Граница вечности

Глава сорок первая

Джаспер Мюррей два года прослужил в армии: один год подготовительный в США и один год боевых действий во Вьетнаме. Его демобилизовали в январе 1968 года без единого ранения. Он считал, что ему повезло.

Дейзи Уильямс оплатила ему билет на самолет до Лондона, чтобы он увиделся с семьей. Его сестра Анна стала заведующей редакцией в издательстве «Роули». Она наконец вышла замуж за Хэнка Ремингтона, который оказался более податливый, чем большинство поп-звезд. В доме на Грейт-Питер-стрит, как ни странно, стало спокойно: молодежь разбрелась кто куда, оставив одних Ллойда и Дейзи. Ллойд стал министром в лейбористском шравительстве и поэтому редко бывал дома. Этель умерла в январе того года, и ее похороны состоялись за несколько часов до вылета Джаспера в Нью-Йорк.

Служба проводилась в Доме молитвы церкви Голгофы, небольшом деревянном строении в Олдгейте, где она венчалась с Берни Леквизом пятьюдесятью годами раньше, когда ее брат Билли и множество таких же, как он, парней сражались в скованных морозом окопах Первой мировой войны.

В небольшой часовне около сотни молящихся разместились на скамьях, еще двадцать-тридцать стояли позади них, а проститься с Этель Леквиз пришли более тысячи человек.

Пастор вынес службу за стены часовни, и полиция перекрыла улицу машинам. Выступавшие с речью перед толпой вставали на стулья. Двое детей Этель — Ллойд Уильямс и Милли Эйвери, которым уже было за пятьдесят, стояли впереди с большинством ее внуков и горсткой правнуков.

Иви Уильямс прочитала притчу доброго самаритянина из Евангелия от Луки. Дейв и Валли принесли гитары и спели «Я скучаю по тебе, Алисия». Здесь присутствовала половина кабинета. И граф Фицгерберт. На двух автобусах приехала из Абероуэна сотня уэльских певцов для исполнения церковных гимнов.

Большую часть скорбящих составляли простые жители Лондона, жизнь которых изменилась благодаря Этель. Они стояли на январском холоде: мужчины, державшие в руках головные уборы, женщины, шикающие на детей, старые люди, дрожащие от холода в дешевых пальто. И когда пастор произнес: «Упокойся с миром», они все сказали: «Аминь».

* * *

Что касается программы действий в 1968 году, то Джордж Джейкс связывал ее с тем, что Бобби Кеннеди должен был стать президентом и прекратить войну.

Не все помощники Бобби разделяли эту точку зрения. Деннис Уилсон считал, что для Бобби нужно оставаться сенатором от штата Нью-Йорк.

— Люди будут говорить, что у нас уже есть президент-демократ и Бобби следует поддерживать Линдона Джонсона, а не выставлять свою кандидатуру против него, — сказал он. — Это неслыханно.

Они сидели в Национальном пресс-клубе 30 января 1968 года и ждали Бобби, который должен был завтракать с пятнадцатью журналистами.

— Не могу согласиться, — возразил Деннису Джордж. — Против Трумэна выступали Стром Тёрмонд и Генри Уоллес.

— Это было двадцать лет назад. В любом случае Бобби не может победить при выдвижении кандидатов на пост президента от демократической партии.

— Я думаю, он будет более популярен, чем Джонсон.

— Популярность к этому не имеет никакого отношения, — заметил Уилсон. — Большинство делегатов съезда находятся под влиянием закулисных политических деятелей партии: профсоюзных лидеров, губернаторов штатов и мэров городов. Людей, таких, как Дэйли. — Мэр Чикаго Ричард Дэйли был худшим политиком старой закваски, безжалостным и коррумпированным. — И единственно, в чем он преуспел, так это в организации внутренних конфликтов.

Джордж с возмущением покачал головой. Он пришел в политику не для того, чтобы подчиняться старым властным структурам, а бороться против них. Как и Бобби в глубине души.

— Бобби не упустит свой шанс, когда закулисные политические деятели не смогут игнорировать его.

— Ты не говорил с ним об этом? — Уилсон делал вид, что сомневается. — Ты не слышал, как он говорил, что люди будут считать его эгоистом и честолюбивым, если он выставит свою кандидатуру против однопартийца?

— Многие видят в нем естественного преемника брата.

— Когда он выступал в Бруклинском колледже, студенты подняли плакат с надписью «Ястреб, голубь или цыпленок?».

Эта насмешка тогда больно задела Бобби и расстроила Джорджа. Но сейчас Джордж пытался выставить ее в оптимистическом свете.

— Это значит, они хотят, чтобы он выставил свою кандидатуру, — сказал он. — Они понимают, что он — единственный претендент, который может объединить стариков и молодежь, негров и белых, богатых и бедных и собрать вместе тех, кто выступает против войны, и дать неграм то, что они заслуживают.

Губы Уилсона скривились в усмешке, но прежде, чем он успел высмеять Джорджа, вошел Бобби, и все сели завтракать.

Отношение Джорджа к Линдону Джонсону резко изменилось. Джонсон хорошо начал: он добился принятия Закона о гражданских правах 1964 года и Закона 1965 года о предоставлении избирательных прав, выдвинул программу, включающую «Войну с бедностью». Но Джонсон не разбирался во внешней политике, как утверждал отец Джорджа — Грег. Единственно, чего он добивался, — это показать: он не тот президент, который отдал Вьетнам коммунистам. В результате он безнадежно увяз в грязной войне и бессовестно обманывал американский народ в том, что он выигрывает ее.

