Граница вечности

Глава двадцать первая

Танцевальный оркестр Джо Хенри регулярно выступал вечером по субботам в ресторане отеля «Европа» в Восточном Берлине. Он исполнял популярные джазовые пьесы и мелодии из музыкальных шоу для восточногерманской элиты и их жен. Джо, чье настоящее имя было Джозеф Хайнрид, ничего собой не представлял как ударник, так считал Валли; но он мог отбивать такт даже в пьяном виде и, кроме того, занимал пост в Союзе музыкантов, поэтому его нельзя было уволить.

В шесть вечера Джо подъехал к служебному входу отеля на старом черном автофургоне «фрамо V901» со своими бесценными барабанами в багажном отделении, плотно забитом подушками. Пока Джо сидел в баре и пил пиво, Валли выполнял свою работу: таскал барабаны из машины на сцену, вытаскивал их из кожаных чехлов и устанавливал инструменты так, как нравилось Джо. В их числе были бас-барабан с педалью, два тамтама, барабан со струнами, цилиндр, тарелки и колокольчики. Валли обращался с ними осторожно, как с яйцами: это были барабаны американской фирмы «Слингерленд», которые Джо выиграл в карты у американского солдата в 1940-х годах, и ничего подобного ему больше никогда не достать.

Получал Валли гроши, но по договоренности он и Каролин двадцать минут выступали в перерывах как «Близнецы Бобси», и, что важнее всего, они получили карточки Союза музыкантов, хотя Валли в его семнадцать лет это не полагалось.

Мод, английская бабушка Валли, закатилась смехом, когда он сказал ей название дуэта.

— Вы Флосси и Фредди или Берт и Нан? — спросила она. — Ну и насмешил ты меня, Валли.

Оказывается, «Близнецы Бобси» — это совсем не то же самое что «Братья Эверли». Когда-то выходила серия детских книг об идеальной семье Бобси, в которой были две пары красивых розовощеких близнецов. И все же Валли и Каролин решили не менять название.

Джо, конечно, был дурак, но Валли все равно учился у него. Оркестр Джо играл слишком громко, так что хочешь не хочешь, а услышишь, но не настолько громко, чтобы мешать людям разговаривать. Джо давал возможность каждому оркестранту вести главную партию в одном номере, и все музыканты были счастливы. Он всегда начинал с хорошо известной композиции и любил заканчивать, когда танцплощадка была забита людьми и им хотелось потанцевать еще.

Валли не знал, что ему уготовано судьбой, но он знал, чего хочет. Он собирался стать музыкантом, руководителем оркестра, популярного и известного, и он собирался исполнять рок-музыку. Может быть, коммунисты смягчат свое отношение к американской культуре и разрешат поп-группы. Может быть, коммунисты падут. А лучше всего, если бы ему удалось уехать в Америку.

Но все это в далеком будущем. Сейчас же его заветная мечта, чтобы «Близнецы Бобси» стали популярными, чтобы он и Каролин стали профессионалами и имели постоянную работу.

Музыканты Джо начали прибывать, когда Валли устраивал сцену, и играть они начали ровно в семь.

Коммунисты двойственно относились к джазу. Все американское вызывало у них подозрение, а нацисты запретили джаз, из-за чего он стал антинацистским. Потом они разрешили его, потому что он многим нравился. В оркестре Джо не было вокалиста, поэтому с песнями, в которых воспевались буржуазные ценности, такими как «Цилиндр, белый галстук и фрак» или «Одеваясь очень модно», проблемы не возникали.

Минутой позже появилась Каролин, и ее присутствие словно осветило закулисную убогость лучами свечи, окрасив в розовый цвет серые стены и изгнав тени из мрачных закоулков.

Первый раз в жизни у Валли появилось что-то, что значило так же много, как музыка. У него раньше были девушки, фактически они приходили без особых усилий с его стороны. И они обычно хотели от него секса, так что для Валли это не представлялось недостижимой мечтой, как для большинства его школьных товарищей. Но он никогда не испытывал к ним всеобъемлющей любви и страсти, как к Каролин. «Мы одинаково мыслим, мы даже иногда говорим одно и то же», — поведал он бабушке Мод, и она сказала: «Родственные души». Валли и Каролин могли говорить о сексе с легкостью, с какой они говорили о музыке, делясь друг с другом тем, что им нравилось и не нравилось, — хотя не нравилось ей совсем немногое.

Оркестр будет играть еще час. Валли и Каролин забрались назад в фургон Джо и легли. Там получилось что-то вроде будуара, тускло освещенного желтым светом фонарей на автостоянке; подушки Джо сошли за бархатный диван, а Каролин стала томной одалиской, распахнувшей одеяние, предлагая свое тело для поцелуев Валли.

Они пробовали заниматься сексом с презервативом, но это не понравилось никому из них. Иногда они отдавались друг другу без презерватива, и Валли выходил из нее в последний момент, но Каролин сказала, что это небезопасно. Сегодня они воспользовались руками.

— Секс с любимым человеком — это второе из того, что может быть приятнее всего на свете, — однажды сказала Мод Валли. Иногда бабушка могла говорить то, что не могла мать.

— Если это второе, то что первое? — спросил он.

— Видеть, когда счастливы твои дети.

— А я думал, ты скажешь: играть рэгтайм, — заметил Валли, и она рассмеялась.

Как всегда, Валли и Каролин перешли от секса к музыке без перерыва, словно это было одно целое. Валли научил Каролин новой песне. У него в спальне стоял радиоприемник, и он слушал американские станции, передававшие из Западного Берлина, поэтому он знал все популярные песенные новинки. Эта под названием «Если бы я имел "хаммер"» была хитом американского трио «Пит, Пол и Мери». У нее был захватывающий ритм, и Валли считал, что она понравится слушателям.

Каролин смущал текст, в котором встречались слова «справедливость» и «свобода».

— В Америке, — пояснил Валли, — Пита Сигера называют коммунистом за то, что он сочинил эту песню. Думаю, она раздражает головорезов повсюду.

— Как она пойдет нам на пользу? — спросила Каролин с безжалостным практицизмом.

— Здесь никто не поймет английские слова.

— Ну, хорошо, — неохотно согласилась она и добавила. — Мне нужно заканчивать с этим.

— Что ты имеешь в виду? — с удивлением воскликнул Валли

Она серьезно посмотрела на него. Она не стала рассказывать какую-то плохую новость, чтобы не испортить секс, понял Валли. У Каролин потрясающее самообладание.

— Моего отца допрашивали в Штази, — сообщила она.

Отец Каролин работал диспетчером на автобусной станции. Он не интересовался политикой и ничем не мог вызвать подозрение тайной полиции.

— Почему? — спросил Валли. — О чем они его спрашивали?

— О тебе, — ответила она.

— О черт!

— Они сказали ему, что ты идеологически неблагонадежен.

— Как звали человека, который его допрашивал? Ганс Гофман?

— Не знаю.

— Это точно он.

Если допрашивал не он, то наверняка приложил руку, подумал Валли.

— Они сказали, что отец потеряет работу, если я буду на людях петь с тобой.

— Ты не обязана делать то, что тебе говорят родители. Тебе уже девятнадцать лет.

— Но я все еще живу с ними. — Каролин окончила школу, но училась в профессионально-техническом колледже на счетовода. — Я не могу, чтобы из-за меня отца уволили с работы.

Валли страшно расстроился. Рушились все его надежды.

— Но… у нас хорошо получается. Мы нравимся людям.

— Я знаю. Мне очень жаль.

— Откуда в Штази вообще узнали, что ты поешь?

— Ты помнишь человека в кепке, который шел за нами в тот вечер, когда мы познакомились? Иногда он попадается мне на глаза.

— Ты думаешь, он все время следит за мной?

— Не все время, — сказала она, понизив голос. Люди всегда говорили тихо при упоминании Штази, даже если их никто не слышал. — Может быть, время от времени. Но я думаю, рано или поздно он заметил меня с тобой, а потом стал ходить за мной по пятам, узнал мое имя и адрес и так добрался до моего отца.

Валли не мог смириться с тем, что происходило.

— Мы уйдем на Запад, — так же негромко отозвался он.

Каролин была в отчаянии.

— Дай-то бог.

— Люди все время бегут туда.

Валли и Каролин часто говорили об этом. Те, кто решался на такой поступок, переплывали каналы, доставали фальшивые документы, прятались в кузовах грузовиков с товарами или просто перебегали границу. Иногда о них рассказывали по западногерманскому радио. Часто такие истории обрастали слухами.

— Все время кто-нибудь погибает, — сказала Каролин.

Каждый раз, думая о побеге, Валли терзался сомнениями: он боялся, что с Каролин произойдет какое-нибудь несчастье или того хуже. Пограничники стреляли на поражение. И внешний вид стены постоянно менялся — она становилась более и более непреодолимой. Сначала это был забор из колючей проволоки. Сейчас во многих местах она представляла собой двойной ряд бетонных плит; широкое пространство между ними освещалось прожекторами, по нему ходили пограничники с собаками; над стеной возвышались сторожевые башни. Там были даже противотанковые препятствия. Никто не пытался преодолеть стену на танке, хотя пограничники бежали часто.

— Моей сестре удалось совершить побег, — сказал Валли.

— Но ее муж остался калекой.

Ребекка и Бернд поженились и жили в Гамбурге. Оба преподавали в школе, хотя Бернд не вставал с кресла-каталки: он еще полностью не поправился после падения. Их письма Карле и Вернеру всегда приходили с задержкой из-за цензуры.

— Как бы то ни было, я не хочу жить здесь, — решительно проговорил он. — Что меня ждет в этой стране? Я всю жизнь буду петь песни, одобренные коммунистической партией, а ты будешь счетоводом, чтобы твой отец остался работать в автобусном парке. Уж лучше умереть.

— Коммунизм не может существовать вечно.

— Почему же? Он уже существует с 1917 года. А что, если у нас будут дети?

— Почему ты заговорил об этом? — резко спросила Каролин.

— Если мы останемся здесь, то не только обречем себя на жизнь в тюремных застенках. Будут страдать и наши дети.

— Ты хочешь иметь детей?

Валли не намеревался поднимать этот вопрос. Он не знал, хочет ли он детей. Прежде всего, ему нужно спасти свою жизнь

— Я не хочу иметь детей в Восточной Германии, — продолжал он. Раньше он не думал об этом, но сейчас заявил это с полной уверенностью.

Каролин со всей серьезностью отнеслась к его словам.

— Тогда нам, может быть, в самом деле перебраться туда, — сказала она. — Но как?

Валли проигрывал в голове много вариантов, но лучшим ему казался один.

— Ты видела контрольно-пропускной пункт у нашей школы?

— Никогда не обращала внимания.

— Через него в Западный Берлин проезжают грузовики с продовольствием: мясом, овощами, сыром и прочим.

Как объяснял отец Валли, правительство Восточной Германии не хотело кормить Западный Берлин, но ему нужны были деньги.

— И что?

Валли продумал план действий.

— На КПП установлены два шлагбаума: бревна толщиной примерно пятнадцать сантиметров. Перед первым — пограничник проверяет документы, потом поднимает его и пропускает грузовик вперед. Перед вторым шлагбаумом, что на выезде, на площадке досматривают груз в кузове.

— Да, я припоминаю.

Валли придал своему голосу больше уверенности:

— У меня такое впечатление, что водитель, у которого не все в порядке с документами или грузом, может с ходу проломить барьеры.

— Ой, Валли, это очень опасно.

— Чтобы вырваться отсюда, нет безопасного способа.

— У тебя нет грузовика.

— Мы украдем этот фургон.

После выступления Джо всегда сидел в баре, пока Валли чехлил инструменты и грузил их в фургон. К тому времени, когда Валли заканчивал, Джо уже более или менее напивался, и Валли отвозил его домой. У Валли не было водительских прав, но Джо не знал этого, и он никогда не был настолько трезв, чтобы обратить внимание на неумелое вождение своего подручного. Доставив Джо на его квартиру, Валли должен был перетащить инструменты в коридор и поставить фургон в гараж.

— Я мог бы взять его сегодня после выступления, — предложил он Каролин. — А завтра утром, как только КПП откроется, мы смоемся за кордон.

— Если я не приду домой, отец пойдет меня искать.

— Тогда возвращайся домой, ложись спать и встань рано. Я буду ждать тебя у школы. Джо до полудня не очухается. Когда он сообразит, что его фургона нет, мы будем гулять по Тиргартену.

Каролин поцеловала его.

— Мне страшно, но я люблю тебя, — прошептала она.

Валли услышал, что оркестр играет «Авалон», заключительный номер первого отделения, и понял, что они проговорили долго.

— Через пять минут наш выход, — сказал он. — Пойдем.

Оркестр ушел со сцены, и танцплощадка опустела. Меньше чем за минуту Валли установил микрофоны и небольшой усилитель для гитары. Посетители ресторана вернулись к своим напиткам и разговорам. На сцену вышли «Близнецы Бобси». Кто-то на них не обратил внимания, кто-то посмотрел с интересом: Валли и Каролин составляли привлекательную пару, и уже это всегда было хорошим началом.

Как обычно, они начали с песни «Еще один танец», которая сразу завладевала публикой, и она начинала смеяться. Потом они исполнили несколько народных песен, еще две — из репертуара «Братьев Эверли» и «Эй, Пола», хит американского дуэта вроде них под названием «Пол и Пола». У Валли был высокий голос, и он пел в лад с мотивом Каролин. Он освоил гитарный стиль, одновременно ритмичный и мелодичный.

Они закончили исполнением «Если бы я имел "хаммер"». Большинству посетителей этот шлягер понравился, и они хлопали в такт, но некоторые сидели с суровыми лицами, когда в припеве слышались слова «справедливость» и «свобода».

Они ушли со сцены под громкие аплодисменты. Голова Валли кружилась от осознания того, что он очаровал публику. Головокружение было сильнее, чем от выпивки. Он летал.

Проходя мимо них за кулисами, Джо пробурчал:

— Если ты еще хоть раз споешь эту песню, я тебя уволю.

Приподнятое настроение у Валли улетучилось. Он почувствовал себя так, словно ему дали пощечину. Взбешенный, он сказал Каролин:

— Все кончено. Я ухожу сегодня.

Они вернулись в фургон. Часто они занимались любовью второй раз, но сегодня они оба были в напряженном состоянии. Валли кипел от ярости.

— Когда ты сможешь встретиться со мной утром? — спросил он у Каролин.

Она немного подумала.

— Сейчас я пойду домой и скажу им, что мне нужно раньше лечь спать, потому что я должна встать рано утром, потому что у нас в колледже репетиция первомайского парада.

— Хорошо, — сказал он.

— Около семи я могла бы встретиться с тобой, не вызывая подозрения.

— Превосходно. В воскресенье утром в этот час на КПП не будет много машин.

— Тогда поцелуй меня еще.

Они целовались долго и крепко. Валли дотронулся до ее грудей, а потом отстранился от нее.

— В следующий раз, когда мы будем заниматься любовью, мы будем свободны, — произнес он.

Они выбрались из фургона.

— В семь часов, — повторил Валли.

Каролин помахала рукой и скрылась в ночи.

Остаток вечера Валли провел на волне надежды вперемежку с гневом. Его так и подмывало выказать презрение к Джо, в то же время он боялся, что по какой-то причине он не сможет угнать фургон. Если он и показал свои чувства, Джо не заметил этого, и к часу ночи Валли припарковался на улице рядом со своей школой. Он находился вне поля зрения с контрольно-пропускного пункта, скрытый за двумя углами, и это его устраивало: он не хотел, чтобы пограничники видели его и в чем-то заподозрили.

Он лежал с закрытыми глазами на подушках в задней части фургона, но заснуть не мог, из-за того что было холодно. Почти всю ночь он думал о своей семье. Его отец больше года раздражался на все и вся. Он уже не владел заводом по сборке телевизоров в Западном Берлине: он передал его Ребекке, чтобы восточногерманское правительство не могло отобрать предприятие у их семьи. Он все еще пытался руководить, хотя не мог бывать там. Он нанял для связи бухгалтера-датчанина. Как иностранец, Енох Андерсен мог пересекать границу между Западным и Восточным Берлином раз в неделю для встреч с отцом. Так бизнес не делается, и отец просто сходил с ума.

Валли думал, что и его мать не очень счастлива. По большей части она отдавала себя работе как старшая медсестра в крупной больнице. Она ненавидела коммунистов так же, как нацистов, но ничего с этим не могла поделать.

Бабушка Мод как всегда держалась стоически. Германия воевала с Россией столько, сколько она себя помнит, говорила она, и надеялась прожить достаточно долго, чтобы увидеть, кто победил. Она считала, что играть на гитаре — большое достижение, в отличие от родителей Валли, которые думали, что это пустая трата времени.

По ком Валли будет больше всего скучать — это Лили. Ей исполнилось четырнадцать лет, и она ему нравилась больше, чем когда они были детьми, а она — занудой.

Он старался не думать слишком много об опасностях, подстерегавших его. Он не хотел терять самообладание. Среди ночи, когда он почувствовал, что его решимость слабеет, он вспомнил слова Джо: «Если ты еще хоть раз споешь эту песню, я тебя уволю». Воспоминание подстегнуло гнев Валли. Если он останется в Восточной Германии, такие олухи, как Джо, всю жизнь ему будут говорить, что играть. Это не жизнь, а ад, это невозможно. Он должен убираться отсюда во что бы то ни стало. Ничего другого не остается.

Эта мысль придала ему мужества.

В шесть часов он выбрался из фургона и пошел искать, где можно выпить и съесть чего-нибудь горячего. Но везде все было закрыто, даже на вокзалах, и он вернулся к фургону более голодный, чем когда-либо. Тем не менее ходьба согрела его.

С рассветом холод рассеялся. Валли сел на водительское кресло и стал ждать, когда появится Каролин. Она найдет его без труда, поскольку знала фургон, и вообще никаких других машин, припаркованных у школы, не было.

Снова и снова он представлял мысленно, что будет делать. Он захватит пограничников врасплох. Пройдет несколько секунд, прежде чем они сообразят, что происходит. Потом, вероятно, они начнут стрелять.

Если повезет, к тому моменту Валли и Каролин оторвутся от них, и они будут стрелять в фургон сзади. Насколько это опасно? Валли не имел представления. В него еще никогда не стреляли.

И он никогда не видел, как стреляют из автомата. Он не знал, пробьют ли пули машину или нет. Он вспомнил отца, который говорил, что стрелять в кого-нибудь не так легко, как кажется в кино. Этим ограничивались знания Валли о стрельбе в людей

Он пережил тревожный момент, когда мимо проехала полицейская машина. Полицейский на месте пассажира вцепился в Валли пристальным взглядом. Если бы они спросили у него водительское удостоверение, то ему была бы крышка. Он ругал себя, что не остался в задней части фургона. Но они, не останавливаясь, поехали дальше.

Он предполагал, что полицейские могут убить его и Каролин, если что-то пойдет не так. Но сейчас впервые ему пришло в голову, что кто-то из них может быть застрелен, а другой останется в живых. Перспектива ужасная. Они часто говорили друг другу «Я тебя люблю», но Валли чувствовал это иначе. Любить кого-нибудь, как он сейчас понял, значит обладать чем-то настолько дорогим, что потерять его было бы невыносимо.

Но еще худшая возможность представилась ему в воображении: один из них может остаться калекой, как Бернд. Что будет чувствовать Валли, если Каролин будет парализована и если это случится по его вине? Тогда он покончит с собой.

Наконец стрелки на его часах показали семь. А посещали ли ее подобные мысли? — подумал он. Почти наверняка посещали. О чем еще ей думать ночью? Пришла бы она по безлюдной улице, села бы с ним рядом в фургоне и сказала бы ему спокойно, что она не хочет рисковать. Что бы он тогда сделал? Он не мог отступать и всю жизнь прожить за железным занавесом. Но мог бы он оставить ее и уйти один?

Он огорчился, когда время подошло к семи пятнадцати, а она не появилась.

К семи тридцати он начал волноваться, а к восьми пришел в отчаяние.

Что случилось?

Неужели отец Каролин выяснил, что в этот день не будет никакой репетиции первомайского парада в колледже? И зачем ему утруждать себя такой проверкой?

Может быть, Каролин заболела? Вчера вечером она прекрасно себя чувствовала.

Она передумала?

Возможно.

Она никогда не была уверена, как он, что нужно бежать. Она высказывала сомнения и предвидела трудности. Когда они говорили вчера вечером, он подозревал, что она против всей этой идеи, пока он не упомянул о воспитании их детей в Восточной Германии. Только тогда она согласилась с ним. Но сейчас она, видимо, передумала.

Он решил ждать до девяти часов.

И что потом? Уходить одному?

Голода он больше не испытывал. Внутри у него все так напряглось, что он не мог бы есть. Хотя ему хотелось пить. Он, наверное, отдал бы свою гитару за горячий кофе со сливками.

В восемь сорок пять он увидел стройную девушку с длинными светлыми волосами, идущую по улице к фургону, и сердце Валли забилось быстрее, но когда она подошла ближе, он разглядел, что у нее темные брови, маленький рот и неправильный прикус. Это была не Каролин.

В девять Каролин все еще не появлялась.

Уходить или остаться?

Если ты еще хоть раз споешь эту песню, я тебя уволю.

Валли завел мотор.

Он медленно тронулся с места и повернул за первый угол.

Ему нужно ехать быстро, чтобы проломить деревянное препятствие. В то же время, если он будет приближаться с большой скоростью, пограничники заподозрят неладное. Ему нужно сначала ехать с нормальной скоростью, притормозить немного, чтобы усыпить их бдительность, а потом нажать на газ.

К сожалению, эта машина плохо реагировала, когда жали на газ. У «фрамо» был трехцилиндровый двухтактный двигатель объемом 900 кубических сантиметров. Валли подумал, что ему нужно было бы загрузить в фургон барабаны, чтобы их вес придал больше инерции при ударе.

Он повернул за второй угол и увидел КПП прямо перед собой. Примерно в трехстах метрах впереди дорогу перегораживал шлагбаум, за которым находилась площадка длиной примерно 45 метров и караульное помещение. Второй деревянный барьер перегораживал выезд. Дальше дорога была открытой на расстоянии почти 30 метров, потом она сворачивала на обычную западноберлинскую улицу.

Западный Берлин, думал он; затем Западная Германия; затем Америка.

Перед ближайшим шлагбаумом ждал грузовик. Валли быстро остановил фургон. Если он встанет в очередь, у него будут проблемы, потому что он не сможет набрать скорость.

После того как грузовик проехал под открывшимся шлагбаумом, подъехала еще одна машина. Валли ждал. И тогда он увидел, что один пограничник смотрит в его сторону, и понял: его присутствие замечено. Для отвода глаз он вышел из фургона, обошел его и открыл заднюю дверцу. Оттуда он мог видеть через ветровое стекло. Как только вторая машина заехала на площадку, он вернулся на водительское место.

Он включил передачу и стал ждать. Еще не поздно повернуть назад. Он мог отвезти фургон в гараж Джо, оставить его там и пойти пешком домой. Единственной проблемой будет объяснять родителям, почему он не ночевал дома.

Пан или пропал.

Если он сейчас будет ждать, подъедет еще грузовик и перекроет ему дорогу. И тогда может подойти пограничник и спросить, какого черта он здесь стоит перед КПП, и тогда шанс будет потерян.

Если ты еще хоть раз споешь эту песню…

Он отпустил сцепление и двинулся вперед.

Он набрал скорость до 45 километров в час, а затем сбавил ее. Пограничник, стоящий у шлагбаума, наблюдал за ним. Он слегка нажал на тормоз. Пограничник отвернулся.

Валли до пола надавил на педаль акселератора.

Пограничник услышал, что рычание мотора изменилось, и обернулся, немного нахмурившись от удивления. Поскольку фургон набирал скорость, он махнул Валли, чтобы тот затормозил. Валли сильнее надавил на педаль, но без ощутимого результата. «Фрамо» лениво убыстрял движение, как слон. Валли видел, как меняется выражение лица пограничника от любопытства к неодобрению и тревоге. Затем его охватила паника. Хотя он не стоял на пути фургона, он сделал три шага назад и прижался спиной к стене.

Валли закричал во всю глотку, и это был то ли боевой клич, то ли вопль ужаса.

Фургон врезался в препятствие с грохотом деформируемого металла. От столкновения Валли бросило вперед на рулевое колесо, о которое он больно ударился грудной клеткой. Он не ожидал этого. Вдруг ему стало трудно сделать вдох. Но деревянная перекладина с треском, похожим на выстрел, сломалась, и фургон продолжил движение, лишь немного потеряв скорость от удара.

Валли включил первую скорость и нажал на газ. Два грузовика перед ним отъехали в сторону для досмотра, освободив дорогу к выезду. Люди на площадке — три пограничника и два водителя — оглянулись на шум. «Фрамо» набрал скорость.

Валли испытал прилив уверенности. У него получится! В этот момент пограничник, сохраняющий присутствие духа, опустился на колено и нацелил свой автомат.

Он находился в стороне от пути Валли к выезду. Валли мгновенно сообразил, что окажется у пограничника под прямой наводкой. Тогда его точно убьют.

Не задумываясь, он крутанул баранку и поехал прямо на пограничника.

Тот дал очередь из автомата. Посыпались осколки ветрового стекла, но, к удивлению Валли, ни одна пуля не задела его. Пограничник был почти перед самым бампером фургона. Валли пришел в ужас, что сейчас он задавит живого человека, и тогда он снова резко повернул рулевое колесо, чтобы избежать наезда. Но было уже поздно, фургон с отвратительным глухим стуком сбил пограничника. Валли закричал: «Нет!» Фургон качнулся, когда переднее колесо переехало человека. «О господи!» — завопил Валли. Он никогда не хотел причинять кому-нибудь боль или зло.

Когда фургон стал замедлять ход, Валли пришел в отчаяние. Он хотел выпрыгнуть и посмотреть, жив ли пограничник, и если жив, то помочь ему. В этот момент стрельба началась снова, и он понял, что его собираются убить. Он слышал, как пули сзади ударяют по металлическому кузову фургона.

Он надавил на педаль и снова повернул руль, пытаясь свернуть на прямую дорогу к выезду с площадки. Он потерял инерцию. Ему удалось подрулить к шлагбауму перед выездом. Он не знал, едет ли он достаточно быстро, чтобы шлагбаум переломился от удара. Он не стал переключать скорость, отчего мотор заревел.

Вдруг Валли почувствовал острую боль в ноге, словно кто-то всадил в нее нож. Он вскрикнул от неожиданности и боли. Нога перестала нажимать на педаль, и фургон замедлил ход. Через силу, крича от боли, он пытался давить на газ. Он чувствовал, как горячая кровь течет по икре в ботинок.

Фургон врезался во второй барьер. Снова Валли бросило вперед, и он грудной клеткой ударился о рулевое колесо; снова деревянная перекладина переломилась и отлетела; фургон покатился дальше и пересек забетонированный участок дороги.

Стрельба прекратилась. Валли увидел улицу с магазинами рекламой сигарет «Лаки страйк» и кока-колы, блестящие новые машины и, что важнее всего, небольшую группу удивленных солдат в американской форме. Он снял ногу с акселератора и попытался затормозить. Ему стало очень больно. Нога не слушалась, и он не мог надавить на тормоз. В отчаянии он направил фургон в столб.

Солдаты подбежали к фургону, и один из них открыл дверцу,

— Молодец, парень! У тебя получилось, — сказал он.

Да, получилось, подумал Валли. Я жив и свободен. Но без Каролин.

— Ничего себе скачка с препятствиями, — восхитился солдат. Он был не намного старше Валли.

Валли расслабился, и боль стала невыносимой.

— Мне больно ногу, — сумел проговорить он.

Солдат посмотрел вниз.

— Ого! Он истекает кровью. — Солдат повернулся и сказал кому-то позади себя. — Эй, вызывай «Скорую».

Валли отключился.

***

Рану от пули зашили, и Валли выписали из больницы на следующий день с синяками на ребрах и забинтованной голенью.

По сообщениям газет, пограничник, которого он переехал, умер.

Хромая, Валли пришел на предприятие Франка по сборке телевизоров и рассказал о себе бухгалтеру-датчанину Еноху Андерсену, который обещал сообщить Вернеру и Карле, что с их сыном все в порядке. Енох дал Валли западногерманских марок, и Валли получил комнату в Христианском союзе молодых людей (ХСМЛ).

Его ребра болели каждый раз, когда он ворочался в кровати, и он спал плохо.

На следующий день он достал свою гитару из фургона. Инструмент не пострадал при пересечении границы, в отличие от Валли. Но машину можно было списывать.

Валли подал прошение о предоставлении западногерманского паспорта, который выдавали перебежчикам автоматически.

Он был свободен. Он бежал от удушающего пуританизма коммунистического режима Вальтера Ульбрихта. Он мог играть и петь все, что ему захочется.

И он был несчастен.

Он страдал по Каролин. Он чувствовал себя так, словно потерял руку. Он думал о том, что скажет ей или спросит ее сегодня вечером или завтра, потом вдруг вспоминал, что не мог говорить с ней. И ужасное воспоминание действовало на него, как удар в живот. Если он видел красивую девушку на улице, он представлял, что он и Каролин могли бы делать в следующую субботу в фургоне Джо. Потом он сознавал, что больше не будет вечеров в фургоне, и ему становилось горестно. Он проходил мимо клубов, где он мог бы получить возможность выступать, и задумывался, а станет ли он вообще петь, если Каролин не будет рядом с ним.

Он разговаривал по телефону со своей сестрой Ребеккой, и она настаивала, чтобы он приехал в Гамбург и жил с ней и ее мужем, но он поблагодарил ее и отказался. Он не мог заставить себя уехать из Берлина, пока Каролин еще находилась на Востоке.

Мучительно скучая по ней, неделей позже он пошел со своей гитарой в фольклорный клуб «Миннезингер», где познакомился с ней два года назад. При входе висело объявление, что в понедельник клуб закрыт, но дверь была открыта, и он вошел.

Занимаясь подсчетами в гроссбухе, в баре сидел молодой ведущий программы и владелец клуба Дании Хаусман.

— Я помню тебя, — сказал он. — «Близнецы Бобси». Вы отлично пели. Почему вы ни разу не появились?

— Полицейские сломали мою гитару, — объяснил Валли.

— Но сейчас у тебя, как я вижу, другая.

Валли кивнул.

— Но я потерял Каролин.

— Что ж ты так? Она хорошенькая девчонка.

— Мы оба жили на Востоке. Она еще там, а я смылся.

— Как?

— На фургоне через заградительные барьеры.

— Так это был ты? Читал в газетах. Ловко получилось, что и говорить! Но почему ты не взял ее с собой?

— Мы договаривались, но она не пришла.

— Скверно. Выпить хочешь? — Дании зашел за стойку.

— Спасибо. Я хочу вернуться за ней, но теперь меня разыскивает полиция как подозреваемого в совершении убийства.

Дании налил два бокала пива.

— Коммунисты подняли большой шум вокруг этого дела. Они обвиняют тебя в насильственном преступлении.

Они также потребовали экстрадиции Валли. Правительство Западной Германии отказалось, заявив, что пограничник стрелял в гражданина Германии, который хотел проехать с одной улицы Берлина на другую, и ответственность за смерть лежит на неизбранном восточногерманском режиме, который незаконно лишил свободы свое население.

Разумом он не считал, что совершил проступок, но сердцем не мог смириться с мыслью, что убил человека.

— Если я перейду границу, они арестуют меня.

— Как пить дать.

— И все же я не знаю, почему Каролин не пришла.

— И ты не можешь вернуться, чтобы задать ей этот вопрос. Если только…

Валли навострил уши:

— Если только что?

Данни немного помолчал.

— Ничего.

Валли поставил свой бокал. Он не хотел упускать случая.

— Ну, давай, что если?

Дании задумчиво сказал:

— Из всех жителей Берлина я стал бы доверять только тому, кто убил восточногерманского пограничника.

Это просто сводило с ума.

— Что ты темнишь?

Данни все еще не решался.

— Так, слышал кое-что.

Если он только слышал кое-что, он не стал бы так скрытничать, подумал Валли.

— Что ты слышал?

— Можно вернуться, минуя КПП.

— Как?

— Не могу сказать.

Валли разозлился. Данни словно водил его за нос.

— Тогда какого хрена ты заговорил об этом?

— Остынь. Сказать я не могу, но отведу тебя к одному человеку.

— Когда?

Данни подумал немного и ответил вопросом на вопрос:

— Ты хочешь вернуться туда сегодня? А сейчас хочешь?

Валли испугался, но не колебался.

— Да. Но почему такая спешка?

— Чтобы ты не успел никому разболтать. Они не то чтобы профессионалы в обеспечении скрытности, но и не круглые дураки.

Он говорил об организованной группе. Это казалось многообещающим. Валли встал с барного стула.

— Можно я оставлю здесь свою гитару?

— Я уберу ее. — Дании взял инструмент в чехле и закрыл его в шкафу, где лежали другие инструменты и усилители. — Пойдем, — сказал он.

Клуб находился неподалеку от Курфюрстендамм. Дании запер дверь, и они пошли к ближайшей станции метро. Данни заметил, что Валли хромает.

— В газетах писали, что тебя ранили в ногу.

— Да. Болит ужасно.

— Думаю, тебе можно доверять. Тайный агент Штази не пойдет на то, чтобы простреливать себе ногу.

Валли не знал, то ли радоваться, то ли дрожать от страха. Неужели он сможет вернуться в Восточный Берлин — сегодня? Это казалось несбыточной надеждой. И в то же время он ужасно боялся. В Восточной Германии еще существовала смертная казнь. Если его поймают, ему, вероятно, отрубят голову на гильотине.

Валли и Данни поехали на метро через весь город. Валли вдруг пришло в голову, что это могла быть западня. У Штази наверняка есть агенты в Восточном Берлине, и владелец «Миннезингера» мог быть одним из них. Неужели они станут прилагать столько усилий, чтобы поймать Валли? Это такая морока, но, зная, какой мстительный Ганс Гофман, Валли допускал такую возможность.

В вагоне метро Валли исподволь наблюдал за Данни. Мог ли он быть агентом Штази? Трудно себе это представить. Данни лет двадцать пять, у него длинноватые волосы, причесанные вперед по последней моде. Носит ботинки без шнурков с заостренными носами. Его клуб пользуется успехом. Он чересчур беззастенчив, чтобы быть полицейским.

С другой стороны, на своем месте он идеально подходил, чтобы держать под наблюдением антикоммунистически настроенных молодых людей в Западном Берлине. Вероятно, большинство из них приходили в его клуб. Он должен знать почти каждого студенческого лидера в Западном Берлине. Интересовалась ли Штази, что делают такие молодые люди?

Конечно, интересовалась. Там были одержимые люди, как средневековые священники, охотившиеся на ведьм.

И все же Валли не мог упустить возможность еще раз поговорить с Каролин.

Он непременно будет начеку.

Солнце садилось, когда они вышли из метро в районе, который назывался Веддинг. Они пошли на юг, и Валли сразу сообразил, что они направляются к Бернауэр-штрассе, где бежала на Запад Ребекка.

Улица изменилась, как он увидел в затухающем дневном свете. На южной стороне вместо заграждения из колючей проволоки появилась бетонная стена; и здания на коммунистической стороне сносились. На свободной стороне, на которой находились Валли и Дании, улица казалась опустевшей. У магазинов на первом этаже в многоквартирных домах был заброшенный вид. Валли догадался, что никто не хотел жить так близко к стене, отвратительно для глаз и для сердца.

Данни провел его к тыльной стороне одного из зданий, и они вошли внутрь через черный ход заброшенного магазина. Видимо, раньше это был продуктовый магазин, потому что на стенах сохранилась эмалевая реклама консервированного лосося и кока-колы. А сейчас магазин и комнаты вокруг него были завалены кучами рыхлой земли, между ними оставался узкий проход. Валли пытался понять, что здесь происходит.

Данни открыл какую-то дверь и стал спускаться по бетонной лестнице, освещенной электрической лампой. Валли пошел за ним. Данни произнес фразу, которая могла служить паролем: «Идут подводники». Лестница вела в большой подвал, несомненно, служивший складом. Сейчас в полу была яма диаметром около метра, и над ней возвышался удивительно профессионально сделанный подъемник.

Они прорыли тоннель.

— Как долго он существует? — решил поинтересоваться Валли. Если бы его сестра знала о нем в прошлом году, она могла бы воспользоваться этим подземным ходом, и тогда бы Бернд не покалечился.

— Слишком давно, — ответил Данни. — Мы закончили его неделю назад.

— А. — Для Ребекки это было слишком поздно.

— Мы пользуемся им только в сумерках, — пояснил Данни. — В дневное время нас можно увидеть, а ночью нужно пользоваться фонарями, а так можно привлечь к себе внимание. И все же риск быть обнаруженными возрастает каждый раз, когда мы проводим людей.

По лестнице из дыры поднялся молодой человек в джинсах: вероятно, один из студентов-проходчиков. Он пристально посмотрел на Валли и спросил:

— Кто это, Данни?

— Я за него ручаюсь, Бекер, — ответил Данни. — Познакомился с ним еще до того, как построили стену.

— Что ему нужно? — продолжал допытываться Бекер враждебно и с подозрением.

— Перебраться на ту сторону.

— Он хочет уйти на Восток?

Валли объяснил:

— Я смылся оттуда на прошлой неделе, но мне нужно вернуться к моей девушке. Я не могу перейти через обычный КПП, потому что я убил пограничника, поэтому меня разыскивают за убийство.

— А, ты тот самый парень? — Бекер снова посмотрел на него. — Да, я узнаю тебя по фотографии в газете. — Его отношение изменилось. — Ты можешь идти, но у тебя мало времени. — Он посмотрел на часы. — Ровно через десять минут пойдут люди с Востока. В тоннеле двоим невозможно разминуться, и я не хочу, чтобы ты создал затор и задерживал движение оттуда.

Валли перепугался, но он не хотел терять шанс.

— Я пойду прямо сейчас, — сказал он, скрывая страх.

— Хорошо, иди.

Он пожал Данни руку.

— Спасибо тебе. Я вернусь за своей гитарой.

— Удачи тебе с твоей девушкой.

Валли стал спускаться по лестнице в колодец глубиной около трех метров. На самом дне был вход в тоннель высотой примерно метр, как сразу заметил Валли, аккуратно сделанный: пол выложен досками, подпорки на определенном расстоянии друг от друга. Валли встал на четвереньки и пополз.

Через несколько секунд он понял, что тоннель не освещен. Постепенно стало совсем темно. Инстинктивно ему стало страшно. Он знал, что настоящая опасность ждет впереди, на другом конце тоннеля, когда он вылезет в Восточной Германии, но животные инстинкты подсказывали, что нужно бояться сейчас, пока он ползет вперед, не видя ничего перед самым носом.

Чтобы отвлечься, он пытался представить себе расположение улиц наверху. Его путь пролегал под дорогой, затем под стеной, потом под снесенными наполовину домами на коммунистической стороне, но он не имел представления, куда дальше ведет тоннель и где он заканчивается.

От прилагаемых усилий становилось тяжело дышать; передвигаясь по доскам, он ссадил руки и колени; рана от пули в икре горела от боли; но ему оставалось только стиснуть зубы и ползти дальше.

Тоннель не мог быть бесконечным, он должен, так или иначе, кончиться. Валли нужно продолжать ползти. Чувство, что он потерялся в бесконечной темноте, — это детские страхи. Нужно держать себя в руках. Он может это. Каролин в конце тоннеля, не в буквальном смысле, но все равно мысль о ее очаровательной улыбке придавала ему силы бороться со страхом.

Впереди какое-то мерцание, или ему мерещится? Еще долго оно оставалось слишком слабым, чтобы убедиться в чем-то. Но наконец оно стало ярче, и через несколько секунд он выбрался на свет.

Над его головой поднимался ствол еще одного колодца. Валли стал подниматься по лестнице и оказался еще в одном подвале. Там находились три человека, они смотрели на него. Двое держали какие-то сумки — Валли догадался, что это беглецы. Третий, вероятно, один из студентов-подпольщиков, проговорил:

— Я тебя не знаю.

— Данни привел меня, — сказал он. — Я Валли Франк.

— Слишком многие знают об этом тоннеле, — чуть ли не выкрикнул встревоженный парень.

Конечно, подумал Валли, каждый, кто воспользовался этим тоннелем, стал посвященным в тайну. Понятно, почему Данни сказал, что опасность возрастает каждый раз, когда кто-то совершает переход. Будет ли он существовать, когда Валли захочет вернуться? Мысль, что его сцапают в Восточной Германии, чуть не заставила его повернуться и поползти обратно.

Молодой человек обратился к тем двоим с сумками:

— Идите.

Когда они скрылись в колодце, студент переключил внимание на Валли и показал на пролет каменных ступеней.

— Поднимайся и жди, — сказал он. — Когда путь будет свободен, Кристина откроет люк снаружи. И ты выйдешь. А там ты сам по себе.

— Спасибо.

Валли стал подниматься по ступеням, пока головой не уперся в железный люк в потолке. Как он догадался, когда-то через него что-то опускали. Он согнулся на верхних ступенях и заставил себя терпеливо ждать. К счастью, кто-то снаружи вел наблюдение, иначе, вылезая из люка, он мог кому-то попасться на глаза.

Через пару минут люк открылся. В сумеречном свете Валли увидел молодую женщину в сером платке на голове. Когда он выбрался наверх, два человека с сумками начали торопливо спускаться по ступеням. Молодая женщина по имени Кристина закрыла люк. Валли с удивлением заметил, что у нее за поясом был заткнут пистолет.

Валли огляделся. Он находился на небольшом дворе, огороженном стеной, позади нежилого многоквартирного дома. Кристина показала на деревянную дверь в стене.

— Иди туда, — сказала она.

— Спасибо.

— Исчезни, — буркнула она. — Быстро.

Им было не до вежливости.

Валли открыл дверь и вышел на улицу. Слева от него в нескольких метрах возвышалась стена. Он повернул направо и пошел.

Сначала он постоянно оглядывался, ожидая, что сейчас подкатит полицейская машина и заскрипит тормозами. Потом он постарался держать себя нормально и идти не торопясь по тротуару, как он обычно ходил. При всей своей усталости он еще хромал — нога очень болела.

Его первым импульсивным желанием было отправиться домой к Каролин. Но он не мог постучаться в ее дверь. Ее отец позовет полицию.

Этого момента он не учел.

Возможно, будет лучше встретить ее, когда она днем будет выходить из школы. Нет ничего подозрительного, когда парень ждет у колледжа свою девушку, и Валли часто это делал. Как-то нужно будет скрыть его лицо от ее одноклассников. Ему не терпелось увидеть ее, но будет безумием не принять меры предосторожности.

Что он будет делать, до того как встретится с ней?

Тоннель выходил на Штрелицер-штрассе, которая вела к центру старого города, где жила его семья. Он находился всего в нескольких кварталах от родительского дома. Он мог пойти домой.

Они даже обрадовались бы, увидев его.

Приближаясь к их улице, он опасался, не находится ли дом под наблюдением. Если это так, то он не мог идти туда. Он снова подумал о том, чтобы изменить внешность, но ничего нужного для этого у него не было под рукой: когда он в это утро выходил из своей комнаты в XCMЛ, то даже не мечтал, что вечером может вернуться в Восточный Берлин. В своем доме найдутся и шапки, и шарфы, и другие предметы одежды, но сначала нужно туда незаметно проникнуть.

К счастью, уже стемнело. Он шел по противоположной стороне от родительского дома, настороженно всматриваясь, нет ли поблизости шпиков Штази. Он не замечал праздно шатающихся типов, никто не сидел в припаркованном автомобиле, никто не стоял у окна. Тем не менее он прошел до конца улицы и обогнул квартал. Возвращаясь назад, он завернул в переулок, который вел к дворам позади дома. Он открыл калитку, пересек двор и подошел к кухонной двери. Времени было половина десятого, и отец еще не запер дом. Валли открыл дверь и вошел.

В кухне горел свет, но там никого не было. Они уже поужинали и поднялись в гостиную. Пройдя по коридору, Валли пошел наверх. Дверь в гостиную была открыта, и он шагнул через порог. Его мать, отец, сестра и бабушка смотрели телевизор.

— Привет всем, — сказал он.

Лили вскрикнула.

Бабушка Мод произнесла по-английски:

— Боже мой!

Карла побледнела, и ее руки взметнулись ко рту.

Вернер встал.

— Мальчик мой, — проговорил он. В два шага он пересек комнату и обнял Валли. — Мой мальчик, слава богу!

В сердце Валли плотина, сдерживающая чувства, прорвалась, и он заплакал.

Следующей его обняла мама — слезы у нее текли безудержно. Потом Лили, потом бабушка Мод. Валли вытирал слезы рукавом джинсовой рубашки, но они лились и лились. Он сам удивлялся чувствам, переполнявшим его. Он думал, что стал тверже духом в возрасте семнадцати лет, оказавшись один, оторван от семьи. Сейчас он понял, что до этого момента только сдерживал слезы.

Наконец они все успокоились и осушили слезы. Мама перевязала рану Валли, которая начала кровоточить, когда он полз в тоннеле. Потом она сварила кофе и принесла кекс, и Валли понял, что он очень голоден. Поев и выпив кофе, он рассказал, что с ним произошло. Потом, ответив на все их вопросы, он пошел спать.

* * *

На следующий день в половине четвертого он стоял, прислонившись к стене, через улицу напротив колледжа Каролин, в кепке и солнцезащитных очках. Он пришел рано — девушки выходили в четыре.

Солнце радостно сияло над Берлином. Город представлял собой смешение величественных старых зданий, нелепых современных сооружений из стекла и бетона и медленно исчезающих пустырей там, куда падали бомбы во время войны.

Сердце Валли переполняло чувство радостного ожидания. Через несколько минут он увидит лицо Каролин в обрамлении длинных ниспадающих светлых волос, сияющее лучезарной улыбкой. Он поцелует ее и почувствует мягкость ее пухлых губ. Может быть, они лягут вместе, прежде чем кончится ночь, и займутся любовью.

Его также снедало любопытство. Почему она не пришла в условленный час девять дней назад, чтобы вместе бежать на Запад? Он был почти уверен: случилось нечто такое, что нарушило их планы: ее отец догадался, что затевается, и запер ее в комнате, или еще какое-нибудь невезение. Вместе с тем его одолевал страх — несильный, но не такой, чтобы от него можно было отмахнуться, — что она передумала идти с ним. Он терялся в догадках о возможной причине. Любила ли она его еще? Люди меняются. В восточногерманской прессе его изобразили как бессердечного убийцу. Подействовало ли это на нее?

Скоро он узнает.

Его родители страшно расстроились из-за того, что произошло, но они не пытались заставить его изменить свои планы. Они не хотели, чтобы он уходил из дома, считая, что он слишком молод. Но они понимали, что сейчас он не мог оставаться на Востоке, иначе он окажется за решеткой. Они спрашивали, что он собирается делать на Западе — учиться или работать, и он сказал, что не может принять решение, пока не поговорит с Каролин. Они согласились, и впервые его отец не пытался говорить ему, что делать. Они общались с ним как со взрослым. Он добивался этого годами, но сейчас, когда это произошло, он чувствовал себя потерянным и испуганным.

Учащиеся начали выходить из колледжа.

Когда-то в этом здании находился банк, потом его помещения приспособили под классные комнаты. Учились там девушки, не достигшие двадцатилетнего возраста. Они обучались профессиям машинисток, секретарей, счетоводов и агентов по туризму. Они несли сумки, книги и папки. Одеты они все были по-весеннему в свитеры и юбки, ставшие немодными: предполагалось, что ученики секретаря должны одеваться скромно.

Наконец появилась Каролин. На ней была зеленая «двойка» — кардиган и джемпер; книги она несла в старом кожаном портфеле.

Она изменилась, подумал Валли; лицо немного округлилось. Не могла же она за неделю так сильно поправиться. Она шла с двумя девушками и разговаривала, но не смеялась, когда смеялись они. Если он заговорит с ней сейчас, те двое сразу обратят на него внимание. Это опасно: хотя он изменил свой внешний вид, они могли знать, что известный убийца и перебежчик Валли Франк был дружком Каролин, и заподозрить, что этот молодой человек в темных очках он и есть.

Вдруг его охватила паника: неужели его планы будут так легко расстроены сейчас, в последний момент, после всего, что он пережил? Но вот две подружки свернули влево и помахали на прощание. Каролин одна перешла улицу.

Когда она проходила мимо, Валли снял темные очки и сказал:

— Привет, дорогая.

