Граница вечности

Глава тридцать первая

Марии не разрешили идти на похороны.

На следующий день после убийства была суббота. Как и большинство сотрудников Белого дома, она вышла на работу и вы подняла свои обязанности в пресс-службе со слезами на глазах. Никто этого не заметил, потому что половина народа плакали.

Она чувствовала себя лучше здесь, чем дома в одиночестве. Работа немного отвлекала от горя, а дел было пруд пруди: пресса во всем мире хотела знать каждую деталь похоронного ритуала.

Все показывали по телевидению. Миллионы американских семей весь уик-энд сидели перед телевизорами. Три канала отменили все свои обычные программы. Передавались только новости, связанные с убийством, а между выпусками новостей показывали документальные фильмы о Джоне Кеннеди, его жизни, семье, карьере и деятельности на посту президента. С безжалостной объективностью снова и снова транслировалась запись, как Джон и Жаклин приветствуют толпу в аэропорту «Лавфилд» в пятницу утром, за час до покушения, Мария вспомнила, как она праздно задала себе вопрос, поменялась бы она местами с Жаклин. Сейчас они обе потеряли его.

В воскресенье в полдень в подвале далласского полицейского управления главный подозреваемый Ли Харви Освальд сам был убит перед телевизионными камерами мелким мафиозо Джеком Руби. Зловещая тайна покрыла невероятную трагедию.

Днем в воскресенье Мария спросила Нелли Фордхэм, нужны ли им билеты на похороны.

— Дорогая, мне очень жаль, но никого из офиса не пригласили, — добродушно сказала Нелли. — Только Пьера Сэлинджера.

Мария была в отчаянии. Сердце у нее сжималось. Как она могла не быть там, когда человека, которого она любила, опускали в могилу?

— Я должна пойти. Я поговорю с Пьером.

— Это невозможно, — попыталась отговорить ее Нелли. — Совершенно невозможно.

В голосе Нелли слышались тревожные нотки. Она не просто советовала. Она боялась.

— Почему? — спросила Мария.

Нелли понизила голос:

— Жаклин знает о тебе.

До этого еще никто в офисе не говорил, что у Марии отношения с президентом, но в своей печали она не учла этого обстоятельства.

— Она не может знать. Я всегда была осторожна.

— Не спрашивай меня как. Я не имею представления.

— Я тебе не верю.

Нелли могла бы обидеться, но всего лишь грустно покачала головой.

— Из того немногого, что я понимаю в таких делах, могу судить, что жена всегда знает.

Марии хотелось немедленно все отрицать, но потом она подумала о секретаршах Дженни и Джерри, светских львицах Мэри Мейер и Джудит Кэмпбелл и других. Мария была уверена, что все они имели сексуальные отношения с президентом Кеннеди. Она не имела доказательств, но когда она видела их с ним, она догадывалась. И Жаклин обладала женской интуицией также.

Это значит, Мария не могла идти на похороны. Теперь ей стало ясно. Вдову нельзя заставлять видеть любовницу ее мужа в такое время. Мария поняла это с полной, безжалостной определенностью.

Так что в понедельник она осталась дома, чтобы все увидеть по телевизору.

Тело было выставлено для прощания в ротонде Капитолия. В половине одиннадцатого накрытый Государственным флагом гроб вынесли из здания и поместили на зарядный ящик, разновидность артиллерийского лафета, запряженный шестью белыми лошадьми. Затем процессия двинулась к Белому дому.

Два человека выделялись своим более высоким ростом в похоронной процессии: президент Франции Шарль де Голль и новый американский президент Линдон Джонсон.

Мария рыдала почти все три дня и выплакалась. Сейчас то, что она видела по телевизору, она воспринимала как пышное зрелище, шоу, организованное для остального мира. Ей сейчас было не до барабанов, флагов и военной формы. Она потеряла человека, источающего душевную теплоту, улыбчивого, сексуального, человека, у которого болит спина и есть морщинки в уголках карих глаз и у которого на краю ванны стоят резиновые уточки. Она его больше никогда не увидит. Впереди ее ждет длинная и пустая жизнь без него.

Когда камера показала Жаклин крупным планом и ее красивое лицо стало видно под вуалью, Мария подумала, что она тоже выглядела подавленной.

— Я поступила подло, — сказала Мария лицу на экране. — Прости меня, Господи.

Она вздрогнула, когда в дверь позвонили. Это пришел Джордж Джейкс.

— Тебе не стоит оставаться одной, — сказал он с порога.

Она почувствовала прилив беспомощной признательности. Когда ей действительно нужен был друг, Джордж оказывался рядом.

— Входи, — пригласила она его. — Извини, что я выгляжу как чучело. — Она была в старом халате поверх ночной рубашки.

— Для меня ты всегда выглядишь отлично. — Джордж видел ее в еще более неприбранном виде.

Он принес ей коробку пирожных… Мария выложила их на тарелку. Она не завтракала, но все равно не ела пирожные. Да и вообще есть ей не хотелось.

Миллион людей стоял по всему маршруту кортежа, сообщил телекомментатор. Гроб доставили из Белого дома в собор Святого Матфея, где состоялась траурная месса.

В двенадцать часов дня объявили пятиминутное молчание. Движение транспорта прекратилось по всей Америке. Камеры показывали толпы людей, стоящих на улицах. Казалось странным, в Вашингтоне не слышно шума машин. Мария и Джордж стояли, склонив голову, перед телевизором в ее маленькой квартире. Джордж взял ее за руку. Волна теплых чувств к нему захлестнула Марию.

После того как закончилось пятиминутное молчание, Мария приготовила кофе. К ней вернулся аппетит, и они съели пирожные. Вести трансляцию из собора не разрешили, так что какое-то время смотреть было нечего. Джордж завел разговор с Марией, чтобы отвлечь ее.

— Ты останешься в пресс-бюро? — спросил он.

Она об этом не задумывалась, но уже знала ответ.

— Нет, я собираюсь уйти из Белого дома.

— Хорошая мысль.

— Помимо всего прочего, я не вижу для себя будущего в пресс-бюро. Там не дают повышение женщинам, и я не собираюсь всю жизнь оставаться референтом. Я на государственной службе, потому что хочу добиться результатов своей деятельностью.

— В министерстве юстиции есть вакансия, которая могла бы тебя устроить. — Джордж говорил так, словно эта мысль только сейчас пришла ему, но Мария заподозрила, что он заранее намерился сказать это. — Ведение дел с корпорациями, которые не выполняют правительственные распоряжения. Это называется «соблюдение законов, правил и решений регулирующих органов». Могло бы заинтересовать тебя.

— Ты думаешь, у меня есть шанс?

— С дипломом юридического факультета Чикагского университета и двухгодичным опытом работы в Белом доме? Бесспорно.

— Но негров они не очень-то принимают на работу.

— Думаю, Линдон это изменит.

— Правда? Он же южанин?

— Не стоит его заранее осуждать. Честно говоря, у нас к нему относятся плохо. Бобби ненавидит его. Не спрашивай почему. Он называет его «хрен моржовый».

Мария засмеялась первый раз за три дня.

— Ты шутишь.

— Вероятно, он у него действительно большой. Если он хочет кому-то пригрозить, то вынимает его и говорит: «Вот я тебя сейчас охреначу». Так говорят.

Мария слышала от мужчин такие байки. Может быть, это правда, а может быть, и нет. Она снова стала серьезной.

— Все в Белом доме считают, что Джонсон бездушный, особенно в отношении семьи Кеннеди.

— Я в это не верю. Вот послушай. Когда президент умер и никто не знал, что делать дальше, Америка была ужасно уязвима. Что, если Советы воспользуются моментом и захватят Западный Берлин? Наша держава самая сильная в мире, и мы должны делать свое дело, не расслабляясь ни на минуту, какой бы ни была наша печаль. Линдон сразу же взял бразды правления в свои руки, и правильно сделал, потому что никто другой не думал об этом.

— Даже Бобби?

— Тем более Бобби. Мне он нравится, ты знаешь. Но он подавлен горем. Он утешает Жаклин, он организует похороны брата, и он не управляет Америкой. Если честно, то большинство наших людей тоже раскисли. Можно думать, что Линдон бездушный. Я полагаю, что он поступает как президент.

После мессы гроб вынесли из собора и снова установили на лафете для следования на Арлингтонское национальное кладбище. Кортеж черных лимузинов растянулся на большое расстояние. Процессия миновала мемориал Линкольна и пересекла реку Потомак.

— Что Джонсон будет делать с законопроектом о гражданских правах? — спросила Мария.

— Это большой вопрос. На данный момент законопроект обречен. Он в комитете по процедурным вопросам, и его председатель Говард Смит ничего не скажет, когда они будут его обсуждать.

Мария подумала о взрыве, устроенном в воскресной школе. Как можно становиться на сторону расистов Юга?

— Не может ли комитет отклонить его?

— Теоретически может, но когда республиканцы объединяются с демократами-южанами, они имеют большинство и всегда стопорят законопроект о гражданских правах вопреки мнению народа. Не представляю, как эти люди могут утверждать, что они верят в демократию.

На экране Жаклин Кеннеди зажгла вечный огонь на могиле. Джордж снова взял Марию за руку, и она увидела, что у него на глазах заблестели слезы. Молча они смотрели, как гроб медленно опустили в землю.

Джона Кеннеди не стало.

— Господи, что теперь с нами будет? — сказала Мария.

— Не знаю, — отозвался Джордж.

* * *

Джордж с неохотой уехал от Марии. Она выглядела более сексуально в хлопковой ночной рубашке и старом махровом халате, с естественно вьющимися непричесанными волосами вместо аккуратной прически с распрямленными завитками. Но она больше не нуждалась в нем: в тот вечер она собиралась встретиться с Нелли Фордхэм и другими девушками из Белого дома в китайском ресторане и устроить поминки, так что она не оставалась бы одна.

Джордж ужинал с Грегом в облицованном темными панелями ресторане «Восточный гриль», что в двух шагах от Белого дома. Внешность отца заставила Джорджа улыбнуться: по обыкновению, тот был в дорогой одежде, но носил ее как тряпье. Его узкий черный сатиновый галстук съехал набок, манжеты рубашки были не застегнуты, а на лацкане черного пиджака виднелось белесое пятно. К счастью, Джордж не унаследовал его неряшливость.

— Я подумал, что нам нужно взбодриться, — сказал Грег. Он любил первоклассные рестораны и изысканную кухню, и эту черту Джордж усвоил. Они заказали омаров и «Шарли».

Джордж почувствовал себя ближе к отцу после кубинского ракетного кризиса, когда нависшая угроза всеобщего уничтожения заставила Грега раскрыть свое сердце. Джордж всегда чувствовал, как незаконнорожденный сын, что он служит помехой и что когда Грег исполнял роль отца, он делал это по долгу и без энтузиазма. Но после того неожиданного разговора он понял, что Грег в самом деле любит его. Их отношения оставались необычными и довольно сдержанными, но Джордж сейчас считал, что они основывались на чем-то искреннем и неизбывном.

Пока они ждали свой заказ, к их столику подошел друг Джорджа — Скип Дикерсон. По случаю похорон на нем был темный костюм с черным галстуком, бросающимся в глаза из-за его светлых волос и бледного лица. С южным акцентом, растягивая слова, он сказал:

— Привет, Джордж. Добрый вечер, сенатор. Можно я подсяду к вам на минуту?

— Это Скип Дикерсон, — представил его Джордж. — Он работает у Линдона. То есть президента.

— Бери стул, — сказал Грег.

Скип пододвинул красный кожаный стул, сел, наклонившись вперед, и энергично заговорил:

— Президент знает, что вы ученый.

К чему это, подумал Джордж, Скип никогда не тратит время на отвлеченные темы.

Грег улыбнулся:

— В колледже основным предметом была физика.

— Вы закончили Гарвард с отличием.

— Линдон больше чем нужно интересуется такими подробностями.

— Но вы были одним из ученых, которые создали атомную бомбу.

— Я работал над Манхэттенским проектом, это верно.

— Президент Джонсон желает убедиться, что вы одобряете планы по изучению озера Эри.

Джордж знал, о чем говорил Скип. Федеральное правительство финансировало изучение береговой линии в районе города Буффало в связи с проектом строительства крупного порта. Для некоторых компаний в северной части штата Нью-Йорк это сулит большие ассигнования.

— Послушай, Скип, — проговорил Грег, — мы бы хотели быть уверены, что бюджетные расходы на эти цели не будут сокращены.

— Вы можете рассчитывать на это, сэр. Президент считает, что этот проект первостепенной важности.

— Рад слышать, спасибо.

Разговор не имеет никакого отношения к науке, отметил про себя Джордж. Он касается того, что конгрессмены называют «кормушкой», — дотаций из федерального бюджета на те или иные проекты в штатах по политическим соображениям.

— Не стоит благодарности. Приятного аппетита, — сказал Скип. — Прежде чем я уйду, хотелось бы уточнить: можем ли мы рассчитывать, что вы поддержите президента по вопросу о злополучной поправке к законодательству о продаже пшеницы?

У Советов в тот год был неурожай зерна, и они выразили готовность купить зерно на внешнем рынке. И тогда президент Кеннеди, демонстрируя желание улучшить отношения с Советским Союзом, решил продать ему в кредит излишки американской пшеницы.

Грег откинулся назад и задумчиво сказал:

— В конгрессе считают, что если коммунисты не могут прокормить свой народ, то не наша забота помогать им. Поправка, предложенная сенатором Мундтом к законодательству о бюджетных ассигнованиях на помощь иностранным государствам, в случае ее принятия не позволит осуществить задуманную Кеннеди сделку. И я на стороне Мундта.

— И президент Джонсон с вами согласен! — подхватил Скип. — Он вовсе не хочет помогать коммунистам. Но это будет первое голосование в сенате после похорон. Хотим ли мы, чтобы оно стало пощечиной покойному президенту?

Джордж решил сказать свое слово:

— Неужели это в самом деле заботит президента Джонсона? Или он дает понять, что теперь он отвечает за внешнюю политику и не желает, чтобы конгресс оспаривал каждое его малозначащее решение?

Грег усмехнулся:

— Иногда я забываю, как ты сообразителен, Джордж. Джонсон как раз этого и хочет.

— Президент хочет работать рука об руку с конгрессом по вопросам внешней политики, — пояснил Скип. — Но он был бы рад рассчитывать на вашу поддержку завтра. Он считает, что в случае принятия поправки Мундта памяти президента Кеннеди будет нанесено ужасное оскорбление.

Ни тот, ни другой не желает называть вещи своими именами, подумал Джордж. А суть простая: Джонсон грозится поставить крест на проекте строительства порта в Буффало, если Грег проголосует за поправку к законопроекту о продаже зерна.

И Грег прогнулся:

— Пожалуйста, скажите президенту, что я осознаю его тревогу и он может рассчитывать на мой голос.

Скип встал.

— Благодарю вас, сенатор, — сказал он. — Он будет очень рад.

— Прежде чем ты уйдешь, — остановил его Джордж. — Я знаю, у президента забот полон рот, но в ближайшие дни ему придется сосредоточиться мыслями на законопроекте о гражданских правах. Пожалуйста, позвони мне, если сочтешь, что я в чем-то могу быть полезен.

— Спасибо, Джордж. Я учту это.

Скип ушел.

— Ловко сработано, — заметил Грег.

— Дал понять, что дверь открыта.

— В политике такое весьма важно.

Принесли их заказ. Когда официанты удалились, Джордж взял нож и вилку.

— Я весь, как есть, человек Бобби Кеннеди, — сказал он, начиная разделывать омара. — Но Джонсона нельзя недооценивать.

— Ты прав, но и не переоценивай его.

— Что ты имеешь в виду?

— У Линдона два недостатка. Интеллектуально он слаб. При этом он хитер, как хорек, но это не одно и то же. Он учился в педагогическом колледже и не научился абстрактному мышлению. Он чувствует себя ниже нас, выпускников гарвардского типа, и он прав. Он плохо разбирается в международной политике. Китайцы, буддисты, кубинцы, большевики — все они думают по-разному, и он этого никогда не поймет.

— А какой у него второй недостаток?

— Он слаб морально. У него нет принципов. Он поддерживает гражданские права искренне, но не нравственно. Он симпатизирует цветным как униженным и думает, что также униженный, потому что он выходец из бедной техасской семьи. Это — инстинктивная реакция.

Джордж улыбнулся:

— Но только что заставил тебя делать то, что он хотел.

— Правильно. Линдон знает, как манипулировать людьми поодиночке. Он самый искусный парламентский политик, каких я только видел. Но он не государственный деятель. Джон Кеннеди — это его противоположность: безнадежно некомпетентен в руководстве конгрессом, бесподобен на международной арене. Линдон мастерски справится с конгрессом, а как лидер свободного мира? Я не знаю.

— Ты думаешь, у него есть шанс провести законопроект о гражданских правах через комитет конгрессмена Говарда Смита?

Грег улыбнулся.

— Я не могу ждать, пока Линдон что-либо сделает. Ешь своего омара.

На следующий день законопроект о бюджетных ассигнованиях на помощь иностранным государствам был одобрен сенатом без поправки Мундта 57 голосами против 36.

Через день газеты вышли с крупными заголовками: «Законопроект о продаже пшеницы: первая победа Джонсона в сенате».

***

Похороны прошли. Кеннеди не стало, Джонсон заступил на пост президента. Мир изменился, но Джордж не представлял, чем это обернется, как и любой другой человек. Каким президентом будет Джонсон? Чем он будет отличаться от предшественника?

Человек, неизвестный большинству людей, вдруг стал лидером свободного мира и руководителем самой могущественной страны. Что он собирается делать?

Ему предстояло сообщить.

Зал палаты представителей был забит до отказа. Телевизионные софиты освещали собравшихся конгрессменов и сенаторов. Судьи Верховного суда сидели в черных мантиях, поблескивали награды на мундирах генералов Объединенного комитета начальников штабов.

Джордж сидел рядом со Скипом Дикерсоном на галерее, которая также была заполнена, люди сидели на ступенях в проходах. Джордж смотрел на Бобби Кеннеди, сидящего внизу в конце ряда для кабинета со склоненной головой и смотрящего в пол. Бобби похудел за пять дней после убийства брата. Он начал носить одежду Джона, которая плохо сидела на нем, и было видно, что он сильно сдал.

В президентской ложе сидела леди Бёрд Джонсон со своими двумя дочерями, одной некрасивой, а другой хорошенькой, и у всех трех женщин были старомодные прически. С ними в ложе находились несколько видных фигур демократической партии: мэр Чикаго Дэйли, губернатор Пенсильвании Лоренс и Артур Шлезингер, историк, писатель и близкий друг семьи Кеннеди, который, как стало известно Джорджу, строил планы не дать победить Джонсону на следующих президентских выборах. Были в ложе и два негритянских лица. Джордж знал, кто эти люди: Зефир и Сэмми Райт, повариха и шофер семьи Джонсонов. Был ли это хороший знак?

Распахнулись большие двухстворчатые двери. Привратник палаты представителей со смешным именем Фишбейт Миллер выкрикнул:

— Мистер спикер! Президент Соединенных Штатов.

Вошел Линдон Джонсон, все встали и зааплодировали.

Джорджа волновали два вопроса к Линдону Джонсону, и ответ на них будет услышан сегодня. Первый был, завернет ли он доставляющий неприятности законопроект о гражданских правах? Прагматики из демократической партии подталкивали его к этому. У Джонсона появилась бы хорошая отговорка: президенту Кеннеди не удалось добиться от конгресса поддержки законопроекта, и он был обречен. Новый президент имел право не рассматривать его как плохую работу. Джонсон мог сказать, что законодательство по болезненному, вызывающему разногласия вопросу сегрегации должно подождать, пока не пройдут выборы.

Если он сделает это, движение за гражданские права замрет на годы вперед. Расисты будут праздновать победу; ку-клукс-клан почувствует, что все их деяния оправданны; и коррумпированная полиция белых, судьи, церковные лидеры и политики Юга будут знать, что они могут продолжать преследования, избиения, пытки и убийства негров, не боясь правосудия.

Но если Джонсон не скажет этого, если он подтвердит свою поддержку гражданских прав, возникает другой вопрос: имеет ли он достаточный авторитет, чтобы занимать место Кеннеди? На этот вопрос также будет дан ответ в ближайший час, и перспектива не радужная. Линдон может воздействовать на одного человека, но ему меньше всего удается оказывать влияние, когда он выступает перед многочисленными группами на торжественных случаях, — а это как раз то, что ему предстояло через несколько минут. Это будет его первое появление перед американским народом как лидера, и оно определит его с лучшей или худшей стороны. Скип Дикерсон грыз ногти. Джордж спросил у него:

— Ты писал ему речь?

— Несколько строк. Это был коллективный труд.

— О чем он будет говорить?

Скип покачал головой:

— Подожди — услышишь.

В официальных вашингтонских кругах полагали, что Джонсон завалит дело. Он был плохой оратор, нудный и косноязычный. Иногда он скороговоркой произносил слова, иногда говорил утомительно медленно. Если он хотел сделать на чем-то акцент, он просто кричал. Он делал удивительно неуклюжие жесты, поднимал вверх руку и тыкал пальцем в воздух или поднимал обе руки и размахивал кулаками. Произнося речи, Линдон показывал себя с худшей стороны.

Джордж не отметил ничего особенного в его манере держаться. Джонсон прошел через аплодирующую толпу, поднялся на возвышение, встал на трибуну и достал черный блокнот с отрывными листами. В его движениях не было ни уверенности, ни нервозности, когда он надел пенсне, терпеливо подождал, когда прекратятся аплодисменты и люди сядут на свои места.

Наконец он заговорил. Ровным, размеренным тоном он произнес:

— Я с радостью отдал бы все, что у меня есть, чтобы не стоять здесь сегодня.

В зале воцарилась тишина. Он взял верный тон скорбного смирения. Хорошее начало, подумал Джордж.

Джонсон продолжал в той же манере, говоря с достоинством, медленно. Если у него появилось желание ускорить темп речи, то он его решительно подавлял. Джонсон был в темно-синем костюме с галстуком и в рубашке с застегнутыми кончиками воротника, как полагалось по официальному этикету, заведенному на Юге. Время от времени он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, обращаясь ко всему залу и словно владея им.

Вторя Мартину Лютеру Кингу, он заговорил о мечте: мечте Кеннеди об освоении космоса, образовании для всех детей и «Корпусе мира».

— Время требует от нас, — продолжал он, — не медлить, не останавливаться, не сворачивать в сторону и не задерживаться на этом трагическом моменте, а следовать дальше нашим курсом и выполнить то, что нам предначертано судьбой и историей.

Он сделал паузу, потому что раздались аплодисменты.

Потом он сказал:

— Наши первостепенные задачи здесь, на этом холме.

Это была кульминация. Капитолийский холм, где помещался конгресс, вел войну с президентом почти весь 1963 год. Конгресс обладал правом задерживать принятие законодательства и часто пользовался им, даже когда президент добивался общественной поддержки своих планов. Но когда Джон Кеннеди предложил свой законопроект о гражданских правах, они устроили забастовку, как поднявшиеся на борьбу рабочие на заводе, и препятствовали всему, упрямо отказываясь принимать даже рутинные законопроекты, пренебрегая общественным мнением и демократическими принципами.

— Что самое главное, — сказал Джонсон, и Джордж затаил дыхание в ожидании услышать, что новый президент поставит на первое место. — Никакой хвалебной речью нельзя почтить память президента Кеннеди и воздать ему честь более красноречиво, чем скорейшим принятием законопроекта о гражданских правах, чего он добивался так долго.

Джордж вскочил с места и захлопал от радости. И он был не один: снова раздался взрыв аплодисментов, и они длились дольше, чем до этого.

Джонсон выждал, пока они не стихли, и сказал:

— У нас в стране долго говорили о гражданских правах. Мы говорили в течение ста лет, если не больше. Настало время написать новую главу в наших законодательных актах.

Все снова зааплодировали.

В приподнятом настроении Джордж смотрел на немногие темнокожие лица в зале: пять конгрессменов, в том числе Гэс Хокинс от Калифорнии, который выглядел как белый; аплодирующие мистер и миссис Райт в президентской ложе; несколько негров среди зрителей на галерее. Их лица выражали радость и надежду.

Затем его взгляд остановился на рядах позади Кабинета, где сидели сенаторы, в большинстве южане, с недовольными и скептическими лицами.

Никто из них не аплодировал.

* * *

Шестью днями позже в небольшой комнате рядом с Овальным кабинетом Скип Дикерсон сказал Джорджу:

— Наш единственный шанс — петиция об освобождении от обязанностей.

— Что это?

Кивком Дикерсон откинул пучок волос со лба.

— Это решение конгресса об отстранении комитета по процедурным вопросам от контроля над законодательством и направлении его на обсуждение.

Джордж был обескуражен: неужели нужно пройти через эти таинственные процедуры, чтобы дедушку Марии не бросили в тюрьму из-за того, что он подал заявление на включение его имени в списки избирателей?

— Я ничего не слышал об этом, — признался он.

— Нам нужно большинство голосов. Демократы Юга будут против нас. По моим подсчетам, нам будет недоставать 58 голосов.

— Чушь. Для того чтобы мы сделали доброе дело, нам нужна поддержка 58 республиканцев?

— Да. Вот тут-то без тебя не обойтись.

— Без меня?

— Многие республиканцы утверждают, что они за гражданские права. В конце концов, их партия — партия Авраама Линкольна, который освободил рабов. Мы хотим, чтобы Мартин Лютер Кинг и все негритянские лидеры обратились к их сторонникам-республиканцам, объяснили им эту ситуацию и призвали их голосовать за петицию. Суть в том, что ты не можешь быть за гражданские права, если ты не за петицию.

Джордж кивнул:

— Согласен.

— Некоторые скажут, что они за гражданские права, им не нравится процедурная спешка. Им нужно разъяснить, что сенатор Говард Смит — сторонник сегрегации до мозга костей, который расшибется в лепешку, чтобы его комитет обсуждал законопроект, пока не будет поздно. Он не только затягивает его принятие, но и саботирует его.

— Так и есть.

В этот момент в дверь просунула голову секретарь и сказала:

— Он готов вас принять.

Как всегда, Джорджа поразил один рост Линдона Джонсона — 188 сантиметров. Но это еще не все. У него была огромная голова, длинный нос и уши, как оладьи. Он пожал Джорджу руку и потом, продолжая держать ее, другой рукой обхватил Джорджа за плечи, стоя настолько близко к нему, что Джорджу стало неудобно.

— Джордж, — обратился к нему Джонсон, — я просил всех людей Кеннеди продолжить работу в Белом доме и помогать мне. Вы все заканчивали Гарвард, а я учился в педагогическом колледже штата Техас. Так что я нуждаюсь в вас больше, чем он.

Джордж не знал, что сказать. Такое почтение удивляло. После короткой паузы он сказал:

— Я здесь, чтобы помочь вам, чем только смогу, мистер президент.

В этой ситуации тысяча человек, должно быть, говорили такое или нечто подобное, но Джонсон среагировал так, словно он слышал это впервые.

— Я ценю ваши слова, Джордж, — пылко произнес он. — Благодарю вас. — Потом он перешел к делу: — Многие просили меня смягчить законопроект о гражданских правах, чтобы южане легче его проглотили. Мне предлагали отменить запрет на проявление сегрегации в общественных местах. Я не хочу этого делать, Джордж, по двум причинам. Во-первых, потому, что они будут с ненавистью относиться к законопроекту независимо от того, жесткий он или мягкий, и я не верю, что они поддержат его независимо от того, насколько я его смягчу.

Джорджу показалось это рассуждение здравым.

— Если вы собираетесь сражаться, то сражайтесь за то, чего вы действительно хотите.

— Именно. И я назову вам вторую причину. У меня есть служащая, с которой мы дружны: миссис Зефир Райт.

Джордж вспомнил мистера и миссис Райт, сидевших в президентской ложе в палате представителей.

— Один раз, — продолжал Джонсон, — когда она собиралась ехать в Техас, я спросил, не могла ли она взять с собой мою собаку. Она сказала: «Пожалуйста, не просите меня об этом». Я должен был спросить почему. «Ехать по Югу на машине нелегко, потому что ты черная, — объяснила она. — Ты не можешь найти места, где поесть, поспать или даже зайти в туалет. С собакой это будет просто невозможно». Я очень расстроился, Джордж, и чуть не заплакал. Ведь миссис Райт окончила колледж. Вот тогда я и осознал, что значит сегрегация применительно к местам общественного пользования. Я знаю, Джордж, как это бывает, когда на тебя смотрят свысока, и я не хочу, чтобы кто-либо еще испытывал такое.

— Приятно слышать, — сказал Джордж.

Он понимал, что с ним заигрывают. Джонсон все еще держал его за руку и обнимал за плечи, все еще стоял на чересчур близком расстоянии. Он смотрел на Джорджа цепким взглядом своих темных глаз. Джордж оценил ситуацию, но все равно подпал под влияние. Его тронула история о Зефир, и он поверил Джонсону, который сказал, что знает, как это бывает, когда на тебя смотрят свысока. Он поймал себя на том, что начинает восхищаться Джонсоном и испытывать расположение к этому рослому, неуклюжему, эмоциональному человеку, который будто бы стоит на стороне негров.

— Будет трудно, но, думаю, мы победим, — сказал Джонсон. — Сделайте все, что в ваших силах, Джордж.

— Хорошо, сэр, — ответил он. — Я постараюсь.

* * *

О стратегии президента Джонсона Джордж рассказал Верине Маркванд, незадолго до того как Мартин Лютер Кинг посетил Овальный кабинет. Она выглядела потрясающе в ярко-красном плаще из синтетической ткани, но в кои веки Джордж не терял головы от ее красоты.

— Мы должны приложить максимум усилий, — сказал он. — Если не будет принята петиция, не будет принят и законопроект, и неграм Юга придется все начинать сначала.

Он дал Верине список конгрессменов-республиканцев, которые еще не подписали петицию.

Такого она не ожидала.

— Президент Кеннеди говорил нам о голосах, но у него никогда не было подобного списка, — заметила она.

— Это Линдон. — Джордж развел руками. — Если помощник лидера фракции скажет ему, что, как они считают, будет столько-то голосов, он скажет: «Того, как они считают, недостаточно. Мне нужно знать». Ему нужны имена. И он прав. Это очень важно для предвидения результатов.

Джордж сказал Верине, что лидеры движения за гражданские права должны оказать давление на либерально настроенных республиканцев.

— Каждому из них должен позвонить кто-то, чье мнение для него весомо.

— И это президент собирается сказать доктору Кингу сегодня?

— Да.

Джонсон по одному встречался с большинством влиятельных лидеров движения за гражданские права. Джон Кеннеди собрал бы их всех в одной комнате, но Линдон не мог воздействовать на большие группы.

— Неужели Джонсон полагает, что лидеры движения за гражданские права могут повлиять на всех этих республиканцев? — скептически спросила Верина.

— Не самостоятельно, он рассчитывает и на других. В частности, на профсоюзных лидеров. Сегодня утром он завтракал с Джорджем Мини.

С удивлением Верина покачала головой:

— Его упорство делает ему честь. Почему же президент Кеннеди не мог сделать это?

— По той же причине, почему Линдон не может управлять яхтой, — он просто не умеет.

Встреча Джонсона с Кингом прошла успешно. Но на следующее утро оптимизм Джорджа пошел на убыль.

Ведущие республиканцы отказались принимать петицию. Маккаллок от штата Огайо заявил, что она раздражает людей, которые могли бы поддержать законопроект о гражданских правах. Джералд Форд заявил прессе, что комитету по процедурным вопросам следует дать время для слушаний. Это была полная ерунда, поскольку все знали, что Смит хотел провалить законопроект без обсуждения его. И все равно журналистам сообщили, что петиция не принята.

Но Джонсона это не обескуражило. В среду утром, выступая перед Деловым консультативным советом — наиболее влиятельными американскими бизнесменами, он заявил: «Я ваш единственный президент. Если вы подведете меня, вы подведете себя и всю страну».

Потом он выступал перед исполнительным комитетом АФТ-КПП, крупнейшей федерацией профсоюзов, и заявил: «Вы мне нужны. Я верю вам и хочу, чтобы вы были на моей стороне». Ему устроили бурную овацию, 33 лоббиста профсоюза сталелитейщиков осаждали Капитолийский холм.

Когда Джордж ужинал с Вериной в одном из ресторанов там, мимо их столика проходил Скип Дикерсон и сказал шепотом:

— Кларенс Браун пошел к Говарду Смиту.

Джордж объяснил Верине:

— Браун — главный республиканец в комитете Смита. Либо он скажет Смиту не уступать и не реагировать на лоббирование, либо будет убеждать, что республиканцы больше не могут противостоять давлению. Если двое членов комитета пойдут против Смита, его решение будет отменено большинством голосов.

— Неужели все это может закончиться так быстро? — удивилась Верина.

— Смит может прыгнуть, прежде чем его толкнут. Это будет более достойно. — Джордж отодвинул свою тарелку. Напряженность испортила его аппетит.

Полчаса спустя Дикерсон снова прошел мимо.

— Смит сдался, — радостно сообщил он. — Официальное заявление будет сделано завтра. — И он побежал дальше разносить новость.

Джордж и Верина улыбнулись друг другу.

— Ну, тогда, Господи, благослови Линдона Джонсона, — сказала Верина.

— Аминь, — ответил ей Джордж. — Это нужно отметить.

— Как?

— Едем ко мне, — сказал Джордж. — Я что-нибудь придумаю.

Глава тридцать вторая

В школе, где учился Дейв, форму не носили, но парней дразнили, если они одевались слишком нарядно. Он вытерпел немало насмешек в тот день, когда появился в пиджаке на четырех пуговицах, белой рубашке с длинными кончиками воротника, в галстуке с «огуречным» рисунком, синих брюках в обтяжку с поясом ниже талии и белым синтетическим ремнем. Он не обращал внимания на поддразнивания. У него была цель.

Перед ансамблем Ленни открывались хорошие перспективы в шоу-бизнесе на годы вперед. При сложившихся обстоятельствах они могли в течение десятилетия играть рок-н-ролл в клубах и пабах. В 1964 году Дейву хотелось даже большего. А чтобы двигаться дальше, нужно было выпустить пластинку.

После школы он поехал на метро до станции «Тоттенхэм-корт-роуд» и оттуда пошел по адресу на Денмарк-стрит. На первом этаже здания находился гитарный магазин, а рядом была дверь, ведущая в контору над ним с табличкой «Клэссик рекордс».

Дейв разговаривал с Ленни о получении контракта на запись, но тот был настроен пессимистично. «Я уже пытался, — сказал он. — К ним в дверь не достучишься. Это закрытый круг».

Какой тогда смысл? Должен же быть какой-то ход туда, иначе никто не выпускал бы пластинки. Поэтому Дейв решил не спорить с Ленни, а действовать самостоятельно.

Начал он с изучения названий лучших звукозаписывающих фирм. Труд оказался нелегким, потому что существовало много разных лейблов и все принадлежали ограниченному числу компаний. Телефонный справочник позволил ему рассортировать их, и он остановил свой выбор на «Клэссик рекордс».

Он позвонил по их номеру и сказал: «С вами говорят из отдела находок компании "Британские железные дороги". Нами найдена магнитофонная лента в коробке, на которой указано: режиссер студии звукозаписи "Клэссик рекордс". Кому и куда нам ее переслать?» Девушка, разговаривавшая с ним, назвала имя и этот адрес на Денмарк-стрит.

Поднявшись по лестнице, он оказался перед секретаршей, вероятно, той, с которой он говорил по телефону. Придав себе уверенный вид, он назвал данное ею имя.

— Я к Эрику Чапману.

— Как мне доложить?

— Дейв Уильямс. Скажите, что меня направил к вам Байрон Честерфилд.

Это была ложь, но Дейву нечего было терять.

Секретарша скрылась за дверью. Дейв огляделся. На стенах висели золотые и серебряные диски. Фотография Перси Маркванда, негритянского Бинга Кросби, была подписана: «Эрику с благодарностью за все». Дейв заметил, что все диски пятилетней давности. Эрику нужны были новые таланты.

Дейв начал нервничать. Он не привык обманывать. Не робей, сказал он себе. Закона он не нарушал. Если его раскусят, худшее, что может случиться, это ему скажут убираться вон и не тратить чужое время. Стоило рискнуть.

Секретарша вышла, и в дверях появился мужчина средних лет с седыми редеющими волосами. Он был в зеленом кардигане поверх белой рубашки с невзрачным галстуком. Прислонившись к дверному косяку, он окинул Дейва взглядом с головы до ног и проговорил:

— Так значит, тебя ко мне прислал Байрон?

Говорил он скептическим тоном — он явно не поверил. Чтобы не повторять эту ложь, Дейв выдал новую.

— Байрон сказал: «У И-эм-ай есть "Битлз", у "Декка" — "Роллинг стоунз", а "Клэссик" нужна "Плам Нелли"». — Байрон ничего подобного не говорил. Но мог бы сказать, как посчитал Дейв, читая музыкальную прессу.

— Что за «Плам Нелли»?

Дейв дал Чапману фото группы.

— Мы выступали в клубе «Дайв» в Гамбурге, как и «Битлз», и в «Джамп-клубе» в Лондоне, как «Роллинг стоунз». — Он удивлялся, что его еще не выгнали и сколько еще ему будет везти.

— Откуда ты знаешь Байрона?

— Он наш импресарио, — опять соврал Дейв.

— Что вы исполняете?

— Рок-н-ролл, и у нас много вокала.

— То же самое, что теперь у каждой второй поп-групны.

— Но мы лучше.

Наступила длинная пауза. Дейв был рад, что Чапман даже разговаривает с ним. Ленни говорил: «К ним в дверь не достучишься». Дейв доказал, что он неправ.

И тогда Чапман произнес:

— Ты наглый врун.

Дейв открыл рот, желая возразить, но Чапман поднял руку, чтобы остановить его.

— Перестань нести чушь. Байрон к вам не имеет никакого отношения, и он тебя сюда не посылал. Может быть, ты его и знаешь, но он не говорил, что «Классик рекордс» нужна «Плам Нелли».

Дейв молчал. Его вывели на чистую воду. Это было унизительно. Он хотел обманным путем влезть в звукозаписывающую компанию и потерпел неудачу.

— Повтори, как тебя зовут, — потребовал Чапман.

— Дейв Уильямс.

— Что тебе нужно от меня, Дейв?

— Контракт на запись.

— Это сюрприз.

— Вы можете прослушать нас. Обещаю, вы не пожалеете.

— Открою тебе секрет, Дейв. Когда мне было восемнадцать лет, я получил свою первую работу в студии звукозаписи, потому что сказал, что я квалифицированный электрик. На самом же деле у меня было семь лет образования в музыкальной школе по классу фортепьяно.

Сердце в груди Дейва с надеждой подпрыгнуло.

— Мне нравится твоя наглость, — сказал Чапман и добавил с некоторой грустью: — Если бы можно было вернуть время назад, я бы снова попробовал, как в юности, искусить судьбу.

Дейв затаил дыхание.

— Я прослушаю вас.

— Спасибо.

— Приходите в студию звукозаписи на следующий день после Рождества. — Он показал пальцем на секретаршу. — Договоритесь с Черри о времени.

Он вернулся в свою комнату и закрыл дверь.

Дейв не мог поверить, что ему так повезло. Его поймали на глупой лжи, но все равно он получил согласие на пробную запись.

Он предварительно договорился с Черри, когда им нужно будет прийти, и сказал, что позвонит, после того как переговорит с другими ребятами из группы. Потом он как на крыльях понесся домой.

В доме на Грейт-Питер-стрит он сразу схватил телефон в прихожей и позвонил Ленни.

— Я договорился с «Клэссик рекордс» о пробной записи, — ликующе сообщил он.

Ленни отнесся к этой новости без энтузиазма, чего не ожидал Дейв.

— Кто тебя просил?

Ленни рассердился, потому что Дейв взял на себя инициативу. Дейв вины за собой не чувствовал.

— Что мы теряем?

— Как тебе это удалось?

— Немного схитрил. Я встречался с Эриком Чапманом, и он согласился.

— Фортуна улыбнулась, — заметил Ленни. — Бывает.

— Да уж, — сказал Дейв и подумал: не улыбнулась бы, если бы я сиднем сидел дома.

— «Клэссик» — не поп-лейбл, — нудил Ленни.

— Поэтому мы им и понадобились. — Дейв терял терпение. — Ленни, что в этом плохого?

— Ничего. Все отлично. Посмотрим, что из этого выйдет.

— Тогда давай решим, что будем играть на пробной записи. Секретарша сказала, что записывать будут две песни.

— Ну, тогда, наверное, «Трясись, греми, крутись».

Дейв упал духом.

— Зачем?

— Это наш лучший номер. Всем нравилось.

— Не думаешь ли ты, что это уже старомодно?

— Это классика.

Дейв понимал, что не мог спорить с Ленни, во всяком случае сейчас. Ленни уже проглотил свою гордость. Его можно подтолкнуть, но не слишком сильно. Они могли исполнить две песни: вторая могла бы быть более экзотичной.

— А как начет блюза? — отчаявшись, спросил Дейв. — Для контраста. Чтобы показать наш диапазон.

— Согласен.

— «Хучи-кучи мэн».

— Так-то будет немного лучше и похоже на то, что исполняли «Роллинг стоунз».

— Хорошо, — проговорил Дейв, повесил трубку и пошел в кабинет.

Там сидел Валли с гитарой на коленях. Он жил в семье Уильямсов, с тех пор как вернулся с группой из Гамбурга. Он и Дейв часто играли и пели в этой комнате после школы и до ужина.

Дейв сообщил ему новость. Валли обрадовался, но то, что выбрал Ленни для исполнения на пробной записи, ему не понравилось.

— Две песни, которые были хитами в пятидесятых, — сказал он. Он все лучше говорил по-английски.

— Это группа Ленни, — беспомощно развел руками Дейв. — Если хочешь, попробуй переубедить его.

Валли пожал плечами. Как считал Дейв, он хороший музыкант, но немного пассивен. Иви говорила, что в сравнении с семьей Уильямсов пассивны все.

Они обсуждали вкусы Ленни, когда в кабинет вошли Иви и Хэнк Ремингтон. Пьеса «Суд над женщиной» шла с большим успехом, несмотря на катастрофичную премьеру в день убийства президента Кеннеди. Хэнк записывал новый альбом с группой «Кордс». Они вместе провели вторую половину дня, а потом разошлись каждый по своим делам.

На нем были мятые вельветовые брюки и рубашка в горошек. Он остался с Дейвом и Валли, а Иви пошла наверх переодеться. Как всегда, он был обворожителен и весел и рассказывал забавные случаи, происходившие с «Корде» во время гастролей.

Он взял гитару Валли, рассеянно сыграл несколько аккордов и спросил:

— Хотите послушать новую песню?

Конечно, они хотели.

Это была сентиментальная баллада о любви. Реакция последовала незамедлительно. Прелестная мелодия с синкопированным ритмом. Они попросили сыграть ее снова, и он сыграл.

Валли спросил:

— Что это за аккорд в начале перехода?

— До-диез минор. — Хэнк показал, как играть, и передал ему гитару.

Валли сыграл аккорд, и Хэнк спел в третий раз. Дейв подпевал ему.

— Звучит отлично, — сказал Хэнк. — Жаль, что мы не будем ее записывать.

— Как это так? — удивился Дейв. — Она замечательная!

— «Кордс» считают, что она слащавая. Наше амплуа — рок, говорят они. Мы не хотим быть похожими на «Питер, Поль и Мэри».

— Мне кажется, это хит номер один, — сказал Дейв.

В дверь просунула голову его мать.

— Валли, — позвала она. — Тебе звонят из Германии.

Наверное, сестра Валли из Гамбурга, подумал Дейв. Семья Валли из Восточного Берлина не могла звонить ему: там запрещалось звонить на Запад.

Пока Валли не было в комнате, появилась Иви в джинсах и майке. Она зачесала волосы наверх и была готова к работе с гримером и костюмером. Хэнк собирался подвезти ее к театру по дороге в студию звукозаписи.

Дейв не замечал ничего вокруг, задумавшись о замечательной песне, от которой отказывалась «Кордс».

Вернулся Валли вместе с Дейзи.

— Звонила Ребекка, — сказал он.

— Она мне нравится, — признался он, вспомнив свиные отбивные с картошкой.

— Она только что с большим опозданием получила письмо от Каролин из Восточного Берлина. — Валли помедлил. Похоже, ему было трудно совладать с переполнявшими его чувствами. — Каролин родила девочку.

Все подпрыгнули и стали поздравлять его. Дейзи и Иви поцеловали его.

— Когда это произошло? — спросила Дейзи.

— Двадцать второго ноября. Легко запомнить: в этот день убили Кеннеди.

— Какой вес у малышки? — поинтересовалась Дейзи.

— Вес? — переспросил Валли, словно это был непонятный вопрос.

Дейзи засмеялась.

— Всегда говорят, какой вес у новорожденных.

— Я не спросил об этом.

— Ничего. Как вы ее назовете? — Каролин предложила Алиса.

— Хорошее имя, — сказала Дейзи.

— Каролин пришлет фотографию, — продолжал рассказывать Валли. — Моей дочери, — рассеянно добавил он. — Но она пришлет ее через Ребекку, потому что письма в Англию дольше задерживаются цензурой.

— Мне не терпится посмотреть фото, — призналась Дейзи. Хэнк нетерпеливо звякнул ключами от машины. Может быть, ему показался скучным разговор о ребенке. Или, подумал Дейв, ему не нравится, что не он оказался в центре внимания.

— Господи, — воскликнула Иви. — Времени-то сколько! Пока всем. Снова поздравляю тебя, Валли.

Когда они уже были у порога, Дейв спросил у Хэнка:

— А что, «Кордс» в самом деле не собираются записывать балладу о любви?