Смысл слов также изменился. Когда Джордж был молод, слово «черный» считалось вульгарным, «цветной» — более тактичным, а «негр» — вежливым. Это слово употребляла либеральная «Нью-Йорк таймс» и писала его с большой буквы, как, например, еврей. Сейчас слово «негр» считалось снисходительным, а «цветной» — уклончивым, и все говорили «чернокожие»: «община чернокожих», «гордость чернокожих» и даже «власть чернокожих». Говорили, что чернокожий — это красиво. Джордж не был уверен, менялась ли суть от употребления того или иного слова.

За завтраком он мало что успел съесть: он записывал для пресс-релиза вопросы журналистов и ответы Бобби.

Один из журналистов спросил:

— Как вы относитесь к давлению со стороны тех, кто хочет, чтобы вы выставили свою кандидатуру на пост президента?

Джордж оторвал глаза от блокнота и увидел, что Бобби иронично улыбнулся, сказав:

— Плохо, плохо.

Джордж напрягся. Бобби иногда бывает чересчур откровенен.

Тот же журналист опять спросил:

— Что вы думаете о кампании сенатора Маккарти?

Он говорил не о пресловутом сенаторе Джозефе Маккарти, выступившем за преследования коммунистов в 1950-х годах, а о Юджине Маккарти, поэте и политике, который придерживался совершенно противоположных либеральных взглядов. Два месяца назад Джин Маккарти, выступавший с антивоенных позиций, заявил о намерении выставить свою кандидатуру от демократической партии против Джонсона. Но пресса уже списала его со счетов.

Сейчас на вопрос журналиста Бобби ответил:

— Думаю, кампания Маккарти поможет Джонсону. — Бобби упорно не называл Линдона президентом. Друг Джорджа — Скип Дикерсон, работавший у Джонсона, выходил из себя из-за этого.

— Ну а вы будете выставлять свою кандидатуру?

Бобби мог многими способами уйти от ответа на этот вопрос, но сегодня он не воспользовался ни одним из них.

— Нет, — сказал он.

Джордж бросил карандаш. Что это еще значит?

Бобби добавил:

— Ни при каких мыслимых обстоятельствах я не собираюсь выдвигать свою кандидатуру.

Джордж хотел спросить: «Тогда какого хрена мы все здесь делаем?»

Он заметил, что Деннис Уилсон ехидно улыбается.

Его подмывало встать и уйти. Но он был слишком вежливым. Он остался сидеть на своем месте и делать записи, пока не кончился завтрак.

В офисе Бобби на Капитолийском холме он подготовил пресс-релиз, работая не покладая рук. Слова Бобби он изложил иначе: «Ни при каких предвиденных обстоятельствах я не собираюсь выдвигать свою кандидатуру». Но разница в этом была небольшая.

В тот день три сотрудника аппарата Бобби подали заявления об уходе. Они переехали в Вашингтон не для того, чтобы работать у малозначащего сенатора.

Джордж тоже рассердился настолько, что готов был уйти, но он держал язык за зубами. Он хотел подумать. И поговорить с Вериной.

Она приехала в Вашингтон и, как всегда, остановилась в его квартире. Теперь у нее был свой шкаф в спальне, где она держала теплую одежду, которую не носила в Атланте.

В тот вечер она была расстроена до слез.

— Он всё, что у нас есть, — сказала она. — Ты знаешь, какие наши потери во Вьетнаме в прошлом году?

— Конечно, знаю. Восемьдесят тысяч. Я включил эти данные в речь Бобби, но он опустил эту часть.

— Восемьдесят тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Это ужасно. И сейчас потери будут расти.

— Безусловно, их число будет больше, — согласился Джордж. — Бобби упустил шанс стать великим. Но почему? Почему он так поступил? Я слишком рассердился на него, чтобы говорить с ним, но я думаю, сам он прекрасно знает свои мотивы. Он задает себе вопрос, хочет ли он этого ради своей страны или только для себя. Его мучают такие вопросы.

— Мартина тоже, сказала Верина. — Он спрашивает себя, его ли вина в беспорядках, произошедших в районах бедноты.

— Но доктор Кинг остается один на один со своими сомнениями. Иначе лидеру нельзя.

— Ты думаешь, Бобби обдуманно сделал это заявление?

— Нет, поддавшись порыву, я убежден. Это одна из причин, по которой ему становится трудно работать.

— Что ты будешь делать?

— Возможно, уйду с работы. Я не перестаю думать об этом.

Они начали переодеваться, чтобы пойти куда-нибудь, где можно поужинать в спокойной обстановке, и в то же время прислушивались, какие новости передают по телевидению. Надев широкий галстук с яркими полосками, Джордж не спускал глаз с отражения Верины в зеркале, когда она надевала нижнее белье. Ее тело изменилось за пять лет, прошедших с того времени, как он впервые увидел ее обнаженной. В этом году ей исполнится двадцать девять лет, и в ней пропало очарование длинноногого жеребенка. Она обрела уравновешенность и грацию. Джордж подумал, что ее зрелость только добавила ей красоты. Она отрастила копну волос по моде, называвшейся «естественной», что каким-то образом подчеркивало живость ее зеленых глаз.

Сейчас она сидела перед зеркалом и подводила глаза.

— Если ты уйдешь от Бобби, ты мог бы приехать в Атланту и работать у Мартина, — предложила она.

— Нет, — сказал Джордж. — Мартин добивается решения одной проблемы. Демонстранты протестуют, а мир изменяют политики,

— Так что ты будешь делать?

— Возможно, выставлю свою кандидатуру в конгресс.

Верина положила кисточку для туши и, повернувшись так, чтобы прямо смотреть на него, воскликнула:

— Какая неожиданная идея!