Она взглянула на него, узнала, вскрикнула от неожиданности и остановилась. На ее лице он увидел изумление, испуг и что-то еще — не вину ли? И потом она побежала к нему, уронив портфель, и бросилась в его объятия. Они обнялись и поцеловались, и все тревоги его улетучились, и наступило блаженство. На первый вопрос он получил ответ: она все еще любила его.

Через минуту он заметил, что прохожие смотрят на них — одни улыбаясь, другие неодобрительно. Он надел свои очки.

— Пойдем, — сказал он. — Я не хочу, чтобы люди узнали меня.

Он поднял ее портфель. От колледжа они шли, держа друг друга за руку.

— Как ты вернулся? Это не рискованно? Что ты собираешься делать? Кто-нибудь знает, что ты здесь? — забрасывала она его вопросами.

— Нам нужно о многом поговорить, — прервал он ее. — Давай найдем какое-нибудь место, где нам никто не помешает.

На другой стороне улицы он увидел церковь. Может быть, она открыта для людей, ищущих духовное спокойствие.

Он повел Каролин к двери.

— Ты хромаешь, — заметила она.

— Пограничник стрелял и попал мне в ногу.

— Болит?

— Еще как.

Дверь церкви была не заперта, и они вошли.

Это была обычная протестантская церковь, тускло освещенная, с рядами жестких скамей. В дальнем конце женщина в головном платке стирала пыль с аналоя. Валли и Каролин сели в последнем ряду и заговорили тихим голосом.

— Я люблю тебя, — сказал Валли.

— Я тоже люблю тебя.

— Что произошло в воскресенье утром? Ты должна была встретиться со мной.

— Я испугалась, — призналась она.

Он ожидал услышать не этот ответ и поэтому не мог понять его.

— Я тоже боялся, но мы дали друг другу обещание.

— Я знаю.

Он видел, что ее мучает совесть, и в то же время чувствовал, что есть еще что-то. Ему не хотелось мучить ее, но он должен был знать правду.

— Я ужасно рисковал. Ты не должна была отступать, не сказав ни слова.

— Извини.

— Я бы так не поступил с тобой, — сказал он, а потом добавил: — Я очень люблю тебя.

Она вздрогнула, словно он ударил ее, но ответила она с горячностью:

— Я не трусиха.

— Если ты любишь меня, как ты могла подвести меня?

— Я готова отдать за тебя жизнь.

— Если бы это была правда, ты бы пошла со мной. Как ты можешь сейчас говорить такое?

— Потому что на карту поставлена не только моя жизнь.

— И моя тоже.

— И чья-то еще.

— Ради бога, чья? — озадаченно спросил он.

— Я говорю о жизни нашего ребенка.

— Что?

— У нас будет ребенок. Я беременна, Валли.

Он открыл рот. Он лишился дара речи. Его мир перевернулся в одно мгновение. Каролин была беременна. Ребенок входил в их жизни.

Его ребенок.

— О господи, — наконец произнес он.

— Я разрывалась на части, — с болью в голосе проговорила она. — Постарайся понять это. Я хотела пойти с тобой, но я не могла подвергать опасности ребенка. Я не могла сесть в фургон, зная, что ты решил действовать напролом. Я не боялась пострадать, но только не ребенок. Скажи, что ты понимаешь меня, — умоляла она.

— Кажется, понимаю, — сказал он.

— Спасибо.

Он взял ее руку.

— Хорошо, давай подумаем, что мы будем делать.

— Я знаю, что буду делать, — твердо заявила она. — Я уже люблю этого ребенка и не собираюсь избавляться от него.

Она жила с этим знанием уже несколько недель, догадался он, и она думала долго и много. Тем не менее он был поражен ее силой воли.

— Ты говоришь так, будто меня это не касается.

— Это мое тело, — резко сказала она. Уборщица оглянулась, и Каролин понизила голос, хотя продолжала говорить категорично. — Я не позволю никакому мужчине — тебе ли или моему отцу — диктовать, что мне делать с моим телом!

Валли догадался, что ее отец пытался уговорить ее сделать аборт.

— Я не твой отец, — отпарировал Валли. — Я не собираюсь говорить тебе, что делать, и я не хочу уговаривать тебя сделать аборт.

— Извини.

— Но это наш ребенок или только твой?

Она заплакала.

— Наш, — ответила она.

— Тогда будем ли мы обсуждать, что делать дальше — вместе?

Она сжала его руку.

— Ты такой взрослый. Хорошо, что ты будешь отцом. До того как тебе исполнится восемнадцать лет.

Это была потрясающая мысль. Он представил себе своего отца с короткой стрижкой и в жилете. Сейчас Валли предстоит исполнять ту же роль: человека, умеющего командовать, ответственного, надежной, способного обеспечить семью. Он был не готов к этому, что бы Каролин ни говорила.

Но он обязан делать это.

— Когда?

— В ноябре.

— Ты хочешь выйти замуж?

Она улыбнулась сквозь слезы.

— А ты хочешь жениться на мне?

— Больше всего на свете.

— Спасибо. — Она обняла его.

Уборщица кашлянула осуждающе. Разговоры разрешались, а телесный контакт нет.

— Ты ведь знаешь, я не могу остаться здесь, на Востоке, — напомнил Валли.

— Мог бы твой отец нанять адвоката? — спросила она. — Или оказать политическое давление? Правительство могло бы издать указ о помиловании, если объяснить все обстоятельства.

Семья Каролин не имела отношения к политике, а семья Валли имела, и он знал с полной уверенностью, что он никогда не будет помилован за убийство пограничника.

— Это невозможно, — сказал он. — Если я останусь здесь, меня казнят за убийство.

— Что же тебе делать?

— Я должен вернуться на Запад и жить там, пока коммунизм не рухнет, а я не предвижу такого на моем веку.

— Не рухнет.

— Ты должна идти со мной в Западный Берлин.

— Как?

— Тем же путем, каким я пришел. Кое-какие студенты прорыли тоннель под Бернауэр-штрассе. — Он посмотрел на часы. Время бежало. — Нам нужно быть там на закате.

Она ужаснулась.

— Сегодня?

— Да, сейчас.

— О боже!

— Ты хочешь, чтобы наш ребенок рос в свободной стране?

Борьба, происходившая внутри нее, отразилась на ее лице которое исказилось, как от боли.

— Я не хочу подвергаться ужасному риску.

— Я тоже. Но у нас нет выбора.

Она отвернулась и посмотрела на ряды скамей и усердную уборщицу, на табличку на стене, гласившую: «Я есть путь, истина и жизнь». Пользы от этого никакой, подумал Валли, но Каролин приняла решение.

— Тогда идем, — проговорила она и встала.

Они вышли из церкви. Валли взял направление на север. Каролин была подавлена, и он пытался развеселить ее.

— «Близнецы Бобси» ищут приключения, — сказал он. Она слегка улыбнулась.

Валли не покидала мысль, не следят ли за ними. Он был совершенно уверен, что никто не видел его, когда он утром выходил из дома родителей: он воспользовался черным ходом и на улице никто не увязался за ним. Но не привела ли Каролин за собой хвоста. Возможно, у колледжа ее дожидался другой человек, некий умелец быть незамеченным.

Валли оглядывался каждую минуту, чтобы убедиться, не попадется ли на глаза одна и та же личность. Никого подозрительного он не заметил, но умудрился перепугать Каролин.

— Что с тобой? — со страхом спросила она.

— Смотрю, нет ли хвоста?

— Ты имеешь в виду того человека в кепке?

— Может быть. Давай сядем в автобус.

Они проходили мимо остановки, и Валли потянул Каролин в конец очереди.

— Зачем это?

— Чтобы посмотреть, не сядет ли кто-нибудь, а потом не сойдет ли вместе с нами.

Уже начался час пик, и миллионы берлинцев, направляясь домой, набивались в автобусы и поезда. К тому времени, когда подошел автобус, несколько человек встали в очередь за Валли и Каролин. Сев в автобус, Валли стал внимательно присматриваться к ним. Это были женщина в плаще, миловидная девушка, мужчина в широких рабочих брюках, еще один мужчина в костюме и фетровой шляпе и два юноши.

Они проехали три остановки на восток и вышли. Женщина в плаще и мужчина в рабочих штанах сошли за ними. Валли взял направление на запад — назад, откуда они приехали, полагая, что тот, кто сделает этот нелогичный маневр, личность подозрительная.

Но никто за ними не последовал.

— За нами хвоста нет, — уверенно сказал он Каролин.

— Мне так страшно, — отозвалась она.

Солнце садилось. Им нужно было спешить. Они повернули на север, к району Веддинг. Валли снова оглянулся и заметил мужчину средних лет в коричневом холщовом пальто складского рабочего, но никого из тех, кого видел раньше.

— Все в порядке, — успокоил он Каролин.

— Увижу ли я свою семью? — спросила она.

— Пока нет, — ответил Валли. — Если они не переедут также.

— Отец никогда не уедет. Он любит свои автобусы.

— На Западе тоже есть автобусы.

— Ты не знаешь его.

Каролин была права, Валли не знал его. Он не имел ничего общего с умным, волевым Вернером. Отец Каролин не имел никаких политических или религиозных убеждений, и ему не было никакого дела до свободы слова. Если бы он жил в демократической стране, он, вероятно, никогда не ходил бы на выборы. Он любил свою работу, свою семью и свою пивную. Его любимая еда была хлеб. Коммунизм дал ему все, что ему требовалось. Он никогда не перебрался бы на Запад.

Наступили сумерки, когда Валли и Каролин добрались до Штрелицер-штрассе.

Каролин все больше нервничала, когда они шли по улице к тому месту, где она упиралась в стену.

Впереди Валли заметил молодую пару с ребенком. Он подумал, что они тоже хотят бежать. Да, так и есть: они открыли дверь во двор и скрылись.

Валли и Каролин подошли к тому же месту, и Валли сказал:

— Это здесь.

Каролин проговорила:

— Я хочу, чтобы мама была со мной, когда у меня будет ребенок.

— Мы почти у цели, — начал объяснять он. — За дверью двор с люком. Мы опустимся в колодец, а потом по тоннелю прямая дорога к свободе.

— Я не боюсь уходить, я боюсь рожать, — продолжала она о своем.

— Все будет отлично, — решил успокоить ее Валли. — Там у них большие больницы. Тебя будут окружать доктора и сестры.

— Я хочу к маме.

Через ее плечо Валли увидел, что на углу улицы, в нескольких сотнях метров, человек в коричневом холщовом пальто разговаривает с полицейским.

— Черт! — воскликнул он. — За нами все-таки следили. — Он посмотрел на дверь, потом на Каролин. — Сейчас или никогда, — сказал он. — У меня нет выбора. Я должен идти. Ты пойдешь со мной или нет?

Она плакала.

— Я хочу, но не могу, — сквозь слезы проговорила она.

Из-за угла на большой скорости выехала машина и остановилась у полицейского и шпика. Знакомая фигура выскочила из машины — высокий сутулый мужчина. Ганс Гофман. Он заговорил с человеком в коричневом пальто.

Валли сказал Каролин:

— Либо ты идешь со мной, либо быстро уходи отсюда. Сейчас здесь будет заварушка. Я люблю тебя. — Он пристально посмотрел на нее и скрылся за дверью.

Над люком стояла Кристина все еще в головном платке и с пистолетом за поясом. Увидев Валли, она открыла люк.

— Тебе сейчас может пригодиться пистолет, — предупредил ее Валли. — Сюда идет полиция.

Он бросил последний взгляд назад. Деревянная дверь в стене оставалась закрытой. Каролин не пошла за ним. Боль скрутила у него все внутри — это конец.

Он начал спускаться по ступеням.

В подвале молодая пара с ребенком стояла с одним из студентов.

— Скорее! — закричал Валли. — Сюда идет полиция.

Они стали спускаться по лестнице в колодец — сначала мать, за ней ребенок, потом отец. Ребенок продвигался медленно.

Кристина спустилась по ступеням и со стуком закрыла за собой металлический люк.

— Как полиция напала на наш след? — спросила она.

— За моей девушкой следили агенты Штази.

— Болван, ты подвел всех нас.

— Тогда я пойду последний, — сказал Валли.

Студент спустился в колодец, и Кристина последовалаза ним.

— Дай мне пистолет, — попросил Валли.

Она заколебалась.

— Если я буду позади тебя, ты не сможешь воспользоваться им, — пояснил Валли.

Она отдала ему пистолет. Валли взял его с величайшей осторожностью. Он выглядел точно так же, как пистолет, который достал отец из тайника на кухне в тот день, когда бежали Ребекка и Бернд.

Кристина заметила неуверенность Валли.

— Ты когда-нибудь стрелял из пистолета? — спросила она.

— Нет.

Она забрала его и перевела рычажок рядом с ударником.

— Сейчас он снят с предохранителя, — сказала она. — Все, что тебе нужно делать, — это прицелиться и нажать на курок.

Она снова поставила пистолет на предохранитель и отдала оружие Валли. Потом она начала спускаться по лестнице.

Валли услышал голоса и шум машины снаружи. Он не мог понять, что делает полиция, но было ясно, что он теряет время.

Теперь до него стало доходить, как все произошло. Ганс Гофман установил слежку за Каролин, рассчитывая, что Валли вернется за ней. Шпик видел, что она встретилась с парнем и ушла с ним. Кто-то решил не арестовывать их сразу, а проследить, не выведут ли они на группу заговорщиков. После того как они сошли с автобуса, филеры сменились, и за молодыми людьми увязался человек в коричневом пальто. В какой-то момент он понял, что они направляются к стене, и он нажал тревожную кнопку.

Сейчас полиция и Штази были снаружи, шныряя по задворкам заброшенных домов, пытаясь обнаружить, куда делись Валли и Каролин. В любую секунду они найдут люк.

С пистолетом в руке Валли стал спускаться в колодец за всеми остальными.

Ступив на землю с лестницы, он услышал скрип открываемого люка. Еще секунда-другая, и послышались грубые и восторженные выкрики, из чего можно было понять, что они нашли люк в полу.

Валли пришлось долго ждать перед входом в тоннель, пока Кристина не скроется в нем. Он юркнул за ней и остановился. Худощавого телосложения, он смог повернуться в узком проходе. Выглянув в колодец, он увидел тучного полицейского, становящегося на лестницу.

Ситуация создавалась безнадежная. Полиция была слишком близко. Все, что им оставалось сделать, это направить автоматы в тоннель и открыть огонь. Сам Валли будет убит первым, и, когда он упадет, пули пройдут над ним и сразят следующего в веренице людей и так далее — расправа будет кровавой. И он знал, что полицейские не будут церемониться: для тех, кто бежал, не существовало пощады, никакой. Это будет бойня.

Он должен не дать им войти в тоннель.

Но он не хотел никого убивать.

Встав на колено в начале тоннеля, он снял с предохранителя «вальтер». Затем он выставил пистолет из тоннеля, направил его вверх и нажал на курок.

Пистолет ударил его в руку. Выстрел раскатисто прогремел в закрытом пространстве. Кто-то сразу закричал с испуга, но не от боли, и Валли догадался, что он отпугнул их, не попав в кого-либо. Он выглянул из тоннеля и увидел, что полицейский поднимается по лестнице и вылезает из колодца.

Валли подождал. Он знал, что беглецы впереди него будут продвигаться медленно из-за ребенка. Он слышал, как полицейские решают, что делать дальше. Никто их них не хотел спускаться в колодец: это самоубийственно, сказал один из них. Но они не могли позволить людям уйти.

Для острастки Валли выстрелил еще раз. Он услышал хаотичное движение наверху, словно они отпрянули от колодца. Он подумал, что добился своей цели: они не решались спускаться. Валли развернулся, чтобы последовать за теми, кто ушел вперед.

И тут он услышал хорошо ему знакомый голос. Ганс Гофман выкрикнул:

— Нам нужны гранаты.

— Твою мать! — выругался Валли.

Он засунул пистолет за пояс и начал ползком двигаться по тоннелю. Ничего не оставалось, как отползти как можно дальше. И сразу он почувствовал перед собой ноги Кристины.

— Давай быстрее! — крикнул он. — Полицейские сейчас начнут бросать гранаты.

— Я не могу быстрее: передо мной мальчик! — ответила она.

Ему оставалось только ползти за ней. Они продвигались в полной темноте. Из подвала позади них не доносились никакие звуки. Обычные полицейские не вооружены гранатами, догадался он, но Ганс мог за две минуты взять их у пограничников, стоящих поблизости.

Валли ничего не видел, а только слышал тяжелое дыхание беглецов и шарканье их коленей подоскам. Ребенок заплакал. Вчера он отругал бы его за нытье, но сегодня он был будущим отцом, и ему стало жалко перепуганного парнишку.

Что полицейские будут делать с гранатами? Бросят ли одну в колодец, чтобы не подвергать себя опасности? Тогда она не причинит много вреда. Или один из них осмелится спуститься по лестнице и бросит гранату в тоннель? Тогда погибнут все, кто там находится.

Валли решил заставить полицейских отказаться от такой затеи. Он лег, перевернулся на спину, вынул пистолет из-за пояса и приподнялся на левый локоть. Ничего не видя, он направил пистолет в обратную сторону тоннеля и нажал на курок.

Все вскрикнули.

— Что такое? — спросила Кристина.

Валли убрал пистолет и снова начал ползти.

— Я только предупредил полицейских.

— Ради бога, в следующий раз предупреждай и нас тоже.

Он увидел свет впереди. На обратном пути тоннель показался короче. Послышались радостные возгласы людей, понявших, что они близки к выходу. Он почувствовал, что продвигается быстрее, подгоняя Кристину толчками в ее ноги.

Позади него прогремел взрыв.

Он почувствовал ударную волну, но не сильную, и сразу понял, что они бросили первую гранату в колодец. Он никогда не проявлял большого интереса к физике в школе, но догадался, что в такой обстановке почти вся сила взрыва уйдет вверх.

Однако он предвидел, что Ганс сделает дальше. Убедившись, что у входа в тоннель уже никого нет, он прикажет полицейскому спуститься по лестнице и бросить гранату в тоннель.

Впереди группа людей выбиралась в подвал бывшего магазина.

— Быстрей! — закричал Валли. — Быстро поднимайтесь по лестнице!

Кристина выбралась из тоннеля и стояла в колодце.

— Куда спешить, — улыбнулась она. — Мы на Западе и свободны.

— Гранаты! — не успокаивался Валли. — Скорее наверх.

Пара с ребенком поднималась по лестнице мучительно медленно. Студент и Кристина следовали за ними. Валли стоял у подножия лестницы, дрожа от нетерпения и страха. Он начал подниматься сразу за ней — его лицо находилось на одном уровне с ее коленями. Он вышел последним и увидел всех стоящими вокруг, они смеялись и обнимались.

— Ложитесь! Гранаты! — закричал он и бросился на пол.

Раздался чудовищный грохот, казалось, что ударная волна сотрясла подвал. Из тоннеля вылетела земля, словно выстрелила огромная пушка. Сверху посыпалась грязь и мелкие камни. Подъемник над колодцем рухнул вниз.

Потом в подвале все стихло, слышался только плач ребенка. Валли поднял голову и огляделся. Из носа малыша текла кровь, сам он не пострадал, и никто из всей их компании не был ранен. Валли посмотрел за край колодца и увидел, что тоннель обвалился.

Он неуверенно встал на ноги.

И все-таки он смог. Он был жив и свободен.

И один.

***

Ребекка потратила много отцовских денег на квартиру в Гамбурге. Она находилась на первом этаже роскошного старого купеческого дома. Все комнаты — даже ванная — были большие, так что Бернд мог свободно поворачивать на кресле-каталке. Она установила все известные приспособления, помогающие человеку, парализованному ниже пояса. К потолку и стенам были прикреплены веревки и ручки, держась за которые он мог самостоятельно мыться, одеваться, ложиться в кровать и вставать с нее. Он даже мог при желании готовить на кухне, хотя, как большинство мужчин, он не умел приготовить ничего более сложного, чем яичница.

Она решила — твердо решила, что она и Бернд будут жить нормальной жизнью, насколько это позволяла его инвалидность. Они будут наслаждаться супружеством, работой и свободой. Они будут вести деятельный, разнообразный и приносящий удовлетворение образ жизни. Все меньшее лишь принесет победу тиранам на другой стороне стены.

Состояние Бернда не изменилось с того времени, как он вышел из больницы. Доктора говорили, что может настать улучшение и он не должен терять надежду. Когда-нибудь, утверждали они, он сможет стать отцом. Так что Ребекка не должна прекращать попытки.

У нее было много причин чувствовать себя счастливой. Она снова преподавала — занималась тем, в чем преуспела, раскрывая молодым людям интеллектуальные богатства окружающего их мира. Она любила Бернда, который своей добротой и юмором превращал каждый день в удовольствие. Они могли читать, что им нравилось, думать, как им хотелось, говорить, что придет в голову, и не бояться доносчиков.

Ребекка поставила перед собой и долгосрочную цель. Ей очень хотелось когда-нибудь воссоединиться со своей семьей. Не со своей первоначальной семьей: воспоминания о ее биологических родителях были горестными, но далекими и смутными. Тем не менее Карла спасла ее от ада войны и одарила ее заботой и любовью, даже когда все они голодали, мерзли от холода и дрожали от страха. С годами дом в центре Берлина наполнился любящими Ребекку и любимыми ею людьми: малюткой Валли, затем ее новым отцом Вернером, потом крошкой Лили. Даже бабушка Мод, невероятно преисполненная достоинства старая английская леди, любила Ребекку и проявляла заботу о ней.

Она воссоединится с ними, когда вся Западная Германия воссоединится со всей Восточной Германией. Многие люди думали, что этот день никогда не наступит. Вероятно, они были правы. Но Карла и Вернер учили Ребекку, что, если ты хочешь перемен, ты должен принимать политические меры. «В моей семье апатия не в почете», — однажды сказала Ребекка Бернду. И они вступили в Свободную демократическую партию, которая была либеральной, хотя не такой социалистической, как Социал-демократическая партия Вилли Брандта. Ребекку выбрали секретарем местной организации, а Бернда — казначеем.

В Западной Германии можно было вступить в любую партию, кроме запрещенной коммунистической. Ребекка неодобрительно относилась к такому запрету. Она ненавидела коммунизм, но запрещать его — это то же самое, что делали коммунисты, а не демократы.

Ребекка и Бернд ездили на работу вместе каждый день. Они возвращались домой из школы, и Бернд накрывал на стол, пока Ребекка готовила ужин. В некоторые дни после ужина к Бернду приходил массажист. Поскольку Бернд не мог двигать ногами, их нужно было регулярно массировать, чтобы улучшить кровообращение и предотвратить или, по крайней мере, замедлить атрофию нервов и мышц. Ребекка убирала со стола, когда Бернд отправлялся в спальню с массажистом Хайнцем.

В этот вечер она села со стопкой ученических тетрадей и начала проверять их. Она дала задание ученикам написать воображаемую рекламу о достопримечательностях Москвы для туристов. Им нравились такая импровизация.

Через час Хайнц ушел, и Ребекка пошла в спальню.

Бернд лежал обнаженный на кровати. Его верхняя часть тела была сильно развита, потому что ему постоянно приходилось пользоваться руками, чтобы двигаться. Его ноги были похожи на ноги старика — тонкие и бледные.

Обычно после массажа он чувствовал себя хорошо физически и психически. Ребекка наклонилась над ним и поцеловала в губы долгим поцелуем.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Я так счастлива с тобой.

Она часто говорила это, потому что это была правда. И он нуждался в подтверждении этого: она знала, что иногда он удивлялся, как она могла любить калеку.

Ребекка некоторое время стояла и смотрела на него, потом стала снимать одежду. Ему это нравилось, как говорил он, хотя никогда не вызывало эрекцию. Она узнала, что у парализованных мужчин редко бывает психогенная эрекция, та, что вызывается зрительными образами и мыслями. Тем не менее он следил глазами с явным наслаждением, как она расстегнула бюстгальтер, сняла чулки и перешагнула через трусики.

— Ты великолепно смотришься, — проговорил он.

— Я вся твоя.

— Как мне повезло.

Она легла рядом с ним, и они томно ласкали друг друга. Секс с Берндом до и после несчастного случая всегда был с ласковыми поцелуями и нашептыванием нежностей, а не просто соитием. В этом отношении Бернд отличался от ее первого мужа. Ганс следовал установке: поцелуй, раздевание, эрекция, оргазм. Согласно философии Бернда, позволялось все что угодно и в любом порядке.

Через некоторое время она села на него верхом и делала телом такие движения, что он мог целовать ее груди и посасывать соски. Он обожал ее груди с самого начала и сейчас наслаждался ими с такой же страстью, как до несчастного случая; и это возбуждало ее больше, чем что-нибудь еще.

Когда она была готова, она спросила:

— Ты хочешь попробовать?

— Конечно, — ответил он. — Мы должны всегда пробовать.

Она сдвинулась назад, так что оказалась сидящей на его иссохших ногах, и склонилась над его членом. Она принялась стимулировать его рукой, отчего он стал немного больше, и у Бернда появилось то, что называется рефлексной эрекцией. Несколько мгновений член был достаточно тверд, чтобы войти в нее, но затем быстро обмяк.

— Ничего, не обращай внимания, — сказала она.

— Я не обращаю, — отозвался он, но она знала, что это неправда. Ему хотелось, чтобы у него был оргазм. Он также хотел детей.

Она легла рядом с ним, взяла его руки и положила на свое лоно. Он расположил свои пальцы так, как она учила его. Потом она прижала его руку своей рукой и стала ритмично двигать ею. Это, как всегда, сработало, и она испытала восхитительный оргазм.

Потом, лежа рядом с ним, она сказала:

— Спасибо.

— К твоим услугам.

— Не за это.

— Тогда за что?

— За то, что ты пришел со мной. За побег. Я никогда не смогу передать тебе, как я благодарна.

— Хорошо.

В дверь позвонили. Они в недоумении посмотрели друг на друга — они никого не ждали. Бернд сказал:

— Может быть, Хайнц что-нибудь забыл.

Ребекка немного огорчилась. Ее наслаждение было прервано. Она надела халат и с недовольным видом пошла к двери.

На пороге стоял Валли. Он осунулся, и от него пахло пивом. На нем были джинсы, кроссовки и грязная рубашка. В руках он держал одну только гитару.

— Привет, Ребекка, — проговорил он.

От ее недовольства не осталось и следа. Она широко улыбнулась.

— Валли! — воскликнула она. — Вот так сюрприз! Я так рада тебя видеть!

Она отступила назад, и он вошел в прихожую.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Я пришел к тебе жить, — ответил он.

Глава двадцать вторая

Самым расистским городом в Америке, вероятно, был Бирмингем в штате Алабама. Джордж Джейкс полетел туда в апреле 1963 года.

Он живо вспомнил, что последний раз, когда он приезжал в Алабаму, его пытались убить.

Бирмингем представлял собой грязный индустриальный город, и с самолета было видно, что он окутан розоватой дымкой загрязнений, похожих на шифоновый шарф на шее старой проститутки.

Джордж почувствовал враждебность, когда проходил через терминал. Он был единственным цветным в костюме. Он помнил, как подверглись нападению он, Мария и участники автобусного рейса свободы всего в ста километрах отсюда: бомбы, баскетбольные биты, железные цепи, а больше всего ему запомнились лица, перекошенные от ненависти и безумия.

Он вышел из аэропорта, нашел стоянку такси и сел в первую машину, стоящую в очереди.

— Вылезай из машины, — огрызнулся водитель.

— Простите, — не понял Джордж.

— Я не вожу проклятущих черномазых.

Джордж вздохнул. Ему не хотелось выходить в знак протеста. Нельзя же такое спускать расистам. Но он в Бирмингеме по делам и не может заниматься ими из тюрьмы. Поэтому он вышел.

Задержавшись у открытой двери, он посмотрел на очередь такси. В следующей машине сидел белый водитель. Джордж предположил, что и этот обойдется с ним так же. Из окна третей по очереди машины высунулась темно-коричневая рука и махнула ему

Он сделал шаг от первого такси.

— Закрой дверь! — крикнул водитель.

Джордж помедлил и сказал:

— Я не закрываю двери проклятущим расистам.

Он избрал не очень хорошую линию поведения, но она дала ему некоторое удовлетворение, и он отошел, оставив дверь открытой.

Он сел в такси с темнокожим водителем.

— Я знаю, куда вы едете, — сказал он. — В баптистскую церковь, что на 16-й улице.

Эта церковь была оплотом неистового проповедника Фреда Шаттлсуорта. Он основал Движение христиан Алабамы за права человека, после того как суд штата объявил вне закона умеренную Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. Ясное дело, подумал Джордж, что любой негр, прибывающий в аэропорт, воспринимается как борец за гражданские права.

Но Джордж не собирался ехать в церковь.

— Отвезите меня в мотель «Гастон», пожалуйста, — попросил он.

— Я знаю «Гастон», — сказал водитель. — Там в фойе я видел чудо маленького Стива. Этот отель в квартале от церкви.

День стоял жаркий, а в такси не было кондиционера. Джордж опустил окно, чтобы немного остудиться.

Отправив Джорджа в Бирмингем, Бобби Кеннеди поручил ему передать на словах Мартину Лютеру Кингу следующее: перестаньте форсировать события, разрядите обстановку, прекратите демонстрации, ситуация меняется. У Джорджа было ощущение, что доктору Кингу это не понравится.

«Гастоном», недорогим современным отелем, владел Артур Гастон, бывший шахтер, ставший впоследствии ведущим темнокожим бизнесменом Бирмингема. Джордж знал, что Гастона не устраивал разлад, вызванный в Бирмингеме кампанией Кинга, тем не менее бизнесмен оказывал последнему ограниченную поддержку. Таксист, везший Джорджа, въехал на автомобильную стоянку во дворе.

Мартин Лютер Кинг занимал номер 30, единственный номер-люкс в мотеле. Прежде чем идти к Кингу, Джордж пообедал с Вериной Маркванд в ресторане «Жокей», находившемся поблизости. Когда он попросил, чтобы рубленый бифштекс в его гамбургере был умеренно поджарен, официантка посмотрела на него, словно он говорил на иностранном языке.

Верина заказала салат. Она выглядела более привлекательно, чем когда-либо, в белых брюках и черной блузе. Интересно, подумал Джордж, есть ли у нее дружок.

— Ты катишься под гору, — заметил он, когда они ждали свой заказ. — Сначала Атланта, теперь Бирмингем. Переезжай в Вашингтон, а то застрянешь в каком-нибудь захудалом городишке в штате Миссисипи.

Он подшучивал над ней, но не без умысла: если бы она перебралась в Вашингтон, он мог бы пригласить ее на свидание.

— Я еду куда-либо по требованию момента, — серьезно ответила она.

Им принесли заказ.

— Почему Кинг решил избрать своей целью этот город? — спросил Джордж, когда они приступили к еде.

— Уполномоченный по обеспечению общественной безопасности, а по сути начальник полиции — отъявленный белый расист Юджин Коннор по прозвищу Бугай.

— Мне встречалось его имя в газетах.

— Этим прозвищем сказано все. В довершение Бирмингем вписал самую черную страницу в историю ку-клукс-клана.

— Каким образом?

— Это город металлургических предприятий, но в отрасли наблюдается спад. На высокооплачиваемые места, требующие высокой квалификации, всегда брали белых, чернокожим доставалась малооплачиваемая грязная работа. Сейчас белые стремятся сохранить свои большие заработки и привилегированное положение, а чернокожие требуют свою долю.

Это был краткий и четкий анализ, и Джордж стал относиться к Верине с еще большим уважением.

— В чем это выражается?

— Куклуксклановцы бросают самодельные бомбы в дома зажиточных негров в кварталах со смешанным населением. Город стали называть Бомбингемом. Не приходится и говорить, что полиция никого не арестовывает за такие действия, а ФБР вроде как остается в неведении, кто может заниматься подобными делами.

— Неудивительно. Эдгар Гувер не может напасть на след мафии, но он знает имя каждого коммуниста в Америке.

— Тем не менее правление белых ослабевает. Люди начинают сознавать, что оно не приносит городу ничего хорошего. Коннор потерпел поражение на выборах мэра.

— Я знаю. В Белом доме считают, что негры Бирмингема в свое время обретут то, чего хотят, если они проявят терпение.

— По мнению доктора Кинга, настало время усилить давление.

— Ну а что происходит на бытовом уровне?

— Откровенно говоря, мы разочарованы. Когда мы садимся в обеденный перерыв за стойку, официантки выключают свет и говорят: «Извините, мы закрываемся».

— Хитро придумано. В некоторых городах делали то же самое во время автобусного рейса свободы. Вместо того чтобы поднимать шум, они просто смотрели сквозь пальцы на происходящее. Но такая сдержанность для сторонников сегрегации — нечто совершенно немыслимое, и они стали давать волю кулакам.

— Коннор не дает нам разрешение на проведение демонстраций, поэтому они незаконны и протестующие обычно оказываются за решеткой. Но их так мало, что новость общенационального масштаба из этого не сделаешь.

— Не настало ли время изменить тактику?

Молодая темнокожая женщина вошла в кафе и подошла к их столику.

— Преподобный доктор Кинг готов принять вас, мистер Джейкс.

Джордж и Верина встали из-за стола, не доев свой обед. Как и президент, доктор Кинг не станет ждать, пока вы закончите свои дела.

Они вернулись в отель «Гастон» и поднялись в номер Кинга. Как всегда, он был в темном деловом костюме: жара, казалось, на него не действовала. Джордж снова с удивлением обратил внимание, как мал ростом этот человек и как красив. На этот раз Кинг был менее осторожен и более приветлив.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил он, показав на диван. Говорил он всегда мягким голосом, даже колкости. — Что имеет сообщить мне министр юстиции, чего нельзя сказать по телефону?

— Он хочет, чтобы вы подумали о возможности повременить с проведением вашей кампании здесь, в Алабаме.

— Почему-то я не удивляюсь.

— Он поддерживает то, чего вы пытаетесь добиться, но он считает, что протестные выступления не ко времени.

— Скажите мне почему.

— Коннор только что потерпел поражение на выборах мэра в борьбе против Алберта Бутвелла. Будет создано новое правительство города. Бутвелл — реформатор.

— Кое-кто видит в нем лишь более достойное подобие Коннора.

— Ваше преподобие, может быть, так оно и есть, но Бобби хотелось бы, чтобы вы дали Бутвеллу шанс проявить себя тем или иным образом.

— Я понял. Значит, мне хотят сказать «подожди».

— Да, сэр.

Кинг взглянул на Верину, словно предлагая ей высказать свое мнение, но она промолчала.

Выдержав короткую паузу, Кинг заговорил:

— В сентябре прошлого года бизнесмены Бирмингема пообещали убрать унизительные таблички «только для белых» на дверях своих магазинов. В ответ Фред Шаттлсуорт согласился ввести мораторий на демонстрации. Мы сдержали обещание, но бизнесмены нарушили свое. Как бывало много раз, наши надежды рухнули.

— Мне жаль слышать это, — сказал Джордж. — Но…

Кинг проигнорировал попытку перебить его.

— Ненасильственные прямые действия имеют цель создать высокую степень напряженности и вызвать ощущение кризиса, под влиянием чего община вынуждена будет осознать проблему и пойти на искренние переговоры. Вы просите меня, чтобы я дал Бутвеллу время предстать в истинном свете. Возможно, Бутвелл менее резок, чем Коннор, но он сторонник сегрегации и не намерен менять статус-кво. Его нужно подтолкнуть к действиям.

Сказанное Кингом было настолько резонно, что Джордж даже не думал возражать, несмотря на то, что вероятность переубедить Кинга быстро уменьшалась.

— В области гражданских прав мы ничего не добивались без давления, — продолжал Кинг. — Честно говоря, Джордж, мне еще предстоит развернуть кампанию, которая была бы «ко времени» в глазах таких людей, как Бобби Кеннеди. Я уже не один год слышу одно и то же до боли знакомое слово «подожди». Оно стало звучать как «никогда». Я ждал наших прав триста сорок лет. Африканские страны со скоростью реактивного самолета несутся к независимости, а мы как на телеге ползем к тому, чтобы у стойки иметь возможность выпить чашку кофе.

Джорджу показалось, что он присутствует на репетиции проповеди, но от этого у него не пропало ощущение, будто он находится под воздействием гипноза. Он потерял всякую надежду выполнить миссию, порученную ему Бобби.

— Большой камень преткновения на нашем пути к свободе — это не совет белых граждан и не ку-клукс-клан. А человек умеренных взглядов, пекущийся больше о порядке, чем о справедливости, который постоянно говорит, как Бобби Кеннеди: «Я согласен с той целью, что вы преследуете, но я не одобряю ваши методы». Он считает, что может составлять расписание свободы для другого человека.

Джорджу вдруг стало стыдно, ибо он выступал в роли посыльного Бобби Кеннеди.

— Наше поколение должно будет покаяться не только за отвратительные слова и дела плохих людей, но и за ужасное молчание хороших, — произнес Кинг, и Джордж едва сдержал слезы. — Настало время, чтобы восторжествовала справедливость. «Пусть, как вода, течет суд, и правда — как сильный поток» — говорил пророк Амос. Скажи это Бобби Кеннеди, Джордж.

— Обязательно скажу, сэр, — ответил Джордж.

* * *

Вернувшись в Вашингтон, Джордж позвонил Синди Белл, девушке, с которой его познакомила мать, и пригласил ее на свидание.

— Почему бы нет? — отозвалась она.

Это будет его первое свидание, с тех пор как он дал отставку Норин Латимер, безуспешно надеясь закрутить роман с Марией Саммерс.

В следующую субботу вечером он поехал на такси к Синди. Она все еще жила с родителями, принадлежащими к рабочему классу, в небольшом доме. Дверь открыл ее отец. Он носил густую бороду — начальнику не нужно выглядеть опрятным, подумал Джордж.

— Рад познакомиться с тобой, Джордж, — сказал он. — Твоя мать одна из самых замечательных людей, кого я знаю. Надеюсь, ты не возражаешь, что я затронул такую личную тему.

— Спасибо, мистер Белл, — ответил Джордж. — Я согласен с вами.

— Входи. Синди почти готова.

Джордж заметил небольшое распятие на стене в прихожей и вспомнил, что это семья католиков. В юношестве от кого-то он слышал, что ученицы католической женской школы самые темпераментные.

Синди появилась в облегающем свитере и короткой юбке, при виде которой ее отец слегка нахмурился, но ничегр не сказал. Джорджу пришлось сдержать улыбку. У Синди были округлые формы, и она не хотела скрывать их. Маленький серебряный крестик висел на цепочке между ее пышных грудей — возможно, для защиты.

Джордж вручил ей небольшую коробку шоколадных конфет, перевязанную голубой лентой.

Когда они вышли из дома, Синди удивленно вскинула брови, увидев такси.

— Я собираюсь купить машину, — пояснил Джордж. — У меня просто не было времени.

По дороге в центр города Синди сказала:

— Отец восхищается твоей матерью, потому что она одна растила тебя и отлично справилась с этим.

— И они еще обмениваются книгами, — заметил Джордж. — Твоя мама спокойно относится к этому?

Синди засмеялась. Ревность в родительском поколении всегда была предметом шуток.

— Ты догадлив. Мама знает, что дальше этого дело не идет, но все равно она настороже.

Джордж был рад, что пригласил ее. Она умна и отзывчива, и он подумал, как приятно было бы поцеловать ее. Воспоминания о Марии начали стираться в его сознании.

Они пошли в итальянский ресторан. Синди призналась, что ей нравятся всевозможные макаронные блюда. Они заказали тальятелле, а потом эскалопы из телятины в соусе шерри.

Она окончила Джорджтаунский университет, но, как сказала Джорджу, работала секретарем у темнокожего страхового агента.

— Девушек берут на работу секретарями даже после окончания колледжа, — сказала она. — Я хотела бы работать в правительственном учреждении. Люди считают, что это скучное занятие, но из Вашингтона управляют всей страной. К сожалению, на важные должности правительство берет в основном белых.

— Это правда.

— Как ты попал на это место?

— Бобби Кеннеди нужна была черная физиономия в его команде, чтобы создать видимость, что у него серьезные намерения относительно гражданских прав.

— Значит, ты своего рода символ.

— Был поначалу. Сейчас дела обстоят несколько иначе.

После ужина они пошли смотреть последний фильм Альфреда Хичкока «Птицы» с Типпи Хедрен и Родом Тейлором в главных ролях. Во время страшных сцен Синди прижималась к Джорджу, что очень радовало его.

Выходя из кинотеатра, они живо обсуждали концовку фильма. Синди она не понравилась.

— Я разочаровалась, — объяснила она свою точку зрения. — Я ждала объяснения.

Джордж пожал плечами.

— Не все в жизни поддается объяснению.

— Это так, но иногда мы просто не знаем этого.

Они пошли в бар гостиницы «Фэрфакс». Он заказал виски, а она — дайкири. Его взгляд остановился на ее серебряном крестике.

— Это просто украшение или что-то еще? — спросил он.

— Что-то еще, — ответила она. — С ним я чувствую себя в безопасности.

— В безопасности… от чего-то конкретно?

— Нет. Он вообще охраняет меня.

— Неужели ты веришь в это? — скептически спросил он.

— Почему бы нет?

— Я не хочу обидеть тебя, если ты искренне веришь, но мне это кажется суеверием.

— Я думала, что ты верующий. Ты ведь ходишь в церковь.

— Я хожу с матерью, потому что это важно для нее и я люблю ее. Чтобы доставить ей радость, я буду петь церковные гимны, слушать молебны и проповеди, хотя все это кажется мне… тарабарщиной.

— Ты не веришь в Бога?

— Я полагаю, что во Вселенной, вероятно, есть некий управляющий разум, некая сущность, устанавливающая законы, такие как энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате, или число «пи». Но этой сущности безразлично, возносим ли мы ей хвалу или нет. Я сомневаюсь, что на ее решения можно повлиять молитвами статуе Девы Марии, и я не верю, что она устроит для тебя нечто особенное из-за того, что у тебя висит на шее.

— Ой!

Он понял, что шокировал ее, что выдвигал доводы, как на совещании в Белом доме, где обсуждались слишком важные проблемы, чтобы кто-то считался с чувствами других людей.

— Я, наверное, слишком прямолинеен. Ты не обиделась? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Я рада, что ты поделился со мной своими взглядами.

Она допила свой коктейль. Джордж положил на стойку деньги и встал.

— Мне доставило удовольствие поговорить с тобой, — сказал он.

— Хороший фильм, но конец разочаровывает, — проговорила она.

Это подытоживало вечер. Она мила и привлекательна, но он не мог представить себе, что сойдется с женщиной, чьи верования о Вселенной настолько расходятся с его собственными.

Они вышли из отеля и взяли такси.

На обратном пути Джордж понял, что в глубине души он не сожалел о неудачном свидании. Он все еще не забыл Марию. Как долго это может продолжаться? — думал он.

Когда они доехали до дома Синди, она сказала:

— Спасибо за приятный вечер.

Она поцеловала его в щеку и вышла из такси.

На следующий день Бобби отправил Джорджа обратно в Алабаму.

* * *

В пятницу, 3 мая 1963 года, Джордж и Верина пришли в парк Келли Ингрэм, что в центре Бирмингема. На другой стороне улицы находилась знаменитая баптистская церковь, великолепное здание из красного кирпича в византийском стиле, построенное по проекту чернокожего архитектора. В парке собрались многочисленные участники движения за гражданские права и их взволнованные родители, останавливались случайные прохожие.

Они слышали доносившееся из церкви пение: «Никто не заставит меня повернуть назад». Тысяча чернокожих школьников готовилась к демонстрации.

К востоку от парка улицы, ведущие к центру города, были запружены сотнями полицейских. Коннор приказал подогнать школьные автобусы, чтобы увозить участников демонстрации в тюрьму. Для пресечения недовольства наготове держали полицейских собак. Позади стражей порядка стояли пожарные с брандспойтами.

Темнокожих среди полицейских и пожарных не было.

Участники кампании за гражданские права всегда, как полагалось, обращались за разрешением на проведение демонстрации. Каждый раз им отказывали. Если, несмотря на это, демонстрация проводилась, ее участников арестовывали и отправляли в тюрьму.

В результате большинство негров Бирмингема не проявляли особого желания участвовать в демонстрации, что давало повод городским властям утверждать, что движение Мартина Лютера Кинга мало кто поддерживает.

Сам Кинг подвергся аресту ровно три недели назад, в Страстную пятницу. Джордж поражался невежеству сторонников сегрегации: неужели они не знали, кого бросили в застенки в Страстную пятницу? Кинга посадили в одиночную камеру только от злобы — никакой другой причины для этого не нашлось.

Но заключение Кинга в тюрьму не привлекло внимания газет. Жестокое обращение с негром за то, что он, как американец, требует соблюдения гражданских прав, на новость не годилось. Белые священники подвергли критике Кинга в письме, получившем широкую огласку. Находясь в тюрьме, он написал достойный ответ. Ни одна газета не напечатала его. Кампания в целом почти не освещалась.

Чернокожие старшеклассники Бирмингема добивались разрешения на участие в демонстрации, и Кинг наконец согласился, но ожидаемого эффекта не получилось: Коннор засадил ребят за решетку, и никому до них не было дела.

Пение, доносившееся из церкви, будоражило душу, да и только. Кампания Мартина Лютера Кинга в Бирмингеме ни к чему не вела, как и любовные похождения Джорджа.

Джордж присматривался к пожарным на улицах к востоку от парка. У них на вооружении появилось новое приспособление. Оно вбирало воду из двух шлангов и с силой выбрасывало ее из одного брандспойта. Похоже, это придавало струе дополнительную силу. Установка держалась на треноге, из чего можно было заключить, что один человек с ней не мог справиться. Джорджа устраивало, что он всего лишь наблюдатель и не примет участия в марше. Он заподозрил, что струей будут не только обливать людей.

Двери церкви распахнулась, и через тройную арку с пением появилась группа школьников в воскресной одежде. Они вышли на улицу по широкому лестничному пролету. Их насчитывалось около шестидесяти, но Джордж знал, что это только первая группа, в церкви оставались еще сотни ребят. В основном это были старшеклассники, некоторые из которых вели за руку младших детей.

Джордж и Верина пошли за ними на некотором расстоянии. Толпа, собравшаяся в парке, громкими возгласами и аплодисментами приветствовала демонстрантов, когда они проходили по 16-й улице, главным образом мимо магазинов и предприятий, принадлежащих темнокожим владельцам. Они повернули на восток по Пятой авеню и подошли к углу 17-й улицы которую перегородили полицейские.

Полицейский в чине капитана сказал в мегафон:

— Разойдитесь и освободите проезжую часть, иначе вы вымокнете. — Он показал на пожарных позади него.

Раньше демонстрантов просто запихивали в полицейские автобусы и отвозили в тюрьму. Но сейчас тюрьмы были переполнены, и Коннор надеялся ограничиться минимумом арестов и предпочитал, чтобы все разошлись по домам.

А этого демонстранты вовсе не собирались делать. Шестьдесят детей стояли на дороге перед плотными рядами белых представителей власти и громко пели.

Капитан полиции подал знак пожарным, и те включили воду. Джордж отметил, что они привели в действие обычные брандспойты, а не водяные пушки на треногах. Тем не менее под струями воды большинство участников марша отступили назад, разбежались по парку или укрылись в подъездах домов. Через мегафон капитан повторял:

— Очистите улицу! Очистите улицу!

Большинство демонстрантов отступили, но не все. Десятеро просто сели. Промокшие до ниточки, они не обращали внимания на воду и продолжали петь.

Вот тогда-то пожарные включили водомет.

Эффект был моментальный. Мощная струя воды отбросила назад сидящих учеников. Они опрокинулись и закричали от боли и страха. Церковное пение прекратилось, улица огласилась криками.

Струя буквально оторвала от земли одну самую маленькую девочку и отбросила назад. Ее несло по мостовой, словно оторванный листок. Она катилась и беспомощно махала руками и ногами. Стоящие в стороне люди начали кричать и ругаться.

Джордж чертыхнулся и выбежал на улицу.

Пожарные безжалостно направили водомет прямо на девочку, увернуться от сильной струи она никак не могла. Ее смывало, как какой-нибудь мусор. Джордж первым из нескольких мужчин подбежал к девочке и заслонил ее собой, подставив спину струе.

Получив удар, похожий на сильный пинок, он упал на колени. Но теперь девочка была защищена от струи. Она встала на ноги и побежала в сторону парка. Тем не менее она оставалась под прицелом брандспойта, и вода снова сбила ее с ног.

Джордж пришел в ярость. Пожарные действовали, как охотничьи собаки, гнавшие олененка. По выкрикам, раздающимся в толпе, он понял, что люди возмущены.