— Нет, не собираются. Если им что-то не нравится, их ничем не свернешь.

— В таком случае… могли бы мы с Валли взять песню для «Плам Нелли»?

— Конечно, — сказал Хэнк, пожав плечами. — Почему нет?

* * *

В субботу утром Ллойд Уильямс сказал Дейву, чтобы он зашел к нему в кабинет.

Дейв собирался уходить. Он был в свитере в сине-белую полоску, джинсах и кожаной куртке.

— Зачем? — заносчиво спросил он. — Ты мне больше не даешь денег на карманные расходы. — За игру с «Плам Нелли» он получал немного, но этого хватало на поездки в метро, пиво и иногда на покупку рубашки или новой пары обуви.

— Кроме как о деньгах, нет другой причины поговорить с отцом?

Дейв пожал плечами и пошел за ним в кабинет. Там стоял старинный письменный стол и кожаные кресла. В камине горел огонь. Комната служила хранилищем всего, что пережило свой век. Казалось, что в ней пахнет стариной.

— Вчера я столкнулся с Уиллом Фербелоу в «Реформ-клаб».

Уилл Фербелоу был директором школы, где учился Дейв. Из-за лысины его, естественно, прозвали Плешаком.

— Как он сказал, есть опасность, что ты провалишься на всех экзаменах.

— Я всегда его недолюбливал.

— Если ты провалишься, тебя отчислят из школы. Это будет конец твоему образованию.

— Слава богу.

Ллойд не собирался выходить из себя.

— Все профессии тебе станут недоступными: от «а» до «я». Везде тебе придется сдавать экзамены. Еще одна возможность для тебя — это овладеть каким-нибудь ремеслом. Ты мог бы научиться делать что-то полезное, и тебе следует подумать, что пришлось бы тебе по душе: быть каменщиком, поваром, слесарем…

Отец что, не в своем уме? — подумал Дейв.

— Каменщиком? — возмутился он. — Ты забыл, кто я? Я — Дейв.

— Я говорю серьезно. Есть специальности для людей, которые не могут сдать экзамены. Ты, к примеру, мог бы стать продавцом или фабричным рабочим.

— Я не верю своим ушам.

— Я опасался как раз этого — что ты не хочешь видеть реальность.

Отец сам не хочет ее видеть, подумал Дейв.

— Я прекрасно понимаю, что ты становишься старше того возраста, когда я могу надеяться на твое послушание.

Это было что-то новое, и Дейв растерялся. Он промолчал.

— Но я хочу, чтобы ты уяснил ситуацию. Когда ты уйдешь из школы, я рассчитываю, что ты будешь трудиться.

— Я тружусь, и достаточно упорно. Я играю по вечерам три-четыре раза в неделю, и мы с Валли пытаемся сочинять песни.

— Я хочу, чтобы ты себя обеспечивал. Вот что я имею в виду. Хотя твоя мать унаследовала состояние, мы давно договорились, что наши дети не будут жить в праздности.

— Я не бездельник.

— Ты думаешь, что ты трудишься, но другие так не считают. В любом случае, если ты хочешь продолжать жить здесь, ты должен вносить свою лепту.

— Ты имеешь в виду платить за жилье?

— Если хочешь, пусть будет так.

— Джаспер никогда не платил за квартиру, и он жил здесь годами!

— Он еще студент. И он сдает экзамены.

— Валли?

— Это особый случай, если учесть, что с ним случилось. Но рано или поздно он тоже должен будет платить.

Дейв начал понимать, что стоит за этими словами.

— Значит, если я не стану каменщиком или продавцом и не заработаю достаточно денег с группой, чтобы оплачивать жилье, то…

— То тебе придется искать другую крышу над головой.

— То есть ты выгонишь меня.

На лице Ллойда отразилась обида.

— В течение всей твоей жизни тебе преподносили на блюдечке самое лучшее. Ты имел великолепный дом, учился в хорошей школе, отлично питался, у тебя были прекрасные игрушки и книги, тебе давали уроки музыки, во время каникул ты катался на лыжах. Но все это ты имел в детстве. Сейчас ты почти взрослый и должен считаться с действительностью.

— Моей действительностью, не твоей.

— Ты презираешь труд, который выполняют простые люди. Ты иной, ты бунтарь. Замечательно. Бунтарям приходится расплачиваться. Рано или поздно тебе придется это усвоить. Закончим на этом.

Дейв остался сидеть в задумчивости. Потом он встал.

— Хорошо, — произнес он. — Я все понял.

Уходя, он оглянулся и увидел, что отец смотрит на него с прежним выражением лица.

Он не переставал думать об этом, когда выходил из дома, хлопнув дверью. Что означал этот взгляд?

Он не переставал думать об этом, когда покупал билет на метро. Спустившись на эскалаторе, он увидел афишу спектакля «Дом, где разбиваются сердца». Вот оно, подумал Дейв. Вот что было написано на лице отца.

Сердце у него разрывалось на части.

* * *

Небольшую цветную фотографию Алисы получили почтой, и Валли с интересом рассматривал ее. На ней был изображен младенец, как и любой другой: узкое розовое личико с настороженными глазками, шапочка редких темно-каштановых волос, красноватая шея. Все остальное было завернуто в небесно-голубое одеяло. Тем не менее Валли почувствовал прилив любви и неожиданную потребность защитить беззащитное существо, произведенное им, и заботиться о нем.

Увидит ли он ее когда-нибудь, промелькнула у него мысль.

С фотографией была записка от Каролин. Она писала, что любит Валли, скучает по нему и собирается подать прошение правительству Восточной Германии разрешить ей эмигрировать на Запад.

На фотографии Каролин держала Алису, глядя в объектив. Каролин поправилась, и ее лицо еще больше округлилось. Ее волосы были зачесаны назад и не обрамляли лицо. Она уже не напоминала других симпатичных девчонок из фольк-клуба «Миннезингер». Она теперь мать. В глазах Валли она даже стала более желанной.

Он показал фотографию матери Дейва — Дейзи.

— Очень красивая малышка, — сказала она.

Валли улыбнулся, хотя, по его мнению, дети не красивы, даже его собственная дочь.

— Мне кажется, у нее твои глаза, Валли, — заметила Дейзи.

Глаза Валли чем-то напоминали восточные. Он полагал, что какой-то его дальний предок, вероятно, был китайцем. Как знать, будут ли у Алисы такие же глаза.

Дейзи продолжала комментировать:

— А это Каролин. — Дейзи не видела ее раньше, потому что у Валли не было ее фото. — Какая хорошенькая девушка.

— Если бы вы ее видели в красивом наряде, — расхвастался Валли. — Глаз не оторвать.

— Надеюсь, мы с ней когда-нибудь увидимся.

Радость Валли была омрачена, словно облако закрыло солнце.

— И я тоже.

Он следил за новостями из Восточного Берлина, читая газеты в публичной библиотеке, и часто задавал вопросы Ллойду Уильямсу, который как политик специализировался в международных делах. Валли знал, что выбраться из Восточной Германии как никогда трудно: стена росла и становилась все более непреодолимой, увеличилось число пограничников и количество наблюдательных вышек. Каролин никогда не смогла бы бежать, особенно сейчас, когда у нее появился ребенок. Но есть и другие ходы. Официально правительство Восточной Германии никогда не признает, разрешена ли законная эмиграция. Они даже не скажут, какое учреждение занимается заявлениями. Но Ллойд узнал через британское посольство в Бонне, что примерно десяти тысячам человек ежегодно выдают разрешения. Может быть, Каролин будет одной из них.

— Когда-нибудь обязательно, — сказала Дейзи скорее в утешение.

Валли показал фотографию Иви и Хэнку Ремингтону, которые сидели в гостиной и читали сценарий. «Кордс» надеялись сделать фильм, и Хэнк хотел, чтобы Иви снялась в нем. Они отложили текст и стали умиляться ребенком.

— Сегодня у нас пробная запись у «Клэссик рекордс», — сказал Валли Хэнку. — Мы встречаемся с Дейвом после школы.

— Удачи вам, — отозвался Хэнк. — Вы хотите исполнять мою балладу о любви?

— Надеюсь. Ленни за «Трясись, греми, крутись».

Хэнк резко мотнул головой; от этого движения его длинные рыжие волосы всколыхнулись, что заставляло миллион девиц визжать от восторга.

— Старо.

— Я знаю.

В дом на Грейт-Питер-стрит постоянно приходили люди, вот и сейчас там появился Джаспер с женщиной, которую Валли раньше не видел.

— Моя сестра Анна, — представил ее Джаспер.

Анна была темноглазая красавица лет двадцати пяти. Джаспер тоже был интересным молодым человеком. Видимо, очаровательная семья, подумал Валли. Анна обладала пышными округлыми формами, ставшими не модными сейчас, когда все восторгались плоскогрудыми моделями, как Джин Шримптон по прозвищу Креветка.

Джаспер начал знакомить Анну со всеми, кто находился в гостиной. Хэнк встал, пожал руку Анне и сказал:

— Я надеялся встретиться с тобой. Джаспер рассказывал мне, что ты редактор в издательстве.

— Совершенно верно.

— Я думаю написать книгу о себе.

Валли подумал, что в двадцать лет рановато писать свою автобиографию в виде книги, но Анна придерживалась другой точки зрения.

— Какая замечательная мысль, — проговорила она. — Миллионы людей захотят прочитать ее.

— Правда?

— Я могу утверждать это со знанием дела, хотя биографии — это не моя область. Я специализируюсь в переводах немецкой и восточноевропейской литературы.

— Мой дядя поляк. Будет ли это для меня подспорьем?

Анна закатилась заливистым смехом, и Валли почувствовал

расположение к ней. Как и Хэнк, и они начали обсуждать книгу.

Взяв две гитары, Валли ушел из дома.

Гамбург удивил Валли разительным контрастом с Восточной Германией, а Лондон поразил буйным анархизмом. Люди носили одежду самых разных стилей — от шляп-котелков до мини-юбок. Парни с длинными волосами были настолько обыденным явлением, что никто не обращал на них внимания. Свобода слова в политических комментариях доходила до вседозволенности. Валли был потрясен, когда увидел по телевидению человека с седыми усиками, изображающего премьер-министра Гарольда Макмиллана и его голосом изрекающего идиотские сентенции. А семья Уильямсонов от души смеялась.

Валли также с удивлением отметил большое число темнокожих лиц. В Германии редко встречались иммигранты-турки с лицами кофейного цвета, в Лондоне жили тысячи людей с Карибских островов и из Индостана. Они прибыли сюда, чтобы работать в больницах и на заводах, на автобусах и поездах. Валли обратил внимание, что карибские девушки модно одевались и выглядели очень сексуально.

Он встретился с Дейвом у ворот школы, и на метро они поехали на север Лондона.

Валли заметил, что Дейв нервничает, сам же он был спокоен. Он знал, что он хороший музыкант. Работая каждый вечер в «Джамп-клубе», он слышал десятки гитаристов, и редко кто из них играл лучше него. Большинству удавались немногие аккорды, но они брали своим энтузиазмом. Когда он слышал чье-то хорошее исполнение, он переставал мыть кружки и смотрел на сцену, усваивая технику гитариста, пока босс не делал ему замечание. А потом дома садился у себя в комнате и старался воспроизвести то, что видел, пока не достигал совершенства в игре.

К сожалению, виртуозность не делала тебя поп-звездой. Требовалось нечто иное: обаяние, привлекательность, соответствующая одежда, реклама, умелое руководство и, главное, хорошие песни.

И у «Плам Нелли» имелась хорошая песня. Валли и Дейв сыграли балладу о любви остальным ребятам, и они выступали с ней на нескольких концертах в рождественские праздники. Песню хорошо приняли, но, как заметил Ленни, под нее нельзя было танцевать.

И Ленни не хотел исполнять ее на пробной записи. «Не наш жанр», — сказал он. Его мнение совпадало с мнением «Кордс»: она слишком хороша и сентиментальна для группы, исполняющей рок.

От станции метро Валли и Дейв направились к большому старому дому с хорошей звукоизоляцией, где помещались студии звукозаписи. Они подождали в вестибюле. Остальные пришли несколькими минутами позже. Администратор попросила их всех подписать листок бумаги, который, как она объяснила, нужен «для страхования». Валли он показался контрактом. Дейв хмурился, читая его, но они все поставили свои подписи.

Через несколько минут внутренняя дверь открылась и из нее вышел не располагающий к себе молодой человек. Он был в свитере с вырезом и в рубашке с галстуком. Он курил сигарету-самокрутку.

— Так, — сказал он в порядке вступления и откинул волосы со лба. — Мы почти готовы. Вы первый раз записываетесь?

Они подтвердили это.

— Так вот, наша задача добиться лучшего звучания, поэтому следуйте нашим указаниям. — Всем своим видом он показывал, что делает им большое одолжение. — Заходите в студию и подключайтесь, а мы будем записывать оттуда.

— Как тебя зовут? — просил Дейв.

— Лоренс Грант. — Он точно не сказал, в чем заключается его роль, и Валли догадался, что он младший ассистент, который напускает на себя важный вид.

Дейв представил себя и всю группу, что заставило Лоренса нетерпеливо засуетиться. Потом они вошли в студию.

Это была большая комната с неярким освещением. На одной стороне стоял рояль «Стейнуэй», очень похожий на тот, что стоял дома у Валли в Восточном Берлине. Он был накрыт чехлом на толстой подкладке, и его частично скрывал экран, завешанный одеялами. Ленни сел за рояль и сыграл несколько аккордов по всей клавиатуре. Инструмент издал теплые тона, характерные для «Стейнуэйя». Ленни остался доволен.

Набор барабанов уже был установлен. Лу принес свой собственный барабан со струнами и занялся заменой.

Лоренс спросил:

— С нашими барабанами что-то не так?

— Нет, я просто привык к своим струнам.

— Наши больше подходят для записи.

— Хорошо.

Лу отставил свой барабан и вернул на место студийный.

На полу стояли три усилителя, горевшие лампочки на них указывали, что они включены. Валли и Дейв подключились к двум усилителям Vox АСЗО, а Баз — к басовому усилителю Ampeg. Они настроились на рояль.

Ленни сказал:

— Я не вижу всю группу за экраном. Он нужен?

— Да, — отрезал Лоренс.

— Зачем?

— Это противошумный экран.

Валли по выражению лица Ленни понял, что он не особо в этом разбирается, и решил больше не касаться этого вопроса.

Через другую дверь вошел мужчина средних лет в кардигане. Он курил. Он подал руку Дейву, который, очевидно, встречался с ним, а потом представился остальным участникам группы.

— Эрик Чапман, я буду заниматься вашей пробной записью, — сказал он.

Это человек, в чьих руках наше будущее, подумал Валли. Если он решит, что мы годимся, то мы будем записывать пластинки. Если решит, что не годимся, апелляционного суда не будет. Интересно, что ему нравится. Он не производит впечатления любителя рок-н-рола. Скорее, в его вкусе Фрэнк Синатра.

— Как я понимаю, раньше вы не записывались, — продолжал Эрик. — Ничего сложного в этом нет. Для начала лучше не обращать внимания на оборудование. Не напрягайтесь и играйте так, будто это обычное выступление. Если вы немного ошибетесь, то продолжайте играть. — Он показал на Лоренса: — Ларри у нас на подхвате, так просите и спрашивайте у него что хотите: чай, кофе, любую информацию.

— Тут вот какое дело, Эрик, — сказал Дейв. — Наш барабанщик Лу принес свой барабан со струнами — он привык к нему.

— Что это за барабан?

— Людвиг Ойстер, «Черный жемчуг».

— Наверное, неплохой, — проговорил Эрик. — Давайте пусть подключается.

— Нужен ли нам здесь экран? — просил Ленни.

— Боюсь, что нужен, — ответил Эрик. — Это для того, чтобы не принимал слишком громкий звук барабанов.

Эрик знает, что говорит, подумал Валли, а Ларри — выпендрежник.

— Если вы мне понравитесь, — продолжал Эрик, — мы поговорим, что делать дальше. Если нет, я не стану ходить вокруг да около: скажу прямо, что вы не те, кого я ищу. Всем понятно?

Они все ответили, что понятно.

— Ну, тогда за дело.

Эрик и Ларри вышли через звуконепроницаемую дверь и появились за стеклянной перегородкой. Эрик надел наушники и спросил в микрофон, а музыканты услышали его голос из небольшого динамика на стене.

— Готовы?

Они были готовы.

— Пленка пошла. Пробная запись «Плам Нелли». Дубль первый. Начали, парни.

Ленни заиграл буги-вуги на рояле. На «Стейнуэй» получалось отлично. Через четыре такта с точностью часового механизма вступила группа в целом. Они исполняли этот номер на каждом своем выступлении; они могли начать играть хоть спросонья. Ленни старался изо всех сил, повторяя выкрутасы Джерри Ли Льюиса. Когда они закончили, Эрик перемотал пленку без комментариев.

Валли казалось, что получилось очень неплохо. Но что думал Эрик?

— Вы сыграли хорошо, — наконец-то сказал он по внутренней связи. — А теперь есть ли у вас что-нибудь поновей?

Они исполнили «Хучи-кучи мэн». Валли снова пришел в восторг от рояля. Минорные аккорды гремели как гром.

Эрик попросил их снова сыграть обе песни, что они и сделали. Потом он вышел из контрольной комнаты. Он сел на усилитель и зажег сигарету.

— Я обещал, что скажу прямо. Ну так вот, — ироизнес он, и Валли приготовился к тому, что сейчас он им откажет. — Вы играли хорошо, но вы старомодны. Людям не нужен еще один Джерри Ли Льюис или Мадди Уотерс. Я ищу новых самых великих, и вы не из них, простите меня. — Он глубоко затянулся и выпустил дым. — Можете взять пленку и делать с ней что хотите. — Он встал.

Они все переглянулись. Разочарование было написано на их лицах.

Эрик вернулся в контрольную комнату, и Валли увидел через стекло, как он сматывает пленку.

Валли встал, готовый убрать свою гитару в футляр.

Дейв дунул в микрофон, и по студии разнесся усиленный звук. Потом наступила тишина. Дейв сыграл аккорд. Что он задумал, пронеслось в голове у Валли.

Дейв начал петь балладу о любви.

Валли тут же подхватил, и они запели в унисон. Лу тихо ударил по барабану, а Баз начал создавать простую ритмическую поддержку на своей бас-гитаре. Наконец включился и Ленни на рояле.

Они играли две минуты, а потом Ларри все выключил.

Все было кончено, они потерпели неудачу. Валли разочаровался больше, чем ожидал. Он нисколько не сомневался, что у них хорошая группа. Почему Эрик этого не увидел? Он отстегнул ремешок своей гитары.

Потом к ним вернулся Эрик.

— Что вы исполняли? — спросил он.

— Новую песню, которую мы только что разучили. Вам она понравилась?

— Это совсем другое дело, — сказал Эрик. — Почему вы перестали играть?

— Ларри выключил нас.

— Включи их, сопляк! — крикнул Эрик Ларри и обратился к Дейву: — Где ты взял эту песню?

— Для нас ее написал Хэнк Ремингтон, — ответил Дейв.

— Тот, который из «Кордс»? — Эрик не скрывал своего скептицизма. — С какой стати он будет писать для вас песню?

Дейв с такой же прямотой ответил:

— Потому что он гуляет с моей сестрой.

— А, тогда понятно.

Прежде чем вернуться в свою комнату, Эрик тихим голосом обратился к Ларри:

— Иди, позвони Паоло Конти. Он живет здесь за углом. Если он дома, попроси его сейчас же зайти к нам.

Ларри вышел из студии.

Эрик вернулся в свою комнату.

— Пленка пошла, — передал он по внутренней связи. — Начали.

Они снова исполнили песню.

— Пожалуйста, еще раз, — донеслось из комнаты Эрика.

После повторного исполнения он вышел опять. Валли со страхом стал ждать, что он сейчас вынесет им окончательный приговор. Но он сказал:

— Теперь давайте запишем только аккомпанемент, а потом вокальную партию.

— Почему? — не сдержался Дейв.

— Потому что вы играете лучше, когда не поете, и поете лучше, когда не играете.

Они записали инструментальную партию, а потом пели под фонограмму, проигрываемую им через наушники. После этого Эрик вышел из своей комнаты, чтобы послушать вместе с ними. К ним присоединился хорошо одетый молодой человек с прической под «Битлз». Наверное, Паоло Конти, предположил Валли. Зачем он здесь?

Они прослушали комбинированную запись. Эрик в это время сидел на усилителе и курил.

Когда запись закончилась, Паоло сказал с лондонским акцентом:

— Мне понравилось. Душевная песня.

Хотя ему на вид было лет двадцать, говорил он уверенно и авторитетно. Странно, подумал Валли, с чего это вдруг он имеет право выражать мнение.

Эрик затянулся сигаретой.

— Партия фортепьяно не так сыграна. Не обижайся, Ленни, но стиль Джерри Ли Льюиса тяжеловат. Паоло покажет тебе, что я имею в виду. Давайте запишем снова, и за рояль сядет Паоло.

Валли взглянул на Ленни. Было заметно, что он сердится, хотя и старался сдерживать себя. Продолжая сидеть на табурете для пианиста, он сказал:

— Давайте внесем ясность, Эрик. Это моя группа. Вы не можете выкинуть меня и посадить Паоло.

— Будь я на твоем месте, Ленни, я бы особенно не переживал на этот счет, — заметил Эрик. — Паоло играет в Королевском национальном симфоническом оркестре, и он выпустил три альбома с сонатами Бетховена. Он не собирается участвовать ни в какой поп-группе. А жаль — я знаю полдюжины групп, которые взяли бы его к себе быстрее, чем ты успеешь сказать «хитпарад».

Ленни почувствовал себя в дурацком положении и вызывающе проговорил:

— Хорошо, коль скоро мы друг друга поняли.

Они исполнили песню снова, и Валли сразу понял, что имел в виду Эрик. Паоло играл легкие трели правой рукой и простые аккорды — левой, и это лучше подходило песне.

Потом они записали ее снова с Ленни за роялем. Он пытался играть как Паоло, и у него неплохо получалось, но эта манера ему все-таки была незнакома.

Они еще дважды записали аккомпанемент, один раз с Паоло и один раз с Ленни. Потом они трижды записали вокальную партию. Наконец Эрик остался доволен.

— А теперь нам нужна обратная сторона. Есть ли у вас что-нибудь похожее?

— Постойте, — проговорил Дейв. — Значит, мы прошли прослушивание?

— Конечно, — ответил Эрик. — Вы думаете, я так долго вожусь с группами, которым собираюсь дать от ворот поворот?

— Так значит, баллада о любви в исполнении «Плам Нелли» выйдет пластинкой?

— Я очень надеюсь. Если мой босс завернет ее, я уволюсь.

Валли очень удивился, что у Эрика есть босс. До последней минуты он производил впечатление, что он и есть босс. Это был мелкий обман, но Валли заметил его.

— Как вы думаете, она станет хитом? — поинтересовался Дейв.

— Я не делаю предсказаний — я уже слишком давно занимаюсь этим бизнесом. Но если бы я думал, что вас ждет провал, я бы не разговаривал сейчас с вами, а сидел бы в пабе.

Дейв с улыбкой окинул взглядом всю группу.

— Мы прошли прослушивание! — воскликнул он.

— Да, прошли, — бесстрастно произнес Эрик. — Так что у вас есть на обратную сторону?

* * *

— У меня для тебя хорошая новость, — сказал Эрик Чапман по телефону Дейву Уильямсу месяцем позже. — Ты едешь в Бирмингем.

Дейв сразу не понял, что он имеет в виду.

— Зачем? — спросил он. Бирмингем — промышленный город в ста шестидесяти километрах к северу от Лондона. — Что там, в Бирмингеме?

Телевизионная студия, где делают передачу «Это клево!», болван.

— А! — У Дейва вдруг от волнения перехватило дыхание. Эрик говорил о популярном шоу, на котором поп-группы пели под фонограмму. — И нас приглашают?

— Конечно! Ваша баллада о любви идет у них хитом недели.

Пластинка вышла пятью днями раньше. Ее транслировали один раз в программе легкой музыки на Би-би-си и несколько раз — на Радио Люксембург. К удивлению Дейва, Эрик не знал, какое количество пластинок было продано: звукозаписывающий бизнес шел хуже, чем торговля пластинками.

Эрик выпустил версию с Паоло за роялем. Ленни делал вид, что не заметил этого.

Эрик относился к Дейву, как к руководителю группы, несмотря на то, что сказал ему Ленни. Сейчас Эрик спросил у Дейва:

— У вас есть приличная одежда?

— Мы обычно выступаем в красных рубашках и черных джинсах.

— Телевидение черно-белое, так что, возможно, вы будете выглядеть хорошо. И обязательно вымойте голову.

— Когда мы едем?

— Послезавтра.

— Мне придется договориться в школе, — с тревогой сообщил Дейв. В этом отношении у него могли возникнуть проблемы.

— Может быть, тебе придется уйти из школы, Дейв.

У Дейва перехватило дыхание. Неужели это правда?

— Встретимся на Юстон-стейшн в десять утра. Я дам вам билеты, — сказал под конец Эрик.

Дейв повесил трубку и уставился на нее. Он будет участвовать в программе «Это клево!».

Ситуация складывалась таким образом, что он, собственно, мог бы зарабатывать себе на жизнь пением и игрой на гитаре. По мере того как такая перспектива казалась все более реальной, страх перед альтернативой становился сильнее. Какое будет разочарование, если ему придется в конечном счете взяться за простую работу.

Он сразу позвонил всем участникам группы, однако решил поставить в известность свою семью позже. Был большой риск, что его отец попытается воспрепятствовать ему в этой поездке.

Весь вечер он хранил эту жгучую тайну. На следующий день во время большой перемены он пошел к директору, старому Плешаку.

В его кабинете Дейв испытывал страх. Когда он учился в младших классах, его здесь наказали розгой за то, что он бегал по коридору.

Он объяснил ситуацию и сослался на то, что якобы ему не удалось по времени попросить отца написать записку.

— Мне кажется, что тебе нужно сделать выбор между хорошим образованием и поп-музыкой, — сказал мистер Фербелоу, произнеся слово «поп-музыка» с гримасой отвращения. Словно его попросили съесть банку холодного собачьего корма.

Дейв хотел сказать: «Вообще-то мое желание — быть сутенером», но у Фербелоу как отсутствовали волосы на голове, так и чувство юмора.

— Вы сказали моему отцу, что я провалюсь на всех экзаменах и меня выгонят из школы.

— Если ты в ближайшее время не станешь лучше заниматься и не достигнешь среднего уровня успеваемости, тебя не переведут в шестой класс, — заявил директор, выражаясь четкими формулировками. — Так что оснований освобождать тебя от школы для участия в дрянных телевизионных программах я не вижу.

Дейву хотелось поспорить относительно «дрянных программ», но потом он решил, что это бесполезное дело.

— Я подумал, что вы сочтете посещение телевизионной студии полезным в образовательных целях, — резонно возразил он.

— Нет. Сейчас ведется много всяких разговоров об «образовательных целях». Образование получают в классах.

Несмотря на ослиное упрямство Фербелоу, Дейв пытался уговорить его.

— Я бы хотел сделать карьеру на музыкальном поприще.

— Но ты даже не участвуешь в школьном оркестре.

— Они не играют ни на каких инструментах, изобретенных в последние сто лет.

— Тем лучше.

Дейву становилось все труднее сдерживать себя.

— Я неплохо играю на электрической гитаре.

— Я не считаю это музыкальным инструментом.

Вопреки голосу разума Дейв вызывающе повысил голос:

— Тогда что это?

Фербелоу выставил веред подбородок и свысока посмотрел на Дейва.

— Какая-то бренчалка черномазых.

На секунду Дейв лишился дара речи. Потом он потерял самообладание:

— Это не что иное, как сознательное невежество.

— Не смей говорить со мной в таком тоне.

— Вы не только невежда, но и расист.

Фербелоу встал.

— Убирайся прочь сию минуту!

— Вы думаете, что можете высказывать грубые предрассудки только потому, что вы кондовый директор школы для богатеньких детишек!

— Замолчи!

— Никогда, — сказал Дейв и вышел из кабинета.

За дверью в коридоре ему пришло в голову, что он теперь может не ходить на уроки.

Еще через секунду он осознал, что он не может оставаться в школе.

Он не строил таких планов, но в минуту умственного затмения он, по сути дела, решил свою судьбу.

Так тому и быть, и он вышел из здания.

Он зашел в кафе поблизости и заказал вареное яйцо и чипсы. Он сжег корабли. После того как он назвал директора невеждой, кондовым и расистом, его больше не пустят в школу, как бы там ни было. Ему стало страшно, и в то же время он почувствовал себя свободным.

Но он не сожалел о том, что сделал. У него был шанс стать поп-звездой, а школа хотела, чтобы он этим шансом не воспользовался.

Как ни странно, он с удивлением осознал, что не знает, как распорядиться обретенной свободой. Часа два он бродил по улицам потом вернулся к воротам школы и подождал Линду Робертсон.

Он проводил ведомой после школы. Естественно, весь класс заметил его отсутствие, но учителя ничего не говорили. Когда Дейв рассказал ей, что произошло, она пришла в ужас.

— Ну а в Бирмингем ты поедешь?

— Спрашиваешь!

— Тебе придется уйти из школы.

— Я уже ушел.

— Что ты будешь делать?

— Если пластинка будет хитом, я смогу позволить себе купить квартиру с Валли.

— Ух ты! А если не будет?

— Тогда мне придется туго.

Она пригласила его к себе. Родителей не было дома, так что они прошли в ее спальню, как всегда раньше. Они целовались, и она позволила ему потрогать свои груди, но он видел, что она расстроена.

— В чем дело? — спросил он.

— Ты станешь звездой, — сказала она. — Я знаю.

— Ты не рада?

— Тебе девицы не будут давать проходу и вскружат голову.

— Вот и хорошо!

Она расплакалась.

— Я шучу, — сказал он. — Извини.

— Ты всегда был таким пай-мальчиком, и мне интересно было с тобой говорить. Никто из девчонок даже не хотел целоваться с тобой. Потом ты пришел в группу и стал самым крутым парнем в школе, и мне все завидовали. Теперь ты будешь знаменитым, и я потеряю тебя.

Она, наверное, хочет, подумал он, чтобы я сказал, что буду верен ей несмотря ни на что, и он готов был поклясться ей в любви до смерти, но сдержался. Она в самом деле нравилась ему, но он знал, что в свои пятнадцать лет ему слишком рано связывать себя обязательствами. Чтобы не причинять ей боль, он сказал:

— Давай посмотрим, что будет, хорошо?

Он увидел разочарование на ее лице, хотя она быстро отвернулась.

— Неплохая мысль, — проговорила она, вытерла слезы, и они спустились в кухню.

Они пили чай и ели шоколадное печенье, а потом вернулась домой ее мать.

Когда он пришел на Грейт-Питер-стрит, ему не бросились в глаза какие-нибудь признаки необычного, и он догадался, что его родителям из школы не звонили. Несомненно, Плешак захочет написать письмо. Значит, у него будет день отсрочки.

До следующего утра он ничего не рассказал родителям.

Отец ушел из дома в восемь. Тогда Дейв обратился к матери:

— Я не иду сегодня в школу.

Она не стала кипятиться.

— Попытайся понять, какой путь проделал твой отец, — сказала она. — Он был незаконнорожденный, как ты знаешь. Его мать работала на фабрике в Ист-Энде, где существовала потогонная система, до того как она пошла в политику. Его отец добывал уголь в шахте. И все же твой отец учился в крупнейшем университете мира, и в тридцать один год он стал министром британского правительства.

— Но я не такой!

— Конечно, но ему кажется, что ты хочешь отбросить все, чего он, его родители и его дед достигли.

— У меня своя жизнь.

— Я знаю.

— Я ушел из школы. Я разругался со старым Плешаком. Вероятно, вы получите сегодня письмо от него.

— О господи! Отец тебе этого не простит.

— Я знаю. И я ухожу из дома.

Она заплакала.

— Куда ты пойдешь?

У Дейва тоже навернулись слезы.

— Несколько дней я поживу в Христианском союзе молодых людей, а потом сниму квартиру с Валли.

Она взяла его за руку.

— Не сердись на отца. Он очень любит тебя.

— Я не сержусь, — сказал Дейв, хотя это было не так. — Я только не хочу, чтобы он меня останавливал.

— О господи! — снова воскликнула она. — Ты такой же чумовой, как и я, и такой же упрямый.

Дейв удивился. Он знал, что у нее был первый несчастливый брак, но все равно он не мог представить, что его мать чумовая.

— Надеюсь, ты не повторишь моих ошибок, — добавила она.

Когда он уходил, она отдала ему все деньги из своего кошелька.

Валли ждал в прихожей. Они вышли из дома со своими гитарами. Как только они оказались на улице, от сожаления не осталось и следа. К Дейву стало подкрадываться чувство тревожного волнения. Его будут показывать но телевидению! Но он поставил на карту все. У него даже немного кружилась голова, когда он вспоминал, что ушел из дома и бросил школу.

На метро они доехали до Юстон-стейшн. Дейв должен был обеспечить их успех на выступлении по телевидению. Это первейшая задача. Если пластинка продаваться не будет, со страхом думал он, и «Плам Нелли» выступит неудачно, что тогда? Может быть, ему придется мыть кружки в «Джамп-клубе», как Валли.

Что мог он сделать, чтобы заставить людей покупать пластинку?

Он не имел представления.

Эрик Чапман ждал на железнодорожном вокзале в костюме в тонкую полоску. Баз, Лу и Ленни были уже там. Они отнесли свои гитары в вагон. Барабаны и усилители ехали в Бирмингем отдельно в фургоне, который вел Ларри Грант. Но такую ценность, как гитары, ему не доверили.

В поезде Дейв сказал Эрику:

— Спасибо за билеты.

— Благодарить не за что. Стоимость будет вычтена из вашего гонорара.

— Так значит, телевизионная компания заплатит наш гонорар вам?

— Да, и я вычту двадцать пять процентов плюс расходы, вы получите остальное.

— Почему? — спросил Дейв.

— Потому что я ваш импресарио, вот почему.

— Вот как. Я этого не знал.

— Ну, так вы подписали контракт.

— Разве?

— Да. Иначе я не стал бы вас записывать. Я похож на благотворителя?

— А, это та бумажка. Что мы подписывали перед пробной записью?

— Да.

— Она сказала, что она для страховки.

— Помимо всего прочего.

У Дейва появилось ощущение, что его обвели вокруг пальца.

Ленни спросил:

— Шоу в субботу, а мы едем в четверг. Как это так?

— Большая часть программы записана заранее. Один-два номера идут «живьем» в тот же день.

Дейв удивился. Шоу производило впечатление веселого представления, на котором молодые ребята танцуют и хорошо проводят время. Он спросил:

— А зрители там будут?

— He сегодня. Вам нужно будет изображать, что вы поете перед толпой визжащих девчонок, у которых от вас намокают трусики.

— Это не трудно, — сказал бас-гитарист Баз. — Я с тринадцати лет выступал перед воображаемыми девушками.

Это была шутка, но Эрик сказал:

— Он прав. Смотрите в камеру и представляйте, что самая красивая девушка из ваших знакомых стоит прямо там и снимает свой бюстгальтер. Обещаю вам, что от этого у вас на лице появится как раз та улыбка, которая нужна.

Как заметил Дейв, он уже улыбался. Видимо, хитрость Эрика сработала.

В час они приехали на студию. До первоклассной она явно не дотягивала. Почти всюду валялся мусор, как на фабрике, освещения не хватало. Часть павильона, куда направлялись камеры, выглядела безвкусно вычурной, а на всем, что оставалось за кадром, лежал отпечаток ветхости и неряшливости. Чем-то занятые люди сновали вокруг, не обращая внимания на «Плам Нелли». У Дейва было ощущение, будто все знают, что он новичок.

В момент их появления в студии на сцене выступала группа, называвшаяся «Билли и ребята». Громко звучала фонограмма, и они пели и играли под нее, но без микрофонов, и их гитары не были включены в сеть. Дейв знал со слов друзей, что большинство зрителей не подозревают, что это имитация, и удивлялся, насколько люди глупы.

Ленни с презрением отнесся к веселой песенке в исполнении группы «Билли и ребята», но Дейву она понравилась. Они улыбались и жестикулировали несуществующим зрителям, когда песня закончилась, они кланялись и махали руками в знак признательности за гром аплодисментов. Потом они повторили все сначала с не меньшим азартом и весельем. Вот что значит профессионализм, подумал Дейв.

Для подготовки к выступлению группе «Плам Нелли» дали большую и чистую комнату с большими зеркалами в обрамлении из ламп и холодильником, забитым прохладительными напитками.

— Это лучшее из того, к чему мы привыкли, — заметил Ленни. — В сортире даже есть рулон туалетной бумаги.

Дейв надел красную рубашку и пошел посмотреть съемку. На сцене выступала Микки Макфи. В пятидесятых годах она создала несколько хитов, и сейчас снималась ее ретроспектива. Хотя Дейву показалось, что ей не меньше тридцати, она выглядела сексуально в розовом свитере, плотно облегавшем ее бюст. Она обладала великолепным голосом и пела негритянскую балладу «Мне очень больно». Манера исполнения у нее была как у темнокожей девушки. Как она добивается такой достоверности, удивлялся Дейв? Он так расчувствовался, что чуть не заплакал.

Операторам и техникам Микки понравилась, — в основном они принадлежали к старшему поколению, — и они зааплодировали, когда она кончила петь.

Она сошла со сцены и увидела Дейва.

— Привет, парнишка, — сказала она.

— Вы здорово пели, — проговорил Дейв и представился.

Она спросила его об их группе. Он рассказывал ей о Гамбурге, когда к ним подошел мужчина в шотландском свитере.

— «Плам Нелли», на сцену, — мягким голосом сказал мужчина. — Прости, что перебил вас, дорогая Микки. — Он повернулся к Дейву. — Келли Джонс, продюсер. — Он окинул взглядом Дейва с ног до головы. — Ничего смотришься. Бери свою гитару. — Он снова повернулся к Микки. — Ты сможешь насладиться им позже.

Она запротестовала:

— Дай девушке шанс состроить из себя недотрогу.

— Вот уж не поверю, что тебе это удастся.

Микки махнула рукой на прощание и скрылась.

Дейв не мог понять, говорили ли они серьезно.

Ему некогда было раздумывать на эту тему. Группа вышла на сцену, и им показали, где занять места. Ленни, как всегда, поднял воротник рубашки на манер Элвиса. Дейв сказал про себя: «Не волнуйся!» От них требуют делать вид, что они играют, поэтому даже не нужно играть правильно. Они приготовились, запись пошла, и Валли заиграл вступление.

Дейв взглянул на ряды пустых мест и представил, как Микки Макфи снимает розовый свитер через голову и остается в черном бюстгальтере. Он радостно улыбнулся в камеру и запел.

Запись длилась две минуты, но, как показалось, она закончилась через пять секунд.

Он ожидал, что их попросят повторить выступление. Пока они не сходили со сцены. Келли Джонс с серьезным видом разговаривал с Эриком. Через минуту они вдвоем подошли к группе. Эрик сказал:

— Техническая проблема, парни.

Дейв подумал, что они увидели что-то неладное в их выступлении и трансляция будет отменена.

Ленни спросил:

— Какая техническая проблема?

— Извини, Ленни, дело в тебе, — ответил Эрик.

— О чем вы говорите?

Эрик взглянул на Келли, и тот объяснил:

— Это шоу о молодых ребятах в стильной одежде и с прическами под «Битлз», которые без ума от современной музыки. Извини, Ленни, но ты уже не юнец и такие прически, как у тебя, не носят уже пять лет.

— Я очень сожалею, — рассердился Ленни.

— Они хотят, чтобы группа выступала без тебя, Ленни, — пояснил Эрик.

— И не думайте об этом, — заявил Ленни. — Это моя группа.

Дейв пришел в ужас. Он пожертвовал всем ради этого! Он сказал:

— Послушайте, что, если Ленни причешет волосы вперед и опустит воротник рубашки.

— Я не собираюсь этого делать, — отрезал Ленни.

— И все равно он не будет выглядеть юношей, — возразил Келли.

— Мне безразлично, — сказал Ленни. — Все или никто. — Он обвел глазами группу. — Правильно, парни?

Никто не произнес ни слова.

— Правильно? — повторил Ленни.

Дейва одолевал страх, но, пересилив его, он проговорил:

— Извини, Ленни, но мы не можем упустить шанс.

— Ах вы, сволочи! — вскипел Ленни. — Напрасно я согласился изменить название. «Гвардейцы» был хороший рок-ансамбль. А сейчас это мальчишеская группка какая-то «Плам Нелли».

— Так, — нетерпеливо заговорил Келли. — Вы возвращаетесь на сцену без Ленни и исполняете номер снова.

— Меня выгоняют из моей собственной группы? — негодовал Лени.

— Только на сегодня, — произнес Дейв, почувствовав себя предателем.

— Этому не бывать. Как я скажу друзьям, что мою группу показывают по телевизору, а меня там нет? К черту! Либо всё, либо ничего. Если я сейчас уйду, то уйду навсегда.

Опять никто не проронил ни слова.

— Ну, хорошо, — сказал Ленни и вышел из студии.

Все стояли со смущенными лицами.

— По-скотски получилось, выдавил из себя Баз.

— Это шоу-бизнес, — сказал Эрик.

— Идемте, сделаем еще один дубль, — обратился ко всем Келли.

Дейв боялся, что он но сможет изображать веселье после такой ссоры, но, к его удивлению, у него получилось все замечательно.

Они дважды исполнили песню, и Колли сказал, что ему понравилось их выступление. Он поблагодарил их за понимание и выразил надежду, что они вскоре снова примут участие в шоу.

Когда группа ушла в раздевалку, Дейв вернулся в студию и сел на несколько минут в пустом секторе для зрителей. Он эмоционально выдохся. Он дебютировал на телевидении и предал своего двоюродного брата. Он не мог не вспомнить все полезные советы, которые Ленни давал ему. Я неблагодарная свинья, думал он.

Идя к своим в раздевалку, он заглянул в одну открытую дверь и увидел Микки Макфи. Это была ее гримерная.

— Хочешь водки? — спросила она, держа в руке зеркало.

— Я не знаю, какая она на вкус, — ответил Дейв.

— Сейчас узнаешь.

Она пинком закрыла дверь, обхватила его за шею и поцеловала, разомкнув губы. Ее язык имел привкус джина. Дейв с энтузиазмом ответил на ее поцелуй.

Она освободила его из объятий, налила еще водки в свой стакан и предложила ему.

— Нет, пей ты, — сказал он. — Я не хочу.

Она опустошила стакан и снова поцеловала его. Через минуту она сказала:

— А ты ничего такой.

Она сделала шаг назад и потом, к изумлению и восхищению Дейва, через голову сняла розовый свитер и швырнула его в сторону.

На ней был черный бюстгальтер.

Глава тридцать третья

Бабушка Димки, Катерина, умерла от сердечного приступа в семьдесят лет. Хоронили ее на Новодевичьем кладбище, богатом памятниками и склепами. Надгробные плиты припорошило снегом, как пирожное сахарной пудрой.

Престижное погребальное место было отдано для выдающихся деятелей. Катерина оказалась здесь, потому что наступит день, когда в ее могилу должны будут похоронить дедушку Григория, героя Октябрьской революции. Они прожили вместе почти пятьдесят лет. Димкин дед был убит горем и, казалось, не понимал, что происходит, когда его подругу жизни опускали в мерзлую землю.

У Димки не укладывалось в голове: как это так — любить женщину полвека и вдруг потерять ее. Григорий все время повторял: «Я был так счастлив с ней, так счастлив».

Подобное супружество — это, наверное, самое лучшее, что есть в мире, думал Димка. Они любили друг друга и были счастливы вместе. Их любовь пережила две мировые войны и революцию. У них выросли дети и внуки.

Димку донимала мысль, что люди скажут о его супружестве, когда его опустят в московскую землю лет этак через пятьдесят. «Не называйте никого счастливым, пока он не умер», — говорил древнегреческий драматург Эсхил. Димка слышал эту цитату, когда учился в университете, и всегда помнил ее. Юношеское обещание может быть омрачено более поздней трагедией; страдание часто вознаграждается мудростью. Согласно семейному преданию, Катерина предпочла Григорию его брата Льва, который, бросив ее беременной, потом бежал в Америку и стал гангстером. Григорий женился на ней и воспитал Володю как родного сына. У их счастья было несчастное начало, что подтверждало слова Эсхила.

Еще одна неожиданная беременность послужила причиной того, что женился сам Димка. Возможно, что он и Нина могли бы прожить счастливо, как Григорий и Катерина. Димка об этом только и мечтал, несмотря на свои чувства к Наталье. Ему бы забыть ее.

Он видел дядю Володю, Зою и их двоих детей, стоявших на другой стороне могилы. В свои пятьдесят лет Зоя не утратила несравненную красоту. Вот еще одна супружеская пара, которая обрела непреходящее счастье.

О своих родителях ничего определенного он сказать не мог. Его покойный отец был человек холодный. Возможно, это следствие того, что он работал в органах: как могли быть любящими и добросердечными люди, которые совершали такие жестокости? Димка посмотрел на свою мать Аню. Она плакала ведь она хоронила родную мать.

Краем глаза он взглянул на Наталью. Лицо ее было печальное, но она не плакала. Счастлива ли она с ним? Один раз ей случилось развестись, и когда Димка встретил ее, она говорила ему, что больше не хочет выходить замуж и не может иметь детей. Сейчас она стояла рядом с ним и держала на руках Григория, их девятимесячного сына, завернутого в меховое одеяло. Димка иногда не представлял, что у нее на уме.