— Я приехал в Вашингтон, чтобы бороться за гражданские права, но несправедливость в отношении чернокожих: это не только вопрос о правах, — сказал Джордж. Он долго думал об этом. — Это еще и жилье, и безработица, и вьетнамская война, на которой чернокожие парни гибнут каждый день. На жизнь чернокожих людей, в конце концов, влияют даже события в Москве и Пекине. Такой человек, как доктор Кинг, воодушевляет людей, но чтобы сделать что-то конкретное, нужно быть политиком.

— Мне кажется, нужно быть и тем, и другим, — заметила Верина и начала снова красить глаза.

Джордж надел лучший костюм, в котором он всегда чувствовал себя лучше. Он выпьет сегодня рюмку мартини, а может быть, две. В течение семи лет его жизнь была неразрывно связана с Робертом Кеннеди. Не настало ли время двигаться дальше?

— Тебе не приходило в голову, что у нас своеобразные отношения? — спросил он.

Она засмеялась.

— Конечно. Мы живем отдельно и встречаемся раз в месяц или два, чтобы заняться сумасшедшим сексом. И это продолжается уже несколько лет.

— Мужчина может делать то, что делаешь ты, и встречаться со своей любовницей во время командировок, — сказал Джордж. — Особенно если он женат. И это нормально.

— Мне вообще-то нравится эта идея, — призналась она. — Мясо с картошкой дома и икра во время отлучки.

— В таком случае я рад быть икрой.

Она облизала губы.

— М-м, вкусненько.

Джордж улыбнулся. Он больше не будет сегодня думать о Бобби, решил он.

По телевизору начали передавать новости, и Джордж сделал громче звук. Он думал, что заявление Бобби пойдет первым, но нашлись более важные сообщения. Во время вьетнамского новогоднего праздника, называемого Тет, Вьетконг развернул массированное наступление. Партизаны атаковали пять из шести крупнейших городов, 36 провинциальных центров и 60 небольших городов. Наступление поразило американских военных своим размахом: никто не ожидал, что партизаны способны провести такую широкомасштабную операцию.

Пентагон сообщил, что силы Вьетконга были отбиты, но Джордж не верил в это.

Диктор сообщил, что крупное наступление ожидается и завтра.

— Интересно, как это повлияет на кампанию Юджина Маккарти, — сказал Джордж Верине.

* * *

Бип Дьюар убедила Валли Франка выступить с политической речью.

Сначала он отказывался. Он гитарист и боялся, что поставит себя в глупое положение, как сенатор, который перед людьми будет петь шлягеры. Но он родом из семьи политиков, и его воспитание не позволяет ему оставаться равнодушным. Он помнил, с каким презрением его родители относились к тем западным немцам, которые не протестовали против Берлинской стены и репрессивного правительства Восточной Германии. Они виноваты так же, как коммунисты, говорила его мать. И сейчас Валли понял, что если он не воспользуется шансом и не скажет несколько слов о мире, то будет не лучше Линдона Джонсона.

Кроме того, Бип казалась ему совершенно неотразимой.

Так что он согласился.

Она подвезла его на красном «додже-чарджере» к штаб-квартире Джина Маккарти по проведению предвыборной кампании в Сан-Франциско. Там Валли выступил перед группой молодых активистов, которые целый день вели агитацию.

Он волновался, стоя перед слушателями. Он заранее приготовил вступительную фразу и говорил медленно, но непринужденно.

— Некоторые люди убеждали меня, что мне не нужно соваться в политику, потому что я не американец, — произнес он в разговорной манере. Потом он слегка пожал плечами и продолжил: — Но эти люди думают, что американцы могут отправляться во Вьетнам и там убивать людей. Так что я считаю: нет ничего плохого, если немец приедет в Сан-Франциско, чтобы просто поговорить…

К его удивлению, раздался хохот и послышались аплодисменты. Может быть, все обойдется нормально.

Молодые люди съезжались поддержать кампанию Маккарти с того времени, как началось весеннее наступление Вьетконга. Они все были опрятно одеты: парни чисто выбриты, аккуратно подстрижены, а девушки в костюмах-двойках и туфлях с цветными союзками. Они изменили свой имидж, желая показать избирателям, что Маккарти — тот самый президент, который нужен не только для хиппи, но также для средних американцев. Их лозунг был: «Маккартист опрятен и чист».

Валли сделал паузу, а потом дотронулся до своих вьющихся волос, свисавших до плеч, и сказал:

— Извините, что у меня такая прическа.

Они снова засмеялись и зааплодировали. Валли понимал, что все это приемы шоу-бизнеса. Если ты звезда, тебя будут обожать просто за то, что ты более или менее нормальный человек. На концертах «Плам Нелли» слушатели приходили в дикий восторг, когда Валли или Дейв говорили в микрофон все, что приходило на ум. И шутка из уст знаменитости становилась вдесятеро смешнее.

— Я не политик и не умею говорить политические речи, но мне кажется, ребята, вы можете слышать их сколько хотите.

— Так и есть! — выкрикнул один из парней, и они снова засмеялись.

— Но у меня есть некоторый опыт. Я жил в коммунистической стране. Однажды полиция придралась ко мне за то, что я пел песню Чака Берри «Я вернулся в США». Они сломали мою гитару.

Все затихли.

— Это была моя первая гитара. И одна-единственная. Они сломали мою гитару, они разбили мое сердце. Так что, как видите, я знаю кое-что о коммунизме. Возможно, я знаю о нем больше, чем Линдон Джонсон. Я ненавижу коммунизм. — Он немного повысил голос. — И еще я против войны.

Они снова разразились восторженными криками.

— Некоторые люди верят, что когда-нибудь Иисус вернется на землю. Не знаю, правда ли это. — Они как-то забеспокоились, не зная, как воспринимать эти слова.

Потом Валли сказал:

— Если он придет в Америку, его, вероятно, назовут коммунистом.