Джордж побежал за девочкой и снова закрыл ее своим телом. На этот раз он был готов к удару струи и удержался на ногах. Он встал на колени и поднял девочку на руки. Ее розовое платье для посещения церкви промокло насквозь. Джордж понес ее к тротуару. Пожарники продолжали направлять на него струю, пытаясь сбить его с ног, но он смог удержать равновесие и таким образом зайти за припаркованную машину.

Кричащую от страха девочку он поставил на ноги.

— Теперь ты в безопасности, — сказал Джордж, пытаясь утешить ее.

Потом к ней подбежала обезумевшая от горя женщина и схватила ее на руки. Девочка прижалась к женщине, которая, как догадался Джордж, была ее матерью. Рыдая, она унесла свою дочь.

Джордж получил несколько ссадин и промок до нитки. Немного придя в себя, он оглянулся и посмотрел, что происходит. Участников демонстрации готовили к ненасильственному протесту, но взбешенные свидетели случившегося об этом даже не думали и приступили к ответным действиям: начали кидать камни в пожарных. Это грозило перерасти в беспорядки.

Верину Джордж не увидел.

Полиция и пожарные двигались по Пятой авеню, пытаясь рассеять толпу, но их продвижение замедлилось из-за града камней, летевших в них. Несколько человек вошли в здания на другой стороне улицы и из окон верхних этажей принялись закидывать полицию камнями, бутылками и всяким мусором. Джордж поспешил убраться из этого неспокойного места. Он дошел до следующего угла и перед рестораном «Жокей» постоял с группой репортеров и случайных прохожих — белых и чернокожих.

Посмотрев в северную сторону, он увидел еще несколько групп демонстрантов. Они вышли из церкви и двинулись по улицам в южном направлении, чтобы не подвергнуться насилию. Это создавало проблему для Коннора: возникала необходимость рассредоточить силы.

И тогда он решил бросить против демонстрантов собак.

Они вырвались из фургонов, рыча, скаля зубы и натягивая кожаные поводки. У их дрессировщиков — коренастых белых полицейских в фуражках и темных очках — был такой же устрашающий вид. Дрессировщикам, как и собакам, не терпелось ринуться в атаку.

И они сворой рванулись вперед. Демонстранты и случайные прохожие бросились в разные стороны, но толпа на улице стала настолько плотной, что через нее нельзя было протолкнуться. Разъяренные собаки лязгали зубами, до крови кусали людей за руки и за ноги.

Кто-то, преследуемый полицейскими, побежал по направлению на запад, в негритянский район. Другие укрылись в церкви. Из тройной арки больше не выходили участники марша. Как убедился Джордж, демонстрация заканчивалась.

Но полиции этого было мало.

Как из-под земли, рядом с Джорджем появились двое полицейских с собаками. Один из них схватил высокого молодого негра в дорогой вязаной куртке. Парню было лет пятнадцать, и он не принимал участия в демонстрации, а только смотрел. Собака подпрыгнула и вцепилась зубами ему в талию. Он закричал от страха и боли. Кто-то из репортеров сфотографировал этот момент.

Все это происходило на глазах Джорджа. Он хотел вмешаться, когда полицейский отдернул собаку и арестовал парня за участие в демонстрации, на которую не было дано разрешение.

Джордж обратил внимание на белого мужчину с большим животом, в белой рубашке и без пиджака. По фотографиям в газетах он узнал в этом человеке Коннора.

— Почему ты не взял более злую собаку? — спросил тот у полицейского, арестовавшего парня.

Джорджу захотелось выразить протест градоначальнику. Он должен был выступать в роли гаранта общественной безопасности, а он действовал как уличный хулиган.

Джордж понимал, что его тоже могли арестовать, особенно сейчас, когда его хороший костюм был похож на мокрую тряпку. Бобби Кеннеди не обрадовался бы, если бы Джорджа в итоге засадили за решетку.

Джордж с трудом подавил свой гнев, промолчал, повернулся и быстро пошел обратно в «Гастон».

В багаже у него было во что переодеться. Он принял душ, надел сухую одежду и отдал свой костюм в глажку. Он позвонил в министерство юстиции и продиктовал секретарю отчет о дневных событиях для Бобби Кеннеди. Факты он изложил в сухой форме, без эмоций, и не упомянул, что его полили из водомета.

В вестибюле отеля он снова встретил Верину. Она не пострадала от действий полиции, но все еще находилась под впечатлением пережитого потрясения.

— Они могут делать с нами все, что им захочется, — с возмущением сказала она.

Он испытывал те же самые чувства, но она переживала сильнее. В отличие от Джорджа, она не участвовала в автобусном рейсе свободы и, вероятно, впервые столкнулась с открытым проявлением вопиющей расовой ненависти.

Джордж пригласил ее в бар.

В течение следующего часа он успокаивал ее. По большей части он слушал, время от времени говоря что-нибудь сочувственное и утешительное. Он помог ей успокоиться тем, что сам сохранял спокойствие. И таким образом он обуздал кипевшие в нем страсти.

В ресторане гостиницы они вместе поужинали в тихой обстановке. Уже стемнело, когда они поднялись наверх. В коридоре Верина спросила:

— Ты зайдешь ко мне в номер?

Он удивился. Вечер не содержал в себе ничего романтичного или эротичного, и Джордж не считал его свиданием. Они были лишь сочувствующими друг другу участниками не совсем удачной кампании.

Она заметила его колебания.

— Мне просто хочется, чтобы кто-нибудь обнял меня, — сказала она. — Ты не против?

Он не совсем понял, но кивнул.

Образ Марии вспыхнул в его сознании. Джордж подавил его. Пора бы забыть ее.

Когда они пришли в ее номер, она закрыла дверь и обхватила его за шею. Он прижал ее к себе и поцеловал в лоб. Она отвернулась и прижалась щекой к его плечу. Ну хорошо, подумал он, ты хочешь обниматься, но не хочешь целоваться. Он решил следовать ее желаниям. Все, чего она захочет, его устроит.

Через минуту она сказала:

— Я не хочу спать одна.

— Хорошо, — спокойно ответил он.

— Можем мы просто полежать в обнимку?

— Да, — ответил он, хотя не допускал такую вероятность.

Она высвободилась из его объятий, сбросила туфли и сняла платье через голову, оставшись в белом бюстгальтере и трусиках. Его взгляд застыл на ее идеальной кремовой коже. Быстрыми движениями она сняла нижнее белье. Ее груди были плоские и упругие, с маленькими сосками. Волосы на лобке имели каштановый оттенок. Из всех обнаженных женщин, что он видел, она показалась ему самой красивой.

Все это он отметил с одного взгляда, потому что она сразу нырнула в постель.

Джордж отвернулся и снял рубашку.

— Твоя спина! — воскликнула Верина. — О боже! Какой ужас!

Джордж чувствовал, что после водомета у него болела спина, но ему не приходило в голову, что остались какие-то следы. Он встал спиной к зеркалу рядом с дверью, посмотрел через плечо и понял, что привело Верину в ужас: вся кожа у него покрылась фиолетовыми синяками.

Он медленно снял ботинки и носки. У него была эрекция, и он надеялся, что она ослабнет, но этого не происходило. Здесь он был над собой не властен. Он встал, снял брюки и трусы и так же быстро, как и она, лег в постель.

Они обнялись. Его эрекция упиралась в ее живот, но она никак не реагировала. Ее волосы щекотали ему шею, и ее груди расплющились о его грудную клетку. Он сильно возбудился, но инстинкт подсказывал, что двигаться не нужно, и он подчинился ему.

Верина заплакала. Сначала она негромко постанывала, и Джордж не мог понять, выражают ли эти звуки ее сексуальные ощущения. Потом он почувствовал ее теплые слезы на своей груди, и она начала содрогаться от рыданий. Он погладил ее по спине естественным жестом утешения.

Он удивлялся тому, что делает: лежит обнаженный с красивой женщиной в кровати, гладит ее по спине, и не более того. Но в этом содержался более глубокий смысл. У него было смутное, но совершенно определенное чувство, что они дают друг другу утешение более сильное, чем секс. Они оба находились во власти переживания, которому Джордж не мог дать определения.

Рыдания Верины постепенно стихли. Через некоторое время ее тело обмякло, дыхание стало равномерным и неглубоким, и она погрузилась в бесчувствие сна.

Эрекция у Джорджа ослабла. Он закрыл глаза и сосредоточился на теплоте ее тела, легком аромате, исходившем от ее кожи и волос. Он был уверен, что не сможет спать, держа в объятиях такую девушку.

Но он уснул.

Когда он проснулся утром, она уже ушла.

* * *

В то субботнее утро Мария Саммерс отправилась на работу в пессимистическом настроении.

В то время как Мартин Лютер Кинг находился в тюрьме в Алабаме, Комиссия по гражданским правам подготовила ужасающий доклад о жестоком обращении с неграми в Миссисипи. Но администрация Кеннеди изощрилась извратить его. Юрист из министерства юстиции Берк Маршалл выступил с письменным заявлением, передергивающим факты. Шеф Марии, Пьер Сэлинджер, назвал предложения, содержащиеся в докладе, экстремистскими. Так была одурачена американская пресса.

И заправлял всем этим человек, которого любила Мария. У президента Кеннеди доброе сердце, считала она, но он всегда поступает с оглядкой на следующие выборы. Прошлогодние промежуточные выборы принесли ему успех. Его популярность выросла благодаря хладнокровию, проявленному им во время Карибского кризиса, и победу республиканцев удалось предотвратить. Но сейчас его волновала борьба за предстоящее в следующем году переизбрание на второй срок. Ему не нравились сторонники сегрегации, но он не хотел жертвовать собой в сражении против них.

В итоге кампания за гражданские права пошла на убыль.

У брата Марии было четверо детей, которых она обожала. Им и детям Марии, если они у нее будут, предстояло вырасти американцами второго сорта. Если они поедут на Юг, им будет трудно найти отель, где они смогут остановиться. Если они попробуют войти в церковь для белых, их туда не пустят, а если пустят, то только при пасторе, считающем себя либералом, да и посадят на специальные, отведенные для негров места, отгороженные веревкой. Они увидят табличку «только для белых» на дверях общественного туалета и стрелку, указывающую цветным дорогу к ведру на заднем дворе. Они будут спрашивать, почему на телевизионном экране нет чернокожих людей, и их родители не будут знать, что ответить.

Придя на работу, она увидела газеты.

На первой полосе «Нью-Йорк таймс» поместила фотографию из Бирмингема, взглянув на которую Мария ахнула от ужаса. На ней был изображен белый полицейский с разъяренной немецкой овчаркой. Собака вцепилась зубами в безобидно выглядевшего негритянского юношу, а полицейский держал его за шерстяную куртку. Полицейский оскалил зубы в злобной улыбке, словно сам хотел укусить кого-то.

Нелли Фордхэм, услышав, как ахнула Мария, оторвала глаза от «Вашингтон пост» и сказала:

— Отвратительно.

Та же самая фотография была на первых полосах многих других американских и зарубежных газет.

Мария села за стол и начала читать. С проблеском надежды она отметила, что тон изменился. Пресса уже не имела возможности осудительно указывать пальцем на Мартина Лютера Кинга и говорить, что его кампания несвоевременна и что негры должны проявить терпение. Репортаж с неопровержимой достоверностью жанра внес изменения в таинственный процесс, который Мария научилась уважать и бояться.

Она с возмущением начала сознавать, что белые южане зашли слишком далеко. Сейчас пресса заговорила о жестокости в отношении детей на улицах Америки. Еще повторялись измышления, что во всем виноваты Кинг и его последователи, однако сторонники сегрегации смягчили традиционный категоричный тон осуждения. Неужели одна фотография могла все изменить?

В комнату вошел Сэлинджер.

— Слушайте, — сказал он. — Президент сегодня утром просматривал газеты, увидел фотографии из Бирмингема, и ему стало противно. Он хотел бы, чтобы пресса узнала об этом. Это не официальное заявление, а информация для вашего сведения. Ключевое слово — «противно». Выпустите это немедленно, пожалуйста.

Мария взглянула на Нелли, и они обе вскинули брови. Подул ветер перемен.

Мария взяла телефонную трубку.

* * *

В понедельник утром Джордж двигался по-стариковски осторожно, чтобы ему было не так больно. По сообщениям газет, водомет бирмингемской пожарной команды создавал давление семь килограммов на квадратный сантиметр, и Джордж чувствовал каждый килограмм на каждом сантиметре своей спины.

Не с ним одним происходило такое в понедельник утром. У сотен демонстрантов появились синяки. Некоторых собаки покусали так, что пришлось накладывать швы. Тысячи школьников все еще находились за решеткой.

Дай бог, думал Джордж, чтобы их страдания не были напрасными.

И сейчас появилась надежда. Состоятельным белым бизнесменам Бирмингема хотелось, чтобы конфликт прекратился. Никто не ходил за покупками: бойкот чернокожими магазинов в деловой части города стал более эффективным из-за того, что белые боялись быть застигнутыми там в случае возникновения беспорядков. Даже к непреклонным владельцам металлургических предприятий пришло осознание того, что репутация города как мирового центра воинствующего расизма причиняет вред их бизнесу.

А Белый дом раздражался заголовками в мировой прессе. Зарубежные газеты, считавшие само собой разумеющимся, что на негров распространяется правосудие и демократические права, не понимали, почему американский президент демонстрирует неспособность следить за соблюдением своих законов.

Бобби Кеннеди послал Берка Маршалла в Бирмингем, чтобы договориться с влиятельными горожанами. Деннис Уилсон был его помощником. Джордж не доверял ни тому, ни другому. Маршалл с помощью юридических уловок извратил доклад Комиссии по гражданским правам, а Деннис всегда завидовал Джорджу.

Белая элита Бирмингема не желала вести прямые переговоры с Мартином Лютером Кингом, поэтому Деннис и Джордж должны были выступать в роли посредников с представителем Кинга в лице Верины.

Берк Маршалл хотел, чтобы Кинг отменил демонстрацию, намеченную на понедельник.

— И перестать оказывать давление сейчас, когда мы берем верх, — скептически сказала Верина Деннису Уилсону в шикарном вестибюле мотеля «Гастон». Джордж одобрительно кивнул ей.

— Правительство города все равно ничего не может сделать в данный момент, — ответил Деннис.

Правительство города переживало свой собственный и в то же время связанный с общей ситуацией кризис. Коннор задался целью опротестовать результаты выборов, которые он проиграл. Таким образом, на пост мэра претендовали два человека.

Они разъединены и ослаблены. Это нам на руку. Если мы будем ждать, пока они уладят свои разногласия, они укрепят свои позиции и будут действовать более решительно. Вы там, в Белом доме, разбираетесь в политике?

Деннис старался изобразить дело так, будто активисты движения за гражданские права сами не понимают, чего хотят. Это также возмутило Верину.

— Мы выдвигаем четыре простых требования, — сказала она. — Первое: немедленно положить конец сегрегации в пунктах общественного питания, туалетах, магазинах и при пользовании питьевыми фонтанчиками. Второе: прекратить сегрегацию при найме на работу и повышении в должности в магазинах. Третье: освободить из тюрем всех участников демонстраций и снять с них обвинения. Четвертое: создать в ближайшее время комитеты из представителей двух рас для обсуждения ликвидации сегрегации в полиции, школах, парках, кинотеатрах и гостиницах. — Она метнула сердитый взгляд на Денниса. — Что здесь непонятного?

Кинг требовал того, что само собой разумеется, и все равно для белых это было слишком. В тот вечер Деннис вернулся в «Гастон» и изложил Джорджу и Верине встречные предложения. Владельцы магазинов согласны ликвидировать сегрегацию при пользовании примерочными; что касается других видов обслуживания, то с этим нужно повременить. Пять-шесть чернокожих работников можно будет повысить в должности сразу после прекращения демонстраций. Освобождение заключенных — это прерогатива судов, а не бизнесменов. По поводу сегрегации в школах и других городских заведениях, учреждениях и органах нужно апеллировать к мэру и городскому совету.

Деннис был доволен. Впервые за все время белые пошли на переговоры.

Верина отнеслась к этим предложениям с насмешкой.

— Фактически это ничто, — заметила она. — В примерочную две женщины одновременно не заходят, поэтому о сегрегации в данном случае речь едва ли идет. В Бирмингеме больше пяти негров, которые способны носить галстук. Что касается остального, то…

— Они говорят, что не в их власти отменить решения суда или изменить законы.

— Как ты наивен! — воскликнула Верина. — В этом городе суды и городское правительстводелают то, что им скажут бизнесмены.

Бобби Кеннеди просил Джорджа составить список наиболее влиятельных в городе белых бизнесменов с указаниемих телефонов. Президент намеревался лично позвонить им и сказать, что они должны пойти на компромисс.

Джордж обратил внимание на другие знаменательные факты. В понедельник вечером прихожане в церквах Бирмингема пожертвовали 40 тысяч долларов на кампанию: соратникам Кинга пришлось почти всю ночь считать деньги в одном из номеров мотеля, снятом для этой цели. Деньги поступали еще и по почте. Движение обычно едва сводило концы с концами, а тут привалила такая удача благодаря стараниям Коннора и его собак.

Поздно вечером в гостиной номера-люкс, который занимал Кинг, собрались его соратники и Верина, чтобы обсудить дальнейшие действия. Джорджа не пригласили, да он и сам не хотел быть в курсе того, что ему пришлось бы докладывать Бобби. Поэтому он лег спать.

Утром он надел костюм и спустился вниз на пресс-конференцию Кинга, назначенную на десять часов. Во дворе мотеля ее начала дожидалась уже сотня журналистов со всего мира, обливавшихся потом под алабамским солнцем. Кампания, проводимая Кингом в Бирмингеме, была злободневной новостью, и снова благодаря Коннору.

— События, происходившие в последние дни в Бирмингеме, знаменуют собой то, что ненасильственное движение ширится, — заявил Кинг. — На деле осуществляется наша мечта.

Джордж нигде не видел Верину, и у него возникло подозрение, что главное мероприятие происходит в другом месте. Он вышел из мотеля и завернул за угол церкви. Верину он не нашел, но увидел школьников, выходящих из цокольного этажа церкви и садящихся в машины, которые стояли на Пятой авеню. В том, как взрослые наблюдали за ними, он почувствовал некоторую нарочитую беспечность.

Он наткнулся на Денниса Уилсона, который сообщил новость:

— Комитет городских старейшин собрался на экстренное заседание в торговой палате.

Джордж слышал об этой неофициальной организации, прозванной «Большие мулы». В нее входили люди, обладавшие реальной властью в городе. Если они забили тревогу, то что-то должно было произойти.

Деннис спросил:

— Что собираются устроить сторонники Кинга?

Джордж был рад, что не знал этого.

— Меня не пригласили на совещание — ответил он. — Но они что-то задумали.

Расставшись с Деннисом, он направился в центр города. Джордж знал, что его могли арестовать как участника одиночного марша без разрешения властей, только за то, что он шел по улице. Но он должен был рисковать ради Бобби. Иначе какой от него толк, если он будет отсиживаться в «Гастоне».

Через десять минут он дошел до делового центра, типичного для южноамериканского города, с универсальными магазинами, кинотеатрами, административными зданиями и железнодорожной станцией.

Джордж понял, в чем заключается план Кинга, только когда увидел его в действии.

Негры, шедшие в одиночку, по двое и по трое, вдруг начали собираться вместе и разворачивать плакаты, которые они скрывали до этого момента. Некоторые садились прямо на тротуаре, другие становились на колени и молились на ступенях массивного, богато украшенного здания муниципалитета. Вереницы школьников, распевая церковные гимны, заходили в магазины, где темнокожие подвергались дискриминации. В городе образовались заторы.

Полицейские были застигнуты врасплох: они сосредоточились вокруг парка Келли Ингрэм, в полутора километрах отсюда, и манифестанты обманули их. Но Джордж был уверен, что этот добродушный протест мог продолжаться, только пока Коннор не придет в себя от неожиданности.

Ближе к полудню Джордж вернулся в «Гастон». Как ему показалось, Верина была встревожена.

— Это грандиозно, но бесконтрольно, — сказала она. — Наши люди имеют подготовку по проведению ненасильственного протеста, а тысячи присоединившихся к нам не приучены к дисциплине.

— Давление на «Больших мулов» усиливается, — констатировал Джордж.

— Но мы не хотим, чтобы губернатор ввел военное положение, — заметила Верина.

— Губернатором Алабамы был Джордж Уоллес, ярый сторонник сегрегации.

— Военное положение предполагает контроль со стороны федеральных властей, — уточнил Джордж. — Тогда президенту пришлось бы провести частичную десегрегацию.

— Если она будет навязана «Большим мулам» со стороны, они найдут способы, как открутиться от нее. Будет лучше, если они сами примут такое решение.

У Верины тонкое политическое чутье, подумал Джордж. Несомненно, она многому научилась у Кинга. Но он не был уверен, права ли она в этом вопросе.

Он съел бутерброд с ветчиной и снова вышел на улицу. Атмосфера вокруг парка Келли Ингрэм накалилась. В парке были выставлены сотни полицейских. Они помахивали резиновыми дубинками и сдерживали на поводках собак. Пожарные поливали из шлангов каждого, кто направлялся к центру города. И тогда в полицейских полетели камни и бутылки кока-колы. Верина и другие сподвижники Кинга вышли к людям и стали убеждать их воздержаться от силовых действий, но их мало кто слушал. Странного вида белая машина, которую люди называли танком, ездила взад-вперед по 16-й улице, и из нее через громкоговоритель разносился голос Коннора: «Разойдитесь! Освободите улицу!» Как сказали Джорджу, это был не танк, а списанный бронеавтомобиль, который купил Коннор.

Джордж заметил Фреда Шаттлсуорта, одного из лидеров движения за гражданские права, соперничающего с Кингом. В возрасте сорока одного года он был строен, подтянут, модно одет и с ухоженными усами. На него дважды совершались покушения, а его жене нанес ножом смертельный удар куклуксклановец. Но он казался неустрашимым и отказывался покинуть город. «Мне небезопасно бежать отсюда», — любил он повторять. Боец по натуре, он взял на себя роль наставника нескольких юношей. «Не нужно дразнить полицейских, — говорил он. — Никакими действиями не давайте им повода подумать, что вы собираетесь кому-то из них нанести удар». Хороший совет, подумал Джордж.

Дети собрались вокруг Шаттлсуорта, и он повел их, как Дудочник из Гамельна, обратно в свою церковь, размахивая белым платком и тем самым давая понять полиции, что у него мирные намерения.

Это почти сработало.

Шаттлсуорт провел детей мимо пожарных машин к цокольному этажу церкви и сказал им, чтобы они заходили внутрь. Когда он остался один перед входом и собирался последовать за детьми вниз по ступеням, Джордж услышал, как кто-то крикнул:

— Окатим преподобного водичкой!

Шаттлсуорт нахмурился и обернулся. Струя из водомета ударила его в грудь. Он упал навзничь и покатился вниз по лестнице, громко крича.

Кто-то воскликнул:

— Господи! Шаттлсуорта сбили с ног.

Джордж бросился в церковь. Шаттлсуорт лежал внизу лестницы и тяжело дышал.

— Вам помочь? — громко спросил Джордж, но Шаттлсуорт не мог ответить.

— Кто-нибудь, вызовите «Скорую»! — выкрикнул Джордж.

Он удивлялся, насколько бездумно действовали власти. Шаттлсуорт был весьма заметной личностью. Они что — хотят спровоцировать беспорядки?

«Скорую» долго ждать не пришлось. Буквально минуты через две вошли два санитара с носилками и вынесли Шаттлсуорта.

Джордж пошел сопровождать их до машины. Вокруг с грозным видом толпились чернокожие прохожие и белые полицейские. Собрались репортеры, фотографы щелкали камерами, когда носилки погружали в карету «Скорой помощи». Все смотрели, как она отъехала.

В ту же минуту появился Коннор.

— Целую неделю я ждал, когда Шаттлсуорта польют из шланга, — весело сказал он. — Жаль, что я этого не увидел.

Джордж пришел в ярость. Он надеялся, что кто-нибудь из прохожих ударит его по жирной физиономии.

Один из газетчиков заметил:

— Его увезли на «Скорой».

— Жаль, что не на катафалке, — огрызнулся Коннор.

Джорджу пришлось отвернуться, чтобы сдержать свою ярость.

Его спас Деннис Уилсон, появившийся как из-под земли. Он схватил Джорджа за руку и сказал:

— «Большие мулы» прогнулись.

Джордж резко повернулся.

— Что значит прогнулись?

— Они сформировали комитет, который будет вести переговоры с участниками манифестаций.

Это была хорошая новость. Что-то вынудило их измениться: демонстрации ли, телефонный звонок от президента или угроза комендантского часа. Какая ни была бы причина, им не терпелось сесть за стол переговоров с чернокожими и обсудить условия перемирия. Может быть, удастся договориться, прежде чем начнутся серьезные беспорядки.

— Но им нужно найти место для встречи, — добавил Деннис.

— Верина, вероятно, знает. Пойдем к ней.

Прежде чем отойти, Джордж снова взглянул на Коннора и понял, что тот ведет себя несообразно ситуации: мечется по улицам, кричит на борцов за гражданские права, а в торговой палате городские старшины меняют курс — и делают это без консультации с Кошнером. Не наступает ли время, когда белые воротилы больше не будут править на Юге?

А может быть, и нет.

***

О компромиссе объявили на пресс-конференции в пятницу. Фред Шаттлсуорт, присутствовавший на ней со сломанными ребрами от водомета, сообщил: «Бирмингем сегодня достиг соглашения со своей совестью». Потом через некоторое время он потерял сознание и его вынесли из зала. Мартин Лютер Кинг провозгласил победу и улетел домой, в Атланту.

Белая элита Бирмингема наконец согласилась на некоторые меры десегрегации. Верина выражала сожаление, что этого мало, и отчасти она была права: власти пошли на мелкие уступки. Но Джордж считал, что произошел принципиальный сдвиг: белые согласились, что необходим диалог с неграми о сегрегации. Они больше не могли устанавливать свои порядки. Эти переговоры будут продолжены, и они пойдут только в одном направлении.

Будь то маленький шаг вперед или кардинальный поворотный пункт, все цветные в Бирмингеме веселились субботним вечером, и Верина пригласила Джорджа в свой номер.

Вскоре он понял, что она не из тех девушек, которым нравится, чтобы мужчина брал на себя инициативу в постели. Она знала, что хочет, и не стеснялась требовать этого. Джорджа это устраивало.

Его устраивало бы почти все. Он восхищался ее безупречным смуглым телом, ее завораживающими зелеными глазами. Она много говорила, когда они занимались любовью, рассказывая ему, что чувствует, спрашивая его, нравится ли ему это или шокирует.

И разговор еще теснее сближал их. Только теперь он по-настоящему понял, что секс может быть способом узнать характер другого человека, как и его тело.

Под конец ей захотелось сесть на него. Это тоже было в новинку: никто из женщин не делал с ним ничего подобного. Она взобралась на него верхом, и он, взяв ее за бедра, начал двигаться в такт с нею. Она закрыла глаза, а он нет. Джордж зачарованно смотрел на ее лицо, и когда она наконец достигла кульминации, он тоже.

За несколько минут до полуночи он стоял у окна в халате, глядя на уличные огни Пятой авеню, в то время как Верина находилась в ванной. Мысленно он вернулся к соглашению, достигнутому Кингом с белыми Бирмингема. Это был триумф для движения за гражданские права, непримиримые сторонники сегрегации никогда не признали бы поражения, думал он. Но что им оставалось делать? Бесспорно, у Коннора имелся план, как саботировать соглашение. Как, вероятно, и у расистского губернатора Джорджа Уоллеса.

В тот день куклуксклановцы провели сборище в Бессемере, небольшом городе в 30 километрах от Бирмингема. По донесениям агентов Бобби Кеннеди, расисты прибыли из Джорджии, Теннесси, Южной Каролины и Миссисипи. Ораторы, несомненно, довели их до исступления, расписывая, как Бирмингем поддался черным. К этому времени женщины и дети, должно быть, разошлись по домам, а мужчины, наверное, начали пить и хвастать, что они собираются делать.

Завтра будет День матери, воскресенье, 12 мая. Джордж вспомнил, как два года назад в День матери белые пытались убить его и других участников рейса свободы, забрасывая зажигательной смесью их автобус в Аннистоне, что в ста километрах отсюда.

Верина появилась из ванной комнаты.

— Иди ко мне, — сказала она, нырнув под простыню.

Джордж не возражал. Он надеялся еще хотя бы раз заняться с ней любовью до рассвета. Но в тот момент, как он собрался отойти от окна, он заметил свет фар двух машин, приближающихся по Пятой авеню. Первой ехала белая патрульная машина городского отделения полиции с хорошо заметным номером 25 на корпусе. За ней следовал старый «шевроле» начала 50-х годов с закругленным передом. Оба автомобиля замедлили ход перед «Гастоном».

Джордж вдруг заметил, что полицейские и национальные гвардейцы, патрулировавшие на улицах вокруг мотеля, исчезли. На тротуаре никого не было.

Что за черт?

Секундой позже из открытого заднего окна «шевроле» что-то швырнули к стене мотеля. Неизвестный предмет упал под окнами углового номера-люкс № 30, который занимал Мартин Лютер Кинг до сегодняшнего отъезда.

Обе машины сразу набрали скорость.

Джордж отвернулся от окна, двумя шагами пересек комнату и бросился на Верину.

В ту же секунду ее протестующий возглас заглушил взрыв страшной силы. Все здание сотряслось, словно от подземного толчка. Воздух наполнился дребезгом бьющегося стекла и глухими ударами падающей каменной кладки. Окно в их комнате раскололось, произведя звук, похожий на похоронный звон. На мгновение воцарилось спокойствие. Когда затих шум двух машин, Джордж услышал крики и вопли во всем здании.

— Как ты? — спросил он Верину.

— Что случилось? — удивилась она.

— Кто-то бросил бомбу из проезжавшей машины. — Он нахмурился. — Ты представляешь, машину сопровождал полицейский эскорт.

— В этом проклятущем городе возможно всякое.

Джордж поднялся с нее и окинул взглядом комнату. Пол был усыпан осколками битого стекла. С края кровати свешивался кусок зеленой материи. Джордж не сразу догадался, что это штора. Силой взрыва со стены сорвало фотографию президента Рузвельта. Обращенная вверх лицевой стороной, она лежала на ковре. Президент улыбался сквозь осколки стекла.

— Нужно спуститься в вестибюль. В здании могут быть раненые.

— Подожди минуту, — сказал Джордж. — Я сейчас дам тебе туфли. — Он поставил ноги на ковер, где не было стекла. Чтобы пройти по комнате, ему пришлось поднять крупные осколки и отбросить их в сторону. Обе пары обуви стояли рядом в стенном шкафу — ему так нравилось. Он надел свои черные кожаные полуботинки, взял белые босоножки Верины и отнес ей.

Погас свет. Воды в ванной не было.

В темноте они оба быстро оделись и пошли вниз.

В неосвещенном вестибюле собралась толпа перепуганного служебного персонала и постояльцев мотеля. Кое у кого текла кровь, но, как оказалось, обошлось без жертв. Джордж протиснулся к выходу. При уличном освещении он увидел в стене здания дыру диаметром в полтора метра и обломки кирпича, лежавшие россыпью на тротуаре. На парковке рядом с мотелем стояли искореженные взрывом трейлеры. Но чудом никто серьезно не пострадал.

Появился полицейский с собакой, потом подъехала «Скорая помощь», прибыли еще полицейские. У мотеля и в парке Келли Ингрэм в соседнем квартале стали собираться группы негров угрожающего вида. Джордж с тревогой отметил, что это были не участники ненасильственных маршей христиан, шествовавших с пением церковных гимнов из Баптистской церкви на Шестнадцатой улице. Это были те, кто провел субботний вечер в барах, бильярдных залах, дансингах дешевого пошиба и не имел представления о гандистских идеях пассивного сопротивления, перенятых Мартином Лютером Кингом.

Кто-то сказал, что еще одну бомбу бросили у дома, где живет его брат Алберт, известный как А. Д. Кинг. Какой-то человек видел, что полицейский в форме положил пакет на крыльцо, после чего через несколько секунд произошел взрыв. Очевидно, полиция Бирмингема пыталась убить одновременно обоих братьев.

Толпа разозлилась еще больше.

Вскоре они начали кидать бутылки и камни. Излюбленными целями были собаки и водометы. Джордж вернулся в мотель. Верина с фонарем в руках помогала извлечь из-под обломков пожилую чернокожую женщину в комнате на первом этаже.

— Обстановка в городе накаляется, — сказал Джордж Верине. — В полицейских полетели камни.

— Потому что те кидали бомбы.

— Вот какая вырисовывается картина, — с серьезным видом заметил Джордж. — Почему белые хотят, чтобы в эту ночь начались беспорядки? Они хотят сорвать соглашение.

Она стерла со лба пыль от штукатурки. Джордж наблюдал за ней и обратил внимание, что негодование на ее лице сменилось задумчивым выражением.

— Ты прав, — сказала она.

— Мы не можем допустить этого.

— Но как?

— Мы должны убедить лидеров движения, чтобы они успокоили народ.

Она кивнула:

— Правильно. Я начну собирать людей.

Джордж снова вышел на улицу. Волнения набирали силу. Толпа перевернула и подожгла такси, оно горело посередине улицы. В квартале от этого места подожгли продуктовый магазин. Ехавшие из центра полицейские машины остановили на 17-й улице градом камней.

Джордж схватил мегафон и обратился к толпе:

— Проявляйте спокойствие. Не ставьте под угрозу достигнутое соглашение. Расисты пытаются спровоцировать беспорядки. Не идите у них на поводу. Расходитесь по домам.

Один чернокожий, стоявший рядом с ним, проговорил:

— Почему мы должны отправляться домой каждый раз, когда они применяют силу?

Джордж вскочил на капот припаркованной машины и забрался на ее крышу.

— Это нам не поможет! — сказал он. — Наше движение ненасильственное. Идите все домой.

Кто-то выкрикнул:

— Мы воздерживаемся от насилия, а они нет!

В тот же момент в Джорджа полетела пустая бутылка из-под виски и попала ему в голову. Он слез с крыши машины и дотронулся до головы. Было больно, но кровь не шла.

Многие поддержали его. Появилась Верина вместе с некоторыми лидерами движения и проповедниками. Они рассеялись в толпе, пытаясь успокоить людей. На крышу автомобиля взобрался А.Д. Кинг.

— В наш дом бросили бомбу, — выкрикнул он. — Мы говорим: прости их Господь, ибо они не ведают, что творят. Но вы не помогаете — вы причиняете нам вред! Пожалуйста, очистите этот парк!

Его слова возымели действие. Коннора нигде не было видно. Джордж обратил внимание, что бразды правления взял в свои руки начальник полиции Джейми Мур, не столько политический назначенец, сколько профессиональный блюститель закона. Изменилась и позиция полиции. Полицейские с собаками и пожарные больше не вели себя агрессивно. Джордж слышал, как один полицейский говорил неграм: «Мы ваши друзья». Это была брехня, но брехня нового сорта.

Джордж понимал, что среди сторонников сегрегации есть ястребы и голуби. Мартин Лютер Кинг вступил в союз с голубями и таким образом обошел ястребов. Сейчас ястребы пытались раздуть пламя ненависти.

После того как пропал стимул, каким служила агрессивность полиции, толпа утратила желание бесчинствовать. До ушей Джорджа стали доноситься замечания иного свойства. Когда обрушился горевший продуктовый магазин, люди начали раскаиваться. «Какой стыд», — сказал один негр, и ему вторил другой: «Мы зашли слишком далеко».

Наконец проповедники заставили их петь, и Джордж немного успокоился. Все закончилось, подумал он.

На углу Пятой авеню и 17-й улицы он заметил начальника полиции Мура.

— Нам нужны рабочие, чтобы заняться ремонтом в мотеле, — вежливо сказал он. — Электроэнергии и воды нет. Скоро может начаться антисанитария.

— Попробую что-нибудь сделать, — сказал Мур и приложил к уху рацию.

Прежде чем он успел заговорить, появились национальные гвардейцы.

Они были в голубых касках и держали в руках карабины и двуствольные дробовики. Они прибыли спешно, большинство на машинах, некоторые верхом на лошадях. За несколько секунд собралось две сотни или больше гвардейцев. Джордж пришел в ужас. Их появление грозило катастрофой: из-за них могли снова начаться беспорядки. Но именно этого хотел губернатор Джордж Уоллес. Он, как и Коннор и те, кто организовал взрывы, понимал, что единственная надежда для сторонников сегрегации — это полное нарушение законности и порядка.

Подъехала машина, и из нее выскочил заместитель Уоллеса по обеспечению общественной безопасности полковник Эл Линго с ружьем в руках. С ним были еще два человека, очевидно телохранители, с пистолетами-пулеметами Томпсона.

Начальник полиции Мур убрал рацию в чехол и сказал Линго мягко, намеренно не обращаясь к нему по званию:

— Я буду признателен, мистер Линго, если вы удалитесь.

Линго не стал утруждать себя учтивостью.

— Водворите свой трусливый зад обратно в кабинет, — произнес он. — Сейчас я здесь командую, и у меня есть приказ уложить спать этих черных ублюдков.

Джордж ожидал, что они сейчас скажут ему, чтобы он убрался, но они были слишком увлечены спором и не обращали на него внимания.

— В этих ружьях нет надобности, — сказал Мур. — Поднимите их, пожалуйста, вверх. Иначе вы кого-нибудь убьете.

— Вы чертовски правы, — огрызнулся Линго.

Джордж поспешно отошел в сторону и направился обратно в мотель.

У входа он оглянулся и увидел, что национальные гвардейцы нападают на толпу.

Беспорядки вспыхнули с новой силой.

Джордж увидел Верину во дворе мотеля.

— Я должен вернуться в Вашингтон, — сообщил он.

Ему не хотелось возвращаться. Он предпочел бы провести время с Вериной, говорить с ней, укрепить их близкие отношения. Он хотел, чтобы она полюбила его. Но это приходилось отложить.

— Что ты собираешься делать в Вашингтоне? — спросила она.

— Добиться, чтобы братья Кеннеди поняли, что происходит. Им нужно сказать, что губернатор Уоллес провоцирует столкновения с целью сорвать соглашение.

— Сейчас три часа ночи.

— Я рассчитываю попасть в аэропорт как можно раньше и улететь первым же рейсом. Может быть, мне придется лететь через Атланту.

— Как ты доберешься до аэропорта?

— Буду ловить такси.

— Никто не посадит в такси чернокожего сегодня ночью, особенно с шишкой на лбу.

Джордж нащупал шишку там, где она сказала.

— Как это случилось? — удивился он.

— Мне помнится, в тебя запустили бутылкой.

— Ах да. Может быть, это глупо, но я должен попытаться добраться до аэропорта.

— А твой багаж?

— Я не могу упаковывать вещи в темноте. Да их у меня немного. Поеду налегке.

— Будь осторожен, — сказала она.

Он поцеловал ее. Она обхватила его за шею и прижалась к нему.

— Было великолепно, — прошептала она. Потом она отпустила его.

Он вышел из мотеля. Улицы, ведущие к центру города, были перекрыты в восточной части: ему придется добираться окольными путями. Он пошел на запад, потом на север, а затем повернул на восток, когда почувствовал, что находится далеко от места, где происходили беспорядки. Ему не попалось ни одного такси. Ему, видимо, придется ждать первого автобуса, который пойдет в субботу утром.

Слабый свет забрезжил на восточной стороне небосклона, когда рядом с ним остановилась машина, заскрипев тормозами. Он собрался бежать, испугавшись, что это молодчики из «комитета бдительности», но потом передумал, когда из машины вышли трое национальных гвардейцев с винтовками.

Им ничего не стоит пристрелить меня, со страхом подумал он.

Старшим в группе был небольшого роста мужчина с важным видом. Джордж заметил, что у него на рукаве сержантский шеврон.

— Куда топаешь, парень? — спросил сержант.

— Пытаюсь добраться до аэропорта, — ответил Джордж. — Может быть, вы мне подскажете, где я могу взять такси.

Сержант с усмешкой обернулся к своим напарникам.

— Он пытается добраться до аэропорта, — повторил он, словно эта идея была смехотворной. — Он думает, что мы можем помочь ему поймать такси.

Его подчиненные понимающе засмеялись.

— Что ты собираешься делать в аэропорту? — спросил сержант. — Чистить туалеты?

— Лететь в Вашингтон. Я юрист и работаю в министерстве юстиции.

— А, вот оно что. Ну, а я работаю на Джорджа Уоллеса, губернатора Алабамы, и мне нет никакого дела до вашего Вашингтона. Так что залезай в машину, пока я не размозжил твою мохнатую башку.

— За что вы меня арестовываете?

— Не умничай со мной, парень.

— Если вы сажаете меня без веской причины, вы преступник, а не национальный гвардеец.

Неожиданным быстрым движением сержант взмахнул винтовкой вперед прикладом. Инстинктивно Джордж быстро наклонил голову и поднял руку, чтобы прикрыть лицо. Деревянный приклад больно ударил его по левому запястью. Двое других гвардейцев схватили его за руки. Он не оказывал никакого сопротивления, но они потащили его, словно он упирался. Сержант открыл заднюю дверцу машины, и они толкнули его на заднее сиденье. Они захлопнули дверь, прежде чем он успел сесть, и зажали ему ногу, так что он вскрикнул от боли. Они открыли дверь, пнули его по ушибленной ноге и закрыли дверь.

Он повалился на заднее сиденье. Ногу пронизывала боль, но рука болела еще больше. Они могут делать с нами все, что хотят, подумал Джордж, потому что мы черные. Он пожалел, что не бросал камни и бутылки в полицейских, а бегал повсюду, успокаивал людей и говорил им, чтобы они шли домой.

Национальные гвардейцы подъехали к «Гастону». Там они открыли заднюю дверь машины и вытолкнули Джорджа. Держась правой рукой за левое запястье, он, хромая, пошел во двор.

* * *

Несколько позже в то воскресное утро Джордж наконец поймал такси с чернокожим водителем и поехал в аэропорт, откуда он вылетел рейсом на Вашингтон. Левое запястье болело так сильно, что он не мог пошевелить рукой и все время держал ее в кармане. Запястье распухло, и, чтобы облегчить боль, он снял часы и расстегнул манжет рубашки.

По телефону-автомату он позвонил из Национального аэропорта в министерство юстиции и узнал, что в шесть вечера в Белом доме будет срочное совещание. Президент прилетает из Кэмп-Дэвида, а Берк Маршалл прилетел на вертолете из Западной Виргинии. Бобби был на пути в министерство юстиции, и ему срочно нужен доклад, так что у Джорджа не оставалось времени, чтобы заехать домой и переодеться.

Решив отныне держать в ящике стола чистую рубашку, Джордж взял такси, поехал в министерство юстиции и сразу вошел в кабинет Бобби.

Джордж доказывал, что его ушибы пустячные и он не нуждается в медицинской помощи, хотя он морщился каждый раз, когда делал движение левой рукой. Он изложил суть ночных событий министру юстиции и группе советников, включая Маршалла. По какой-то причине огромный черный ньюфаундленд по кличке Брумус тоже находился здесь.

— Перемирие, достигнутое на этой неделе с такими трудностями, находится иод угрозой срыва, — сказал Джордж в заключение. — Взрывы бомб и жестокость национальных гвардейцев пошатнули приверженность негров ненасильственной тактике. С другой стороны, возникшие беспорядки подрывают позицию белых, которые вели переговоры с Мартином Лютером Кингом. Противники интеграции Джордж Уоллес и Коннор надеются, что одна сторона или обе денонсируют соглашение. Каким-то образом мы должны предотвратить такое развитие событий.

— Ну что же. Ситуация предельно ясна.

Они все сели в машину Бобби — «форд-гэлакси 500». Было лето, и он опустил окно верх. Они проехали короткое расстояние до Белого дома. Брумусу поездка доставила большое удовольствие.

Несколько тысяч демонстрантов собрались перед Белым домом. Там были и белые, и черные. Они держали плакаты с требованием спасти детей Бирмингема.

Президент Кеннеди сидел в Овальном кабинете в своем любимом кресле-качалке в ожидании группы из министерства юстиции. Там же находилось могущественное руководящее трио военного ведомства: министр обороны «вундеркинд» Боб Макнамара, начальник главного управления Сухопутных войск и начальник штаба Сухопутных войск.

Эта группа собралась здесь сегодня, как догадался Джордж, потому что негры Бирмингема устраивали поджоги и бросали бутылки прошлую ночь. Такие экстренные совещания никогда не созывались за все годы ненасильственного движения за гражданские права, даже когда ку-клукс-клан подбрасывал бомбы в дома негров. Массовые беспорядки дали результат.

Военные присутствовали здесь, чтобы обсудить отправку войск в Бирмингем. Бобби, как всегда, сосредоточил внимание на политической реальности.

— Народ будет призывать президента принять меры, — сказал он. — Но есть проблема. Мы не можем признать, что посылаем федеральные войска для сдерживания национальных гвардейцев штата. Получается, Белый дом объявляет войну штату Алабама. Тогда нам придется заявить, что перед войсками ставится задача пресечь беспорядки. В таком случае Белый дом объявляет войну неграм.

Президент Кеннеди срезу же ответил:

— Как только у белых будет защита в лице федеральных войск, они могут порвать достигнутое соглашение.

Другими словами, подумал Джордж, угроза негритянских волнений служит гарантией соблюдения соглашения. Ему не нравилась такая перспектива, но избежать ее будет нелегко.

Слово взял Берк Маршалл. Он считал соглашение своим детищем.

— Если соглашение будет сорвано, — уныло сказал он, — негры станут…

Президент закончил фразу:

— Неуправляемыми.

Маршалл добавил:

— И не только в Бирмингеме.

В комнате наступила тишина — все начали размышлять над перспективой аналогичных беспорядков в других американских городах.

— Что сейчас делает Кинг? — спросил президент Кеннеди.

— Летит обратно в Бирмингем, — ответил Джордж. Он узнал об этом перед отъездом из «Гастона». — Сейчас, я уверен, он обходит церкви и убеждает народ с миром разойтись по домам после службы и не выходить сегодня вечером на улицы.

— Они послушают его?

— Да, если опять не начнут кидать бомбы и если национальных гвардейцев заставят прекратить бесчинства.

— Как мы можем гарантировать это?

— Могли бы вы разместить войска не в Бирмингеме, а в окрестностях города? Тем самым вы продемонстрируете поддержку соглашения. Коннор и Уоллес будут знать, что если они позволят себе какие-нибудь вольности, то поплатятся властью. А у белых не будет шанса увильнуть от соблюдения соглашения.

Некоторое время они обсуждали это предложение и решили принять его.

Джордж и небольшая группа перешли в Зал Кабинета, чтобы подготовить проект заявления для прессы. Секретарь президента напечатала его. Пресс-конференции обычно проводились в отделе Пьера Сэлинджера, но сегодня собралось так много репортеров и телевизионщиков, что там все они не могли поместиться, к тому же стоял теплый летний вечер, поэтому заявление было оглашено в Саду роз. Джордж наблюдал, как вышел президент Кеннеди и обратился к представителям мировой прессы:

— Бирмингемское соглашение было и остается справедливой договоренностью. Федеральное правительство не позволит, чтобы его саботировала горстка экстремистов с той или другой стороны.

Два шага вперед, шаг назад и еще два вперед, подумал Джордж. Мы делаем успехи.

Глава двадцать третья

У Дейва Уильямса были планы на субботний вечер. Три девочки из его класса собирались пойти в «Джамп-клуб» в Сохо. Дейв и еще двое парней как бы невзначай сказали, что они там встретятся с ними. Одна из девушек была Линда Робертсон. Дейв думал, что он ей нравится. Про него говорили, что он тупой, потому что учился хуже всех в классе, но он толково говорил с Линдой о политике, поскольку разбирался в ней благодаря своей семье.

Дейв собирался надеть новую рубашку с необычайно длинными концами у воротника. Он хорошо танцевал. Даже его приятели признавали, что он в стильной манере танцует твист. Он считал, что у него есть шанс закрутить роман с Линдой.

Дейву уже исполнилось пятнадцать лет, но, к его досаде, большинство девушек его возраста предпочитали старших парней. Он все еще морщился, когда вспоминал, как более года назад он шел по пятам за Бип Дьюар, надеясь сорвать у нее поцелуй, и увидел ее в страстных объятиях с восемнадцатилетним Джаспером Мюрреем.

В субботу утром дети Уильямсы пошли в кабинет отца за карманными деньгами. Иви, которой было семнадцать лет, получила фунт, а Дейв — десять шиллингов. Часто, как викторианским беднякам, им сначала приходилось выслушивать нотацию. Сегодня Иви получила деньги и была отпущена, а Дейву было велено остаться. Когда дверь закрылась, его отец Ллойд сказал:

— Ты не сдал экзамен.