Поскольку дед Григория штурмовал Зимний дворец в 1917 году, пришло много людей проститься с его женой. Среди них были некоторые высокопоставленные лица: с кустистыми бровями Леонид Брежнев, секретарь Центрального Комитета, горячо жавший руки пришедшим на похороны; маршал Михаил Пушной, протеже Григория во времена Великой Отечественной войны. Пушной, отягощенный избыточным весом донжуан, поглаживал роскошные седые усы и устремлял чарующие взоры на тетю Зою.

Предвидя, что соберется такая толпа, дядя Володя заказал поминки в ресторане рядом с Красной площадью. Рестораны являли собой неприглядные заведения с грубыми официантами и плохой кухней. Димка слышал от Григория и Володи, что на Западе совсем другое дело. А этот ресторан был типично советским. Когда они пришли, на столах стояли пепельницы с горой окурков. Закуски были несвежими: сухие блины и зачерствевшие бутерброды с яйцом и копченой рыбой. К счастью, русские не могли испортить водку, и ее подавали в большом количестве.

Продовольственный кризис миновал. Хрущеву удалось купить зерно в Соединенных Штатах и других странах, в ту зиму голод не предвиделся. Но перебои с продуктами вызвали в стране недовольство. Хрущев связывал надежды с модернизацией сельского хозяйства и повышением урожайности, но из этого ничего не вышло. Он порицал низкую производительность, безответственность и разболтанность, но ничего не делал, чтобы искоренить эти недостатки. И сельское хозяйство символизировало общую безрезультативность реформ. Несмотря на все его нестандартные идеи и неожиданные радикальные новшества, СССР на десятилетия отставал от Запада во всем, кроме военной мощи.

Хуже всего было то, что в оппозиции к Хрущеву в Кремле стояли люди, которые хотели не больше реформ, а меньше, консерваторы с узким мышлением, такие как самодовольный маршал Пушной и панибратски державшийся со всеми Брежнев, которые сейчас громко смеялись, слушая одну из военных историй Григория. Димку еще никогда так не тревожило будущее его страны, ее лидера и его собственная карьера.

Нина передала ребенка Димке и взяла рюмку. Через минуту она оказалась в компании Брежнева и маршала Пушнова и заливалась смехом. Люди всегда много смеялись на поминках. Димка считал, что это реакция на тягостность похорон.

Нина имела право повеселиться: она вынашивала Гришу, произвела его на свет и кормила его, то есть ей в течение года было не до веселья.

Она перестала злиться на Димку за то, что он солгал ей в тот день, когда убили Кеннеди. Димка успокоил ее другой ложью: «Я действительно работал допоздна, а потом пошел выпить с коллегами». Какое-то время она еще сердилась, но уже не так, и сейчас вроде как забыла об этом случае. Он был уверен, что она не подозревает о его недозволенных чувствах к Наталье.

Димка с гордостью понес показывать членам семьи, как у Гриши растет первый зуб. Ресторан находился в старом доме, столы стояли в анфиладе разных по площади комнат на первом этаже. Димка дошел до самой удаленной, где сидели дядя Володя и тетя Зоя.

Там его прижала к стене его сестра.

— Ты видел, как ведет себя Нина? — спросила она. Димка засмеялся.

— Она напилась?

— И флиртует.

Димку это не волновало. Ему не пристало осуждать Нину: он поступал так же, когда бывал в баре «На набережной» с Натальей.

— Она веселится, — сказал он.

В ее намерения не входило препятствовать тому, о чем она сказала брату-близнецу.

— Ты не заметил, что она подсела к самым высокопоставленным людям. Брежнев только что ушел, а она все еще строит глазки маршалу Пушному — он лет на двадцать старше нее.

— Некоторых женщин тянет к власти.

— Ты не знаешь, что ее первый муж привез ее из Перми и устроил на работу в профсоюзе сталелитейщиков?

— Нет, не знал.

— Потом она ушла от него.

— Откуда ты знаешь?

— Ее мать сказала мне.

— Ребенок — это все, что Нина получила от меня.

— И квартиру в Доме правительства.

— Ты полагаешь, она авантюристка?

— Я беспокоюсь за тебя. Ты разбираешься во всем, кроме женщин.

— Нина немного материалистка. Это еще не самый большой грех.

— Значит, тебя это не трогает?

— Нет.

— Хорошо. Но если она как-нибудь навредит моему брату, я выцарапаю ей глаза.

* * *

Даниил вошел в кафе в здании ТАСС и сел напротив Тани. Он поставил свой поднос и заткнул за воротник рубашки носовой платок, чтобы не испачкать галстук. Потом он сказал:

— В «Новом мире» понравилось «Во власти стужи».

Таня обрадовалась.

— Отлично! — заметила она. — Они долго думали — чуть ли не полгода. Но новость хорошая.

Даниил налил воды в пластиковый стакан.

— Это будет одна из самых смелых вещей, что они когда-либо печатали.

— Значит, они напечатают?

— Да.

Жаль, что она не может сообщить об этом Василию. Но он сам узнает. Интересно, получает ли он журнал. Он должен быть в библиотеках Сибири.

— Когда?

— Пока не решили. Они впопыхах ничего не делают.

— Я наберусь терпения.

* * *

Димку разбудил телефон. Женский голос сказал:

— Вы меня не знаете, но у меня для вас есть информация.

Димка растерялся. Голос принадлежал Наталье. Он бросил виноватый взгляд на жену Нину, лежащую рядом. Она еще не открывала глаза. Он посмотрел на часы — было полшестого утра.

Наталья сказала:

— Не задавайте вопросов.

Димкин мозг заработал. Зачем Наталья изображает из себя кого-то постороннего? И очевидно она хочет, чтобы он делал вид, будто не знает ее. Может быть, она боится, что тоном голоса он выдаст свои чувства к ней лежащей рядом с ним жене?

— Кто вы? — подыграл он Наталье.

— Они замышляют заговор против вашего босса, — сказала она.

Димка понял, что его первое предположение неверное. Наталья боялась, что его телефон может прослушиваться. Она хотела, чтобы Димка не выдал ее слухачам из КГБ.

Он почувствовал холодок страха. Правда это или неправда, но ему грозили неприятности. Он спросил:

— Кто замышляет?

Рядом с ним Нина открыла глаза.

Димка непонимающе пожал плечами: мол, понятия не имею, о чем речь.

— Брежнев договаривается с другими членами Политбюро о перевороте.

— Черт!

Брежнев был одним из полудюжины наиболее влиятельных людей в команде Хрущева. Консервативно настроенный, он был лишен воображения.

— Подгорный и Шелепин уже на его стороне.

— Когда? — спросил Димка вопреки просьбе не задавать вопросы. — Когда это произойдет?

— Они арестуют товарища Хрущева, когда он вернется из Швеции. — Хрущев планировал поездку в Скандинавию в июне.

— Но почему?

— Они считают, что он сходит с ума, — сказала Наталья, и связь прервалась.

Димка положил трубку и снова выругался.

— Что там? — сонно спросила Нина.

— Проблемы па работе, — ответил Димка. — Спи.

Хрущев с ума не сходил, хотя он то впадал в депрессивное состояние, то его маниакальное веселье сменялось тяжелым унынием. Больше всего его угнетал кризис в сельском хозяйстве, К сожалению, он был склонен принимать поспешные решения: грезил идеями о чудодейственных удобрениях, специальном опылении, выведении новых сортов. Он считал неприемлемым единственное предложение: об ослаблении контроля сверху. И все же на него в Советском Союзе возлагали самые большие надежды. Брежнев не реформатор. Если бы он стал руководителем, страна покатилась бы вспять.

Сейчас Димку встревожило не будущее Хрущева, а свое собственное. Он обязан поставить Хрущева в известность об этом телефонном звонке: в конечном счете это менее опасно, чем утаить его. По натуре все еще оставаясь крестьянином, Хрущев не станет наказывать вестника плохих новостей.

Димка задавался вопросом, не настал ли момент бежать с корабля — оставить службу у Хрущева. Сделать это непросто: обычно аппаратчики отправлялись туда, куда им велели. Но не исключались и иные пути. Можно было бы уговорить другого начальника замолвить слово о молодом помощнике, чтобы его перевели к нему под предлогом его особых способностей, необходимых на новом месте. Такое можно было бы устроить. Димка мог бы попробовать перейти на работу к одному из заговорщиков, к Брежневу например. Но какой в этом смысл? Он бы спас свою карьеру, но ради чего? Димка не собирался тратить жизнь на то, чтобы помогать Брежневу тормозить прогресс.

Но чтобы выжить, ему и Хрущеву нужно опередить события. Худшее для них в этой ситуации сидеть и ждать, что случится.

Сегодня. 17 апреля 1964 года, Хрущеву исполняется 70 лет. Димка будет первым, кто его поздравит.

В соседней комнате заплакал Гриша.

— Его разбудил телефон, — сказал Димка.

Нина вздохнула и встала.

Димка быстроумылсяи оделся, потом он выкатил свой мотоцикл из гаража и помчался в резиденцию Хрущева на Ленинских горах.

Он приехал туда в то самое время, когда фургон привез подарок на день рождения. Он наблюдал, как охранники внесли в гостиную огромную радиотелевизионную установку с металлической табличкой и надписью на ней: «От товарищей по работе в Центральном Комитете и Совете Министров».

Хрущев часто с раздражением говорил не тратить народные деньги на подарки, но все знали, что он в глубине души любил получать их.

Начальник обслуживающего персонала Иван Теппер проводил Димку по лестнице в гардеробную комнату Хрущева. Для него приготовили новый темный костюм, в котором ему предстояло появиться на церемонии поздравления. К костюму были приколоты три звезды Героя Социалистического Труда. Хрущев сидел в халате, пил чай и просматривал газеты.

Димка рассказал ему о телефонном звонке, в то время как Иван помогал Хрущеву надеть рубашку и галстук. Магнитофонная запись с Димкиного телефона — если она делалась в КГБ и если бы Хрущев захотел проверить — подтвердила бы слова Димки, что звонок был анонимный. Наталья, как всегда, поступала благоразумно.

— Не знаю, важно это или нет, и не мне решать такие вопросы, — осторожно сказал Димка.

Хрущев отнесся к его сообщению равнодушно.

— Александр Шелепин не готов стать лидером, — заметил он. Шелепин был заместителем премьер-министра и бывшим главой КГБ. — Николай Подгорный недалекий. И Брежнев также негоден. Ты знаешь, его называли Балериной.

— Нет, — признался Димка. Трудно было представить танцором грузного и неуклюжего Брежнева.

— До войны, когда он занимал пост секретаря Днепропетровского обкома.

Димка почувствовал, что от него ожидают очевидного волоса.

— Почему?

— Потому что им было легко крутить, — сказал Хрущев. Он от души рассмеялся и надел пиджак.

Таким образом, он отмахнулся от угрозы переворота, отделавшись шуткой. Димка мог быть спокоен: его не станут порицать за глупое донесение. Но одну тревогу сменила другая. Не подводит ли Хрущева его интуиция? До последнего времени не подводила. Но Наталья всегда первой узнавала новости, и Димка не раз убеждался, что она никогда не ошибалась.

Хрущев уцепился за другую ниточку. Его хитрые крестьянские глаза сузились, и он сказал:

— Какие основания для недовольства есть у этих заговорщиков? Должно быть, звонивший тебе аноним сказал.

Это был затруднительный вопрос. Димка не осмеливался сказать, что люди думают, дескать, он сходит с ума. Вынужденный импровизировать в этой отчаянной ситуации, он сказал:

— Урожай. Они винят вас в последствиях прошлогодней засухи.

Это звучало настолько нелепо, что не покажется возмутительным.

Хрущев не возмутился, но отреагировал раздраженно.

— Нам нужны новые методы, — сердито сказал он. — Они должны слушать Лысенко.

Он никак не мог справиться с пуговицами и позволил Тепперу застегнуть ему пиджак.

Димка сохранял бесстрастное выражение лица. Трофим Лысенко был псевдоученым, ловко подававшим свои теории. Он расположил к себе Хрущева, хотя исследования оказались несостоятельными. Он обещал улучшить урожаи, что так и не осуществилось на практике. Вместе с тем ему удалось убедить политических лидеров, что его оппоненты «тормозят прогресс», а это обвинение в СССР было столь же губительным, сколь «коммунист» в США.

— Лысенко ставит опыты на коровах, — продолжал Хрущев. — А его противники — на плодовых мушках! Кому есть дело до плодовых мушек?

Димка вспомнил, что говорила его тетя Зоя о научных исследованиях: «Я считаю, что гены развиваются быстрее у плодовых мушек…»

— Гены? — сказал Хрущев. — Чушь. Никто никогда не видел ген.

— Никто никогда не видел атом, но атомная бомба уничтожила Хиросиму. — Димка пожалел, что произнес эти слова, как только они сорвались с его губ.

— Что ты знаешь об этом? — взревел Хрущев. — Ты только повторяешь, как попугай, то, что слышал! Бессовестные люди пользуются простачками вроде тебя, чтобы распространять их вранье. — Он потряс кулаком. — Мы улучшим урожаи. Вот увидишь! Уйди с дороги.

Димка сделал шаг назад, и Хрущев вышел из комнаты.

Иван Теппер виновато пожал плечами.

— Не волнуйтесь, — проговорил Димка. — Он и раньше сердился на меня. Завтра он об этом не вспомнит. — Он надеялся, что так и будет.

Вспышки гнева Хрущева доставляли меньше беспокойства, чем его заблуждения. Относительно сельского хозяйства он был не прав. У Алексея Косыгина, который лучше других в Президиуме разбирался в вопросах экономики, имелись планы реформ, предусматривающие ослабление директивного руководства министерств сельским хозяйством и другими отраслями. В этом заключался выход, по мнению Димки, а не чудодейственные панацеи.

Прав ли Хрущев в отношении заговорщиков? Димка не знал. Он предостерег босса. Он не мог противодействовать перевороту по собственной воле.

Спускаясь по лестнице, он услышал аплодисменты, доносившиеся из открытой двери столовой. Хрущев принимал поздравления Президиума. Димка постоял в коридоре. Когда аплодисменты стихли, он услышал басовитый голос Брежнева, который неторопливо заговорил:

— Дорогой Никита Сергеевич! Мы, твои близкие соратники, члены и кандидаты в члены Президиума и секретари Центрального Комитета, сердечно приветствуем и горячо поздравляем тебя, нашего ближайшего личного друга и товарища, с твоим семидесятилетием.

Это было чересчур даже по советским стандартам. Что служило плохим знаком.

***

Несколькими днями позже Димке дали дачу. Ему пришлось заплатить, но по номинальной цене. Как и с большинством предметов роскоши в Советском Союзе, трудность заключалась не в цене, а в том, чтоб оказаться в начале очереди.

Дача — или загородный дом для отдыха на уикенды или во время отпуска — была первой мечтой советских супружеских пар, продвигающихся по иерархической лестнице. (На втором месте стояла машина.) Дачи, естественно, давались только членам Коммунистической партии.

— Странно, что мы ее получили, — удивился Димка, когда открыл конверт.

Нина посчитала, что в этом нет ничего таинственного.

— Ты работаешь у Хрущева, — сказала она. — Тебе должны были дать еще раньше.

— Не обязательно. Обычно требуется несколько больше лет службы. Не припомню, что такого я сделал в последнее время, чтобы он был особенно мной доволен. Скорее наоборот. — Димка вспомнил спор о генах.

— Ты ему нравишься. Кто-то дал ему список свободных дач, и он написал твое имя рядом с одной из них. Он не думал об этом больше пяти секунд.

— Возможно, ты права.

Дачей могло быть все, что угодно, — от дворца у моря до хижины в поле. В следующее воскресенье Димка и Нина отправились посмотреть, какая она. Взяв с собой бутерброды, они с сыном Гришей на электричке доехали до деревни в тридцати километрах от Москвы. Они сгорали от любопытства. Дежурный на вокзале объяснил им, как добраться до места под названием «Охотничий домик». Они дошли туда за пятнадцать минут.

Дача представляла собой одноэтажный бревенчатый дом с большой кухней-гостиной и двумя спальнями. Стоял он в небольшом саду, спускающемся к ручью. Димке все это показалось райским уголком. Он не переставал удивляться, за что ему выпало такое счастье.

Нине там тоже понравилось. Она восторгалась, когда ходила по комнатам и открывала шкафы. Димка не видел ее такой счастливой несколько месяцев.

Гриша, едва научившийся ходить, радовался новому месту, где можно спотыкаться и падать.

Димка был полон оптимизма. Он представлял, как они с Ниной из года в год будут приезжать сюда летом на выходные. И каждый год они будут восторгаться, как изменился за прошедшее время Гриша. Его рост они будут измерять летом. На Следующий год он начнет говорить, еще через год будет ловить мяч, потом читать, потом плавать. Здесь, на даче, он будет делать первые смелые шаги, потом забираться на дерево в саду, потом заниматься спортом, потом юношей будет очаровывать девушек в деревне.

В доме давно никто не жил, и они распахнули все окна, затем принялись вытирать пыль и подметать полы. В дополнение к имеющимся в доме вещам они начали составлять список предметов, которые привезут в следующий раз: приемник, самовар, ведро.

— Летом я могла бы приезжать сюда с Гришей в пятницу утром, — сказала Нина. Она мыла в раковине керамические миски. — А ты приезжал бы к нам в пятницу вечером или в субботу утром, если придется задерживаться на работе.

— Ты не будешь бояться ночевать здесь одна? — спросил Димка, соскабливая пригоревший жир с кухонной плиты.

— Ты знаешь, я не трусиха.

Гриша заплакал, проголодавшись, и Нина села кормить его. Димка решил ознакомиться с окрестностями. Нужно будет поставить забор в конце участка, подумал он, чтобы Гриша не упал в ручей. Он не глубокий, но Димка где-то читал, что ребенок может утонуть, если вода глубиной десять сантиметров.

Калитка в стене вела на соседний участок. Димке захотелось узнать, кто там живет. Калитка не была закрыта, и он вошел в нее. Он оказался в небольшой роще. Продолжая идти дальше, он заметил впереди большой дом. Димка предположил, что в его даче когда-то жил садовник, служивший в большом доме.

Не желая больше расхаживать по чужой земле, он повернулся назад и увидел перед собой солдата в форме.

— Вы кто? — спросил он.

— Дмитрий Дворкин. Я переезжаю в соседний дом.

— Вам повезло. Это конфетка.

— Я просто знакомился с округой. Надеюсь, я не нарушил чье-либо уединение.

— Вам лучше оставаться на своей территории за той стеной. Это дача маршала Пушного.

— А! — воскликнул Димка. — Пушной? Он друг моего деда.

— Тогда понятно, как вам досталась дача, — сказал солдат.

— Да, — согласился Димка и слегка встревожился. — Вполне возможно.

Глава тридцать четвертая

Квартира Джорджа занимала верхний этаж в высоком узком доме викторианского стиля недалеко от Капитолийского холма. Он предпочитал такие дома современным зданиям, потому что ему нравились просторные комнаты XIX века. Там были кожаные кресла, проигрыватель с высоким качеством воспроизведения звука, много книжных полок, одноцветные матерчатые жалюзи на окнах вместо вычурных штор.

Все это выглядело даже лучше в присутствии Верины.

Он любил смотреть, как она что-то делает у него в доме: сидит на диване и скидывает туфли, делает кофе в бюстгальтере и трусиках, стоит обнаженная в ванной и чистит свои идеальные зубы. Больше всего ему нравилось смотреть, как она спит в его постели, как сейчас, приоткрыв мягкие губы, со спокойным очаровательным лицом, откинув назад длинную гибкую руку, так что видна ее ужасно сексуальная подмышка. Он наклонился над ней и поцеловал в это место. Она промурлыкала, но не проснулась.

Верина останавливалась у него каждый раз, когда приезжала в Вашингтон, что случалось раз в месяц. И тогда Джордж сходил с ума. Он хотел ее постоянно. Но она не хотела бросать работу у Мартина Лютера Кинга в Атланте, а Джордж не мог оставить Бобби Кеннеди. Вот они и застряли в тупике.

Джордж встал с постели и пошел обнаженным на кухню. Он поставил кофейник на плиту и подумал о Бобби, который ходил в одежде брата, часто бывал на кладбище с Жаклин и, стоя у могилы, держал ее за руку, и забросил свою политическую карьеру.

Общественность хотела видеть Бобби на посту вице-президента. Президент Джонсон не предлагал Бобби выставить свою кандидатуру в паре с ним на выборах в ноябре, но и не отказывался от него. Они недолюбливали друг друга, но это не исключало возможности их совместных действий в борьбе за победу демократов.

Так или иначе, Бобби нужно было сделать лишь небольшое усилие, чтобы стать другом Джонсона. Мелкое подхалимство на него хорошо действовало. Джордж и Скип Диккерсон, который был близок к Джонсону, придумывали, что можно подстроить званый ужин для Джонсона у Бобби и Этель в Хикори-Хилл; несколько теплых рукопожатий на виду у всех в Капитолии; речь Бобби, в которой он скажет, что Линдон — достойный последователь его брата. Все это легко осуществить.

Джордж надеялся, что из этого что-нибудь получится. Предвыборная кампания могла бы вывести Бобби из горестного ступора. Да и самого Джорджа радовала перспектива поработать во время президентской предвыборной кампании.

Бобби мог сделать нечто особенное из малозначимого поста вице-президента, точно так же, как он кардинально изменил роль министра юстиции. Он стал бы активно воплощать в жизнь то, во что он верил, к примеру, права человека.

Но сначала нужно как-то реанимировать Бобби.

Джордж налил две кружки кофе и вернулся в спальню.

Прежде чем залезть под одеяло, он включил телевизор. Телевизоры у него стояли в каждой комнате, как у Элвиса: ему было не по себе, если он слишком долго не слышал новости.

— Посмотрим, кто победил на праймериз республиканской партии в Калифорнии, — сказал он.

— Ты такой романтик, дорогой. Умереть не встать, — сонно проговорила она.

Он засмеялся. Она часто вызывала у него смех. Это было лучшее в ней.

— Кого ты пытаешься обмануть? — спросил он. — Ты же сама хочешь посмотреть новости.

— Ты прав. — Она села в кровати и отпила глоток кофе. Простыня спала с нее, и Джорджу пришлось перевести взгляд на экран.

Ведущими кандидатами на пост президента от республиканской партии были Барри Голдуотер, сенатор от штата Аризона, придерживавшийся правоконсервативных взглядов, и Нельсон Рокфеллер, имевший репутацию либерала губернатор штата Нью-Йорк. Экстремист Голдуотер ненавидел профсоюзы, систему помощи бедным, Советский Союз и больше всего гражданские права. Рокфеллер был сторонником социальной интеграции и восхищался Мартином Лютером Кингом.

До последнего момента они вели упорную борьбу между собой, но результаты вчерашних праймериз в Калифорнии обещали быть решающими. Победитель заполучил бы всех делегатов штата, то есть примерно 15 процентов общего числа присутствующих на съезде республиканской партии. Кто бы ни победил вчера вечером, он почти наверняка будет кандидатом от республиканцев на пост президента.

Рекламный блок закончился, и начали передавать новости. Главное событие — первичные президентские выборы. С небольшим перевесом — 52 процента за и 48 процентов против — победил Голдуотер и получил всех делегатов Калифорнии.

Джордж чертыхнулся.

— Аминь, — сказала Верина.

— Новость в самом деле плохая. Ярый расист будет одним из двух кандидатов на пост президента.

— А может быть, это хорошая новость, — возразила Верина. — Что, если все здравомыслящие республиканцы проголосуют за кандидата демократов, чтобы провалить Голдуотера?

— Будем надеяться.

Зазвонил телефон, и Джордж взял трубку параллельного аппарата на прикроватном столике. Он сразу узнал южный говор Скипа Диккерсона, который спросил:

— Ты видел результаты?

— Этот чертов Голдуотер победил, — сказал Джордж.

— Мы думаем, это хорошая новость, — донеслось на другом конце провода. — Рокфеллер, может быть, и победил нашего человека, но Голдуотер слишком консервативен. Джонсон утрет ему нос в ноябре.

— Люди Мартина Лютера Кинга тоже так думают.

— Откуда тебе известно?

Джордж слышал, что сказала Верина.

— Я поговорил кое с кем из них.

— Уже? Результаты только что сообщили. Ты что, в кровати с доктором Кингом?

Джордж рассмеялся.

— Не важно, с кем я в кровати. Что сказал Джонсон, когда ты сообщил ему результаты?

Скип немного помолчал.

— Тебе это не понравится.

— Но я должен знать.

— Он сказал: «Теперь я смогу победить без помощи этого коротышки». Извини, но ты сам напросился.

— Черт его дери.

Коротышка — это Бобби. Джордж сразу понял политический расчет Джонсона. Если бы Рокфеллер был его противником, Джонсону пришлось бы лезть из кожи вон, чтобы привлечь на свою сторону либерально настроенных избирателей, и если бы Бобби шел на выборы в одной упряжке с ним, ему было бы легче добиться этой цели. Но если бы ему пришлось бороться против Голдуотера, он мог бы автоматически рассчитывать на всех либерально настроенных демократов, а также многих республиканцев с либеральными взглядами. Наличие такой альтернативы гарантировало бы голоса белых представителей рабочего класса, большинство из которых были расистами. Поэтому ему больше не нужен был Бобби, и фактически он становился помехой.

— Извини, Джордж, — стал заканчивать Скип, — это реальная политика.

— Ясно. Я скажу Бобби. Хотя он, наверное, и сам догадался. Спасибо за информацию.

— Не стоит благодарности.

Джордж повесил трубку и сказал Верине:

— Джонсон уже не хочет идти на выборы в паре с Бобби.

— Ясное дело. Он терпеть не может Бобби и сейчас в нем уже не нуждается. Кого он возьмет взамен?

— Юджина Маккарти, Хьюберта Хамфри или Томаса Додда.

— А куда в таком случае девать Бобби?

— В этом-то и проблема. — Джордж встал и уменьшил звук телевизора до шепота, а потом вернулся в кровать. — Как министр юстиции Бобби бесполезен со времени убийства. Он продолжает вести тяжбу с южными штатами, которые не дают голосовать неграм, но он делает это без всякого интереса. Он перестал вести борьбу с организованной преступностью, а раньше он преуспел на этом поприще. Мы признали виновным Джимми Хоффу, а Бобби даже этого не заметил.

— Что тогда тебе остается делать? — спросила Верина со свойственной ей практичностью. Она была одной из немногих людей, которые, как Джордж, думали наперед.

— Уйти с работы.

— Ну, ты даешь!

— Полгода я болтался, как цветок в проруби. Больше не хочу. Если Бобби действительно вышел в тираж, я увольняюсь. Я восхищаюсь им, но я не собираюсь жертвовать своей жизнью ради него.

— Что ты будешь делать?

— Может быть, мне удастся получить хорошую работу в какой-нибудь юридической фирме в Вашингтоне. У меня за плечами трехгодовой опыт работы в министерстве юстиции, а это многого стоит.

— Негров не особенно берут на работу.

— Это верно, и многие фирмы даже не захотят пригласить меня на собеседование. Но другие могут взять на работу, чтобы только доказать: мол, мы либералы.

— Ты думаешь?

— Времена меняются. Линдон серьезно настроен на предоставление всем равных возможностей. Он направил Бобби записку, где отмечается, что в министерстве юстиции мало женщин-юристов.

— Отрадно слышать.

— Бобби рвал и метал.

— Так значит, ты будешь работать в юридической конторе?

— Если останусь в Вашингтоне.

— А если нет?

— Поехал бы в Атланту. Если я еще нужен доктору Кингу.

— Ты бы переехал в Атланту… — задумчиво сказала Верина.

— Да, может быть.

Они замолчали, глядя на экран. Ринго Старр заболел тонзиллитом, сообщил диктор. Джордж сказал:

— Если бы я переехал в Атланту, мы могли бы быть вместе все время.

Она замерла в задумчивости.

— Тебе хотелось бы этого? — спросил он ее.

Она ничего не отвечала.

Он знал почему. Он не сказал, как они будут вместе. Он не строил никаких планов на этот счет, но они подошли к тому моменту, когда должны были решать, жениться ли.

Верина ждала его предложения.

В его сознании возник образ Марии Саммерс, непрошено, нежеланно. Джордж задумался.

Зазвонил телефон, и он взял трубку. Это был Бобби.

— Привет, Джордж. Просыпайся, — шутливо произнес он.

Джордж сосредоточился, пытаясь на минуту отложить мысль о женитьбе. Впервые за долгое время голос Бобби звучал веселее.

— Вы слышали о результатах в Калифорнии? — спросил Джордж.

— Да, слышал. Это значит, что Линдон не нуждается во мне. Так что я буду баллотироваться в сенаторы. Что ты об этом думаешь?

— В сенаторы? — удивился Джордж. — От какого штата?

— Нью-Йорк.

Значит, Бобби будет заседать в сенате. Может быть, он встряхнет этих старых закоснелых консерваторов с их флибустьерскими замашками и канительной тактикой.

— Замечательно, — откликнулся Джордж.

— Я хочу, чтобы ты вошел в мою предвыборную команду. Что скажешь?

Джордж взглянул на Верину. Минутой назад он был готов сделать ей предложение. Но теперь он не переедет в Атланту. Он будет работать во время предвыборной кампании, и если Бобби победит, он вернется в Вашингтон и будет работать у сенатора Кеннеди. Все снова меняется. — Я говорю да. Когда мы начинаем?

Глава тридцать пятая

В понедельник 12 октября Димка находился с Хрущевым в Пицунде на Черном море.

Хрущев был не в лучшей форме. Он утратил былую энергичность, вел разговоры, мол, старикам нужно уходить, они должны давать дорогу новому поколению. Димка тосковал без старого Хрущева, этого низенького и толстого гнома с его бредовыми идеями, и надеялся, что он еще вернется.

Кабинет представлял собой обшитую панелями комнату с восточным ковром и письменным столом из красного дерева, уставленным телефонами. Зазвонивший телефон был специальным аппаратом высокочастотной связи с партийными и правительственными инстанциями. Димка снял трубку, услышал низкий рокот брежневского голоса и передал ее Хрущеву.

Димка услышал только часть разговора. На то, что говорил Брежнев, Хрущев отвечал:

— Почему?.. По какому вопросу?.. Я в отпуске, что может быть срочного? Что ты имеешь в виду, вы все собрались?.. Завтра?.. Хорошо.

Повесив трубку, он начал объяснять. Президиум хотел, чтобы он вернулся в Москву для обсуждения срочных сельскохозяйственных вопросов. Брежнев настаивал.

Хрущев долго сидел в задумчивости. Димку он не отпускал. Потом он сказал:

— У них нет никаких срочных сельскохозяйственных вопросов. Это то, о чем ты меня предупреждал в мой день рождения. Они хотят выбросить меня.

Так значит, Наталья была права, подумал потрясенный Димка.

Он поверил заверениям Хрущева, и, казалось, они подтвердились в июне, когда Хрущев вернулся из Скандинавии и ареста не состоялось. Тогда Наталья сообщила, что у нее нет никакой информации, как развиваются события. Димка заключил, что заговор не состоялся.

Сейчас становилось ясно, что его только отложили.

Хрущев всегда был борцом.

— Что вы будете делать? — спросил его Димка.

— Ничего, — ответил Хрущев.

Это еще больше потрясло Димку.

— Если Брежнев думает, что у него получится лучше, — продолжал Хрущев, — пусть попробует, дерьмо поганое.

— Но что будет, если он станет во главе? У него нет ни воображения, ни воли, чтобы протолкнуть реформы через препоны бюрократии.

— Он даже не видит необходимости в переменах, — сказал старик. — Может быть, он и прав.

У Димки глаза полезли на лоб.

В апреле он задумывался, не уйти ли ему от Хрущева и не устроиться ли на работу у какого-нибудь другого кремлевского деятеля, но он тогда решил не торопиться. Теперь это решение начинало казаться ошибочным.

Хрущев заговорил о предстоящих делах.

— Вылетаем завтра, — сказал он Димке. — Отмени обед с французским государственным министром.

В мрачной предгрозовой обстановке Димка начал выполнять поручения: предложил французской делегации нанести визит раньше; предупредил, чтобы самолет и личный пилот Хрущева были готовы к экстренному вылету; внес соответствующие изменения в завтрашний распорядок дня. Всем этим он занимался словно в состоянии транса. Как могло случиться, что конец пришел так быстро?

Ни одного из советских лидеров не смещали при жизни. И Ленин, и Сталин до последнего вздоха оставались на своем посту. Что будет с Хрущевым? Его убьют? А его помощников?

Димку тревожил вопрос, сколько ему осталось жить.

Дадут ли ему хоть раз увидеть маленького Григория?

Он отбросил эту мысль, потому что не мог заниматься делами, преследуемый страхом.

Они вылетели на следующий день в час пополудни.

Полет до Москвы занял два с половиной часа в одном часовом поясе. Димка не имел представления, что их ждет в конце пути.

Они приземлились на правительственном аэродроме «Внуково-2» к югу от Москвы. Когда Димка спустился с трапа позади Хрущева, их встречала небольшая группа официальных лиц невысокого ранга вместо обычной толпы высокопоставленных руководителей. Димка понял, что все кончено.

На взлетно-посадочной полосе ждали две машины: лимузин «ЗИЛ-111» и пятиместный «Москвич-403». Хрущев проследовал к лимузину, а Димку пригласили в скромную легковушку.

Хрущев понял, что их развели. Перед тем как сесть в машину, он повернулся и позвал:

— Димка!

Димка почувствовал, что у него на глаза наворачиваются слезы.

— Да, товарищ первый секретарь?

— Я, может, больше тебя не увижу.

— Такого не может быть.

— Я должен кое-что тебе сказать.

— Да, товарищ Хрущев?

— Твоя жена спит с Пушным.

Димка лишился дара речи.

— Тебе лучше знать. Прощай. — Он сел в машину, и она уехала. Димка, ошеломленный, сел на заднее сиденье «москвича».

Он, может быть, никогда больше не увидит Никиту Сергеевича. А Нина спит с толстым престарелым маршалом с седыми усами. Такое просто не укладывалось в голове.

— Домой или на работу? — услышал Димка голос водителя. Он удивился, что у него есть выбор. Это означало, что его не отведут в тюрьму в подвалах Лубянки. По крайней мере сегодня. Его помиловали.

Он оценил варианты. Какая сейчас работа? Какие можно назначать встречи и готовить брифинги для лидера, которого должны свергнуть?

— Домой, — сказал он.

Выходя из машины, он, к своему удивлению, почувствовал, что не хочет винить Нину. Ему было не по себе, словно это он совершил дурной поступок.

Он виновен. Одна ночь орального секса с Натальей не то же самое, что подразумевалось под словами Хрущева о любовной связи, тем не менее это гадко.

Димка ничего не сказал, когда Нина кормила Григория. Потом Димка купал его и уложил спать, а Нина готовила ужин. За столом он сказал ей, что Хрущев сегодня или завтра подаст в отставку. Через пару дней новость появится в газетах.

— А что с твоей работой? — встревожилась Нина.

— Я не знаю, что будет. Сейчас никто не думает о помощниках. Вероятно, они решают, убивать или не убивать Хрущева. Мелкой сошкой они займутся позднее.

— С тобой будет все в порядке, — сказала она, немного поразмыслив. — У тебя влиятельная семья.

Димка не был уверен в этом.

Они убрали со стола. Нина заметила, что он поел немного.

— Тебе не понравилось тушеное мясо?

— Я нервничаю, — ответил он, а потом выпалил:

— Ты любовница маршала Пушного?

— Не говори глупости, — сказала она.

— Нет, я серьезно. Да или нет?

Она со звоном поставила тарелки в мойку.

— Как тебе пришла в голову эта дурацкая мысль?

— Товарищ Хрущев сказал мне. Наверное, ему донесли из КГБ?

— Откуда им это известно?

Димка обратил внимание, что она отвечает вопросом на вопрос, что обычно говорит об обмане.

— Они следят за всеми высокопоставленными людьми на случай аморального поведения.

— Не смеши меня. — Она села и потянулась за сигаретами.

— Ты флиртовала с Пушным на похоронах моей бабушки.

— Флиртовать одно…

— А потом мы получили дачу по соседству с ним.

Она взяла сигарету в рот и зажгла спичку, но она погасла.

— Это, наверное, совпадение.

— Ты невозмутима, Нина, но у тебя дрожат руки.

Она бросила погасшую спичку на пол.

— Как, ты думаешь, я должна себя чувствовать? — сердито проговорила она. — Я целый день нахожусь в этой квартире. Мне даже поговорить не с кем, кроме как с ребенком и твоей матерью. Мне хотелось, чтобы у нас была дача, но ты ничего не сделал для этого.

Димка опешил.

— Выходит, ты торговала собой?

— Спустись с небес на землю, как еще в Москве можно что-нибудь достать? — Она зажгла сигарету и глубоко затянулась. — Ты работаешь на сумасшедшего генерального секретаря. Я раздвигаю ноги для похотливого маршала. Разница небольшая.

— Так зачем ты раздвинула ноги для меня?

Она ничего не ответила, лишь невольно обвела глазами комнату.

Он сразу все понял.

— Ради квартиры в Доме правительства.

Она не отрицала.

— Я думал, ты меня любишь, — проговорил он.

— Да, я любила тебя, но одной любовью сыт не будешь. Не будь ребенком. Это реальность. Если чего-то хочешь, нужно платить.

Он почувствовал себя лицемером, обвиняя ее, и решил признаться.

— Я тоже не был верен тебе, — сказал он.

— Ха! — воскликнула она. — Я не думала, что ты осмелишься на это. И кто она?

— Я не хотел бы говорить об этом.

— Конечно, какая-нибудь машинистка в Кремле.

— Это было один раз и не сношение в прямом смысле, но это не делает большой разницы.

— Ну, ради бога. Ты думаешь, я имею что-то против? Продолжай в том же духе и радуйся.

Нина говорит это от злости или она раскрывает свои чувства? Димка не верил своим ушам.

— Я не мог представить себе, что у нас будет такая супружеская жизнь.

— Поверь мне, другой не бывает.

— Нет, бывает.

— Оставайся при своем мнении, а я останусь при своем. — Она включила телевизор.

Некоторое время Димка сидел, глядя на экран, не видя и не слыша, что там. Потом он пошел спать, но уснуть не мог. Чуть позже Нина легла в кровать радом с ним, но они не прикоснулись друг к другу.

На следующий день Никита Хрущев навсегда покинул Кремль.

Димка продолжал ходить на работу каждое утро. Евгений Филиппов, расхаживавший в новом синем костюме, получил повышение. Очевидно, он также участвовал в заговоре против Хрущева, за что и был вознагражден.

Двумя днями позже, в пятницу, газета «Правда» сообщила об отставке Хрущева.

Сидя почти без дела в своем кабинете, Димка прочитал в западных газетах, что в тот же день ушел со своего поста британский премьер-министр. Главу консерваторов сэра Алека Дугласа-Хьюма сменил Гарольд Уилсон, лидер лейбористской партии, победившей на выборах.

Настроенному на критический лад Димке показалось парадоксальным, что в типично капиталистической стране волей народа аристократа премьера сменяет социал-демократ, а в ведущем коммунистическом государстве такие перемены замышляются втайне небольшой группкой правящей элиты и на следующий день об этом сообщается бездеятельному и покорному населению.

Англичане не запрещали коммунизм. Тридцать шесть кандидатов от компартии баллотировались в парламент, и ни один не был избран.

Неделю назад в опровержение таких рассуждений он мог бы выдвинуть тезис о подавляющем превосходстве коммунистической системы, особенно после проведения реформ. Но сейчас надежда на реформу рухнула и Советский Союз был сохранен со всеми его недостатками на предвиденное будущее. Он знал, что сказала бы его сестра: препятствия на пути перемен являются неотъемлемой частью системы в качестве еще одного недостатка. Но он не мог заставить себя признать это.

На следующий день «Правда» осудила субъективизм и волюнтаризм, опрометчивое прожектерство, бахвальство, пустозвонство и несколько других грехов Хрущева. По мнению Димки, все это было чепухой, по сути дела, откатом назад. Советская элита отвергала прогресс и делала ставку на то, что ей привычнее всего: жесткий контроль в экономике, подавление инакомыслия, уклонение от экспериментирования. Так им было бы комфортнее, и Советский Союз тащился бы в хвосте у Запада по уровню народного благосостояния, мощи и влиянию в мире.

Димке давали малозначимые поручения для Брежнева. В течение нескольких дней он сидел в своем маленьком кабинете вместе с одним из помощников Брежнева. Теперь его увольнение было вопросом времени. Однако Хрущев продолжал занимать свою резиденцию на Ленинских горах, поэтому Димка почувствовал, что его босс и он сам останутся в живых.

Неделей позже его назначили на другое место.

Вера Плетнер принесла приказ в запечатанном конверте, но у нее был такой грустный вид, что Димка, не распечатывая конверт, сразу понял, что в нем содержится плохая весть. Он сразу прочитал приказ. В нем его поздравляли с назначением помощником секретаря Харьковского обкома партии.

— Харьков, — сказал он. — К чертям собачьим.

Его близость к опальному лидеру явно перевесила влияние его заслуженной семьи. Это было серьезное понижение в должности. Ему обещали большую зарплату, но деньги мало что значили в Советском Союзе. Ему предоставлялась квартира и машина, но он будет на Украине, вдалеке от центра власти и привилегий.

Хуже всего то, что он будет жить в более чем семистах километрах от Натальи.

Сидя за своим столом, он погрузился в депрессию. С Хрущевым покончено, Димкина карьера пошла на спад, Советский Союз катится вниз, его семейная жизнь с Ниной потерпела крушение, и его отрывают от Натальи, светлого пятна в его жизни. Где он сбился с пути истинного?

В эти дни в баре «На набережной» не так часто выпивали, но в тот вечер он встретился там с Натальей впервые после возвращения из Пицунды. Ее босса Андрея Громыко переворот не затронул, и он остался министром иностранных дел, и она продолжала занимать свое место.

— Хрущев сделал мне подарок на прощание, — сказал ей Димка.

— Какой?

— Сообщил, что Нина крутит любовь с маршалом Пушным.

— Ты веришь в это?

— Полагаю, это стало известно Хрущеву от КГБ.

— А не ошибка ли это?

Димка покачал головой.

— Она призналась. Эта чудная дачка, которую мы получили, забор к забору с дачей Пушного.

— А, понятно. Извини, Димка.

— Кто же сидит с Гришей, когда они в постели?

— Что ты собираешься делать?

— Я не могу особенно возмущаться. Осмелься, я бы завел с тобой роман.

— Не говори так.

На ее лице отразились сменявшие одна другую эмоции: симпатия, грусть, тревога, страстное желание, страх и неуверенность. Нервным движением она откинула назад непослушные волосы.

— Так или иначе, уже слишком поздно, — сказал Димка. — Меня посылают в Харьков.

— Что?

— Я узнал сегодня. Помощником секретаря Харьковского обкома партии.

— Но когда мы увидимся?

— Наверное, никогда.

У нее на глаза навернулись слезы.

— Я не могу жить без тебя, — призналась она.

Димка изумился. Он ей нравился, это он знал, но она никогда не произносила таких слов, даже в ту единственную ночь, которую они провели вместе.

— Что ты имеешь в виду? — задал он несуразный вопрос.

— Я люблю тебя, разве ты не знал?

— Нет, не знал, — ответил он, совершенно сбитый с толку.

— Я уже давно люблю тебя.

— Почему ты мне не говорила?

— Я боялась.

— Кого?

— Моего мужа.

Димка подозревал что-то в этом роде. Он предполагал, хотя не имел доказательства, что Ник ответственен за варварское избиение спекулянта на черном рынке, который пытался обмануть Наталью. Неудивительно, что жена Ника не осмеливалась признаться в любви к другому мужчине. В этом причина изменчивости Натальи от телесной теплоты в один день до холодного равнодушия — в другой.

— Признаться, я тоже побаиваюсь Ника, — сказал он.

— Когда ты уезжаешь?

— Мебельный фургон приедет в пятницу.

— Так скоро!

— На работе меня считают никчемным сотрудником. Они не знают, что от меня ожидать. От меня хотят поскорее отделаться.

Она достала белый носовой платок и вытерла им глаза. Потом она склонилась к нему над столиком.

— Ты помнишь ту комнату со старой царской мебелью?

Он улыбнулся.

— Я никогда не забуду ее.

— А кровать с четырьмя стойками?

— Конечно.

— Она была такой пыльной.

— И холодной.

У Натальи снова изменилось настроение, она стала игривой и будоражащей.

— Что ты вспоминаешь чаще всего?

Ответ возник моментально: ее маленькие груди с большими заостренными сосками. Но он подавил его.

— Ну, давай, говори.

Что ему терять?

— Твои соски, — сказал он, одновременно смутившись и воспылав страстью.

Она засмеялась.

— Хочешь увидеть их снова?

Димка с усилием глотнул. Подыгрывая ей, он произнес:

— Отгадай.

Она неожиданно встала с решительным видом.

— Встретимся там же в семь, — прошептала она и вышла.

* * *

Нина была вне себя от ярости.

— Харьков? — вскричала она. — Что я буду делать в этом сраном Харькове?

Она обычно не сквернословила. Она считала недостойным так выражаться. Она поднялась выше таких привычек. Сорвавшаяся с языка непристойность говорила о силе ее эмоций.

Димка остался невозмутим.

— Я уверен, что местный профсоюз сталелитейщиков предоставит тебе работу.

В любом случае пришло время отправлять Гришу в ясли и устраиваться на работу, что требовалось от советских женщин.

— Я не хочу, чтобы меня ссылали в провинциальный город.

— И я тоже. Ты думаешь, это я вызвался туда ехать?

— Разве ты не видел, что дело идет к этому?

— Да, видел, я даже хотел перейти на другую работу, но потом мне показалось, что от путча отказались, а его только отложили. Естественно, заговорщики сделали все, чтобы я был в неведении.

Она бросила на него решительный взгляд.