Краем глаза он взглянул на Бип, которая смеялась со всеми.

На ней был свитер и в меру короткая юбка. Волосы ее были аккуратно коротко подстрижены. Она все еще выглядела сексуально: этого у нее не отнимешь.

— Возможно, ФБР арестует его за антиамериканскую деятельность, — продолжал Валли. — Но он не удивится: это так схоже с тем, что случилось с ним, когда он впервые появился на земле.

Валли ничего не придумывал, кроме своей первой фразы, и сейчас импровизировал, но его слушатели пришли в восторг.

Впрочем, он решил, что пора закругляться.

Концовку он также подготовил заранее.

— Я приехал сюда, чтобы сказать вам одно: спасибо. Спасибо от имени миллионов людей во всем мире, которые хотят покончить с этой грязной войной. Мы высоко ценим тяжелый труд, проделанный вами здесь. Продолжайте его, и я надеюсь, что Бог поможет вам победить.

Он отступил назад от микрофона. Бип подошла к нему, взяла его за руку, и вместе они вышли через черный ход под приветственные возгласы и аплодисменты. Когда они сели в машину Дейва, Бип сказала:

— Бог мой, ты блестяще выступал. Ты должен выставить свою кандидатуру на пост президента.

Он улыбнулся и пожал плечами:

— Люди всегда радуются, когда видят, что поп-звезда тоже человек. Только и всего.

— Но ты говорил искренне и так остроумно.

— Спасибо.

— Может быть, тебе это досталось от матери. Разве ты не рассказывал мне, что она занималась политикой?

— Вовсе нет. В Восточной Германии нет политики в нормальном понимании. Она была членом городского совета до прихода коммунистов к власти. Кстати, ты не замечала моего акцента?

— Совсем небольшой акцент есть.

— Я боялся этого.

Он переживал из-за своего акцента. Его ассоциировали с нацистами в военных фильмах. Он пытался говорить как американец, но это было трудно.

— Он даже приятный, — отметила Бип. Жаль, что Дейв не слышал твоего выступления.

— Где он сейчас?

— Наверное, в Лондоне. Я думала, ты должен знать.

Валли пожал плечами.

— Я знаю, что он где-то занимается бизнесом. Он появится, как только нам нужно будет написать песни, сделать фильм или снова отправиться в турне. Мне казалось, вы собираетесь пожениться.

— Да, действительно. Все никак не получается, он так занят. И, ты знаешь, мои родители спокойно относятся к тому, что мы спим в одной спальне, когда он бывает здесь, так что мы не торопимся перебираться от них.

— Замечательно.

Они доехали до Хейт-Эшбери, и Бип остановила машину у дома Валли.

— Ты выпьешь чашку кофе или еще чего-нибудь?

Валли не знал, почему он спросил это — просто так вырвалось.

— Конечно.

Бип выключила двигатель.

Дом был пуст. Тамми и Лайза помогли Валли пережить горестное известие о помолвке Каролин, и он всегда будет благодарен им, но они пребывали в каком-то своем мире, и это продолжалось, пока не кончились каникулы. Осенью они уехали из Сан-Франциско и вернулись домой, чтобы приступить к занятиям в колледже, как большинство хиппи 1967 года.

Прошла недолгая идиллическая пора.

Валли поставил новый альбом «Битлз» «Волшебное таинственное путешествие», приготовил кофе и скрутил сигарету с марихуаной. Они сидели на огромной подушке, Валли скрестив ноги, а Бип поджав их под себя, и передавали друг другу сигарету. Вскоре Валли погрузился в расслабленное состояние, которое ему так нравилось.

— Терпеть не могу «Битлз», — проговорил он немного погодя. — Но они обалденно хороши.

Бип хихикнула.

— У них странные слова.

— Я знаю.

— Тогда скажи, что это значит: «Четверка рыбок и пальчиковый пирог». Прямо-таки каннибализм какой-то.

— Дейв мне объяснил, — сказала она. — В Англии есть рыбные рестораны. Там подают рыбу, поджаренную в сливочном масле с картошкой фри. Это блюдо называется «рыба с чипсами». А «четверка рыбок» — это значит по цене четыре пенса.

— А «пальчиковый пирог»?

— Есть английское выражение «иметь палец в пироге», то есть «приложить к чему-либо руку». Смысл такой, что парень дотрагивается до сам понимаешь чего у девушки.

— Какая здесь связь?

— Подразумевается, что если ты купил рыбу с чипсами для девушки, то она позволит тебе коснуться ее пальцем там.

— Где те годы, когда это считалось дерзким? — с тоской в голосе произнес Валли.

— Слава богу, сейчас все иначе, — сказала Бип. — Старые правила теперь не действуют. Любовь стала свободной.

— Оральный секс во время первого свидания.

— Тебе что больше нравится? — задумчиво спросила Бип. — Когда ты делаешь оральный секс или когда тебе его делают?

— Какой трудный вопрос! — Валли не был уверен, должен ли он обсуждать это с невестой своего лучшего друга. — Думаю, что когда мне делают. — Он едва устоял перед искушением спросить: «А тебе?»

— А я предпочитаю делать, — заметила она.

— Почему?

Она задумалась. На какой-то миг на ее лице появилось виноватое выражение. Возможно, она тоже не была уверена, нужно ли им обсуждать это, несмотря на ее хипповские рассуждения о свободной любви. Она сделала большую затяжку и выпустила дым. С ее лица исчезло мимолетно набежавшее выражение, и она сказала:

— Большинство парней так плохо делают оральный секс, что он не настолько приятен, насколько должен быть.

Валли взял у нее сигарету.

— Если бы ты могла объяснить американским парням, как делать оральный секс, что бы ты им сказала?

Она засмеялась.