Дейв это знал. За десять лет учебы в школе он не написал ни одной контрольной работы.

— Извини, — сказал он. Ему не хотелось спорить, ему хотелось взять деньги и уйти.

Отец сидел в клетчатой рубашке и кардигане, своей утренней субботней одежде.

— Но ты же не глуп.

— Учителя считают, что я тупой.

— Я не верю. Ты способный, но лентяй.

— Я не лентяй.

— Тогда кто ты?

Дейв не мог ответить. Он читал медленно, но хуже всего то, что всегда забывал, что прочитывал, сразу как переворачивал страницу. Он еще плохо писал: когда он хотел написать «bread», его ручка выводила «beard», и он не замечал разницы. Орфография у него была ужасной.

— У меня отличные отметки по устному французскому и немецкому, — сказал он.

— Это только доказывает, что ты можешь, если захочешь.

Совсем ничего не доказывало, но Дейв не знал, как объяснить такой факт.

Ллойд продолжал:

— Я долго и упорно размышлял, что же делать, и мы с твоей матерью бесконечно говорим об этом.

Для Дейва это прозвучало зловеще. Чего они там удумали?

— Ты уже взрослый, чтобы тебя шлепать, и в любом случае мы никогда не прибегали к физическому наказанию.

Это правда. Большинству парней давали затрещину, если они себя плохо вели, но мать Дейва уже много лет не поднимала на него руку, а отец — никогда. Что сейчас встревожило Дейва, так это слово «наказание». Ясно, что оно неотвратимо.

— Единственно, о чем я могу подумать, чтобы заставить тебя сосредоточиться на учебе, это лишить тебя довольствия.

Дейв не мог поверить своим ушам.

— Что значит лишить?

— Я не буду давать тебе денег, пока не увижу улучшения в учебе.

Дейв такого не ожидал.

— Но как же я буду ездить по Лондону?

И покупать сигареты, и как я попаду в «Джамп-клуб», в панике подумал он.

— В школу же ты ходишь. Если ты захочешь пойти еще куда-нибудь, тебе нужно будет лучше заниматься.

— Я не могу так жить!

— Тебя кормят, у тебя полон шкаф одежды, у тебя мало в чем будет недостаток. Просто помни, что, если ты будешь плохо учиться, у тебя никогда не будет денег на развлечения.

Дейва переполняло возмущение. Его планы на вечер были сорваны. Он чувствовал себя беспомощным, как младенец.

— Это все?

— Да.

— Тогда я напрасно трачу тут время.

— Ты слушаешь отца, который пытается направить тебя на путь истинный.

— Это без разницы, — сказал Дейв и вышел, хлопнув дверью.

Он снял свою кожаную куртку с вешалки в коридоре и вышел из дома. Стояло теплое весеннее утро. Что ему делать? Он собирался днем встретиться с друзьями на площади Пикадилли, пройтись по Денмарк-стрит и посмотреть гитары, выпить пинту пива в пабе, а затем вернуться домой и надеть модную рубашку.

В кармане у него было немного мелочи — достаточно на пинту пива. Как раздобыть деньги на вход в «Джамп-клуб»? Может быть, заработать? Но кто возьмет его так сразу? Некоторые из его друзей подрабатывали в субботу или воскресенье в магазинах и ресторанах, когда по выходным требовались дополнительные руки. Он подумал, а не зайти ли в какое-нибудь кафе и наняться мойщиком посуды на кухне. Стоило попробовать. И он направил шаги в сторону Уэст-Энда.

Потом ему пришла в голову другая мысль.

У него есть родственники, которые могли бы взять его на работу. Сестра отца, Милли, торговала модной одеждой. Она имела три магазина в фешенебельных пригородных районах Лондона: Харроу, Голдер-Грин и Хампстед. Она могла бы дать ему поработать в субботу, хотя он не представлял, получится ли у него продавать женские платья. Милли была замужем за оптовым торговцем кожи Эйби Эйвери, и его склад на востоке Лондона более подходящее место. Но они оба, и тетя Милли, и дядя Эйби, справятся о нем у Ллойда, а тот скажет им, что Дейв должен учиться, а не работать. Но у Милли и Эйби был сын Ленни двадцати трех лет, мелкий бизнесмен и ловкач. Но по субботам Ленни торговал в рыночной палатке в Олдгейте на Ист-Энде. Он продавал «Шанель № 5» и другие дорогие духи по слишком низким ценам. Он шепотом говорил покупателям, что они ворованные, но на самом деле это были просто поддельные дешевые духи в дорого выглядевших флаконах.

Ленни мог дать Дейву дневную работу.

У Дейва было достаточно денег на поездку на метро. Он вошел на ближайшей станции и купил билет. Если Ленни ему откажет, он не знал, как будет возвращаться. Несколько километров он пройдет пешком, если нужно.

На лондонской подземке он добрался из фешенебельной западной части города в рабочую восточную. На рынке уже толпились покупатели, желающие купить товар по более низким ценам, чем в обычных магазинах. Некоторые товары в самом деле были ворованные. Как догадался Дейв, электрические чайники, бритвы, утюги и приемники уходили через заднюю дверь фабрики. Другие были избыточной продукцией, и ее распродавали производители: никому не нужные пластинки, уже переставшие быть бестселлерами книги, некрасивые рамки для фотографий, пепельницы в виде морских раковин. Но большинство изделий имели какой-нибудь изъян: просроченный шоколад, полосатые шарфы из бракованной ткани, ботинки из неравномерно покрашенной кожи, фарфоровые тарелки с отбитым цветком.

Ленни, как и Дейв, был похож на их деда, покойного Берни Леквиза, с густыми темными волосами и карими глазами. Волосы Ленни лоснились от бриолина и были зачесаны в виде кока, как у Элвиса Пресли. Он тепло поздоровался с Дейвом.

— Привет, старина! Хочешь купить духи для девушки? Возьми «Флёр соваж». — Он произнес название «флюер савидж». — Гарантия того, что у нее упадут трусики. Отдам за два шиллинга и шесть пенсов.

— Мне нужна работа, Ленни, — сказал Дейв. — Могу я поработать у тебя?

— Нужна работа? Твоя мать миллионерша, верно? — уклонился он от прямого ответа.

— Отец отказался давать мне деньги на карманные расходы.

— Почему?

— Потому что я плохо учусь. Так что у меня ни шиша в кармане. Я хочу немного заработать, чтобы вечером немного развлечься.

В третий раз Ленни ответил вопросом:

— Я что — биржа труда?

— Дай мне попробовать. Вот увидишь, я смогу продавать духи.

Ленни повернулся к покупательнице.

— У вас прекрасный вкус, мадам. «Ярдли» — это духи высочайшего класса на рынке. Флакончик, что у вас в руках, всего три шиллинга, а я заплатил за него два шиллинга шесть пенсов парню, который украл его, то есть поставил мне.

Женщина хихикнула и купила духи.

— Я не могу платить тебе жалованье, — сказал Ленни Дейву. — Но я сделаю вот что: дам тебе десять процентов от того, что ты выручишь.

— Договорились, — согласился Дейв и встал с Ленни за прилавок.

— Держи деньги в кармане, а мы рассчитаемся позже. — Ленни дал ему фунт мелочью для сдачи.

Дейв взял флакон «Ярдли», помедлил, улыбнулся проходившей женщине и сказал:

— Духи высочайшего класса на рынке.

Женщина ответила улыбкой и пошла дальше.

Он продолжал свои попытки, подражая Ленни, и через несколько минут продал флакон «Джой» фирмы «Пату» за два шиллинга шесть пенсов. Вскоре он выучил все приманки Ленни. «Только женщине с таким тонким вкусом, как у вас, дано оценить эти духи». «Купите эти духи, если у вас есть тот, кому вы действительно хотите понравиться». Приманка, от которой они отказались: «Правительство запретило эти духи, потому что они слишком сексуальны».

Толпа реагировала весело и всегда была готова посмеяться. Люди одевались сообразно событию — «выходу в свет». Дейв узнал кучу новых жаргонных слов для обозначения денег: шестипенсовик называли «тильбюри», пять шиллингов — долларом, купюру в десять шиллингов — полубриджами.

Время проходило быстро. Официантка из кафе поблизости принесла два толстых сэндвича из белого хлеба с жареным беконом и кетчупом. Лопни заплатил ей и дал один сэндвич Дейву, который удивился, что уже время обеда. Карманы джинсов-дудочек отяжелели от монет, и он вспомнил, что десять процентов денег его. В разгар дня он заметил, что на улицах почти нет народа, и Ленни объяснил, что люди пошли на футбольный матч.

К концу дня деловая активность пошла на убыль. Дейви прикинул, что сумма денег в его кармане может быть порядка пяти фунтов, в таком случае он заработал десять шиллингов, что составляло его нормальное довольствие от отца, и он мог пойти в «Джамп Клаб».

В пять часов Ленни начал разбирать палатку, и Дейв помогал сложить непроданный товар в картонные коробки, потом они всё погрузили в желтый фургон Ленни «бедфорд».

Когда они сосчитали деньги, оказалось, что он выручил более девяти фунтов. Ленни дал ему фунт, немного больше, чем договорные десять процентов, «потому что ты помогал мне упаковаться». Дейв был в восторге: он заработал в два раза больше, чем должен был дать ему отец в это утро. Он был бы рад делать это каждую субботу, подумал он, особенно если бы ему не пришлось выслушивать нотации отца.

Они пошли в ближайший паб и взяли по пинте пива.

— Ты немного играешь на гитаре, не так ли? — спросил Ленни, когда они сели за неубранный стол с полной пепельницей.

— Да.

— Какой у тебя инструмент?

— «Эко». Это дешевая копия «Гибсона».

— Электрическая?

— С наполовину полым корпусом.

Ленни слегка растерялся: видимо, он не очень разбирался в гитарах.

— Ты можешь подключить ее к розетке? Я вот о чем.

— Да, а что?

— В группу мне нужен ритм-гитарист.

Это было потрясающе. Дейв не помышлял попасть в группу, но эта идея сразу увлекла его.

— Я не знал, что у тебя есть группа, — сказал он.

— «Гвардейцы». Я играю на пианино и исполняю большую часть песен.

— А музыка какая?

— Только рок-н-ролл.

— Ты хочешь сказать…

— Элвис, Чак Берри, Джон Кэш… То есть все лучшее.

Дейву несложно было исполнять трехаккордные песни.

— А как насчет «Битлз»? — Их аккорды были более сложными.

— Кого? — спросил Ленни.

— Это новая группа. Они бесподобны.

— Никогда не слышал о них.

— Ну, в общем, я могу играть на ритм-гитаре старые рок-песни.

Ленни немного обиделся, услышав эту фразу, и сказал:

— Так ты придешь к нам на прослушивание?

— Я бы очень хотел.

Ленни посмотрел на часы.

— Сколько тебе нужно времени, чтобы съездить за гитарой?

— Полчаса туда и полчаса обратно.

— Приходи в Олдгейтский рабочий клуб. Мы будем устанавливать инструменты. Мы прослушаем тебя перед началом выступления. У тебя есть усилитель?

— Небольшой.

— Будет достаточно.

Дейв вошел в метро. От успеха в роли продавца и выпитого пива у него кружилась голова. В поезде он выкурил сигарету, радуясь победе над отцом. Он представил, как он небрежно скажет Линде Робертсон: «Я играю на гитаре в рок-группе». Это не может не произвести на нее впечатление.

Он добрался до дома и вошел через заднюю дверь. Ему удалось незамеченным родителями проскользнуть в свою комнату. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы положить гитару в футляр и взять усилитель.

Он уже хотел выйти из комнаты, как вошла его сестра Иви, одетая для субботнего вечера. На ней была короткая юбка и высокие сапоги. Она сделала себе прическу с начесом «улей» и сильно накрасила глаза по последней моде. Выглядела она старше своих семнадцати лет.

— Куда ты собралась? — спросил ее Дейв.

— На вечеринку. Там должен быть Хэнк Ремингтон.

Ремингтон, ведущий певец группы «Кордс», разделял некоторые взгляды Иви и говорил об этом в интервью.

— Ты поднял шум сегодня, — сказала Иви. Она не обвиняла его: она всегда становилась на его сторону в спорах с родителями, и он отвечал ей тем же.

— С чего ты взяла?

— Отец очень огорчен.

— Огорчен? — Дейв не знал, как понимать это. Отец мог быть сердитым, разочарованным, строгим, властным, деспотичным, и он знал, как реагировать. Но огорченным?

— Почему?

— Как я поняла, вы с ним повздорили.

— Он отказался давать мне карманные деньги, потому что я завалил все экзамены.

— И что ты сделал?

— Ничего. Я вышел. Возможно, хлопнув дверью.

— Где ты был весь день?

— Работал в рыночной палатке Ленни Эйвери и заработал фунт.

— Молодец. Куда ты намыливаешься сейчас со своей гитарой?

— У Ленни есть рок-группа. Он хочет, чтобы я играл на ритм-гитаре. — Это было преувеличением. Дейв еще не устроился на работу.

— Желаю успеха!

— Надеюсь, ты не скажешь матери и отцу, где я был.

— Только если ты меня попросишь.

— Мне все равно. — Дейв направился к двери, а потом остановился. — Он огорчен?

— Да.

Дейв пожал плечами и ушел из дома, никем не замеченный.

Он с предвкушением ожидал прослушивания. Он часто пел с сестрой и играл на гитаре, но в группе с барабанщиком — никогда. Он надеялся, что не подкачает, — с ритм-гитарой не должно быть сложностей.

Сидя в вагоне метро, он мыслями возвращался к разговору с отцом. Он очень удивился, узнав от сестры, что мог огорчить папу. Говорят, отцов трудно чем-нибудь пронять, но, как он теперь понял, это неверное представление. Ему надо бы изменить эту точку зрения. Он больше не может только возмущаться и обижаться. Ведь страдал не только он. Отец обидел его, но и он обидел отца, они оба виноваты. Конечно, негодовать приятнее, чем чувствовать себя виноватым.

Он разыскал Олдгейтский рабочий клуб и вошел туда с гитарой и усилителем. Интерьер отличался простотой, неоновые лампы отбрасывали резкий свет на пластиковые столы и трубчатые стулья, поставленные рядами, что вызывало ассоциации с фабричной столовой, а не с залом для рок-н-ролла. «Гвардейцы» на сцене настраивали инструменты. Ленни сидел за пианино, Лу — за барабанами, Баз — с бас-гитарой, а Джеффри — с ведущей гитарой. Перед Джеффри был микрофон, так что он, вероятно, тоже пел. Все трое были старше Дейва — лет по двадцать с лишним, и его испугало, что они гораздо лучшие музыканты, чем он. Вдруг ему показалось, что не так-то просто держать ритм.

Он настроил свою гитару под пианино и подключил ее к усилителю.

— Ты знаешь «Смертную тоску»? — спросил Ленни.

Дейв знал и с облегчением вздохнул. Это была несложная песенка в до-мажоре с ведущей партией фортепьяно, и аккомпанировать на гитаре было легко. Он играл непринужденно и испытывал особое удовольствие в игре с другими, несравнимое с тем, что чувствовал, когда играл один.

Ленни поет хорошо, отметил про себя Дейв. Баз и Лу задавали ритм. Джефф немного импровизировал на ведущей гитаре. Группа была вполне артистичной, разве что ей не хватало оригинальности. После исполнения композиции Ленни сказал:

— В целом получается неплохо, но не мог бы ты играть более ритмично?

Дейв удивился, что его раскритиковали. Он думал, что играл хорошо.

— Ладно, — сказал он.

Следующей была известная композиция Джерри Ли Льюиса «Трясись, греми, крутись», тоже с ведущей партией фортепьяно. Джеффри пел дуэтом с Ленни. Дейв аккомпанировал в рубленом ритме. Ленни это понравилось больше.

Ленни объявил «Джонни Би Гуд», и Дейв по собственной инициативе с энтузиазмом начал играть вступление Чака Берри. Дойдя до пятого такта, он подумал, что сейчас вступит вся группа, как на пластинке, но «Гвардейцы» не заиграли. Дейв остановился, и Ленни сказал:

— Обычно я играю вступление на пианино.

— Извини, — отозвался Дейв, и Ленни начал снова.

Дейв пришел в отчаяние. Его исполнение никуда не годится. Следующая композиция была «Проснись, крошка Сузи». К удивлению Дейва, Джеффри пел не так, как это звучало у «Братьев Эверли». В первом куплете Дейв придвинулся к микрофону Джеффри и начал петь с Ленни. В ту же минуту две молоденькие официантки, которые расставляли на столах попельницы, прервали свою работу и стали слушать. После окончания исполнения они захлопали. Дейв улыбнулся от удовольствия, раньше ему аплодировали только члены семьи.

Одна из девушек спросила у Дейва:

— Как называется ваша группа?

Дейв показал на Ленни.

— Это его группа, и она называется «Гвардейцы».

— А, — с некоторым разочарованием произнесла девушка.

Под конец Ленни решил спеть «Позаботьтесь о моей крошке», и снова Дейв подпевал ему. Официантки танцевали в проходе между столами.

Потом Ленни встал из-за пианино.

— Ну что ж, гитарист ты не очень, — сказал он Дейву. — Но поешь ты хорошо и тем девушкам явно понравился.

— Так я принят или нет?

— Сегодня ты сможешь выступить?

— Сегодня? — Дейв обрадовался, но не ожидал, что нужно будет начинать немедленно. Он рассчитывал еще увидеться с Линдой Робертсон.

— У тебя есть что-то лучшее на примете? — Ленни немного обиделся, что он сразу не дал согласие.

— Как тебе сказать? Я собирался встретиться с девушкой. Ладно, ей придется подождать. Когда мы закончим?

— Это рабочий клуб. Они долго не задерживаются. В половине одиннадцатого мы уйдем со сцены.

Дейв сосчитал, что к одиннадцати он будет в «Джамп-клубе».

— Годится.

— Ну и хорошо, — сказал Ленни. — Добро пожаловать в группу.

***

Джаспер Мюррей все еще не мог позволить себе поехать в Америку. В колледже Святого Юлиана в Лондоне была группа, называвшаяся «Северо-Американский клуб», которая фрахтовала рейсы и продавала дешевые билеты. Как-то раз ближе к вечеру он зашел в их небольшой офис в студенческом совете и поинтересовался ценами. Он узнал, что может полететь в Нью-Йорк за 90 фунтов. Это было слишком дорого, и он ушел расстроенный.

В баре офиса он заприметил Сэма Кейкбреда. В течение нескольких дней он искал случая поговорить с Сэмом вне стен редакции «Сент-Джулиане ньюс». Сэм был редактором этой студенческой газеты, а Джаспер — редактором отдела новостей.

За столиком с Сэмом сидела его младшая сестра Валери, студентка того же колледжа, в твидовой кепке и коротком платье. Для газеты она писала статьи о моде. Она была привлекательная: при других обстоятельствах Джаспер пофлиртовал бы с ней, но сегодня он думал о другом. Он бы предпочел поговорить с Сэмом с глазу на глаз, но присутствие Валери не помеха.

Он пошел с чашкой кофе к столику Сэма.

— Мне нужен твой совет, — сказал он. Он хотел получить информацию, а не совет, но иногда люди неохотно делятся информацией, в то время как им льстит, когда у них спрашивают совета.

На Сэме был пиджак в елочку и галстук. Он курил трубку — очевидно, хотел выглядеть старше своих лет.

— Присаживайся, — сказал он, сложив газету, которую читал.

Сэм сел. Его отношения с Сэмом носили натянутый характер.

Они соперничали за место редактора, и Сэм вышел победителем. Джаспер затаил обиду, а Сэм сделал его редактором отдела новостей. Они стали коллегами, но не друзьями.

— Я хочу быть редактором в следующем году, — сказал Джаспер. Он надеялся, что Сэм поможет ему, либо потому, что он подходил для этой работы — действительно подходил, либо из чувства вины.

— Это решать лорду Джейну, — уклончиво ответил Сэм. Джейн был ректором колледжа.

— Лорд Джейн спросит твое мнение.

— Есть еще комиссия по назначению на должность.

— Но ты и ректор входите в эту комиссию и с вашим мнением считаются.

Сэм против этого возражать не стал.

— Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе совет.

— Кто еще предложил свою кандидатуру?

— Само собой разумеется, Тоуби.

— Вот как?

Тоуби Дженкинс был редактором отдела тематических статей, который подготовил серию скучных публикаций о работе университетских чиновников, таких как секретарь и казначей.

— Он подаст заявление.

Сэму досталось это место отчасти потому, что в кругу его родственников были видные журналисты. Такого рода связи произвели впечатление на лорда Джейна. Это раздражало Джаспера, но он умолчал об этом.

— Читать его скука смертная, — сказал Джаспер.

— Как репортер он предельно точен, хотя ему недостает воображения.

Джаспер воспринял это замечание как шпильку в свой адрес. Он был полной противоположностью Тоуби. Сенсацию он ценил превыше точности. В его репортажах потасовка всегда становилась дракой, намерение — тайным замыслом, а оговорка превращалась не иначе как в наглую ложь. Он знал, что люди читают газеты, чтобы испытать волнение, а не получить информацию.

— И еще он написал заметку о крысах в столовой, — добавил Кейкбред.

— Действительно. — Джаспер забыл об этом. Заметка наделала много шума. Ему просто повезло: отец Тоуби работал в местном совете и знал, какие усилия прилагает отдел по борьбе с грызунами, чтобы избавиться от них в подвалах колледжа, построенного в восемнадцатом столетии. Тем не менее эта публикация обеспечила Тоуби место редактора отдела тематических статей, но потом он не написал ничего, что хоть наполовину могло сравниться с ней.

— Значит, мне нужна сногсшибательная новость, — задумчиво сказал Джаспер.

— Возможно.

— Что-то вроде того, что ректор растрачивает средства колледжа на покрытие своих карточных долгов.

— Я сомневаюсь, что лорд Джейн играет в азартные игры. — У Сэма напрочь отсутствовало чувство юмора.

Джаспер подумал о Ллойде Уильямсе. Мог ли он дать какую-нибудь подсказку? К сожалению, он чертовски осторожен.

Потом он подумал об Иви. Она подала заявление на поступление в театральное училище им. Ирвинга, которое было одним из факультетов колледжа Святого Юлиана, и таким образом представляла интерес для студенческой газеты. Она получила первую роль в фильме «И это все о Миранде». И встречалась с Хэнком Ремингтоном, певцом из группы «Кордс». Может быть…

Джаспер встал.

— Спасибо за помощь, Сэм. Я искренне ценю ее.

— Не стоит благодарности, — ответил Сэм.

На метро он поехал домой. Чем больше он думал об интервью с Иви, тем сильнее его охватывало волнение.

Джаспер знал правду об Иви и Хэнке. Они не просто встречались, у них был страстный роман. Ее родители знали, что два-три вечера в неделю она проводит время с Хэнком и по субботам возвращается домой в полночь. Но Джаспер и Дейв также знали, что после школы Иви чаще всего ездила на квартиру Хэнка в Челси и занималась с ним сексом. Хэнк уже написал о ней песню «Курить ей еще слишком рано».

Но даст ли она интервью Джасперу?

Когда он добрался до дома на Грейт-Питер-стрит, Иви разучивала роль на кухне, облицованной красной кафельной плиткой. Ее волосы были небрежно заколоты, на ней была старая линялая рубашка, тем не менее выглядела она потрясающе. Джаспер поддерживал с ней теплые отношения. С тех пор как она по-детски потеряла голову из-за него, он всегда с добротой относился к ней, но никогда не подстрекал ее. Осторожничал он потому, что избегал кризисной ситуации, которая могла бы стать причиной разлада с ее великодушно-гостеприимными родителями. Сейчас он был даже рад, что с ней у него сохранились доброжелательные отношения, и только.

— Ну и как? — спросил он, кивнув на сценарий.

Она пожала плечами.

— Роль несложная, но сниматься в кино будет для меня новым испытанием.

— Может, я возьму у тебя интервью?

Она заволновалась.

— Предполагается, что реклама — это прерогатива студии.

Джаспер пал духом. Что он за журналист, если не сможет взять

интервью у Иви, хотя он живет у нее в доме?

— Это всего лишь для студенческой газеты, — сказал он.

— Не имеет значения.

Вдруг ему пришла в голову обнадеживающая мысль.

— Так-то оно так, но интервью могло бы помочь тебе поступить в театральное училище.

Она положила сценарий.

— Хорошо. Что ты хочешь узнать?

Джаспер подавил в себе чувство ликования. Холодно он спросил:

— Как ты получила роль в фильме «И это все о Миранде»?

— Я пошла на пробу.

— Расскажи мне об этом. — Джаспер достал блокнот и начал записывать.

Он не стал спрашивать ее о нудистской сцене в «Гамлете». Он боялся, что Иви попросит его не упоминать о ней. Впрочем, ему незачем было вдаваться в расспросы, потому что он сам все видел. Вместо этого он задавал вопросы о звездах, снимающихся в фильме, и других знаменитостях, с которыми она встречалась, и постепенно подобрался к Хэнку Ремингтону.

Когда Джаспер упомянул его имя, в глазах Иви вспыхнул характерный огонек.

— Хэнк самый смелый и преданный человек из тех, кого я знаю, — сказала она. — Я восхищаюсь им.

— Но ты не только восхищаешься им.

— Я обожаю его.

— И вы проводите вместе время.

— Да, но я не хочу распространяться об этом.

— Конечно. Никаких проблем.

Она сказала «да», а этого было достаточно.

Из школы пришел Дейв и сделал себе растворимый кофе с молоком.

— Я полагал, что рекламирование не по твоей части, — заметил он Иви.

Прикуси язык, привилегированный сопляк, подумал Джаспер.

Иви ответила Дейву:

— Это только для «Сент-Джулиане ньюс».

В тот же вечер Джаспер написал статью.

Когда отпечатанные страницы лежали перед ним, он понял, что материал годится не только для студенческой газеты. Хэнк — звезда, Иви — начинающая актриса, Ллойд — член парламента. Тянет на более солидную публикацию, подумал он, все больше волнуясь. Если бы он смог протолкнуть что-нибудь в крупную газету, это в значительной мере способствовало бы его дальнейшей карьере.

А также осложнило бы его отношения с семьей Уильямсов.

На следующий день он дал статью Сэму Кейкбреду.

Потом с дрожью в голосе он позвонил в редакцию таблоида «Дейли экоу».

Он попросил позвать к телефону редактора отдела новостей. Того не было на месте, и его соединили с репортером по имени Барри Паф.

— Я учусь на факультете журналистики, — сказал он. — У меня есть для вас материал.

— Так. О чем? — спросил Паф.

Джаспер на секунду заколебался. Ведь он предавал Иви и всю семью Уильямсов, тем не менее проговорил:

— Речь идет о дочери члена парламента, которая спит с поп-королем.

— Хорошо, — буркнул Паф. — Кто они?

— Могли бы мы встретиться?

— Наверное, ты хочешь получить деньги?

— Да, но это не все.

— Что еще?

— Я хочу, чтобы статья появилась под моим именем.

— Давай сначала мы ее посмотрим, а там видно будет.

Паф пытался настаивать на своем, как Джаспер с Иви.

— Нет, спасибо, — твердо сказал он. — Если вам не понравится, можете не печатать, но если решите опубликовать ее, то должны поставить мое имя.

— Хорошо, — согласился Паф. — Когда мы можем встретиться?

* * *

Двумя днями позже, за завтраком на Грейт-Питер-стрит, Джаспер прочитал в «Гардиан», что Мартин Лютер Кинг планирует провести массовую демонстрацию гражданского неповиновения в Вашингтоне в поддержку закона о гражданских правах. Кинг предсказывал, что в ней примут участие сто тысяч человек.

— Ну и ну! Хотел бы я посмотреть, — сказал Джаспер.

— И я тоже, — отозвалась Иви.

Демонстрация должна была состояться в августе, в период студенческих каникул, так что Джаспер будет свободен. Но он не мог позволить себе потратить девяносто фунтов на билет в США.

Дейзи Уильямс вскрыла конверт и воскликнула:

— Боже мой! Ллойд, письмо от твоей кузины Ребекки из Германии!

Дейв проглотил кусок слойки и спросил:

— А кто такая Ребекка?

Его отец перелистывал газеты с быстротой профессионального политика. Он оторвался от своих газет и сказал:

— Строго говоря, она не кузина. Ее удочерили мои дальние родственники, после того как она потеряла родителей во время войны.

— Я забыл, что у нас родственники немцы, — проговорил Дейв. — Gott im Himmel! (Господи боже (нем.))

Джаспер отметил про себя, что Ллойд подозрительно уклончиво отзывается о своих родственниках. Покойный Берни Леквиз был его отчимом, но никто никогда не упоминал о его настоящем отце Джаспер был уверен, что Ллойд был незаконнорожденный. Это тема не для бульварной газеты: рождение ребенка вне брака не считается позором, как раньше. Тем не менее Ллойд никогда не вдавался в подробности.

— Последний раз, — продолжал Ллойд, — я видел Ребекку в 1948 году. Ей было около семнадцати лет. К тому времени ее уже удочерила моя родственница Карла Франк. Они жили в центре Берлина, так что сейчас их дом, должно быть, находится к востоку от стены. Что с ней стало?

— Она, очевидно, каким-то образом выбралась из Восточной Германии и переехала в Гамбург. А! Ее муж пострадал во время побега, и он не встает с инвалидного кресла.

— Что заставило ее написать нам?

— Она разыскивает Ханнелоре Ротман. — Дейзи взглянула на Джаспера. — Она была твоей бабушкой. Вероятно, она проявила доброту к Ребекке во время войны, как раз, когда погибли настоящие родители Ребекки.

Джаспер никогда не общался с семьей матери.

— Мы точно не знаем, что случилось с моим немецким дедом и бабушкой по материнской линии, но мама уверена, что их уже нет в живых.

— Я покажу это письмо твоей матери. Она должна написать Ребекке.

Ллойд раскрыл «Дейли экоу» и воскликнул:

— Какого черта! Что это?

Джаспер ждал этого момента. Он зажал руки между коленями, чтобы они не тряслись.

Ллойд разложил газету на столе. На третьей полосе была фотография Иви, выходившей из ночного клуба с Хэнком Ремингтоном, и заголовок: «Поп-король Хэнк и семнадцатилетняя дочь члена парламента, обнажившаяся на сцене».

— Под заголовком стояли имена авторов: Барри Паф и Джаспер Мюррей.

— Я этого не писал! — солгал Джаспер с наигранным возмущением в голосе. На самом деле он испытывал восторг, видя свое имя как автора статьи, опубликованной в национальной газете. Похоже, что никто другой не замечал его смешанные чувства.

Ллойд начал читать вслух:

— «Последней пассией поп-короля Хэнка Ремингтона стала семнадцатилетняя дочь Ллойда Уильямса, члена парламента от Хокстона. Восходящая кинозвезда Иви Уильямс прославилась тем, что обнажилась во время самодеятельного спектакля в Ламбетской средней школе, привилегированном учебном заведении для детей высокопоставленных родителей».

— Ах, дорогой, какой конфуз! — воскликнула Дейзи.

Ллойд продолжал читать:

— «Иви сказала: "Хэнк самый смелый и преданный человек из тех, кого я знаю". Иви и Хэнк поддерживают кампанию за ядерное разоружение, несмотря на неодобрение ее отца, представителя лейбористской партии по военным вопросам». — Ллойд строго посмотрел на Иви. — Ты знаешь многих смелых и преданных людей, включая твою мать, которая водила санитарную машину во время бомбежек, и твоего двоюродного деда, который сражался на Сомме. Хэнк настолько выдающийся, что затмил их?

— Это не имеет значения, — сказала Дейзи. — Я полагала, ты не можешь давать интервью без согласия студии, Иви.

— Господи, это моя вина, — вмешался Джаспер. Все посмотрели на него. Он предполагал, что будет такая сцена, и подготовился к ней. Ему не нужно было изображать огорчение: он и так чувствовал себя ужасно виноватым. — Я брал интервью у Иви для студенческой газеты. «Дейли экоу», должно быть, переписала его для сенсации. — Эту отговорку он придумал заранее.

— Первый урок общественной жизни, — заметил Ллойд. — Журналисты — народ ненадежный, предадут в любую минуту.

Это я предатель, подумал Джаспер. Но семья Уильямсов, казалось, согласилась с его заверениями, что он не имеет отношения к публикации в «Дейли экоу».

Иви была готова разрыдаться.

— Мне могут не дать эту роль.

— Не представляю, — сказала Дейзи, — что в таком случае фильму будет причинен какой-либо урон. Скорее наоборот.

— Надеюсь, ты права, — отозвалась Иви.

— Извини, Иви, — обратился к ней Джаспер со всей искренностью, на какую был способен. — Я понимаю, что подвел тебя.

— Ты сделал это не нарочно, — сказала Иви.

В итоге Джасперу все сошло с рук. Никто за столом не смотрел на него с осуждением. Они не находили ничьей вины в публикации в «Дейли экоу». Он был не уверен только в Дейзи, которая немного хмурилась и старалась не встречаться с ним взглядом. Но она любила Джаспера ради его матери и не стала бы обвинять его в двуличии. Джаспер встал.

— Я пойду в редакцию «Дейли экоу», — сообщил он. — Встречусь с этим негодяем Пафом. Посмотрим, что он скажет в свое оправдание.

Он был рад уйти из дома. Он ловко выкрутился из щекотливой ситуации и теперь мог с облегчением вздохнуть.

Часом позже Джаспер вошел в редакцию газеты, испытывая сильное волнение. Вот чего он хотел больше всего на свете: отдел новостей, стук пишущих машинок, телефонные звонки, пневматические трубы, по которым передавались бумаги по комнате, будоражащая атмосфера.

Барри Паф, мужчина невысокого роста с косоглазием, примерно двадцати пяти лет, был в помятом костюме и стоптанных замшевых ботинках.

— Неплохо получилось, — сказал он.

— Иви еще не знает, что я дал материал вам.

Паф не мог долго слушать словоизлияния Джаспера о его угрызениях совести.

— Если каждый раз спрашивать разрешение, то мало что удавалось бы напечатать.

— Она обязана отказываться от всех интервью, за исключением тех, что организует студийный агент по рекламе.

— Агенты по рекламе — твои враги. Гордись, что ты перехитрил одного из них.

— Я горжусь.

Паф вручил ему конверт. Джаспер раскрыл его. Там находился чек.

— Твой гонорар. За главный материал на третьей полосе, — пояснил Паф.

Джаспер взглянул на сумму. Она составляла девяносто фунтов.

Он вспомнил о походе на Вашингтон, Девяносто фунтов — это стоимость авиабилета в США. Теперь он может полететь в Америку.

Сердце у него подпрыгнуло.

Он положил чек в карман.

— Большое спасибо.

Барри кивнул.

— Дай знать, если у тебя будет еще что-нибудь в этом же роде.

* * *

Дейв Уильямс очень волновался перед выступлением в «Джамп-клубе». Это был модный клуб в центре Лондона, поблизости от Оксфорд-стрит. Он снискал себе репутацию тем, что в нем дебютировали будущие звезды и некоторые группы, ныне входящие в список самых популярных исполнителей. Известные музыканты приходили сюда послушать новые таланты.

Ничего особенного он собой не представлял. На одной стороне зала находилась небольшая сцена, а на противоположной — бар. Места между ними хватало для того, чтобы там танцевали, задевая друг друга, пара сотен человек. Пол был усыпан окурками. Единственным украшением служили порванные афиши известных мероприятий, проводившихся здесь. Они отсутствовали разве что в туалете, стены которого были размалеваны самыми непристойными рисунками и надписями, какие только видел Дейв.

Игра Дейва, как и всех «Гвардейцев», улучшилась, благодаря ценным советам его кузена. Ленни питал слабость к Дейву и разговаривал с ним как дядюшка, хотя был старше его всего на восемь лет. «Слушай барабанщика, — говорил ему Ленни. — Тогда ты всегда будешь попадать в такт». И еще: «Научись играть, не глядя на свою гитару. Тогда ты сможешь встречаться глазами с людьми в зале». Дейв с благодарностью принимал любую подсказку, но он знал, что еще далек от того, чтобы казаться профессионалом. Тем не менее он великолепно чувствовал себя на сцене. Ему не нужно было ни читать, ни писать, поэтому он больше не считался тупицей. Он не уступал другим в группе и играл все лучше. Он даже подумывал стать музыкантом, и тогда ему не нужно будет никогда учиться, но он сознавал, что шансы его невелики.

Выступления группы становились все лучше. Когда вел дуэтом с Ленин, они звучали по-современному, наподобие «Битлз». Дейв уговорил Ленни пмс гупать в несколько ином жанре, исполняя подлинные чикагские блюзы и Детройтскую негршчнокую музыку, иод которую можно танцевать, ту, чго исполняют другие молодежные группы. В результате их стали чаще приглашать. Вместо одного раза и две недели теперь они выступали по вечерам каждую пятницу и субботу.

Но у Дейва была другая причина для беспокойства. Он получил этот ангажемент после того, как попросил дружка Иви, Хэнка Ремингтона, порекомендовать их группу. Но Хэнку не понравилось их название.

— «Гвардейцы» звучит старомодно, как «Четыре туза» или «Иорданцы», — сказал он.

— Мы можем сменить название, ответил ему Дейв, желая во что бы то ни стало добиться ангажемента в «Джамп-клубе».

— Самое модное сейчас это имя из старого блюза, такое как «Роллинг стоунз».

Дейв в вспомнил звуковую запись «Букера Ти энд Эм Джиз», которую он слышал несколько дней назад. Его поразило их странное название.

— А как насчет такого: «Плам Нелли»?

Хэнку оно понравилось, и он порекомендовал клубу пригласить новую группу, называвшуюся «Плам Нелли». Предложение, высказанное такой знаменитостью, как Хэнк, подействовало словно приказание, и группа получила ангажемент.

Но когда Дейв заговорил о переименовании, Ленни категорически возразил.

— Мы «Гвардейцы» и «Гвардейцами» останемся, — упрямо заявил он и перевел разговор па другую тему, Дейв не осмелился сообщить, что в «Джамп-клубе» думают, будто они называются «Плам Нелли». Таким образом, назревал кризис.

Во время проверки звука они исполняли «Лусилл». После первою куплета Дейв перестал играть и обратился к ведущему гитаристу Джеффри:

— Что это за фигня?

— Что именно?

— Ты как-то странно играл?

Джеффри многозначительно улыбнулся.

— Ничего подобного. Это всего лишь проигрыш.

— На пластинке этого нет.

— А что такого? Ты можешь не тянуть ноту «до»?

Дейв понял, что происходит. Джеффри старался поставить его в глупое положение как новичка. Но, к сожалению, Дейв никогда не слышал, что такое укороченный аккорд.

— Пианистам, играющим в пабах, он известен как двойной минор, Дейв, — пояснил Ленни.

Подавив самолюбие, Дейв попросил Джеффри:

— Покажи.

Тот закатил глаза и со вздохом показал, как надо играть.

— Вот так, понятно? — буркнул он, словно устав иметь дело с дилетантами.

Дейв воспроизвел аккорд. Он оказался нетрудным.

— В следующий раз предупреди меня, когда мы будем исполнять эту песню, — сказал он.

Затем все пошло на лад. Фил Бёрли, владелец клуба, вошел во время репетиции и стал слушать. За лысину его прозвали Кудрявый Бёрли. Под конец он кивнул в знак одобрения.

— Спасибо, «Плам Нелли», — сказал он.

Ленни метнул на Дейва недобрый взгляд.

— Группа называется «Гвардейцы», — отрезал он.

— Мы думали переименовать ее, — вставил Дейв.

— Вы думали, а я говорю «нет».

— «Гвардейцы» ужасное название, — сказал Бёрли.

— Мы так называемся.

— Послушай, сегодня к нам придет Байрон Честерфилд, — начал объяснять Бёрли с ноткой отчаяния в голосе. — Он самый важный антрепренер в Лондоне, если не в Европе. Он может дать вам работу.

— Байрон Честерфилд? — засмеялся Ленни. — Я знаю его тысячу лет. Его настоящее имя Брайан Чесновиц. У его брата палатка на Олдгейтском рынке.

— Меня беспокоит не его имя, а ваше название, — парировал Бёрли.

— У нас прекрасное название.

— Я не могу предоставить сцену группе с названием «Гвардейцы». Я пользуюсь хорошей репутацией. — Бёрли встал. — Извините, парни. Собирайте свою аппаратуру

— Не кипятись, Бёрли, ты же не станешь чихать на Хэнка Ремингтона, — сказал Дейв.

— Хэнк мои старый приятель, — стоял на своем Бёрли. — Мы вместе играли скиффл в кофейном баре в пятидесятых годах. Но он рекомендовал мне группу с названием «Плам Нелли», не «Гвардейцы».

Дейв готов был рвать на себе волосы.

— Должны прийти все мои друзья! — воскликнул он. В первую очередь он думал о Линде Робертсон.

— Сожалею об этом, — заметил Бёрли.

Дейв обратился к Ленни:

— Будь благоразумен. Какое значение имеет название?

— Это моя группа, а не твоя, — упрямо сказал Ленни.

Все дело было в этом.

— Конечно, твоя, — проговорил Дейв. — Но не ты ли учил меня, что покупатель всегда прав. — На Дейва нашло вдохновение. — Завтра утром ты снова можешь называть ее по-старому «Гвардейцы», если захочешь.

— Нет, — сказал Ленни, но он был готов уступить.

— Все-таки это лучше, чем не играть, — продолжал Дейв, чувствуя свое преимущество. — Уйти сейчас домой будет полным конфузом.

— Черт с тобой, я согласен, — сдался Ленни.

Кризис миновал, что принесло облегчение и доставило удовольствие Дейву.

Они стояли в баре и пили пиво, когда появились первые посетители. Дейв ограничил себя одной пинтой: этого было достаточно, чтобы расслабиться, но слишком мало, чтобы начать сбиваться. Ленни выпил две пинты, а Джеффри — три.

У Дейва радостно забилось сердце, когда он увидел, что вошла Линда Робертсон в коротком лиловом платье и высоких сапогах. Она и все друзья Дейва еще не достигли того возраста, когда можно было пить алкогольные напитки в барах, но они изо всех сил старались выглядеть старше своих лет, и к тому же закон строго не соблюдался.

Отношение Линды к Дейву изменилось. До этого она обращалась с ним как с бесшабашным младшим братом, хотя они были одного возраста. Благодаря тому, что он играл в «Джамп-клубе», в ее глазах он стал выглядеть другим человеком. Сейчас она воспринимала его как умудренного опытом взрослого и взволнованно задавала ему вопросы о группе. Если oн удостоился такого внимания, играя в жалком квартете Ленни, что было бы будь он настоящим поп-королем.

Вместе со всеми он ушел за сцену, чтобы переодеться. Профессиональные группы обычно выступали в одинаковых костюмах, но это было дорого. Ленни нашел выход, одев всех в красные рубашки. Дейв считал, что сценическая униформа выходит из моды: «Роллинг стоунз» одевались все по-разному.

Группа «Плам Нелли» стояла последней в программе, но выступала первой. Ленни как руководитель объявлял песни. Он сидел сбоку сцены, и пианино располагалось под углом, так что он мог смотреть в зал. Дейв пел и играл на гитаре, стоя посередине на глазах у всех. Сейчас, когда вопрос о названии уже не стоял и беспокоиться было не о чем, он мог расслабиться. Он ходил по сцене, поворачиваясь со своей гитарой, словно она была его партнершей в танце. Он пел, представляя, что говорит с людьми в зале, и делал акцент на словах выражением лица и движениями головы. Как всегда, девушки отзывались на это, не спускали с него глаз и улыбались, танцуя под музыку.

После выступления в гардеробную зашел Байрон Честерфилд, мужчина лет сорока. На нем был элегантный светло-синий костюм с жилетом. Особый шарм его наряду придавал галстук с рисунком в виде маргариток. Его редеющие волосы по обеим сторонам старомодной челки блестели от бриолина. С собой он принес в комнату аромат одеколона.

— Ваша группа неплохо играет, — сказал он, обращаясь к Дейву.

— Спасибо, мистер Честерфилд, но это группа Ленни, — произнес Дейв, показывая на своего кузена.

— Привет, Брайан. Ты не помнишь меня? — спросил Ленни.

Байрон помолчал немного и воскликнул:

— Кого я вижу! Ведь это Ленни Эйвери. — Явственно проявился его лондонский акцент. — Я тебя не узнал. Как идут дела в палатке?

— Как нельзя лучше.

— У тебя хорошая группа, Ленни. Барабаны что надо, отличные гитары и пианино. Вокал мне тоже понравился. — Он ткнул большим пальцем Дейва в бок. — Девчонки в восторге от парнишки. Работы небось много?

Дейв готов был прыгать от восторга. Байрону Честерфилду группа понравилась!

— Мы заняты каждый уик-энд, — сказал Ленни.

— Я мог бы организовать для вас выступления за городом на шесть недель летом, если тебя это интересует, предложил Байрон. — Пять вечеров в неделю, со вторника по субботу.

— Не знаю, — безразлично проговорил Ленни. — Мне нужно будет договариваться с сестрой, чтобы она занялась делами и палатке в мое отсутствие.

— Девяносто фунтов в неделю на руки без вычетов.

Это больше, чем им когда-либо платили, прикинул в уме Дейв. И, к счастью, выступления выпадают на школьные каникулы.

Дейва раздражала нерешительность Ленни.

— А как насчет питания и проживания? — спросил тот.

Дейв понял, что вопрос задан не из праздного любопытства, — Ленни ведет переговоры.

— Проживание будет обеспечено, питание за ваш счет, — пояснил Байрон.

Дейву хотелось знать, где будут проходить выступления, — не на приморском ли курорте, где в летнее время бывает масса развлечений.

— Боюсь, ради таких денег я не смогу оставить палатку, Брайан, — сказал Ленни. — Вот если бы речь шла о ста двадцати фунтах в неделю, я мог бы подумать.

— Устроители могли бы пойти на девяносто пять в качестве личного одолжения мне.

— Скажем, сто десять.

— Если я откажусь от собственного вознаграждения, могу предложить сто.

Ленни взглянул на остальных участников группы.

— Что скажете, парни?

Они все были согласны.

— Где это будет? — спросил Ленни.

— В клубе под названием «Кабачок».

Ленни пожал плечами.

— Никогда не слышал о нем. Где это?

— Разве я не сказал? — удивился Байрон Честерфилд. — В Гамбурге.

* * *

Дейв едва сдерживал восторг. Полуторамесячное выступление в Германии! Он достаточно взрослый, чтобы на законных основаниях бросить школу. Будет ли у него шанс стать профессиональным музыкантом?

В приподнятом настроении он взял гитару и усилитель и пригласил Линду Робертсон к себе домой на Грейт-Нитер-стрит, намереваясь оставить там инструмент и аппаратуру, а потом проводить девушку до дома ее родителей в Челси. К сожалению, его родители еще не легли спать и мать поймала его в прихожей.

— Как прошло выступление? — радостно спросила она.

— Потрясающе, — ответил он. — Я оставлю свои вещи и провожу Линду домой.

— Привет, Линда, — сказала Дейзи. — Как приятно снова видеть тебя.

— Здравствуйте, — вежливо проговорила Линда, изображая из себя скромную школьницу, но Дейв заметил, как его мать бросила взгляд на ее короткое платье и броские сапоги.

— Собирается ли клуб снова пригласить вас? — спросила Дейзи.

— Один антрепренер — его зовут Байрон Честерфилд — предложил нам работу летом в другом клубе. Это просто здорово, потому что во время школьных каникул.

Из гостиной вышел его отец, все еще в костюме, в котором он ходил на какое-то политическое мероприятие, проводившееся в субботний вечер.

— Что будет происходить во время школьных каникул?

— Наша группа получила полуторамесячный ангажемент.

Ллойд нахмурился.

— Во время каникул тебе нужно повторить кое-какой учебный материал. В следующем году ты должен будешь сдавать крайне важный экзамен на обычном уровне. До последнего времени твои оценки не столь высоки, чтобы ты мог позволить себе гулять все лето.

— Я могу заниматься днем. Играть мы будем по вечерам.

— Хм. Как видно, тебе все равно, будешь ли ты проводить со всей семьей ежегодный отпуск в Тенби или нет.

— Нет, не все равно, — солгал Дейв. — Я люблю Тенби. Но представляется такая благоприятная возможность.

— Но я не представляю, как мы можем оставить тебя одного в этом доме на две недели, пока мы будем в Уэльсе. Ведь тебе всего пятнадцать лет.

— Мм… Клуб находится не в Лондоне, — сказал Дейв.