— Надо думать, ты провел ночь, прощаясь со своей машинисткой.

— Ты же сказала, что тебе это безразлично.

— Ну хорошо, умник. Когда мы должны уезжать?

— В пятницу.

— Черт. — С рассерженным видом она начала складывать вещи.

В среду Димка разговаривал с дядей Володей о переезде.

— Дело не только в моей карьере, — сказал он. — Я все равно не член правительства. Я хочу доказать, что коммунизм может работать. Но для этого нужны перемены и реформы. А теперь, как мне кажется, мы покатимся назад.

— Мы вернем тебя в Москву, как только сможем, — заверил его Володя.

— Спасибо, — горячо поблагодарил его Димка. На помощь дяди всегда можно было рассчитывать.

— Ты заслуживаешь этого, — тепло проговорил Володя. — Ты умен и расторопен, и у нас нет избытка в таких людях. Жаль, что ты не в моей конторе.

— Я не создан для военной службы.

— Вот послушай. После того, что случилось, ты должен доказать свою преданность упорным трудом, и самое главное — не жалуйся и не просись послать тебя обратно в Москву. Если ты так продержишься пять лет, я начну добиваться твоего возвращения.

— Пять лет?

— Пока я не смогу начать. Менее чем на десять не рассчитывай. Вообще ни на что не рассчитывай. Неизвестно, как Брежнев будет справляться.

Через десять лет Советский Союз скатится к нищете и разрухе, подумал Димка. Но говорить об этом не было смысла. Володя представлял для него не лучший, а единственный шанс.

Димка снова встретился с Натальей в четверг. У нее была рассечена губа.

— Это работа Ника? — сердито спросил Димка.

— Я оступилась на лестнице и упала лицом вниз, — ответила она.

— Не верю.

— Нет, правда, — сказала она. Больше им никогда не увидеться на складе мебели.

В пятницу к Дому правительства подъехал грузовой ЗИЛ-130, и двое рабочих в спецовке начали отвозить на лифте вещи Димки и Нины.

Когда фургон был почти загружен, они устроили себе перерыв. Нина приготовила им бутерброды и чай. Зазвонил телефон, и вахтер снизу сообщил:

— Прибыл посыльный из Кремля, должен вручить лично.

— Пусть поднимается, — сказал Димка.

Двумя минутами позже в дверях появилась Наталья в норковом манто бледно-палевого цвета. С рассеченной губой она выглядела как низвергнутая богиня.

Димка непонимающе уставился на нее. Потом он взглянул на Нину.

Она поймала его виноватый взгляд и метнула злобный взгляд на Наталью. Димка подумал, что сейчас две женщины набросятся друг на друга. Он приготовился вмешаться.

Нина скрестила руки на груди.

— Это и есть твоя машинисточка, Димка? — спросила она.

Что он мог ответить? Да? Нет? Она моя любовница?

Наталья держала себя вызывающе.

— Я не машинисточка, — возмутилась она.

— Не суетись, — сказала Нина. — Я точно знаю, кто ты.

Как не знать, если она спала с толстым старым маршалом, чтобы получить дачу, подумал Димка, но ничего не сказал.

У Натальи появилось высокомерие во взгляде. Она передала Димке конверт, по виду предназначенный для официальных корреспонденций.

Димка вскрыл его. Письмо было от Алексея Косыгина, экономиста, известного своими реформаторскими взглядами. Несмотря на свои радикальные идеи, он пользовался большим влиянием. В правительстве Брежнева он был назначен председателем Совета Министров.

У Димки подпрыгнуло сердце. Ему предлагали работу помощника у Косыгина — здесь в Москве.

— Как тебе это удалось? — спросил он Наталью.

— Длинная история.

— Ну, спасибо.

Он хотел обнять и поцеловать ее, но сдержался. Повернувшись к Нине, он сказал:

— Я спасен. Я могу остаться в Москве. Наталья устроила меня на работу у Косыгина.

Две женщины смотрели друг на друга ненавидящим взглядом. Никто не знал, что сказать.

После длинной паузы один из грузчиков произнес:

— Значит, нам разгружать вещи?

* * *

Рейсом «Аэрофлота» Таня отправилась в Сибирь. По пути в Иркутск комфортабельный реактивный Ту-104 сделал посадку в Омске. Ночной полет длился восемь часов, и все это время она дремала.

Официально у нее было задание ТАСС. Неофициально она собиралась разыскать Василия.

Две недели до этого Даниил Антонов подошел к ее столу и потихоньку отдал ей машинописный текст «Во власти стужи».

— «Новый мир» все-таки не может напечатать это, — сказал он. — Брежнев запретил. Ортодоксия — нынешний лозунг.

Таня убрала листы в ящик стола. Она разочаровалась, но была наполовину к этому готова.

— Ты помнишь статьи, которые я написала три года назад о жизни в Сибири? — спросила она.

— Конечно, — ответил он. — Это была одна из наиболее популярных серий, подготовленных нами. Она вызвала волну заявлений от семей, желающих поехать туда.

— Может быть, мне написать продолжение? Поговорить с теми же людьми, расспросить их, как у них складывается жизнь. Взять интервью у новых поселенцев.

— Прекрасная мысль. — Даниил понизил голос. — Ты знаешь, где он?

Значит, он догадался. И неудивительно.

— Нет, — сказала она. — Но я могу выяснить.

Таня все еще жила в Доме правительства. Она с матерью переселилась в большую квартиру дедушки этажом выше после смерти Катерины, чтобы они могли ухаживать за дедом Григорием. Он утверждал, что за ним не нужен никакой уход: он готовил и убирался, когда они с братом Львом жили в одной комнате в санкт-петербургских трущобах и работали на заводе, с гордостью говорил он. На самом деле ему сейчас было семьдесят шесть лет, и он не готовил и не подметал пол со времени революции. В тот вечер Таня спустилась на лифте и постучала в дверь своего брата.

Открыла ей Нина.

— А, — грубо сказала она и ушла вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Они с Таней никогда не ладили.

Таня вошла в небольшую прихожую. Из спальни появился Димка. Он улыбнулся, радуясь ее приходу.

— Тишина и покой? — спросила она.

Он взял ключи с небольшого столика и вышел с ней из квартиры, закрыв дверь. Они спустились на лифте и сели на диван в просторном вестибюле.

— Я хочу тебя попросить, чтобы ты разузнал, где находится Василий.

Он покачал головой.

— Нет.

— Почему? — чуть не вскрикнула Таня.

— Мне только что удалось отвертеться от ссылки в Харьков. Я на новом месте. Какое я произведу впечатление, если начну наводить справки о преступнике-диссиденте?

— Мне нужно поговорить с Василием.

— Не вижу причины.

— Представь себе, что он должен чувствовать. Больше года назад истек срок его заключения, а он все еще там. Он находится под страхом, что ему придется там прожить всю оставшуюся жизнь. Мне нужно сказать ему, что мы не забыли о нем.

Димка взял ее за руку.

— Извини меня, Таня. Я знаю, что он небезразличен тебе. Но что за польза от того, что я буду подвергать себя риску?

— Благодаря рассказу «Во власти стужи» он мог бы прославиться как великий писатель. И он пишет о нашей стране, раскрывая все пороки. Я должна сказать ему, чтобы он писал больше.

— Ну и что?

— Ты работаешь в Кремле, ты ничего не можешь изменить. Брежнев никогда не станет проводить реформы коммунизма.

— Я знаю, и это тяготит меня.

— С политикой в этой стране покончено. Теперь наша единственная надежда — литература.

— Что может изменить короткий рассказ?

— Кто знает? Но что еще мы можем сделать? Ну ладно, Димка. Мы всегда не соглашались, нужно ли коммунизм реформировать или ликвидировать, но ни ты, ни я не можем просто так все бросить.

— Я не знаю.

— Выясни, где Василий Енков живет и работает. Скажи, что это нужно для конфиденциального политического доклада, над которым ты работаешь.

Димка вздохнул.

— Ты права, мы не можем просто так все бросить.

— Спасибо.

Он получил информацию двумя днями позже. Василия освободили из лагеря, но по какой-то причине в личном деле не было нового адреса. Однако он работал на электростанции в нескольких километрах от Иркутска. По рекомендации властей ему отказали в проживании в других местах в обозримом будущем.

Таню встретила в аэропорту сотрудница сибирского агентства по трудоустройству — женщина тридцати с лишним лет по имени Ирина. Таня предпочла бы иметь дело с мужчиной. Женщины обладают более развитой интуицией, чем мужчины, Ирина могла бы заподозрить истинную цель Таниного приезда.

— Я думаю, мы могли бы начать с центрального универмага, — с улыбкой предложила Ирина. — Вы знаете, у нас есть много того, что вы не достанете в Москве.

Таня с наигранным энтузиазмом воскликнула:

— Прекрасно!

Ирина привезла ее в город в «Москвиче-410». Таня оставила сумку в гостинице «Центральная», и они отправились в универмаг. Скрывая свое нетерпение, Таня взяла интервью у директора универмага и одной из продавщиц.

Потом она сказала:

— Я хочу поехать на Ченковскую электростанцию.

— А зачем? — удивилась Ирина.

— Я была там прошлый раз, — солгала она, но Ирина этого никогда не узнает. — Одна из моих тем будет о произошедших переменах. Я также надеюсь взять интервью у людей, с которыми встречалась тогда.

— Но руководство электростанции не предупреждало о вашем приезде.

— Ничего. Я не хотела бы отвлекать их от работы. Мы посмотрим, что и как, а потом, во время обеденного перерыва, я поговорю с людьми.

— Как хотите. — Ирине это не поправилось, но она была обязана сделать все возможное, чтобы важная журналистка осталась довольна. — Я сейчас им позвоню.

Работающая на угле Ченковская электростанция строилась в тридцатых годах, когда о чистоте окружающей среды не думали. В воздухе стоял запах сгораемого угля, а угольная пыль покрывала все вокруг, превращая белое в серое, а серое в черное. Их встретил директор в костюме и грязной рубашке, явно не ожидавший этого визита.

Когда Таню водили по электростанции, она искала глазами Василия. Его, высокого темноволосого мужчину с внешностью киногероя, легко можно было бы заметить. И она не должна показывать вида ни Ирине, ни кому-либо еще, что хорошо знает его и приехала в Сибирь из желания найти его. «Ваше лицо мне кажется знакомым, — скажет она. — Если я не ошибаюсь, я брала у вас интервью, когда прошлый раз приезжала сюда». Василий сообразительный человек, и он сразу поймет, что происходит, но она будет говорить с ним как можно дольше, чтобы дать ему время прийти в себя после шока при виде ее.

Электрик, вероятно, будет работать в машинном зале или котельном отделении, рассуждала она. Потом она предположила, что он может где-нибудь устанавливать штепсельную розетку или монтировать электропроводку.

Она строила догадки, как он мог измениться за прошедшие годы. Возможно, он продолжал считать ее верным другом: ведь он ей послал свой рассказ. Бесспорно, здесь у него должна быть девушка, а то и не одна, насколько можно судить о нем. Будет ли он относиться философски к продлению своего заключения, или он будет взбешен несправедливостью, проявленной к нему? Обрадуется ли он, увидев ее, или будет упрекать за то, что она не вызволила его?

Она добросовестно выполняла свою работу, расспрашивая рабочих, что они и их семьи думают о жизни в Сибири. Они все говорили о больших зарплатах и быстром продвижении по службе из-за недостатка квалифицированных специалистов. Многие с юмором говорили о трудностях, о духе товарищества первооткрывателей.

Прошло уже полдня, а она все еще не встретила Василия. Досаднее всего было то, что он мог находиться совсем рядом.

Ирина повела ее в директорскую столовую, но Таня настояла на том, чтобы они пообедали в рабочей столовой. За едой люди держались непринужденно и говорили более откровенно и образно. Таня записывала то, что они говорили, и оглядывалась, выбирая следующего кандидата для интервью и высматривая Василия.

Обеденный перерыв закончился, а он так и не появился. Рабочие начали расходиться. Ирина предложила нанести визит в школу, где Таня могла бы поговорить с молодыми мамами. Таня не нашла причину отказаться.

Ей придется назвать Ирине его по имени. Она скажет так: «Мне помнится, прошлый раз я встречалась с интересным человеком — электриком. Кажется, его звали Василий… гм… Енков. Не могли бы вы узнать, еще работает ли он здесь?» Это выглядело не очень правдоподобно. Ирина начнет наводить справки, но она неглупая женщина и обязательно насторожится, почему Таня проявляет особый интерес к этому человеку. Ей не составит большого труда выяснить, что Василий оказался в Сибири как политический заключенный. Тогда возникнет вопрос, решит ли Ирина молчать и ни во что не вмешиваться — чему люди в Советском Союзе отдавали предпочтение — или же она сообщит о Таниной просьбе вышестоящему партийному руководству.

Годами никто не догадывался о дружбе между Таней и Василием. Так им удавалось обезопасить себя. Вот почему до сих пор их не приговорили к пожизненному заключению за издание антисоветского журнала. После того как Василия арестовали, Таня посвятила в их тайну одного человека — своего брата-близнеца. Об их отношениях догадывался и Даниил. Но сейчас она подвергала себя опасности вызвать подозрение у постороннего человека.

Она заставила себя молчать, и тут появился Василий.

Она зажала рот рукой, чтобы не закричать.

Василий выглядел стариком. Он сильно похудел и сгорбился. У него были длинные нечесаные волосы с проседью. Некогда полноватое чувственное лицо осунулось и покрылось морщинами. На Василии была запачканная спецовка, из карманов которой торчали отвертки. При ходьбе он волочил ноги.

Ирина спросила:

— Что-то не так, Таня?

— Зуб болит, — солгала она.

— Я вам очень сочувствую.

Таня сомневалась, что Ирина ей поверила.

Сердце ее колотилось от радости, что она нашла Василия, а его внешность потрясла ее. Кроме того, ей приходилось скрывать свои эмоции от Ирины.

Она встала, давая возможность Василию увидеть ее. В столовой осталось немного народа, так что он не мог не заметить ее. Она отвернулась, чтобы не смотреть на него и отвести подозрения Ирины. Она взяла свою сумку, словно намереваясь уходить.

— Мне нужно будет пойти к зубному, как только вернусь домой, — проговорила она.

Краем глаза она заметила, что Василий неожиданно остановился и смотрит на нее. Чтобы отвлечь внимание Ирины, она сказала: Расскажите мне о школе. Какого возраста ребята учатся в ней?

Ирина отвечала на ее вопрос, когда они направлялись к двери. Таня пыталась держать Василия в поле зрения, не глядя прямо на него. Несколько мгновений он стоял как вкопанный, не спуская с нее глаз. Когда две женщины приблизились к нему, Ирина бросила на него иронический взгляд.

И тогда Таня снова прямо посмотрела на Василия.

На его осунувшемся лице появилось выражение невероятного изумления. Открыв рот, не мигая, он смотрел на нее. Но в его глазах Таня прочитала не только потрясение. В них светилось изумление и отчаянная надежда. Он не был окончательно сломлен, что-то этому изможденному человеку дало силы написать замечательный рассказ.

Она вспомнила заготовленную фразу:

— Ваше лицо мне кажется знакомым. Не с вами ли я беседовала прошлый раз, когда была здесь три года назад? Меня зовут Таня Дворкина. Я корреспондент агентства ТАСС.

Василий закрыл рот и постарался взять себя в руки, но он все еще казался ошеломленным.

Таня продолжала говорить:

— Я пишу продолжение статей о переселенцах в Сибири. Боюсь, я не помню вашей фамилии. Я интервьюировала сотни Человек за последние три года.

— Енков, — прохрипел он. — Василий Енков.

— У нас был очень интересный разговор, — продолжала Таня. — Я хорошо помню его и хотела бы продолжить.

Ирина посмотрела на часы.

— У нас мало времени. Школа здесь закрывается рано.

Таня кивнула ей и сказала Василию:

— Могли бы мы встретиться вечером? Вы не пришли бы в гостиницу «Центральная»? Мы могли бы чего-нибудь выпить.

— Гостиница «Центральная», — повторил Василий.

— В шесть?

— В шесть часов в гостинице «Центральная».

— Тогда до встречи, — сказала Таня и вышла.

* * *

Таня хотела убедить Василия, что он не забыт. Она уже попыталась сделать это, но понял ли он? Могла ли она вселить в него надежду? Она также хотела сказать ему, что рассказ превосходен и что он должен писать больше, но как ободрить его: «Во власти стужи» печатать нельзя, и та же судьба, вероятно, постигнет любое его произведение. Она боялась, что вместо того, чтобы воодушевить, она еще больше удручит его.

Она ждала его в баре. Гостиница была весьма приличная. В Сибирь приезжали только высокопоставленные лица, отдыхать туда никто не ездил, поэтому гостиница имела высокий уровень комфорта, который желала иметь партийная элита.

Вошедший Василий выглядел немного лучше, чем раньше. Он причесался и надел чистую рубашку. Все же он скорее походил на человека, выздоравливающего после болезни, однако лицо его озарял свет интеллекта.

Он взял обе ее руки.

— Спасибо, что ты приехала сюда, — проговорил он дрожащим от эмоций голосом. — Я не могу передать, как это важно для меня. Ты настоящий преданный друг.

Она поцеловала его в щеку.

Они заказали себе пива. Он с жадностью ел поданный к пиву арахис.

— Твой рассказ великолепен, — сказала Таня. — Не просто хороший, а превосходный.

Он улыбнулся.

— Спасибо. Вероятно, что-то стоящее может родиться в этом ужасном месте.

— Не я одна восхищалась рассказом. Редакция «Нового мира» приняла его для публикации. — Его лицо засветилось радостью, но она должна была огорчить его. — После смещения Хрущева им пришлось отказаться.

Василий упал духом, потом он взял еще горсть орехов.

— Не удивляюсь, — заметил он, обретая уравновешенность. — По крайней мере, им понравилось. Это важно. Стоило писать.

— Я сделала несколько копий и послала их — конечно, анонимно — кое-кому из тех людей, которые получали «Инакомыслие», — добавила она и немного помолчала. То, что она собиралась сказать, было смело. Сказанного слова не воротишь. Но она решилась. — Единственно, что я могла бы попробовать, это переслать экземпляр на Запад.

Она увидела, как в его глазах вспыхнул огонек оптимизма, но он сделал вид, что сомневается.

— Для тебя это небезопасно.

— И для тебя.

Василий пожал плечами.

— Что они могут мне сделать? Сослать в Сибирь? Но ты можешь потерять все.

— Мог бы ты написать еще рассказы?

Из-под пиджака он достал большой потрепанный конверт.

— Я уже написал, — сказал он, отдал конверт ей и выпил пиво.

Она заглянула в конверт. Страницы были исписаны мелким аккуратным почерком Василия.

— Да здесь хватит на целую книгу, — с восторгом проговорила она и сразу поняла, что если ее поймают с этим материалом, она тоже может оказаться в Сибири. Она быстро убрала конверт в свою сумку.

— Что ты сделаешь с ними? — спросил он.

Таня немного задумалась.

— В Лейпциге, в Восточной Германии, ежегодно проводится книжная ярмарка. Я могу договориться в ТАСС об освещении ее — я немного говорю по-немецки. Ярмарку посещают западные издатели — редакторы из Парижа, Лондона и Нью-Йорка. Я могла бы предложить издать твою работу в переводе.

Его лицо загорелось.

— Ты так думаешь?

— Я считаю, что «Во власти стужи» вполне хороший рассказ.

— Это было бы великолепно. Но ты подвергнешь себя ужасному риску.

Она кивнула.

— И ты тоже. Если советские власти узнают, кто автор, тебя будут ждать большие неприятности.

Он засмеялся.

— Посмотри на меня: голодный, в лохмотьях, один, живу в холодном мужском общежитии. Что мне терять?

Ей не приходило в голову, что он недоедает.

— Здесь есть ресторан, — сказала она. — Давай поужинаем?

— Да, пожалуй.

Василий заказал бефстроганов с вареной картошкой. Официантка поставила на стол тарелку с хлебными тостами, как подают на банкетах. Василий их все сразу съел. После бефстроганов он заказал пирожки со сливовым джемом. Он также съел все, что оставила Таня на своей тарелке.

— Мне казалось, что квалифицированным специалистам здесь хорошо платят, — сказала Таня.

— Добровольно приехавшим — да, но не бывшим заключенным. Начальство прибегает к денежному стимулированию только в силу необходимости.

— Могу я посылать тебе кое-какие продукты почтой?

Он покачал головой.

— Все разворовывается теми, кто работает в КГБ. Посылки приходят вскрытыми с трафаретными надписями «Подозрительное содержимое, официально проверено», а всё, представляющее какую-то ценность, пропадает. Парень из соседней комнаты получил шесть пустых банок из-под варенья.

Таня подписала счет за ужин.

Василий спросил:

— У тебя в номере есть ванная?

— Да.

— И горячая вода?

— Конечно.

— Могу я принять душ? В общежитии горячая вода подается только раз в неделю, и то нам приходится мыться как можно быстрее, пока не отключили воду.

Они поднялись наверх.

Василий долго не выходил из ванной. Таня сидела на кровати и смотрела на покрытый сажей снег. Она была потрясена. Она смутно представляла, в каких условиях живут заключенные в трудовых лагерях, но на примере Василия она наглядно увидела жестокую реальность. Раньше своим воображением она не могла постичь степень страданий, переносимых заключенными. И все же, несмотря ни на что, Василий не впал в отчаяние. По сути, он неизвестно откуда черпал силы и мужество, чтобы описать пережитое им эмоционально и с юмором. Она восхищалась им больше, чем когда-либо.

Когда он наконец вышел из ванной, они попрощались. В былые дни он обычно заигрывал с ней, но сегодня эта мысль даже не пришла ему на ум.

Она отдала ему все деньги, что были у нее в кошельке, плитку шоколада и две пары панталон, которые налезли бы на него, хоть и были маленького размера.

— Все-таки они лучше, чем то, что у тебя есть, — сказала она.

— Конечно, лучше, — ответил он. — У меня вообще нет нижнего белья.

Она заплакала, когда он ушел.

Глава тридцать шестая

Каждый раз, когда на Радио Люксембург исполняли балладу о любви, Каролин плакала.

Лили, которой исполнилось шестнадцать лет, догадывалась, что чувствует Каролин. Будто бы Валли вернулся домой, поет и играет в соседней комнате, только они не могут войти к нему, увидеть его и сказать, как здорово у него получается.

Если Алиса не спала, они сажали ее ближе к приемнику и говорили: «Это твой папа». Она не понимала, но улыбалась, слушая музыку. Иногда Каролин пела дочке эту песню, а Лили аккомпанировала на гитаре и подпевала ей.

Лили считала своей обязанностью помочь Каролин и Алисе эмигрировать на Запад и соединиться с Валли.

Каролин жила в доме Франков в центре Берлина. Ее родители не хотели иметь к ней никакого отношения. Они говорили, что она опозорила их, родив незаконного ребенка. На самом же деле в Штази ее отцу сказали, что он потеряет работу в автобусном парке, потому что Каролин сошлась с Валли. Родители выгнали дочь, и та ушла жить в семью Валли.

Лили была рада, что Каролин живет с ними. Каролин была как старшая сестра вместо Ребекки. И Лили обожала малышку. Каждый день после школы она в течение двух часов сидела с Алисой, чтобы дать отдых Каролин.

Сегодня у Алисы был первый день рождения, и Лили испекла пирог. Алиса сидела на своем высоком стуле и радостно стучала деревянной ложкой по тарелке, а Лили готовила для нее легкий бисквит.

Каролин в своей комнате на втором этаже слушала Радио Люксембург. День рождения был также годовщиной убийства Кеннеди. Западногерманское радио и телевидение транслировали программы о президенте Кеннеди и влиянии его смерти на внешнюю и внутреннюю политику. Восточногерманские станции не заостряли на этом внимание.

Линдон Джонсон почти год замещал убитого президента США, а три недели назад победил на выборах с подавляющим большинством голосов ультраправого консерватора от республиканской партии Голдуотера. Лили радовалась. Хотя она родилась после того, как Гитлер покончил с собой, она знала историю своей страны, и ей вселяли страх политики, которые проповедовали расовую ненависть.

Джонсон не был таким влиятельным политиком, как Кеннеди, но он столь же решительно настроился защищать Западный Берлин, что имело самое большое значение для немцев по обеим сторонам стены.

Когда Лили вынимала пирог из духовки, с работы домой пришла ее мать. Карле удалось удержаться на работе в крупной больнице в качестве старшей медсестры, даже несмотря на то, что она состояла членом социал-демократической партии. Как-то раз, когда пошли разговоры, что ее хотят уволить, медсестры пригрозили устроить забастовку, и главному врачу больницы пришлось, чтобы не возникло шума, объявить, что Карла останется их начальницей.

Отец Лили был вынужден пойти работать, хотя он все еще пытался на расстоянии управлять своим бизнесом в Западном Берлине. Он устроился инженером на государственном предприятии, выпускавшем телевизоры, которые по качеству уступали западногерманским. Вначале он сделал несколько предложений по улучшению производства, но это восприняли как критику начальства, и он больше не проявлял инициативу. В этот день, вернувшись домой с работы, он вошел в кухню, и они хором спели традиционную немецкую поздравительную песню «Hoch Soil Sic Leben».

Потом они сели за кухонный стол и говорили о том, увидит ли Алиса когда-нибудь своего отца.

Каролин подала прошение разрешить ей эмигрировать. Пересечь границу нелегально с каждым годом становилось все труднее. Она могла бы попытаться это сделать, будь она одна, а рисковать жизнью Алисы она не хотела. Ежегодно официально разрешалось эмигрировать небольшому числу людей. Никто не мог узнать причину, по которой отказывали в просьбе. Складывалось впечатление, что в основном разрешали выехать неработоспособным иждивенцам, детям и старикам.

Каролин и Алиса относились к категории неработоспособных иждивенцев, но их прошение отклонили.

Как всегда, без всяких объяснений.

Естественно, правительство не станет объяснять, чье прошение может быть удовлетворено. Из-за недостатка информации пошли разные слухи. Говорили, что с прошением нужно обращаться к руководителю страны Вальтеру Ульбрихту.

Небольшого роста, с бородкой, напоминающей ленинскую, ортодоксальный до мозга костей, он был мало похож на благодетеля. Якобы он был рад перевороту в Москве, потому что, как он считал, Хрущев нестрого придерживался доктрины. Тем не менее Каролин написала ему личное письмо, объясняя причину эмиграции желанием выйти замуж за отца ее ребенка.

— Считается, что он сторонник традиционных принципов семейной морали, — говорила Каролин. — Если это так, он должен помочь женщине, которая хочет одного: чтобы у ее ребенка был отец.

Люди в Восточной Германии полжизни гадали, что правительство планирует, чего хочет или о чем думает. Режим был непредсказуемым. Они могли разрешить проигрывать некоторые пластинки с рок-н-роллом в молодежных клубах, а потом вдруг их все запретить. Какое-то время они терпимо относились к тому, как молодежь одевается, а потом начинали арестовывать парней в голубых джинсах. Конституция страны гарантировала свободу передвижения, но немногие получали разрешение посетить родственников в Западной Германии.

Бабушка Мод вступила в разговор:

— Невозможно предсказать, что намеревается сделать тиран. Неопределенность — одно из их орудий. Я жила при нацистах и при коммунистах. Они поразительно похожи друг на друга.

Во входную дверь постучали. Лили открыла ее и пришла в ужас, увидев на пороге своего бывшего зятя Ганса Гофмана.

Лили, держа дверь приоткрытой, спросила:

— Что вы хотите, Ганс?

Крупного телосложения, он мог легко смести ее со своего пути, но он этого не сделал.

— Открой, Лили, — сказал он устало-раздраженным голосом. — Я работаю в полиции. Ты должна впустить меня.

У Лили сильно билось сердце, но она не отступала назад и крикнула через плечо:

— Мама! Ганс Гофман пришел!

Карла подбежала к ней.

— Ты сказала Ганс?

— Да.

Карла встала у двери вместо Лили.

— Мы не хотим вас видеть, Ганс, — сказала она.

Она говорила со спокойным вызовом, но Лили слышала, как она учащенно и взволнованно дышит.

— Вот как? — холодно отозвался Ганс. — Тем не менее мне нужно поговорить с Каролин Кунц.

Лили негромко вскрикнула от страха. Почему Каролин?

Вопрос задала Карла:

— Зачем?

— Она написала письмо товарищу генеральному секретарю Вальтеру Ульбрихту.

— Это преступление?

— Наоборот. Он руководитель народа. Любой может написать ему. Он рад получать письма.

— Тогда зачем вам запугивать Каролин?

— Цель моего прихода я объясню фрейлейн Кунц. Вам лучше будет меня впустить.

Карла негромко сказала Лили:

— Он что-то хочет сказать по поводу ее прошения об эмиграции. Надо бы узнать.

Она распахнула перед ним дверь.

Ганс вошел в прихожую. Сейчас ему было около сорока лет. Крупного телосложения, сутуловатый, он был одет в тяжелое двубортное темно-синее пальто. В магазинах Восточной Германии пальто такого качества обычно не продавались. В таком наряде он выглядел еще более массивно и угрожающе. Лили инстинктивно отпрянула от него.

В знакомом ему доме он держался так, словно жил в нем. Он снял пальто и повесил на крючок в прихожей, а потом без приглашения вошел в кухню.

Лили и Карла последовали за ним.

Вернер встал. Лили со страхом подумала, перепрятал ли он свой пистолет, который лежал за полкой для кастрюль. Может быть, для этого Карла спорила с Гансом у порога. Лили спрятала за спиной дрожащие руки.

Вернер не скрывал своей враждебности.

— Я удивлен, что вижу тебя в этом доме, — сказал он Гансу. — После того, что ты сделал, тебе должно быть стыдно являться сюда.

У Каролин был растерянный и встревоженный вид, и Лили поняла, что она не знает, кто такой Ганс.

— Он из Штази, — вполголоса объяснила Лили. — Он женился на моей сестре и жил здесь год, шпионя за нами.

Каролин зажала рукой рот, чтобы не вскрикнуть.

— Это он? — прошептала она. — Валли рассказывал мне. Как он посмел сделать такое?

Ганс слышал, что они шепчутся.

— Ты, должно быть, Каролин, — сказал он. — Ты писала товарищу генеральному секретарю.

Каролин набралась храбрости и почти с вызовом ответила:

— Я хочу выйти замуж за отца моего ребенка. Вы мне позволите?

Ганс посмотрел на Алису, сидящую на своем высоком стуле.

— Какой милый ребенок, — проговорил он. — Мальчик или девочка?

Лили задрожала от страха, только потому что он смотрел на Алису.

Неохотно Каролин ответила:

— Девочка.

— И как ее зовут?

— Алиса.

— Алиса. Да. Кажется, ты указала это в письме.

Эта притворная симпатия к ребенку вселяла еще больше страха, чем угроза.

Ганс выдвинул стул и сел за кухонный стол.

— Так значит, Каролин, ты, кажется, хочешь уехать из своей страны.

— Мне думается, вы только будете рады — ведь правительство не одобряет мою музыку.

— Но почему ты хочешь исполнять декадентские американские поп-песни?

— Рок-н-ролл придумали американские негры. Это музыка угнетенного народа. Она революционна. Вот почему мне странно, что товарищ Ульбрихт ненавидит рок-н-ролл.

Когда Ганса побеждали каким-нибудь аргументом, он просто игнорировал его.

— Но у Германии много красивой народной музыки, — сказал он.

— Я люблю немецкие народные песни. И я уверена, что знаю их больше, чем вы. Но музыка интернациональна.

Бабушка Мод наклонилась вперед и язвительно сказала:

— Подобно социализму, товарищ.

Ганс не обратил на нее внимания.

— И мои родители выгнали меня из дома, — продолжала Каролин.

— Из-за твоего аморального образа жизни.

Лили не сдержалась от негодования:

— Они выгнали ее, потому что вы, Ганс, угрожали ее отцу.

— Вовсе нет, — сдержанно сказал он. — Что остается делать респектабельным родителям, когда их дочь ведет антисоциальный и распущенный образ жизни.

На глаза Каролин навернулись слезы.

— Я никогда не вела распущенный образ жизни, — сердито сказала она.

— Но у тебя незаконнорожденный ребенок.

Снова заговорила Мод:

— Вы, кажется, плохо разбираетесь в биологии, Ганс. Чтобы сделать ребенка, законного или незаконного, нужен только один мужчина. Распущенность к этому не имеет никакого отношения.

Ганса уязвило это замечание, но он и ухом не повел. Он снова обратился к Каролин:

— Молодой человек, за которого ты хочешь выйти замуж, разыскивается полицией за убийство. Он убил пограничника и убежал на Запад.

— Я люблю его.

— Итак, Каролин, ты просишь генерального секретаря предоставить тебе привилегию эмигрировать.

— Это не привилегия, — вмешалась Карла. — Это ее право. Свободные люди могут ехать, куда им захочется.

Для Ганса это уже было слишком.

— Вы думаете, что можете делать все, что угодно. Но вы не учитываете, что живете в обществе, которое должно действовать как одно целое. Даже рыба в море понимает, что должна плыть в стае.

— Мы не рыба.

Ганс проигнорировал эту реплику и повернулся к Каролин.

— Ты аморальная женщина, которую отвергла семья из-за возмутительного поведения. Ты нашла убежище в семье, известной антисоциальными тенденциями. И ты хочешь выйти замуж за убийцу.

— Он не убийца, — прошептала Каролин.

— Когда люди пишут Ульбрихту, их письма передаются в Штази для оценки, — сказал Ганс. — Твое письмо, Каролин, попало к младшему офицеру. Будучи молодым и неопытным, он пожалел мать-одиночку и порекомендовал дать тебе разрешение.

Похоже на хорошую новость, но как бы не было подвоха, подумала Лили. И она не ошиблась.

— К счастью, — продолжал Ганс, — его начальник направил это решение мне, вспомнив, что я имел дело с этой… — он с презрительным выражением обвел всех взглядом, — с этой распущенной и неблагонадежной группой смутьянов.

Теперь Лили поняла, что он собирался сказать. Это было чудовищно. Ганс пришел сюда вразумительно объяснить им, что это благодаря ему прошение Каролин было отклонено.

— Ты получишь, как полагается, официальный ответ, — предупредил он. — Но сейчас могу сказать: тебе не будет разрешено эмигрировать.

— Могу ли я навестить Валли? Всего на несколько дней? — умоляла она. — Алиса никогда не видела своего отца.

— Нет, — сказал он с натянутой улыбкой. — Людям, которые обращались за разрешением эмигрировать, в дальнейшем не разрешается выезжать на отдых за границу.

Его ненависть прорвалась в интонации, когда он добавил:

— Что, ты думаешь, мы глупые люди?

— Я подам прошение через год, — сказала Каролин.

Ганс встал. Улыбка торжествующего превосходства играла у него на губах.

— Такой же ответ будет в следующем году, и еще через год, и всегда. — Он обвел их всех взглядом. — Никому из вас не будет дано разрешение на выезд. Никогда. Я обещаю.

С этими словами он ушел.

***

Дейв Уильямс позвонил в «Клэссик рекордс».

— Привет, Черри. Это Дейв, — сказал он. — Могу я поговорить с Эриком?

— Сейчас его нет, — ответила она.

— Я звоню уже третий раз, — с разочарованием и возмущением в голосе проговорил он.

— Тебе не везет.

— Перезвонить он может?

— Я спрошу у него.

Дейв повесил трубку.

Дело не в везении. Что-то здесь не так.

1964 год принес «Плам Нелли» огромный успех. Баллада о любви шла под первым номером в хит-параде, и группа — без Ленни — совершила гастрольную поездку по Англии вместе с поп-звездами, включая легендарного Чака Берри. Дейв и Валли переехали в квартиру с двумя спальнями в театральном районе.

Но сейчас что-то не ладилось. Было из-за чего расстраиваться.

У «Плам Нелли» вышла еще одна пластинка. «Клэссик рекордс» к Рождеству выпустила пластинку с «Трясись, греми, крутись» и «Хучи-кучи мэн» на обратной стороне. Эрик не счел нужным обсуждать этот вопрос с группой, а Дейв хотел записать новую песню.

Дейв оказался прав. «Трясись, греми, крутись» не пошла. Был январь 1965-го, и Дейв, думая о предстоящем годе, начинал паниковать. По ночам ему снилось, будто он падает с крыши, самолета, лестницы, и он просыпался с ощущением, что жизнь вот-вот оборвется. То же самое он испытывал, когда размышлял о своем будущем.

Он уверовал, что будет музыкантом. Он ушел из родительского дома, бросил школу. Ему уже шестнадцать лет, он может жениться и обязан платить налоги. Ему представлялось, что он делает успешную карьеру. И вдруг все рушится. Он не знал, что делать. Он ни к чему не способен, кроме музыки. Он счел бы унижением вернуться в дом родителей. В древних легендах молодой герой «уходит в море». Дейв лелеял надежду исчезнуть, потом вернуться через пять лет, загорелым и бородатым, и рассказывать истории о дальних странствиях. Но в глубине души он сознавал, что не потерпит дисциплину на флоте. Это было бы хуже, чем в школе.

У него даже нет подружки. Когда он бросил школу, закончился его роман с Линдой Робертсон. Она сказала, что ожидала этого, но все равно плакала. Когда он получил деньги за участие «Плам Нелли» в шоу «Это клево!», он позвонил Микки Макфи по телефону от Эрика и спросил, не хочет ли она пойти с ним поужинать или в кино. Она долго думала, а потом сказала: «Нет. Ты милый парень, но я не могу, чтобы меня видели с шестнадцатилетним подростком. У меня и так плохая репутация, но я не хочу выглядеть дурой». Дейв обиделся.

Валли сейчас сидел рядом с Дейвом, как всегда с гитарой в руках. Он играл с металлической трубкой на среднем пальце левой руки и пел: «Я проснулся этим утром, и я знаю: всё решится окончательно и бесповоротно».

Дейв нахмурился.

— Звук как у Элмора Джеймса, — сказал он через минуту.

— Это называется гитара с бутылочным горлышком, — объяснил Валли. — Раньше пользовались горлышком от разбитой бутылки, а теперь делают эти металлические штучки.

— Звук супер.

— Зачем ты звонишь Эрику?

— Я хочу узнать, сколько пластинок продано с «Трясись, греми, крутись», как дела с американским выпуском баллады о любви и намечаются ли какие-нибудь гастроли, а наш импресарио не хочет со мной говорить.

— Уволь его, — предложил Валли. — Он козел.

— Как я могу его уволить, если я не могу дозвониться ему, — с унылым видом проговорил Дейв.

— Поезжай к нему в офис.

Дейв посмотрел на Валли.

— Ты знаешь, ты не так глуп, как кажешься. — Дейв почувствовал себя лучше. — Я как раз собираюсь это сделать.

Уныние оставило его, как только он вышел из дома. Что-то в лондонских улицах всегда приободряло его. Это был один из крупнейших городов мира — там могло случиться все, что угодно.

Денмарк-стрит находилась в каких-нибудь полутора километрах от дома. Дейв добрался туда через пятнадцать минут. Он поднялся по лестнице в офис «Клэссик рекордс».

— Эрика нет, — сообщила Черри.

— Ты уверена? — спросил Дейв. Набравшись смелости, он открыл дверь.

Эрик находился там, сидел за своим столом. Застигнутый врасплох, он имел глуповатый вид. Потом выражение его лица сменилось на гнев, и он проворчал:

— Чего ты хочешь?

Дейв сразу ничего не ответил. Его отец иногда говорил: «Когда тебе кто-то задает вопрос, не думай, что ты должен ответить. Меня этому научила политика». Дейв просто вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

Если он будет продолжать так стоять, подумал он, может показаться, будто он ожидает, что ему в любой момент скажут уйти. Поэтому он сел на стул перед столом Эрика и скрестил ноги.

Потом он спросил:

— Почему вы избегаете меня?

— Я был занят, ты, самонадеянный юнец. В чем дело?

— Дел целая куча, — непринужденно заговорил Дейв. — Что происходит с «Трясись, греми, крутись»? Что нас ждет в новом году? Что известно из Америки?

— Ничего, ничего, ничего, — ответил Эрик. — Ты удовлетворен?

— Почему я должен быть этим удовлетворен?

— Послушай. — Эрик сунул руку в карман и достал рулон банкнотов. — Здесь двадцать фунтов. Это то, что получено за «Трясись, греми, крутись». — Он швырнул на стол четыре пятифунтовые купюры. — Теперь ты удовлетворен?

— Я хотел бы ознакомиться с цифрами.

Эрик засмеялся.

— С цифрами? Кто, по-твоему, ты такой?

— Я ваш клиент, а вы мой антрепренер.

— Антрепренер? А устраивать-то нечего, ты, ничтожный тип. Ты был бабочкой-однодневкой. В нашем бизнесе таких полным-полно. Тебе повезло. Хэнк Ремингтон отдал тебе песню, но у тебя таланта нет. Все кончено, забудь это, возвращайся в школу.

— Я не могу вернуться в школу.

— Почему же? Тебе сколько лет? Шестнадцать? Семнадцать?

— Я проваливался на всех экзаменах.

— Иди работать.

— «Плам Нелли» будет одной из самых популярных групп в мире, и я стану музыкантом на всю оставшуюся жизнь.

— Мечтай дальше, сынок.

— Обязательно. — Дейв встал.

Он собрался уходить, как вспомнил об одной проблеме. Он подписывал контракт с Эриком. Если группа будет с успехом выступать, Эрик может потребовать проценты. Он сказал:

— Итак, Эрик, вы больше не являетесь антрепренером «Плам Нелли». Вы мне это хотите сказать?

— Аллилуйя! Наконец-то он понял!

— Тогда я забираю контракт.

У Эрика вдруг возникло подозрение.

— Что? Зачем?

— Контракт мы подписали в тот день, когда записывали балладу о любви. Вам он больше не нужен. Так ведь?

Эрик задумался.

— Почему ты хочешь забрать его?

— Вы только что сказали мне, что у меня нет таланта. Конечно, если вы предвидите большое будущее для группы…

— Не смеши меня. — Эрик взялся за телефонную трубку. — Черри, любовь моя, достань из папки контракт с «Плам Нелли» и отдай его юному Дейву, когда он будет выходить. — Он положил трубку.

Дейв взял деньги со стола.

— Один из нас дурак, Эрик, — сказал он. — Догадайтесь кто.

***

Валли нравился Лондон. Музыка там звучала повсюду: в фолк-клубах, клубах битников, драматических театрах, концертных залах, оперных театрах. Каждый вечер, когда группа «Плам Нелли» не выступала, он ходил куда-нибудь послушать музыку — иногда с Дейвом, иногда один, Время от времени он ходил на концерты классической музыки и улавливал новые аккорды.

Англичане были странными. Когда он говорил, что он немец, они всегда начинали говорить о Второй мировой войне. Они думали, что они выиграли войну, и обижались, когда он пытался объяснить, что это, собственно, Советы победили немцев. Иногда он говорил, что он поляк, только чтобы уйти от того же скучного разговора.

Но половина жителей Лондона были не англичане, а ирландцы, шотландцы, уэльсцы, выходцы из стран Карибского бассейна, индийцы и китайцы. Все наркодельцы когда-то жили на островах: таблетки для повышения тонуса продавали мальтийцы, торговцы героином были родом из Гонконга, марихуану можно было купить у ямайцев. Валли любил ходить в карибские клубы, где исполняли музыку с другим ритмом. В таких местах с ним пытались познакомиться многие девушки, но он всегда говорил им, что он помолвлен.

Однажды, когда Дейва не было дома, зазвонил телефон. Сняв трубку, Валли услышал:

— Могу ли я поговорить с Вальтером Франком?

Валли чуть было не ответил, что его дедушки нет в живых более двадцати лет, но, помолчав, сказал:

— Я Валли.

Звонивший перешел на немецкий.

— Говорит Енох Андерсон из Западного Берлина.

Енох Андерсон был датчанином-бухгалтером, который вел дела на фабрике Валлиного отца. Валли вспомнил лысого человека в очках и с шариковой авторучкой в нагрудном кармане пиджака.

— Что-нибудь произошло?

— С твоей семьей все в порядке, но я должен сообщить новость, которая огорчит тебя. Каролин и Алисе не дали разрешение эмигрировать.

Валли почувствовал себя так, словно его кулаком ударили под дых. Он тяжело опустился на стул.

— Почему? По какой причине?

— Правительство Восточной Германии не сообщает причину своего решения. Однако к ним домой приходил человек из Штази — Ганс Гофман, которого ты знаешь.

— Шакал.

— Он сказал им, что никто из них никогда не получит разрешение эмигрировать или совершить поездку на Запад.

Валли закрыл глаза рукой.

— Никогда?

— Это то, что он сказал. Твой отец просил меня сообщить это тебе. Я очень сожалею.

— Спасибо.

— Нужно ли что-нибудь передать твоей семье? Я по-прежнему езжу в Восточный Берлин раз в неделю.

— Пожалуйста, скажите, что я всех их люблю. — У Валли комок подступил к горлу.

— Очень хорошо.

Валли глотнул.

— И скажите, что когда-нибудь я обязательно увижусь со всеми ними. Я уверен в этом.

— Я все скажу им. До свидания.

— До свидания. — В полном отчаянии Валли повесил трубку.

Через минуту он взял гитару и сыграл небольшой аккорд.

Музыка успокаивала его. Абстрактная музыка: просто ноты и их композиция. Больше не было шпионов, предателей, полиции, стен.

Он запел: «Я скучаю по тебе, Алисия…»

* * *

Дейв был рад снова, что увидится с сестрой. Они встретились у ее агентства «Интернэшнл старз». На ней была темно-красная шляпа-котелок.

— Без тебя дома тоскливо, — сказала она.

— С отцом никто не ссорится? — с улыбкой спросил Дейв.