— Ну, прежде всего, не нужно сразу начинать лизать.

— Не нужно? Я думал, что все дело в этом.

— Вовсе нет. Начинать надо с нежности. Просто целовать там.

Валли понял, что больше не в силах сдерживать себя.

Он посмотрел на ноги Бип. Ее колени были плотно прижаты одна к другой. Что это — оборонительная поза? Или признак возбуждения?

Или и то, и другое?

— Девушки мне ничего такого не говорили, — сказал он и передал ей сигарету.

Он чувствовал безудержный порыв сексуального возбуждения. А она? Или она играет с ним?

Она докурила сигарету, сделав последнюю затяжку, и бросила окурок в пепельницу.

— Многие девушки стесняются говорить, что им нравится, — продолжила она свои объяснения. — По правде сказать, даже поцелуя может быть больше чем достаточно для начала. Если уж на то пошло… — Она в упор посмотрела на него, и в этот момент он понял, что она тоже не в силах сдерживаться.

Понизив голос, она сказала:

— Если уж на то пошло, то и легким дыханием ты можешь привести ее в трепет.

— О господи!

— Еще лучше, — она глотнула, — если дышать через ткань ее нижнего белья.

Она пошевельнулась, раздвинув наконец ноги, и он увидел, что под короткой юбкой у нее белые трусики.

— Поразительно, — хрипло произнес он.

— Хочешь попробовать? — спросила она.

— Да, — сказал Валли. — Пожалуйста.

* * *

После возвращения в Нью-Йорк Джаспер Мюррей пошел к миссис Зальцман. Она договорилась с Хербом Гоулдом, что тот проведет собеседование с ним перед приемом на работу в качестве аналитика в телевизионной программе новостей «Сегодня».

Теперь с ним будут говорить иначе. Два года назад он был просителем, начинающим журналистом, пытающимся устроиться на работу, ему никто ничего не был должен. Сейчас он ветеран войны, рисковавший жизнью в интересах США. Он стал взрослее и умнее, и люди оказались перед ним в долгу, особенно те, кто не воевал. Так что на работу его взяли.

Все вокруг стало для него непривычным. Он забыл, что такое холод. Одежда на нем сидела не так: костюм, белая рубашка с воротничком на пуговицах и галстук. Обычные полуботинки на шнурках были такие легкие, что казалось, будто он ходит босиком. По дороге из квартиры на работу он ловил себя на том, что присматривается, нет ли мин по краям тротуара.

На отсутствие дел он не жаловался. В гражданской жизни редко бывали длительные раздражающие периоды бездействия, характерные для службы в армии: ожидание приказа, ожидание транспорта, ожидание противника. С первого же дня на работе после возвращения Джаспер звонил по телефону, рылся в подшивках газет, разыскивал информацию в библиотеках и встречался с людьми.

В редакции программы «Сегодня» его ждал неприятный сюрприз. Там сейчас работал его старый соперник по студенческой газете Сэм Кейкбред. Он занимал должность репортера, и никто не обязывал его идти воевать. Досадно, что Джасперу приходилось делать подготовительную работу для материалов, которые Сэм потом озвучивал перед камерой.

Его тематика ограничивалась модой, криминалом, музыкой, литературой и бизнесом. Он собирал материал о вышедшем в издательстве сестры бестселлере «Во власти стужи» и его авторе, скрывающемся под псевдонимом. Проведя анализ стилистических особенностей и описанных подробностей из лагерной жизни, он строил предположения, кто из известных советских диссидентов мог написать это произведение, и пришел к выводу, что это некто, о ком никто ничего не слышал.

В редакции решили подготовить передачу о грандиозной операции Вьетконга, получившей название «Тетское наступление».

Джаспер по-прежнему был неравнодушен к Вьетнаму. Негодование жгло его душу, как тлеющие угли, он ничего не забыл, особенно свою клятву разоблачать тех, кто лгал американскому народу.

Когда бои начали стихать во вторую неделю февраля, Херб Гоулд сказал Сэму Кейкбреду, чтобы он подготовил план итогового репортажа с выводами о том, как наступление повлияло на ход войны. Сэм изложил предварительные выводы на редакционном совете, на котором присутствовали все сотрудники, в том числе аналитики.

Сэм заявил, что о провале «Тетского наступления» северных вьетнамцев можно заключить по трем фактам.

— Во-первых, коммунистическим силам был отдан приказ общего содержания: «Вперед к окончательной победе». Мы знаем об этом из документов, имевшихся у захваченных в плен военнослужащих. Во-вторых, хотя бои еще продолжаются в Хюэ и Кхешани, Вьетконг не смог удержать ни один город. И, в-третьих, они потеряли более двадцати тысяч убитыми, ничего не добившись.

Херб Гоулд обвел всех взглядом, приглашая высказывать суждения.

Джаспер, хотя был младшим по должности, не мог промолчать:

— Уменя есть вопрос к Сэму.

— Спрашивай, Джаспер, — сказал Херб.

— На какой планете ты живешь?

На какой-то момент все онемели от такой грубости. Потом Херб мягко проговорил:

— Многие скептически относятся к этому Джаспер, но объясни почему. И по возможности без грубых выражений.

— Сэм только что изложил позицию Джонсона. С каких пор эта передача стала пропагандистским органом Белого дома? Разве мы не должны оспаривать точку зрения правительства?

Херб не согласился с такой постановкой вопроса.

— Как бы ты оспорил ее?

— Во-первых, документы, отобранные у пленных, нельзя принимать за чистую монету. Письменные приказы, данные солдатам, не являются надежным отражением стратегических целей противника. У меня есть перевод одного документа. Вот послушайте: «Проявляйте предельный революционный героизм, преодолевая все лишения и трудности». Это не стратегия, а пустая трескотня.