— А где?

— В Гамбурге.

— Что? — воскликнула Дейзи.

— Это несерьезно, — заявил Ллойд. — Ты полагаешь, что мы разрешим тебе отправиться в такую поездку в твоем возрасте? Во-первых, это может быть запрещено по германским законам.

— Не все законы строго соблюдаются, — возразил Дейв. — Могу спорить, что ты незаконно покупал выпивку в пабах, не достигнув восемнадцати лет.

— Я ездил в Германию с матерью, когда мне было восемнадцать. Конечно, я никогда не проводил шесть недель без присмотра в зарубежной стране в пятнадцатилетнем возрасте.

— Я не буду без присмотра. Со мной будет двоюродный брат Ленни.

— Я не воспринимаю его как надежного сопровождающего.

— Сопровождающего? — возмутился Дейв. — Я что — викторианская девица?

— По закону ты еще ребенок, по сути — несовершеннолетний. Конечно, ты не взрослый.

— У тебя двоюродная сестра в Гамбурге, — в отчаянии сказал Дейв. — Ребекка. Она писала маме. Ты мог бы попросить ее присматривать за мной.

— Она дальняя родственница по удочерению, и я не видел ее шестнадцать лет. Это недостаточно близкое родство, чтобы я на лето отдал ей на попечение беспутного юнца. Я бы усомнился, следует ли мне доверять тебя моей сестре.

Дейзи заняла примирительную позицию:

— Дорогой Ллойд, из ее письма у меня сложилось впечатление, что она добрый человек. И я не думаю, что у нее есть свои дети. Она не возражала бы, если бы мы обратились к ней с просьбой.

Ллойд почти не скрывал негодования.

— Ты действительно хочешь, чтобы Дейв уехал?

— Нет, конечно, нет. Будь моя воля, я бы взяла его собой в Тенби. Но он взрослеет, и мы могли бы отпустить поводок. — Она взглянула на Дейва. — Может статься, что ему будет несладко, но тогда он усвоит из этого кое-какие жизненные уроки.

— Нет, — заявил Ллойд с таким видом, будто все решено. — Если бы ему было восемнадцать лет, возможно, я согласился бы. Но он слишком молод, слишком.

Дейву хотелось закричать от ярости и разрыдаться одновременно. Они не посмеют лишить его такой возможности.

— Уже поздно, — сказала Дейзи. — Поговорим об этом утром. Дейву нужно проводить Линду домой, а то ее родители будут беспокоиться.

Дейв медлил, не желая оставлять этот вопрос нерешенным.

Ллойд подошел к лестнице.

— Не обнадеживай себя, — сказал он Дейву. — Этого не будет.

Дейв открыл парадную дверь. Если он выйдет сейчас, ничего не сказав, у них сложится неправильное впечатление. Он должен дать им знать, что они не смогут воспрепятствовать ему поехать в Гамбург.

— Послушай меня, — решительно обратился Дейв к отцу, и тот замер от неожиданности. — Впервые в жизни я в чем-то преуспел. Пойми меня. Если ты меня остановишь, я уйду из дома. И клянусь, если я уйду, то никогда-никогда не вернусь.

Он вышел с Линдой, держа ее за руку, и хлопнул дверью.

Глава двадцать четвертая

Таня Дворкина вернулась в Москву, а Василий Енков еще нет. После того как их обоих арестовали во время поэтического митинга на площади Маяковского, Василия обвинили в антисоветской деятельности и пропаганде и приговорили к двум годам заключения в исправительно-трудовом лагере в Сибири. Таня чувствовала себя виноватой: она была соучастницей Василия в преступлении, но это сошло ей с рук.

Таня была уверена, что Василия избивали во время допросов. Но она находилась на свободе и работала журналистом. Значит, он ее не выдал. Возможно, он отказался говорить. Скорее всего, он мог назвать вымышленных сообщников, которых КГБ было трудно выследить и поймать.

К весне 1963 года Василий должен был отсидеть свой срок. Если он остался жив, — если он пережил холод, голод и болезнь, уносившую жизни многих заключенных, — он должен был выйти на свободу. Но он не давал о себе знать, что наводило на неутешительные мысли.

Заключенным обычно разрешалось посылать и получать одно письмо в месяц. Они подвергались строжайшей цензуре. Но Василий не мог писать Тане из опасения, что он может выдать ее КГБ. Поэтому она не имела никакой информации, как и большинство его друзей. Вероятно, он писал матери в Ленинград. Таня никогда не встречалась с ней. Взаимодействие Василия с Таней хранилось в тайне даже от его матери.

Василий был ближайшим другом Тани. По ночам она лежала без сна, с тревогой думая о нем. Не болен ли он и жив ли? Может быть, его осудили за другое преступление и срок его заключения продлили. Таню мучила неизвестность. Она была ее головной болью.

Как-то раз она рискнула заговорить о Василии со своим шефом Даниилом Антоновым. Редакция очерков ТАСС размещалась в большой комнате, где всегда стоял шум, стучали машинки, сотрудники разговаривали по телефону и постоянно бегали в справочную библиотеку. Если Таня будет говорить негромко, другим не будет слышно. Она начала с вопроса:

— Так что же, в конце концов, случилось с Бодяном?

Бесчеловечному обращению с диссидентом — оперным певцом Бодяном — был посвящен выпуск вестника «Инакомыслие», который издавал Василий. Заметку на эту тему написала Таня.

— Бодян умер от воспаления легких, — сказал Даниил.

Таня знала об этом. Она делала вид, что находится в неведении, лишь для того, чтобы подвести к разговору о Василии.

— В тот день вместе со мной арестовали писателя, некого Василия Енкова, — задумчиво проговорила она. — Тебе что-нибудь известно о нем?

— Редактор радиосценариев. Ему дали два года.

— Значит, он должен быть уже на свободе.

— Возможно. Я не в курсе. На старую работу ему не вернуться, а где он сейчас, я не знаю.

Он вернулся в Москву, Таня в этом была уверена, но не подала виду. Она вернулась за свой стол и продолжила печатать очерк о женщине-каменщике.

Она исподволь расспросила людей, которые могли знать, вернулся ли Василий. Во всех случаях ответ был одинаков: никто ничего о нем не слышал.

Но в тот же день до нее дошла весть.

В конце рабочего дня, когда она вышла из здания ТАСС, ее кто-то окликнул.

— Вы Таня Дворкина? — услышала она и, повернувшись, увидела бледного худого мужчину в грязной одежде.

— Да. — Она немного встревожилась, не представляя, что нужно от нее такому человеку

— Василий Енков спас мне жизнь, — выпалил он.

Это было так неожиданно, что на какой-то момент она не знала, что ответить. Слишком много вопросов пронеслось у нее в голове: откуда вы знаете Василия, где и когда он спас вашу жизнь, почему вы обратились ко мне.

Он сунул ей в руку потрепанный конверт размером с обычный печатный лист, повернулся и стал быстро уходить.

Несколько мгновений Таня не могла собраться с мыслями. И наконец она сообразила, что есть один вопрос, более важный, чем все остальные. Пока он не успел отойти далеко, она спросила:

— Василий жив?

Незнакомец остановился и оглянулся. Его недолгое молчание вселило страх в Танино сердце. Потом он сказал:

— Да.

И она с облегчением вздохнула.

Мужчина пошел прочь.

— Подождите, — попыталась остановить его Таня, но он ускорил шаг, повернул за угол и скрылся из вида.

Заглянув внутрь запечатанного конверта, Таня увидела несколько листов бумаги, исписанных знакомым почерком Василия. Она наполовину вынула их. На первом стояли название и имя автора: «Во власти стужи», Иван Кузнецов.

Она вложила страницы обратно в конверт и пошла к автобусной остановке. Таня была немного напугана и взволнована. Иван Кузнецов — это, несомненно, псевдоним, самое распространенное имя, какое можно себе представить, как Ганс Шмидт в Германии или Жан Лефевр во Франции. Василий написал то ли статью, то ли рассказ. Ей не терпелось прочитать рукопись, и в то же время она была вынуждена подавить желание выбросить ее как нечто заразное, ибо там наверняка содержалась антисоветчина.

Таня убрала конверт в свою сумку. К остановке подошел автобус, переполненный в вечерний час пик. Из-за этого она не могла пробежать глазами рукопись по дороге домой, поскольку опасалась, что кто-нибудь заглянет через ее плечо. Ей пришлось подавить нетерпение.

Она подумала о человеке, который отдал ей рукопись. Он был плохо одет, выглядел изголодавшимся и болезненным и производил впечатление человека, пребывающего в постоянном страхе, будто недавно вышедшего из тюрьмы. Казалось, он с радостью избавился от конверта и ему не хотелось говорить больше, чем он должен был сказать ей. Но, по крайней мере, он объяснил, почему выполнял опасное поручение. Он отдавал долг. «Василий Енков спас мне жизнь», — сказал он. Ей не приходило в голову, каким образом.

Она вышла из автобуса и пошла к Дому правительства. После возвращения с Кубы она снова стала жить у матери. Тане незачем было иметь свою собственную квартиру, и если бы она ее имела, жилье не отличалось бы роскошью.

Она перебросилась несколькими словами с Аней, потом пошла в свою спальню и села на кровать читать то, что написал Василий.

Его почерк изменился. Буквы стали мельче, завитушки — не такими размашистыми. Свидетельствовало ли это об изменении личности, или же он экономил писчую бумагу?

Таня начала читать.

«Иосиф Иванович Маслов, которого называли Coco, был вне себя от радости, когда принесли подпорченную еду.

Как правило, охранники разворовывали продукты и продавали их. Заключенным доставалась лишь жидкая каша утром и баланда из репы вечером. Продукты редко портились в Сибири, где температура окружающего воздуха обычно была минусовой, но коммунизм творил чудеса. Поэтому изредка, когда в мясе копошились черви и жир начинал протухать, повар бросал все это в кастрюлю, заключенные радовались. Coco проглотил кашу с плохо пахнущим растопленным свиным салом и не отказался бы съесть еще».

Таню начало подташнивать, но в то же время она должна была читать дальше. Каждая страница производила на нее все большее впечатление. Речь шла о необычных отношениях между двумя заключенными: интеллигентом-диссидентом и необразованным уголовником. Стиль у Василия был простой и доходчивый. Жизнь в лагере описывалась живым, нарочито грубым языком. Но простым описанием автор не ограничивался. Вероятно, благодаря тому, что Василий имел опыт в работе с радиосценариями, он знал, как придать динамизм повествованию. Таня отметила, что при чтении ее интерес нисколько не ослабевал.

Вымышленный лагерь находился в сибирской тайге, и те, кто в нем содержался, занимались рубкой леса. Никаких правил по технике безопасности там не существовало, спецодежда не выдавалась, поэтому часто происходили несчастные случаи. Таня особо отметила эпизод, в котором уголовник перерезал пилой артерию на руке, а спас его тот самый диссидент: он перетянул руку жгутом. Был ли это Василий? Не он ли спас жизнь посыльному, доставившему рукопись в Москву из Сибири?

Таня дважды прочитала рассказ. Она будто беседовала с Василием: написанное на бумаге она сотню раз слышала во время дискуссий и споров; она узнавала то, что он высмеивал, к чему относился с волнением и над чем иронизировал. Все это заставляло ее сердце сжиматься.

Сейчас, когда она знала, что Василий жив, ей нужно было выяснить, почему он не вернулся в Москву. В рассказе содержался ключ к этому. Но Таня знала того, кто мог разузнать почти все: ее брат.

Она положила рукопись в ящик прикроватного столика, вышла из спальни и сказала матери:

— Мне нужно повидаться с Димкой. Я скоро вернусь.

На лифте она спустилась на этаж, на котором жил ее брат.

Дверь открыла его жена Нина, которая была на девятом месяце беременности.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала Таня.

Она немного слукавила. Нина давно пересекла тот рубеж, когда о беременной женщине говорят, что она «расцвела». Она стала грузной, ее груди обвисли, вперед выдавался тугой живот. Ее бледная кожа казалась еще светлее под веснушками, а рыже-каштановые волосы лоснились. Она выглядела старше своих двадцати девяти лет.

— Входи, — сказала она усталым голосом.

Димка смотрел новости. Он выключил телевизор, поцеловал Таню и предложил ей пива.

В доме находилась мать Нины — Маша, которая приехала из Перми помогать дочери ухаживать за ребенком. Маша, невысокого роста, рано состарившаяся деревенская женщина, одетая в черное, явно гордилась своей дочерью, ставшей горожанкой и живущей в шикарной квартире. До встречи с Машей Таня полагала, что та работала школьной учительницей, но, к своему удивлению, узнала, что на самом деле она была всего лишь уборщицей в деревенской школе. Нина делала вид, что ее родители занимают более высокий статус, — так поступают почти все, подумала Таня.

Они говорили о беременности Нины. Таня выжидала момент, когда можно будет пообщаться с Димкой с глазу на глаз. Она вовсе не собиралась заводить разговор о Василии в присутствии Нины или ее матери. Бессознательно она не доверяла жене брата.

Таня не знала, почему у нее возникло такое сильное чувство. Наверное, из-за беременности невестки, подумала она. Нину интеллигенткой не назовешь, но и в уме ей не откажешь: она не из тех, кто будет переживать из-за случайной беременности. Таня подозревала, что Нина хитростью женила Димку на себе. Таня знала, что ее брат всегда поступал решительно и руководствуясь здравым смыслом, и только с женщинами он вел себя как наивный романтик. Почему Нина решила завлечь его? Не потому ли, что Дворкины принадлежали к элите, а Нина была честолюбива?

Не будь стервой, подумала Таня.

Полчаса она проболтала о всяких пустяках, а потом собралась уходить.

В отношениях между братом и сестрой не было ничего сверхъестественного, но они знали друг друга настолько хорошо, что каждый из них мог угадывать мысли другого. Димкина интуиция подсказала ему: Таня пришла не для того, чтобы говорить о беременности Нины.

— Мне нужно вынести мусор, — сказал он, вставая. — Ты не поможешь мне, Таня?

Они спустились на лифте с мусорными ведрами. Во дворе за домом им никто не попался на глаза, Димка спросил:

— Что случилось?

— Василий Енков отсидел свой срок, но в Москву не вернулся.

Димкино лицо посуровело. Он любил Таню, она знала это, но он расходился с ее политическими взглядами.

— Енков сделал все возможное, чтобы навредить правительству, на которое я работаю. Почему меня должно волновать, что с ним случилось?

— Он верит в свободу и справедливость, как и ты.

— Такого рода подрывная деятельность дает основание упертым консерваторам выступать против реформ.

Таня знала, что она защищает себя и Енкова.

— Если бы не такие люди, как Василий, мы бы только и слышали, что у нас все хорошо, и никто не настаивал бы на переменах. Кто бы знал, что они убили Устина Бодяна, например?

— Бодян умер от воспаления легких.

— Димка, это недостойно тебя. Он умер из-за невнимания, проявленного к нему, и ты это знаешь.

— Да, это так, — вынужденно признал Димка. — Ты любишь Василия Енкова? — спросил он мягким голосом.

— Нет, он мне нравится. Он забавный, умный и смелый. Но он по натуре такой мужчина, которому постоянно нужны новые молодые девушки.

— Или он был таким. В лагере нет нимфеток.

— Тем не менее он друг и отсидел свой срок.

— В мире много несправедливости.

— Я хочу знать, что с ним случилось, и ты можешь разузнать для меня. Если ты не сочтешь за труд.

Димка вздохнул.

— А как насчет моей карьеры? В Кремле не приветствуется сострадание к диссидентам, с которыми обращаются не по справедливости.

Он смягчился, и это обнадежило Таню.

— Пожалуйста. Для меня это много значит.

— Ничего не могу обещать.

— Постарайся.

— Хорошо.

В знак признательности она поцеловала его в щеку.

— Ты хороший брат, — сказала она. — Спасибо тебе.

* * *

Как у эскимосов существовало много разных слов для обозначения снега, так и у москвичей было много названий черного рынка. Все, кроме предметов первой необходимости, людям приходилось покупать «слева». Многие такие приобретения носили явно криминальный характер: вы находили человека, который контрабандой привозил синие джинсы с Запада, и платили ему по невероятной цене. Другие покупки были ни легальными, ни нелегальными. Чтобы купить радиоприемник или ковер, требовалось записаться в очередь, но вы могли перескочить в начало списка «по блату», то есть если вы человек влиятельный и имеете возможность как-то отблагодарить за одолжение, или «через друзей», родственников или знакомых, которые могли «подправить» списки. Эта практика применялась так широко, что большинству москвичей никогда не удавалось подняться до вершины списка просто в результате ожидания.

Один раз Наталья Смотрова попросила Димку пойти с ней за покупкой на черный рынок.

— Обычно я прошу Ника, — сказала она. Николай был ее муж. — Но мне нужно купить подарок ему на день рождения, и я хочу, чтобы это было для него сюрпризом.

Димка мало что знал о жизни Натальи вне Кремля. В браке она детей не имела, чем и ограничивалось его знание о ней. Кремлевские аппаратчики составляли часть советской элиты, но Натальин «мерседес» и ее импортные духи свидетельствовали о каком-то другом источнике привилегий и денег. Однако, если в высших эшелонах коммунистической иерархии существовал некий Николай Смотров, Димка никогда о нем не слышал.

— Что ты собираешься ему подарить? — спросил Димка.

— Магнитофон, Он хочет «Грюндиг» — это немецкая марка.

Немецкий магнитофон советский гражданин мог купить только на черном рынке. Димка удивился, как Наталья могла позволить себе купить такой дорогой подарок.

— Где ты собираешься его покупать? — поинтересовался он.

— На Центральном рынке есть парень по имени Макс.

Базар на Садово-Самотечной улице служил узаконенной альтернативой государственным магазинам. Продукция с частных участков продавалась здесь по более высоким ценам. Вместо длинных очередей и неприглядных витрин можно было видеть горы красочных фруктов — для тех, кто мог их себе позволить. И за продажей законной продукции во многих палатках скрывался гораздо более прибыльный незаконный бизнес.

Димка понял, почему Наталье понадобился сопровождающий. Некоторые из тех, кто занимался такой деятельностью, были просто бандитами, и женщине в самом деле стоило проявить осторожность.

Димка надеялся, что других причин у нее нет. Он не хотел поддаться на соблазн. Его близость с Ниной окрепла сейчас, когда она была на сносях. Сексом они не занимались уже два месяца, что делало его более уязвимым к Натальиным чарам. Но это бледнело перед драмой беременности. Меньше всего Димке хотелось флиртовать с Натальей. Но он едва ли мог отказать ей в этом удовольствии.

Они отправились в обеденный перерыв. Наталья повезла Димку на рынок в своем стареньком «мерседесе». Несмотря на возраст, машина была быстроходна и комфортабельна. Димка удивлялся, как Наталья доставала запасные части для нее.

По дороге Наталья спросила его о Нине.

— Ребенок должен родиться со дня на день, — ответил он.

— Дай мне знать, если для малышки что-то понадобится, сказала Наталья. — У сестры Ника трехлетняя дочь, которой больше не нужны бутылочки для кормления и соски.

Димка удивился. Бутылочки для кормления — это роскошь более редкая, чем магнитофоны.

— Спасибо. Обязательно сообщу.

Они припарковали машину и через рынок пошли к магазину, торгующему подержанной мебелью. Этим бизнесом занимались полулегально. Людям разрешалось продавать свое имущество, но посредничество считалось противозаконным, поэтому такого рода деятельность оказывалась хлопотной и малодоходной. По мнению Димки, трудности с введением таких коммунистических правил свидетельствовали о практической необходимости капиталистической практики — отсюда потребность в либерализации.

Макс оказался мужчиной тридцати с лишним лет, крупного телосложения, одетым по американской моде в синие джинсы и белую футболку. Он сидел за сосновым кухонным столом, пил чай и курил. Его магазин загромождали старые, по большей части поломанные диваны, шкафы и кровати.

— Что вам нужно? — резко спросил он.

— Я разговаривала с вами в прошлую среду о магнитофоне «Грюндиг», — ответила Наталья. — Вы сказали прийти через неделю.

— Магнитофоны трудно достать, — проворчал он.

Вмешался Димка.

— Не морочь голову, — сказал он таким же грубым и презрительным тоном, как и Макс. — Говори, есть или нет.

Люди, подобные Максу, считали признаком слабости давать прямой ответ на простой вопрос. Он сказал:

— Придется платить американскими долларами.

— Я согласилась с вашей ценой, — произнесла Наталья. — И принесла как раз столько. Не больше.

— Покажите мне деньги.

Наталья достала пачку американских купюр из кармана платья.

Макс протянул руку.

Димка взял Наталью за запястье, чтобы предотвратить передачу денег преждевременно.

— Где магнитофон? — спросил он.

Макс бросил через плечо:

— Иосиф!

В подсобном помещении позади Макса послышалось какое-то движение.

— Да?

— Магнитофон.

— Сейчас.

Вышел Иосиф с обычной картонной коробкой в руках. Это был молодой человек лет девятнадцати, мускулистый, хотя и невысокого роста. С его губ свешивалась сигарета. Он поставил коробку на стол.

— Тяжелая, — проговорил он. — Машина у вас есть?

— За углом.

Наталья отсчитала деньги. Макс сказал:

— Он обошелся мне дороже, чем я ожидал.

— У меня нет больше денег, — ответила Наталья. Макс взял банкноты и пересчитал их.

— Ладно, — недовольно буркнул он. — Забирайте. — Он встал и сунул пачку в карман джинсов. — Иосиф донесет до машины. — Он ушел в подсобное помещение.

Иосиф обхватил коробку, чтобы поднять ее.

— Одну минуту, — вмешался Димка.

— Что? У меня нет времени, — заартачился Иосиф.

— Откройте коробку, — сказал Димка.

Не обращая на него внимания, Иосиф приподнял коробку, но Димка положил на нее руку и надавил, не давая унести ее. Иосиф метнул на него злобный взгляд, и Димка подумал, не начнется ли сейчас драка. Иосиф опустил коробку и процедил сквозь зубы:

— Открывай сам.

Крышка была скреплена степлером и обмотана клейкой лентой. Димка и Наталья с некоторыми трудностями открыли ее. Внутри находился магнитофон с двумя бобинами. Назывался он «Мэджик тоун».

— Это не «Грюндиг», — сказала Наталья.

— Они лучше, чем «Грюндиг», — авторитетно заявил Иосиф. — Звучание лучше.

— Я платила за «Грюндиг», — возразила она, — а не за эту дешевую японскую подделку.

— Сейчас «Грюндиги» не достать.

— Тогда верните деньги.

— Это невозможно. Вы нарушили упаковку.

— Пока мы не вскрыли коробку, мы не знали, что вы пытаетесь обмануть нас.

— Никто не обманывал вас. Вы хотели купить магнитофон.

— Что за хрень! — выругался Димка и пошел к двери, ведущей в подсобное помещение.

— Туда нельзя! — чуть ли не выкрикнул Иосиф.

Даже не взглянув на него, Димка вошел в комнату, заваленную картонными коробками. Некоторые были открыты, в них находились телевизоры, проигрыватели и радиоприемники, все зарубежных марок. Макса в комнате не оказалось. Димка увидел запасной выход и вернулся в магазин.

— Макс сбежал с твоими деньгами, — сказал он Наталье.

— Он бизнесмен, — возмутился Иосиф. — У него много клиентов.

— Ты дурак или прикидываешься? — осадил его Димка. — Макс вор и ты тоже.

Иосиф выставил палец перед лицом Димки.

— Я не дурак, — угрожающим тоном проговорил он.

— Верни ей деньги, — потребовал Димка. — Иначе у вас будут серьезные неприятности.

Иосиф ухмыльнулся:

— Что ты сделаешь? Позовешь милицию?

Этого они не могли сделать. Они оказались замешанными в нелегальную сделку, и арестовали бы скорее Димку и Наталью, а не Иосифа и Макса, которые, несомненно, платили взятки, чтобы прикрыть свои махинации.

— Мы ничего не можем сделать, — сказала Наталья. — Пойдем.

— Не забудьте свой магнитофон, — напомнил Иосиф.

— Спасибо, не надо, — проговорила Наталья. — Это не то, что я хотела. — Она направилась к двери.

— Мы еще вернемся, — сказал Димка. — За деньгами.

Иосиф рассмеялся.

— И что вы сделаете?

— Увидишь, — нерешительно ответил Димка и вышел из магазина вслед за Натальей.

Он кипел от бессилия, когда они ехали обратно в Кремль.

— Я заставлю их вернуть тебе деньги, — сказал он.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась она. — Это опасные люди. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Оставь это.

Он не собирался оставлять это, но промолчал.

Когда он вернулся в свой кабинет, личное дело Василия Енкова, заведенное в КГБ, лежало на его столе.

Оно было нетолстое. Енков работал редактором радиосценариев, никогда не имел неприятностей с правоохранительными органами и даже не попадал под подозрение до дня ареста в мае 1961 года, когда при нем нашли пять экземпляров подрывного вестника «Инакомыслие». На допросе он утверждал, что ему кто-то дал дюжину экземпляров несколькими минутами раньше и он начал раздавать их под влиянием нахлынувшего на него сострадания к оперному певцу, заболевшему воспалением легких. Тщательный обыск на его квартире не дал ничего, что противоречило бы его показаниям. Его пишущая машинка отличалась от той, на которой печатали вестник. С клеммами, подсоединенными к его губам и пальцам, он назвал имена других антисоветчиков, под пытками так поступали и невиновные, и виновные. Как всегда, некоторые из названных людей являлись безупречными членами коммунистической партии, а других КГБ не удавалось разыскать. В итоге тайная полиция склонялась к выводу, что Енков не был нелегальным издателем «Инакомыслия».

Димка восхищался выдержкой человека, который на допросах водил за нос КГБ. Енков не выдал Таню даже под пытками. Возможно, он заслужил свою свободу.

Димка знал правду, которую скрывал Енков. В день ареста Енкова Димка возил Таню на своем мотоцикле на квартиру Енкова, где она забрала машинку, служившую основой для издания «Инакомыслия». Через полчаса после этого он швырнул ее в Москву-реку. Пишущие машинки не плавают. Он и Таня спасли Енкова от большего срока заключения.

Как явствовало из личного дела, Енков уже не содержался в лагере среди тайги. Кому-то стало известно, что он имеет небольшой технический опыт. Трудовую деятельность он начал с ассистента звукорежиссера на Московском радио, так что он разбирался в микрофонах и электрических цепях. Потребность в технических специалистах в Сибири была настолько острой, что этого стало достаточно, чтобы получить работу электрика на электростанции.

Поначалу он был доволен, что попал на работу внутри помещения, где он не подвергался риску потерять руку или ногу в результате неосторожного обращения с топором. Но существовала и оборотная сторона. Начальство не хотело, чтобы опытный специалист уезжал нз Сибири. Когда его срок истек, он в установленном порядке обратился за разрешением вернуться в Москву и получил отказ. Ему ничего не оставалось, как продолжать работать на прежнем месте. Так он застрял в глуши.

Это было несправедливо, но несправедливости были везде, как заметил Димка в разговоре с Таней.

Димка разглядывал фотографию в личном деле. Енков выглядел как кинозвезда, с чувственным лицом, пухлыми губами, черными бровями и густыми темными волосами. Но в его внешности, казалось, есть еще что-то. Озорной прищур глаз указывал на то, что он несерьезно относится к себе. Не было бы ничего удивительного, если бы Таня влюбилась в этого человека, несмотря на то, что она это отрицала.

Так или иначе, Димка постарается ради нее вызволить его из глуши.

Он поговорит с Хрущевым. Но ему нужно подождать, когда его босс будет в хорошем настроении. Он положил личное дело в ящик стола.

В тот день возможность не подвернулась. Хрущев уехал рано, и Димка готовился пойти домой, когда в дверь просунула голову Наталья.

— Поедем, выпьем чего-нибудь. — сказала она. — После кошмара на Центральном рынке это просто необходимо.

Димка ответил не сразу.

— Мне нужно домой. Нина должна вот-вот родить.

— Мы недолго.

— Хорошо. — Он завинтил колпачок авторучки и обратился к своей исполнительной и добросовестной секретарше средних лет: — Мы можем идти, Вера.

— Мне нужно кое-что доделать, — ответила она.

В бар «На набережной» часто заходила молодая кремлевская элита, поэтому он отличался от низкого пошиба московских забегаловок. Стулья здесь были удобными, закуски — съедобными, и для лучше оплачиваемых аппаратчиков с экзотическими вкусами за стойкой продавался скотч и бурбон. Сегодня там собралось много Димкиных и Натальиных знакомых, в основном такие же, как они, помощники. Кто-то сунул Димке в руку стакан пива, и он с удовольствием начал его пить. Компания пребывала в веселом настроении. Борис Козлов, помощник Хрущева, как и Димка, рассказал рискованный анекдот.

— Что, по-вашему, произойдет, когда коммунизм победит в Саудовской Аравии?

Все зашумели и стали просить его дать ответ.

— Через некоторое время возникнет дефицит песка.

Все засмеялись. Это были люди, работавшие на коммунистический режим, как и Димка, но они не могли не видеть его просчеты. Разрыв между устремлениями партии и советской реальностью беспокоил их, и анекдоты разряжали обстановку.

Димка допил пиво и взял еще одно.

Таня подняла свой стакан, будто намереваясь произнести тост.

— Наибольшую надежду на мировую революцию подает американская компания «Юнайтед фрут», — сказала она. Сидевшие вокруг нее засмеялись. — Нет, серьезно, — продолжала она с улыбкой. — Они убеждают правительство Соединенных Штатов поддерживать бесчеловечные правые диктатуры повсюду в Центральной и Южной Америке. Будь у «Юнайтед фрут» хоть крупица здравого смысла, они бы способствовали утверждению буржуазных свобод: законности, свободы слова, деятельности профсоюзов, но во благо мирового коммунизма они не хотят ничего об этом слышать. Они безжалостно расправляются с реформаторскими движениями, так что народу ничего не остается, как обратиться к коммунизму, что предсказывал Карл Маркс. — Она чокнулась с ближайшим соседом. — Да здравствует «Юнайтед фрут»!

Димка засмеялся. Наталья была одной из самых умных среди кремлевских аппаратчиков и самой красивой. Раскрасневшаяся от веселья, смеявшаяся широко открытым ртом, она опутывала своими чарами. Димка не мог не сравнивать ее с утомленной, располневшей и питающей отвращение к сексу женщиной дома, хотя он знал, что думать так несправедливо.

Наталья пошла к барной стойке заказывать закуски. Димка заметил, что провел здесь более часа, он должен был уходить. Он подошел к Наталье с намерением попрощаться, но выпитое пиво расслабило сдерживающие центры, и когда Наталья тепло улыбнулась ему, он поцеловал ее.

Она охотно ответила на его поцелуй.

Димка не понимал ее. Она провела с ним ночь, потом кричала, что она замужем, потом пригласила его выпить с ней, потом поцеловала его. Что дальше? Но ему стала абсолютно безразлична ее непоследовательность, когда он почувствовал теплоту ее губ и кончик языка, пробегающего по его губам.

Она отстранилась, и Димка увидел свою секретаршу, стоящую рядом с ним.

Выражение ее лица было строго осуждающее.

— Я вас искала, — укоризненно проговорила она. — Вам звонили сразу после того, как вы ушли.

— Простите, — произнес Димка, не понимая, извиняется ли он за то, что его было трудно найти, или за то, что он поцеловал Наталью.

Наталья взяла у бармена тарелку соленых огурцов и вернулась на свое место.

— Звонила ваша теща, — продолжала Вера.

От Димкиной эйфории не осталось и следа.

— У вашей жены начались роды, — сказала Вера. — Все хорошо, но вы должны поехать в роддом.

— Спасибо, — выдавил из себя Димка, почувствовав, что он самый неверный муж.

— До свидания, — сказала Вера и вышла из бара.

Димка последовал за ней. Несколько секунд он постоял, вдыхая прохладный вечерний воздух. Потом сел на мотоцикл и поехал в роддом. Надо же было попасться в тот момент, когда он целовал коллегу. Ему должно быть стыдно — он поступил глупо.

Димка оставил мотоцикл на парковке роддома и вошел внутрь. Он застал Нину в родильном отделении сидящей на кровати. Маша сидела рядом на стуле и держала ребенка, завернутого в белую шаль.

— Поздравляю, — сказала Маша Димке. — Это мальчик.

— Мальчик, — повторил Димка, посмотрев на Нину. Она улыбнулась устало, но торжествующе.

Он перевел взгляд на малыша. У него были густые влажные темные волосики, а глазки имели голубоватый оттенок, напомнивший Димке его деда Григория. У всех новорожденных голубые глаза, вспомнил он. Неужели этот ребенок уже смотрит на мир пристальным взглядом деда Григория? — подумал Димка.

Теща протянула ребенка Димке. Он бережно взял на руки маленький сверток, словно большую яичную скорлупу. В присутствии этого чуда дневная неприятность казалась пустяком.

У меня родился сын, подумал он, и на глаза навернулись слезы.

— Он красивый, — произнес Димка. — Назовем его Григорием.

* * *

В ту ночь Димка не мог заснуть по двум причинам. Во-первых, его мучило чувство вины: как раз когда его жена рожала, истекая кровью и мучаясь, он целовался с Натальей. Во-вторых, его обуревала ярость из-за того, как его обманули и унизили Макс и Иосиф. Ограбили не его, а Наталью, тем не менее он негодовал и возмущался в не меньшей степени.

На следующее утро по дороге на работу он заехал на своем мотоцикле на Центральный рынок. Полночи он обдумывал, что он скажет Максу. «Меня зовут Дмитрий Ильич Дворкин. Наведи справки, кто я, где я работаю, кто мой дядя и кем был мой отец. Завтра я приеду сюда за деньгами Натальи, а ты будешь умолять меня, чтобы я не мстил тебе по заслугам». Мозг сверлили мысли, повернется ли у него язык сказать все это, произведет ли его речь впечатление на Макса, будет ли она достаточно устрашающей, чтобы забрать Натальины деньги и утешить свою гордыню.

Макс не сидел за сосновым столом. В комнате его не было. Димка не знал, огорчаться или радоваться.

Иосиф стоял у двери в подсобное помещение. Димка не знал, стоит ли произносить речь перед юнцом. Возможно, он не смог бы забрать назад деньги, но это удовлетворило бы его чувства. Пока он раздумывал, он заметил, что Иосиф лишился угрожающей надменности, проявленной накануне. К изумлению Димки, прежде чем он успел открыть рот, Иосиф со страхом отступил назад от него.

— Извините, — пробормотал Иосиф. — Извините.

Димка не мог найти объяснение такой перемене. Если Иосиф за ночь узнал, что Димка работает в Кремле и родом из политически влиятельной семьи, он мог бы рассыпаться в извинениях и разговаривать примирительно и, может быть, даже вернуть деньги, но он не вел бы себя так, словно он боится за свою жизнь.

— Я хочу, чтобы вы отдали Натальины деньги, — сказал Димка.

— Но мы уже отдали. Да, отдали.

Димка пришел в недоумение. Неужели Наталья была здесь до него?

— Кому вы отдали?

— Тем двоим.

Димка ничего не мог понять.

— Где Макс? — спросил он.

— В больнице, — ответил Иосиф. — Они сломали ему обе руки. Этого вам недостаточно?

Димка на мгновение задумался. Если это не фикция, то, вероятно, двое неизвестных жестоко избили Макса и заставили его отдать деньги, которые он взял у Натальи. Кто они? И почему они это сделали?

Иосиф явно ничего больше не знал. Совершенно сбитый с толку, Димка повернулся и вышел из магазина.

Рассуждая на пути к своему мотоциклу, он пришел к выводу, что это дело рук не милиции, не военных и не КГБ. Официальные органы арестовали бы Макса, посадили бы его за решетку и там по-тихому покалечили бы его. Скорее всего, поработал кто-то, кто не имеет отношения к официальным органам.

Значит, преступный мир. Выходит, что в кругу Натальиных друзей и близких родственников есть отпетые преступники.

Неудивительно, что она почти ничего не говорила о своей личной жизни.

Димка быстро ехал в Кремль, но, к своему сожалению, оказался там позже Хрущева. Тот, как ни странно, находился в хорошем настроении: Димка слышал, как он смеется. Можно было воспользоваться моментом и заговорить о Василии Енкове. Димка выдвинул ящик стола и достал личное дело Енкова из КГБ. Взяв папку с документами на подпись Хрущеву, он спохватился. Неразумно делать это даже для его любимой сестры. Но он подавил в себе тревогу и вошел в главный кабинет.

Первый секретарь сидел за большим письменным столом и говорил по телефону. Он не любил это средство общения и предпочитал личную беседу с глазу на глаз: в таком случае, как он утверждал, он видел, когда ему лгали. Однако этот разговор был веселый. Димка положил письма перед ним, и он начал подписывать их, продолжая говорить и смеяться в трубку.

Положив ее, он спросил:

— Что у тебя в руках? Не чье-то ли личное дело из КГБ?

— Василий Енков. Приговорен к двум годам в исправительно-трудовом лагере за то, что имел при себе листовку о певце-диссиденте Устине Бодяне. Он отбыл свой срок, но его оттуда не выпускают.

Хрущев перестал подписывать письма и поднял голову.

— У тебя есть какой-то личный интерес?

У Димки по спине пробежал холодок.

— Отнюдь нет, — солгал он, подавив тревогу в голосе. Если бы он выдал, что его сестра каким-то образом связана с осужденным антисоветчиком, на его карьере и карьере сестры можно было ставить крест.

Хрущев прищурил глаза.

— Так почему мы должны разрешать ему вернуться домой?

Димка пожалел, что не отказал Тане. Он должен был знать, что Хрущев раскусит его: лидером Советского Союза не стать человеку без подозрительности, доходящей до паранойи. Димка в отчаянии пошел на попятный.

— Я не имею в виду, что нам следует вернуть его домой, — сказал он как можно спокойнее. — Я просто подумал, что вы захотите что-нибудь узнать о нем. Его преступление пустячное, свое наказание он отбыл, и воздать справедливость в отношении не представляющего опасности диссидента было бы в духе вашей политики осторожной либерализации.

Хрущеву нельзя было заморочить голову.

— Тебя кто-то просил об одолжении. — Димка открыл рот, чтобы возразить, но Хрущев поднял руку, останавливая его. — Не возражай, я не против. Влияние — это вознаграждение за тяжелый труд.

Димка почувствовал, словно отменили смертный приговор.

— Спасибо, — сказал он, акцентируя признательность голосом сильнее, чем хотел.

— Кем работает Енков в Сибири? — спросил Хрущев.

До сознания Димки дошло, что трясется рука, держащая папку. Он прижал ее к туловищу.

— Он электрик на электростанции. Это не его специальность, но когда-то он работал по части радио.

— В Москве кем он работал?

— Редактором радиосценариев.

— Что за хрень! — Хрущев бросил ручку. — Редактор радиосценариев? Что в этом толку? В Сибири позарез нужны электрики. Оставить его там. От него есть хоть какая-то польза.

Димка с тревогой уставился на него. Он не знал, что сказать.

Хрущев взял свою ручку и снова начал подписывать документы.

— Редактор радиосценариев, — пробормотал он. — Этого еще не хватало.

***

Таня напечатала на машинке под копирку рассказ Василия «Во власти стужи» в трех экземплярах.

Годился он только для самиздата. Василий изобразил лагерь с безжалостной достоверностью, но он сделал нечто большее. Перепечатывая рассказ, она поняла с болью в сердце, что лагерь — это весь Советский Союз, и в рассказе подвергалось суровой критике советское общество. Василий излагал правду так, как это не могла Таня, и ее мучила совесть. Каждый день она писала статьи, которые печатались в газетах и журналах повсюду в СССР; каждый день она осторожно избегала реальности. Она не писала вопиющую ложь, но она обходила стороной бедность, несправедливость, репрессии и бесхозяйственность, являвшиеся характерными чертами ее страны. Вышедшее из-под пера Василия показало ей, что ее жизнь была сокрытием правды.

Она отнесла машинописный текст своему редактору Даниилу Антонову.

— Мне прислали это анонимно по почте, — сказала она. Он мог догадаться, что она обманывает его, но он не посмел бы предать ее. — Этот, рассказ написан в лагере.

— Мы не можем опубликовать его, — сразу же отозвался он.

— Я знаю. Но он очень хороший — произведение великого писателя, я думаю.

— Почему ты показываешь его мне?

— Ты знаешь редактора журнала «Новый мир».

Даниил задумался.

— Он иногда печатает кое-что смелое.

Таня понизила голос:

— Я не знаю, насколько далеко пойдет либерализация Хрущева.

— Эта политика проводится непоследовательно, но общая установка состоит в том, чтобы эксцессы прошлого обсуждались и осуждались.

— Ты можешь прочитать его и, если он тебе понравится, показать редактору?

— Конечно. Даниил прочитал несколько строк. — Как думаешь, почему его прислали тебе?

— Вероятно, его написал кто-то, с кем я встречалась, когда ездила в Сибирь два года назад.

— А. Он кивнул. Тогда понятно. — Он имел в виду: неплохо придумано.

— Автор, возможно, заявит о себе, если рассказ будет принят к публикации.

— Хорошо, — сказал Даниил. — Я постараюсь.

Глава двадцать пятая

Университет штата Алабама был последним университетом в США только для белых. Во вторник, 11 июня, двое молодых негров прибыли в студенческий городок в Тускалузе для зачисления в вуз. Джордж Уоллес, низкорослый губернатор Алабамы, стоял у дверей университета, скрестив на груди руки и расставив ноги, с намерением не пустить их.

В министерстве юстиции в Вашингтоне Джордж Джейкс сидел с Бобби Кеннеди и другими должностными лицами, слушая по телефону, что говорили люди, находившиеся в университете. Телевизор был включен, но в тот момент ни одна из телевизионных сетей не вела передачу с места события.

Менее года назад во время беспорядков в Университете штата Миссисипи застрелили двух человек, после того как в университет зачислили первого цветного студента. Братья Кеннеди были полны решимости не допустить повторения трагедии.

Джордж побывал в Тускалузе и видел тенистый студенческий городок университета. На него косо смотрели, когда он прохаживался по зеленым лужайкам, один темнокожий среди миловидных девушек в носках с отворотом и симпатичных юношей в блейзерах. Он нарисовал для Бобби величественный портик здания «Фостер аудиториум» с тремя дверями, перед которыми сейчас стоял губернатор Уоллес рядом с переносной трибуной, окруженной дорожными полицейскими. Июньская температура в Тускалузе поднимается до 38 градусов по Цельсию. Джордж представлял, как журналисты и фоторепортеры, толпящиеся перед Уоллесом в ожидании вспышки насилия, обливаются потом.

Конфронтацию давно ожидали и планировали обе стороны.

Джордж Уоллес был демократом-южанином, Авраам Линкольн, освободивший рабов, — республиканцем, в то время как южане — сторонники рабства были демократами. Те южане все еще состояли в партии и помогали демократам провести своего кандидата на пост президента, а потом вставляли ему палки в колеса.

Уоллес был мужчина невысокого роста, безобразной внешности, лысеющий и с пучком волос спереди на голове в виде нелепой челки, которую он смазывал бриолином. Но он был хитер, и Джордж не представлял, что он может затеять. Чего добивался Уоллес? Погрома или чего-то более изощренного?

Движение за гражданские права, которое два месяца назад казалось, что вот-вот испустит дух, набрало силу после бесчинств в Бирмингеме. Посыпались пожертвования: во время сбора финансовых средств в Голливуде такие кинозвезды, как Пол Ньюман и Тони Франсиоза, выписали чеки на тысячу долларов. Белый дом опасался еще больших беспорядков и всячески старался успокоить протестующих.

Бобби Кеннеди пришел к убеждению, что необходим новый закон о гражданских правах. Как он сейчас считал, настало время, чтобы конгресс признал незаконными проявления сегрегации в таких общественных местах, как гостиницы, рестораны, автобусы, туалеты, и гарантировал неграм право голосовать на выборах. Но он еще не убедил своего брата-президента.

Бобби делал вид, что он спокоен и сегодня утром за старшего. Телевизионная бригада снимала его, и трое из его семерых детей бегали по его кабинету. Но Джордж знал, как быстро добродушная открытость Бобби может смениться холодной яростью, когда что-то идет не так.

Бобби твердо настроился не допустить массовых беспорядков, но он также был полон решимости добиться зачисления двух студентов. Судья вынес распоряжение принять студентов, и Бобби как министр юстиции не мог допустить, чтобы губернатор штата взял над ним верх, пренебрегши законом. Он был готов послать войска, чтобы устранить Уоллеса силой, но это также не выход из положения, когда Вашингтон запугивает Юг.

Бобби сидел без пиджака, склонившись над пультом громкой связи на своем огромном письменном столе. В подмышках на рубашке проступили мокрые пятна от пота. Военные установили мобильную связь, и кто-то в толпе рассказывал Бобби, что происходит.

— Появился Ник, — донесся голос из громкоговорителя. Николас Каценбах был заместителем министра юстиции и представителем Бобби в Тускалузе. — Он подходит к Уоллесу… Он вручает ему президентский приказ о запрещении продолжения противоправного действия. — Сейчас Уоллес выступает с речью.

Левая рука Джорджа Джейкса была на черной шелковой перевязи. Полицейский сломал ему кость запястья в Бирмингеме, штат Алабама. Двумя годами раньше бесчинствующий расист сломал ему ту же руку в Аннистоне, тоже в штате Алабама. Джордж надеялся, что больше никогда не поедет в этот штат.

— Уоллес не говорит о сегрегации, — слышался голос из громкоговорителя. — Он говорит о правах штатов. Он утверждает, что Вашингтон не имеет права вмешиваться в дела учебных заведений в Алабаме. Я попробую подойти ближе, чтобы вы могли его слышать.

Джордж нахмурился. В своей инаугурационной речи при вступлении на пост губернатора Уоллес заявил: «Сегрегация сейчас, сегрегация завтра, сегрегация всегда». Но тогда он выступал перед белыми жителями Алабамы. На кого он пытался произвести впечатление сегодня? Здесь происходило нечто такое, чего братья Кеннеди и их советники еще не поняли.

Уоллес говорил долго. Когда он наконец закончил, Каценбах снова потребовал, чтобы Уоллес исполнил постановление суда. Уоллес отказался. Создалась тупиковая ситуация.

Каценбах ушел с места события, но драма еще не завершилась. Двое студентов, Вивиан Мэлоу и Джеймс Худ, ждали в машине. По предварительной договоренности Каценбах проводил Вивиан до ее общежития, а другой сотрудник министерства юстиции отвел Джеймса. Но этим процедура не ограничивалась. Для формального зачисления они должны были войти в «Фостер аудиториум».

По телевизору начали передавать дневные новости, и в кабинете Бобби Кеннеди кто-то сделал громче звук. Уоллес стоял на трибуне и казался выше, чем на самом деле. Он ничего не говорил ни о цветных, ни о сегрегации или гражданских правах. Он обвинял центральное правительство в том, что оно не считается с суверенитетом штата Алабама. Он с негодованием говорил о свободе и демократии, словно неграм никогда не препятствовали голосовать на выборах. Он цитировал американскую Конституцию, словно он не попирал ее ежедневно. Это помпезное представление встревожило Джорджа.

Берк Маршалл, белый юрист, возглавлявший отдел по гражданским правам в министерстве юстиции, также находился в кабинете Бобби. Джордж все еще не доверял ему, но Маршалл стал более радикален после Бирмингема и сейчас предложил выйти из патовой ситуации в Тускалузе, послав туда войска.

— А что, если в самом деле нам сделать этот шаг? — сказал он Бобби.

Тот согласился.

Это заняло время. Помощники Бобби заказали сэндвичи и кофе. В студенческом городке никто не расходился.

Из Вьетнама пришла новость. На перекрестке в Сайгоне буддийский монах по имени Тхить Куанг Дык облился бензином, чиркнул спичкой и поджег себя. Его самоубийство было актом протеста против преследований буддистов президентом-католиком Нго Динь Зьемом, поддерживаемым американцами.

Президент Кеннеди очень сокрушался.

Наконец из громкоговорителя Бобби послышался голос:

— Генерал Грэхэм прибыл… с четырьмя солдатами.

— С четырьмя солдатами? — воскликнул Джордж. — И это наша демонстрация силы?

Они услышали еще один голос, вероятно, голос генерала, обращающегося к Уоллесу:

— Я должен выполнить печальную обязанность просить вас отойти в сторону согласно приказу президента Соединенных Штатов.

Грэхэм командовал Национальной гвардией Алабамы и выполнял свою обязанность вопреки своим наклонностям.

Но голос в динамике сказал:

— Уоллес уходит! Уоллес покидает трибуну. Он уходит! Все кончено!