— Он так занят, после того как лейбористы победили на выборах. Он теперь член кабинета.

— А как ты?

— Снимаюсь в новом фильме.

— Поздравляю!

— Но ты уволил своего антрепренера.

— Эрик считал, что «Плам Нелли» — бабочка-однодневка. Но мы не сдаемся. Нам нужны новые концерты. Все, на что мы пока можем рассчитывать, — это несколько выступлений в «Джамп-клубе», а этого даже не хватит, чтобы заплатить за квартиру.

— Обещаю, что «Интернэшнл старз» пригласят вас, — сказала Иви. — Они согласились переговорить с тобой. Это все.

— Я знаю.

Но агенты не встречались с людьми только для того, чтобы сказать им «нет», полагал Дейв. И, кроме того, агентство хотело быть в хороших отношениях с Иви Уильямс, самой успешной молодой актрисой в Лондоне. Так что он питал радужные надежды.

Они вошли в здание. Атмосфера там была не такой, как в офисе Эрика Чапмана. Секретарь по приему посетителей не жевала жевательную резинку. На стенах в вестибюле висели не благодарственные грамоты, а несколько мастерски написанных акварелей. Выдерживался стиль, хотя не очень рок-н-ролльный.

Им не пришлось ждать. Секретарь по приему посетителей провела их в кабинет Марка Батчелора, высокого молодого человека двадцати с лишним лет в модной рубашке с петлицами на воротнике и вязаном галстуке. Секретарь принесла на подносе кофе.

— Мы любим Иви и хотели бы помочь ее брату, — сказал Батчелор после обмена любезностями. — Но я не уверен, что сможем. «Трясись, греми, крутись» навредила «Плам Нелли».

— Не стану с вами спорить, — согласился Дейв. — Но скажите конкретно, что вы имеете в виду.

— Если откровенно…

— Да, конечно, — сказал Дейв, подумав, насколько этот разговор отличается от беседы с Чапманом.

— Вы производите впечатление средней группы, которой повезло, поскольку ей попала в руки песня Хэнка Ремингтона. Людям нравится песня, а не вы. Мир, в котором мы живем, мал — несколько звукозаписывающих компаний, горстка антрепренеров, два телешоу, — и каждый думает одинаково. Я не могу продать вас никому из них.

Дейв глотнул. Он не ожидал, что Батчелор будет настолько откровенен, и пытался скрыть свое разочарование.

— Да, нам повезло с песней Хэнка Ремингтона, — признал он. — Но мы поп-группа не средней руки. У нас первоклассная ритм-секция и виртуозный ведущий гитарист, да и смотримся мы неплохо.

— Тогда вы должны доказать, что вы не бабочка-однодневка.

— Я знаю. Но без контракта на запись и ангажементов я не представляю, как мы можем сделать это.

— Вам нужна еще одна хорошая песня. Можете ли вы попросить Хэнка Ремингтона сочинить еще одну?

Дейв покачал головой.

— Хэнк не пишет песен для других. Баллада о любви — исключение, потому что «Кордс» не захотели ее записывать.

— Может быть, он напишет еще одну балладу. — Батчелор развел руками, словно говоря: «Кто знает». Я человек не творческий, вот почему я — агент и знаю, что Хэнк гениален.

— Ну что же… — Дейв посмотрел на Иви. — Думаю, я мог бы спросить его.

— Что в этом такого? — беспечно проговорил Батчелор.

— Я не возражаю, — повела плечами Иви.

— Ну, хорошо, — кивнул Дейв.

Батчелор встал, протянул ему руку и сказал:

— Желаю удачи.

Когда они вышли, Дейв спросил у Иви:

— Мы можем сейчас поехать к Хэнку?

— Мне нужно кое-что купить, — ответила она. — Мы с ним договорились увидеться вечером.

— Это в самом деле важно, Иви. Вся моя жизнь летит вверх тормашками.

— Хорошо, — согласилась она. — Моя машина за углом.

Они доехали до Челси на «санбим-альпине» Иви. Дейв кусал губу. Батчелор сделал ему одолжение своей жестокой прямотой. Он не верил в талант «Плам Нелли», но признавал талант Хэнка Ремингтона. Но все равно, если он получит от Хэнка еще одну хорошую песню, она будет снова на коне.

Что он скажет?

«Привет, Хэнк! У тебя есть еще баллады?» — Это слишком развязно.

«Хэнк, я оказался в трудном положении». — Это чересчур вынужденно.

«Наша звукозаписывающая студия сделала большую ошибку, выпустив "Трясись, греми, крутись". Мы могли бы выкрутиться, если бы ты нам немного помог».

Ни один из этих подходов ему не нравился, в основном из-за того, что он терпеть не мог кого-либо просить.

Но он пошел бы на это.

Хэнк занимал квартиру в большом старом доме у реки. Лили и Дейв зашли в подъезд и поднялись на скрипучем лифте. По большей части теперь она ночевала здесь. Она открыла дверь квартиры своим ключом.

— Хэнк! — позвала она. — Это я.

Дейв вошел за ней. В холле висела яркая современная картина. Они прошли через сверкающую кухню и заглянули в гостиную, где стоял рояль. Там никого не было.

— Он ушел, — разочарованно произнес Дейв.

— Должно быть, он решил вздремнуть после обеда, — предположила Иви.

Открылась еще одна дверь, и появился Хэнк, очевидно, из спальни, потому что он на ходу натягивал джинсы. Он закрыл за собой дверь.

— Привет, дорогая, — проговорил он. — Я заснул. Здравствуй, Дейв. Что ты здесь делаешь?

— Я пришел с Иви просить тебя о большом одолжении, — сказал Дейв.

— А, — произнес Хэнк, глядя на Иви. — Ты должна была прийти позднее.

— Дейв не мог ждать.

— Нам нужна новая песня, — выпалил Дейв.

— Немного не ко времени, Дейв, — буркнул Хэнк. Дейв ожидал, что он пояснит почему, но он промолчал.

— Что-нибудь случилось, Хэнк? — спросила Иви.

— Собственно, да, — промямлил Хэнк.

Дейв опешил. Он не слышал, чтобы кто-то говорил «да» на этот вопрос.

Женская интуиция Иви опередила Дейва.

— В спальне кто-то есть?

— Извини, любовь моя, — сказал Хэнк. — Я не ожидал, что ты вернешься так рано.

В этот момент открылась дверь спальни и оттуда вышла Анна Мюррей.

От изумления у Дейва отвисла челюсть. Сестра Джаспера была в постели с дружком Иви!

Анна была одета полностью по-деловому: в костюме, чулках и туфлях на высоком каблуке, только волосы ее были растрепаны и пуговицы на пиджаке застегнуты не в те петлицы. Она молчала и избегала чьих-либо взглядов. Она ушла в гостиную и вернулась с кожаным чемоданчиком. Она направилась к входной двери, сняла пальто с крючка и вышла, не проронив ни слова.

— Она пришла поговорить о моей автобиографии, — начал оправдываться Хэнк. — От одного мы перешли к другому…

Иви заплакала.

— Хэнк, как ты мог?

— Я не замышлял ничего такого. Все вышло как-то само собой.

— Я думала, ты меня любишь.

— Я любил. Я люблю. Это всего лишь…

— Всего лишь что?

Хэнк посмотрел на Дейва, словно обращаясь к нему за помощью.

— Есть соблазны, против которых мужчина не может устоять.

Дейв подумал о Микки Макфи и кивнул.

Иви сердито проговорила:

— Дейв — мальчишка. Я думала, что ты мужчина, Хэнк.

Хэнк вдруг стал агрессивным:

— Выбирай слова! — чуть ли не выкрикнул он.

Иви растерялась.

— Я должна выбирать слова? Я только что застала тебя в постели с другой женщиной, и ты мне говоришь, чтобы я выбирала слова?

— Вот именно, — с угрозой в голосе произнес он. — Не заходи слишком далеко.

Дейв вдруг испугался. У Хэнка был такой вид, будто он собирается ударить Иви. Неужели это то, что происходит в ирландских рабочих семьях? А что делать ему, Дейву: защищать сестру от ее любовника? Неужели он будет драться со вторым великим музыкальным гением после Элвиса Пресли?

— Слишком далеко? — сердито переспросила Иви. — Да, я уйду слишком далеко — прямо из этой двери. Вот так-то!

Она повернулась и вышла.

Дейв посмотрел на Хэнка.

— Э-э… Как насчет песни?

Хэнк слегка покачал головой.

— Ладно, — сказал Дейв. Ему не приходило в голову, как продолжить разговор.

Хэнк открыл перед ним дверь, и он вышел.

Иви плакала в машине минут пять, а потом осушила слезы.

— Я отвезу тебя домой, — всхлипнула она.

Когда они доехали до Уэст-Энда, Дейв предложил:

— Пойдем к нам. Я приготовлю тебе кофе.

— Спасибо, — ответила она.

Валли сидел на диване и играл на гитаре.

— Иви немного расстроена, — пояснил ему Дейв. — Она порвала с Хэнком.

Он пошел на кухню и поставил на плиту чайник:

Валли сказал:

— По-английски «немного расстроена» значит «очень опечалена». Если бы ты был всего лишь немного опечален, например, из-за того, что я забыл поздравить тебя с днем рождения, ты бы сказал: я ужасно расстроен. Правильно?

Иви улыбнулась:

— Надо же, Валли, у тебя железная логика.

— И кое-какие способности. Сейчас я немного ободрю. Вот послушайте.

Он заиграл на гитаре и запел: «Я скучаю по тебе, Алисия».

Дейв вышел из кухни и стал слушать. Валли спел грустную балладу ре-минор с парой аккордов, которые Дейв не узнал.

Когда он закончил, Дейв сказал:

— Хорошая песня. Ты слышал ее по радио? Чья она?

— Моя, — чуть не подпрыгнул Валли. — Я сочинил ее.

— Вот это да! А ну-ка, сыграй еще.

На этот раз Дейв пытался подпевать ему.

— Вы великолепны, — обрадовалась Иви. — И этот паразит Хэнк вам не нужен.

— Я хочу спеть эту песню Марку Батчелору. — Он посмотрел на часы. Было полшестого. Он схватил трубку и позвонил в «Интернэшнл старз». Батчелор все еще сидел у себя в кабинете.

— У нас есть песня, — выпалил Дейв. — Мы можем приехать и спеть ее вам.

— Мне бы очень хотелось послушать, но уже собрался уходить.

— Вы могли бы заехать на Генриегта-стрит по пути домой?

Наступило молчание, потом Батчелор сказал:

— Да, это недалеко от моей железнодорожной станции.

— Какой ваш любимый напиток?

— Джин с тоником.

Двадцать минут спустя Батчелор сидел на диване со стаканом в руке, а Дейв и Валли играли на гитарах и пели, а Иви подпевала им. Потом он попросил исполнить ее еще раз.

После повторного исполнения они в ожидании посмотрели на него. Наступила короткая пауза, и потом он проговорил:

— Я не занимался бы этим бизнесом, если бы не мог сразу определить хит, как только услышал его. Это хит.

Дейв и Валли улыбнулись.

— Я так и думал, — сказал Дейв.

— Мне песня очень понравилась, — заключил Батчелор. — С ней я могу подписать контракт на запись.

Дейв отложил гитару, встал и пожал Батчелору руку, чтобы скрепить сделку. Тот сказал:

— Бизнес есть бизнес.

Марк сделал большой глоток.

— Хэнк не сходя с места написал песню, или она была у него в загашнике?

Дейв улыбнулся. Сейчас, когда они пожали друг другу руки, он мог говорить с ним на равных.

— Это песня не Хэнка Ремингтона.

Батчелор вскинул брови.

— Извините, я не предупредил вас, — сказал Дейв. — Хотел сделать вам сюрприз.

— Песня хорошая, а это самое главное. Так где же ты ее взял?

— Валли сочинил. Сегодня днем, когда я был у вас.

— Потрясающе! — воскликнул Батчелор. Потом он обратился к Валли: — А что у тебя есть на обратную сторону?

* * *

— Ты должна, Каролин, выходить в город и где-нибудь бывать, — сказала Лили Франк.

Так считала не только Лили. Но в первую очередь — ее мать. Карла тревожилась о здоровье Каролин. После прихода Ганса Гофмана Каролин начала худеть. Она стала бледной и апатичной. Карла однажды сказала Лили: «Каролин всего двадцать лет. Она не может вести затворнический образ жизни, как монашенка, всю свою жизнь. Своди ее куда-нибудь».

Сейчас в комнате Каролин они играли на гитарах и пели Алисе, которая сидела на полу в окружении игрушек. Время от времени она с радостью хлопала в ладоши, но в основном она не обращала внимания на девушек. Больше всего ей нравилась баллада о любви.

— Я не могу никуда уходить, — ответила Каролин. — Мне нужно ухаживать за Алисой.

Лили была готова к таким отговоркам.

— Моя мать может присмотреть за ней. Или бабушка Мод. По вечерам Алиса не доставляет много хлопот.

Ей уже было четырнадцать месяцев, и она спокойно спала всю ночь.

— Не знаю. Я буду волноваться.

— В течение года ты ни разу нигде не была.

— Но что подумает Валли?

— Разве он будет настаивать, чтобы ты пряталась от людей и никогда не развлекалась?

— Не знаю.

— Сегодня вечером я пойду в Молодежный клуб Святой Гертруды. Почему бы тебе не пойти со мной? Там играет музыка, танцуют, проводятся дискуссии. Я не думаю, что Валли стал бы возражать.

Восточногерманский лидер знал, что молодежи нужно развлекаться, но с этим у него была проблема. Всё, что им нравилось, — поп-музыка, моды, комиксы, голливудские фильмы, либо отсутствовало, либо было запрещено. Занятие спортом поощрялось, но мальчики и девочки должны были тренироваться раздельно.

Лили знала, что большинство ее сверстников ненавидели правительство. Подросткам не было дело до коммунизма и капитализма, их интересовали прически, моды и поп-музыка. Пуританское неприятие Ульбрихтом всего, что им нравилось, отчуждало поколение Лили. Более того, у них создалась иллюзия о жизни их современников на Западе, у которых в их спальнях стоят проигрыватели и шкафы, забитые новой одеждой, и которые каждый день едят мороженое.

Разрешенные молодежные клубы при церквях являли собой слабую попытку заполнить пустоту в жизни юношей и девушек. Такие клубы были благополучно бесспорными, но не столь удушливо правильными, как молодежная организация коммунистической партии — юные пионеры.

Каролин задумалась.

— Может быть, ты права, — сказала она. — Я не могу вести жизнь жертвы. Мне не повезло, но я не могу допустить, чтобы это довлело надо мной. В Штази думают, что я — подружка парня, который убил пограничника, и только, но я не должна признавать то, что они говорят.

— Правильно, — с радостью поддержала ее Лили.

— Я напишу Валли обо всем этом. Но я пойду с тобой.

— Тогда давай переодеваться.

Лили пошла в свою комнату и надела короткую юбку — не совсем мини-юбку, какие носили девушки на западных телешоу, которые смотрели все в Восточной Германии, тем не менее выше колен. Сейчас, когда Каролин согласилась, Лили засомневалась, а правильно ли это. Каролин, несомненно, нужна своя жизнь: она совершенно права, что Штази не должна принимать за нее решение, как жить. Но что подумает Валли, когда узнает? Будет ли он переживать, что она стала забывать его? Лили не видела своего брата почти два года. Сейчас ему уже девятнадцать, и он поп-король. Она не знала, что он может подумать.

Лили дала Каролин свои голубые джинсы, потом они вместе накрасились. Ребекка, старшая сестра Лили, прислала им из Гамбурга карандаш для подведения глаз и голубые тени, и в Штази чудом не выкрали их.

Через кухню они вышли из дома. Карла кормила Алису, которая помахала матери так весело, что Каролин огорчилась.

Они пошли в протестантскую церковь в нескольких кварталах от дома. Только бабушка Мод регулярно ходила в церковь, а Лили лишь дважды была в молодежном клубе, помещавшемся в крипте. Им заведовал новый молодой пастор по имени Одо Фосслер, с прической как у «Битлз». Он был симпатичный, но староват для Лили в свои двадцать пять, если не больше, лет.

Для музыки у него имелось пианино, две гитары и проигрыватель. Они начали с народного танца, против чего правительство никак не могло возражать. Лили танцевала с Бертольдом, парнем шестнадцати лет, то есть примерно ее возраста, привлекательным, но не сексуальным. Лили положила глаз на Торстена, который был немного старше и смахивал на Пола Маккартни.

Танцоры совершали энергичные движения: хлопали в ладоши и кружились. Лили радовалась, что танец увлек Каролин, она улыбалась, смеялась и лучше выглядела.

Но народные танцы служили лишь ширмой или отговоркой на случай враждебных выяснений. Кто-то поставил пластинку «Битлз» «Я чувствую себя прекрасно», и все начали танцевать твист.

Через час устроили перерыв, чтобы молодежь отдохнула и выпила стакан вита-колы, восточногерманского заменителя кока-колы. На радость Лили, Каролин раскраснелась и повеселела. Одо ходил среди ребят и разговаривал с каждым из них. Смысл его высказываний сводился к тому, что если у них есть проблемы, связанные с личными отношениями и сексом, то он готов выслушать каждого и дать совет. Каролин сказала ему: «Моя проблема в том, что отец моего ребенка живет на Западе». У них завязалась беседа, пока снова не начались танцы.

В десять часов, когда проигрыватель выключили, Каролин, к удивлению Лили, взяла одну из гитар и показала Лили жестом, чтобы та взяла другую. Девушки иногда играли и пели дома вместе, но Лили не представляла, что будет делать это на публике. Каролин начала исполнять композицию «Братьев Эверли» «Проснись, малышка Сузи». Две гитары звучали хорошо, а Каролин и Лили пели дуэтом. Все танцевали, пока играла музыка. Когда прозвучал последний аккорд, все стали просить девушек сыграть еще.

Они спели «Я хочу взять тебя за руку» и «Если бы у меня был "хаммер"», а медленный танец исполняли под балладу о любви. Всем хотелось, чтобы они продолжали петь, но Одо попросил их исполнить еще одну песню, а потом идти домой, прежде чем явится полиция и арестует его. Он сказал это в шутку, но в ней была доля правды.

Под конец они спели «Я вернулся в США».

Глава тридцать седьмая

В начале 1965 года, когда Джаспер Мюррей готовился к выпускным экзаменам, он рассылал письма во все телевещательные корпорации США, чьи адреса он смог найти.

Все они получали одинаковые письма с копиями статьи об Иви, встречающейся с Хэнком, репортажа о митинге, на котором выступал Мартин Лютер Кинг, и специального выпуска «Реал тинг», посвященного убийству Кеннеди. И он просил дать ему работу. Любую работу на американском телевидении.

Ничего другого он так сильно никогда не хотел. Телевизионные новости лучше, чем напечатанные, — они быстрее, более доходчивые, более наглядные, и американское телевидение лучше английского. И он был уверен, что преуспеет на этом поприще. Все, что ему нужно, — это старт. Он хотел его до боли.

Отправив письма почтой за немалые деньги, он позволил сестре Анне заплатить за его обед. Они пошли в венгерский ресторан «Веселый гусар», пользующийся популярностью у писателей и политиков левого толка.

— Что ты будешь делать, если не получишь работу в Штатах? — спросила его Анна после того, как они сделали заказ.

Такая перспектива угнетала его.

— Я, право, не знаю. В Англии требуется, чтобы ты сначала работал в провинциальной газете, освещая кошачьи выставки или похороны престарелых ветеранов труда, но мне это не по нутру.

Анне подали фирменный холодный вишневый суп, а Джасперу — жареные грибы с татарским соусом.

— Послушай, — сказала Анна, — я должна перед тобой извиниться.

— Да, в самом деле, — нахмурился Джаспер.

— Хэнк и Иви даже не были обручены, не говоря уже о браке.

— Но ты прекрасно знала, что они живут вместе.

— Да, и я была не права, что легла с ним в постель.

— Вот именно, не права.

— Нечего строить из себя ханжу. Для меня это не характерно, а вот ты уж точно не упустил бы такого случая.

Он не стал спорить, потому что это была правда. Иногда он ложился в постель с замужними или обрученными женщинами. Он только спросил;

— Мама знает?

— Да, она взбешена. Дейзи Уильямс была ее лучшей подругой, и она также проявила к тебе исключительную доброту, предоставив тебе кров и не требуя от тебя ни пенни. И вот я такое устроила ее дочери. Что сказала тебе Дейзи?

— Она сердится, потому что ты причинила такую боль ее дочери. Но она также сказала, что когда она влюбилась в Ллойда, она уже была замужем, так что она не вправе испытывать слишком сильное моральное негодование.

— В общем, я сожалею.

— Спасибо.

— Хотя сожалеть мне не о чем.

— Как это так?

— Я легла в постель с Хэнком, потому что полюбила его. С того первого раза я проводила с ним почти каждую ночь. Он самый замечательный, и я собираюсь выйти за него замуж, если сумею покорить его сердце.

— Как твой брат, я обязан спросить, что он нашел в тебе.

— Ты имеешь в виду, кроме больших сисек? — засмеялась она.

— Ты недурна собой, но ты на несколько лет старше Хэнка, и в Англии около миллиона прельстительных девиц, готовых прыгнуть к нему в постель, стоит ему только щелкнуть пальцами.

Она кивнула, соглашаясь с ним.

— Но есть две вещи, которые нужно учитывать. Первое: он умен, но малообразован. Я его гид в мире искусства, театра, политики, литературы. Он смотрит в рот тому, кто говорит с ним на эти темы без снисходительного вида.

Джаспер не удивился.

— Он любил беседовать об этом с Дейзи и Ллойдом. А что второе?

— Ты же знаешь, он мой второй любовник.

Джаспер кивнул. Девушкам не свойственно вдаваться в такие подробности, но он и Анна всегда были в курсе подвигов друг друга.

— Ну так вот, — продолжала она. — Я прожила с Себастьяном почти четыре года. За такой срок девушка многое чего узнает. Хэнк знает о сексе очень мало, потому что не жил с девушкой достаточно долго, чтобы развить настоящую близость. С Иви его отношения продолжались дольше всего, и она слишком молода, чтобы многому научить мужчину.

— Понятно. — Джаспер никогда не думал в таком ключе об отношениях между мужчиной и женщиной, но в этом был смысл. Он мало чем отличался от Хэнка. Он не прочь был бы знать, считают ли женщины его неопытным в постели.

— Хэнк многому научился у певички Микки Макфи, но он лишь дважды спал с ней.

— Правда? Дейв Уильямс трахал ее в артистической уборной.

— И Дейв рассказал тебе?

— Думаю, он всем рассказывал. Наверное, это было у него в первый раз.

— Микки Макфи никому не отказывает.

— Так значит, ты у Хэнка репетитор.

— Он быстро усваивающий и растущий ученик. Но так, как он поступил с Иви, он больше ни с кем не поступит.

Джасперу с трудом в это верилось, но он оставил свои сомнения при себе.

* * *

Димка Дворкин полетел во Вьетнам в феврале 1965 года с большой группой официальных лиц и советников из Министерства иностранных дел, включая Наталью Смотрову.

Это была первая зарубежная поездка Димки. Но больше всего его взволновало то, что они летели вместе с Натальей. Он не мог представить себе, что произойдет дальше, но его переполняло радостное чувство свободы, и она, как он видел, испытывала то же самое. Они находились далеко от Москвы, вне досягаемости его жены и Натальиного мужа. Могло произойти всякое.

Димка вообще был настроен на более оптимистический лад. Косыгин, ставший его боссом после смещения Хрущева, понимал, что Советский Союз проигрывает в «холодной войне» из-за слабости экономики. Советская промышленность была неэффективной, а советские люди жили в бедности. Цель Косыгина состояла в том, чтобы поднять производительность в СССР. Советам нужно было научиться производить товары, которые люди в других странах хотели бы купить. Им нужно было соперничать с американцами в процветании, а не в производстве танков и ракет. Только тогда у них появилась бы надежда преобразить мир на манер их образа жизни. Такой подход ободрял Димку. Брежнев, руководивший страной, был вопиюще консервативен. Не сможет ли Косыгин реформировать коммунизм?

Экономическая проблема отчасти состояла в том, что львиная доля национального дохода тратилась на военные цели. Рассчитывая сократить разорительные расходы, Хрущев выдвинул идею мирного сосуществования, проживания бок о бок с капитализмом без ведения войн. Хрущев мало что сделал для воплощения этой идеи: его ссоры в Берлине и на Кубе требовали больших, а не меньших военных расходов. Но прогрессивно мыслящие политики в Кремле все еще верили в эту стратегию.

Вьетнам будет суровым испытанием.

Выйдя из самолета, Димка окунулся в теплую и влажную атмосферу, несравнимую ни с какой другой, знакомой ему. Ханой был древней столицей древней страны, долгое время находившейся под гнетом иностранцев, сначала китайцев, потом французов, а потом американцев. Вьетнам предстал перед Димкой более многолюдным и более красочным, чем все, что он видел прежде.

И он был разделен надвое.

Вьетнамский лидер Хо Ши Мин нанес поражение Франции в антиколониальной войне 1950-х годов. Но Хо был недемократичным коммунистом, и американцы отказались признавать его власть. Президент Эйзенхауэр посадил марионеточное правительство на юге страны в провинциальном Сайгоне. Никем не избранный сайгонский режим был деспотичным и непопулярным, и против него сражались бойцы сопротивления, которых называли Вьетконг. Южновьетнамская армия была настолько слаба, что в поддержку ей в 1965 году были направлены американские войска численностью 23 тысячи человек.

Американцы делали вид, что Южный Вьетнам — это отдельное государство, так же как Советский Союз делал вид, что Восточная Германия является страной. Вьетнам представлял собой зеркальное отражение Германии, хотя Димка никогда бы не осмелился сказать это вслух.

Пока министрам устраивали банкет с вьетнамскими руководителями, советские помощники в менее официальной обстановке ужинали со своими вьетнамскими коллегами, которые все говорили по-русски, и некоторые из них посещали Москву. В основном подавались овощные блюда и рис с небольшим количеством рыбы и мяса, но все было приготовлено вкусно. В группе вьетнамских сотрудников женщин не было, и мужчины с удивлением смотрели на Наталью и двух других советских женщин.

Димка сидел рядом со строгим аппаратчиком средних лет по имени Фам Ань. Наталья, сидевшая напротив, спросила его, что он ожидает от переговоров.

В ответ Ань перечислил виды военной техники, оружия и материалы.

— Нам нужны самолеты, артиллерия, радары, зенитные системы, стрелковое оружие, боеприпасы и медикаменты, — сказал он.

— Как раз этого советская сторона надеялась не давать.

— Но вам все это не понадобится, если война закончится.

— Когда мы победим американский империализм, у нас возникнут другие потребности.

— Мы пожелали бы Вьетконгу нанести сокрушающее поражение врагу, — сказала Наталья, — но возможны и другие варианты. — Она пыталась намекнуть на идею мирного сосуществования.

— Победа — это единственная возможность, — безапелляционно заявил Фам Ань.

Димка пришел в отчаяние. Ань упрямо отказывался вести дискуссию, для чего они сюда прилетели. Может быть, он считал ниже своего достоинства спорить с женщиной. Димка надеялся, что это единственная причина упрямства. Если вьетнамцы откажутся говорить об альтернативе войне, советская миссия будет обречена на провал.

Наталью было не так просто увести в сторону от намеченной цели.

— Военная победа, конечно, не единственный возможный результат, — заметила она.

Димка почувствовал гордость, что она проявляет такую настойчивость.

— Вы говорите о поражении? — спросил Ань с негодованием или, по крайней мере, с негодованием наигранным.

— Нет, — спокойно ответила она. — Но война не единственный путь к победе. В качестве альтернативы возможны переговоры.

— Мы много раз вели переговоры с французами, — сердито проговорил Ань. — Каждое соглашение использовалось для того, чтобы выиграть время и подготовиться к новой атаке. Наш народ усвоил этот урок. Мы теперь знаем, как иметь дело с империалистами, и этого урока никогда не забудем.

Димка читал историю Вьетнама и знал, что гневное возмущение Аня оправданно. Французы вели себя бесчестно и вероломно, как любые другие колониалисты. Но на этом история не заканчивалась.

Наталья стояла на своем, и для этого у нее имелось основание — позиция Косыгина, которую он хотел конкретно донести до Хо Ши Мина.

— Империалисты коварны, мы это знаем. Но переговоры могут вести и революционеры. Ленин вел переговоры в Брест-Литовске. Он шел на уступки, чтобы удержаться у власти, а собравшись с силой, отбросил их.

Ань повторил, как попугай, позицию Хо Ши Мина:

— Мы пойдем на переговоры, только когда в Сайгоне будет нейтральное коалиционное правительство, в которое войдут представители Вьетконга.

— Будьте благоразумны, — мягко сказала Наталья. — Выставлять жесткие требования в качестве предварительных условий это значит увиливать от переговоров. Нужно идти на компромисс.

Ань сердито проговорил:

— Когда немцы напали на Россию и стояли у ворот Москвы, вы шли на компромисс? — Он стукнул кулаком по столу. Димка не ожидал, что на такой жест способен представитель утонченного Востока. — Нет! Никаких переговоров, никакого компромисса и никаких американцев!

Вскоре после этого банкет закончился.

Димка и Наталья вернулись в свой отель. Он дошел с ней до ее номера. Перед дверью она просто сказала:

— Заходи.

Это будет лишь третья ночь, которую они проведут вместе. Первые две они провели на кровати с четырьмя стойками в пыльной кладовой, заваленной мебелью, в Кремле. Но сейчас лечь вместе в кровать им казалось так естественно, как будто любовниками они были не один год.

Они поцеловались и сняли обувь, поцеловались еще раз и почистили зубы, потом снова поцеловались. Они не вели себя как любовники, обезумевшие от необузданной страсти. Их ничто не сковывало, они чувствовали себя свободными.

— Всю ночь мы можем делать все, что нам вздумается, — сказала Наталья, и Димка подумал, что он никогда в жизни не слышал более сексуальных слов.

Они занялись любовыо, потом выпили водки и закусили черной икрой, которую она взяла с собой, и опять предались любви.

Спустя некоторое время, лежа насмятых простынях, глядя на медленно вращающийся потолочный вентилятор, Наталья прошептала:

— Мне кажется, нас подслушивают.

— Может быть, — тихо произнес Димка. — Мы послали сюда группу специалистов из КГБ научить их расставлять «жучки» в гостиничных номерах, что стало нам в копеечку.

— Не Фам Ань ли слушает нас? — хихикнула Наталья.

— Тогда, наверное, он получает больше удовольствия, чем от ужина.

— Хм. Это был какой-то кошмар.

— Им нужно отказаться от намерения получить от нас оружие. Даже Брежнев не хочет, чтобы мы ввязались в большую войну в Юго-Восточной Азии.

— Но если мы откажемся вооружать их, они могут обратиться к китайцам.

— Они ненавидят китайцев.

— Я знаю. И все же…

— Да.

Они погрузились в сон, и разбудил их телефон. Наталья взяла трубку и назвала себя. Некоторое время она слушала, а потом сказала: «Черт!» Прошла еще одна минута, и она повесила трубку.

— Новость из Южного Вьетнама, — нахмурилась она. — Ночью Вьетконг атаковал американскую базу.

— Ночью? Через несколько часов после прибытия Косыгина в Ханой? Это не случайно. И где же?

— Местечко называется Плейку. Восемь американцев убиты и около сотни ранены. Десять американских самолетов уничтожены на земле.

— Какие потери у Вьетконга?

— Обнаружено тело одного солдата на территории жилого городка.

Димка в изумлении покачал головой.

— Нужно отдать должное вьетнамцам. Они отличные бойцы.

— Те, кто сражается на юге, особенно. Южновьетнамская армия беспомощна. Вот почему им нужно, чтобы американцы воевали за них.

Димка нахмурился.

— Нет ли сейчас в Южном Вьетнаме какой-нибудь американской шишки?

— Макджордж Банди, советник по национальной безопасности, один из самых оголтелых на Западе поджигателей войны.

— Он сейчас, наверное, будет звонить президенту Джонсону.

— Да, — согласилась Наталья. — Интересно, что он ему скажет.

Ответ на этот вопрос стал известен немного позже в тот же день.

Американские самолеты, базирующиеся на авианосце «Рейнджер», подвергли бомбардировке военный лагерь Донгхой на побережье Северного Вьетнама. Это была первая американская бомбардировка Северного Вьетнама, положившая начало эскалации конфликта.

Димка в отчаянии наблюдал, как в течение дня постепенно ослабевает позиция Косыгина.

После этой бомбардировки американскую агрессию осудили коммунистические и неприсоединившиеся страны во всем мире.

Лидеры третьего мира ожидали, что Москва придет на помощь Вьетнаму, поскольку коммунистическая страна подверглась прямому нападению со стороны американского империализма.

Косыгин не хотел эскалации вьетнамской войны, и Кремль был не в состоянии оказать массивную военную помощь Хо Ши Мину, но сейчас как раз это он и делал.

Выбора у Советского Союза не было. Если он отступит, то вмешаются китайцы, желающие вытеснить его как могущественного друга маленьких коммунистических стран. Позиция Советского Союза как защитника мирового коммунизма оказалась под угрозой, и все знали это.

Разговоры о мирном сосуществовании были забыты.

Настроение Димки и Натальи, как и всей советской делегации, омрачилось. Их позиция на переговорах с вьетнамцами была роковым образом подорвана. Косыгину нечем было крыть: ему пришлось предоставить все, что просил Хо Ши Мин.

Они остались в Ханое еще на три дня. Димка и Наталья всю ночь занимались любовью, а днем они составляли детальный список того, что просил Фам Ань. И уже до их отъезда советские ракеты класса «земля — воздух» находились в пути.

Димка и Наталья сидели рядом в самолете, летевшем домой. Димка дремал, с наслаждением вспоминая четыре влажные ночи любви под ленивым потолочным вентилятором.

— Чему ты улыбаешься? — спросила Наталья.

Он открыл глаза:

— Ты знаешь.

Она засмеялась.

— А кроме этого…

— Что?

— Когда ты мысленно подводишь итоги нашей поездки, у тебя нет ли ощущения того…

— Что нас ловко обвели вокруг пальца и использовали? Да, с первого же дня.

— Что Хо Ши Мин, в сущности, ловко манипулировал двумя наиболее сильными державами в мире и в конце концов добился всего, чего хотел.

— Да, — сказал Димка, — вот такое чувство я и испытываю.

* * *

Таня поехала в аэропорт с чемоданом, в котором лежал отпечатанный на машинке антисоветский текст Василия. Ей было страшно.

Она и раньше занималась рискованными делами. Она издавала подстрекательскую газету; ее арестовывали на площади Маяковского и заключали в пресловутый подвал здания КГБ на Лубянке; она установила контакт с диссидентом в Сибири. Но то, что она собиралась сделать сейчас, больше всего пугало ее.

Связь с Западом считалась тяжким преступлением. Она везла машинописный текст Василия в Лейпциг, где надеялась передать его западному издательству.

Вестник, который она издавала с Василием, распространялся только в СССР. Власти будут недовольны гораздо больше, что диссидентский материал нашел дорогу на Запад. Ответственных в этом сочтут не просто смутьянами, а изменниками.

Когда она думала об опасности, сидя на заднем сиденье такси, то чувствована, как от страха тошнота подступает к горлу, и зажимала рот рукой, пока это ощущение не пропало.

Приехав в аэропорт, она уже собиралась сказать таксисту, чтобы он повернул назад и отвез ее домой. Но вспомнила о Василии в Сибири, голодном и холодном, взяла себя в руки и вошла с чемоданом в терминал.

Поездка в Сибирь изменила ее. Прежде она воспринимала коммунизм как эксперимент в благих целях, который не удался и поэтому должен быть прекращен. Сейчас он представлялся ей зверской тиранией во главе со злодеями. Каждый раз, когда она вспоминала о Василии, ее сердце наполнялось ненавистью к тем, кто сделал его таким. Ей даже было трудно говорить с братом-близнецом, который все еще считал, что коммунизм можно улучшить и что его не надо ликвидировать. Она любила Димку, но он закрывал глаза на действительность. Таня поняла: там, где существует жестокое угнетение, — в штатах Глубокого Юга США, в Северной Ирландии и Восточном Берлине, — вероятно, есть много хороших простых людей, таких как ее семья, которые стараются не замечать ужасную правду. Но она не станет одной из них, а будет бороться до конца.

Каким бы ни был риск.

У стойки регистрации она подала билет и паспорт и поставила чемодан на весы. Если бы она верила в бога, она сейчас начала бы молиться.

Все работники контроля были из КГБ. У того, кто ее проверял, мужчины тридцати с лишним лет, лежала синева на лице от густой бороды. Таня иногда оценивала людей, представляя, как бы они вели себя во время интервью. Этот, подумала она, вероятно с напористым до агрессивности характером, отвечал бы на нейтральные вопросы так, будто бы они враждебные, был бы постоянно настороже, не содержат ли они скрытого подвоха или завуалированного обвинения.

Он посмотрел на нее тяжелым взглядом, сравнивая ее лицо с фотографией. Она пыталась не показывать свой страх, зная, что даже ни в чем не повинные советские люди начинали трястись от страха, когда на них смотрели люди из КГБ.

Он отложил ее паспорт и сказал:

— Откройте чемодан.

По какой причине, известно не было. Они могли заставить сделать это, потому что вы показались подозрительными, или от нечего делать, или потому, что им нравилось дотрагиваться до женского белья. Причину они не объясняли.

Таня открыла свой чемодан. Сердце у нее бешено колотилось.

Службист наклонился и начал шарить среди ее вещей. Не прошло и минуты, как он нашел рукопись Василия. Он вынул ее и прочитал название на титульном листе: «Шталаг: роман о нацистских концентрационных лагерях», Клаус Голштайн.

Название не соответствовало содержанию, как и оглавление, предисловие и пролог.

— Что это? — спросил он.

— Часть перевода восточногерманского произведения. Я еду на Лейпцигскую книжную ярмарку.

— Это одобрено?

— В Восточной Германии, конечно, одобрено, иначе не было бы издано.

— А в Советском Союзе?

— Еще нет. Работы не могут быть представлены на утверждение, пока они не написаны до конца.

Она пыталась дышать нормально, пока он листал страницы.

— У этих людей русские имена, — сказал он.

— В нацистских лагерях, как вы знаете, было много русских.

Она знала, что ее объяснение не имело бы никакого успеха, задайся они целью проверить его. Если бы службист прочитал дальше первых нескольких страниц, он понял бы, что речь идет не о нацистах, а о ГУЛАГе, и КГБ понадобилось бы всего несколько часов, чтобы выяснить, выходила ли такая книга в Восточной Германии. Тогда Таню вернули бы в подвал Лубянки.

Он лениво перелистывал страницы, словно раздумывая, стоит ли раздувать это дело. В этот момент у соседней стойки поднялся шум: какой-то пассажир возражал, что у него конфисковали икону. Танин проверяющий вернул ей паспорт и посадочный талон, пренебрежительно махнул рукой, чтобы она проходила, и пошел помогать своему коллеге.

У Тани ноги стали словно ватными, и она не могла сдвинуться с места.

Она собралась силами и прошла все прочие формальности. Ей предстояло лететь на уже знакомом Ту-104, только в пассажирском варианте с шестью сиденьями в ряд. Полет до Лейпцига на расстояние 1600 километров занял немного более трех часов.

Получив свой чемодан на выдаче багажа, Таня внимательно осмотрела его и не обнаружила признаков того, что его открывали. Но это не значило, что ее трудности позади. Она понесла его на таможенный контроль и в иммиграционную зону, чувствуя себя так, словно несла какой-то источник радиации. Она вспомнила, как ей рассказывали, что власти Восточной Германии суровее, чем советский режим. По вездесущности Штази даже превосходила КГБ.

Она показала документы. Чиновник внимательно изучил их и потом пропустил ее небрежным жестом.

Она направилась к выходу, не глядя на чинов в форме, которые присматривались к пассажирам.

Вдруг один из них возник перед ней.

— Таня Дворкина?

Она чуть не залилась слезами виноватого человека.

— Д-да.

Он обратился к ней по-немецки:

— Пожалуйста, пройдемте со мной.

Вот оно, подумала она, моя жизнь кончена.

Она вышла за ним через боковую дверь. К ее удивлению, она вела к автомобильной стоянке.

— Директор книжной ярмарки прислал за вами машину, — сказал официальный чин.

Водитель ждал. Он представился и положил злополучный чемодан в багажник двухтонного, бело-зеленого «вартбурга 311».

Таня плюхнулась на заднее сиденье обессиленная, словно после попойки.

Она начала приходить в себя, когда машина подъезжала к центральной части города. Расположенный на перекрестке дорог, Лейпциг со Средних веков был местом проведения торговых ярмарок. Его железнодорожная станция была крупнейшей в Европе. В своей статье Таня упомянет о прочных коммунистических традициях города и его борьбе против нацизма, продолжавшейся до 1940-х годов. Она не напишет, как она заметила, что величественные здания XIX века в Лейпциге выглядели даже более изящными рядом с творениями советской эпохи в стиле брутализма.

На машине она доехала до ярмарки. В большом здании наподобие склада издатели из Германии и зарубежных стран организовали павильоны, в которых выставили книги. С ярмаркой Таню познакомил ее директор. Он объяснил, что главным образом здесь покупают и продают не книги как таковые, а лицензии на перевод и издание их в других странах.

К концу дня ей удалось избавиться от него и пройтись по павильонам одной.

Ее поразило громадное количество и разнообразие издательской продукции: руководств по эксплуатации машин, научных журналов, альманахов, книг для детей, альбомов по искусству, атласов, словарей, школьных учебников и полных собраний трудов Маркса и Ленина на всех основных европейских языках.

Она искала кого-нибудь, кто заинтересовался бы переводом и изданием русской литературы на Западе.

Она стала искать на стендах русские романы на иностранных языках.

Таня учила немецкий и английский язык в школе и немецкий — в университете, так что она могла прочитать имена писателей и догадаться о названиях.

Она поговорила с несколькими издателями, сообщила им, что она журналист из агентства ТАСС, и поинтересовалась, какую они получили выгоду от ярмарки. Она записала несколько высказываний для своей статьи. Она даже не намекнула, что могла бы предложить им книгу на русском языке.

В павильоне лондонского издательства «Роули» она взяла со стенда популярный роман советского писателя Александра Фадеева «Молодая гвардия» на английском языке. Она хорошо помнила книгу и с интересом начала читать английский перевод на первой странице, когда к ней обратилась на немецком языке привлекательная женщина примерно ее возраста:

— Могу ли я чем-то помочь вам?

Таня представилась и расспросила женщину о ярмарке. Они быстро обнаружили, что редактор говорила по-русски лучше, чем Таня по-немецки, так что они перешли на русский. Таня спросила о переводе русских романов.

— Мне хотелось бы издать их больше, — сказала редактор. — Но многие советские романы, включая тот, что вы держите в руках, — прокоммунистические.

Таня сделала вид, что это замечание задело ее:

— Вы хотите публиковать антисоветскую пропаганду?

— Вовсе нет, — сказала редактор с примирительной улыбкой. — Писателям позволительно с симпатией относиться к правительствам. Мы издаем много книг, в которых прославляется Британская империя и ее победы. Но автор, который не видит никаких пороков в окружающем его обществе, серьезно не воспринимается. Для большей достоверности необходимо добавлять толику критики.

Тане понравилась эта женщина.

— Могли бы мы встретиться снова?

Редактор помедлила.

— У вас что-то есть для меня?

Таня не ответила на вопрос.

— Где вы остановились?

— В гостинице «Европа».

Для Тани забронировали номер в той же гостинице. Это было удобно.

— Как вас зовут?

— Анна Мюррей.

— Еще увидимся, — сказала Таня и отошла от стенда.

Она почувствовала интуитивную тягу к Анне Мюррей. Эта интуитивность вырабатывалась жизнью в Советском Союзе в течение четверти века, но ее чувство основывалось на объективной реальности. Во-первых, Анна была подлинной англичанкой, не русской и не немкой из Восточной Германии, выдающей себя за англичанку. Во-вторых, она не была настроена прокоммунистически и в то же время не усердствовала в демонстрации противоположного. Ее непринужденный нейтралитет едва ли смог сымитировать агент КГБ. В-третьих, ее лексика. Люди, выросшие в советской действительности, не могли не говорить о партии, классах, кадрах, идеологии. Анна не употребляла эти термины.

Бело-зеленый «вартбург» ждал на улице. Водитель отвез ее в гостиницу, где она зарегистрировалась. Из своего номера она почти сразу спустилась в вестибюль.

Она не хотела привлекать к себе внимание даже простым выяснением у администратора, в каком номере остановилась Анна Мюррей. По крайней мере, один из дежурных должен был быть информатором Штази, и он мог взять на заметку советскую журналистку, которая интересуется издателем из Англии.

Позади стойки администратора находились пронумерованные ячейки для ключей от номеров и почты для постояльцев. Таня просто заклеила пустой конверт, написала на нем «Фрау Анна Мюррей» и отдала его дежурной, не говоря ни слова. Та сразу положила его в ячейку номера 305.

В ячейке лежал ключ. Это указывало на то, что Анны Мюррей в данный момент в номере не было.

Таня пошла в бар. Анны там также не было. В течение часа Таня сидела в баре, пила пиво и вчерне набросала статью в своем блокноте. Потом она пошла в ресторан. Там Анну она также не увидела. Та, вероятно, пошла ужинать с коллегами в городской ресторан. Таня посидела некоторое время одна и заказала фирменное блюдо — овощное рагу. За кофе она просидела час и ушла.

Проходя мимо стойки администратора, она посмотрела на ячейки. Ключ от номера 305 забрали.

Таня вернулась в свою комнату, взяла рукопись и пошла в номер 305.