— Так в чем заключается их цель? — спросил Херб.

— Продемонстрировать их силу и возможности и таким образом деморализовать южновьетнамский режим, наши войска и американский народ. И это им удалось.

— Тем не менее они не завладели городами, — возразил Сэм.

— Им не нужно захватывать города и удерживать их — они уже там. Как они добрались до американского посольства? Они не сбрасывали десант на парашютах. Они просто вышли из-за угла. Возможно, они жили в соседнем квартале. Им не нужно брать города, потому что города в их руках.

— А как насчет третьей позиции — их потерей?

— Никакие сведения Пентагона о потерях противника не заслуживают доверия, — сказал Джаспер.

— Наша передача произведет эффект разорвавшейся бомбы, если мы скажем американскому народу, что правительство нам лжет о положении дел во Вьетнаме.

— Врут все — от Линдона Джонсона до рядового в дозоре в джунглях, поскольку им нужны данные о больших потерях, чтобы оправдать то, что они делают. Но я знаю правду, потому что был там. Во Вьетнаме каждый убитый человек считается убитым солдатом противника. Брось гранату в бомбоубежище, убей всех, кто там сидит, — двух парней, четырех женщин, старика и ребенка, и в официальном донесении будет сказано, что уничтожено восемь партизан.

Херб засомневался:

— Как можно убедиться, что это правда?

— Спросите любого ветерана, — ответил Джаспер.

— В это трудно поверить.

Джаспер был прав, и Херб знал это, но Херб не решался занять такую жесткую позицию. Однако Джаспер понял, что его можно переубедить.

— Послушайте, — сказал Джаспер. — Четыре года назад мы направили сухопутные войска в Южный Вьетнам. Все это время Пентагон сообщал об одной победе за другой, и программа «Сегодня» повторяла эти утверждения американскому народу. Если у нас за спиной четыре года побед, почему так происходит, что противник проникает в центр столицы и окружает посольство США? Откройте глаза.

Херб задумался.

— Если ты прав, Джаспер, а Сэм неправ, то о чем будет наша передача?

— Все просто, — ответил Джаспер. — После Тетского наступления нет оснований доверять администрации. В ноябре прошлого года вице-президент Хамфри утверждал, что мы одерживаем победу. В декабре генерал Палмер заявил, что Вьетконг разбит.

В январе министр обороны Макнамара заверял нас, что северные вьетнамцы теряют волю сражаться. Сам генерал Уэстморленд сообщил журналистам, что коммунисты не способны предпринять широкое наступление. А потом в одно утро Вьетконг атаковал почти все главные города в Южном Вьетнаме.

— Мы никогда не ставили под сомнение искренность президента, — заметил Сэм. — И ни один телеканал не делал этого.

— Значит, настало время, — сказал Джаспер. — Неужели президент лжет? Половина Америки задается этим вопросом.

Все посмотрели на Херба. Решение было за ним. Он долго молчал и потом сказал:

— Хорошо. Это и есть название передачи: «Неужели президент лжет?» Работаем.

* * *

Ранним утром Дейв Уильямс вылетел из Нью-Йорка в Сан-Франциско и в салоне первого класса съел американский завтрак — блинчики с беконом.

Жизнь была хороша. «Плам Нелли» имела успех, и ему никогда не придется сдавать какие-либо экзамены всю оставшуюся жизнь. Он любил Бип и собирался жениться на ней, как только найдет для этого время.

Из всей группы он единственный, кто до сих пор не купил дом, но он надеялся сделать это сегодня. Он представлял, что это должен быть загородный дом с землей, на которой будет построена студия звукозаписи. Вся группа могла бы жить там, когда они будут делать альбом, на что теперь уходило несколько месяцев. Дейв часто вспоминал с улыбкой, как они записали свой первый альбом за один день.

Дейва переполняли волнения — еще никогда раньше не покупал дом. Он всей душой рвался к Бип, но он решил, что сначала нужно довести дело до конца, а потом, когда их ничто не будет отвлекать, они вместе будут проводить время. В аэропорту его встретил управляющий делами Мортимер Шульман. Дейв взял на работу Морти, чтобы он вел его личные финансовые дела отдельно от остальной группы. Морти был мужчина средних лет, который одевался по-калифорнийски нестрого: темно-синий пиджак спортивного покроя и голубая рубашка с незастегнутым воротом. Поскольку Дейву исполнилось всего двадцать лет, он часто замечал, что юристы и бухгалтеры относятся кнему снисходительно и пытаются давать указания, вместо того чтобы сообщать информацию. Морти относился к нему как к боссу, каким он и являлся, и представлял варианты, зная, что решения принимать Дейву самому.

Они сели в «кадиллак» Морти, по мосту Сан-Матео пересекли залив и взяли курс на север, проехав мимо университетского городка Беркли, где училась Бип.

— Я получил предложение для тебя, — сказал Морти, ведя машину. — Это не входит в мою компетенцию, но, как я понял, они сочли, что я кто-то вроде твоего личного агента.

— Какое предложение?

— Телевизионный продюсер Чарли Лэклоу хочет поговорить с тобой о создании твоего собственного телешоу.

Дейв удивился: он не ожидал ничего подобного.

— Какого шоу?

— Ну, ты знаешь, что-то вроде «Шоу Дэнни Кея» или «Шоу Дина Мартина».

— Ты это серьезно?

Вот так новость! Иногда Дейву казалось, что на него валится успех: то модные шлягеры, то платиновые альбомы, то гастрольные турне, то популярные фильмы, а теперь это.