В комнате раздались радостные возгласы, присутствующие начали обмениваться рукопожатиями. Через минуту все заметили, что Джордж не разделяет их восторга. Деннис Уилсон спросил:

— Что с тобой?

Как считал Джордж, люди, окружавшие его, заблуждаются.

— Уоллес спланировал все это, — сказал он. — С самого начала намеревался поддаться, как только будут вызваны войска.

— Но зачем? — удивился Деннис.

— Этот вопрос не давал и мне покоя. Все утро у меня было подозрение, что он использует нас в своих целях.

— И чего же он хотел?

— Запудрить нам мозги. Он в центре внимания, на телеэкранах, делает вид, будто его запугивает правительство.

— Губернатор Уоллес жалуется, что его запугивают? — удивился Уилсон. — Это шутка.

Бобби, который прислушивался к спору, сказал:

— Мне кажется, Джордж правильно ставит вопрос.

— Это шутка для тебя и меня, — обратился Джордж к Уилсону. — Но многие трудящиеся американцы чувствуют, что десегрегация навязывается им вашингтонскими благодетелями, такими как все мы в этой комнате.

— Я знаю, — сказал Уилсон. — Хотя странно слышать это от… — Он хотел сказать «от негра», но передумал. — От того, кто выступает за гражданские права. Поясни свою точку зрения.

— Его сегодняшнее шоу предназначалось для избирателей из рабочего класса. Они запомнят, как он стоял там и не повиновался Нику Каценбаху, по их представлениям, типичному либералу с Восточного побережья, и они запомнят солдат, заставивших губернатора Уоллеса уйти.

— Уоллес — губернатор Алабамы. Почему он должен обращаться к народу?

— Я думаю, в следующем году на праймериз демократической партии он будет соперничать с Джоном Кеннеди. Он намерен баллотироваться на пост президента. И сегодня он начал свою кампанию с нашей помощью.

В кабинете стояла тишина, пока эти слова доходили до сознания находившихся там людей. Джордж мог поклясться, что его доводы убедили и встревожили их.

— Сейчас он на первом месте в новостных программах и выглядит героем. Может быть, президенту нужно перехватить инициативу, — закончил Джордж.

Бобби нажал клавишу селектора на столе и сказал:

— Соедините меня с президентом. — Он зажег сигару.

Деннис Уилсон подошел к другому зазвонившему телефону и, обращаясь ко всем, сказал:

— Оба студента вошли в здание, и их зачислили.

В ту же минуту Бобби снял трубку и стал говорить со своим братом. Он сообщил о победе, одержанной без применения силы Потом он некоторое время слушал.

— Да, — произнес он в какой-то момент. — Джордж Джейкс говорит то же самое… — Наступила еще одна долгая пауза. — Сегодня? Но речь не подготовлена. Конечно, ее можно написать. Нет, я думаю, ты принял правильное решение. Так и сделаем. — Он повесил трубку и обвел взглядом всех сидящих в его кабинете. — Президент собирается внести новый законопроект о гражданских правах.

У Джорджа подскочило сердце. Этого добивался Мартин Лютер Кинг и все участники движения за гражданские права.

Бобби продолжал:

— И он объявит об этом по телевидению в прямом эфире сегодня вечером.

— Сегодня вечером? — удивился Джордж.

— Через несколько часов.

Логично, но какая предстоит спешка, подумал Джордж. В выпусках новостей первые сообщения, как и должно быть, снова будут о президенте, а не о Джордже Уоллесе или Тхить Куанг Дыке.

Бобби добавил:

— И он хочет, чтобы вы направились туда и работали с Тедомнад его речью.

— Да, сэр, — сказал Джордж.

Он вышел из министерства юстиции в крайне взволнованном состоянии. От быстрой ходьбы он даже немного запыхался, когда дошел до Белого дома. На первом этаже Западного крыла он перевел дыхание и стал подниматься по лестнице. Тед Соренсен находился в своем кабинете с группой коллег. Джордж снял пиджак и сел вместе с ними.

Среди бумаг, разбросанных на столе, лежала телеграмма от Мартина Лютера Кинга. В Данвиле, штат Виргиния, когда шестьдесят пять негров протестовали против сегрегации, сорок восемь из них были так жестоко избиты полицией, что их пришлось доставить в больницу. «Терпение негров может иссякнуть», — говорилось в телеграмме Кинга. Джордж понял смысл этого предложения.

Группа напряженно работала над речью. Было дано поручение, чтобы она начиналась с упоминания дневных событий в Алабаме, и особый акцент делался на том, что войскам пришлось привести в исполнение судебное решение. Президент не станет вдаваться в подробности трений, а сразу обратится к моральным ценностям добропорядочных американцев. В перерывах Соренсен забирал рукописные страницы и относил их машинисткам.

Джордж переживал, что нечто столь важное приходилось делать в спешке, но он понимал почему. Подготовка законопроекта — это рациональный процесс, а политика — игра интуиции. Джон Кеннеди обладал хорошей интуицией, и его чутье подсказало ему, что он должен проявить инициативу сегодня.

Время летело слишком быстро. Речь еще не была готова, когда телевизионные съемочные группы заполнили Овальный кабинет и начали расставлять освещение. Президент Кеннеди прошел по коридору в кабинет Соренсена и спросил, как продвигается работа. Соренсен показал ему несколько страниц, и текст президенту не понравился. Они перешли в секретарскую, и Кеннеди начал диктовать изменения. Ровно в восемь президент уже был в эфире, а речь еще не закончили.

Джордж смотрел телевизор в кабинете Соренсена, кусая ногти.

И президент Кеннеди произнес свою историческую речь.

Начал он несколько формально, но потом его язык стал более выразительным, когда он заговорил о том, что ждет в жизни негритянского ребенка. У него будет небольшая вероятность окончить среднюю школу, еще меньше шансов окончить колледж, очень много шансов стать безработным, и его продолжительность жизни будет на семь лет меньше, чем у белого.

— Перед нами в первую очередь стоит нравственная проблема, — сказал он. — Она стара, как Священное Писание, и ясна, как американская Конституция.

Джордж поразился. Во многом это было импровизированное выступление, и в нем проявился новый Джон Кеннеди. Современный, прагматичный президент обнаружил способность обратиться к библейской риторике. Возможно, он научился у проповедника Мартина Лютера Кинга.

— Кто из нас согласился бы поменять цвет своей кожи? — произносил он простые и доходчивые слова. — И кто тогда прислушался бы к совету «терпите и ожидайте»?

Терпеть и ожидать призывали братья Джон и Бобби Кеннеди, подумал Джордж. Он радовался, что теперь наконец они осознали несостоятельность таких призывов.

— Мы проповедуем идеалы свободы по всей планете, — продолжал президент. Джордж знал, что он собирается посетить Европу — Но что мы можем рассказать о себе миру и, что не менее важно, друг другу? Что наша страна — земля свободы для всех, кроме негров? Что у нас нет граждан второго сорта, кроме негров? Что у нас нет главенствующей расы, нет кастового или классового разделения, если не считать негров?

Джордж ликовал. Это было сильно сказано, особенно о главенствующей расе, что вызывало ассоциации с нацистами. Такого рода речь он всегда хотел услышать от президента.

— На севере и на юге, везде, где недоступны законные средства, горит пожар отчаяния и раздора, — сказал Кеннеди. — На следующей неделе я выступлю перед конгрессом Соединенных Штатов и предложу внести законопроект, запрещающий расовую сегрегацию в жизни и объективном праве Америки. — От официальной риторики президент перешел к простому языку. — Сообщество чернокожих надеется, что закон будет справедлив, а Конституция не будет различать цвета кожи.

Это цитата для газет, сразу подумал Джордж: понятию «раса» не место в американской жизни или законодательстве. Он пришел в крайнее волнение. Америка меняется, меняется на глазах, с каждой минутой, и он имеет к этому отношение.

— Тот, кто предпочитает ничего не делать, навлекает на себя позор и привлекает насилие, — продолжал президент, и Джордж подумал, что с этим нельзя не согласиться, хотя до последнего часа его политика и состояла в том, чтобы ничего не делать.

— Я прошу поддержки всех наших граждан, — сказал Кеннеди в заключение.

Трансляция закончилась. В коридоре погасили телевизионное освещение, и съемочные группы начали собирать свою аппаратуру. Соренсен поздравил президента.

Джордж чувствовал себя на седьмом небе. Он пришел домой, съел яичницу-болтунью и стал смотреть новости. Как он и ожидал, выступленис президента было главной темой. Потом он лег спать и уснул.

Разбудил его телефон. Звонила Верина Маркванд. Она плакала и сбивчиво говорила.

— Чтослучилось? — спросил Джордж.

— Медгар, — сказала она и потом еще что-то, чего он не смог понять.

— Ты говоришь о Медгаре Эверсе? — Джордж знал этого активиста из города Джексон, штат Миссисипи. Он был штатным сотрудником Национальной ассоциации содействия равноправию цветного населения, самой умеренной организации, выступающей за гражданские права. Он расследовал убийство Эмметта Тилла и организовал бойкот магазинов для белых. Благодаря своей деятельности он стал известной в стране Личностью.

— Они стреляли в него, — проговорила она сквозь слезы. — Прямо у его дома.

— Он убит?

— Да. У него трое детей, Джордж, трое! Они слышали выстрел и, выбежав из дома, увидели, что он истекает кровью на тротуаре.

— О господи.

— Я не понимаю этих белых людей. Почему они так поступают с нами, Джордж? Почему?

— Не знаю, дорогая, — ответил Джордж. — Не знаю.

* * *

Бобби Кеннеди во второй раз отправил Джорджа в Атланту с посланием Мартину Лютеру Кингу.

Когда Джордж договаривался с Вериной о назначении ему встречи с Кингом, он сказал ей:

— Я хотел бы посмотреть твою квартиру.

Джордж не совсем понимал Верину. В ту ночь в Бирмингеме они занимались любовью и чуть не пострадали при взрыве бомбы, брошенной расистами, и он проникся близостью к этой девушке. Но прошли дни, недели, возможность для любовной связи не представлялась, и их больше не тянуло друг к другу. И все же, потрясенная известием об убийстве Медгара Эверса, она позвонила не Мартину Лютеру Кингу и не отцу, а Джорджу. Вот он и не знал теперь, что думать об их отношениях.

— Конечно, — сказала она. — Почему бы нет?

— Я принесу бутылку водки. — До него как-то донеслось что водка ее любимый спиртной напиток.

— Я снимаю квартиру с одной девушкой.

— Мне принести две бутылки?

Она засмеялась.

— Не торопись. Лаура будет рада вечером куда-нибудь пойти. Я тоже так часто делала для нее.

— Значит, ты приготовишь ужин?

— Из меня не очень хороший повар.

— А что, если ты поджаришь пару бифштексов, а я сделаю салат?

— У тебя изысканный вкус.

— Вот почему ты мне нравишься.

— Мастер ты говорить.

Он вылетел на следующий день. Он рассчитывал провести с ней ночь, но не хотел, чтобы она восприняла это как само собой разумеющееся, поэтому он снял номер в гостинице, а потом поехал к Верине на такси.

Он задумал не только соблазнить ее. Прошлый раз, когда он ездил встречаться с Кингом, имея поручение от Бобби, его одолевали противоречивые чувства. На этот раз Бобби был прав, а Кинг неправ, и Джордж решительно настроился переубедить Кинга. Но сначала он попытается переубедить Верину.

В июне в Атланте жарко, и она встретила его в теннисном платье без рукавов. Ее длинные руки покрывал легкий загар. Ноги были голые, и это обстоятельство заставило его подумать, есть ли у нее что-либо под платьем. Она торопливо поцеловала его в губы, так что он не мог понять, что это значит.

У нее была отличная квартира с современной мебелью. Она не могла позволить себе такую роскошь за зарплату, которую платил ей Мартин Лютер Кинг, подумал Джордж. Квартира, должно быть, оплачивалась из гонораров с пластинок Перси Маркванда.

Джордж поставил водку на кухонную стойку, и она дала ему бутылку вермута и сосуд для приготовления коктейля. Прежде чем взяться за дело, он сказал:

— Я хочу, чтобы ты поняла одну вещь. В политической карьере президента Кеннеди возникла самая большая проблема. Она гораздо серьезнее, чем Карибский кризис.

Она была потрясена, как он того и добивался.

— Объясни мне, из-за чего, — сказала она.

— Из-за законопроекта о гражданских правах. На следующее утро после телеобращения — в то утро, после того как ты позвонила мне и сказала, что убили Медгара, — глава большинства в палате представителей позвонил президенту. Он сообщил, что будет невозможно утвердить законопроекты о фермах, финансировании общественного транспорта, ассигнованиях на помощь иностранным государствам и расходах на исследования космоса. Законодательная программа Кеннеди полностью сорвана. Как мы опасались, мстят демократы-южане. Согласно опросам общественного мнения, рейтинг президента за одну ночь упал на десять пунктов.

— Но возрос его авторитет в мире, — заметила она. — Вы можете сыграть на этом.

— Что мы и делаем, — сказал Джордж. — Линдон Джонсон заявил о себе.

— Джонсон? Ты серьезно?

— Вполне. — Джордж был дружен со Скипом Дикерсоном, одним из помощников вице-президента. — Ты, наверное, слышала, что на пристани в Хьюстоне выключали освещение в знак протеста против новых правил ВМС, по которым увольнения на берег осуществляются без расовых различий.

— Да. Это просто свинство.

— Линдон решил эту проблему.

— Как?

— НАСА планирует построить станцию слежения в Хьюстоне стоимостью в миллионы долларов. Линдон пригрозил, что не допустит этого. Тогда город за минуту возобновил подачу электроэнергии. Никогда не недооценивай Линдона Джонсона.

— С таким подходом администрации мы могли бы сделать больше.

— Верно. — Но братья Кеннеди были щепетильными. Они не хотели пачкать руки. Они предпочитали победить в споре здравыми рассуждениями. Поэтому они не очень воспользовались Линдоном; по сути дела, они свысока смотрели на него за его способность выкручивать руки.

Джордж наполнил льдом сосуд для приготовления коктейлей, потом налил в него водки и встряхнул его. Верина открыла холодильник и достала два стакана для коктейля. Джордж налил чайную ложку вермута в промерзшие стаканы, повертел их, чтобы жидкость растеклась по стенкам, и потом вылил в них холодную водку. Верина бросила оливку в каждый стакан.

Джорджу нравилось что-то делать с ней вместе.

— Мы с тобой здорово сработались, — сказал он. Верина подняла стакан и отпила глоток.

— У тебя получился отличный коктейль, — заметила она. Джордж невесело улыбнулся. Он ожидал услышать другие слова, что-нибудь в подтверждение их хороших отношений.

— Рад, что тебе понравилось, — сказал он, пригубив стакан. Верина достала салат-латук, помидоры и два бифштекса.

Джордж вымыл салат и перевел разговор на цель своего визита:

— Помнится, мы с тобой уже говорили, что Белый дом не приветствует сотрудничество Кинга с коммунистами.

— Откуда такая информация о сотрудничестве?

— От ФБР.

Верина презрительно фыркнула:

— От этого пресловутого источника о движении за гражданские права. Выбрось это из головы, Джордж. Как ты знаешь, Эдгар Гувер считает, что каждый несогласный с ним — коммунист, включая Бобби Кеннеди. Где доказательства?

— Вероятно, у ФБР имеются доказательства.

— Вероятно? Так ты их не видел. А Бобби?

Джордж смутился.

— Гувер утверждает, что источник достоверный.

— Он представил доказательства генеральному прокурору? На кого работает Гувер? Что он думает об этом? — Верина задумчиво помолчала и отпила немного коктейля. — Президент видел доказательства?

Джордж ничего не ответил. Недоверчивость Верины нарастала.

— Гувер не может сказать «нет» президенту.

— Похоже, президент решил не доводить дело до конфронтации.

— Как же вы все наивны! Джордж, послушай меня. Доказательств нет.

Джордж решил согласиться.

— Возможно, ты права. Я не верю, что Джек О'Делл и Стенли Левисон коммунисты, хотя, возможно, они ими являлись. Но как ты не понимаешь, что суть не имеет значения? Есть основания для подозрений, и этого достаточно для дискредитации движения за гражданские права. И сейчас, когда президент предлагает законопроект о гражданских правах, он также дискредитирует себя. — Джордж завернул салат в полотенце и стал крутить его, как пропеллер, чтобы обсушить листья. Из-за раздражения он делал это более энергично, чем нужно. — Джон Кеннеди избрал главным направлением в своей политике гражданские права, и мы не можем допустить, чтобы его повергли ниц обвинениями в сближении с коммунистами. — Он положил салат в миску. — Избавьтесь от этих двух человек и решите проблему.

Верина ответила спокойно:

— О'Делл работает в организации Мартина Лютера Кинга, как и я, а Левисон даже не является штатным сотрудником. Он просто друг и советник Мартина. Ты действительно хочешь, чтобы Эдгар Гувер выбирал друзей для Мартина?

— Верина, они мешают принятию законопроекта о гражданских правах. Скажи доктору Кингу, чтобы он избавился от них, пожалуйста.

Верина вздохнула:

— Думаю, он так и сделает. Совести христианина требуется время, чтобы свыкнуться с мыслью о необходимости отвергнуть давних и верных сторонников, но в конце концов он так и поступит.

— И слава богу. — Джордж воспрянул духом: на этот раз он вернется к Бобби с хорошей новостью.

Верина посолила куски мяса и положила их на сковородку.

— А сейчас я скажу тебе кое-что, — проговорила она. — Разницы никакой не будет. Гувер будет продолжать подбрасывать прессе небылицы о том, что движение за гражданские права — это коммунистические происки. Он все равно делал бы это, если бы мы всю жизнь были республиканцами. Эдгар Гувер — патологический врун, ненавидящий негров, и, к стыду твоего босса, у него не хватает духу выгнать его.

Джордж хотел возразить, но, к сожалению, обвинение было справедливое. Он нарезал помидор для салата.

— Ты хочешь, чтобы твой бифштекс был хорошо прожаренным? — спросила Верина.

— Нет, не очень.

— С кровью. Мне так тоже больше нравится.

Джордж приготовил еще два коктейля, и они сели за небольшой стол. Джордж приступил к исполнению второй части своего поручения.

— Президенту была бы оказана помощь, если бы доктор Кинг отменил показательные протесты против расовой дискриминации в Вашингтоне.

— На это не рассчитывайте.

Кинг призвал к массовым, активным и впечатляющим акциям гражданского неповиновения в Вашингтоне. Братья Кеннеди пришли в ужас.

— Представь себе, — сказал Джордж. — В конгрессе есть те, кто всегда будет голосовать за гражданские права, и те, кто никогда не будет. Значение представляют те, кто может занять одну или другую сторону.

— Колеблющиеся, — заметила Верина, используя вошедший в моду термин.

— Правильно. Они признают, что законопроект с моральной точки зрения правильный, но политически непопулярный, и они выискивают причину голосовать против него. Ваши демонстрации дают им повод утверждать: «Я за гражданские права, но не под дулом пистолета». Для таких действий выбрано неподходящее время.

— Как говорит Мартин, на взгляд белых, время всегда неподходящее.

Джордж усмехнулся:

— Ты белее, чем я.

Она вскинула голову.

— И красивее.

— Что верно, то верно. Ты самая красивая девушка из тех, которых я видел.

— Спасибо. Давай поедим.

Джордж взял нож и вилку. Ели они по большей части молча. Джордж расхваливал приготовленный Вериной бифштекс, а она сказала, что, хоть он и мужчина, салат ему удался.

Покончив с едой, они со стаканами перешли в гостиную, сели на диван, и Джордж возобновил спор:

— Сейчас все иначе. Разве ты не видишь? Администрация на нашей стороне. Президент делает все возможное, чтобы принять законопроект, которого мы добивались годами.

Она покачала головой.

— Перемены не происходят сами собой хоть это мы для себя уяснили. Ты не замечал, что теперь в ресторанах Бирмингема негров обслуживают белые официантки?

— Да, мне это бросилось в глаза. Какая разительная перемена!

— Одного терпеливого ожидания явно недостаточно. Это произошло, потому что они кидали камни и поджигали дома.

— Ситуация изменилась.

— Мартин не отменит акции протеста против расовой дискриминации.

— А не мог бы он видоизменить их?

— Что ты имеешь в виду?

Это был план «Б» Джорджа.

— А разве нельзя провести обычный марш в рамках закона вместо акций неповиновения? В таком случае конгрессменам не казалось бы, что нависла серьезная угроза.

— Не знаю. Надо поговорить с Мартином.

— Проведите его в среду, чтобы люди не оставались в городе весь уик-энд, и закончите его пораньше, чтобы участники марша разошлись до наступления темноты.

— Ты ищешь способ избежать эксцессов.

— Если уж не обойтись без демонстрации, то мы должны сделать все возможное, чтобы это мероприятие происходило без насилия и выглядело пристойно, особенно на телевидении.

— В таком случае как насчет того, чтобы установить переносные туалеты по маршруту следования? Бобби, наверное, может это организовать, если он не может уволить Гувера.

— Блестящая мысль.

— И что, если к маршу присоединятся белые? Ты только представь себе, каково это будет, увидеть на телеэкранах белых и черных, идущих вместе.

Джордж задумался.

— Бобби наверняка может договориться с профсоюзами, чтобы они направили своих представителей.

— Если ты можешь обещать, что будут выполнены эти два условия, думаю, у нас появится шанс переубедить Мартина.

Джордж понял, что Верина согласилась с его точкой зрения и теперь обсуждала, как повлиять на Кинга. Это уже было полпобеды. Он сказал:

— Если ты сможешь убедить Кинга вместо акций протеста против сегрегации провести мирный марш, думаю, мы смогли бы добиться, чтобы президент одобрил его.

Он брал на себя риск, но риск оправданный.

— Я сделаю все, что в моих силах, — сказала она.

Джордж обнял ее.

— Я же говорю, мы с тобой отлично сработались. Парочка хоть куда.

Она улыбнулась и ничего не ответила.

— Ты не согласна? — спросил он.

Она поцеловала его. Поцелуй был такой же, как последний раз: больше, чем просто дружеский, и меньше, чем страстный.

— После того как бомбой разнесло окно в моем гостиничном номере, — проговорила она, — ты босиком пошел за моими туфлями.

— Я помню, — кивнул он. — Битым стеклом был засыпан весь пол.

— Да, так и было, — подтвердила она. — Но в тот момент ты и сделал ошибку.

Джордж нахмурился.

— Не понимаю. Я думал, что поступаю правильно.

— Совершенно верно. Ты слишком хорош для меня, Джордж.

— Что? Это какой-то бред!

С серьезным видом она призналась:

— Я сплю со всеми подряд, Джордж. Я напиваюсь. Я неверная женщина. Один раз я спала с Мартином.

Джордж вскинул брови, но ничего не сказал.

— Ты заслуживаешь лучшего, — продолжала Верина. — Тебя ждет прекрасная карьера. Ты мог бы стать нашим первым президентом-негром. Тебе нужна жена, которая была бы предана тебе, работала бы с тобой бок о бок, поддерживала тебя и была бы достойна тебя. Я не такая.

Джордж пришел в замешательство.

— Я не заглядывал настолько далеко вперед, — проговорилон. — Я всего лишь надеялся еще разок тебя поцеловать.

Она улыбнулась.

— Это можно.

— Он поцеловал ее долгим поцелуем. Потом он провел рукой по внешней стороне ее бедра, вверх под юбкой ее теннисного платья. Его рука добралась почти до талии. Он был прав никакого нижнего белья.

Она знала, о чем он подумал.

— Вот видишь, — сказала она. — Плохая девчонка.

— Знаю. Тем не менее я без ума от тебя.

Глава двадцать шестая

Валли было тяжело уезжать из Берлина. Каролин находилась там, и ему хотелось оставаться рядом с ней. Но это не имело смысла, поскольку их разделяла стена. Хотя они жили всего в миле друг от друга, он не мог видеться с ней. Он не мог рискнуть и снова перейти границу: лишь по счастливой случайности его не убили прошлый раз. И все же переезжать в Гамбург ему было тяжело.

Валли понимал: Каролин решила не порывать со своей семьей, потому что ей предстояли роды. Кто мог лучше всего помогать ей после появления ребенка — ее мать или семнадцатилетний гитарист? Но ее логика служила слабым утешением для него.

Он думал о ней, когда вечером ложился спать и как только просыпался утром. Увидев красивую девушку на улице, он сразу начинал с грустью вспоминать о Каролин. Он терялся в догадках, как она и что с ней. Не тяжело ли она переносит беременность, не тошнит ли ее, или же у нее хорошее самочувствие? Сердятся ли на нее родители, или же они радуются, что у них скоро будет внук или внучка?

Они переписывались и всегда писали друг другу: «Я тебя люблю». Но не решались говорить больше о своих чувствах, зная, что каждое слово будет прочитано каким-нибудь агентом тайной полиции в отделе перлюстрации, возможно, кем-то, кого они знают, таким как Ганс Гофман. Это было равносильно тому, что ты раскрываешь свои чувства перед презрительной публикой.

Они находились по разные стороны от стены. С тем же успехом они могли быть в тысяче миль друг от друга.

Так что Валли переехал в Гамбург и поселился у сестры в ее просторной квартире.

Ребекка не навязывала ему свою волю. Его родители в письмах убеждали его, что ему нужно возобновить учебу в школе или в колледже. Они считали, что он должен стать электриком, или юристом, или школьным учителем, как Ребекка и Бернд. Но сама Ребекка ничего не говорила. Если он целый день в своей комнате играл на гитаре, она не возражала и только просила его вымыть кофейную чашку, а не оставлять се грязной в раковине. Если он заводил с ней разговор о своем будущем она говорила: «К чему эта спешка? Тебе семнадцать лет. Делай что тебе хочется, а там видно будет». Бернд также относился к нему терпимо. Ваяли обожал Ребекку, а Бернд ему все больше нравился.

Он пока не привык к Западной Германии. Там люди ездили на более красивых машинах, ходили в более модной одежде и жили в более благоустроенных домах. В газетах и даже на телевидении отрыто критиковали правительство. Читая статьи с нападками на стареющего канцлера Аденауэра, Валли ловил себя на том, что оглядывается по сторонам в страхе быть застигнутым за чтением подрывного материала, но, спохватившись, вспоминал, что находится на Западе, где есть свобода слова.

Он сожалел, что вынужден был уехать из Берлина, но потом, к своей радости, обнаружил, что Гамбург представляет собой бьющееся сердце немецкой музыкальной сцены. В этом портовом городе находили развлечение моряки со всего мира. Улица под названием Рипербан представляла собой центр района красных фонарей с барами, стриптиз-клубами, полулегальными гей-заведениями и многочисленными музыкальными площадками.

Валли лелеял лишь две мечты в жизни: жить с Каролин и стать профессиональным музыкантом.

Однажды, после переезда в Гамбург, он шел по Рипербан с гитарой, висевшей на плече, и, заглядывая в каждый бар на его пути, спрашивал, не нужен ли им гитарист-певец, чтобы развлекать посетителей. Он считал, что у него неплохо получается. Своим пением и игрой на гитаре он может доставить удовольствие публике. Ему лишь нужен шанс показать себя.

После примерно дюжины отказов ему повезло в пивном подвальчике под названием «Эль-Пасо». Оформление претендовало на то, чтобы выглядеть по-американски: над дверью висел череп длиннорогого вола, а стены были обклеены афишами ковбойских фильмов. Владелец заведения был в ковбойской шляпе, но звали его Дитер и говорил он с нижнегерманским центом.

— Американскую музыку можешь играть? — спросил он.

— Еще бы, — ответил Валли.

— Приходи в семь тридцать. Посмотрим.

— Сколько вы будете мне платить?

Хотя Валли все еще получал деньги на житье от Еноха Андерсона, бухгалтера на фабрике отца, ему очень хотелось доказать, что он может быть финансово независим, и оправдать свой отказ следовать советам родителей о выборе профессии.

Но Дитер, казалось, немного обиделся, будто Валли спросил о чем-то недозволенном.

— Поиграй полчаса, — небрежно сказал он. — Если ты мне понравишься, поговорим о деньгах.

При всей своей неопытности Валли не был простаком, и он понял, что этот уклончивый ответ служил сигналом, что денег будет немного. Однако это было единственное предложение, полученное им за два часа, и он принял его.

Он пошел домой и весь день занимался тем, что подбирал американские песни на получасовое исполнение. Он решил, что начнет с песни «Если бы у меня был "хаммер"», публике в отеле «Европа» она нравилась. Он также исполнит «Эта земля — твоя земля» и «Смертная тоска». Он отрепетировал их все, хотя едва ли была такая необходимость.

Когда Ребекка и Бернд вернулись домой с работы и услышали его новость, Ребекка заявила, что пойдет с ним.

— Я никогда не слышала, как ты играешь перед публикой, — сказала она. — Я только слышала, как ты бренчишь дома и никогда не заканчиваешь начатую песню.

Такое говорить было в ее духе, особенно сегодня, когда Ребекка и Бернд находились под впечатлением такого события, как визит в Германию президента Кеннеди.

Родители Валли и Ребекки считали, что только твердая позиция Америки не позволила Советскому Союзу завладеть Западным Берлином и включить его в состав Восточной Германии. Кеннеди в их глазах выглядел героем. Сам Валли симпатизировал любому, кто строил козни тираническому правительству Восточной Германии.

Валли накрыл на стол, пока Ребекка готовила ужин.

— Мама всегда говорила нам, что если ты хочешь чего-то добиться, вступай в политическую партию и проводи свою линию, — сказала она. — Бернд и я хотим, чтобы Восточная и Западная Германия объединились, чтобы мы и тысячи других немцев снова жили одной семьей. Вот почему мы вступили в Свободно-демократическую партию.

Валли всем сердцем хотел того же, но он не мог представить себе, как это может произойти.

— Как ты думаешь, что сделает Кеннеди? — спросил он.

— Он может сказать, что мы должны научиться жить с Восточной Германией, по крайней мере пока. Это верно, но это не то, что мы хотим слышать. Я надеюсь, что он даст в глаз коммунистам, если ты хочешь знать правду.

После ужина они пошли смотреть новости. Их телевизор последнего выпуска фирмы Франка давал четкое изображение, в отличие от размытой картинки старых моделей.

В тот день Кеннеди прибыл в Западный Берлин.

Он выступил с речью перед Шёнебергской ратушей. На площади собралась масса народа. По словам диктора последних известий, там насчитывалось четыреста пятьдесят тысяч человек.

Симпатичный молодой президент выступал на открытой площадке. Позади него развевался огромный звездно-полосатый флаг. Ветер трепал густые волосы Кеннеди. Он был готов к борьбе.

— Есть такие, которые говорят, что коммунизм — это волна из будущего, — произнес он. — Пусть они приедут в Берлин.

Толпа одобрительно взревела. Раздались еще более громкие возгласы, когда он повторил эту фразу по-немецки:

— Lass' sie nach Berlin kommen!

Валли видел, что Ребекка и Бернд были в восторге от этого.

— Он не ведет речь о нормализации или реалистично принимает статус-кво, — одобрительно кивнула Ребекка.

Кеннеди говорил откровенно:

— У свободы есть много трудностей, и демократия несовершенна.

— Это он о неграх, — пояснил Бернд.

Потом Кеннеди сказал вызывающе:

— Но мы никогда не стали бы возводить стену, чтобы удерживать наших людей и не давать им возможности уйти от нас.

— Верно! — воскликнул Валли.

Июньское солнце осветило голову президента.

— Все свободные люди, где бы они ни жили, — сейчас граждане Берлина, — сказал он. — И поэтому, как свободный человек, я горжусь словами «Ich bin em Berliner»(Я — берлинец (нем.)).

Толпа обезумела. Кеннеди отошел от микрофона и положил страницы с речью в карман пиджака.

Бернд широко улыбался.

— Думаю, Советы поймут смысл этих слов, — сказал он.

— Хрущев просто взбесится, — заметила Ребекка.

— И поделом, — выпалил Валли.

Ребекка и он были в приподнятом настроении, когда они на автомобиле, приспособленном для Бернда и его кресла-каталки, ехали на Рипербан. Днем «Эль-Пасо» пустовал, а сейчас там сидела горстка посетителей. Дитер в ковбойской шляпе, настроенный ранее менее чем дружески, в этот вечер был сердит. Он сделал вид, будто забыл, что пригласил Валли, и Валли боялся, что он отменит прослушивание; но потом большим пальцем указал на небольшую сцену в углу.

Пиво разносила барменша средних лет с большим бюстом. На ней была юбка в клетку и бандана на шее. Жена Дитера, догадался Валли. Ясно, они хотели придать своему бару определенный имидж, но ни тот, ни другой не обладали обаянием и не привлекали большого числа посетителей — ни американцев, ни кого-либо еще.

Валли надеялся, что он может стать новичком-волшебником, который прельстит толпы народа.

Ребекка купила два пива. Валли подключил усилитель к сети и включил микрофон. Валли почувствовал, как им овладевает волнение. Ему нравилось это состояние. Вот когда он бывал в ударе. Он посмотрел на Дитера и его жену, гадая, когда они захотят, чтобы он начал играть, но те не проявляли к нему никакого интереса. Тогда он дернул за струну и запел «Если бы у меня был "хаммер"».

Несколько посетителей с любопытством взглянули на него и опять вернулись к своему разговору. Ребекка с энтузиазмом стала хлопать в такт музыке, но никто не поддержал ее. Он старался изо всех сил, ритмично ударяя по струнам и громко распевая. Еще две-три минуты, и эта толпа будет у моих ног, про себя сказал он.

Валли еще не допел песню, как выключился микрофон. И усилитель тоже. Не иначе неполадка в сети, подающей ток на сцену.

Валли закончил песню без усилителя, думая, что так лучше чем обрывать ее на середине.

Он положил гитару и пошел к бару.

— На сцене вырубился ток, — сказал он Дитеру.

— Знаю, — проворчал Дитер. — Я выключил его.

Валли опешил.

— Почему?

— Не хочу слушать всякую чепуху.

Валли почувствовал, будто его ударили. Каждый раз, когда он выступал перед публикой, людям нравилось, что он исполнял. Ему никогда не говорили, что его музыка чепуха. В животе у него похолодело. Он не знал, что сказать или делать.

— Я просил американскую музыку, — добавил Дитер.

На такую нелепость Валли с возмущением ответил:

— Эта песня была хитом номер один в Америке!

— Этот погребок называется «Эль-Пасо», как песня Марти Роббинса, лучшая из всех написанных. Я думал, что ты будешь играть нечто подобное. «Теннессийский вальс», «На вершине Старого Смоки», песни Джонни Кэша, Хэнка Уильямса, Джима Ривза.

Джим Ривз был самый скучный музыкант из всех известных в мире.

— Вы говорите о музыке в жанре «кантри энд вестерн», — пояснил Валли.

Дитер не нуждался в поучениях.

— Я говорю об американской музыке, — заявил он с уверенностью невежды.

Спорить с таким дураком не было смысла. Даже если Валли понял, что от него хотят, он не стал бы это играть. Он не собирался зарабатывать пением, исполняя «На вершине Старого Смоки».

Он вернулся на сцену и убрал гитару в футляр.

Ребекка пришла в замешательство.

— Что случилось? — спросила она.

— Хозяину не понравился мой репертуар.

— Но он даже не дослушал до конца одну песню.

— Он считает, что хорошо разбирается в музыке.

— Бедный Валли.

Валли мог перенести тупоумное презрение Дитера, но от сочувствия Ребекки он чуть не заплакал.

— Наплевать, — сказал он. — Я не стал бы работать у такого придурка.

— Я сейчас поговорю с ним, — возмутилась Ребекка.

— Пожалуйста, не надо, — остановил ее Валли. — Не будет никакого толку, если ты отчитаешь его.

— Наверное, нет, — согласилась она.

Валли взял гитару и усилитель.

— Пойдем домой.

* * *

Дейв Уильямс и «Плам Нелли» прибыли в Гамбург, лелея большие надежды. До этого они с успехом выступали в разных местах. Они становились популярными в Лондоне и сейчас собирались произвести фурор в Германии.

Хозяина «Кабачка» звали господин Флук, и это имя ребятам из «Плам Нелли» показалось смешным. Несмешным было то, что ему не очень нравилась группа. Более того, после двух выступлений Дейв подумал, что он прав. «Плам Нелли» не давала публике того, чего она желала.

— Давайте зажигайте их, пусть танцуют! — сказал господин Флюк по-английски.

Посетители клуба — молодежь до двадцати лет и старше — главным образом хотели танцевать. Самыми успешными были те номера, когда девушки вскакивали с мест и начинали танцевать друг с другом, а молодые люди следовали их примеру, и потом все разделялись на пары.

Но музыкантам редко удавалось вот так раззадорить публику. Дейв пришел в уныние. Им выпал отличный шанс, и они упускали его. Если не будут играть лучше, их отправят домой. «Впервые в жизни мне что-то удалось», — сказал он скептически настроенному отцу, и в конце концов тот разрешил ему ехать в Гамбург. Неужели ему придется вернуться домой и признать, что он потерпел неудачу и в этом?

Он не мог понять, в чем проблема, но Ленни понял.

— Все из-за Джеффа, — сказал он. Джефри был лид-гитаристом. — Он тоскует по дому.

— Из-за этого он плохо играет?

— Нет, из-за этого он пьет, а поскольку пьет, играет плохо.

Дейв начал занимать место рядом с барабанами и ударять по струнам сильнее и более ритмично, но это не помогло. Он понял, что когда один музыкант недотягивает, это отражается на всей группе.

На четвертый день он пошел в гости к Ребекке.

Он с радостью узнал, что у него не один, а два родственника в Гамбурге, и второй — семнадцатилетний гитарист, Дейв дружил с одним немецким мальчиком, а Валли научился немного говорить по-английски от своей бабушки Мод, но они оба говорили на языке музыки и провели день, показывая друг другу аккорды и приемы игры на гитаре. В тот вечер Дейв повел Валли в «Кабачок» и предложил, чтобы клуб взял Валли играть в перерывах между выступлениями «Плам Нелли». Валли исполнил новый американский хит «Принесено ветром». Импресарио понравилось, и парня взяли на работу.

Неделей позже Ребекка и Бернд пригласили группу к себе на ужин. Валли объяснил ей, что ребята работают до поздней ночи и встают в полдень, поэтому они не возражают поужинать часов в шесть вечера, до выхода на сцену. Ребекку это устраивало.

Четверо из пяти приняли приглашение, Джефф отказался идти.

Ребекка нажарила кучу свиных отбивных с большим количеством соуса, картофеля, грибов и капусты. Дейв решил, что она хотела по-матерински хорошенько накормить их хоть один раз за неделю. И она была права, потому что они питались воздухом и только пили пиво и курили.

Бернд помогал жене готовить и подавать, передвигаясь по квартире с удивительной проворностью. Дейва поразило, как счастлива Ребекка и как она любит Бернда.

Ребята с аппетитом принялись за еду. Они все говорили на смешанном английском и немецком, и атмосфера была дружеской, даже если они понимали не все, что говорилось.

После ужина они от души поблагодарили Ребекку, а потом пошли на автобус, чтобы доехать до Рипербана.

Район красных фонарей в Гамбурге был похож на лондонский Сохо, только более открытый и менее сдержанный. До приезда сюда Дейв не знал, что здесь есть проститутки не только женщины, но и мужчины.

Клуб «Кабачок» помещался в неопрятном подвале. По сравнению с ним «Джамп-клуб» был просто шикарным. В «Кабачке» стояла сломанная мебель, отопление и вентиляция отсутствовали, а туалеты находились на заднем дворе.

Вернувшись сытыми после ужина Ребекки, они застали Джеффа пьющим пиво в баре.

В восемь группа вышла на сцену. С перерывами они будут играть до трех ночи. Во время каждого выступления они исполняли, по крайней мере, один раз песни, которые знали, и три раза — свои любимые. Господин Флюк заставлял их выкладываться полностью.

Сегодня они играли хуже всего.

Во время первого отделения Джефф превзошел себя: он фальшивил и путал слова. Это сбивало всех остальных. Вместо того чтобы развлекать людей, они старались сгладить оплошности Джеффа. Под конец Ленни рассердился.

В антракте Валли вышел на сцену, сел на табурет ближе к краю, заиграл на гитаре и стал петь песни Боба Дилана. На шее у него был укреплен держатель для губной гармоники, на которой он аккомпанировал своей игре на гитаре, как Дилан. Валли хороший музыкант, подумал Дейв, и достаточно умен, чтобы признать талант и популярность Дилана. Посетители «Кабачка» предпочитали рок-н-ролл, но некоторые слушали, и когда Валли уходил со сцены, ему бурно аплодировали девушки, сидевшие за столиком в углу.

Дейв и Валли зашли в артистическую уборную в тот момент, когда там происходило нечто совершенно невероятное.

На полу лежал пьяный Джефф, неспособный держаться на ногах. Склонившийся над ним на коленях Ленни справа и слева лупил его по щекам. Вероятно, Ленни дал выход своим эмоциям, но это не приводило в чувство Джеффа. Дейв принес кружку черного кофе из бара, и они заставили Джеффа выпить его, но никакого результата не последовало.

— Придется продолжать без лид-гитариста, — сказал Ленни. — Конечно, если ты, Дейв, можешь исполнять его сольные номера.

— Я могу исполнить кое-что из репертуара Чака Берри, и это все, — ответил Дейв.

— Придется обойтись без остального. Едва ли кто-нибудь заметит это.

Дейв не был уверен, что Ленни прав. Сольные выступления с гитарой составляли основную часть хорошей танцевальной музыки, создавая колорит ный фон вместо надоедливого повторения попсовых мелодий.

— Я могу сыграть партию Джеффа, — сказал Валли.

— Ты никогда не играл с нами, — недоверчиво заметил Ленни.

— Я три вечера слушал ваша выступление, — не отступал Валли. — Я могу играть все эти песни.

Дейв взглянул на Валли и увидел в его глазах такое рвение, что не мог не растрогаться. Парень явно не хотел упускать возможность.

Ленни был настроен скептически.

— Это точно?

— Да, я могу сыграть. Это не трудно.

— Ах вот оно что. — Ленни слегка обиделся.

Дейву очень хотелось дать Валли шанс.

— Он играет на гитаре лучше, чем я, Ленни.

— Это ни о чем не говорит.

— И лучше, чем Джефф также.

— А с группой он когда-нибудь выступал?

Валли понял вопрос.

— Дуэтом с девушкой.

— Значит, с барабанщиком он не работал.

Дейв понимал, что это ключевой вопрос. Он вспомнил, как ему трудно было играть в жестких рамках, устанавливаемых ударником, когда он первый раз играл с «Гвардейцами». Но он справился, и у Валли должно получиться.

— Пусть он попробует, Ленни, — попросил Дейв. — Если тебе не понравится, ты можешь отправить его после первого номера.

В дверь просунулась голова господина Флука:

— Raus! Raus! (На выход (нем.)). Пора начинать!

— Хорошо, хорошо, wir Kommen (Мы идем (нем.))., — отозвался Ленни. Он встал. — Руки в ноги, Валли, и на сцену.

Валли выбежал.

Второе отделение открывалось песней «Потрясная мисс Лизи», в которой ведущая партия принадлежала гитаре. Дейв сказал Валли:

— Если хочешь, начнем с какой-нибудь более легкой.

— Нет, спасибо, — ответил Валли.

Дейв надеялся, что его уверенность оправданна.

Барабанщик Лу начал считать:

— Три, четыре, начали.

Валли заиграл точно по команде.

Группа вступила в такт. Они исполнили вступление. До того как Ленни запел, Дейв поймал его взгляд, и тот одобрительно кивнул.

Валли отлично исполнял партию гитары без особых усилий.

Когда прозвучал последний аккорд, Дейв подмигнул Валли.

Их выступление закончилось. Валли хорошо играл в каждом номере и даже иногда подпевал. Своим исполнением он подбодрил остальных музыкантов, и им удалось выманить девушек на площадку для танцев.

Это было их лучшее выступление с того времени, как они приехали в Германию.

Когда они расходились, Ленни обнял Валли за плечи и сказал:

— Добро пожаловать в группу.

* * *

В ту ночь Валли не спалось. Он вспоминал, как они играли, и думал, что нашел свое место и что «Плам Нелли» оживится с его приходом. От этой мысли он испытал такое счастье, что испугался, не будет ли оно недолгим. Серьезно ли Ленни говорил: «Добро пожаловать в группу»?

На следующий день Валли отправился в дешевый пансион в районе Санкт-Паули, где жила группа. Он прибыл в полдень, когда они только вставали.

В течение двух часов с Дейвом и бас-гитаристом Базом они прошлись по репертуару группы, отшлифовали начало и концовку песен. Судя по всему, они считали, что он будет снова играть с ними. Он хотел получить подтверждение.

Ленни и барабанщик Лу появились примерно в три часа дня. Ленни спросил напрямик:

— Ты определенно хочешь, чтобы тебя приняли в группу?

— Да, — ответил Валли.

— Ну, тогда ты принят, — сказал Ленни.

Валли это не убедило.

— А как насчет Джеффа?

— Я поговорю с ним, когда он встанет.

Они пошли в кафе «Харальдс» на Гроссе Фрайхайт и целый час пили кофе и курили сигареты. Потом они вернулись и разбудили Джеффа. Он выглядел больным, и это неудивительно после выпитого в таком количестве, что он отключился. Он сидел на краю кровати, пока Ленни разговаривал с ним, а другие слушали, стоя у двери.

— Ты больше не состоишь в группе, — сказал Ленни. — Мне жаль, но вчера ты нас очень подвел. Ты был так пьян, что не мог стоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы играть. Валли играл вместо тебя, и я беру его в группу.

— Да он же неопытный юнец, — выдавил из себя Джефф.

— Если учесть, что он не напивается, он лучший гитарист, чем ты, — отчеканил Ленни.

— Мне нужно выпить кофе, — промямлил Джефф.

— Тогда иди в «Харальдс».

С Джеффом они больше не виделись, до того как отправились в клуб.

За несколько минут до восьми часов, когда они устанавливали аппаратуру, вошел Джефф, трезвый и с гитарой.

Валли с ужасом уставился на него. Ранее у него сложилось впечатление, что Джефф смирился с увольнением. Возможно, он не спорил из-за тяжелого похмелья.

Какой бы ни была причина, он не сложил свои вещи в сумку и не ушел, и Валли забеспокоился. Он потерпел так много неудач: полицейский сломал его гитару и он не смог появиться в «Миннезингере»; Каролин исчезла после концерта в отеле «Европа»; и владелец «Эль-Пасо» выдернул вилку из розетки, когда он не допел свою первую песню до конца. Неужели его ждет еще одно разочарование?

Они все перестали заниматься своими делами и стали смотреть, как Джефф поднимается на сцену и вынимает из футляра гитару.

И тогда Ленни спросил:

— Что ты делаешь, Джефф?

— Я хочу показать тебе, что я лучший гитарист из тех, что ты когда-либо слышал.

— Ради бога! Ты уволен, и все тут. Дуй на вокзал и катись на все четыре стороны.

Джефф сменил тон и заговорил заискивающе:

— Мы шесть лет играли вместе, Ленни. Это чего-то стоит. Ты должен дать мне шанс.

Это звучало так убедительно, что Валли встревожился, а вдруг Ленни согласится. Но тот покачал головой:

— Ты хороший гитарист, но не гений, и к тому же отъявленный негодяй. С самого начала, как мы приехали сюда, ты играл так плохо, что вчера нас чуть не выгнали, если бы не Валли.

Джефф окинул всех взглядом.

— А что думают другие? — сказал он.

— Почему ты решил, что в группе должна быть демократия? — спросил Ленни.

— А почему нет? — Джефф повернулся к Лу, барабанщику, который поправлял педаль. — Ты что думаешь?

Лу был двоюродным братом Джеффа.

— Дай ему еще шанс, — посоветовал он.

Джефф обратился к бас-гитаристу:

— А ты, Баз?

Баз, человек податливый, готов был пойти за каждым, кто громче кричит.

— Я бы дал ему шанс.

Джефф торжествовал:

— Выходит, что трое из нас против тебя одного, Ленни.

— Нет, не выходит, — вмешался Дейв. — Уж если демократия, то надо считать. Вас трое против Ленни, меня и Валли, то есть поровну.

— О голосовании речь не идет, — остановил его Ленни. — Это моя группа, и я принимаю решения. Джефф уволен. Убери свой инструмент, или я вышвырну его за дверь.

Почувствовав, что Ленни настроен серьезно, Джефф положил гитару обратно в футляр, захлопнул крышку и сказал:

— Предупреждаю вас, сволочи. Если я уйду, то уйдете и вы все.