У двери она остановилась. Если она сейчас сделает это, она свяжет себя по рукам и ногам. Никакая легенда не станет оправданием ее поступка. Она занимается распространением антисоветской пропаганды на Западе. Если ее поймают, ее жизнь кончена.

Она постучала.

Дверь открыла Анна. Она стояла босой и держала в руке зубную щетку: очевидно, собиралась лечь спать.

Таня приложила к губам палец, отдала Анне рукопись, прошептав «Я приду через два часа», и ушла.

Она вернулась в свой номер и села на кровать, вся дрожа.

Если Анна просто откажется от книги, это еще полбеды. А если Таня ошиблась в ней, Анна может донести властям, что ей подсунули диссидентскую книгу. Она может перепугаться, если будет молчать, что ее обвинят в соучастии в заговоре. Она может подумать, что самое разумное в этой ситуации — доложить о сделанном ей противозаконном предложении.

Но Таня была убеждена, что большинство жителей Запада так не думают. Вопреки Таниным предосторожностям, Анне не придет в голову, что она совершает преступление, читая рукопись.

Значит, главный вопрос в том, понравится ли Анне произведение Василия. Даниилу понравилось и редакторам «Нового мира» также. Но они единственные, кто читал рассказы, и они все русские. Как среагирует иностранец? Анна должна сразу понять, что рассказ хорошо написан. Таня не сомневалась в этом. Но тронет ли он ее? Растревожит ли ее душу?

В начале двенадцатого Таня снова подошла к номеру 305.

Анна открыла дверь, держа в руках рукопись.

Лицо ее было мокрое от слез.

Шепотом она сказала:

— Это ужасно. Об этом должен знать весь мир.

* * *

Как-то раз поздним вечером в пятницу Дейв узнал, что Лу, барабанщик «Плам Нелли», гомосексуалист.

До этого он думал, что Лу стеснительный. Многие девушки хотели переспать с парнями, которые играли в поп-группах, и артистические уборные иногда превращались в бордели, но Лу ни разу не воспользовался таким случаем. Ничего удивительного в этом не было: кто-то хотел, кто-то не хотел. Валли никогда не гулял с поклонницами рок-ансамблей. Дейв, случалось, гулял, а Баз, бас-гитарист, никогда не отказывался.

У «Плам Нелли» снова появились ангажементы. Песня «Я скучаю по тебе, Алисия» вошла в двадцатку хитов под девятнадцатым номером и поднималась выше. Дейв и Валли вместе сочиняли песни и надеялись выпустить долгоиграющую пластинку. Как-то раз во второй половине дня они отправились на Портлент-плейс в студию Би-би-си, чтобы сделать предвари тельную запись для радиопрограммы. Им заплатили гроши, но это был шанс сделать рекламу песне «Я скучаю по тебе, Алисия». Может быть, она поднимется до номера один. Дейв говорил, что можно пока жить и на гроши.

Они вышли на улицу, щурясь от низкого вечернего солнца, и решили пойти в ближайший паб под названием «Золотой рог».

— Мне не хочется туда идти, — сказал Лу.

— Не глупи, — напустился на него Баз. — Когда ты отказывался от пинты пива?

— Тогда пойдемте в другой паб, — упирался Лу.

— Почему?

— Мне там не нравится.

— Если ты не хочешь, чтобы к тебе приставали, надень темные очки.

Они несколько раз выступали на телевидении, и их иногда узнавали поклонники в ресторанах и барах, но проблемы там возникали редко. Они стали избегать мест, где собирались подростки, таких как кофейни рядом со школами, поскольку толпа юнцов могла повести себя непредсказуемо. Но в пабах, куда ходили взрослые, все было нормально.

Они вошли в «Золотой рог» и направились к барной стойке. Бармен улыбнулся Лу и сказал:

— Привет, милашка Луси. Тебе чего — вод и тон?

Все музыканты с удивлением посмотрели на Лу.

— Ты здесь завсегдатай? — спросил Баз.

— Что такое «вод и тон»? — спросил Валли.

— Луси — это ты? — спросил Дейв.

Бармен занервничал:

— Кто твои дружки, Луси?

Лу посмотрел на троих ребят и сказал:

— Вы раскололи меня, сволочи.

— Так ты педик? — изумился Баз.

Сейчас, когда Лу был разоблачен, он отбросил осторожность.

— Да, я стопроцентный педик. Не будь вы слепцами и болванами, вы догадались бы об этом гораздо раньше. Да, я целуюсь с мужиками и сплю с ними, когда знаю, что меня не застукают. Но, пожалуйста, не беспокойтесь, к вам я приставать не буду, потому что вы уроды. А теперь давайте выпьем.

Дейв восторженно захлопал в ладоши, и после того как прошло потрясение у База и Валли, они последовали его примеру.

Установленный факт заинтриговал Дейва. Он имел представление о голубых лишь понаслышке. У него никогда не было друзей-гомосексуалистов, насколько он мог судить, — большинство из них скрывали это, как Лу, поскольку то, что они делали, было преступлением. Бабушка Дейва, леди Леквиз, проводила кампанию за отмену этого закона, но пока безуспешно.

Дейв поддерживал бабушку главным образом потому, что ему не нравились люди, которые выступали против нее: напыщенные священники, негодующие тори и отставные полковники. Он никогда не думал, что такой закон мог распространяться на его друзей.

Они выпили по второй кружке, потом по третьей. Деньги Дейва таяли, но он питал большие надежды на будущее. В США должна была выйти пластинка с песней «Я скучаю по тебе, Алисия». Если она станет хитом, считай, ансамбль состоялся. И Дейву не нужно будет думать об орфографии.

Паб быстро наполнился людьми. Большинство мужчин имели что-то общее: их походка и манера говорить были несколько театральными. Они называли друг друга «мой любимый» и «мой милый». Скоро стало понятно, кто из них гей, а кто нет. Может быть, с этой целью они и вели себя так. Среди посетителей были и женские пары, преимущественно с короткими прическами и в брюках. Дейву показалось, что он увидел новый мир.

Но они были не единственными в своем роде посетителями в пабе и прекрасно чувствовали себя здесь вместе с мужчинами и женщинами традиционной ориентации. Примерно половина завсегдатаев знала Лу, и музыканты оказались в центре внимания. Педики своеобразно шутили, и их юмор заставлял Дейва смеяться. Мужчина в одинаковой с Лу рубашке заметил:

— Луси, ты в такой же рубашке, как и я. Как здорово!

Потом он добавил сценическим шепотом:

— Косишь под меня, сучка?

Все засмеялись и Лу тоже.

К Дейву подошел высокий мужчина и тихо спросил:

— Слушай, приятель, не знаешь, у кого можно купить пилюльки?

Дейв знал, о чем он ведет речь. Многие музыканты принимали их. Они в ассортименте продавались в таких местах, как «Джамп-клуб». Дейв пробовал их, но эффект ему не понравился.

Он пристально посмотрел на незнакомца. Коротко, по-военному подстриженный, он был в дешевых джинсах, которые не сочетались с его полосатым свитером. Дейву стало неспокойно.

— Нет, — коротко сказал он и отвернулся.

В одном углу находилась небольшая сцена с микрофоном. В девять часов под оживленные аплодисменты на сцену вышел комик в женском платье и с такой хорошей прической и макияжем, что в другой обстановке Дейв не подумал бы, что это мужчина.

— Прошу внимания, — сказал комик. — Я должен сделать важное сообщение. Джерри Робертсон получил ВЗ.

Все засмеялись.

Валли спросил у Дейва:

— Что такое ВЗ?

— Венерическое заболевание, — ответил Дейв. — Пятнышки на члене.

Комик сделал паузу и добавил:

— Я знаю, потому что я наградил его.

Это вызвало новый взрыв смеха. Потом у дверей возникла какая-то суматоха. Дейв посмотрел туда и увидел, что в паб входят несколько полицейских, расталкивая перед собой людей.

— А, представители закона, — воскликнул комик. — Мне нравятся люди в форме. Вы заметили, что полиция часто заходит сюда. Интересно, что привлекает их?

Он пытался шутить, но полиция была настроена на пугающе серьезный лад. Они расталкивали толпу с довольным видом оттого, что действовали без надобности грубо. Четверо из них двинулись в направлении мужского туалета.

— Наверное, они зашли сюда пописать, — сказал комик.

Офицер поднялся на сцену.

— Вы инспектор, не так ли? — игриво спросил комик. — Вы хотите проинспектировать меня?

Еще двое полицейских стащили комика со сцены.

— Не утруждайте себя, — выкрикнул он. — Я буду хорошо себя вести.

Инспектор схватил микрофон.

— Ну так вот, грязные педики, — сказал он. — У меня есть информация, что здесь продаются незаконные наркотики. Если не хотите неприятностей, встаньте лицом к стене и приготовьтесь к обыску.

В паб вошли еще несколько полицейских. Дейв стал искать глазами выход, но у всех дверей стояли синие формы. Некоторые посетители стали продвигаться к стенам и становиться к ним лицом с равнодушным видом, словно такое с ними случалось и раньше. Полиция никогда не устраивала облаву в «Джамп-клубе», хотя там почти открыто продавали наркотики.

Полицейские, которые вошли в туалет, вывели оттуда с заломленными за спину руками двух человек. У одного из них из носа текла кровь. Один из полицейских сказал инспектору:

— Они были в одной кабинке, сэр.

— Составьте на них протокол за совершение непристойного действия в общественном месте.

— Есть, сэр.

Дейв получил удар в спину и вскрикнул. Полицейский, показав на стену резиновой дубинкой, сказал:

— Встань к стене.

— Зачем вы меня ударили? — спросил Дейв.

Полицейский подставил Дейву под нос дубинку.

— Заткни рот, педик, или я заткну его своей дубинкой.

— Я не… — Дейв запнулся.

«Пусть они считают, что хотят, — подумал он. — Уж лучше я буду с педиками, чем с полицейскими». Он подошел к стене, встал, как ему приказали, и потер спину.

Он оказался рядом с Лу. Тот спросил его:

— Ты как?

— Спина побаливает. А ты?

— Так, ничего особенного.

Дейву становилось понятно, почему его бабушка боролась за отмену закона. Ему стало стыдно, что он все время жил в неведении.

— По крайней мере, полицейские не узнали наш ансамбль, — негромко проговорил Лу.

Дейв кивнул:

— Они не из тех, кто знает поп-звезд в лицо.

Краем глаза он заметил, что инспектор разговаривает с плохо одетым мужчиной, который спрашивал, где купить «пилюльки».

Теперь ему стало понятно, как можно объяснить дешевые джинсы и военную стрижку: это был неудачно одетый тайный детектив. Он пожимал плечами и беспомощно разводил руками, и Дейв понял, что ему не удалось засечь никого, кто продавал бы наркотики.

Полицейские обыскали всех, заставляя их выворачивать карманы. Тот, который обыскивал Дейва, ощупывал его промежность дольше, чем нужно. Эти полицейские тоже педики, подумал Дейв. Не потому ли они делают свое дело с таким пристрастием?

Тех, кто возражал против такого интимного обыска, били дубинками и арестовывали за сопротивление полиции. У одного человека нашли коробку с таблетками, которые, как он объяснил, были выписаны врачом, но его все равно арестовали.

Наконец полицейские ушли. Бармен предложил всем выпивку за счет заведения, но не многие приняли предложение. Музыканты группы «Плам Нелли» ушли из паба. Дейв решил пойти домой, хотя еще только-только стемнело.

— Такое с вами часто случается? — спросил он у Лу, когда они прощались.

— Каждый раз, дружище, — ответил Лу. — Каждый раз.

***

Джаспер поехал повидаться со своей сестрой Анной на квартире Хэнка Ремингтона в Челси. Он подгадал приехать в семь часов вечера, когда Анна должна была вернуться домой с работы, но они еще никуда не ушли. Он нервничал, поскольку ему нужно было поговорить с ними кое о чем, что представляло большую важность для его будущего.

Он сидел на кухне и наблюдал, как Анна готовила ужин Хэнку, — его любимые сэндвичи с жареной картошкой.

— Как у тебя на работе? — спросил он, начав с пустяков, не относящихся к делу.

— Замечательно, — ответила она, и в ее глазах вспыхнули восторженные огоньки. — Я нашла нового автора, русского диссидента. Я даже не знаю его настоящего имени, но он большой талант. Я буду печатать его рассказы, написанные в лагере в Сибири. Называется «Во власти стужи».

— Судя по названию, веселого в них мало.

— Есть немного, но повествование не оставляет читателя равнодушным. Я отдала книгу в перевод.

— Кто захочет читать о заключенных в лагере, — скептически заметил Джаспер.

— Все в мире, — сказала Анна. — Вот увидишь. А что у тебя? Куда ты пойдешь работать после окончания университета?

— Мне предложили работу младшего репортера в «Уэстерн мейл», но я не хочу соглашаться. Ведь я был редактором и издателем своей собственной газеты.

— Из Америки пришли какие-нибудь ответы?

— Один, — сказал Джаспер.

— Только один? Что они говорят?

Джаспер вынул из кармана письмо и дал его ей. Оно пришло от новостной телепрограммы, называемой «Сегодня».

Анна прочитала его.

— Они сообщают, что не берут на работу людей без предварительного собеседования. Очень жаль.

— Я поймаю их на слове.

— Что ты имеешь в виду?

Джаспер показал печатный бланк с адресом.

— Я появлюсь в их офисе с этим письмом и скажу: «Я приехал на собеседование».

Анна засмеялась:

— Ты восхитишь их своей наглостью.

— Есть одна загвоздка. — Джаспер глотнул. — Мне нужно девяносто фунтов на билет. А у меня только двадцать.

Она сняла сковородку с плиты и взглянула на Джаспера.

— Ты за этим пришел?

Он кивнул.

— Ты можешь дать мне взаймы семьдесят фунтов?

— Конечно, нет, — ответила она. — У меня нет семидесяти фунтов. Я редактор книг. Это почти месячная зарплата.

Джаспер знал, что ответ будет таким. Но это еще не конец разговора. Он заскрипел зубами и спросил:

— Ты можешь попросить их у Хэнка?

Анна положила поджаренную картошку на белый хлеб с маслом. Она побрызгала ее уксусом и посолила. Сверху положила еще кусок хлеба и разрезала сэндвич пополам.

Вошел Хэнк, заправляя рубашку в оранжевые вельветовые обтягивающие брюки с поясом ниже талии. Его длинные рыжие волосы были мокрыми после душа.

— Привет, Джаспер, — сказал он как всегда радушно. Потом он поцеловал Анну и воскликнул: — Ух ты! Как вкусно пахнет.

— Хэнк, — проговорила Анна, — это, наверное, будет самый дорогой сэндвич в твоей жизни.

Глава тридцать восьмая

Дейв Уильямс с нетерпением ждал встречи со своим пресловутым дедом Львом Пешковым.

Осенью 1965 года группа «Плам Нелли» совершала турне в Штатах. Туристическая компания «Олл-стар туринг», спонсировавшая рок-ревю, предоставляла артистам гостиницу через день для ночевки. В другие дни они спали в автобусе.

Они давали представление, садились в автобус в полночь и ехали в следующий город. Дейв плохо спал в автобусе. Кресла были неудобные, и сзади находился дурно пахнущий туалет. Единственным прохладительным напитком была сладкая содовая вода, бесплатно предоставляемая спонсором турне. Бутылками с этой водой был забит кулер, стоявший в автобусе. Группа из Филадельфии «Топспинс», исполнявшая лирическую негритянскую музыку, в автобусе играла в покер. За одну ночь Дейв проиграл десять долларов и больше не садился в их компанию.

Утром они прибывали в отель. Если им везло, они сразу занимали комнаты. А если нет, то им приходилось слоняться в вестибюле в плохом настроении и неумытыми в ожидании, когда съедут вчерашние гости и освободят номера. Вечером они выступали, ночевали в гостинице и наутро снова садились в автобус.

Ребятам из «Плам Нелли» это нравилось.

Деньги были небольшие, но они путешествовали по Америке: они готовы были совершить такую поездку даже задаром.

И еще были девушки.

Бас-гитарист Баз часто за одни сутки приводил в свой номер несколько поклонниц. Лу с энтузиазмом осваивал гомосексуальную сферу Америки. Валли оставался верным Каролин, но даже он был счастлив, упиваясь своей мечтой быть поп-звездой.

Дейву не очень нравилось заниматься любовью с поклонницами, но за время турне ему попались несколько сногсшибательных девушек. Он старался завлечь блондинку Джолин Джонсон, которая отказала ему, сказав, что она замужем с тринадцати лет и счастлива. Потом он обхаживал Лулу Смол, которая флиртовала с ним, но отказывалась идти к нему в номер. Наконец он стал уговаривать Мэнди Лов из «Фабрики любви», ансамбля темнокожих девушек из Чикаго. У нее были большие карие глаза, большой рот и гладкая как шелк светло-коричневая кожа. Она познакомила его с марихуаной, понравившейся ему больше, чем пиво. Они проводили каждую ночь вместе в гостиницах после Индианаполиса, хотя им приходилось осторожничать: межрасовый секс считался преступлением в некоторых штатах.

В среду утром автобус прикатил в Вашингтон, округ Колумбия. Дейв получил возможность пообедать с дедушкой Пешковым. Эту встречу организовала его мать Дейзи.

По такому случаю он оделся, как подобает поп-звезде: в красную рубашку, синие брюки в обтяжку, серый твидовый пиджак в красную клетку и узконосые ботинки на высоком каблуке. На такси он доехал от дешевого отеля, в котором остановилась группа, до фешенебельной гостиницы, где у его деда был номер-люкс.

Дейв сгорал от нетерпения. Он слышал столько плохого об этом старике. Если верить семейной легенде, Лев застрелил полицейского в Петербурге и бежал из России, бросив беременную подружку. В Буффало он сделал беременной дочь своего босса, женился на ней и унаследовал состояние. Его подозревали в убийстве своего тестя, но предъявить ему обвинение не удалось. Во время сухого закона он занимался незаконной торговлей спиртными напитками. В период брака с матерью Дейзи он имел многочисленных любовниц, в том числе кинозвезду Глэдис Анджелес. И это продолжалось всю жизнь.

Сидя в вестибюле, Дейв гадал, как выглядит дед. Они никогда не виделись. Очевидно, Лев приезжал в Лондон на свадьбу Дейзи с первым мужем Боем Фицгербертом, который так и не вернулся с войны.

Дейзи и Ллойд приезжали в США раз в пять лет, в основном чтобы повидаться с ее матерыо Ольгой, которая сейчас находилась в доме престарелых в Буффало. Дейв знал, что Дейзи недолюбливала отца. В детстве Дейзи редко виделась со Львом. У него была другая семья в том же городе — любовница Марга и незаконнорожденный сын Грег, и, вероятно, он всегда предпочитал их Дейзи и ее матери.

На другой стороне вестибюля Дейв заметил мужчину лет семидесяти с лишним весом в сером с отливом костюме и галстуке с красно-белыми полосками. Он вспомнил, что, по словам матери, ее отец всегда одевался как денди. Дейв улыбнулся и спросил:

— Вы дедушка Пешков?

Они пожали друг другу руки, и Лев сказал:

— У тебя нет галстука?

Дейву все время задавали такой вопрос. По какой-то причине люди старшего поколения считали себя вправе строго судить, как одевается молодежь. У Дейва имелось несколько заготовленных ответов от вежливых до резких. Сейчас он ответил вопросом на вопрос:

— Когда вы были моего возраста и жили в Санкт-Петербурге, дедушка, что носили молодые модники?

Строгое выражение на лице Льва сменила улыбка.

— У меня был костюм с перламутровыми пуговицами, жилет с медной цепочкой от карманных часов и кепка из бархата. Я носил длинные волосы с пробором посередине, как у тебя.

— Значит, мы похожи, — сказал Дейв. — С той только разницей, что я никого не убивал.

Лев на секунду опешил, а потом засмеялся.

— Ты смышленый парнишка, — заметил он. — Ты унаследовал мой ум.

В вестибюле появилась женщина в шикарном синем пальто и шляпе. Ступая, как модель, несмотря на свой почти такой же, как у Льва, возраст, она подошла к нему. Лев сказал:

— Это Марга. Бабушкой она тебе не доводится.

Любовница, подумал Дейв.

— Вы слишком молоды, чтобы доводиться кому-нибудь бабушкой, — сказал он с улыбкой. — Как мне вас называть?

— Ты очарователен, — ответила она. — Можешь называть меня Маргой. Я тоже была певицей, хотя не имела такого успеха, как ты. — В ее голосе послышались грустные нотки. — В те годы я на завтрак ела красивых мальчиков.

Певички не меняются, подумал Дейв, вспомнив Микки Макфи.

Они вошли в ресторан. Марга задавала много вопросов о Дейзи, Ллойде и Иви, Они с большим интересом слушали об актерской карьере Иви, особенно потому, что Льву принадлежала студия в Голливуде. Но больше всего Льва заинтересовали Дейв и его бизнес.

— Говорят, ты миллионер, Дейв, — сказал он.

— Все это вранье, — возразил Дейв. — Мы продаем много пластинок, но денег имеем не так много, как люди представляют себе. Мы получаем около пенни с пластинки. Вот если мы будем продавать миллион пластинок, тогда, может быть, каждый из нас сможет купить себе недорогую машину.

— Вас кто-то обворовывает, — сказал Лев.

— Не удивлюсь, — ответил Дейв. — Но я не знаю, что с этим делать. Я уволил первого антрепренера, и нынешний гораздо лучше, но я все еще не могу позволить себе купить дом.

— Я занимаюсь кинематографическим бизнесом, и иногда мы продаем пластинки с музыкой их кинофильмов, так что я видел, как работают музыкальные студии. Хочешь совет?

— Да, пожалуйста.

— Создайте свою звукозаписывающую компанию.

Дейв заинтересовался этим предложением. Его уже посещали такие мысли, но они казались ему неосуществимыми.

— Вы думаете, это возможно?

— Ты можешь взять в аренду звукозаписывающую студию на день, на два или на сколько нужно.

— Мы можем записать музыку и, может быть, договориться с фабрикой об изготовлении пластинок, но я не представляю, как продавать их. Я не хотел бы терять время на руководство группой торговых представителей, даже если бы я знал как.

— Тебе незачем заниматься этим. Договорись с крупной звукозаписывающей компанией о продажах и распространении за проценты с реализации. Они получат крохи, а у тебя будет доход.

— А согласятся ли они на это?

— Им это не понравится, но им придется согласиться, потому что они не захотят терять тебя.

— Наверное.

Дейв почувствовал, что его тянет к этому практичному старику, несмотря на его криминальную репутацию.

Лев еще не закончил.

— А как насчет издательской деятельности? Ты ведь пишешь песни, не так ли?

— Обычно мы пишем с Валли. — Фактически записывал их на бумаге Валли, потому что почерк и орфография у Дейви были такими плохими, что никто даже не мог прочитать, что он писал; но творчество было процессом коллективным. — Мы еще получаем небольшой авторский гонорар.

— Небольшой? Вы должны получать много. Я уверен, ваш издатель пользуется услугами иностранного агента, который берет долю.

— Вполне возможно.

— Если ты вникнешь в детали, ты узнаешь, что иностранный агент имеет субагента, который также берет свою долю, и так далее. И все люди, берущие свою долю, входят в состав одной и той же корпорации. После того как они заберут свои двадцать пять процентов три или четыре раза, ты получишь шиш с маслом. — Лев возмущенно тряхнул головой. — Создай свою издательскую компанию. Ты никогда много не заработаешь, если не будешь держать все под контролем.

— Сколько тебе лет? — спросила Марга.

— Семнадцать.

— Так мало. Но, во всяком случае, у тебя хватает ума заниматься бизнесом.

— Все-таки недостаточно.

Пообедав, они вышли в холл.

— Вот-вот должен подойти твой дядя Грег. Мы вместе выпьем кофе, — сказал Лев. — Он единокровный брат твоей матери.

Дейв вспомнил, что Дейзи хорошо отзывалась о Греге. По ее словам, в юности он наделал много глупостей, впрочем, как и она. Грег был сенатором-республиканцем, но она простила ему это.

— Мой сын Грег никогда не был женат, но у него есть сын Джордж.

— В своем роде это секрет Полишинеля. Никто не упоминает об этом, но в Вашингтоне все знают. Грег не единственный конгрессмен, у которого есть внебрачный ребенок.

Дейв знал про Джорджа. Его мать рассказала ему, а Джаспер Мюррей даже встречался с Джорджем. По мнению Дейва, иметь Цветного двоюродного брата — это клево.

— Получается, — сказал Дейв, — Джордж и я — ваши внуки.

— Да.

— А вот и Грег с Джорджем, — обрадовалась Марга.

Дев повернулся в ту сторону. К ним направлялся мужчина средних лет в модном сером фланелевом костюме, который не мешало бы почистить щеткой и выгладить. Рядом с ним шел приятнойвнешности негр леттридцати, безупречно одетый, в темно-сером мохеровом костюме и с узким галстуком.

Они подошли к столу. Оба поцеловали Маргу. Лев сказал: Грег, это твой племянник Дейв Уильямс. Джордж, познакомься со своим английским кузеном.

Они сели. Дейв заметил, что Джордж держался спокойно и уверенно, несмотря на то, что он был единственным темнокожим человеком в комнате. Негритянские поп-звезды отращивали длинные волосы, как все в шоу-бизнесе, но у Джорджа была короткая стрижка, вероятно, потому, что он вращался в политических кругах.

— Ну что, отец, — спросил Грег, — ты когда-нибудь представлял себе такую семью?

— Послушай, что я тебе скажу, — проговорил Лев. — Если бы можно было вернуться назад к тому времени, когда я был такого же возраста, как сейчас Дейв, и ты, встретившись с Львом Пешковым, описал бы, как обернется его жизнь, знаешь, что он ответил бы тебе? Он бы сказал: «Ты что — совсем рехнулся?»

* * *

В тот вечер Джордж пригласил Марию Саммерс поужинать в ресторане по случаю ее двадцать девятого дня рождения.

Он беспокоился о ней. Мария перешла на другую работу, переехала на другую квартиру, но пока не нашла себе молодого человека. Раз в неделю она проводила время с девушками из госдепартамента и изредка встречалась с Джорджем, но никаких романов у нее не было. Джордж боялся, что она все еще скорбит. После убийства Кеннеди прошло почти два года, но переживать о смерти любовника женщина может и дольше.

К Марии он испытывал определенно не братские чувства. Она казалась ему сексуальной и соблазнительной еще больше, чем раньше, когда они ездили на автобусе в Алабаму. Он чувствовал к ней то же самое, что и к жене Скипа Дикерсона, роскошной и очаровательной женщине. Как жена его лучшего друга, Мария была просто недоступна. Если бы жизнь сложилась иначе, он определенно женился бы на ней и они обрели бы счастье. У него была Верина, а Мария никого не хотела.

Они пошли в «Жокейский клуб». Мария надела серое шерстяное платье, красивое, но простое. Она обошлась без драгоценностей и все время не снимала очки. У нее была старомодная прическа. С милым лицом, чувственными губами и — чтоважнее — добрым сердцем она легко могла бы найти мужчину, если бы попыталась. Но люди начали говорить про нее, что она хочет сделать карьеру, что для нее работа — самое важное в жизни. Он не верил, что это принесет ей счастье, и переживал за нее.

— Я получила повышение, — сказала она, когда они сели за столик.

— Поздравляю. Давай отметим шампанским.

— Нет, спасибо. Завтра мне работать.

— Но у тебя же день рождения!

— Все равно, пить не буду. Разве что немного бренди позже, на сон грядущий.

Джордж пожал плечами.

— Ну, хорошо. Судя по всему, ты получила повышение благодаря своей серьезности. Я знаю, ты умная, способная и образованная, но все это не в счет, если у тебя темная кожа.

— Безусловно. До последнего времени цветным почти невозможно было получить работу в правительстве.

— Хорошо, что ты избавляешься от этого предубеждения. Большое достижение.

— Ситуация изменилась с тех пор, как ты ушел из министерства юстиции, а знаешь почему? Правительство пытается убедить полицию южных штатов принимать на работу негров, но ему южане отвечают: «Взгляните на своих сотрудников — они все белые!» То есть должностные лица высокого ранга находятся под давлением. Чтобы доказать, что у них нет предубеждения, им нужно давать повышение цветным.

— Возможно, они думают, что одного прецедента достаточно.

Мария засмеялась.

— Их множество.

Они сделали заказ. Джордж подумал, что ему и Марии удалось сломать цветной барьер, но это не означало, что его не существует. Наоборот, они являли собой исключение из правила.

Мария думала о том же.

— Как будто у Бобби Кеннеди все нормально, — сказала она.

— Когда я познакомился с ним, он считал, что гражданские права отвлекают от более важных вопросов. Но его главное достоинство в том, что он — человек здравомыслящий и, если нужно, меняет свою точку зрения.

— Как у него дела?

— Пока судить рано, — уклончиво ответил Джордж.

Бобби избрали в сенат от штата Нью-Йорк, и Джордж был одним из его ближайших советников. Джордж чувствовал, что Бобби плохо привыкает к новой роли. С ним происходило так много метаморфоз, — он был главным советником своего брата-президента, его оттеснил президент Джонсон, и сейчас он малозначащий сенатор, — что он начал терять почву под ногами.

— Ему нужно выступить против войны во Вьетнаме, — сказала она.

В этом Мария была глубоко убеждена, и Джордж почувствовал, что она будет пытаться воздействовать на него.

— Президент Кеннеди сокращал наше участие во вьетнамском конфликте и снова и снова отказывался посылать туда сухопутные войска, — продолжала Мария. — А Джонсон сразу после избрания отправил тридцать пять тысяч морских пехотинцев, и Пентагон тут же потребовал отправить еще больше. В июне они потребовали дополнительно сто семьдесят пять тысяч военнослужащих, и генерал Уэстморленд заявил, что, вероятно, этого будет достаточно. Но Джонсон все время лжет.

— Я знаю. Предполагалось бомбардировками Северного Вьетнама заставить Хо Ши Мина сесть за стол переговоров, однако в результате коммунисты стали только более решительными.

— Именно это и предсказывали, когда Пентагон опробовал такой сценарий в ходе военных игр.

— Вот как? Не думаю, что Бобби знает об этом. — Завтра Джордж поставит его в известность.

— Мало кто знает, но они провели две военные игры с целью определить, к чему приведет бомбардировка Северного Вьетнама. В обоих случаях результат был один: усиление атак Вьетконга на юге.

— Это и есть та самая спираль эскалации и поражения, которой опасался Джон Кеннеди.

— А старший сын моего брата должен скоро достичь призывного возраста. — На лице Марии отразился страх за племянника. — Я не хочу, чтобы Стиви убили. Почему сенатор Кеннеди не выступит против этих планов?

— Он знает, что тогда потеряет популярность.

Мария не хотела соглашаться с такой аргументацией.

— Людям не нравится эта война.

— Людям не нравятся политики, которые принижают армию, критикуя войну.

— Он не может идти на поводу у общественного мнения.

— Те, кто не прислушиваются к общественному мнению, долго не остаются на политической арене, в демократическом обществе.

Мария от отчаяния повысила голос:

— Значит, никто не может выступать против войны?

— Может быть, поэтому мы часто воюем.

Принесли их заказ, и Мария сменила тему:

— Как дела у Верины?

Джордж знал Марию достаточно хорошо и мог быть откровенным с ней.

— Я обожаю ее, — сказал он. — Она останавливается у меня, когда приезжает в Вашингтон. Это бывает раз в месяц. Но она не хочет поселяться у меня.

— Если поселяться у тебя, значит, жить в Вашингтоне.

— Разве это так плохо?

— Она работает в Атланте.

Джордж не видел в этом проблемы.

— Большинство женщин живут там, где работает их муж.

— Времена меняются. Если негры могут быть равны, то почему не могут быть равны женщины?

— Вот уж не надо, — негодующе сказал Джордж. — Это не одно и то же.

— Конечно, нет. Дискриминация по половому признаку еще хуже. Половина человечества порабощена.

— Порабощена?

— Представь себе, сколько домохозяек трудятся в поте лица и не получают ни гроша. И в большинстве стран женщину, которая уходит от мужа, полиция может арестовать и вернуть домой. Те, кто работают задаром и не могут оставить работу, называются рабами.

Джорджа начал сердить этот спор, тем более что Мария побеждала в нем. Но он увидел возможность поднять тему, которая действительно волновала его.

— Поэтому ты не замужем? — спросил он.

— Отчасти, — ответила она, пряча глаза.

— Как ты думаешь, когда ты могла бы снова начать с кем-нибудь встречаться?

— Наверное, скоро

— А ты хочешь?

— Да, но мне приходится много работать, и у меня мало свободного времени.

Джордж не поверил этому.

— Ты думаешь, что никто никогда не сможет сравниться с человеком, которого ты потеряла.

— А я не права?

— Я верю, что ты найдешь кого-нибудь, кто будет добрее к тебе, чем был он. Кто-то симпатичный, сексуальный и преданный.

— Может быть.

— Пошла бы ты на свидание с незнакомым человеком?

— Возможно.

— Для тебя имеет значение, чернокожий он или белый?

— Имеет. Я отдала бы предпочтение чернокожему. Встречаться с белым слишком хлопотно.

— Ну, хорошо. — Джордж подумал о репортере Леопольде Монтгомери, но ничего не сказал. — Как твой бифштекс?

— Просто таял во рту. Спасибо, что ты пригласил меня сюда. И что вспомнил о моем дне рождения.

Они съели десерт, а потом шип бренди с кофе.

— У меня есть белый двоюродный брат, — сказал Джордж. — Как тебе это? Дейв Уильямс. Я сегодня встречался с ним.

— Почему ты не виделся с ним раньше?

— Он английский эстрадный певец, совершает турне по Штатам со своей поп-группой «Плам Нелли».

Мария никогда не слышала о них.

— Десять лет назад я знала все ансамбли и их хиты. Неужели я старею?

Джордж улыбнулся:

— Сегодня тебе исполнилось двадцать девять лет

— Через год будет тридцать. Как быстро летит время.

— Их хит называется «Я скучаю по тебе, Алисия».

— А, я слышала эту песню по радио. Значит, твой двоюродный брат в этом ансамбле?

— Да.

— Он тебе понравился?

— Да. Он молод, еще нет восемнадцати, но уверенный в себе. Он обворожил нашего придирчивого русского деда.

— Ты был на его концерте?

— Нет. Он предложил мне контрамарку; они дают один концерт сегодня вечером, но я уже договорился с тобой.

— Джордж, ты мог бы отменить нашу встречу.

— В твой день рождения? Ни за что.

Он попросил счет.

Он отвез ее домой на своем старомодном «мерседесе». Не так давно она переехала на новую квартиру большей площади в том же районе — Джорджтауне.

К их удивлению, перед ее домом стояла полицейская машина с зажженными фарами.

Джордж проводил Марию до двери. У входа стоял белый полицейский.

— Что-то случилось? — спросил у него Джордж.

— Сегодня вечером в этом доме ограбили три квартиры, — ответил полицейский. — Вы здесь живете?

— Я здесь живу, в четвертой квартире, — сказала Мария. — Ее ограбили?

— Идемте посмотрим.

Они вошли в здание. Дверь Марии была взломана. С безжизненным лицом она вошла в свою квартиру. За ней вошли Джордж и полицейский.

В растерянности она огляделась.

— На первый взгляд все как прежде, — проговорила она. — Вот только открыты все ящики.

— Проверьте, все ли вещи на месте.

— У меня нет ничего, что можно было бы украсть.

— Они обычно берут деньги, драгоценности, спиртное и оружие.

— На мне часы и кольцо. Я не пью, и у меня нет никакого оружия.

Она пошла на кухню, и Джордж смотрел через открытую дверь. Она открыла банку с кофе.

— У меня здесь было восемьдесят долларов, — сказала она. — Их нет.

Полицейский сделал запись в своем блокноте.

— Ровно восемьдесят?

— Три двадцатки и две десятки.

В квартире была еще одна комната. Джордж прошел через гостиную и открыл дверь в спальню.

Мария выкрикнула:

— Джордж! Не входи туда!

Но было уже поздно.

Джордж стоял в двери и с удивлением обвел взглядом комнату.

— Бог мой! — произнес он. Теперь он понял, почему она ни с кем не встречалась.

Мария отвернулась, готовая провалиться сквозь землю от смущения.

Полицейский вошел в спальню вслед за Джорджем.

— Вот так штука, — сказал он. — Здесь у вас, должно быть, сотня фотографий президента Кеннеди. Вы были его поклонницей, да?

— Да, — выдавила из себя Мария. — Поклонницей.

— Ага, и свечи, и цветы, и все такое. Потрясающе!

Джордж отвернулся от представшей перед ним картины.

— Извини, Мария, что я сунул свой нос, — негромко сказал он.

Она покачала головой, словно говоря, что ему не за что извиняться: мол, так само собой вышло. Но Джордж понимал, что он вторгся в потайное священное место. Он хотел дать себе хорошего пинка.

Полицейский не закрывал рта:

— Это почти как в католической церкви. Как это называется? Алтарь или святилище.

— Вы правы, — сказала Мария. — Святилище.

* * *

Программа «Сегодня» транслировалась телевизионной сетью, радиостанциями и студиями, некоторые из которых помещались в небоскребе в деловом центре города. Миссис Зальцман, привлекательная средних лет женщина в отделе кадров, пала жертвой обаяния Джаспера Мюррея. Она закинула ногу на ногу, лукаво посмотрела на него поверх очков в синей оправе и назвала его мистер Мюррей. Он зажигал ей сигареты и называл ее Синеглазкой.

Ей было жаль его. Он приехал из Англии с надеждой успешно пройти собеседование на получение работы, которой не было. В программу «Сегодня» никогда не брали новичков: там работали только опытные телерепортеры, операторы и обозреватели. Некоторые из них отличились в своей профессии. Даже секретарши не один год проработали в СМИ. Напрасно Джаспер доказывал, что он не новичок в журналистике: он был редактором своей собственной газеты. Студенческая пресса не в счет. Это говорила миссис Зальцман, всем своим видом выказывая ему сочувствие.

Он не мог возвращаться в Лондон — это было бы слишком унизительно. Он готов на все, чтобы остаться в США. Его место в «Уэстерн мейл», наверное, уже кем-то занято.

Он умолял миссис Зальцман дать ему работу, любую работу, хоть самую заурядную в телевизионной сети, которая готовила программу «Сегодня». Он показал ей свою зеленую карточку, полученную в американском посольстве в Лондоне, дававшую ему право искать работу в Штатах. Она сказала, чтобы он пришел через неделю.

Он жил в международном студенческом общежитии в Нижнем Ист-Сайде, платя один доллар в день. Неделю он изучал Нью-Йорк, ходя всюду пешком в целях экономии денег. Потом он отправился к миссис Зальцман, купив одну розу. И она дала ему работу.

Очень заурядную работу. Его назначили секретарем-контролером передач, транслируемых местной радиостанцией. В его обязанности входило целый день слушать радио и фиксировать все, что шло в эфир: какая давалась реклама, какие проигрывали пластинки, у кого брали интервью, продолжительность бюллетеней новостей и метеорологических прогнозов и сводки об автомобильном движении. Джасперу было все равно. Он зацепился. Он работал в Америке.

Отдел кадров, радиостанция и студия программы «Сегодня» находились в том же небоскребе, и Джаспер надеялся познакомиться с сотрудниками программы, но ему все никак не удавалось. Это была элитная группа, державшаяся особняком.

Однажды утром он ехал в лифте с редактором программы «Сегодня» Хербом Гоулдом, мужчиной примерно сорока лет и темной синевой на щеках от бороды. Джаспер представился и сказал:

— Я восхищаюсь вашей передачей.

— Спасибо, — вежливо ответил Гоулд.

— Я мечтаю работать у вас, — продолжал Джаспер.

— Сейчас нам никто не требуется, — сказал Гоулд.

— Я как-нибудь хотел бы показать вам свои статьи, опубликованные в британских национальных газетах.

Лифт остановился. Джаспер в отчаянии продолжал:

— Я написал…

Гоулд поднял руку, чтобы остановить его, и вышел из лифта.

— Тем не менее благодарю, — сказал он и ушел.

Несколькими днями позже Джаспер сидел в наушниках за машинкой и услышал мелодичный голос Криса Гарднера, ведущего дневной музыкальной передачи: «Британская группа "Плам Нелли" прибыла сегодня в Нью-Йорк в рамках рок-турне, спонсируемого туристической компанией "Олл-стар туринг". Сегодня вечером состоится их выступление. — Джаспер навострил уши. — Мы надеялись подготовить интервью с этими парнями, которых называют новыми битлами, но спонсор сказал, что у них не будет времени. Вместо этого мы передаем их последний хит, написанный Дейвом и Валли, "До свидания, Лондон"».

Когда заиграла мелодия, Джаспер сбросил наушники, вскочил из-за стола в маленькой кабинке в коридоре и помчался в студию.

— Я могу взять интервью у «Плам Нелли», — сказал он.

В эфире Гарднер звучал как кинозвезда в главных романтических ролях, но в жизни он выглядел как заурядный человек с перхотью на плечах своего кардигана.

— Как тебе это удастся, Джаспер? — спросил он с ноткой скептицизма в голосе.

— Я знаю этих ребят. Я рос с Дейвом Уильямсом. Наши матери — лучшие подруги.

— Ты смог бы привести группу в студию?

Возможно, Джаспер смог бы, но он хотел не этого.

— Нет, — сказал Джаспер. — Но если вы дадите мне магнитофон, я возьму у них интервью в артистической уборной.

Возникла некоторая бюрократическая заминка, — директор студии не хотел, чтобы дорогой магнитофон покидал стены здания, — но в шесть вечера Джаспер за кулисами театра беседовал с ребятами из группы.

Крис Гарднер хотел не больше, чем на несколько минут банальных впечатлений: как им понравились Соединенные Штаты, что они думают о визжащих девицах на их концертах, скучают ли они по дому. Но Джаспер надеялся дать радиостанции нечто большее. Он рассчитывал, что это интервью откроет ему дорогу на телевидение. Оно должно стать сенсацией, которая потрясет Америку.

Сначала он интервьюировал их всех вместе, задавая скучные вопросы о том, как они жили в Лондоне в ранние годы, чтобы они почувствовали себя непринужденно. Он сказал им, что редакция хочет показать их полностью сформировавшимися молодыми людьми: это был журналистский прием, чтобы задавать глубоко личные вопросы, но они были слишком молодыми и неопытными и ни о чем не догадывались. Они откровенничали с ним все, кроме Дейва, который держался настороженно, очевидно помня неприятности, возникшие после статьи Джаспера об Иви и Хэнке Ремингтоне. Другие доверяли ему. Им еще только предстояло уяснить, что нельзя доверять ни одному журналисту.

Потом он попросил их дать индивидуальное интервью. Сначала он беседовал с Дейвом, зная, что он главный в группе. Он дал возможность Дейву не напрягаться, не задавал навязчивых вопросов, не ставил под сомнения никакие ответы. Дейв вернулся в артистическую уборную спокойным, и это вселило уверенность остальным участникам ансамбля.

Последним Джаспер интервьюировал Валли.

Ему единственному было что рассказать. Но раскроется ли он? Все приготовления Джаспера были рассчитаны на этот результат.

Джаспер поставил стулья близко друг к другу и разговаривал с Валли тихим голосом, чтобы создать иллюзию приватности, хотя их слова будут услышаны миллионами. Он поставил пепельницу рядом со стулом Валли, чтобы он мог курить, полагая, что сигарета поможет ему почувствовать себя раскованно. Валли зажег сигарету.

— Каким ты был в детстве? — спросил Джаспер с улыбкой, словно они вели непринужденную беседу. — Послушным или озорным?

— Озорным, — сказал Валли и засмеялся.

Они положили хорошее начало.

Валли рассказывал о жизни в Берлине после войны и раннем увлечении музыкой, потом о посещении клуба «Миннезингер», где он занял второе место в конкурсе. Так естественным образом в разговоре появилась Каролин, когда она и Валли в тот вечер пели вместе. Валли воодушевился, рассказывая, как они составили дуэт, как вместе выступали, как подбирали репертуар. С его слов было ясно, как сильно он любил ее, хотя он этого не говорил.

Получался отличный материал, лучше, чем обычное интервью с рок-звездой, но Джасперу этого было еще недостаточно.

— Ты весело проводил время, создавал хорошую музыку и доставлял удовольствие слушателям, — продолжал Джаспер. — Что же не заладилось?

— Мы спели «Если бы у меня был "хаммер"».

— Объясни, почему это оказалось некстати?

— Полиции не понравилось. Отец Каролин испугался, что из-за нас его уволят, и он заставил ее уйти из дома.

— Значит, ты мог играть только на Западе.

— Да, — коротко ответил Валли.

Джаспер отметил про себя, что Валли пытается сдерживать чувства.

Помолчавнемного, Валли добавил:

— Я не хочу много говорить о Каролин у нее из-за меня могут возникнуть неприятности.

— Не думаю, что восточногерманская тайная полиция слушает нашурадиостанцию, — с улыбкой сказал Джаспер.

— И все же…

— Я не дам для эфира ничего рискованного, обещаю.

Это обещание ничего не стоило, но Валли поверил.

— Спасибо, — сказал он.

Джаспер спешил к развязке.

— Наверное, ты бежал только со своей гитарой?

— Да. Это было внезапное решение.

— Ты угнал машину.

— Я был чем-то вроде водителя у нашего главного в группе. Я воспользовался его фургоном.

Джаспер знал, что эта история, наделавшая много шума в немецкой прессе, мало освещалась в Соединенных Штатах.

— Ты подъехал к контрольно-пропускному пункту и…

— …и протаранил деревянный шлагбаум.

— И пограничник стрелял в тебя.

Валли просто кивнул.

Джаспер понизил голос.

— И фургон сбил пограничника.