Каждую неделю по американскому телевидению транслировали десяток или больше эстрадных программ, в названии которых присутствовало имя кинозвезды или комика. Ведущий представлял гостя, вел с ним минутную беседу, а потом гость исполнял свой последний хит или показывал комедийный номер. Их группа много раз появлялась в таких передачах, но Дейву не приходило в голову, как они могли вписаться в формат ведущих.

— Значит, будет «Шоу “Плам Нелли”»?

— Нет. «Дейв Уильямс и друзья». Они не хотят всю группу. Нужен только ты.

Дейв засомневался:

— Это лестно, но…

— Тебе представился редкий случай, скажу я. Обычно у поп-групп жизнь короткая, а у тебя появился шанс стать семейным музыкантом, и эту роль ты можешь играть до семидесяти лет.

Слова Морти попали в точку. Дейв уже задумывался о том, что он будет делать, когда «Плам Нелли» перестанет быть популярной. Такое случалось с большинством эстрадных исполнителей, хотя были и исключения: Элвис все еще в фаворе. Дейв собирался жениться на Бип и иметь детей, а эта перспектива казалась ему безрадостной. Может быть, наступит время, когда ему придется иным способом зарабатывать на жизнь. Он подумывал, не стать ли ему звукорежиссером или продюсером: в случае с «Плам Нелли» он хорошо справлялся и с той, и с другой ролью.

Но не слишком ли рано заниматься этим сейчас? Группа очень популярна и наконец-то хорошо зарабатывает.

— Нет, я не могу, — сказал он Морти. — Да и группа может распасться. Я не стану рисковать, когда нам сопутствует успех.

— Должен ли я сказать Чарли Лэклоу, что ты не заинтересован?

— Да. К сожалению.

Они пересекли еще один длинный мост и въехали в холмистую местность с фруктовыми садами на нижних склонах. Сливы и миндаль были усыпаны розовыми и белыми цветами.

— Мы в долине реки Напа, — сказал Морти.

Он свернул на пыльную дорогу, которая, извиваясь, поднималась вверх. Через полтора километра он въехал в открытые ворота и остановился перед большим одноэтажным домом.

— Он первый в моем списке и ближайший к Сан-Франциско, — пояснил Морти. — Не знаю, то ли ты имел в виду.

Они вышли из машины и направились к дому беспорядочной постройки с деревянным каркасом, одному из тех, что простоят тысячу лет. Он выглядел так, словно к основному жилищу были добавлены две или три пристройки в разное время. Когда они обошли его, перед ними открылся великолепный вид на долину.

— Красота! — воскликнул Дейв. — Бип будет в восторге.

За домом простирались обработанные поля.

— Что здесь выращивают? — спросил Дейв.

— Виноград.

— Я не хочу быть фермером.

— Ты будешь землевладельцем. Тридцать акров сдаются в аренду.

Они вошли в дом. Кроме разнородных столов и стульев в нем не было никакой мебели. Даже кроватей.

— Здесь кто-нибудь живет? — спросил Дейв.

— Нет. Каждую осень несколько недель здесь ночуют сборщики винограда.

— А если я переберусь сюда…

— Фермер найдет другое место для своих сезонных рабочих.

Дейв огляделся. Все вокруг выглядело обветшалым и заброшенным, но красивым. Деревянные части строения казались прочными. В основном здании были высокие потолки и красивая лестница.

— Скорее бы Бип увидела все это, — проговорил он.

Из окна основной спальни открывался такой же великолепный вид на долину. Он представил себе, как он и Бип встают утром и смотрят из окна, приготавливая кофе и завтракая с двумя или тремя босоногими детьми. Это было чудесно.

В доме хватало места для полдюжины гостевых спален. Огромный отдельно стоящий сарай, в настоящее время забитый сельскохозяйственными машинами, по размерам идеально подходил для студии звукозаписи.

Дейв хотел купить этот дом немедленно. Про себя он сказал: «Не спеши».

— Какую цену они предлагают? — спросил он.

— Шестьдесят тысяч долларов.

— Это что-то.

— Две тысячи долларов за акр — это примерно рыночная стоимость за плодоносящий виноградник, — пояснил Морти. — За дом они не берут ни цента.

— Дом нужно будет ремонтировать.

— Что верно, то верно. Центральное отопление, новая электропроводка, теплоизоляция, новые ванные… Ремонт может обойтись почти в такую же сумму.

— Скажем, всё вместе сто тысяч долларов, не считая звукозаписывающего оборудования.

— Траты немалые.

Дейв улыбнулся.

— К счастью, я могу себе это позволить.

— Ну конечно.

Когда они выходили из дома, на дорожке остановился пикап. Из него вылез широкоплечий мужчина с обветренным лицом. Он был похож на мексиканца, но говорил без акцента.

— Дэнни Медина, здешний фермер, — представился он.

Он обтер руки о свой комбинезон, прежде чем обменяться рукопожатием.

— Я думаю купить этот дом, — сказал Дейв.

— Хорошо. Будем соседями.

— Где вы живете, мистер Медина?

— Мой коттедж на другом конце виноградника, за гребнем холма. Вы европеец?

— Да, англичанин.

— Европейцы любят вино.

— Вы делаете вино?

— Немного. Мы продаем большую часть винограда. Американцы не любят вино, кроме американцев итальянского происхождения, и они импортируют его. По большей части люди предпочитают коктейли и пиво. Но наше вино хорошее.

— Белое или красное?

— Красное. Пару бутылок не желаете, чтобы попробовать?

— Конечно.

Дэнни достал из кабины пикапа две бутылки и дал их Дейву. Тот взглянул на этикетку.

— «Красное с фермы “Дейзи”», В прочитал он.

— Это название местечка, В пояснил Морти. — Разве я не сказал? Ферма «Дейзи».

— Дейзи зовут мою мать.

— Может быть, это хорошее предзнаменование, — сказал Дэнни и сел в свой грузовичок. — Желаю удачи.