Валли не понял, что он имел в виду. Возможно, это пустая угроза. Так или иначе, думать об этом было некогда. Через пару минут они начали играть.

Все страхи Валли улетучились. Он был уверен, что играет хорошо вместе со всеми. Время летело быстро. В антракте он вышел на сцену один и спел несколько песен Боба Дилана. Он также исполнил свою собственную песню, называвшуюся «Каролин». Слушателям она, кажется, понравилась. После антракта он прямиком вышел на сцену и открыл второе отделение композицией «Потрясная мисс Лизи».

Во время исполнения «Ты не можешь поймать меня» он заметил двух полицейских, разговаривавших в глубине зала с хозяином заведения Флуком, но не придал этому значения.

Когда они закончили выступление далеко за полночь и вернулись в артистическую уборную, господин Флук уже ждал их там. Без всяких предисловий он спросил у Дейва:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один год, ответил Дейв.

— Не нужно мне врать.

— А какое вам дело?

— В Германии есть закон о приеме на работу в барах несовершеннолетних.

— Мне восемнадцать лет.

— Полиция утверждает, что тебе пятнадцать.

— Откуда она может знать это?

— Сотрудники полиции разговаривавш с гитаристом, которого вы голько чго уволили, — с Джеффом.

— Мерзавец. Он продал нас, — сказал Ленни.

— Я владелец ночного клуба. Сюда приходят проститутки торговцы наркотиками, разного рода криминальные элементы. Я обязан постоянно доказывать полиции, что делаю все возможное, чтобы не нарушать закон. Они от меня требуют, чтобы я отправил вас домой. Вас всех. Так что до свидания.

— Когда мы должны уехать? — спросил Ленни.

— Из клуба вы уходите сейчас. Из Германии вы уезжаете завтра.

— Это возмутительно! — воскликнул Ленни.

— Когда ты владелец клуба, ты поступаешь, как тебе указывает полиция. — Он показал на Валли. — Ему не нужно уезжать из Германии, поскольку он немец.

— Пошел ты. — выругался Ленни. В один день я потерял двух гитаристов.

— Ты ошибаешься, сказал Валли. — Я еду с тобой.

Глава двадцать седьмая

Джаспер Мюррей полюбил США. Там радиовещание велось круглосуточно, работали три телевизионных канала и в каждом городе выходили различные утренние газеты. Люди были великодушными, с непосредственными и открытыми манерами, а их дома просторными. У себя в стране англичане держались так, словно постоянно пили чай в викторианской гостиной, даже когда заключали деловую сделку, давали телевизионное интервью или занимались спортом. Отец Джаспера, армейский офицер, этого не замечал, в отличие от своей жены немецко-еврейского происхождения. Здесь, в Штатах, люди были откровенными. В ресторанах официанты были исполнительными и услужливыми, не кланялись и не расшаркивались. Никто ни перед кем не угодничал.

Джаспер намеревался написать серию статей о своей поездке в «Сент-Джулиане ныос», но он ставил перед собой и более высокие цели. Перед отъездом из Лондона он разговаривал с Бари Пафом и спросил, не пожелает ли «Дейли экоу» увидеть, что он написал. «Да, конечно, если тебе на глаза попадется что-нибудь, так сказать, особенное», — сказал Паф без энтузиазма. На прошлой неделе в Детройте Джаспер взял интервью у Смоки Робинсона, ведущего певца группы «Мираклз», и отправил его в «Экоу» экспресс-почтой. Как он полагал, они должны были уже получить его. Он дал телефон Дьюаров, но Паф не позвонил. Джаспер не терял надежды и решил, что сам позвонит Пафу сегодня.

Жил он в квартире Дьюаров в Вашингтоне. Это была большая квартира в шикарном здании в нескольких кварталах от Белого дома. «Мой дед Камерон Дьюар купил ее до Первой мировой войны, — объяснил Вуди Дьюар Джасперу за завтраком. — Он и мой отец были оба сенаторами».

Цветная домработница по имени мисс Бетси налила апельсинового сока Джасперу и спросила, не сварить ли для него пару яиц.

— Нет, спасибо, только кофе, — ответил он. — Через час я приглашен на завтрак к другу семьи.

Джаспер встречался с Дьюарами в доме на Грейт-Питер-стрит в течение года, когда они жили в Лондоне. Тесных отношений с ними не было, за исключением разве что с Бип, и то непродолжительное время, но тем не менее более чем через год они с открытой душой оказали ему гостеприимство у себя в доме. Как и Уильямсы, они проявляли искреннее радушие, особенно к молодежи. Ллойд и Дейзи всегда были рады приютить у себя нуждающихся в пристанище подростков на ночь или на неделю, а как в случае с Джаспером — на несколько лет. Дьюары, похоже, были такими же.

— Я так признателен, что позволили мне остановиться у вас, — сказал Джаспер Белле.

— Не придавайте этому значения, — ответила она без тени лукавства.

Джаспер обратился к Вуди:

— Вы, наверное, будете фотографировать сегодняшний марш за гражданские права для журнала «Лайф»?

— Да, обязательно, — сказал Вуди. — Я смешаюсь с толпой и буду незаметно делать снимки на маленькую 35-миллимитровую камеру. Кто-то еще будет делать основные протокольные снимки знаменитостей на трибуне.

Он был одет в повседневную одежду: простые брюки и рубашку с короткими рукавами, и все-таки такому рослому мужчине будет трудно оставаться незаметным. Однако его живые фотографии с места событий были известны повсюду в мире.

— Я знаком с вашими работами, как и каждый, кто интересуется журналистикой, — заметил Джаспер.

— Тебя интересует какая-то определенная тематика? — спросил Вуди. — Криминал, политика, военные вопросы?

— Нет, я был бы счастлив освещать все события, как вы, если я не ошибаюсь.

— Меня интересуют лица. Каким бы ни было событие — похороны, футбол, расследование убийства, — я фотографирую лица.

— Что вы ожидаете сегодня?

— Никто не знает. Кинг говорит, что в марше примут участие сто тысяч человек. Если он соберет такое количество людей, это будет самая массовая демонстрация за права человека. Мы все надеемся, что она будет мирной, но на это рассчитывать не приходится. Вспомним, что произошло в Бирмингеме.

— Вашингтон другое дело, — вмешалась Белла. — У нас цветные служат в полиции.

— Не многие, — заметил Вуди. — Хотя сегодня они, конечно, будут на переднем крае.

В столовую вошла Бип. Для своих пятнадцати лет она была маленького роста.

— Кто будет на переднем крае? — спросила она.

— Не ты, надеюсь, — отозвалась ее мать. — Прошу тебя, не лезь на рожон.

— Конечно, мама.

Джаспер про себя отметил, что за два года, с тех пор как он видел ее последний раз, она в определенной мере научилась быть благоразумной. Сейчас она выглядела привлекательной, но не то чтобы сексуальной, в желтовато-коричневых джинсах и просторной ковбойской рубашке — вполне подходящей одежде на тот случай, если возникнут беспорядки.

Она общалась с Джаспером так, словно совершенно забыла об их флирте в Лондоне. Она давала понять, что ему не стоит начинать с того, на чем он закончил. Несомнеино, за прошедшее время у нее появились дружки. Сам же он даже был рад, что она не считала, будто он принадлежит ей.

Последним из семьи Дьюаров к завтраку появился Камерон, брат Бип, старше ее на два года. Он был одет как мужчина средних лет, в льняной пиджак и белую рубашку с галстуком.

— Ты тоже держись подальше от всяких неприятностей, Кам, — сказала ему мать.

— У меня нет ни малейшего намерения оказаться где-либо поблизости от марша, — чопорно ответил он. — Я собираюсь навестить Смитсонов.

— Ты не считаешь, что цветные должны голосовать?

— Я считаю, что они не должны создавать проблемы.

— Если бы им позволили голосовать, им не пришлось бы добиваться этого другими методами.

— Прекратите, вы оба, — потребовала Белла.

Джаспер выпил свой кофе.

— Мне нужно сделать трансатлантический звонок, — сказал он и почувствовал себя обязанным добавить: «Конечно, я заплачу», — он не был уверен, что у него достаточно денег.

— Что за вопрос? — воскликнула Белла. — Телефон в кабинете. И пожалуйста, не беспокойтесь об оплате.

Джаспер с облегчением вздохнул.

— Вы так любезны, — сказал он.

Белла махнула рукой.

— Думаю, журнал «Лайф», наверное, оплачивает наши телефонные звонки, — неуверенно сказала она.

Джаспер пошел в кабинет. Он позвонил в «Дейли экоу» в Лондон и попросил Барри Пафа, который сказал:

— Привет, Джаспер, как ты там, в Штатах?

— Превосходно. — Джаспер нервно глотнул. — Вы получили мое интервью со Смоки Робинсоном?

— Да, спасибо. Хорошо написано, но это не для нас. Попробуй предложить в «Нью мьюзикл экспресс».

Джаспер упал духом. У него не было желания писать для издания о поп-музыке.

— Хорошо, — сказал он, но, не желая сразу сдаваться, добавил: — Я подумал, не вызовет ли интервью повышенный интерес, поскольку Смоки — любимый певец «Битлз».

— Слабовато, но идея хорошая.

Джаспер пытался не выдавать голосом своего разочарования:

— Спасибо.

— А не проводится ли сегодня в Вашингтоне какая-нибудь демонстрация? — спросил Паф.

— Да, проводится. За гражданские права. — У Джаспера появилась новая надежда. — Я буду там. Репортаж не нужен?

— Гм. Позвони нам, если начнется что-то неладное.

Иначе не звони, домыслил Джаспер. Разочарованный, он ответил:

— Хорошо, позвоню.

Джаспер положил трубку и задумчиво несколько мгновений смотрел на телефон. Он изрядно потрудился над интервью со Смоки Робинсоном и чувствовал, что в нем есть изюминка, поскольку певец и композитор неким образом связан с «Битлз». Но он ошибся, и ему ничего не оставалось, как сделать новую попытку.

Он вернулся в столовую.

— Я должен идти. Я встречаюсь с сенатором Пешковым в гостинице «Уиллард», — пояснил он.

— Там остановился Мартин Лютер Кинг, — сообщил Вуди.

Джаспер оживился.

— Может быть, мне удастся взять у него интервью. — «Экоу» определенно заинтересуется этим.

Вуди улыбнулся.

— Сотни репортеров сегодня будут рваться взять у него интервью.

Джаспер обратился к Бип:

— Мы еще увидимся с тобой?

— В десять мы собираемся у памятника Вашингтону, — сказала она. — Говорят, будет петь Джоан Баэз.

— Я разыщу тебя там.

Вуди спросил Джаспера:

— Ты сказал, что встречаешься с Грегом Пешковым?

— Да. Он единокровный брат Дейзи Уильямс.

— Я знаю. Матримониальные дела отца Грега — Льва Пешкова были предметом сплетен, когда твоя мать и я жили детьми в Буффало. Пожалуйста, передай привет Грегу.

— Обязательно, — сказал Джаспер и вышел.

* * *

Джордж Джейкс вошел в ресторан гостиницы «Уиллард» и огляделся вокруг, ища глазами Верину, но она еще не появилась. Зато он увидел своего отца, Грега Пешкова, который завтракал с приятным молодым блондином лет двадцати, подстриженным под «Битлз». Джордж подсел к ним и сказал:

— Доброе утро.

— Это Джаспер Мюррей, — начал представлять молодых людей Грег. — Студент из Лондона. Сын давнишнего друга. Познакомься, Джаспер. Это Джордж Джейкс.

Они обменялись рукопожатием. Джаспер немного удивился, как это часто бывало с другими, когда они видели Грега и Джорджа вместе, но, как большинство людей, он из вежливости не подал виду.

— Мать Джаспера эмигрировала из нацистской Германии, — пояснил Грег Джорджу.

— Моя мать хорошо помнит, как приветливо американцы встретили ее в то лето, — сказал Джаспер.

— Проблема расовой дискриминации тебе, наверное, знакома, я полагаю? — спросил Джордж у Джаспера.

— Не особенно. Моя мать не очень любит вспоминать прошлое. — На губах у него появилась располагающая улыбка. — Когда я учился в школе в Англии, меня одно время дразнили Джаспер-еврейчик, но это было недолго. Ты участвуешь в сегодняшнем марше?

— В некотором роде. Я работаю у Бобби Кеннеди. Наша задача — сделать так, чтобы все прошло гладко.

— Как это возможно? — поинтересовался Джаспер.

— В Молле установлены временные питьевые фонтанчики, созданы пункты первой помощи, поставлены туалетные кабины и даже предусмотрены условия для получения наличных денег по чеку. Некая церковь в Нью-Йорке приготовила восемьдесят тысяч сэндвичей для бесплатной раздачи. Для речей определен регламент в семь минут, чтобы мероприятие не затягивалось и люди могли бы разойтись до наступления темноты. На этот день в Вашингтоне запрещена продажа спиртного.

— Это сработает?

Джордж не знал.

— По правде говоря, все зависит от белых. Достаточно полицейским пустить в ход дубинки, брандспойты или натравить собак на людей, как мирное шествие выльется в беспорядки.

— Вашингтон — это не Глубокий Юг, — заметил Грег.

— И не Север, — возразил Джордж. — Поэтому трудно предвидеть, что может произойти.

Джаспер продолжал задавать вопросы:

— А если начнутся беспорядки?

Ответил ему Грег:

— В пригородах стоят войска численностью четыре тысячи человек, а поблизости, в Северной Каролине — пятнадцать тысяч десантников. В больницах Вашингтона отменены плановые операции, чтобы иметь в резерве места для раненых.

— Вы серьезно? — удивился Джаспер.

Джордж нахмурился. Об этих мерах предосторожности общественности не сообщалось. Грег, информированный как сенатор, не должен был говорить о них Джасперу.

Появилась Верина и подошла к их столику. Мужчины встали. Она обратилась к Грегу:

— Доброе утро, сенатор. Рада снова вас видеть.

Грег представил ее Джасперу, который смотрел на нее широко открытыми глазами. Верина производила такой эффект на белых и черных мужчин.

— Верина работает у Мартина Лютера Кинга, — сообщил Грег.

Джаспер расплылся в улыбке.

— Не могли бы вы договориться с ним об интервью для меня?

— Зачем? — удивился Джордж.

— Я будущий журналист. Разве я не упомянул об этом?

— Нет, — раздраженно сказал Джордж.

— Извините.

Верина не могла устоять перед шармом Джаспера.

— Я прошу прощения, — проговорила она с грустной улыбкой. — Сегодня об интервью с преподобным доктором Кингом не может быть и речи.

Джордж разозлился. Грегу нужно было предупредить его, что Джаспер журналист. Прошлый раз, когда Джордж разговаривал с репортером, он поставил Бобби Кеннеди в неудобное положение. Он надеялся, что сегодня не сказал ничего лишнего.

Верина раздраженно обратилась к Джорджу:

— Я только что разговаривала с Чарлтоном Хестоном. ФБР обзванивает наших сторонников из числа знаменитостей и советует не выходить из гостиничных номеров, потому что сегодня возможны всякие эксцессы.

Джордж возмущенно парировал:

— ФБР обеспокоено не тем, что во время марша могут произойти эксцессы, а тем, что марш увенчается успехом.

Это оправдание не убедило Верину.

— Не можешь ли ты сказать им, чтобы они прекратили попытки сорвать всё мероприятие?

— Я поговорю с Бобби, но не думаю, что он пожелает скрестить шпаги с Эдгаром Гувером по такому пустяку, — Джордж встал. — Нам с Вериной надо кое-что обсудить. Пожалуйста, извините нас.

Верина сказала:

— Мой столик там.

Они перешли к противоположной стороне зала. Джордж забыл о пронырливом Джаспере Мюррее. Когда они сели, он спросил у Верины:

— Как обстоят дела?

Она подалась вперед и заговорила негромким голосом, но ее переполняли эмоции и глаза горели:

— Все будет грандиознее, чем мы ожидали. По меньшей мере двадцать чартерных поездов прибыли сегодня утром. На Юнион-Стейшн ты не услышишь своего голоса, потому что люди поют «Нас никто не сможет поколебать». За час сто специальных автобусов приезжают по Балтиморскому тоннелю. Мой отец зафрахтовал самолет из Лос-Анджелеса для всех кинозвезд. Среди них Марлон Брандо и Джеймс Картер. Си-би-эс ведет трансляцию в прямом эфире.

— Как ты думаешь, сколько всего народа примет участие?

— По нашим оценкам на данный момент, вдвое больше, чем ожидалось.

Джордж был ошеломлен:

— Двести тысяч человек?

— Это по последним сведениям. Возможно, будет больше.

— Не знаю, хорошо ли это или плохо.

Она нахмурилась от возмущения.

— Что же тут плохого?

— Мы не рассчитывали на такое количество. Я не хочу никаких неприятностей.

— Джордж, это движение протеста — как тут можно избежать неприятностей?

— Мне хотелось, чтобы сто тысяч негров собрались в парке и не рвались в бой.

— Мы уже ведем бой, и начали его белые. Черт возьми, Джордж, они сломали тебе руку, когда ты должен был ехать в аэропорт.

Джордж машинально дотронулся до запястья левой руки. Врач сказал, что оно зажило, но все же боль иногда давала о себе знать.

— Ты смотрела передачу «На встрече с прессой»? — спросил он. В этом разделе программы новостей на канале Эн-би-си доктор Кинг отвечал на вопросы журналистов.

— Конечно, смотрела.

— Каждый вопрос касался либо насилия со стороны негров, либо участия коммунистов в движении за гражданские права. Мы не должны допустить, чтобы это стало предметом обсуждения.

— Мы не можем допустить, чтобы «На встрече с прессой» определялась наша стратегия. О чем, по-твоему, эти белые журналисты намерены говорить? Не думай, что они будут спрашивать Мартина о жестокостях белых полицейских, непорядочных присяжных в судах южных штатов, коррумпированных белых судьях и ку-клукс-клане.

— Что, если я представлю дело несколько иначе, — спокойно сказал Джордж. — Допустим, сегодня все закончится мирно, но конгресс отклонит законопроект о гражданских правах, и тогда начнутся беспорядки. У доктора Кинга появится основание заявить: «Сотня тысяч негров собралась с мирными намерениями, пели церковные гимны, давая вам шанс сделать правое дело, но вы пренебрегли этой возможностью, и вот сейчас вы видите последствия вашего упрямства. Если сейчас происходят беспорядки, то винить некого, кроме как самих себя». Как тебе это?

Верина неохотно улыбнулась и кивнула в знак согласия.

— Ты знаешь, Джордж, у тебя ума палата, — сказала она.

* * *

Нэшнл-молл — это парк площадью 120 гектаров, протянувшийся узкой полосой на три с лишним километра от Капитолия до мемориала Линкольна. Демонстранты собрались посередине, у памятника Вашингтону, обелиска высотой более 150 метров. Там была устроена сцена, и когда Джордж подошел к тому месту, Джоан Баэз волнующим голосом пела «О, свобода».

Джаспер разыскивал Бип Дьюар, но толпа уже насчитывала по крайней мере пятьдесят тысяч человек, и неудивительно, что он не мог ее видеть.

Начинался самый захватывающий день в его жизни, а еще не было одиннадцати. Грег Пешков и Джордж Джейкс, посвященные во все нюансы столичной жизни, между делом сообщили ему ценную информацию. Как ему хотелось, чтобы «Дейли экоу» заинтересовалась ею. А зеленоглазая Верина Маркванд была самой красивой женщиной из тех, которых Джаспер когда-либо видел. Спит ли с ней Джордж? Счастливчик, если спит.

После Джоан Баэз выступили Одетта и Джош Уайт, но толпа обезумела, когда появились «Питер, Пол и Мэри». Джаспер едва мог поверить, что он живьем видит на сцене этих суперзвезд, даже не купив билет на их концерт. «Питер, Пол и Мэри» исполнили их последний хит «Принесено ветром», песню, написанную Бобом Диланом. Она вроде как посвящалась движению за гражданские права, и в ней была такая строка: «Сколько веков могут люди страдать, чтоб воля была им дана?»

Толпа стала еще больше сходить с ума, когда на сцену вышел сам Дилан. Он исполнил новую песню об убийстве Медгара Эверса под названием «Всего лишь пешка в их игре». Для Джаспера песня звучала загадочно, но слушатели не обращали внимания на скрытый смысл и радовались, что самый популярный в Америке певец и композитор на их стороне.

Толпа увеличивалась с каждой минутой. Хотя Джаспер был высокого роста, теперь, глядя поверх голов, он не видел ни конца ни края толпе. В западной стороне, на дальнем берегу знаменитого длинного, сверкающего под солнцем пруда, виднелся мемориал Авраама Линкольна, похожий на греческий храм. Предполагалось, что демонстранты подойдут к мемориалу позже, но, как заметил Джаспер, много народа перешло к западной стороне парка, вероятно, с намерением занять более удобные места там, где будут произносить речи.

Пока ничто не предвещало применения силы, однако на этот счет СМИ выражали пессимизм — или они выдавали желаемое за действительное?

Казалось, что фотокорреспонденты и телекамеры везде и всюду. Они часто наводили объективы на Джаспера, очевидно, из-за его прически, как у поп-звезды.

Он мысленно начал писать статью. Мероприятие походило на пикник, сочинял он, гуляки закусывали на залитой солнцем поляне, а кровожадные хищники затаились в тени окружающих лесов.

Толпа увлекла его к западной стороне. Он отметил, что негры одеты по-праздничному: мужчины в пиджаках, при галстуках и в соломенных шляпах, а женщины в ярких платьях, с платками на голове. Белые, в отличие от темнокожих, были в повседневной одежде. Тематика манифестации не ограничилась проблемой сегрегации. Появились плакаты с требованиями права голоса, рабочих мест и жилья. Свои делегации прислали профсоюзы, церкви и синагоги.

У мемориала Линкольна Джаспер столкнулся с Бип. Она шла в том же направлении с группой девушек. Они нашли место, откуда было хорошо видно сцену, устроенную на ступенях.

Девушки передавали друг другу большую бутылку теплой кока-колы. Кое-кто из девушек были подругами Бип, другие просто пошли с ними. Он вызвал у них интерес как иностранец. Он лежал под августовским солнцем и болтал с ними, пока не начались речи. К тому времени толпа разрослась, насколько хватало глаз. Джаспер был уверен, что собралось более сотни тысяч народу, то есть больше, чем ожидалось.

Трибуна стояла перед гигантской скульптурой президента Линкольна, сидящего на огромном мраморном троне, с массивными руками на подлокотниках, со сдвинутыми бровями и строгим выражением лица.

По большей части выступали негры, но были и белые, в том числе и один раввин. Марлон Брандо вышел на трибуну с электропогонялкой для скота вроде тех, которыми полиция разгоняла негров в Гадсдене, штат Алабама. Джасперу понравился острый на язык профсоюзный лидер Уолтер Рейтер, который едко сказал: «Мы не можем защищать свободу в Берлине, если мы отрицаем свободу в Бирмингеме».

Но толпе не терпелось услышать Мартина Лютера Кинга.

Он выступил одним из последних.

Джаспер сразу понял, что он хороший проповедник. Он говорил образным, живым языком, приятным, сочным баритоном. Он обладал способностью пробудить эмоции у толпы — ценное качество, которым восхищался Джаспер.

И все же Кинг, вероятно, никогда раньше не проповедовал перед таким скоплением народа. И не многим такое доводилось.

Он предупредил, что демонстрация, пусть даже и успешная, ничего не будет значить, если за ней не последуют реальные перемены. «Если завтра страна выйдет на работу как ни в чем не бывало, то тех, кто думает, что негр, выпустив сегодня накопленный пар, наконец расслабится, ждет горькое разочарование. — Толпа отозвалась одобрительными возгласами и аплодировала каждой зажигательной фразе. — Ни спокойствия, ни умиротворения не видать Америке, пока негр не получит своих гражданских прав, — предупредил он. — Вихри восстаний и впредь будут сотрясать основополагающие принципы нашей Родины, пока яркое солнце свободы не покажется из-за горизонта».

Ближе к концу своей семиминутной речи Кинг заговорил почти библейским языком. «Нам не успокоиться, пока детей наших не перестанут лишать индивидуальности и чувства собственного достоинства безжалостные надписи "Только для белых", — сказал он. — Нам не успокоиться, пока не забьет ключом источник справедливости и праведности».

На помосте позади него певица госпела Махалия Джексон громко воскликнула:

— Боже мой! Боже мой!

«Несмотря на все проблемы настоящего и грядущего, я говорю вам: "Есть у меня по-прежнему мечта!"» — продолжал Кинг.

Джаспер понял, что Кинг отбросил свою подготовленную речь, потому что он перестал эмоционально манипулировать слушателями. Вместо этого он словно доставал слова из глубокого холодного колодца страданий и боли, колодца, созданного веками жестокости. Джасперу стало ясно, что негры описывали свои страдания словами пророков из Ветхого Завета и успокаивали боль Евангелием надежды Иисуса.

Голос Кинга дрожал от волнения, когда он произносил:

«Есть у меня мечта: однажды страна наша, осознав истинный смысл своей веры, станет его воплощением. Мы твердо уверены в том, что всеобщее равенство не требует никаких доказательств.

Есть у меня мечта: однажды на багровых холмах Джорджии потомки бывших рабов смогут разделить трапезу братства с потомками бывших рабовладельцев.

Есть у меня мечта: однажды даже штат Миссисипи, штат, изнывающий от палящей несправедливости, задыхающийся от знойного гнета, превратится в оазис свободы и справедливости».

Речь Кинга приобрела ритмичное звучание, и двести тысяч человек почувствовали, что их души раскачиваются в такт. Это была не просто речь. Это была проникновенная поэма, духовная песнь и молитва. Патетическая фраза «Есть у меня мечта», повторяющаяся в конце каждого предложения, звучала как «Аминь!».

«Есть у меня мечта: однажды четверо моих детишек проснутся в стране, где о людях судят не по цвету кожи, а по моральным качествам.

Есть сегодня у меня мечта.

Есть у меня мечта: однажды там, в Алабаме, штате жестоких расистов, штате губернатора, что щедр на речи о невмешательстве в дела штата и непризнании силы законов конгресса; однажды там, в Алабаме, чернокожие мальчишки и девчонки возьмутся за руки с белыми мальчишками и девчонками, словно братья и сестры. С верою этой мы высечем из глыбы отчаянья камень надежды. С верою этой мы превратим бренчанье разногласий Родины нашей в прекрасную симфонию братства.

С верою этой мы сможем трудиться вместе, молиться вместе, бороться вместе, в неволе томиться вместе, стоять за свободу вместе, зная, что однажды мы будем свободны».

Оглянувшись по сторонам, Джаспер заметил, что по щекам чернокожих и белых людей текут слезы. Даже он почувствовал, что эти слова тронули его за живое, а ему всегда казалось, что он равнодушен к подобным делам.

«Да зазвенит свобода, и когда случится это… когда свободе мы звенеть позволим, когда звенеть позволим ей со всех сторон и сел, со всех городов и штатов, тогда приблизим мы тот день, когда все чада Господа Бога нашего, черные и белые, иудеи и неевреи, католики и протестанты, смогут, сомкнув руки…»

Здесь он заговорил медленнее, и толпа почти смолкла, «…спеть слова из старого церковного гимна: "Мы свободны наконец! Свободны наконец! Благодарим тебя, Отец, мы свободны наконец!"».

Он отступил от микрофона.

Толпа взревела. Такого Джаспер никогда не слышал. Люди поднялись на ноги в порыве восторженной надежды. Разразились аплодисменты, нескончаемые, как безбрежный океан.

Они продолжались, пока видный церковнослужитель и наставник Кинга, седовласый Бенджамин Мейс не подошел к микрофону и не произнес благословение. Это означало, что митинг окончен, и все медленно стали расходиться.

Джаспер чувствовал себя так, словно он пережил бурю, сражение или любовный роман — он устал до изнеможения, но был в приподнятом настроении.

Они с Бип направились в квартиру Дьюаров, почти не разговаривая друг с другом. Конечно, думал Джаспер, «Экоу» должна заинтересоваться этим. Сотни тысяч человек слышали волнующий призыв к справедливости. Конечно, британская политика и банальные секс-скандалы не могли претендовать на большее место на первых полосах газет.

Он был прав.

Белла, мать Бип, сидела за кухонным столом и лущила горох, а мисс Бетси чистила картошку. Как только вошел Джаспер, Белла сказала ему:

— Тебе дважды звонили из «Дейли экоу». Какой-то мистер Паф.

— Спасибо, — выпалил Джаспер, и сердце его заколотилось. — Позвольте я позвоню.

— Конечно. Давай-давай.

Джаспер пошел в кабинет и набрал номер Пафа.

— Ты был на митинге? — просил Паф. — Речи слышал?

— Да-да, — ответил Джаспер. — Это было нечто невероятное.

— Знаю. У нас только об этом и говорят. Можешь написать репортаж с места события? С личными впечатлениями и эмоциями. На фактах и цифрах не зацикливайся, все это будет в основном материале.

— Я буду рад, — сказал он, но это было сдержанное высказывание, на самом деле он ликовал.

— И давай срочно. Примерно тысячу строк. Мы сократим, если что.

— Хорошо.

— Перезвони мне через полчаса, я соединю тебя со стенографисткой.

— Можете дать мне побольше времени? — спросил Джаспер, но Паф уже повесил трубку.

Джаспер чертыхнулся.

На письменном столе Вуди Дьюара лежал американского образца блокнот с желтыми линованными страницами. Джаспер подвинул его к себе и взял карандаш. Подумав минуту, он написал:

«Сегодня я стоял в толпе двухсот тысяч человек и слышал, что значит, по представлениям Мартина Лютера Кинга, быть американцем».

***

Мария Саммерс была в восторге.

Телевизор стоял в отделе прессы, и она перестала работать, чтобы посмотреть Мартина Лютера Кинга, как почти все в Белом доме, и президент в том числе.

Когда трансляция закончилась, она не чувствовала под собой ног от радости. Ей не терпелось услышать, что думает президент о речи. Несколькими минутами позже ее вызвали в Овальный кабинет. Она испытывала более сильное, чем обычно, искушение обнять Кеннеди.

— Он вовсе не плох, — отвлеченно заметил Кеннеди и добавил: — Сейчас он на пути сюда, — и Мария очень обрадовалась.

Джон Кеннеди изменился. Когда Мария влюбилась в него, он был за гражданские права умом, но не чувствами. Перемена произошла не в результате их романа. Безжалостная жестокость и беззаконие сторонников сегрегации заставили его сделать решительный шаг. Он подвергнул риску все, внеся законопроект о гражданских правах. Она знала лучше, чем кто бы то ни было, как он волновался.

Вошел Джордж Джейкс, как всегда безукоризненно одетый в темно-синий костюм со светло-серой рубашкой и полосатым галстуком. Он приветливо улыбнулся ей. Он был ей по душе как искренний друг, который познается в беде. По ее мнению, он был вторым самым привлекательным мужчиной из тех, кого она знала.

Мария понимала, что ее и Джорджа держат здесь для видимости, потому что они принадлежали к небольшому числу цветных людей в администрации. Они оба смирились с тем, что их используют как символы, но не находили в этом ничего бесчестного: хотя таких, как они, насчитывалось немного, Кеннеди назначил больше негров на высокие посты, чем любой прежний президент.

Когда вошел Мартин Лютер Кинг, президент Кеннеди пожал ему руку и сказал:

— У меня есть мечта.

Идея хорошая, подумала Мария, но едва ли будет оценена. Мечта Кинга зародилась под влиянием жестоких репрессий. Джон Кеннеди родился в семье, принадлежащей к привилегированной американской элите, влиятельной и богатой. И как у него могла появиться мечта о свободе и равенстве? Кинг, вероятно, тоже почувствовал это, поскольку он смутился и заговорил на другую тему. Мария знала, что потом в кровати президент спросит у Марии, в чем была его оплошность, и ей придется нежными и утешительными словами объяснять ему.

Кинг и другие лидеры движения за гражданские права с утра ничего не ели. Когда президент понял это, то заказал кофе и сэндвичи для них на кухне Белого дома.

Мария собрала их для протокольного фотографирования, и потом началась беседа.

Кинг и его сподвижники были в приподнятом настроении. После сегодняшнего митинга они сказали президенту, что законопроекту о гражданских правах следует придать более жесткий характер. Они мотивировали это тем, что могут возникнуть новые социальные слои, которые будут выступать с позиции расовой дискриминации в сфере трудовой занятости населения. Кроме того, тревогу вызывает то, что большое число темнокожей молодежи бросает школу, не видя перспектив в будущем.

Президент Кеннеди высказал пожелание, чтобы негры следовали примеру евреев, которые придают большое значение образованию и делают все, чтобы их дети учились. Мария родилась в негритянской семье, и ее родители так и поступали, поэтому она была согласна с президентом. Если негритянские дети бросают школу, разве это проблема правительства? Но она также обратила внимание, как ловко Кеннеди перевел разговор с конкретного вопроса о том, что миллионы рабочих мест зарезервированы исключительно для белых.

Они просили Кеннеди возглавить поход за гражданские права. Мария знала, чем заняты его мысли, чего он не может сказать вслух: если он слишком крепко свяжет себя с неграми ради их Дела, все белые проголосуют за республиканцев.

Практичный Уолтер Рейтер предложил другой ход: наметить бизнесменов, стоящих за республиканской партией, и вывести их из игры небольшими группами. Скажите им, посоветовал он, что если они будут артачиться, то пострадают их доходы, Мария знала, что это тактика Линдона Джонсона — комбинация заигрывания и угроз. Президент проигнорировал совет — это не его метод.

Он попытался мысленно представить себе, кто из конгрессменов и сенаторов будет голосовать против законопроекта о гражданских правах. Вырисовывалась удручающая картина предрассудков, апатии и малодушия. У него возникнут серьезные проблемы с принятием даже смягченного варианта законопроекта, объяснил он; любой более жесткий — будет обречен.

Эти перспективы омрачили настроение Марии. Она почувствовала себя усталой, подавленной и разочарованной. У нее заболела голова, и ей захотелось домой.

Встреча продолжалась более часа. К тому времени, когда она завершилась, эйфория улетучилась. Лидеры движения за гражданские права вышли из кабинета с разочарованными, расстроенными лицами. Это хорошо, что у Кинга есть мечта, но американский народ не разделял ее.

Мария едва могла поверить в это, но, несмотря на все, что сегодня произошло, великое дело равенства и свободы не продвинулось ни на шаг.

Глава двадцать восьмая

Джаспер Мюррей был уверен, что получит должность редактора «Сент-Джулиане ньюс». Вместе со своим заявлением он представил вырезку из «Дейли экоу» со статьей о речи Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта». Все говорили, что статья написана великолепно. Ему заплатили 25 фунтов — меньше, чем за интервью с Иви. Политика не столь прибыльна, как великосветский скандал.

— Тоуби Дженкинс не напечатал и абзаца нигде, кроме как в студенческой прессе, — сказал Джаспер Дейзи Уильямс, сидя в кухне на Грейт-Питер-стрит.

— Он твой единственный соперник? — спросила она.

— Насколько мне известно, да.

— Когда ты узнаешь решение?

Джаспер взглянул на часы, хотя знал, сколько было времени.

— Сейчас идет заседание комиссии. Они повесят объявление у кабинета лорда Джейна, когда пойдут на обед в двенадцать тридцать. Там мой друг Пит Донеган. Он будет моим заместителем. Он сразу же мне позвонит.

— Почему ты так хочешь занять эту должность?

Потому что знаю: я намного лучше других, подумал Джаспер: в два раза лучше, чем Кейбред и в десять раз лучше, чем Тоуби Дженкинс. Я заслуживаю эту работу.

Но он не стал откровенничать с Дейзи Уильямс. Он относился к ней с некоторой осторожностью. Она любила его мать, но не его самого. Когда интервью с Иви появилось в «Экоу» и Джаспер делал вид, будто он обескуражен, ему показалось, что Дейзи не очень-то в это поверила. Он не мог выкинуть из головы тревожную мысль, что она видит его насквозь. Но она относилась к нему с добротой из лучших чувств к его матери.

Сейчас он изложил ей смягченную версию правды.

— Я могу сделать из «Сент-Джулиане ньюс» лучшую газету. Сейчас она похожа на приходской листок. В ней рассказывается, что происходит, но она избегает конфликтов и разногласий. — Он стал придумывать что-нибудь, что соответствует идеалам Дейзи. — Например, в Колледже Святого Юлиана есть правление, некоторые члены которого имеют капиталовложения в ЮАР, которая проводит политику апартеида. Я опубликовал бы эту информацию и спросил бы, как такие люди могут руководить известным либеральным колледжем

— Замечательная идея. — оживилась Дейзи. — Это будет им хорошим уроком.

В кухню вошел Валли Франк. Был уже полдень, но он, вероятно, только что встал, потому что возвращался поздно после рок-н-ролльных концертов.

Дейзи спросила у него:

— Что ты собираешься делать сейчас, когда Дейв в школе?

Валли положил растворимый кофе в чашку.

— Репетировать на гитаре, — ответил он.

Дейзи улыбнулась.

— Если бы твоя мать была здесь, она спросила бы, почему бы тебе не попробовать заработать немного денег.

— Я не хочу зарабатывать деньги. Но я должен. Вот почему у меня есть работа.

Бабушка Валли иногда задавала такие правильные вопросы, что было трудно понять. Дейзи сказала:

— Ты не хочешь иметь деньги, но ты имеешь работу?

— Мою пивные кружки в «Джамп-клубе».

— Молодец!

В дверь позвонили, и через минуту служанка ввела в кухню Хэнка Ремингтона. Он обладал классическим ирландским очарованием: рыжеволосый и улыбчивый.

— Добрый день, миссис Уильямс, сказал он. — Я пришел пригласить вашу дочь на ленч, если им не возражаете.

Женщинам доставляла удовольствие лесть Хэнка.

— Добрый день, Хэнк, — приветливо произнесла Дейзи и потом обратилась к служанке:

— Пойди и сообщи Иви, что здесь мистер Ремингтон.

— Ну вот, я уже мистер, — проговорил Хэнк. — Не делайте из меня респектабельного господина — это подорвет мою репутацию. — Он пожал руку Джасперу. — Иви показала мне вашу статью о Мартине Лютере Кинге. Великолепно. Молодец. — Потом он повернулся к Валли. — Привет. Я — Хэнк Ремингтон.

Несмотря на охвативший Валли благоговейный трепет, он представился:

— Я двоюродный брат Дейва и играю на гитаре в группе «Плам Нелли».

— Ну, как было в Гамбурге?

— Великолепно, пока нас не вытурили из-за того, что Дейву мало лет.

— «Кордс» играли в Гамбурге, — сообщил Хэнк. — Был большой успех. Я родился в Дублине, но рос на Рипербане, если ты знаешь, что я имею в виду.

Хэнк произвел на Джаспера неизгладимое впечатление. Он богат и известен, один из величайших поп-королей в мире, и все же он упорно работает, чтобы им восхищался каждый в этой комнате. Неужели им руководило неодолимое желание нравиться и это — секрет его успеха?

Вошла Иви, выглядела она превосходно. С короткой стрижкой под «Битлз», короткое платье трапециевидной формы от Мэри Куант. Хэнк изобразил изумление на лице.

— В таком наряде я должен повести тебя в какой-нибудь шикарный ресторан, — сказал он. — А я-то собирался пойти в закусочную «Уимпи».

— Куда угодно, только быстро, — отозвалась Иви. — В три тридцать у меня проба.

— Где?

— В новом спектакле «Суд над женщиной». Это судебная драма.

Хэнк с уважением посмотрел на нее.

— У тебя будет сценический дебют!

— Если я получу роль.

— Конечно, получишь. Идем. Мой «мини» припаркован на желтой линии.

Они ушли, и Валли вернулся в свою комнату. Джаспер взглянул на часы — было полпервого. Теперь редактора объявят в любую минуту.

Чтобы продолжить разговор, он сказал:

— Мне понравились Штаты.

— Ты бы хотел там жить? — спросила Дейзи.

— Больше всего на свете. И я хочу работать на телевидении. «Сент-Джулиане ньюс» будет первым шагом, но, в сущности, газеты устарели. Телевизионные новости — вот это да.

— Америка — мой родной дом, — задумчиво заметила Дейзи, — но я нашла любовь в Лондоне.

Зазвонил телефон. Редактора утвердили. Кто он — Джаспер или Тоуби Дженкинс?

Дейзи взяла трубку.

— Да, он здесь, — сказала она и передала трубку Джасперу, у которого колотилось сердце.

Звонил Пит Донеган. Он сказал:

— Назначили Валери Кейкбред.

Сначала Джаспер не понял.

— Что? — спросил он. — Кого?

— Новый редактор «Сент-Джулиане ньюс» — Валери Кейкбред. Сэм Кейкбред оставил место за ней.

— Валери? — Когда Джаспер понял, он был ошеломлен. — Она ничего не писала, кроме всякой чепухи про моду.

И она заваривала чай в журнале «Вог».

— Как они могли сделать такое?

— Понять не могу.

— Я знал, что лорд Джейн — болван, но это…

— Мне приехать к тебе?

— Зачем?

— Чтобы залить наши горести.

— Давай.

Джаспер повесил трубку.

— Как видно, плохие новости, — сказала Дейзи. — Сочувствую.

Джаспер был потрясен.

— Они назначили сестру нынешнего редактора. Такого я не мог себе вообразить. — Он вспомнил разговор с Сэмом и Валери в кофейном баре студенческого союза. Эта предательская парочка даже не намекнула, что Валери метит на это место.

С горечью он осознал, что его обвели вокруг пальца.

— Как только не стыдно, — вздохнула Дейзи.

Английские штучки, с обидой подумал Джаспер; семейные связи более важны, чем талант. Его отец стал жертвой такого же синдрома и в результате дослужился только до полковника.

— Что ты будешь делать? — спросила Дейзи.

— Уеду за границу, — ответил Джаспер. Он преисполнился решимости, как никогда раньше.

— Сначала окончи колледж, — посоветовала Дейзи. — Американцы ценят образование.

— Вероятно, вы правы, — сказал Джаспер. Однако его учеба всегда стояла на втором месте после журналистики. — Я не могу работать в «Сент-Джулиане ньюс» под началом Валери. Я покорно отступил, когда в прошлом году Сэм занял это место, но я не могу сделать то же самое сейчас.

— Согласна, — кивнула Дейзи. — Ты словно играешь вторую скрипку.

Вдруг ему пришла мысль. В голове начал созревать план. Он сказал:

— Хуже всего то, что теперь нет газеты, в которой можно было бы написать о скандальном случае, когда члены правления колледжа имеют капиталовложения в Южной Африке.

Дейзи попалась на удочку.

— А если кто-нибудь начнет издавать конкурирующую газету?

Джаспер напустил на себя скептический вид.

— Я сомневаюсь.

— В 1916 году бабушка Дейва и бабушка Валли так и сделали. Газета называлась «Жена солдата». Если им удалось это…

Джаспер сделал невинное лицо и задал ключевой вопрос:

— Где они взяли деньги?

— Семья Мод была богатой. Но это не дорого — напечатать две тысячи экземпляров. Потом ты платишь за второй номер из доходов от первого.

— Я получил двадцать пять фунтов от «Экоу» за статью о Мартине Лютере Кинге. Не думаю, что этого будет достаточно…

— Я могла бы помочь.

Джаспер всем своим видом показал, что у него нет желания этим заниматься.

— Может случиться, что вы никогда не вернете себе эти деньги.

— Составь бюджет.

— Джек на пути сюда. Мы можем кое-кому позвонить.

— Если вы вложите какую-то сумму, я дам такую же.

— Спасибо! — Джаспер не имел желания тратить свои деньги. Но «бюджет» — это уже напоминало газетную колонку сплетен: большая часть могла быть вымыслом, потому что никто никогда не знал правду. — Мы могли бы выпустить первый номер к началу семестра, если поспешим.

— А на первой полосе ты поставишь свою статью о капиталовложениях в Южной Африке.

Джаспер снова оживился. Эта газета могла бы быть даже лучше.

— Да. «Сент-Джулиане ньюс» поместит что-нибудь банальное на первой полосе, что-то вроде «Добро пожаловать в Лондон». А у нас будет настоящая газета. — Он даже разволновался.

— Покажи мне твой бюджет как можно скорее, — попросила Дейзи. — Уверена, мы что-нибудь сотворим.

— Спасибо, — сказал Джаспер.

Глава двадцать девятая

В сентябре 1963 года Джордж Джейкс купил машину. Он мог себе это позволить, и ему понравилась эта мысль, хотя в Вашингтоне достаточно легко передвигаться на общественном транспорте. Он предпочитал иностранные машины: он думал, что они более стильные. Он нашел темно-синий пятилетний двухдверный «мерседес-бенц 220S» с откидным верхом, у которого был шикарный вид. В третье воскресенье сентября он поехал в округ Принс-Джорджес, штат Мэриленд, в пригороде Вашингтона, где жила его мать. Она приготовит ему ужин, потом они вместе поедут в Вефильскую евангелическую церковь на вечернюю службу. На этих днях он не часто имел время навестить ее даже в воскресенье.

Когда он ехал по Сьютленд-паркуэй с опущенным верхом под мягким сентябрьским солнцем, он думал о том, какие вопросы она ему задаст и что он ей ответит. Прежде всего она захочет знать о Верине. «Она говорит, что недостаточно хороша для меня, — скажет он. — Что ты об этом думаешь?»

Она спросит, как он ладит с Бобби Кеннеди. По правде говоря, Бобби был человек крайностей. Некоторых людей он ненавидел лютой ненавистью, и Эдгара Гувера в том числе. Джордж не видел в этом ничего удивительного, потому что Гувер заслуживал презрения. Но Линдона Джонсона с ним не сравнишь. Джордж сожалел, что Бобби ненавидел Джонсона, который мог быть надежным союзником. К сожалению, они соотносились друг с другом как лед и пламя. Джордж пытался представить себе шумливого, крупного телосложения вице-президента в обществе сверхэлегантной семьи Кеннеди на яхте в Хьяннис-Порте. Эта картина вызвала у него улыбку: Линдон выглядел бы как носорог в балетном классе.

Он симпатизировал людям так же, как ненавидел, и, к счастью, Джордж относился к числу тех, кому он симпатизировал. Джордж принадлежал к узкому кругу лиц, которым прощали совершенные ими ошибки, поскольку считали, что они действуют из лучших намерений. Что Джордж скажет матери о Бобби? Он дальнего ума человек и мечтает, чтобы Америка была лучше.

Она захочет узнать, почему братья Кеннеди медлят с принятием законопроекта о гражданских правах. Джордж ответит: «Если они будут форсировать события, последует обратная реакция со стороны белых. Возможны два результата. Первый: конгресс не примет законопроект. Второй: Джон Кеннеди не победит на президентских выборах в 1964 году. И кто же тогда будет избран? Ричард Никсон? Барри Голдуотер? Возможно, даже, не дай бог, Джордж Уоллес».

Так он рассуждал, когда припарковал машину перед небольшим аккуратным домом Джекки Джекс, похожим на ранчо, и направился к входной двери.

Все эти мысли моментально улетучились, как только он услышал плач матери.

Его охватил знакомый с детства страх. Он не часто видел, чтобы мать плакала. Перед всеми невзгодами она всегда стояла непоколебимо, как скала. Но в немногих случаях, когда она не выдерживала и безудержно рыдала от горя, маленький Джордж терялся от ужаса. И сейчас, в эту секунду, он должен был подавить наплыв детского страха, понимая, что он взрослый человек и нечего пугаться материнских слез.

Он захлопнул дверь и по коридору прошел в гостиную. Джекки сидела на обитом коричневым плюшем диване перед телевизором. Руки ее сжимали щеки, словно поддерживали голову. Слезы ручьем текли по лицу. Рот был открыт, и она завывала. Широко открытыми глазами она уставилась в телевизор.

— Ради бога, мама, что случилось? — спросил Джордж.

— Четыре маленькие девочки, — всхлипывая, проговорила она.

Джордж посмотрел на черно-белый экран. Он увидел две искореженные, словно от сильного удара, машины. Затем камера переместилась на здание, скользнула по поврежденным стенам и разбитым окнам и отодвинулась назад. Джордж узнал здание, и сердце его сжалось.

— Господи, это же Баптистская церковь на 16-й улице в Бирмингеме! — воскликнул он. — Что они с ней сделали?

— Взорвали воскресную школу, — сказала мать.

— Нет! Нет! — Сознание Джорджа отказывалось воспринимать это. Даже в Алабаме не стали бы взрывать воскресную школу.

— Они убили четырех девочек, — добавила Джекки. — Как такое допустил Господь?