Валли снова кивнул. Джаспер хотел заорать на него: «Это радио, перестань кивать!» Вместо этого он сказал:

— И…

— Я сбил его насмерть, — выдавил из себя Валли. — Я убил того парня.

— Но он пытался убить тебя.

Валли покачал головой, будто Джаспер не понял сути.

— Он был моего возраста, — проговорил Валли. — Я позже читал о нем в газете. У него была девушка.

— И это важно для тебя…

Валли снова кивнул.

— Почему?

— Он был такой же, как я, ответил Валли, — Только мне нравились гитары, а ему автоматы.

— Но он служил режиму, который лишил тебя свободы в Восточной Германии.

— Мы были мальчиками. Я бежал в силу необходимости. Он стрелял, потому что должен был стрелять. Во всем виновата стена.

Прозвучало такое великолепное высказывание, что Джасперу пришлось подавить свой восторг. В голове он уже писал статью, которую предложит таблоиду «Нью-Йорк пост». Он уже видел заголовок: «Тайные страдания поп-звезды Валли».

Но Джасперу и этого казалось мало.

— Каролин отказалась бежать с тобой.

— Она не пришла в назначенный час. Я не имел представления, почему. Я так расстроился и ничего не мог понять. Так или иначе, я бежал. — Увлеченный воспоминаниями, Валли забыл об осторожности.

Джаспер снова подсказал ему:

— Но ты вернулся за ней.

— Я познакомился с людьми, которые рыли тоннель для перебежчиков. Я должен был знать, почему она не пришла. По тоннелю я вернулся назад, в Восточный Берлин.

— Это было опасно.

— Если бы меня поймали, то да.

— И ты встретился с Каролин. Что потом?

— Она сказала, что беременна.

— И она не захотела бежать с тобой.

— Она боялась за ребенка.

— Алисия.

— Она назвала ее Алиса. В песне я изменил имя. Для рифмы.

— Понятно. И как твои дела сейчас, Валли?

Валли ответил сдавленным голосом:

— Каролин не получила разрешение уехать из Восточной Германии, даже на короткое время в гости. А я не могу вернуться обратно.

— Так значит, вы семья, разделенная Берлинской стеной.

— Да, — вздохнул Валли. — Может быть, я никогда не увижу Алису.

Жуть, подумал Джаспер.

* * *

Дейв Уильямс не виделся с Бип Дьюар с тех пор, как она приезжала в Лондон четыре года назад. Он сгорал от нетерпения встретиться с ней.

Последним местом проведения рок-турне был Сан-Франциско, где жила Бип. Адрес Дьюаров Дейву дала его мать, и он послал им четыре билета с приглашением зйти за кулисы после концерта. Они не имели возможности ответить ему, потому что он каждый день переезжал из одного города в другой, и он не знал, придут ли они.

К своему огорчению, он больше не спал с Мэнди Лов. Она многому научила его, в том числе оральному сексу. Но ей было неудобно появляться всюду с белым дружком из Англии, и она вернулась к своему давнему любовнику, певцу из «Фабрики любви». Вроде бы они собираются пожениться, когда закончится турне, думал Дейв.

С тех пор у Дейва никого не было.

Сейчас он уже имел представление какой секс ему нравится и какой нет. В постели девушки могли быть пылкими, развязными, чувственными, сладко податливыми или импульсивно практичными. Дейву больше всего нравилось, когда они были игривыми.

Ему казалось, что Бип была игривой.

Он пытался представить себе, что произойдет, если Бип придет сегодня вечером.

Он вспомнил ее тринадцатилетней девушкой, курившей сигареты «Честерфилд» в саду на Грейт-Питер-стрит. Миловидная, небольшого роста, она выглядела более сексуальной, чем любая девушка ее возраста. Дейву с повышенной чувствительностью под воздействием юношеских гормонов она казалась невероятно привлекательной. Он сходил по ней с ума. Но хотя они отлично ладили, он не вызывал у нее романтического интереса. К его страшному огорчению, она предпочла более взрослого Джаспера Мюррея.

Мысли его остановись на Джаспере. Валли расстроился, когда интервью прозвучало по радио. Еще больше его удручила статья в «Нью-Йорк пост», озаглавленная: «Поп-звезда: "Возможно, я никогда не увижу свою дочку"».

Валли боялся, что широкий резонанс создаст неприятности Каролин в Восточной Германии. Дейв вспомнил интервью Джаспера с Иви и пришел к выводу, что ему нельзя верить.

Он предполагал, что Бип изменилась за четыре года, но как? Стала ли она выше ростом или потолстела? Будет ли она желанной в его глазах? Заинтересут ли он ее больше сейчас, когда стал старше.

Конечно, не исключено, что у нее есть дружок. Может быть, она захочет провести вечер с ним, вместо того чтобы идти на концерт.

Перед началом выступления «Плам Нелли» имели пару часов, чтобы познакомиться с городом. Они сразу убедились, что Сан-Франциско самый клевый город из всех, что они видели. Молодые люди ходили здесь в самой стильной одежде. Мини-юбки вышли из моды. Девушки носили платья, которые волочились по земле, к волосам прицепляли цветы и маленькие колокольчики, позванивавшие при ходьбе. У мужчин были волосы длиннее, чем где-либо еще, даже в Лондоне. Некоторые темнокожие молодые мужчины и женщины отрастили на голове что-то вроде огромных копен, вызывающих изумление.

Город особенно понравился Валли. По его словам, он чувствовал себя так, словно мог здесь делать все, что угодно. Он находился на противоположном конце от Восточного Берлина.

Рок-ревю состояло из двенадцати частей. Большинство музыкантов исполняли две-три песни и уходили со сцены. Самым популярным предоставлялось двадцать минут под конец. «Плам Нелли», как достаточно известные звезды, завершали первое отделение пятнадцатиминутным выступлением, исполнив пять коротких песен. В турне усилители не брали: обходились тем, что имелось в залах, часто примитивными динамиками, предназначенными для объявлений на стадионах. Слушатели — в основном девушки-подростки — все время громко визжали, так что исполнители не слышали себя. Едва ли это имело значение — все равно никто не слышал.

Кайф от выступления в США проходил. Группа начинала уставать и с нетерпением ждала возвращения в Лондон, где им предстояло записать новый альбом.

После представления они ушли за кулисы. Концерт проходил в театре, так что их артистическая уборная была достаточно большой и туалет чистый в отличие от тех, что они видели в рок-клубах Лондона и Гамбурга. Единственным прохладительным напитком была содовая, бесплатно предоставляемая спонсором, но швейцар обычно мог охотно сходить за пивом.

Дейв сказал группе, что за кулисы могут прийти друзья его родителей, так что они должны вести себя подобающим образом. Они все застонали: это значит, никаких наркотиков и обжиманий с поклонницами, пока не уйдут старики.

Во время второго отделения Дейв подошел к швейцару у артистического входа и сообщил ему имена гостей, которых он ожидает: мистер Вуди Дьюар, миссис Белла Дьюар, мистер Камерон Дьюар и мисс Урсула Бип Дьюар.

Через пятнадцать минут после окончания шоу они появились в дверях артистической уборной.

С восхищением Дейв отметил, что Бип почти не изменилась.

Невысокая, почти такого же роста, как в тринадцать лет, она округлилась. Джинсы в обтяжку сидели на бедрах, но расширялись ниже колен по последней моде; на ней был плотно сидящий свитер с широкими синими и белыми полосками.

Она оделась так для Дейва? Не обязательно. Какая девушка не разоделась бы, чтобы идти за кулисы к рок-музыкантам.

Он пожал руки всем четырем гостям и представил им остальную группу. Он побаивался, что парни опозорят его, но они оказались на высоте положения. Каждый из них иногда приглашал членов семьи и ценил, когда другие вели себя сдержанно в присутствии старших родственников и друзей родственников.

Дейв через силу заставил себя не смотреть на Бип. В ее глазах он видел все то же выражение. У Мэнди Лов оно тоже было. Люди называли это сексуальной привлекательностью или просто «этим»: У Бип на губах играла озорная улыбка, она ходила, слегка покачивая бедрами, и ее лицо выражало живое любопытство. Дейва снедало отчаянное желание, как раньше тринадцатилетнего девственника.

Он пытался завести разговор с Камероном, который был на два года старше Бип и уже учился в Калифорнийском университете в Беркли, пригороде Сан-Франциско, но Кам был упертым парнем. Он поддерживал вьетнамскую войну, считал, что проблему гражданских прав нужно решать постепенно, шаг за шагом, и был убежден, что гомосексуальные отношения должны трактоваться как преступление. Ему также нравился джаз.

Дейв дал Дьюарам пятнадцать минут. Потом он сказал:

— Сегодня последнее выступление. Через пять минут начинается прощальный вечер в ресторане. Бип и Кам, вы хотите пойти?

— Я нет, — сразу отказался Камерон. — Но все равно спасибо.

— Жаль, — сказал Дейв с вежливой неискренностью. — А ты, Бип?

— Мне хотелось бы пойти, — отозвалась Бип и посмотрела на мать.

— Только чтобы быть дома не позднее полуночи, — сказала Белла.

— И возвращайся на такси, пожалуйста, — в повелительном тоне попросил Вуди.

— Я позабочусь об этом, — успокоил их Дейв.

Родители и Камерон ушли, а музыканты с их гостями сели в автобус, чтобы доехать до гостиницы.

Все участники рок-турне собрались в баре гостиницы, но в вестибюле Дейв прошептал на ухо Бип:

— Ты пробовала курить марихуану?

— Еще бы!

— Не так громко. Это незаконно.

— Она у тебя есть?

— Да. Мы курнем в моем номере, а потом вернемся.

— Идет.

Они поднялись в его номер. Дейв сделал самокрутку, Бип тем временем включила приемник и поймала рок-музыку. Они сидели на кровати и передавали друг другу сигарету с марихуаной. Поймав кайф, он улыбнулся и спросил:

— Когда ты была в Лондоне…

— Что?

— Я тебя не интересовал?

— Ты мне нравился, но тебе было мало лет.

— Это тебе было мало лет для того, чем я хотел заняться с тобой.

Она озорно улыбнулась.

— А чем ты хотел заняться со мной?

— Много чем.

— А в первую очередь?

— В первую очередь?

Дейв не хотел говорить. Потом он подумал: «А почему бы нет?» И сказал:

— Я хотел увидеть твои сиськи.

Она передала ему бычок и через голову сняла полосатый свитер. Под ним ничего не было.

От восторга у Дейва еще больше закружилась голова, и он моментально почувствовал напряжение между ног.

— Они такие красивые, — сказал он.

— Да, — мечтательно проговорила она. — Такие красивые, что я иногда трогаю их сама.

— Бог мой, — простонал он.

— А во вторую очередь? — спросила Бип.

* * *

Дейв поменял билет и остался в гостинице еще на неделю. Он виделся с Бип после школы каждый будний день и весь день в субботу и воскресенье. Они ходили в кино, покупали в магазине модные вещи и гуляли по зоопарку. Они занимались любовью два-три раза в день, и всегда с презервативом.

Как-то раз вечером, когда он раздевался, она сказала:

— Сними джинсы.

Он посмотрел на нее. Она лежала на гостиничной кровати только в трусиках и джинсовой шапочке.

— Я не понял тебя.

— Сегодня ты мой раб. Делай, что я скажу. Снимай джинсы.

Он уже снимал их и хотел сказать об этом, как вдруг понял, что у нее разыгралась фантазия. И он решил подыграть ей. С притворным нежеланием он спросил:

— Ну зачем?

— Ты будешь делать все, что я скажу, потому что ты принадлежишь мне, — сказала она. — Снимай к черту джинсы.

— Слушаюсь, мэм, — повиновался он.

Она села прямо на кровати, глядя на него. Он заметил озорную страсть в ее легкой улыбке.

— Очень хорошо, — похвалила она его.

— Что мне делать дальше? — спросил Дейв.

Он понял, почему он так пленился ею, когда ему было тринадцать лет, и несколько дней назад. Она была забавная, готовая попробовать все, что угодно, жадная до эксперимента. С некоторыми девушками Дейву становилось скучно после двух раз. Он почувствовал, что с Бип ему не будет скучно никогда.

Они занялись любовью, и Дейв с притворной неохотой подчинялся приказаниям Бип делать то, чего он уже страстно желал. Это жутко возбуждало.

Потом он как бы между прочим спросил:

— Откуда взялось твое прозвище?

— Я тебе не говорила?

— Нет. Я так мало знаю о тебе. И все же мне кажется, что мы близки уже несколько лет.

— В детстве у меня была педальная машина. Я не очень хорошо помню, но, вероятно, я любила ее. Я часами ездила на ней и произносила: «Бип! Бип!»

Они оделись и пошли за гамбургерами. Дейв смотрел, как она откусывает кусочки, как сок течет по подбородку, и понимал, что влюблен.

— Я не хочу возвращаться в Лондон, — сказал он.

Она глотнула и произнесла:

— Тогда оставайся.

— Не могу. «Плам Нелли» должна сделать новый альбом. Потом мы отправимся в турне в Австралию и Новую Зеландию.

— Я обожаю тебя, — призналась она. — Я буду рыдать, когда ты уедешь. Но я не хочу омрачать нынешний день горестными мыслями о завтра. Ешь гамбургер. Тебе нужен белок.

— Я чувствую, мы родственные души. Мне совсем немного лет, но у меня было много разных девушек.

— Не хвастайся. Мне тоже есть что рассказать.

— Я не хвастаюсь. Я даже не горжусь этим — это слишком легко, когда ты поп-звезда. Я пытаюсь объяснить себе и тебе также, почему я так уверен.

Она макнула жареный кусочек картошки в кетчуп.

— Уверен в чем?

— Я хочу, чтобы это продолжалось все время.

Она застыла, не донеся картошку до рта, и положила ее обратно на тарелку.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу, чтобы мы были вместе всегда. Я хочу, чтобы мы жили вместе.

— Жить вместе… Как?

— Бип, — сказал он.

— Я здесь.

Он потянулся через стол и взял ее руку.

— А ты не хотела бы выйти замуж?

— Господи! — воскликнула она.

— Я знаю, это безумство.

— Это не безумство, — пожала она плечами. — Это так неожиданно.

— Это значит, ты согласна? Пожениться?

— Ты прав. Мы родственные души. У меня ни с кем не было и половины того, что я чувствовала с тобой.

Она все еще не ответила на вопрос. Медленно и отчетливо он проговорил:

— Я люблю тебя. Ты выйдешь за меня.

Она немного помолчала и потом ответила:

— Да, черт возьми.

* * *

— Даже не мечтайте, — сердито сказал Вуди Дьюар. — Какие могут быть разговоры о женитьбе?

Он был высок ростом, в твидовом пиджаке, рубашке на пуговицах сверху донизу и галстуке. Дейву пришлось собрать всю свою волю, чтобы у него не подкосились ноги от страха.

— Откуда ты узнал? — спросила Бип.

— Не важно.

— Это мой негодяй братец сболтнул тебе, — возмутилась Бип. — Как же я сдурила, что доверилась ему.

— Постарайся обойтись без бранных слов.

Они сидели в гостиной викторианского стиля дома Дьюаров на Гафстрит в районе Ноб-Хилл. Красивая старинная мебель и дорогие, но блеклые шторы напомнили Дейву дом на Грейт-Питер-стрит. Дейв и Бип сидели вместе на диване, обитом красным бархатом, Белла расположилась в кожаном кресле, а Вуди стоял перед мраморным камином.

— Я согласен, это скоропалительно, — сказал Дейв, — но у меня есть обязательства: студийная запись в Лондоне, турне в Австралию и кое-что еще.

— Скоропалительно? — воскликнул Вуди. — Это совершенно безответственно! Один лишь факт, что ты делаешь предложение после недельного ухаживания, доказывает, что ты не созрел для вступления в брак.

— Не хочу хвастаться, но вы вынуждаете меня сказать, что я два года живу независимо от родителей. За это время я сделал многомиллионный международный бизнес, и хотя я не настолько богат, насколько представляют люди, я способен обеспечить комфорт вашей дочери.

— Бип семнадцать лет! И тебе тоже. Она не может выходить замуж без моего разрешения, и я не даю его. Я готов держать пари, что Ллойд и Дейзи займут такую же позицию в отношении тебя, юный Дейв.

— В некоторых штатах можно вступать в брак в восемнадцать лет, — констатировала Бип.

— Ничего подобного ты не сделаешь.

— А что ты собираешься сделать, папа? Отдать меня в монастырь?

— Ты грозишься сбежать?

— Я только сообщаю, что, в конце концов, не в твоих силах остановить нас.

Она была права. Дейв выяснял в публичной библиотеке Сан-Франциско на Ларкин-стрит. В большинстве случаев брачный возраст составлял двадцать один год, но в некоторых штатах женшинам разрешалось выходить замуж в восемнадцать лет без согласия родителей, а в Шотландии — в шестнадцать. На практике родителям было трудно препятствовать двум молодым людям, решившим вступить в брак.

Вуди сказал:

— Не рассчитывай на это. У тебя ничего не выйдет.

— Мы не хотим ссориться с вами из-за этого, — мягко сказал Дейв, — но, как я думаю, Бип говорит, что здесь считаются не только с вашим мнением.

Он не видел ничего обидного в своих словах и говорил в вежливом тоне, но это лишь еще больше взбесило Вуди.

— Убирайся из моего дома, пока я не вышвырнул тебя вон!

В этот момент вмешалась Белла.

— Сиди, Дейв, — сказал она.

Дейв не пошевелился. Вуди хромал после ранения в ногу, полученного на войне, и никого вышвыривать не стал.

Белла обратилась к своему мужу:

— Дорогой, двадцать один год назад ты сидел в этой комнате перед моей матерью.

— Мне было не семнадцать лет, а двадцать пять.

— Мама обвинила тебя в том, что расстраиваешь мою помолвку с Виктором Роландсоном. Она сказала правду: причина была в тебе, хотя тогда ты и я провели вместе лишь один вечер. Мы встретились, когда были в гостях у матери Дейва, потом ты уехал, воевал в Нормандии, и я целый год не видела тебя.

— Один вечер? — переспросила Бип. — И что было?

Белла задумчиво посмотрела на дочь и сказала:

— Я сделала ему минет в парке.

Дейв был ошарашен. Белла и Вуди? Невообразимо!

Вуди запротестовал:

— Белла!

— Брось жеманиться, Вуди дорогой.

— В первый же день? — удивилась Бип. — Ничего себе!

— Ради бога! — воскликнул Вуди.

— Дорогой мой, — проговорила Белла, — я просто пытаюсь тебе напомнить, что значит быть молодыми.

— Я сразу не сделал тебе предложение!

— Да, ты не торопился.

Бип засмеялась, а Дейв улыбнулся.

Вуди сказал Белле:

— Почему ты бросаешь тень на меня?

— Потому что ты не по делу распетушился. — Она взяла его руку и улыбнулась. — Мы любим друг друга. И они тоже. Мы счастливы, и они счастливы.

Вуди начал остывать.

— Значит, мы должны разрешать им делать, что им хочется?

— Конечно, нет. Но мы можем пойти на компромисс.

— Я не вижу как.

— Допустим, они снова попросят нас через год. Между тем Дейв может приезжать и жить здесь, в нашем доме, в любое время, когда он будет свободен от своих дел с группой. Живя у нас, он может спать с Бип, если это то, чего они хотят.

— Ни в коем случае!

— Они будут это делать, будь то здесь или где-нибудь еще. Не веди сражение, если ты не можешь выиграть его. И не будь лицемером. Ты спал со мной, до того как мы поженились, и ты спал с Джоанн Рузрок, до того как встретил меня.

Вуди встал.

— Я подумаю, — сказал он и вышел из комнаты.

Белла повернулась к Дейву:

— Я не приказываю, Дейв, ни тебе, ни Бип. Я прошу тебя — умоляю тебя, — прояви терпение. Ты хороший человек, из замечательной семьи, и я буду счастлива, когда ты женишься на моей дочери. Но, пожалуйста, пережди год.

Дейв посмотрел на Бип. Она кивнула.

— Хорошо, — сказал Дейв. — Год.

* * *

Выходя из общежития, Джаспер заглянул в свою ячейку. Там лежало два письма. Одно в голубом авиапочтовом конверте с адресом, написанным аккуратным маминым почерком. Адрес на втором был напечатан на машинке. Прежде чем он вскрыл их, его окликнули: «Джаспер Мюррей, к телефону». Он засунул оба конверта во внутренний карман пиджака.

Звонила миссис Зальцман.

— Доброе утро, мистер Мюррей.

— Здравствуйте, Синеглазка.

— Вы в галстуке, мистер Мюррей? — спросила она.

Галстуки становились немодными, и от секретаря-контролера передач носить галстук не требовалось.

— Нет, — ответил он.

— Наденьте. Херб Гоулд хочет видеть вас в десять.

— Зачем?

— В «Сегодня» есть вакансия обозревателя. Я показала ему ваши вырезки.

— Спасибо. Вы добрый ангел.

— Наденьте галстук. — Миссис Зальцман повесила трубку.

Джаспер вернулся в свою комнату и надел чистую белую рубашку и неброский темный галстук.

В киоске в вестибюле небоскреба он купил небольшую коробку шоколадных конфет для миссис Зальцман.

Он пришел в редакцию программы «Сегодня» без десяти десять. Пятнадцатью минутами позже секретарь провела его в кабинет Гоулда.

— Рад познакомиться с вами, — сказал Гоулд. — Спасибо, что зашли.

— Я рад быть здесь. — Джаспер догадался, что Гоулд не помнит разговора в лифте.

Гоулд читал специальный выпуск «Реал тинг», посвященный убийству Кеннеди.

— В своем резюме вы пишите, что издавали эту газету.

— Да.

— Как это получилось?

— Я работал в университетской студенческой газете «Сент-Джулианс ньюс». — Нервозность Джаспера пропала, когда он начал говорить. — Я подал заявление с просьбой назначить меня на должность редактора, но назначили сестру прежнего редактора.

— Значит, вы сделали это в отместку.

Джаспер улыбнулся.

— Отчасти да, хотя я чувствовал, что мог бы работать лучше Валери. Я занял двадцать пять фунтов и начал издавать конкурирующую газету.

— И как она шла?

— После трех номеров мы стали продавать больший тираж, чем «Сент-Джулианс ньюс». И у нас была прибыль, а «Сент-Джулиане ньюс» дотировалась. Мы выходили более года.

— Это настоящее достижение.

— Спасибо.

Гоулд взял вырезку из «Нью-Йорк пост» с интервью Валли.

— Как был написан этот материал?

— То, что случилось с Валли, не было секретом. Немецкая пресса об этом писала. Но в то время он не был поп-звездой. Если вы позволите…

— Продолжайте.

— Я считаю, что искусство журналистики не только поиски фактов. Иногда это осознание того, что определенные, уже известные факты, описанные верно, можно включить в больший материал.

Гоулд кивнул в знак согласия.

— Хорошо. Почему вы хотите из печатного органа перейти на телевидение?

— Известно, что с хорошей фотографией на первой странице газета продается большим тиражом, чем с лучшим заголовком. Движущиеся картинки еще лучше. Несомненно, всегда будет существовать рынок для длинных обстоятельных статей, но в обозримом будущем большинство людей будут узнавать новости по телевидению.

Гоулд улыбнулся.

— Никаких возражений на этот счет.

Интерком на его столе пикнул, и секретарь доложила:

— Звонит мистер Томас из вашингтонского бюро.

— Спасибо, крошка. Джаспер, приятно было побеседовать. Будем на связи. — Он взял трубку. — Привет, Ларри. В чем дело?

Джаспер вышел из кабинета. Собеседование прошло нормально, только, к сожалению, неожиданно прервалось. Жаль, что он не успел спросить, когда ему скажут результат. Но он проситель, и никому нет дела до его чувств.

Он вернулся на радиостанцию. Когда он проходил собеседование, его работу выполняла секретарь, которая подменяла его во время обеденного перерыва. Он поблагодарил ее и сел за свой маленький стол. Снимая пиджак, он вспомнил о письмах в кармане. Он надел наушники. Спортивный комментатор давал анонс предстоящего баскетбольного матча. Джаспер достал письма и вскрыл конверт с напечатанным адресом.

Письмо было от президента Соединенных Штатов.

Оно было напечатано на бланке, а в рамочке стояло его имя, написанное от руки.

Там говорилось:

«Настоящим вы призываетесь на военную службу в Вооруженных силах Соединенных Штатов…»

— Что? — воскликнул Джаспер.

«…и вам надлежит явиться по нижеуказанному адресу 20 января 1966 года в 7 часов утра для отправки на призывной пункт Вооруженных сил».

Джаспер подавил охватившую его панику. Это явно бюрократическая ошибка. Он англичанин, армия США не может призывать на военную службу иностранцев.

С этим нужно разобраться как можно скорее. Американские бюрократы некомпетентны, как любые другие, и так же способны причинить излишние неприятности. Нужно делать вид, что ты воспринимаешь их серьезно, как красный свет на безлюдном перекрестке.

Сборный пункт находился всего в нескольких кварталах от радиостанции. Когда секретарь вернулась, чтобы подменить его на обед, он надел пиджак и пальто и вышел из здания.

Он поднял воротник от холодного нью-йоркского ветра и поспешил по улице к федеральному зданию. Он вошел в армейское учреждение на третьем этаже и оказался перед военным в капитанской форме, сидящим за столом. Его по-военному короткая стрижка выглядела еще смешнее сейчас, когда даже мужчины средних лет носили более длинные волосы.

— Вам помочь? — спросил капитан.

— Я совершенно уверен, что это письмо было послано мне по ошибке, — сказал Джаспер и протянул конверт.

Капитан пробежал его глазами.

— Вы знаете, что это лотерейная система, — начал объяснять он. — Число военнообязанных больше, чем число требующихся солдат, так что призывников выбирают наугад.

Он отдал письмо назад.

Джаспер улыбнулся.

— Я не думаю, что на меня распространяется обязанность служить в армии.

— И с какой стати?

Вероятно, капитан не заметил акцента.

— Я не американский гражданин, — сказал Джаспер. — Я англичанин.

— Что вы делаете в Соединенных Штатах?

— Я журналист и работаю на радиостанции.

— И у вас есть разрешение работать, я полагаю.

— Да.

— То есть вы постоянный житель-иностранец.

— Совершенно верно.

— Значит, вы подлежите призыву в армию.

— Но я не американец.

— Не имеет значения.

Это становилось немыслимо. В армии что-то напортачили, в этом Джаспер был почти уверен. Капитан, как служака невысокого звания, просто не хотел признавать ошибку.

— Вы хотите сказать, что армия Соединенных Штатов призывает на службу иностранцев?

Капитан был невозмутим.

— Воинская повинность основывается на местожительстве, а не гражданстве.

— Так не может быть.

Капитан начал раздражаться.

— Если вы мне не верите, идите и проверьте.

— Как раз это я и собираюсь сделать.

Джаспер вышел из здания и вернулся на радиостанцию. В отделе кадров должны знать об этих делах. Он пойдет к миссис Зальцман.

Он дал ей коробку конфет.

— Как мило, — улыбнулась она. — Мистеру Гоулду вы тоже нравитесь.

— Что он сказал?

— Поблагодарил, что я послала вас к нему. Он еще не решил. Но других кандидатов нет.

— Это хорошая новость. Но у меня есть небольшая проблема. Может быть, вы поможете? — Он показал призывную повестку. — Наверное, это ошибка?

Миссис Зальцман надела очки и прочитала письмо.

— О господи, — проговорила она. — Вот невезение! Как это вас угораздило?

Джаспер не верил своим ушам.

— Вы хотите сказать, что я в самом деле обязан служить в армии?

— Да, — с грустью сказала она. — Наши сотрудники-иностранцы раньше сталкивались с такими неприятностями. Правительство считает, если вы хотите жить и работать в Соединенных Штатах, вы должны помогать защищать страну против коммунистической агрессии.

— Вы хотите сказать, что я пойду в армию?

— Не обязательно.

У Джаспера дрогнуло сердце.

— А что нужно сделать?

— Вы можете вернуться домой. Вам не будут мешать уехать из страны.

— Это ужасно! Вы можете как-то помочь мне?

— Нет ли у вас каких-нибудь физических недостатков или заболеваний? Плоскостопья, туберкулеза или порока сердца?

— Я никогда не болел.

Она понизила голос:

— Полагаю, вы не гомосексуалист?

— Нет!

— В вашей семье не исповедуют религию, которая запрещает военную службу?

— Мой отец — полковник британской армии.

— Извините.

Джаспер начал осознавать безвыходность ситуации.

— Мне придется уехать. Даже если мне предложат работу в «Сегодня», я не смогу принять ее. — И тут ему на ум пришла мысль. — А не могут ли меня принять снова на работу после военной службы?

— Только если вы проработаете один год.

— Значит, я не смогу вернуться на место секретаря-контролера передач на радиостанции?

— Никакой гарантии.

— В случае, если я уеду из Соединенных Штатов сейчас…

— Вы можете просто вернуться домой. Но никогда снова не получите работу в США.

— Боже.

— Что вы станете делать? Уедете или будете служить в армии?

— Не знаю, — ответил он. — Благодарю за помощь.

— Спасибо за конфеты, мистер Мюррей.

Джаспер в трансе вышел из ее кабинета. Он был не в состоянии вернуться на свое рабочее место: он должен был подумать.

Он снова вышел на улицу. Ему нравился Нью-Иорк, его высокие Дома, мощные грузовики фирмы «Мак», легковые машины экстравагантного вида, сверкающие витрины роскошных магазинов. Сегодня это все поблекло.

Он дошел до Ист-Ривер и сел в парке на скамейку, откуда открывался вид на Бруклинский мост. Он думал, что уедет от всего этого и вернется домой в Лондон, поджав хвост. Он думал, что ему придется работать в провинциальной английской газете в течение двух долгих лет и что никогда не сможет снова работать в США.

Потом он представил себе армейскую действительность: короткую стрижку, муштру, грубых сержантов, принуждение. Перед глазами всплыли жаркие джунгли Юго-Восточной Азии. Ему, может быть, придется стрелять в тощих крестьян. Его могут убить, или он станет калекой.

Он вспомнил всех, кого знал в Лондоне и кто завидовал ему, что он уехал в Штаты. Анна и Хэнк повели его в ресторан «Савой» по такому случаю. Дейзи устроила для него прощальный ужин в доме на Грейт-Питер-стрит. Его мама плакала.

Он будет как новобрачная, которая возвращается домой после медового месяца и сообщает о разводе. Унижение казалось хуже, чем риск погибнуть во Вьетнаме.

Что ему делать?

Глава тридцать девятая

Молодежный клуб Святой Гертруды стал другим.

Лили помнила, что он начинался более или менее безобидно. Восточногерманские власти одобряли народные танцы, даже если их исполняли в церковном подвале. Правительство было довольно, что протестантский пастор, такой как Одо Фосслер, беседовал с молодежью о ее взаимоотношениях и сексе, коль скоро его позиция совпадала с пуританскими взглядами власть предержащих.

Двумя годами позже клуб перестал быть таким невинным. Там вечер уже не начинался с народного танца. Там играла рок-музыка, и молодые люди самозабвенно танцевали кто как хочет, или, как повсюду в мире говорили, балдели. Потом Лили и Каролин обычно играли на гитарах и исполняли песни о свободе. Вечер всегда заканчивался дискуссией, которую вел пастор Одо, и такие дискуссии всегда вторгались на запретную территорию: демократию, религию, недостатки восточногерманского правительства и привлекательные стороны жизни на Западе.

В доме Лили привыкли вести такие беседы, но слышать критику правительства и коммунистических идей для некоторых молодых людей было новым опытом раскрепощения.

Помимо этого клуба подобные мероприятия проводились и вдругих местах. Три-четыре раза в неделю Лили и Каролин ходили с гитарами в ту или иную церковь или какой-нибудь частный дом. Они знали: то, что они делают, опасно, но им нечего было терять. Каролин знала, что не встретится с Валли, пока стоит Берлинская стена. После того как американские газеты написали о Валли и Каролин, Штази наказала семью исключением Лили из колледжа, и сейчас она работала официанткой в столовой министерства транспорта. Обе девушки были полны решимости не дать властям сломить их дух. Они стали известными среди молодежи, которая тайно сопротивлялась коммунистам. Они записывали на магнитофон свои песни, и плёнки передавались от одного человека к другому. Лили считала, что они не дают пламени погаснуть.

В клубе Святой Гертруды у Лили бы еще один интерес: Торстен Грайнер. В двадцать два года у него было детское, как у Пола Маккартни, лицо, из-за чего он выглядел еще моложе. Как и Лили, он страстно любил музыку. Недавно он порвал отношения с девушкой по имени Хельга, которая, по мнению Лили, была для него недостаточно интеллектуальной.

Как-то раз вечером в 1967 году Торстен принес в клуб последнюю пластинку «Битлз». На одной стороне была жизнерадостная песенка «Пенни-лейн», под которую они живо танцевали, а на другой — очаровательная песня «Земляничные поля», под которую Лили и другие мечтательно танцевали, покачиваясь с поднятыми вверх руками в такт музыке, как водоросли в глубине потока Они снова и снова проигрывали пластинку на обеих сторонах.

Когда Торстена спрашивали, где он достал пластинку, он таинственно постукивал пальцем сбоку по носу и ничего не говорил. Но Лили знала, как это произошло. Раз в неделю дядя Торстена — Хорст ездил в Западный Берлин на фургоне, забитом рулонами ткани и дешевой одеждой — предметами основного экспорта с Востока. На обратном пути Хорст всегда давал пограничникам комиксы, пластинки, косметику и модные вещи, которые он вез с Запада.

Родители Лили считали эту музыку фривольной. Для них серьезной была только политика. Но они недопонимали, что для Лили и ее поколения музыка представлялась политикой, даже когда песни посвящались любви. Новые приемы игры на гитаре и пения находились в прямой связи с длинными волосами и молодежной модой, расовой терпимостью и сексуальной свободой.

Каждая песня «Битлз» или Боба Дилана говорила другому поколению: «Мы живем не так, как вы». Для молодежи в Восточной Германии этот лозунг имел ярко выраженный политический смысл, власти знали это и запрещали пластинки.

Они все балдели под «Земляничные поля», когда явилась полиция.

Лили танцевала с Торстенем. Она знала английский и восхищалась тем, что пел Джон Леннон: «Жить легко с закрытыми глазами, не понимая все, что ты видишь». Это полностью относится к людям в Восточной Германии, думала она.

Лили одной из первых заметила людей в форме, появившихся в дверях. Она сразу поняла, что Штази наконец добралась до Молодежного клуба Святой Гертруды. Это было неизбежно: молодежь не могла не рассказывать о захватывающих делах, происходивших здесь. Никто не знал, сколько восточногерманских граждан состояли информаторами тайной полиции. По словам матери Лили, их число превосходило тех, кто работал на гестапо. «Мы не могли бы делать сейчас то, что делали во время войны», — говорила Карла; хотя когда Лили спрашивала, а что они делали во время войны, ее мать, как всегда, замолкала. В любом случае, рано или поздно Штази пронюхала бы, что происходило в подвале церкви Святой Гертруды.

Лили сразу же перестала танцевать и стала глазами искать Каролин, но ее нигде не было видно. Как и Одо. Они, должно быть, вышли из подвала. В углу, напротив входной двери, находилась лестница, которая вела прямо в дом пастора, примыкавший к церкви. Видимо, по какой-то причине они вышли этим путем.

— Пойду поищу Одо, — сказала Лили Торстену.

Она протиснулась через толпу танцующих и выскользнула из помещения, прежде чем все поняли, что нагрянула полиция. Торстен последовал за ней. Они поднялись по лестнице, прежде чем Леннон запел «Позволь мне отвести тебя вниз», и сразу же остановились.

Внизу офицер полиции грубым голосом начал давать приказания, когда они проходили по коридору пасторской резиденции. Для одного человека это был большой дом — Одо повезло. Лили не доводилось часто заходить сюда, но она знала, что на первом этаже фасадной части расположен кабинет, и скорее всего пастор мог находиться там. Дверь была приоткрыта, и Лили распахнула ее и вошла внутрь.

В комнате, обитой дубовыми панелями, с полками, уставленными книгами библейских учений, Одо и Каролин стояли в страстных объятиях и целовались. Каролин прижимала к себе голову Одо, погрузив пальцы в его длинные густые волосы. Одо поглаживал и тискал груди Каролин. Она прижималась к нему, изогнувшись всем телом.

От неожиданности Лили остановилась как вкопанная. Она относилась к Каролин как к жене брата, несмотря на то, что они формально не были женаты. Ей не приходило в голову, что Каролин увлечется другим мужчиной, не говоря уже о пасторе. В какой-то миг она мысленно искала какое-то другое объяснение: они репетировали сцену или занимались ритмической гимнастикой.

И тогда Торстен произнес:

— О господи!

Одо и Каролин отпрянули друг от друга почти с комической поспешностью. На их лицах отразились изумление и стыд. После Мимолетного замешательства они заговорили вместе.

— Мы собирались сказать вам, — сказал Одо.

— Прости меня, Лили, — вымолвила Каролин.

За короткий миг сознание Лили выхватило отдельные детали «представшей перед ней картины: клетчатую фактуру пиджака Одо, торчащие соски под платьем Каролин, теологический диплом Одо в бронзовой рамке на стене, ковер со старомодным цветочным рисунком и протертым пятном перед камином.

Потом она вспомнила о том, что заставило их подняться по Шутнице.

— Полиция внизу, — сообщила она.

Одо чертыхнулся и вышел из кабинета. Лили услышала, как он спускается по лестнице.

Каролин не мигая смотрела на Лили. Они обе не знали, что сказать. Потом Каролин нарушила оцепенение.

— Я должна пойти с ним, — сказала она и направилась к двери.

Лили и Торстен остались в кабинете. Здесь хорошо целоваться, грустно подумала Лили: дубовые панели, книги, ковер. Как часто Одо и Каролин приходили сюда целоваться и когда это началось? Она подумала о Валли. Бедный Валли!

Снизу донеслись крики, и это побудило Лили действовать. Ей незачем было возвращаться в подвальное помещение церкви. Ее пальто осталось там, но она могла обойтись без него, потому что вечерами еще не похолодало. Она могла ускользнуть от полиции.

Входная дверь в дом находилась со стороны, противоположной от входа в подвал. Она не знала, окружила ли полиция все здание, и понадеялась, что не окружила.

Лили и Торстен прошли по коридору и открыли переднюю дверь. В поле зрения полицейских не оказалось.

Лили сказала Торстену:

— Попробуем проскочить?

— Да, только осторожно.

Они вышли из дома и тихо прикрыли дверь.

— Я провожу тебя домой, — прошептал Торстен.

Они быстро повернув за угол, а когда оказались на достаточно большом расстоянии от церкви, замедлили шаг.

— Должно быть, тебя это шокировало? — спросил Торстен.

— Я думала, она любит Валли, — ответила Лили. — Как она могла так поступить? — Она заплакала.

Торстен обнял ее за плечи, И они пошли дальше.

— Когда Валли уехал?

— Почти четыре года назад.

— А есть ли у Каролин шансы эмигрировать?

Лили покачала головой:

— Никаких.

— Ей нужен кто-то, кто помогал бы ей растить Алису.

— У нее есть я и моя семья.

— Может быть, она считает, что Алисе нужен отец.

— Но… пастор?

— Большинству мужчин и в голову не придет жениться на одинокой ренщине с ребенком. Одо — пастор и думает иначе.

Они подошли к дому Лили и ей пришлось звонить в дверь, лотому что ее ключ остался в пальто. Открыла ее мать и, увидев дочь, с тревогой спросила:

— Что случилось?

Лили и Торстен вошли в дом.

— Полиция устроила облаву в церкви. Я хотела предупредить Каролин и застала ее в тот момент, когда она целовалась с Одо.

Рассказав это, Лили расплакалась.

Клара закрыла входную дверь.

— Она в самом деле целовалась с ним?

— Да, как безумная.

— Идите на кухню и выпейте кофе.

После того как они подробно рассказали, что произошло в клубе, отец Лили пошел вызволять Каролин, которой грозило провести ночь в полицейском участке. Карла посоветовала Торстену идти домой, поскольку его родители будут беспокоиться, узнав, что полиция устроила облаву в клубе. Лили проводила его до двери и поцеловала в губы быстрым, но чувственным поцелуем.

Минутой позже три женщины — Лили, Карла и бабушка Мод — сидели в кухне. Алиса, которой было уже три года, спала наверху.

— Не осуждай Каролин слишком строго, — сказала Карла Лили.

— Как это? — возмутилась Лили. — Она предала Валли.

— Прошло уже четыре года…

— Бабушка четыре года ждала дедушку Вальтера, — возразила Лили. — И ребенка у нее не было.

— Это так, — согласилась Мод. — Но я думала о Гace Дьюаре.

— Отце Вуди? — удивилась Карла. — Я этого не знала.

— Вальтера тоже искушала одна сердцеедка, — продолжала Мод с веселой нескромностью, характерной для пожилых людей, которые мало чему удивляются. — Моника фон дер Гельбард. Но у нее ничего не вышло.

Легкомысленный тон рассердил Лили.

— Тебе легко говорить, бабушка, — сказала Лили. — Все это для тебя осталось в далеком прошлом.

— Чему тут сердиться, Лили? — возразила Карла. — Валли может никогда не вернуться домой, и Каролин никогда не уедет из Восточной Германии. Стоит ли думать, что она проживет всю жизнь в ожидании человека, которого она может никогда не увидеть?

— Мне казалось, что так и будет. Я думала, что она связала свою судьбу с ним навсегда. — Говоря это, Лили не была уверена, что когда-либо слышала это из уст Каролин.

— По-моему, она ждала его уже долго.

— Четыре года — разве это долго?

— Достаточно долго для молодой женщины, чтобы задаться вопросом, хочет ли она приносить в жертву памяти свою жизнь.

Лили стало обидно, что Карла и Мод сочувствуют Каролин.

Разговор на эту тему продолжался до полуночи, пока не пришел домой Вернер с Каролин и Одо.

— Двое парней затеяли драку с полицейскими, и их забрали в участок, — рассказал Вернер. — К счастью, больше никого не тронули. Но молодежный клуб закрыли.

Все сели за кухонный стол. Одо сел рядом с Каролин. К ужасу Лили, он на глазах у всех держал ее за руку.

— Извини, Лили, — сказал он. — Ты случайно увидела нас, когда мы уже собирались сказать тебе.

— Сказать мне о чем? — резким тоном спросила Лили, хотя она догадывалась о чем.

— Мы любим друг друга, — проговорил Одо. — Тебе, наверное, тяжело это слышать, и мы очень сожалеем об этом. Но мы все обдумали и молились об этом.

— Молились? — недоверчиво переспросила Лили. — Я никогда не знала, что Каролин о чем-то молится.

— Люди меняются.

Слабые женщины меняются, чтобы угодить мужчинами, подумала Лили. Но прежде че она произнесла это вслух, заговорила ее мать:

— Нам всем тяжело, Одо. Валли любит Каролин и дочь, которую он никогда не видел. Мы знаем об этом из его писем. И мы можем догадываться об этом, слыша песни «Плам Нелли»: в них часто поется о разлуке и утрате.

— Если вы хотите, я могу оставить этот дом сегодня же, — сказала Каролин.

Карла покачала головой.

— Нам тяжело, но тебе еще тяжелее, Каролин. Я не могу настаивать на том, чтобы нормальная молодая женщина посвятила свою жизнь человеку, которого она может никогда не увидеть, пусть даже это наш любимый сын. Мы с Вернером обсуждали, что может произойти в дальнейшем, и поняли, что рано или поздно это неизбежно.

Сказанное матерью потрясло Лили. Ее родители предвидели такое развитие событий. И они ничего не говорили ей. Как они могли быть настолько бессердечными?

Или они прислушались к голосу разума? Она не хотела поверить в это.

— Мы хотим пожениться, — сказал Одо.

Лили вскочила с места и выкрикнула:

— Нет!

— И мы надеемся, что вы дадите свое благословение: Мод, Вернер, Карла и прежде всего Лили, которая была верной подругой Каролин все эти тревожные годы.

— Убирайся к черту! — воскликнула Лили и вышла из комнаты.

***

Дейв Уильямс толкал перед собой по Парламентской площади кресло-каталку, в которой сидела его бабушка. Толпа фоторепортеров следовала за ними. Пресс-секретарь группы «Плам Нелли» вовремя предупредил газеты, так что Дейв и Этель были готовы появиться перед камерами и десять минут вместе позировали перед ними. Потом Дейв сказал «спасибо, джентльмены» и свернул на стоянку Вестминстерского дворца. Он задержался перед входом для лордов, взмахнул рукой еще для одного снимка и вкатил кресло на колесиках в палату лордов.

Бабушка Этель, баронесса Леквиз, болела раком легких. Она принимала сильные обезболивающие, но сознание ее было ясным. Она могла еще немного ходить, хотя ее быстро одолевала одышка. Она имела веские причины отойти от политики. Но сегодня в палате лордов обсуждался законопроект о сексуальных преступлениях 1967 года.

Эта проблема очень волновала Этель из-за того, что ее приятель Роберт был гомосексуалистом. К удивлению Дейва, его отец, которого он считал консерватором, также решительно выступал за пересмотр законодательства. Вероятно, Ллойд был свидетелем преследований гомосексуалистов нацистами и никогда не забывал об этом, хотя отказывался обсуждать подробности,

Этель не собиралась участвовать в дебатах — она была слишком больна для этого, — но твердо решила голосовать. А когда Эт Леквиз что-то решила, ничто не могло ее остановить.

Дейв вез ее через вестибюль, служивший гардеробной, где на каждом платяном крючке висела розовая лента в виде петли, на которую члены палаты должны были вешать свои мечи. Палата лордов даже не пыталась делать вид, что идет в ногу со временем.