Голос диктора за кадром сообщил:

— Убитые были опознаны как Дениз Макнейр одиннадцати лет…

— Одиннадцати лет! — воскликнул Джордж. — Немыслимо!

— …Эдди Мэй Коллинз четырнадцати лет, Кэрол Робертсон четырнадцати лет и Синтия Уэсли четырнадцати лет.

— Они же дети, — проговорил Джордж.

— Более двадцати человек получили ранения в результате взрыва, — продолжал диктор бесстрастным голосом, и камера показала «Скорую помощь», отъезжающую с места трагедии.

Джордж сел рядом с матерью и обнял ее.

— Что нам делать? — спросил он.

— Молиться, — ответила она.

Диктор безжалостно сообщал:

— За последние восемь лет это двадцать первый теракт против негров в Бирмингеме с применением взрывного устройства. Полиция города ни разу не предала правосудию виновных в преступлении.

— Молиться? — переспросил Джордж дрожащим от горя голосом.

В этот момент ему захотелось кого-нибудь убить.

***

Взрыв в воскресной школе привел в ужас весь мир. В далеком Уэльсе шахтеры начали собирать деньги на новое витражное стекло вместо разбитого в Баптистской церкви на 16-й улице.

На похоронах Мартин Лютер Кинг сказал: «Несмотря на час мрака, мы не должны терять веру в наших белых братьев». Джордж пытался следовать этому совету, но это было нелегко.

Какое-то время Джордж чувствовал, что общественное мнение склоняется в пользу гражданских прав. Комитет конгресса внес более жесткое добавление в законопроект Кеннеди, по которому запрещалась дискриминация при приеме на работу, чего добивались активисты борьбы за гражданские права.

Но несколькими неделями позже сторонники сегрегации вышли из угла ринга.

В середине октября в министерство юстиции был доставлен и передан Джорджу конверт. В нем находился тонкий доклад ФБР в переплете, озаглавленный: «Коммунизм и негритянское движение. Текущий анализ».

— Что за хрень? — вырвалось у Джорджа.

Он быстро прочитал доклад на одиннадцати страницах, по содержанию устрашающий. Мартин Лютер Кинг там был назван «беспринципным». В докладе утверждалось, что он получает советы от коммунистов «сознательно, намеренно и регулярно». Кроме того, безапелляционно говорилось: «Лидеры коммунистической партии предвидят возможность создания ситуации, при которой можно говорить, что Мартин Лютер Кинг все повторяет за коммунистической партией».

Эти утверждения не подкреплялись никакими доказательствами.

Джордж взял телефонную трубку и позвонил Джо Хьюго в резиденцию ФБР, которая находилась на другом этаже в том же здании министерства юстиции.

— Что это за ерунда? — спросил он.

Джо сразудогадался, о чем говорил Джордж, и не собирался напускать на себя непонимающий вид.

— Я не виноват, что твои друзья коммуняки, — сказал он. — Не убивай гонца, принесшего дурную весть.

— Это не доклад, а набор клеветнических заявлений.

— У нас есть доказательства.

— Доказательства, которые нельзя предъявить, — не доказательства. Это показания с чужих слов. Тебя этому не учили на юридическом факультете?

— Разведывательные источники не подлежат огласке.

— Кому еще ты разослал эту ахинею?

— Сейчас посмотрим. Так… В Белый дом, госсекретарю, министру обороны, в ЦРУ, командованию Сухопутных войск, ВМС и ВВС.

— Выходит, по всему Вашингтону, козел.

— Естественно, мы не собираемся скрывать информацию о врагах нашего государства.

— Это намеренная попытка саботировать президентский законопроект о гражданских правах.

— Ничего подобного. Джордж. Мы прежде всего правоохранительный орган. — Джо повесил трубку.

Джордж несколько минут выждал, чтобы взять себя в руки. Потом он снова перечитал доклад, подчеркивая самые вопиющие обвинения. Он напечатал перечень правительственных учреждений, в которые, по словам Джо, был отправлен доклад. Потом он отнес документ Бобби.

Как всегда, тот сидел в очках за своим письменным столом без пиджака и с ослабленным галстуком и курил сигару.

— Вам это не понравится, — сказал Джордж, передал доклад и изложил его суть.

— Этот педик Гувер, — взорвался Бобби.

Джордж во второй раз услышал, что Бобби называет Гувера педиком.

— Вы в буквальном смысле? — спросил Джордж.

— А как иначе?

Джордж изумился. Гувер — гомосексуал? В это было трудно поверить. Невысокого роста, полноватый, с редеющими волосами и приплюснутым носом, неправильными чертами лица и толстой шеей, он никак не походил на гея.

— Я слышал, у мафии есть его фотография в женском платье, — почти процедил сквозь зубы Бобби.

— Не поэтому ли он повсюду трезвонит, что мафии как таковой не существует?

— Это одна из версий.

— Бог мой.

— Договоритесь о моей встрече с ним на завтра.

— Будет сделано. А пока позвольте мне ознакомиться с перехватом телефонных разговоров Левисона. Если он склоняет Кинга к коммунистической идеологии, то доказательства должны содержаться в этих телефонных разговорах. Он наверняка должен говорить о буржуазии, народных массах, классовой борьбе, революции, диктатуре пролетариата, Ленине, Советском Союзе и прочем. Я буду брать на заметку каждое такое высказывание, и тогда посмотрим, что это все значит.

— Неплохая мысль. Подготовь мне докладную записку перед моей встречей с Гувером.

Джордж вернулся в свою рабочую комнату и запросил распечатанный перехват телефонных разговоров Стенли Левисона, исправно направляемый ФБР в министерство юстиции. Через полчаса делопроизводитель вкатил тележку в кабинет.

Джордж приступил к работе. Он поднял голову, только когда уборщица открыла дверь и спросила, можно ли ей подмести. Он продолжал сидеть за своим столом, пока она убиралась. Он вспомнил просиживание ночи напролет на юридическом факультете Гарварда, особенно на абсурдно ответственном первом курсе.

Задолго до окончания работы ему стало ясно, что общение Левисона с Кингом не имеет никакого отношения к коммунистическому влиянию. Они ни разу не употребили ключевые слова, отобранные Джорджем, от «отчуждение» до «Сапата». Они говорили о книге, которую писал Кинг; они обсуждали сбор финансовых средств; они планировали марш на Вашингтон. Кинг выражал опасения и сомнения своему другу. При том что он выступал за ненасильственные действия, разве можно было его осуждать за беспорядки и взрывы, спровоцированные мирными демонстрациями? Они редко касались более широких вопросов политики и никогда — конфликтов в ходе «холодной войны», которыми был одержим каждый коммунист, будь то Берлин, Куба или Вьетнам.

В четыре часа утра Джордж опустил голову на стол и заснул. В восемь часов он достал чистую рубашку из ящика стола, все еще в упаковке из прачечной, и пошел в мужскую комнату умываться. Потом он напечатал, как просил Бобби, докладную записку, в которой говорилось, что за два года в телефонных разговорах Стенли Левисон и Мартин Лютер Кинг никогда не говорили о коммунизме или на близкие темы. «Если Левисон московский пропагандист, то он худший в истории», — заключил Джордж.

Несколько позже в тот день Бобби встречался с Гувером в ФБР. Вернувшись, он сказал Джорджу:

— Он согласился отозвать доклад. Завтра офицер связи поедет к каждому получателю и заберет все экземпляры, сказав, что он требует доработки.

— Хорошо, — заметил Джордж. — Но уже слишком поздно, не так ли?

— Да, — согласился Бобби. — Вред причинен.

* * *

Осенью 1963 года, в первую субботу ноября, разразился кризис во Вьетнаме, словно президенту Кеннеди было не о чем беспокоиться.

С одобрения Кеннеди южновьетнамские военные свергли своего непопулярного президента Нго Динь Зьема. В Вашингтоне советник по национальной безопасности Макджордж Банди разбудил Кеннеди в три часа ночи и доложил, что переворот, который он санкционировал, совершен. Зьем и его брат Нгу были арестованы. Кеннеди распорядился, чтобы Зьему и его семье дали возможность уехать из страны.

Бобби вызвал Джорджа, чтобы вместе с ним пойти на заседание в Комнату Кабинета в десять часов.

Во время заседания вошел помощник с телефонограммой и сообщил, что братья Нго Динь покончили жизнь самоубийством.

Президент Кеннеди был потрясен. Джордж никогда не видел его таким. Он побледнел под своим загаром, вскочил на ноги и быстро вышел из комнаты.

— Они не совершали самоубийства, — сказал Бобби Джорджу после заседания. — Они благочестивые католики.

Джордж знал, что Тим Теддер находится в Сайгоне для связи между ЦРУ и Армией Республики Вьетнам. Никто не удивился бы, если бы выяснилось, что все пошло не так из-за Теддера.

Ближе к полудню была получена телеграмма по каналам ЦРУ, из которой следовало, что братья Нго Динь были убиты в кузове бронетранспортера.

— Мы не можем контролировать ситуацию там, — разочарованно сказал Джордж Бобби. — Мы пытаемся помочь тем людям найти путь к свободе и демократии, но ничего не получается.

— Надо продержаться еще год, — сказал Бобби. — Сейчас мы не можем отдать Вьетнам коммунистам, иначе мой брат не победит на президентских выборах в ноябре будущего года. Но как только его переизберут, мы уйдем оттуда в мгновение ока. Вот увидишь.

* * *

Однажды в ноябре несколько помощников задержалась вечером на работе. Они с понурым видом сидели в своей комнате рядом с кабинетом Бобби. Вмешательство Гувера сработало, и дело шло к тому, что законопроект о гражданских правах мог быть отклонен. Конгрессмены, стыдившиеся выглядеть расистами, искали предлог, чтобы проголосовать против законопроекта, и Гувер подбросил его.

Законопроект, по заведенному порядку, был передан в комитет по процедурным вопросам, председатель которого Говард Смит, конгрессмен-демократ от штата Виргиния, был одним из наиболее ярых консерваторов Юга. Ободренный обвинениями ФБР в том, что коммунистическая идеология влияет на движение за гражданские права, он объявил о намерении комитета заблокировать законопроект.

Джорджа это взбесило. Неужели эти люди не понимают, что их позиция привела к убийству девочек из воскресной школы? Покуда уважаемые люди будут говорить, что с неграми можно обращаться как с недочеловеками, невежественные головорезы будут считать, что им дозволено убивать детей.

Хуже то, что за год до президентских выборов Джон Кеннеди терял популярность. Его и Бобби особенно беспокоил Техас. Кеннеди победил в Техасе в 1960 году, потому что кандидатом в вице-президенты баллотировался популярный в Техассе Линдон Джонсон. К сожалению, трехлетнее общение с либеральной администрацией Кеннеди привело к тому, что Джонсон почти утратил доверие консервативной бизнес-элиты.

— Речь идет не только о гражданских правах, — сказал Джордж в продолжение зашедшего разговора. — Мы предлагаем отменить налоговую скидку с доходов от разработки истощимых нефтяных месторождений. Техасские нефтедобытчики десятилетиями не платили полагающиеся налоги, и они ненавидят нас за то, что мы хотим лишить их такой выгоды.

— Что бы там ни было, — заметил Деннис Уилсон, — тысячи техасских консерваторов от демократов перешли на сторону республиканцев. И они обожают сенатора Голдуотера. — Барри Голдуотер принадлежал к правым республиканцам, которые ратовали за урезание расходов на социальное страхование и за атомную бомбардировку Вьетнама. — Если Барри будет баллотироваться в президенты, Техас пойдет за ним.

— Нужно, чтобы президент поехал туда и обаял этих провинциалов, — сказал другой помощник.

— Он поедет, — сообщил Деннис. — И Жаклин с ним.

— Когда?

— Они отправятся в Хьюстон 21 ноября, — добавил Деннис. — А потом, на следующий день, поедут в Даллас.

Глава тридцатая

В отделе прессы Белого дома Мария Саммерс смотрела по телевизору, как борт № 1 ВВС США приземлился под сверкающим солнцем в аэропорту Далласа, называемом «Лавфилд».

К двери в хвостовой части подкатили трап. Вице-президент Линдон Джонсон и его жена леди Бёрд Джонсон встали у подножия трапа, чтобы приветствовать президента. За цепным ограждением расположилась двухтысячная толпа.

Открылась дверь лайнера. После напряженной паузы появилась Жаклин Кеннеди в костюме от Шанель и маленькой, такого же цвета шляпке без полей. За ней вышел ее муж, любовник Марии, президент Джон Ф. Кеннеди. Про себя она назвала его Джонни, точно так, как иногда к нему обращались братья.

Местный телекомментатор сказал: «Отсюда я хорошо вижу его загар». Мария подумала, что он новичок, потому что не сообразил сказать телезрителям, какого цвета на них одежда — экран-то черно-белый. А каждой женщине было бы интересно узнать, что костюм ее розовый.

Мария задалась вопросом, согласилась бы она находиться на месте Жаклин, будь у нее такой шанс. В глубине души она страстно желала владеть им, сообщить людям, что любит его, показать на него и сказать: «Это мой муж». Но в супружестве кроме удовольствия была бы и печаль. Президент Кеннеди постоянно изменял своей жене, и не только с Марией. Хотя он никогда не признавался в этом, Мария постепенно поняла, что она была лишь одной из числа его подружек, может быть, десятков. Нелегко быть его любовницей, но гораздо больнее — женой, зная, что он близок с другими женщинами, что он целует их, трогает за интимные места, кладет им в рот свой член при любом удобном случае. Мария должна быть довольна: она имела то, что положено иметь любовнице. Но Жаклин не имела того, на что имеет право жена. Мария не знала, что хуже.

Президентская чета спустилась по трапу и начала обмениваться рукопожатиями с техасскими важными персонами, ожидавшими ее. Кто бы знал, думала Мария, сколько человек из тех, кто радуется, что их видят сегодня с Кеннеди, поддержат его на президентских выборах в следующем году и сколько уже сейчас намереваются предать его, прячась за лицемерными улыбками.

Техасская пресса заняла враждебную позицию. Газета «Даллас морнинг ньюс», принадлежащая рьяному консерватору, в течение двух лет называла Кеннеди плутом, жуликом, круглым дураком, обвиняла его в симпатиях к коммунистам. Сегодня она изощрялась в попытках представить в негативном свете триумфальную поездку Джона и Жаклин. Ранее газета пыталась поднять шумиху вокруг противоречивой политики, проводимой Кеннеди. На сей раз, однако, она опубликовала на всю полосу платное объявление от имени «Американской комиссии по расследованию». В нем содержались провокационные вопросы к президенту вроде такого: «Почему руководитель Коммунистической партии США Гэс Холл почти всегда хвалил вашу политику?» Как казалось Марии, невозможно выдумать более абсурдные обвинения. Любой, кто считает Кеннеди скрытым коммунистом, — просто ненормальный человек, думала она. Тем не менее тон был омерзительный, и она поежилась.

От этих мыслей ее оторвал один из помощников пресс-секретаря.

— Мария, если вы не заняты…

Нет, она не была занята, поэтому и смотрела телевизор.

— Чем я могу вам помочь? — спросила она.

— Не могли бы вы сбегать в архив? — Национальный архив помещался в здании в полутора километрах от Белого дома. — Вот что мне нужно. — Он дал ей лист бумаги со списком.

Мария часто готовила пресс-релизы, но должность помощника пресс-секретаря ей не давали, как и другим женщинам. Она все еще оставалась референтом после более чем двух лет работы. Ее давно бы повысили, если бы не ее любовный роман. Она взглянула на список и сказала:

— Я сейчас займусь этим.

— Спасибо.

Она в последний раз взглянула на экран. Президент отошел от группы официальных лиц и направился к толпе, тянущейся над ограждением, чтобы пожать ему руку. Жаклин следовала за ним в своей шляпке. Люди взволнованно галдели в предвкушении возможности дотронуться до первой пары страны. Мария могла видеть, как агенты секретной службы, которых она знала, пытаются оставаться рядом с президентом, обводя взглядом толпу во избежание неприятностей.

Про себя она сказала: «Пожалуйста, хорошенько охраняйте моего Джонни».

Потом она вышла из комнаты.

* * *

В то утро Джордж Джейкс ехал на своем «мерседесе» с откидным верхом в Маклин, штат Виргиния, что в 13 километрах от Белого дома. Там жил Бобби Кеннеди со своей большой семьей в кирпичном доме с тринадцатью спальнями, выкрашенном в белый цвет и называвшемся Гикори-Хилл. Министр юстиции назначил дневное совещание по вопросу организованной преступности. Эта тема не входила в сферу компетенции Джорджа, но его стали приглашать на совещания по более широкому кругу проблем в силу того, что он вошел в число приближенных к Бобби лиц.

Джордж стоял в гостиной со своим соперником Деннисом Уилсоном и смотрел по телевизору репортаж из Далласа. Президент и Жаклин делали то, чего хотели от них Джордж и все прочие в администрации: очаровывал техасцев, болтал с ними и пожимал им руки, а Жаклин одаривала их своей знаменитой неотразимой улыбкой и протягивала им руку в перчатке.

Джордж заметил своего друга Скипа Дикерсона на заднем плане рядом с вице-президентом Джонсоном.

Наконец Кеннеди отошли к своему лимузину. Это был длинный четырехдверный «линкольн-континенталь» с откидным верхом, в тот момент опущенным. Люди хотели увидеть своего президента во плоти так, чтобы его не загораживали даже окна. Губернатор Техаса Джон Коннали стоял у открытой дверцы в высокой широкополой белой ковбойской шляпе. Президент и Жаклин сели на заднее сиденье. Улыбающийся Кеннеди непринужденно облокотился на правый борт кузова. Машина медленно тронулась с места, за ней последовал весь кортеж. Замыкали его три автобуса с репортерами.

Вереница машин выехала из аэропорта на дорогу, и трансляция на этом закончилась. Джордж выключил телевизор.

В Вашингтоне также выдался прекрасный день, и Бобби решил провести совещание на воздухе, поэтому все они толпой вышли через заднюю дверь на лужайку, где рядом с бассейном были расставлены стулья и столы. Оглянувшись на дом, Джордж увидел, что к нему пристроено новое крыло. Строительство еще не закончилось — несколько рабочих красили стены. У них был включенный транзисторный приемник, на этом расстоянии едва слышимый.

Джорджу очень понравилось, какие меры принял Бобби против организованной преступности. Он обязал различные правительственные учреждения сообща действовать против главарей преступных кланов. Активизировалась работа Федерального бюро по наркотикам. Было создано Бюро по контролю за соблюдением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях, огнестрельном оружии. Бобби поручил Службе внутренних доходов проверить декларации гангстеров о доходах, подлежащих обложению налогом. Службе иммиграции и натурализации он дал распоряжение депортировать лиц, не имеющих американского гражданства.

Таким образом, была предпринята эффективная атака на американский криминал.

Его подвело только ФБР. Человек, который должен был быть самым надежным союзником министра юстиции в этой борьбе, остался в стороне, продолжая твердить, что мафии как таковой не существует, вероятно, потому — и Джордж теперь знал это наверняка, — что мафия шантажировала Эдгара Гувера его гомосексуализмом.

В Техасе пренебрежительно отнеслись к кампании Бобби, как ко всему, что делала администрация Кеннеди. Незаконные азартные игры, проституция и потребление наркотиков были очень популярны среди городской элиты. «Даллас морнинг ньюс» нападала на Бобби за то, что он укрепляет силовую составляющую федерального правительства, и доказывала, что борьба с преступностью должна быть прерогативой местных правоохранительных структур, которые зарекомендовали себя некомпетентными и коррумпированными.

Совещание прервали, когда жена Бобби — Этель принесла ленч: сэндвичи с тунцом и суп из рыбы, моллюсков, свинины и овощей. Джордж восторгался этой стройной, привлекательной тридцатипятилетней женщиной. Трудно было поверить, что четыре месяца назад она родила восьмого ребенка. То, с каким шиком она одевалась, служило показателем элегантности, присущей женщинам семьи Кеннеди.

Зазвонил телефон, стоявший у бассейна, и Этель взяла трубку.

— Да, — сказала она и понесла Бобби аппарат на длинном проводе. — Это Эдгар Гувер.

Джордж удивился. Неужели Гувер знал, что они обсуждают проблему преступности без него, и звонил, чтобы сделать им внушение? Неужели на лужайке у бассейна расставлены его «жучки»?

Бобби взял телефон из рук Этель.

— Алло.

Джордж заметил, что один из маляров как-то странно себя повел: он схватил приемник, завертелся и бросился бежать к Бобби и остальным, сидящим вокруг него.

Джордж снова бросил взгляд на министра юстиции. Выражение ужаса появилось на лице Бобби, и Джордж вдруг испугался. Бобби отвернулся от всех и зажал рот руками. Что такого мог ему сказать этот ублюдок, подумал Джордж.

Бобби повернулся к участникам совещания, продолжавшим есть ленч, и закричал:

— Джон ранен! Возможно, смертельно!

Мысли Джорджа потекли медленно, как тягучая смола. Джон. Это значит президент. В него стреляли. Должно быть, в Далласе. Ранен смертельно. Возможно, он мертв.

Президент, возможно, мертв.

Этель бросилась к Бобби. Все вскочили на ноги. К бассейну с приемником в руках подбежал онемевший маляр.

Все вдруг заговорили сразу.

Джордж все еще был погружен в свои мысли. Он думал о близких ему людях. Верина в Атланте, она услышит новость по радио. Его мать на работе, в женском клубе университета; она все услышит с минуты на минуту. Конгресс заседает, и Грег, наверное, там. Мария…

Мария Саммерс. Ее тайный любовник застрелен. Она будет убита горем, и ее некому утешить.

Джордж должен ехать к ней.

Он побежал по лужайке, вылетел из дома к парковке перед ним, запрыгнул в свой открытый «мерседес» и умчался на полной скорости.

* * *

В Вашингтоне было около двух часов дня, в Далласе — час, и одиннадцать утра в Сан-Франциско, где Камерон Дьюар сидел в классе на уроке математики и изучал дифференциальные уравнения, приходя к убеждению, что их трудно понять. Это было для него в новинку, потому что до сего времени учеба у него шла легко.

Год в английской школе никак ему не навредил. В сущности, английские ребята немного опережали других, потому что они начинали учиться раньше. Пострадало только его самолюбие, когда его презрительно отвергла Иви Уильямс.

Камерон не питал особого уважения к хиппового вида молодому учителю математики Марку Фэншору по прозвищу Фабиан, с его матросским ежиком и вязаными галстуками. Он хотел быть в дружеских отношениях с учениками. А Камерон считал, что учитель должен быть властным.

Директор школы доктор Дуглас вошел в класс. Камерону он нравился больше. Он был сухим, сдержанным ученым, которого не интересовало, нравится ли он людям или нет — лишь бы они делали то, что он им скажет.

Фабиан с удивлением поднял голову. Доктор Дуглас не часто заходил в классы. Дуглас что-то негромко сказал ему. Вероятно, нечто шокирующее, потому что лицо Фабиан побледнело под загаром. Они поговорили минуту, затем Фабиан кивнул, и Дуглас вышел.

Прозвонил звонок на перемену, но Фабиан твердо сказал:

— Оставайтесь на своих местах, пожалуйста, и послушайте меня молча. Хорошо? — У него была странная привычка без надобности часто говорить «Хорошо?» и «Идет?». — Я должен сообщить вам плохую новость, — продолжал он. — Очень плохую, надо сказать. Идет? В Далласе, штат Техас, произошло страшное событие.

Камерон выкрикнул:

— Сегодня в Даллас с визитом прибыл президент.

— Правильно, но не перебивай меня. Идет? Самое ужасное — это то, что в президента стреляли. Еще не известно, жив ли он. Хорошо?

Кто-то громко воскликнул «Твою мать!», но, к удивлению, Фабиан это проигнорировал.

— Я хочу, чтобы вы сохраняли спокойствие. Некоторые девочки в школе могут очень расстроиться. — В математическом классе девочек не было. — Младших детей нужно будет успокоить. Я рассчитываю, что вы будете себя вести, как подобает молодым людям, и поможете другим, кто более уязвим. Идет? Сейчас, как обычно, идите на перемену и обратите внимание на возможные изменения в школьном расписании. Вы свободны.

Камерон собрал свои учебники и вышел в коридор, где все надежды на спокойствие и порядок улетучились за секунды. Голоса детей и подростков, высыпающих из классов, превратились в рев. Кто-то бегал, кто-то стоял ошеломленный или плакал, большинство галдели.

Все спрашивали, жив ли президент.

Камерону не нравилась либеральная политика Джона Кеннеди, но вдруг это перестало иметь значение. Если бы Камерон был старше, он голосовал бы за Никсона, но все равно он негодовал. Кеннеди был американским президентом, избранным американским народом, и злой умысел против него — это злой умысел и против них. Кто стрелял в моего президента, думал он. Русские? Фидель Кастро? Мафия? Ку-клукс-клан? Он заметил свою младшую сестру Бип. Она закричала:

— Президент убит?

— Никто не знает, — ответил Камерон. — У кого есть радио?

Она на секунду задумалась.

— У доктора Дугласа.

— Точно, в его кабинете стоял старый приемник из красного дерева.

— Я пойду к нему, — сказал Камерон.

По коридорам он дошел до кабинета директора и постучал в дверь. Голос доктора Дугласа отозвался: «Войдите!» Камерон вошел. Директор и еще трое учителей слушали радио.

— Что ты хочешь, Дьюар? — как всегда, раздраженным тоном спросил Дуглас.

— Сэр, все в школе хотели бы послушать радио.

— Но все же не могут поместиться здесь.

— Я подумал, что вы могли бы поставить радио в школьном зале. Тогда всем будет слышно.

— Ах, вот оно что. — Он презрительно взглянул на Камерона, готовый сказать, чтобы тот вышел.

Но его заместитель миссис Элкот проговорила:

— Неплохая идея.

Дуглас минуту подумал и кивнул:

— Хорошо, Дьюар. Молодец. Иди в зал. Я сейчас принесу приемник.

— Спасибо, сэр, — сказал Камерон.

* * *

Джаспера Мюррея пригласили на премьеру спектакля «Суд над женщиной» в Королевском театре в лондонском Уэст-Энде. Студенты журналистских вузов обычно не получали таких приглашений, но Иви Уильямс входила в состав исполнителей и позаботилась, чтобы Джаспера включили в список.

Его газета «Реалтинг» шла хорошо, так хорошо, что он перестал посещать колледж, чтобы заняться ее выпуском в течение года. Первый номер, после того как лорд Джейн выступил с нападками на газету, разошелся нехарактерно быстро за «неделю первокурсника», к огорчению членов руководящего органа с запятнанной репутацией. Джаспер был доволен, что досадил лорду Джейну, одному из столпов британского истеблишмента, который не давал дорогу таким людям, как Джаспер и его отец. Второй номер, содержащий новые разоблачения руководства колледжа и их сомнительных капиталовложений, едва-едва окупился, а третий принес прибыль. Джасперу пришлось скрыть размер дохода от Дейзи Уильямс, которая могла пожелать, чтобы ей вернули заем.

Четвертый номер пойдет в печать завтра. Джаспер не был от него в восторге, потому что в нем не содержалось ничего конфликтного.

Джаспер заставил себя забыть об этом на время и удобно устроился в кресле. Карьера Иви опережала ее образование: какой смысл ходить в театральное училище, если тебе уже дают роли в кино и театре Уэст-Энда? Девочка, из-за которой Джаспер по-юношески потерял голову, теперь стала самоуверенной женщиной, все еще раскрывающей свои способности, но нисколько не сомневающейся в своих амбициях.

Ее знаменитый кавалер сидел рядом с Джаспером. Хэнк Ремингтон был одного с ним возраста. Хотя Хэнк был миллионером и всемирно известен, он не смотрел свысока на простого студента. По сути дела, бросив школу в пятнадцать лет, он имел склонность считаться с образованными, по его представлениям, людьми. Это радовало Джаспера, который предпочитал не распространяться о том, что представлялось ему соответствующим действительности: что природный талант Хэнка имеет гораздо большее значение, чем результаты школьных экзаменов.

В том же ряду сидели родители Иви, а также ее бабушка Этель Леквиз. Отсутствовал лишь Дейв, поскольку их группа в тот день выступала.

Поднялся занавес. В пьесе речь шла о судебной драме. Джаспер слушал, как Иви разучивала роль, и знал, что третье в отделении действие происходит в зале суда, а начинается оно в адвокатской конторе. Иви, играющая роль дочери адвоката, появилась в середине первого акта в сцене спора со своим отцом.

Джаспера поразила уверенность и убедительность, с которой играла Иви. Он должен был все время напоминать себе, что она всего лишь ребенок и он жил с ней под одной крышей. Он поймал себя на том, что возмущается снобистской снисходительностью отца и разделяет негодование и отчаяние дочери. Гнев Иви возрастал, и к концу действия она начала страстно молить о милосердии, и зрители внимали ей, затаив дыхание.

Потом что-то произошло.

Люди начали перешептываться.

Сначала артисты на сцене не замечали этого. Джаспер огляделся вокруг, думая, что кому-то стало плохо, но он не заметил ничего такого, что могло стать причиной приглушенных разговоров. На другой стороне зала двое зрителей поднялись со своих мест и вышли вместе с третьим человеком, который, как казалось, вызвал их. Сидящий рядом с Джаспером Хэнк прошипел:

— Да заткнутся ли наконец эти уроды?

Через минуту от мастерской игры Иви не осталось и следа, и, как понял Джаспер, она осознала: что-то случилось. Она пыталась привлечь внимание зрителей большей театральностью: стала говорить громче, с надрывом, ходила по сцене и жестикулировала. Это было очень смело, и Джаспер стал восхищаться ею еще больше, но ее старания не дали никакого эффекта. Шепот усилился до гула, а затем и до гомона.

Хэнк встал, повернулся назад и закричал сидящим позади него людям:

— Эй, вы все, замолчать можете?

На сцене Иви начала сбиваться:

— Подумайте, что эта женщина… Подумайте, что пережила эта женщина… Как страдала…

Пожилой актер, игравший роль отца-адвоката, встал из-за стола и сказал: «Успокойся, успокойся, дорогая». Эта реплика могла быть и не быть в тексте. Он вышел на авансцену, где стояла Иви, и обнял ее за плечи. Потом он повернулся и, жмурясь от света рампы, обратился прямо к публике сочным баритоном, которым прославился:

— Дамы и господа! Может ли кто-нибудь из вас сказать нам, что произошло?

* * *

Ребекка Гельд торопилась. Она пришла с работы с Берндом, приготовила им обоим ужин и собралась идти на заседание, пока Бернд убирал со стола. Ее недавно избрали членом парламента Гамбурга, она стала одной из растущего числа женщин в законодательном органе города-государства.

— Я побегу. Ты не возражаешь? — спросила она у Бернда.

Он развернулся на своем кресле-каталке лицом к ней.

— Никогда ни от чего не отказывайся ради меня, — сказал он. — Ничем не жертвуй. Никогда не говори, что ты не можешь куда-нибудь идти или что-нибудь делать, потому что ты должна ухаживать за своим мужем-калекой. Я хочу, чтобы ты жила полной жизнью, о которой мечтала. Тогда ты будешь счастлива, тогда ты не покинешь меня и будешь, как и прежде, любить меня.

Ребекка задала вопрос больше из вежливости, но Бернд явно думал об этом. Его слова тронули ее.

— Ты так добр, — сказала она. — Ты как Вернер, мой отчим. Ты сильный. И ты, должно быть, прав, потому что я в самом деле люблю тебя, и сейчас больше, чем когда-либо.

— Коль скоро ты упомянула о Вернере, что ты думаешь о письме Карлы? — спросил он.

Вся переписка в Восточной Германии подлежала просмотру тайной полицией. Отправителя могли посадить за дезинформацию, особенно в письмах на Запад. Любое упоминание о трудностях, дефиците, безработице или тайной полиции могло обернуться неприятностями. Поэтому Карла писала намеками.

— Она пишет, что теперь Каролин живет с ней и Вернером, — ответила Ребекка. — Так что мы можем предположить, что бедную девочку выгнали родители, вероятно, под давлением Штази, может быть, самого Ганса.

— Видно, мстительность этого человека никак не уймешь, — заметил Бернд.

— Так или иначе, Каролин подружилась с Лили, которой почти пятнадцать лет, а в это время девушки проявляют интерес к беременности. А будущая мама получит кучу советов от бабушки Мод. Так что этот дом будет надежным пристанищем для Каролин, каким он был для меня, когда погибли мои родители.

Бернд кивнул.

— Тебе не хочется вернуться к своим корням? — спросил он. — Ты никогда не говорила, что ты еврейка.

Она покачала головой:

— Мои родители были людьми светскими. Я знаю, что Вальтер и Мод ходили в церковь, но Карла отвыкла от этого, и для меня религия ничего не значила. И национальная принадлежность быстро забывается. Я хочу чтить память моих родителей, трудясь на Демократию и свободу во всей Германии, Восточной и Западной. — Она иронично улыбнулась. — Извини, что я произнесла целую речь. Мне бы приберечь ее для парламента Они взяла свой портфель с бумагами для заседания.

Бернд посмотрел на часы.

— Послушай новости, прежде чем идти. Вдруг там есть, что тебе нужно знать.

Ребекка включила телевизор. Как раз начали передавать последние известия. Диктор сказал: «Американский президент Джон Кеннеди был застрелен сегодня в Далласе, штат Техас».

— Какой ужас! — почти вскрикнула Ребекка.

«Молодой президент и его жена Жаклин ехали по городу в открытой машине, когда в него выстрелили несколько раз из винтовки. Несколькими минутами позже он был объявлен умершим в местной больнице».

— Бедная жена, — сказала Ребекка. — Бедные дети.

«Вице-президент Линдон Джонсон, следовавший в кортеже, якобы возвращается в Вашингтон, чтобы приступить к обязанностям президента».

— Кеннеди был защитником Западного Берлина, — с горечью проговорила Ребекка. — Он сказал: «Я — берлинец». Он поддерживал нас.

— Что верно, то верно, — сказал Бернд.

— Что с нами теперь будет?

***

— Я сделала ужасную ошибку, — сказала Каролин Лили, сидя на кухне в доме в центре Берлина. — Мне нужно было ехать с Валли. Ты не нальешь мне горячей воды в грелку? У меня снова разболелась спина.

Лили достала из шкафа грелку и поднесла ее к крану горячей воды. Ей казалось, что Каролин напрасно корит себя. Она сказала:

— Ты поступила так, как считала лучше для своего ребенка.

— Я растерялась, — оправдывалась Каролин. Лили положила грелку Каролии под спину.

— Теплого молока выпьешь?

— Да, пожалуйста.

Лили налила молока в кастрюлю и поставила ее на огонь.

— Я испугалась, — продолжала Каролин. — Я думала, что Валли слишком молод и не заслуживает доверия. Я думала, что можно положиться на моих родителей, но оказалось, наоборот.

Отец Каролин выгнал её из дома, после того как в Штази пригрозили, что его уволят с работы. Лили была потрясена. У нее не укладывалось в голове, что родители способны на такое.

— Не представляю, чтобы мои родители выгнали меня, — сказала она.

— Мои тоже никогда бы не сделали этого, — продолжала Каролин. — Когда я пришла на их порог, бездомная, без гроша в кармане и на шестом месяце, они приняли меня, ни минуты не сомневаясь. — Она снова поморщилась от боли.

Лили налила теплое молоко в чашку и дала Каролин.

Каролин пригубила ее и сказала:

— Я так благодарна тебе и твоей семье. Но, по правде сказать, я никому больше не буду верить. Единственно, на кого можно полагаться в жизни, это на себя. Вот что я усвоила. — Она нахмурилась и произнесла: — О боже!

— Что такое?

— Я обмочилась. — Мокрое пятно растеклось спереди ее юбки.

— У тебя отошли воды, — проговорила Лили. — Значит, ребенок скоро родится.

— Я должна вымыться. — Каролин встала, а потом застонала. — Кажется, я не дойду до ванной.

Лили услышала, как открылась и закрылась входная дверь.

— Это мама, — сказала она. — Слава богу.

Через минуту Карла вошла на кухню. В мгновение ока она оценила ситуацию и спросила:

— Как часто повторяются боли?

— Через одну-две минуты, — ответила Каролин.

— Господи, у нас мало времени, — встревожилась Карла. — Не надо вставать. — Она быстро начала класть на пол полотенца. — Ложись прямо здесь, — сказала она. — Я родила Валли на этом полу. Похоже, ты тоже родишь здесь, — радостно добавила она.

Каролин легла, и Карла сняла с нее намокшее нижнее белье.

Лили перепугалась, хотя ее знающая мать сейчас находилась здесь. Лили не могла представить, как ребенок может появиться через такое маленькое отверстие. Страх ее только усилился, а вовсе не исчез, когда несколькими минутами позже она увидела, как отверстие начинает увеличиваться.

— Все хорошо и быстро, — спокойно проговорила Карла. — Тебе повезло.

Каролин сдержанно стонала. Лили казалось, что она кричала бы во все горло.

Карла сказала Лили:

— Сядь рядом и поддержи головку, когда она появится.

Лили не решалась, и Карла подбодрила ее:

— Давай-давай. Все будет хорошо.

Дверь в кухню открылась, и на пороге появился отец Лили.

— Вы слышали новость? — спросил он.

— Мужчинам здесь не место, — не глядя на него, отозвалась Карла. — Иди в спальню, выдвини нижний ящик шкафа и принеси мне светло-синюю кашемировую шаль.

— Хорошо, — сказал Вернер. — Но кто-то стрелял в президента Кеннеди. Он убит.

— Скажешь мне позже, — оборвала его Карла. — Принеси шаль.

Вернер удалился.

— Что он говорил про Кеннеди? — переспросила Карла минутой позже.

— Кажется, ребенок выходит, — со страхом произнесла Лили.

Каролин громко закричала от боли и натуги, и появилась головка младенца. Лили поддержала ее одной рукой. Она была мокрая, скользкая и теплая.

— Он живой! — воскликнула она. Ее захлестнула волна любви и умиления к крошечному комочку новой жизни.

И она больше не боялась.

* * *

Газета Джаспера создавалась в крошечной комнате в здании студенческого союза. В комнате стояли один стол с двумя телефонами и три стула. Джаспер встретился там с Питом Донеганом через полчаса, после того как вышел из театра.

— В этом колледже пять тысяч студентов и еще двадцать тысяч с лишним в других лондонских колледжах, и среди них много американцев, — сразу сказал Джаспер вошедшему Питу. — Нужно позвонить всем нашим авторам, пусть они немедленно приступят к работе. Они должны поговорить с каждым американским студентом, каких только знают, лучше сегодня вечером, в крайнем случае завтра утром. Если мы это сделаем, то сможем получить огромную прибыль.

— Какая будет шапка?

— Вероятно, о большом горе американских студентов. Сделай фото любого, чьи слова можно процитировать. Я беру на себя американских преподавателей: Хеслопа с английского факультета, Ролингса с инженерно-технического… Купер с философского, как всегда, скажет что-нибудь отпадное.

— Нужно будет дать биографию Кеннеди на подверстку, — сказал Донеган. — И, может быть, полосу со снимками из его жизни: Гарвард, служба во флоте, женитьба на Жаклин…

— Постой, — перебил его Джаспер. — Разве он не учился в Лондоне одно время? Его отец был американским послом здесь — правый. Гитлера поддерживал, сволочь такая. Припоминаю, сынок ею ходил в Лондонскую школу экономики.

— Точно, и я вспомнил, — сказал Донеган. — Но это было недолго, всего несколько недель.

— Не имеет значения, — взволнованно проговорил Джаспер. — Кто-то там наверняка встречался с ним. Не важно, если они и пяти минут не говорили. Нам нужна одна цитата. Мне все равно, если будет, например: «Он был весьма высокого роста». Наша сенсационная статья: «Профессор ЛШЭ: Студент Кеннеди, каким я его знал».

— Все, я уже засучил рукава, — сказал Донеган.

***

Когда Джордж Джейкс был в полутора километрах от Белого дома, движение транспорта полностью замерло. С досады он стукнул рукой по рулевому колесу, мысленно представляя, как Мария плачет в одиночестве.

Водители начали давить на клаксон. За несколько машин впереди водитель вышел из кабины и с кем-то разговаривал на тротуаре. На углу полдюжины человек собрались у припаркованной машины с открытыми окнами и, очевидно, слушали радио. Джордж увидел хорошо одетую женщину, которая в ужасе зажимала рот рукой.

Из белого «шевроле-импала», стоящего перед «мерседесом» Джорджа, вышел водитель в костюме и шляпе — очевидно, торговый агент. Он посмотрел но сторонам, увидел Джорджа в его машине с открытым верхом и спросил:

— Это правда?

— Да, — ответил Джордж. — В президента стреляли.

— Он жив?

— Не знаю. — В машине Джорджа не было приемника.

Торговый агент подошел к «бьюику», у которого было открыто окно.

— Президент жив?

Джордж не услышал ответа.

Машины стояли без движения.

Джордж заглушил мотор, выскочил из автомобиля и побежал.

К своему огорчению, он понял, что не в форме. Из-за постоянной занятости он забросил тренировки. Он старался вспомнить, когда в последний раз делал физические упражнения, но так и не вспомнил. Он почувствовал, что потеет, и ему стало тяжело дышать. Хотя Джордж торопился, с бега он перешел на быструю ходьбу.

Рубашка его промокла от пота, когда он добрался до Белого дома. Марии на месте не было.

— Она пошла в Национальный архив за материалами, — пояснила Нелли Фордрэм, сидевшая с заплаканным лицом. — Может быть, она еще ничего не знает.

— А что вообще известно? Президент мертв?

— Да. — Нелли снова всхлипнула.

— Я не хочу, чтобы Мария услышала об этом от чужого человека, — сказал он, вышел из здания и побежал по Пенсильвания-авеню к Национальному архиву.

* * *

Димка был женат на Нине год, и их сыну Григорию было шесть месяцев, когда он наконец-то понял, что любит Наталью.

Она с друзьями часто ходила в бар «На набережной» после работы, и Димка взял привычку присоединяться к группе, когда Хрущев не задерживал его допоздна. Иногда дело не заканчивалось одной рюмкой, и зачастую Димка и Наталья уходили последними.

Димка умел рассмешить ее. Вообще-то он не слыл весельчаком, но он обожал анекдоты о советской жизни, и она тоже.

— Рабочий придумал, как на велосипедном заводе можно быстрее делать крыло: сначала формуется длинная полоска металла, а затем она разрезается на части, вместо того чтобы ее сначала резать, потом раздельно сгибать. Ему сделали выговор и наказали за то, что он срывает пятилетний план.

Наталья засмеялась, открыв рот и показав зубы. Ее манера смеяться содержала намек на беспечную непринужденность, отчего Димкино сердце начинало учащенно биться. Он представил, как она закидывает голову назад, когда они занимались любовью. Потом он представил, что видит ее вот такой смеющейся каждый день в течение последующих пятидесяти лет, и он осознал, что это та жизнь, которую он хотел бы вести.

Но он не стал говорить ей об этом. Она замужем и, кажется, счастлива с этим человеком; по крайней мере, она не говорила ничего плохого о нем, хотя она никогда не спешила домой. Что важнее, у Димки жена и ребенок и он обязан хранить им верность.

Он хотел сказать: «Я люблю тебя. Я оставлю семью. Уйдешь ли ты от мужа, чтобы жить со мной, быть моим другом и возлюбленной на всю оставшуюся жизнь?»

Вместо этого он сказал:

— Уже поздно. Пора уходить.

— Я могу довезти тебя, — предложила она. — На мотоцикле будет холодно.

Она остановила машину на углу Дома правительства. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать ее. Она позволила ему сделать это быстро и отстранилась. Он вышел из машины и скрылся в подъезде.

Поднимаясь в лифте, он придумывал, как оправдаться перед Ниной за то, что вернулся домой поздно. В Кремле из кожи вон лезли: в этом году урожай зерна был катастрофический, и советское правительство отчаянно пыталось закупить зерно в других странах, чтобы накормить народ.

Когда Димка вошел в квартиру, маленький Гриша спал, а Нина смотрела телевизор. Поцеловав ее в лоб, он сказал:

— Задержался на работе. Извини. Заканчивали доклад о плохом урожае.

— Поганый врун, — огрызнулась Нина. — Тебе каждые десять минут звонили с работы. Разыскивали, чтобы сказать: убит президент Кеннеди.

***

В животе у Марии заурчало. Она посмотрела на часы и вспомнила, что забыла пообедать. Она полностью погрузилась в работу, и никто в течение двух-трех часов не отрывал ее от дела. Она валилась с ног и решила, что пора закругляться и съесть сэндвич.

Все-таки она еще какое-то время продолжала сидеть, склонившись над старым фолиантом, и оторвалась от него, только когда услышала шаги. К своему удивлению, она увидела перед собой запыхавшегося Джорджа в мокром от пота пиджаке и с безумными глазами.

— Джордж! — воскликнула она. — Что с тобой?

Она встала.

— Мне очень жаль, Мария, — сказал он, обошел стол и обнял ее за плечи. Для их сугубо платонической дружбы этот жест мог показаться чересчур интимным.

— За что ты извиняешься? — удивилась она. — Что ты сделал?

— Ничего.

Она попыталась отстраниться от него, но он сильнее прижал ее к себе.

— Они убили его.

Мария увидела, что на глаза ему наворачиваются слезы. Она перестала сопротивляться и подалась к нему.

— Кого?

— В Далласе, — проговорил он.

До нее стало доходить, и ужасный страх начал подниматься у нее внутри.

— Нет, — сказала она.

Он кивнул и тихим голосом добавил:

— Президент мертв. Мне очень жаль.

— Мертв, — повторила Мария. — Он не может быть мертв.

У нее подкосились ноги, и она опустилась на колени. Джордж опустился на колени вместе с ней и обхватил ее руками.

— Мой Джонни не может быть мертв, — вырвалось у нее, и она содрогнулась от рыданий. — Мой Джонни, мой Джонни, — со стоном повторяла она. — Не оставляй меня, пожалуйста. Пожалуйста, не оставляй.

Мир посерел перед ее глазами, она обмякла, веки закрылись, и она лишилась чувств.

* * *

В лондонском «Джамп-клубе» группа «Плам Нелли» зажигательно исполнила «Потрясная мисс Лизи» и ушла со сцены под возгласы «Браво! Бис!».

За кулисами Ленни сказал:

— Это было классно, парни! Мы еще так не играли.

Дейв взглянул на Валли, и они оба улыбнулись. С каждым концертом выступления группы становились все лучше.

Дейв удивился, что его сестра ждет в актерской раздевалке.

— Ну, как спектакль? — спросил он. — Извини, что не мог прийти.

— Мы не доиграли и первый акт, — сказала она. — Президента Кеннеди убили.

— Президента? — поразился Дейв. — Когда это произошло?

— Два часа назад.

Дейв подумал об их матери-американке.

— Мама расстроена?

— Ужасно.

— Кто стрелял?

— Никто не знает. Кеннеди был в Техасе, в городе Даллас.

— Никогда не слышал о нем.

Бас-гитарист Баз спросил:

— А что мы будем играть на бис?

— Мы не можем играть на бис, — сказал Ленни. — Это будет бестактно. Убили президента Кеннеди. Мы должны почтить его память минутой молчания или что-то в этом роде.

— Или исполнить грустную песню, — предложил Валли.

— Дейв, — вмешалась Иви, — ты знаешь, что надо делать.

— Я? — Он задумался и потом сказал: — Ну, конечно.

— Тогда пойдем.

Дейв вышел на сцену с Иви и включил в сеть гитару. Они вместе встали у микрофона. Остальные исполнители группы наблюдали за сценой.

Дейв заговорил в микрофон:

— Мы с сестрой наполовину англичане, наполовину американцы, но сегодня мы ощущаем себя полностью американцами. — Он сделал паузу. — Большинство из вас, вероятно, уже знают, что президента Кеннеди убили.

Он услышал, что в зале ахнули. Значит, некоторые еще не слышали, потом все стихли.

— Мы хотели бы исполнить особую песню, песню для всех нас, но прежде всего для американцев.

Он ударил по струнам, и Иви запела:

О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах

Что средь битвы мы шли на вечерней зарнице?

В зале стояла мертвая тишина.

В синем с россыпью звезд полосатый наш флаг Красно-белым огнем с баррикад вновь явится.

Голос Иви взволнованно дрожал.

Ночью сполох ракет на него бросал свет — Это подлым врагам был наш гордый ответ.

Дейв заметил, что некоторые люди в зале в открытую плакали.

Так скажи, неужели будет жить он всегда

Где земля храбрецов, где свободных страна?

— Спасибо, — сказал Дейв. — И благослови Господь Америку.