Секс между мужчинами в Англии считался преступлением, и каждый год сотни мужчин, занимавшиеся этим, преследовались судебным порядком, заключались в тюрьму и — что хуже всего — подвергались унижению в газетах. Обсуждавшийся сегодня законопроект предусматривал легализацию гомосексуальных актов по согласию между взрослыми в частной жизни.

Вопрос был спорным, и у большой части общественного мнения был непопулярным, но наметилась тенденция в пользу изменения законодательства. Англиканская церковь решила не противиться таким изменениям. Она продолжала считать гомосексуальные связи грехом, но согласилась не трактовать их преступлением. Появился шанс принятия законопроекта, но его сторонники опасались обратной реакции в последнюю минуту — из-за решимости Этель голосовать.

Она спросила Дейва:

— Почему тебе так хочется, чтобы я присутствовала на дебатах? Ты никогда особенно не интересовался политикой.

— Наш барабанщик Лу — гей, — ответил Дейв, использовав американское словечко. — Однажды я был с ним в пабе под названием «Золотой рог», когда туда заявилась полиция. Меня так возмутило поведение полицейских, что с тех пор мне хотелось каким-то образом показать, что я на стороне гомосексуалистов.

— Молодец, — сказала Этель и добавила с язвительностью, характерной для ее преклонных лет: — Я рада, что ты полностью не утратил мятежный дух своих предков под влиянием рок-н-ролла.

«Плам Нелли» стали популярными, как никогда раньше. Они выпустили «концепт-альбом» под названием «Для вашего удовольствия сегодня вечером», в который вошли произведения разных групп и различного жанра — старый мюзик-холл, фольклор, блюзы, свинг, церковное песнопение, «мотаун» — и все в исполнении «Плам Нелли». По всему миру он раскупался миллионами экземпляров.

Полицейский помог Дейву поднять кресло-каталку на один лестничный пролет. Дейв поблагодарил его, подумав, а не участвовал ли он в налете на гей-клуб. Они добрались до вестибюля палаты лордов, и Дейв подкатил Этель до самого порога палаты.

Этель задумала это и получила согласие лидера палаты лордов на ее появление в кресле-каталке. Но Дейву не разрешалось вкатить ее, так что они ждали, когда кто-нибудь из ее друзей увидит ее и заменит Дейва.

Дебаты уже начались. Лорды сидели на красных кожаных скамейках по обеим сторонам зала, убранство которого казалось диковинным, как дворца в диснеевском фильме.

Выступал один из лордов, и Дейв решил послушать.

— Данный законопроект — это хартия гомосексуалистов, и он будет потворствовать самым отвратительным созданиям — мужчинам-проституткам, — с пафосом говорил лорд. — Он будет усиливать соблазны юности.

«Странно, — подумал Дейв. — Неужели этот тип полагает, что все мужчины гомосексуалисты, но большинство просто не поддаются искушению?»

— Это не значит, что я не сочувствую несчастному гомосексуалисту, равно как это не значит, что я не сочувствую тем, кто попал в его сеть.

Попал в его сеть? Какая несусветная чушь, подумал Дейв.

На стороне лейбористов кто-то встал, подошел к креслу-каталке Этель и взялся за ручки. Дейв вышел из палаты и по лестнице поднялся на галерею для зрителей.

Когда он нашел место и сел, выступал другой лорд.

— В одной из популярных воскресных газет на прошлой неделе появился репортаж, который некоторые из ваших светлостей, должно быть, видели, о гомосексуальной свадьбе в стране, находящейся на континенте. — Дейв читая об этом в «Ньюс оф де уорлд». — По моему мнению, газету можно поздравить с освещением отвратительного события. — Как свадьба может быть отвратительным событием? — Я только надеюсь, что если этот законопроект обретет статус закона, подобного рода мероприятия будут бдительным оком. Я не думаю, что такие вещи могли бы происходить у нас в стране, но это возможно.

Дейв подумал, где они выкапывают этих динозавров?

Хорошо, что не все пэры были такими. Встала седовласая женщина с внушительным видом. Дейв видел её в доме матери: ее звали Дора Гейтскежл. Она сказала:

— Мы как общность замалчиваем много извращений в отношениях между мужчинами и женщинами в частной жизни. Закон к этому очень терпим, а общество попросту закрывает на это глаза, — Дейв насторожился. Что она знает об извращениях между мужчинами и женщинами? — К мужчинам, родившимся гомосексуалистами, или оказавшимися таковыми в силу определенных условий, или склоненных к такому извращению, должна быть проявлена терпимость в той же мере, в какой она проявляется ко всем другим так называемым извращениям между мужчинами и женщинами.

Молодец Дора, подумал Дейв.

Но больше всего ему понравилась другая седовласая пожилая женщина с озорным блеском в глазах. Она тоже бывала гостьей в их доме на Грейт-Питер-стрит. Ее звали Барбара Вуттон.

После выступления одного из лордов, долго распространявшегося о содомии, она внесла долю иронии:

— Я спрашиваю себя, чего боятся противники этого закона. Им не нужно бояться, что отвратительные деяния будут навязаны их вниманию, поскольку эти акты будут легализованы только в том случае, если они совершаются в частной жизни. Им не нужно опасаться развращения молодежи, поскольку эти акты будут легализованы, только если они совершаются взрослыми по обоюдному согласию. Я могу только предположить, что противники законопроекта боятся, что их воображение подвергнется мучениям под воздействием представлений того, что где-то что-то происходит.

В ее словах содержался намек на тех мужчин, которые пытались придать криминальный характер гомосексуализму, чтобы взять под контроль свою игру воображения. Догадавшись об этом, Дейв вслух рассмеялся, и тут же распорядитель сказал ему вести себя тихо.

Голосование проводилось в половине седьмого. Дейву показалось, что против законопроекта высказывалось больше народа, чем за него. Процесс голосования занял время дольше обычного. Вместо опускания листков бумаги в урну или нажатия кнопки пэры должны были встать и выйти из палаты через один или другой коридор с обозначением «за» или «против» Один из лордов провез кресло-каталку Этель через коридор «за».

Законопроект был принят ста одиннадцатью голосами против сорока восьми. Дейв готов был громко восторгаться, но это выглядело бы так же неуместно, как аплодировать в церкви.

Один из друзей Этель подвез ее к выходу из палаты лордов и передал кресло-каталку Дейву. По виду Этель можно было судить, что она ликует, хотя явно устала, и Дейв невольно подумал, как долго она еще проживет.

Какая у нее была жизнь, думал он, толкая впереди себя кресло на колесиках по богато украшенным коридорам к выходу. Его собственное превращение из неуспевающего ученика в поп-звезду ничто в сравнении с путем, который она проделала от небольшого коттеджа рядом с горой шлака в Абероуин до палаты лордов, украшенной позолотой. И она преобразовала свою страну и самое себя. Она вела и выигрывала политические сражения за право голоса для женщин, за благосостояние, бесплатное здравоохранение, образование для девушек и сейчас за свободу преследуемого меньшинства гомосексуалистов. Дейв сочинял песни, которые любили повсюду в мире, но это казалось ничем по сравнению с тем, чего достигла его бабушка.

В коридоре, обшитом деревянными панелями, их остановил пожилой мужчина, шедший с двумя тросточками. Его вид ветхой элегантности заставил Дейва вспомнить, что он видел его раньше здесь, в палате лордов, в тот день, когда Этель стала баронессой примерно пять лет назад. Мужчина дружелюбно сказал:

— Ну что же, Этель, твой содомский законопроект принят. Мои поздравления.

— Спасибо, Фиц, — ответила она.

Дейв теперь вспомнил. Это был граф Фицгерберт, который когда-то владел большим домом в Абероуин, называвшимся Ти Гуин, а ныне ставшим колледжем дальнейшего образования.

— Я с сожалением узнал, что ты больна, моя дорогая. — проговорил Фиц. Похоже, он относился к ней с большой любовью.

— Скажу тебе откровенно, Фиц. Я долго не протяну. Возможно, ты меня больше не увидишь.

— Это меня ужасно огорчает.

К своему удивлению, Дейв увидел, что по морщинистому лицу старого графа покатились слезы. Из нагрудного кармана он достал большой белый платок и вытер глаза. И сейчас Дейв вспомнил, что прошлый раз, когда встретились эти люди, он почувствовал едва контролируемый поток сильных чувств.

— Я рада, что знала тебя, — сказала Этель таким тоном, будто он мог предполагать обратное.

— Неужели? — сказал Фиц. И потом, к изумлению Дейва, он добавил: — Я никогда никого не любил так, как тебя.

— Я испытываю к тебе такие же чувства, — проговорила она, удвоив изумление Дейва. — Я могу сказать это сейчас, когда нет моего Берни. Он был для меня родственной душой, а ты чем-то еще.

— Я так рад.

— Я сожалею только об одном, — призналась Этель.

— Я знаю, о чем, — произнес Фиц. — О мальчике.

— Да. Будь то мое последнее желание, я хотела бы, чтобы ты пожал ему руку.

Какой еще мальчик, подумал Дейв. Не он же, наверное.

— Я знал, что ты попросишь меня об этом, — сказал Фиц.

— Пожалуйста, Фиц.

Он кивнул.

— В моем возрасте я должен признать, когда был неправ.

— Спасибо. Зная это, я могу спокойно умереть.

— Надеюсь, есть и другая жизнь, — произнес он.

— Не имею ни малейшего представления, — сказала Этель. — Прощай, Фиц.

Старик с трудом склонился над креслом-каталкой и поцеловал ее в губы. Выпрямившись, он вымолвил:

— Прощай, Этель.

Дейв покатил кресло-каталку дальше.

Через минуту он спросил;

— Это был граф Фицгерберт?

— Да, — ответила Этель. — Он твой дед.

* * *

Девушки для Валли были единственной проблемой.

Молодые, красивые, сексуальные и пышущие здоровьем, как ему казалось, исключительно по-американски, они десятками рвались в его парадную дверь с желанием отдаться ему. То, что он оставался верен своей любимой девушке в Восточном Берлине, делало его еще более желанным.

— Купите себе дом, — посоветовал Дейв участникам группы. — Когда пузырь лопнет и никому больше не будет нужна «Плам Нелли», по крайней мере, у вас будет где жить.

Валли начинал понимать, что Дейв очень предприимчивый. С тех пор как он создал две компании — «Нелли рекордс» и «Плам паблишинг», группа стала получать много денег. Валли еще не был миллионером, каковым его считали, хотя он им станет, когда начнут поступать процентные отчисления с каждого проданного экземпляра альбома «Для вашего удовольствия сегодня вечером». Между тем он смог наконец купить себе дом.

В начале 1967 года он купил дом в викторианском стиле с полукруглым фасадом в Сан-Франциско на Хейт-стрит рядом с Эшбери. В этом районе недвижимость упала в цене в результате продолжавшейся в течение года борьбы вокруг намечаемого, но так и не осуществленного строительства скоростной магистрали. Низкие цены на жилье привлекли студентов и прочую молодежь, которая создала непринужденную атмосферу, в свою очередь привлекшую музыкантов и артистов. Здесь жили музыканты рок-групп «Грейтфул дед» и «Джефферсон эйрплэйн». Здесь часто попадались на глаза рок-звезды, и Валли мог ходить повсюду как обычный человек.

Дьюары, единственные, кого Валли знал в Сан-Франциско, советовали ему отремонтировать дом и придать ему современный вид. Но он считал, что старомодные сводчатые потолки и деревянная панельная обшивка отлично смотрятся, и сохранил все как было, только выкрасил белой краской.

Он устроил две роскошные ванные и обычную кухню с посудомоечной машиной, купил телевизор и самый современный проигрыватель, в остальном ограничившись простой мебелью. Он разложил ковры и диванные подушки на полированных деревянных полах, в спальнях у него лежали тюфяки и стояли вешалки. Стульев у него не было, за исключением шести табуретов наподобие тех, на которых сидели гитаристы в студиях звукозаписи.

Камерон и Бип Дьюары учились в Беркли, сан-францисском отделении Калифорнийского университета. Кам был чудаком: он одевался как мужчина средних лет и своим консерватизмом превзошел Барри Голдуотера. Бип выглядела вполне современной девушкой, это она познакомила Валли со своими друзьями, некоторые из них жили в ее районе.

Валли жил здесь, когда группа не совершала турне или не записывалась в Лондоне. И тогда большую часть времени он проводил, играя на гитаре. Чтобы играть с непринужденной легкостью, как у него получалось на сцене, требовалось высокое мастерство, и он обязательно хотя бы пару часов репетировал, не пропуская ни дня. После этого он работал над песнями: опробовал аккорды, совмещал фрагменты мелодии, решал, какая в самом деле хороша, а какая нет.

Раз в неделю он писал письма Каролин: Для него составляло большой труд придумывать, о чем писать. Ему казалось бестактным рассказывать о фильмах, концертах, ресторанах, которые никогда не будут ей доступными.

С помощью Вернера он организовал ежемесячную отправку средств для содержания Каролин и Алисы. На скромные суммы в иностранной валюте в Восточной Германии можно было купить многое.

Каролин отвечала один раз в месяц. Она научилась хорошо играть на гитаре, и вместе с Лили они создали дуэт. Они исполняли песни протеста и распространяли пленки с записью своих песен. Иначе ее жизнь казалась бы пустой в сравнении с его жизнью. Большая часть новостей была об Алисе.

Как и большинство живших по соседству людей, Валли не закрывал на замок двери. Друзья и посторонние свободно входили и выходили. Свои любимые гитары он запирал в комнате на верхнем этаже дома. В остальном у него имелось мало чего, что стоило красть. Раз в неделю из соседнего магазина заполняли продуктами его холодильник и шкаф. Гости обслуживали себя сами, а когда заканчивались продукты, он шел в ресторан.

По вечерам он смотрел кинофильмы и спектакли, слушал выступления оркестров или болтался с другими музыкантами, пил пиво и курил марихуану у них дома или у себя. На улицах было много чего посмотреть: импровизированные концерты, бродячие театральные труппы и разные представления, которые люди называли «событиями культурной жизни». Летом 1967 года этот район вдруг стал центром движения хиппи. Когда в школах и колледжах закончились занятия и начались каникулы, молодежь со всей Америки съехалась в Сан-Франциско и обосновалась на углу Хейт-стрит и Эшбери. Полиция решила закрыть глаза на массовое потребление марихуаны и ЛСД и на половые сношения чуть ли не на глазах у всех в парке Буэна-Виста. И все девушки принимали противозачаточные таблетки.

Девушки для Валли были единственной проблемой.

Тамми и Лайза являли собой типичный пример. Они приехали из Далласа, штат Техас, на автобусе компании «Грейхаунд». Тамми была блондинкой, Лайза — испанкой, им обеим было по восемнадцать лет. Они намеревались просто взять автограф у Валли, и, к своему удивлению, обнаружили, что дверь открыта, а он сидит на огромной подушке на полу и играет на акустической гитаре.

Они сказали, что после поездки на автобусе им нужно принять душ, а он сказал, что они могут идти и принимать. Они мылись, не закрыв дверь в ванной. Валли сообразил это, когда по рассеянности, думая о созвучиях, вошел туда, чтобы пописать. Наверное, по случайности в этот момент Тамми намыливала маленькие оливкового цвета груди Лайзы своими белыми руками.

Валли вышел и воспользовался другой ванной, но это потребовало от него много сил.

Почтальон принес почту, в том числе письма, переправленные из Лондона Марком Батчелором, антрепренером «Плам Нелли». Адрес на одном из конвертов с восточногерманской маркой был написан почерком Каролин. Валли отложил его в сторону, чтобы прочитать позже.

Тот день на Хейт-Эшбери ничем не отличался от других. Зашел друг-музыкант, и они вместе начали сочинять песню, но у них ничего не получилось. Заглянули Дейв Уильямс и Бип Дьюар: Дейв жил в доме ее родителей и искал, какой бы купить дом. Торговец наркотиками по имени Джизус подбросил фунт марихуаны, и Валли спрятал большую часть в шкаф с гитарным усилителем. Он не возражал против того, чтобы поделиться с кем-нибудь, но если не нормировать, все разойдется к ночи.

Вечером Валли пошел ужинать с друзьями, пригласив Тамми и Лайзу. По прошествии четырех лет с тех пор как он вырвался из советского блока, он все еще восхищался изобилием еды в Америке: большие бифштексы, сочные гамбургеры, кучи картофеля фри, горы салатов, густые молочные коктейли — и все недорого, и кофе с бесплатной доливкой! Не то чтобы все это стоило дорого в Восточной Германии — это просто отсутствовало. В мясных магазинах никогда не было мясной вырезки, а в ресторанах с недовольным видом подавали умеренные порции неаппетитной еды. Валли никогда не видел там молочного коктейля.

За ужином Валли узнал, что отец Лайзы был врачом и пользовал мексиканскую общину в Далласе и что она хотела изучать медицину и пойти по стопам отца. Семья Тамми имела приносившую прибыль бензоколонку, но она перейдет в собственность братьям. Сама Тамми собиралась учиться в школе искусств по специальности модельер и в дальнейшем открыть магазин одежды. Они были простыми девушками, но шел 1967 год, и они принимали таблетки и хотели отдаться.

Стоял теплый вечер. После ужина они пошли в парк и сели рядом с людьми, которые исполняли духовные песни в жанре госпел. Валли начал подпевать им, и в темноте его никто не узнавал. Тамми устала после поездки в автобусе, и она легла, положив ему голову на колени. Он поглаживал ее длинные светлые волосы, и она уснула.

Вскоре после полуночи люди начали расходиться. Валли пошел домой, не сразу заметив, что Тамми и Лайза не отставали от него.

— У вас есть, где переночевать? — спросил он.

Тамми ответила с техасским акцентом:

— Мы могли бы спать в парке.

— Если хотите, можете развалиться у меня на полу, — предложил Валли.

— А ты не хотел бы лечь спать с одной из нас? — спросила Лайза.

— Или с обеими? — спросила Тамми.

Валли улыбнулся:

— У меня есть девушка Каролин. Она живет в Берлине.

— Правда? — сказала Лайза. — Я читала об этом в газете, но…

— Правда.

— И у тебя есть дочь?

— Ей три года. Зовут Алиса.

— Но сейчас никто не верит в верность и всякую такую чушь. Особенно в Сан-Франциско. Всё, что нужно, — это любовь. Согласен?

— Спокойной ночи, девочки.

Он поднялся наверх в спальню, где он обычно спал, и разделся. Он слышал, как девушки ходили по комнате. Устроился на ночлег он только в половине второго — ранняя ночь для музыканта.

В это время он любил читать и перечитывать письма Каролин. Мысли о ней успокаивали его, и он часто засыпал, представляя, что она в его объятиях. Он расположился на своем матрасе, сидя прямо спиной к подушке, приставленной к стене, и подтянул простыню к подбородку. Потом он вскрыл конверт.

И прочитал:

Дорогой Валли!

Странно. Она обычно писала: «Мой любимый Валли» или «Любовь моя».

Я знаю, это письмо причинит тебе боль и страдания, поэтому я очень переживаю и сердце мое разрывается на части.

Что там стряслось? Он быстро читал дальше.

Ты уехал четыре года назад, и нет никакой надежды, что мы будем вместе в обозримом будущем. Мне не хватает сил, и я не представляю, как жить дальше одной.

Она хочет закончить их роман — она порывает с ним. Такого он никак не ожидал.

Я встретила одного человека, хорошего человека, который любит меня.

У нее появился обожатель! Это еще хуже. Она предала Валли. Он начал сердиться. Лайза была права: никто теперь не верит в верность и всякую такую чушь.

Одо — пастор в церкви Святой Гертруды в Берлине.

— Долбаный священник! — воскликнул Валли.

Он будет любить меня и заботиться о моем ребенке.

— Она называет ее «мой ребенок», но Алиса и мой ребенок!

Мы собираемся пожениться. Твои родители расстроены, но они продолжают с добротой относиться ко мне, как они всегда относятся ко всем людям. Даже твоя сестра Лили пытается понять меня, хотя ей это нелегко.

Еще бы, подумал Валли, Лили будет держаться до конца.

Ты осчастливил меня на короткое время, и ты подарил мне бесценную Алису, и за это я буду всегда любить тебя.

Валли почувствовал горячие слезы на щеках.

Я надеюсь, что с годами ты в сердце простишь меня и Одо и что когда-нибудь мы встретимся как друзья, может быть, когда мы будем старыми и седыми.

— В аду, может быть, — проговорил Валли.

С любовью,

Каролин

Открылась дверь, и вошли Тамми и Лайза.

Из-за слез Валли видел их расплывчато, но ему показалось, что они обе голые.

— Что случилось? — спросила Лайза.

— Почему ты плачешь? — спросила Тамми.

— Каролин порвала со мной, — ответил Валли. — Она собирается выйти за пастора.

— Мне жаль, — сказала Тамми.

— Бедняжка, — сказала Лайза.

Валли было стыдно своих слез, но он не мог остановить их. Он бросил письмо, повернулся на бок и натянул простыню себе на голову.

Они легли рядом с ним по обеим сторонам. Он открыл глаза. Тамми, лежа лицом к нему, нежным пальцем дотронулась до слез на его лице. Позади него Лайза теплым телом прижималась к его спине.

Ему удалось сказать:

— Я не хочу этого.

— Тебе нельзя оставаться одному, когда тебе так грустно. Мы просто полежим рядом. Закрой глаза.

Он не сопротивлялся и закрыл глаза. Медленно страдание притупилось и верх взяло оцепенение. Мысли оставили его, и он погрузился в сон.

Когда он проснулся, Тамми целовала его в губы, а Лайза сосала его член.

Он овладел ими по очереди. Тамми была нежна и сладка, а Лайза — энергична и страстна. Он был благодарен им, что они утешили его в горе.

Но все-таки, как он ни старался, кончить он не мог.

Глава сороковая

Мальчишка-вьетнамец, пущенный вперед, как ищейка, обученная находить мины, начал уставать.

Худой, в одних только хлопковых шортах, по предположению Джаспера Мюррея, лет тринадцати, он, по своей глупости, пошел в джунгли собирать орехи в это утро, как раз когда взвод роты «Д» — «Десперадос» — отправился на выполнение задания.

Его руки были связаны за спиной. Позади него тянулась веревка метров тридцати длиной, прикрепленная другим концом к матерчатому поясу капрала. Мальчишка шел по тропе впереди роты. Поскольку утро было долгим, а мальчишка — слабосильным, ноги у него заплетались, из-за чего расстояние между ним и солдатами постепенно сокращалось. И тогда сержант Смити кидал в него патрон, который попадал мальчишке в голову или спину. Тот вскрикивал и шел быстрее.

Вьетконговские повстанцы, которых называли Чарли, минировали тропы в джунглях или расставляли на них мины-ловушки. Мины были самодельными, изготовленными из американских артиллерийских снарядов, старых американских выпрыгивающих мин, неразорвавшихся бомб и даже французских мин нажимного действия, оставшихся с пятидесятых годов.

Использование вьетнамских крестьян в качестве проводников по заминированным тропам не было большой редкостью, хотя никто этого не признавал при возвращении в Штаты. Иногда местные жители знали, какой участок тропы заминирован. Иногда они каким-то образом находили предупредительные знаки, которые не замечали солдаты. И невелика беда, если какой-то вьетнамец подорвется на мине.

Джаспера возмущали такие методы, но он видел худшие вещи за шесть месяцев, что он провел во Вьетнаме. По мнению Джаспера, люди всех национальностей способны на дикую жестокость, особенно когда они напуганы. Он знал, что солдаты британской армии совершали жуткие зверства в Кении: его отец был там, и сейчас, когда речь заходила о Кении, отец бледнел и что-то невнятно бормотал о зверствах обеих сторон.

Но рота «Д» была особой.

Она входила в состав подразделения сил специального назначения «Тигры» 101-й воздушно-десантной дивизии. Главнокомандующий генерал Уильям Уэстморленд с гордостью называл их «моя пожарная команда». Вместо обычной формы они носили полосатую тигровой масти полевую форму без знаков различия. Им разрешалось отращивать бороду и открыто носить ручное огнестрельное оружие. Их назначение — усмирение народного выступления с применением силы.

Джаспер был назначен в роту «Д» неделю назад, как он считал, по бюрократической ошибке: он не отвечал их требованиям, но в подразделение «Тигры» попадали военнослужащие из различных частей и дивизий. Он впервые участвовал в выполнении боевой задачи, поставленной перед этим взводом. Насчитывавший двадцать пять человек, он примерно наполовину состоял из белых и наполовину из негров.

Они не знали, что Джаспер англичанин. Большинство солдат никогда не встречались с англичанами, и ему надоело быть объектом любопытства. Он изменил свое произношение, и они принимали его за канадца или кого-то еще. Он больше не мог объяснять, что не знает «Битлз».

Цель сегодняшней операции была зачистка одной из деревень.

Они находились впровинции Куангнгай всеверной части Южного Вьетнама, обозначаемой военными как Тактическая зона 1-го корпуса, или просто «Северный район». Как примерно половина Южного Вьетнама, этот район находился под властью не сайгонского режима, а Вьетконга, который организовал местное самоуправление и даже сбор налогов.

— Вьетнамский народ не понимает американцев, — сказал шедший рядом с Джаспером высокий техасец по имени Невилл, иронично относившийся к окружающей действительности. — Когда Вьетконг захватил этот район, здесь было много необрабатываемой земли, принадлежавшей богатым людям в Сайгоне, которые чихать хотели на земледелие. Так что вьетконговцы раздали землю крестьянам. Потом, иногда мы начали отбивать эту территорию, сайгонский режим вернул земли прежним владельцам. Крестьяне из-за этого взъелись на нас. Представляешь? У них нет представления о частной собственности. Это говорит, насколько они глупы.

Темнокожий капрал Джон Донеллан, которого называли Донни, услышав эти слова, проговорил:

— Ты сраный коммунист, Невилл.

— Нет, я не коммунист, — тихо возразил тот. — Я голосовал за Голдуотера. Он обещал поставить на место наглых негров.

Те, кто шли рядом и слышали разговор, засмеялись: солдатам нравились подобные приколы. Это помогало им бороться со страхом.

Джасперу тоже нравились саркастические высказывания Невилла. Но во время первого утреннего привала Джаспер заметил, что он делает самокрутку с марихуаной и добавляет в нее низкосортный героин, называемый коричневым сахаром. Если Невилл не был наркоманом, он скоро им станет.

Партизаны, по словам лидера китайских коммунистов председателя Мао, чувствовали себя среди народа как рыба в море. Стратегия генерала Уэстморленда состояла в том, чтобы ради победы лишить вьетконговскую рыбу моря. Триста тысяч крестьян в провинции Куангнгай сгонялись со своих насиженных мест и отправлялись в 68 укрепленных концентрационных лагерей, чтобы там никого не осталось, за исключением вьетконговцев.

Но эта стратегия не работала. Невилл как-то раз заметил: «Странный народ! Они ведут себя так, словно мы не имеем права прийти в их страну и приказывать им убраться из своего дома и со своих полей и отправляться жить в лагерях. Что за люди?» Многие крестьяне избегали облав, скрываясь поблизости от своих мест. Других отправляли в переполненные лагеря с антисанитарными условиями, но они оттуда бежали и возвращались домой. В обоих случаях они становились обоснованной целью в глазах военных. «Если люди в деревнях, а не в лагерях, то для нас они розовые, — говорил генерал Уэстморленд. — Они сочувствуют коммунистам». Лейтенант, дававший наставления взводу, выразился еще яснее: «Своих там нет. Слышите меня? Своих нет. Там не должно быть никого. Стреляйте по всему, что движется». Сегодня их цель — деревня, из которой все жители были эвакуированы, но потом они вернулись. Предстояло зачистить ее и сровнять с землей.

Но сначала им нужно ее найти. Передвигаться в джунглях трудно. Ориентиров почти нет, и видимость ограниченна.

И вьетконговцы могли находиться где угодно, может быть, в метре от тебя. Осознание этого заставляло их нервничать, Джаспер научился смотреть сквозь листву, переводя взгляд от одного слоя к другому, подмечая цвет, очертания или другие признаки, отличающиеся от общего фона. Трудно быть начеку, когда ты устал, обливаешься потом и тебя донимают насекомые, но тех, кто расслабляется, когда не надо, подстерегает смерть.

И еще джунгли джунглям рознь. Бамбуковые заросли и слоновья трава практически непроходимы, хотя армейское командование с этим не согласно. Кроновые леса легче проходимы, потому что недостаток света сдерживает рост подлеска. Лучше всего плантации каучуковых деревьев: деревья стоят ровными рядами, подлесок вырубается, наезженные дороги. Сегодня Джаспер идет по смешанному лесу с баньянами, мангровыми и хлебными деревьями. Зеленый фон расцвечен яркими красками тропических цветов, орхидеями, аронниками и хризантемами. Ад никогда не выглядел так красиво, подумал Джаспер, когда раздался взрыв.

Его оглушило и отбросило на землю. Его шок прошел быстро. Он откатился в сторону от тропы под непрочное укрытие кустарника, снял с предохранителя свою М-16 и огляделся.

В головной части цепи на земле лежали пять тел. Никто не двигался. С тех пор как Джаспер прибыл во Вьетнам, он несколько раз видел смерть в бою, но привыкнуть к этому не мог. Мгновение назад пять человек шли, разговаривали, кто-то из них когда-то рассказывал ему анекдот, кто-то покупал выпивку или протягивал руку, когда они пробирались через бурелом, а сейчас месиво из окровавленных кусков мяса на земле.

Он мог догадаться, что произошло. Кто-то наступил на мину нажимного действия. Почему на ней не подорвался вьетнамский мальчишка? Он, должно быть, заметил ее и, обладая выдержкой, обошел ее. Сейчас его и след простыл. В итоге он перехитрил своих врагов.

К такому же выводу пришел еще один солдат: Джек Бакстер, высокий выходец из Среднего Запада, с черной бородой, прозванный Бешеным.

— Этот косоглазый привел нас сюда, — заорал он, выбежал вперед и начал палить из автоматической винтовки по зелени, впустую растрачивая патроны. — Я прикончу этого ублюдка.

Он продолжал нажимать на курок, пока не опустошил двадцатизарядный магазин.

Почти всех разобрало зло, но кто-то, совладав со своими эмоциями, поступал рационально. Сержант Смити начал по радио вызывать санитарный вертолет. Капрал Донни, опустившись на колени, нащупывал пульс у одного из лежащих на земле солдат. Джаспер сообразил, что вертолет не может приземлиться на узкую тропу. Он вскочил и крикнул сержанту:

— Я поищу открытую площадку.

Смити кивнул.

— Маккей и Фрейзер, идите с Мюрреем.

Джаспер убедился, что у него есть пара сигнальных фосфорных гранат, и побежал в сторону от тропы. За ним побежали те двое, которых назвал Смити.

Джаспер по наличию каменистой и песчаной почвы определил, в каком направлении мог находиться участок, свободный от буйной растительности, и через несколько минут они вышли на край рисового поля.

На дальнем конце поля Джаспер заметил три или четыре фигуры в крестьянской повседневной одежде. Не успел он их сосчитать, как они увидели его и скрылись в джунглях.

Он подумал, не жители ли они той деревни, куда направляется отряд. Если так, то он неумышленно предупредил их о приближении взвода, а это плохо, потому что в первую очередь нужно было спасать раненых.

Маккейн и Фрейзер побежали по краю поля, чтобы прикрыть фланги. Джаспер подорвал сигнальную гранату, и от нее загорелся рис, но побеги были зеленые, и пламя вскоре погасло. Однако вверх стал подниматься столб густого белого дыма, по которому можно было определить, где он находится.

Джаспер посмотрел вокруг. Партизаны знали, что американцев удобно атаковать, когда они были заняты эвакуацией убитых и раненых. Джаспер взял свою М-16 в обе руки и вгляделся в джунгли, готовый броситься на землю и открыть ответный огонь, если по ним начнут стрелять. Он видел, что Маккейн и Фрейзер тоже насторожились. По всей вероятности, никто из них не успеет лечь на землю. Снайпер среди деревьев сможет незаметно подкрасться, прицелиться и сделать меткий выстрел. На войне всегда так бывает, подумал Джаспер. Вьетконговцы видят нас, но мы не видим их. Он попадает в цель и убегает. А на следующий день снайпер будет выдергивать сорняки на рисовом поле, делая вид, что он простой крестьянин и понятия не имеет, с какой стороны стреляет «Калашников».

Пока он ждал, он думал о доме. Сейчас я мог бы работать в «Уэстерн мейл», сидеть на заседании муниципалитета и дремать, пока какой-нибудь чиновник бубнит об опасности слабого уличного освещения, вместо того чтобы потеть на рисовом поле и переживать — не получу ли я пулю через несколько секунд.

Он думал о своей семье и друзьях. Его сестра Анна стала большой шишкой на книгоиздательском поприще, после того как нашла замечательного русского писателя-диссидента, который пишет под псевдонимом Иван Кузнецов. Иви Уильямс, которая подростком теряла голову из-за Джаспера, стала кинозвездой и живет в Лос-Анджелесе. Дейв и Валли теперь рок-звезды и зарабатывают миллионы. А Джаспер — рядовой солдат, сражающийся на проигрывающей стороне в жестокой, бессмысленной войне в тысяче километров от ниоткуда.

Он думал об антивоенном движении в Штатах. Набирает ли оно силу? Или людям все еще дурят голову пропагандой о том, что участники движения — все как один коммунисты и наркоманы, которые хотят подорвать Америку? В следующем, 1968 году состоятся президентские выборы. Победят ли Джонсона? Прекратит ли войну победитель?

Приземлился вертолет, и Джаспер повел санитаров с носилками через джунгли туда, где произошел взрыв. Он помнил свои отметки и без труда разыскал взвод. Придя на место, он сразу понял по лицам людей, стоящих вокруг, что все пострадавшие мертвы. Эвакуационный отряд повезет обратно пять тел.

Оставшиеся в живых кипели от злости.

— Этот косоглазый заманил нас в ловушку — прорычал капрал Донни. — Нас просто водят за нос.

— Это точно, — сказал Бешеный Джек.

Как всегда, Невилл отпустил саркастическую шуточку:

— Этот тупоумный сопляк, вероятно, подумал, что мы прикончим его, когда от него не будет больше толку. Как ему было догадаться, что сержант Смити хотел забрать его домой в Филадельфию и отдать в колледж.

Никто не засмеялся.

Джаспер сказал Смити о крестьянах, которых он видел на рисовом поле.

— Наша деревня должна быть в том направлении, — уточнил Смити.

Взвод с телами вернулся к вертолету. Когда он взлетел, Донни из огнемета М-2 за несколько минут сжег весь урожай на рисовом поле.

— Отлично, — похвалил его Смити. — Теперь они будут знать, что если вернутся, им нечего будет жрать.

Джаспер сказал ему:

— Жители, конечно, слышали вертолет и могли уйти из деревни.

Или нас ждет засада, подумал Джаспер, но ничего не сказал.

— Хорошо, если ушли, — отозвался Смити. — В любом случае мы сотрем деревню с лица земли. Разведка доносит, что там могут быть тоннели. Мы должны обнаружить их и уничтожить.

Вьетнамцы рыли тоннели с начала их борьбы против французских колонизаторов в 1946 году. Под землей в джунглях буквально на сотни километров тянулись проходы, были оборудованы склады боеприпасов, общие спальни, кухни, цеха и даже госпитали. Их было трудно уничтожить. Вводные сифоны, устроенные на определенном расстоянии друг от друга, не позволяли выкурить обитателей подземных лабиринтов. Воздушные бомбардировки не давали результата. Оставалось только разрушать их изнутри.

Но сначала тоннель нужно было найти.

Сержант Смити вел взвод по тропе от рисового поля к небольшой плантации кокосовых пальм. Выйдя на открытое место, они увидели деревню — примерно сотню хижин на холме, возвышающемся над возделанными полями. Никаких признаков жизни не было, но все равно они вошли в деревню, держась настороже.

Она словно вымерла.

Солдаты ходили от дома к дому, выкрикивая: «Диди мау!», что значит по-вьетнамски «Выходи!». Джаспер заглянул в один из домов и увидел молельню, которая была центром большинства вьетнамских жилищ: свечи, свитки, курильницы для благовоний и декоративные коврики в память о предках семьи. Капрал Донни пустил в дело огнемет. Стены хижин были сплетены из бамбуковых стеблей и обмазаны глиной, а кровлей служили пальмовые листья. Напалм моментально превращал все это в столб пламени.

Продвигаясь к центру деревни с винтовкой на изготовку, Джаспер с удивлением услышал ритмичные глухие удары, словно кто-то бил в барабан, вероятно, мо — полый деревянный инструмент, по которому ударяли палкой. Ясно, что кто-то подавал сигнал тревоги жителям, чтобы они уходили из деревни. Но почему он продолжает барабанить сейчас?

Всем взводом они пошли на звук и оказались в середине деревни, где находился ритуальный пруд с цветами лотоса перед небольшим строением, называвшимся «динь», которое служило средоточием деревенской жизни: храмом, залом для собраний, классной комнатой.

Внутри, на земляном полу сидел со скрещенными ногами наголо бритый буддийский монах и барабанил по деревянной рыбе примерно полуметровой длины. Он видел, как они вошли, но не перестал барабанить.

Во взводе был один солдат, который немного говорил по-вьетнамски. Белый американец, родом из штата Айова, он почему-то получил прозвище Слоуп. Смит сказал ему:

— Слоуп, спроси у косоглазого, где тоннель.

Слоуп крикнул на монаха по-вьетнамски. Тот, не обратив на него внимания, продолжал барабанить.

Смити кивнул Бешеному Джеку. Тот вышел вперед и тяжелым американским солдатским ботинком М-1966 ударил монаха по лицу. Монах упал навзничь, из носа и изо рта у него потекла кровь. Барабан и палка отлетели в противоположную сторону. Монах не издал ни звука.

Джаспер глотнул. Он видел, как вьетконговских партизан пытали на допросах — это было в порядке вещей. Хотя ему такие вещи не нравились, он считал их обоснованными: то были люди, которые хотели его убить. Любой человек в возрасте старше двадцати лет, пойманный в этой зоне, мог быть партизаном или активно помогать им, и Джаспер смирился с тем, что их пытали, даже когда отсутствовали доказательства, что они воевали против американцев. Внешне этот монах ничем не походил на боевика, но Джаспер видел десятилетнюю девочку, которая бросила гранату в стоящий на земле вертолет.

Смити схватил монаха и^; поставил его на ноги лицом к солдатам. Глаза его были закрыты, но он дышал. Слоуп снова задал ему вопрос.

Монах ничего не ответил.

Бешеный Джек поднял деревянную рыбу и начал ею бить монаха. Он бил его по голове, плечам, груди, коленям и останавливался, только когда Слоуп повторял вопрос.

Джасперу становилось не по себе. Только тем, что он смотрел на происходящее, он совершал военное преступление, но его беспокоила не столько незаконность: он знал, что когда Следователи армии США рассматривали обвинения в жестокости, они всегда ссылались на недостаточность улик. Он не считал, что монах заслуживал такого обращения. Джаспер почувствовал отвращение и отвернулся.

Он не винил этих людей. В любом месте, в любое время, в любой стране найдутся люди, которые будут творить такое, сложись подходящие обстоятельства. Джаспер винил офицеров, которые знали, что происходит, и ничего не делали, генералов, которые лгали прессе и людям в Вашингтоне, и больше всего политиков, у которых не хватало смелости встать и сказать: «Это неправильно».

Минутой позже Слоуп сказал:

— Хватит, Джек. Он мертв.

Смити чертыхнулся и выпустил из рук монаха. Тот замертво упал на землю.

— Мы должны найти эти гребаные тоннели, — прорычал Смити.

Капрал Донни и четверо других солдат втащили в храм трех вьетнамцев: мужчину и женщину средних лет и девушку примерно пятнадцати лет.

— Эта семейка думала, что они спрячутся от нас в кокосовом сарае, — проговорил Донни.

Трое вьетнамцев с ужасом посмотрели на тело монаха. Его одежда пропиталась кровью, лицо было изуродовано до неузнаваемости.

— Скажи им, — процедил сквозь зубы Смити, — что с ними будет то же самое, если они не покажут нам тоннели.

Слоуп перевел, и крестьянин что-то ответил.

— Он говорит, что в деревне нет тоннелей.

— Пусть не врет, — взревел Смити.

— Дай-ка я, — заговорил Джек.

Смити помолчал, а потом сказал:

— Отдери девку, Джек. Пусть родители посмотрят.

Лицо Джека скривилось в улыбке. Он рванул одежду с девушки. Храм огласился ее криком. Джек бросил вьетнамку на землю. Ее тело было бледным и худым. Донни навалился на нее. Джек вынул наполовину отвердевший член и потер его, чтобы усилить эрекцию.

Джаспер снова пришел в ужас, но не удивился. Изнасилования происходили не регулярно, но часто. Об этом от случая к случаю становилось известно обычно со слов тех, кто впервые приезжал во Вьетнам. Военные начинали расследование и выясняли, что эти утверждения бездоказательны. Это значит, что все другие солдаты говорили, что они не хотят никаких неприятностей, и, что бы там ни было, они ничего не видели. В итоге дело ничем не заканчивалось.

Старшая женщина в отчаянии заговорила умоляющим голосом.

Слоуп перевел:

— Она говорит, что ее дочь девственница и совсем еще ребенок.

— Никакой она не ребенок, — оборвал его Смити. — Посмотри на ее черный пушок между ног.

— Мать клянется всеми богами, что здесь нет никаких тоннелей. Она говорит, что не любит вьетконговцев, потому что она давала деньги взаймы в деревне, а они запретили ей это делать.

Смити гаркнул, словно подал команду:

— Начинай, Джек!

Тот лег на девушку, почти полностью накрыв ее своим телом. Казалось, что он сразу не может войти в нее. Другие солдаты подбадривали его и отпускали сальные шутки. Джек с силой надавил, и девушка вскрикнула.

С минуту Джек энергично дергался на ней. Мать продолжала умолять, но Слоуп и не думал переводить. Отец молчал, и Джаспер видел, как по его лицу текли слезы. Джек пару раз хрюкнул, затих и встал. На бедрах девушки цвета слоновой кости алели яркие пятна крови.

— Кто следующий? — спросил Смити.

— Я, — вызвался Донни, расстегивая ширинку.

Джаспер вышел из храма.

Произошедшее не укладывалось в его голове. Стало очевидно, что каким бы ни был предлог заставить отца говорить, он несоразмерен с совершенной жестокостью: если бы отец что-то знал, он рассказал бы, чтобы не допустить изнасилования дочери. Джаспер не находил оправданий солдатам этого взвода. Они не владели собой. Генерал Уэстморленд создал монстра и выпустил его на волю. Они обезумели. Это даже не животные, они еще хуже. Они — лишенные рассудка злобные изверги.

Невилл вышел за ним.

— Запомни, Джаспер, — сказал он, — это необходимо, чтобы завоевать сердца и умы вьетнамского народа.

Джаспер понимал, что для Невилла это способ вынести невыносимое, но все равно в настоящий момент он не воспринимал такого юмора.

— Лучше бы ты заткнулся, — сказал он и ушел.

Не у него одного вызвало отвращение то, что произошло в храме. Примерно половина взвода собралась здесь и смотрела, как горит деревня. Пелена черного дыма покрывала деревню как саван. Из храма доносились крики девушки, через некоторое время они прекратились. Минутами позже там раздался выстрел, потом второй.

Но что Джасперу оставалось делать? Если он подаст жалобу, никакие меры приняты не будут, разве что командование найдет способ наказать его за то, что он мутит воду. Но может быть, думал он, ему следует сделать это. В любом случае он поклялся вернуться в Штаты и посвятить оставшуюся жизнь разоблачению лжецов и дураков, которые не пресекают такие жестокости.

Из храма появился Донни и подошел к нему.

— Тебя требует Смити, — сказал он.

Джаспер направился за капралом в храм.

Девушка лежала, распластавшись, на полу. Во лбу у нее было отверстие от пули. Джаспер заметил на ее маленькой груди кровавый след от укуса.

Отец тоже лежал мертвый.

Мать стояла на коленях, вероятно, моля о милосердии.

Смити спросил:

— Ты еще не потерял девственность, Мюррей?

Он имел в виду, что Джаспер еще не совершил военного преступления.

Джаспер догадался, что сейчас его ждет.

— Пристрели старуху, — сказал Смити.

— Пошел ты, Смити, — огрызнулся Джаспер. — Стреляй сам.

Бешеный Джек поднял винтовку и приставил дуло к шее Джаспера.

Вокруг все замерли.

— Пристрели старуху, или Джек пристрелит тебя, — сказал Смити.

Джаспер не сомневался, что Смити отдаст приказ. А Джек его выполнит. И он понял почему. Они хотят сделать его сообщником. Убив женщину, он будет таким же виновником, как каждый из них, и тогда он не будет создавать лишних трудностей.

Он огляделся по сторонам. Все взгляды были устремлены на него. Никто не выказывал недовольства и не чувствовал себя неловко. Как понял Джаспер, это ритуал, совершавшийся и раньше. Через него они пропускали каждого новичка в роте. Нашелся ли кто-нибудь, кто отказывался выполнять приказ и умирал сам? Таких записывали погибшими от огня противника. И никакого спуску.

— Долго не раздумывай, — поторопил Смити. — У нас еще есть чем заняться.

Джаспер знал, что они все равно убьют женщину. Он не спасет ее тем, что откажется сделать это сам. Он ни за что пожертвует своей жизнью.

Джек ткнул его винтовкой.

Джаспер поднял свою М-16 и нацелил ее на лоб женщины. Он видел, что у нее темно-карие глаза и немного поседевшие волосы. Она не отстранилась от его винтовки и даже не дрогнула, продолжала умолять.

Джаспер поставил рычажок на винтовке в положение «одиночными».

Руки у него не дрожали.

Он нажал на курок.