Когда Дэнни отъехал, Дейв заметил:

— Мне здесь нравится. Давайте покупать.

Морти запротестовал:

— У меня в списке еще пять, которые я хотел показать.

— Я тороплюсь к своей невесте.

— А вдруг тебе болыше понравится какой-нибудь другой дом?

Дейв сделал широкий жест в сторону виноградников:

— А где-нибудь еще есть такой вид?

— Нет.

— Давай возвращаться в Сан-Франциско.

Всю обратную дорогу мысли о проекте, за который он взялся, не оставляли его.

— Мне, наверное, нужно найти строителя, — сказал он.

— Или архитектора, — уточнил Морти.

— Да? Чтобы только сделать ремонт?

— Архитектор выяснит, чего ты хочешь, составит смету, узнает, сколько возьмут строители. Он также будет следить за ходом работ. Это теоретически, хотя, по моему опыту, у них начинает пропадать интерес.

— Хорошо, — согласился Дейв. — Ты знаешь кого-нибудь?

— Ты хочешь иметь дело со старой проверенной фирмой или с кем-нибудь моложе и моднее?

Дейв задумался.

— С кем-нибудь моложе и моднее, кто работает в старой проверенной фирме.

Морти рассмеялся.

— Я поспрашиваю.

Они вернулись в Сан-Франциско вскоре после полудня Морти подвез Дейва до дома Дьюаров в Ноб-Хилле.

Дейва впустила мать Бип.

— Добро пожаловать! — сказала она. — Ты приехал рано, это очень хорошо, только Бип нет дома.

Дейв огорчился, но не удивился. Он рассчитывал весь день провести с Морти в поисках интересующей его собственности, поэтому предупредил Бип, чтобы она ждала его ближе к вечру. Бип, очевидно, на занятиях, — предположил он.

Она училась на втором курсе в Беркли. Дейв знал, в отличие от ее родителей, что она редко посещает лекции и ей грозило исключение в случае провала на экзаменах.

Он поднялся в их спальню и оставил там свой чемодан. На прикроватном столике лежали противозачаточные таблетки Бип. Она иногда забывала принимать их, но Дейв не настаивал. Если она забеременеет, они только скорее поженятся.

Он спустился вниз, сел на кухне с Беллой и стал рассказывать ей о ферме «Дейзи». Она заразилась его энтузиазмом и пожелала скорее увидеть дом.

— Ты будешь обедатъ? — спросила она. — Я собиралась сварить суп и сделать сэндвичи.

— Нет, спасибо. Я плотно позавтракал в самолете. — Дейв был как на иголках. — Я поеду и расскажу Валли о ферме «Дейзи».

— Твоя машина в гараже.

Дейв сел в свой «додж-чарджер» и из самого богатого аристократического района Сан-Франциско поехал в самый бедный.

Валли понравится идея сельского жилого дома, в котором они могли бы жить все вместе и создавать музыку, думал Дейв. У них будет много времени, чтобы довести до совершенства их записи. Валли не терпелось поработать с новым восьмидорожечным магнитофоном, — уже поговаривали даже о еще лучшей шестнадцатидорожечной машине, — но для создания современной сложной музыки требовалось больше времени. Студийное время стоило дорого, и музыканты иногда спешили. Дейву казалось, он нашел правильное решение.

Управляя машиной, Дейв запел мелодию, пришедшую ему в голову: «Мы все поедем на ферму “Дейзи”», Он заулыбался. Может быть, это станет песней. «Красное с фермы “Дейзи”» будет хорошим названием. Названием вина, или цвета, или сорта марихуаны. Он пел: «Мы все поедем на ферму “Дейзи”, где на лозах висит красный виноград».

Он оставил машину перед домом Валли на Хейт-Эшбери. Входная дверь, как всегда, не была заперта. Гостиная на первом этаже пустовала; разбросанные повсюду коробки из-под пиццы, пустые пивные бутылки, грязные кофейные чашки и полные пепельницы свидетельствовали, что здесь происходило накануне вечером.

Дейв расстроился, что Валли еще спал. Ему очень хотелось рассказать о ферме «Дейзи», и он решил разбудить Валли.

Он поднялся наверх. В доме было тихо. Может быть, Валли встал раньше и вышел, ничего не убрав.

Дверь спальни была закрыта. Дейв постучал, открыл ее и вошел, напевая: «Мы все поедем на ферму “Дейзи”». И остановился как вкопанный.

Валли приподнялся и с кровати с удивленным видом.

Рядом с ним на матрасе лежала Бип.

На какое-то мгновение от неожиданности Дейв лишился дара речи.

— Привет, старина…

В животе у него вдруг что-то поплыло, словно он находился в лифте, который сорвался вниз. У него возникло странное ощущение невесомости. Бип лежала в постели с Валли, и земля ушла из-под ног Дейва.

— Что это значит, твою мать? — проговорил он.

— Ничего особенного, старик…

Потрясение сменилось гневом.

— Ты что такое говоришь? Ты в постели с моей невестой! Как это ничего особенного?

Бип приподнялась, простыня съехала вниз и обнажила ее груди. Волосы ее были растрепаны.

— Дейв, дай нам все объяснить, — проговорила она.

— Хорошо, объясняй, — сказал он, скрестив руки.

Бип встала. Она была голой, и, взглянув на идеальную красоту ее тела, Дейв понял, что потерял ее. Это подействовало на него как удар кулаком по лицу. Ему захотелось разрыдаться.

— Давайте выпьем кофе и… — заговорила Бип.

— Никакого кофе, — оборвал ее Дейв резко, чтобы не дать себе унизиться наворачивающимися слезами. — Объясняй.

— На мне нет одежды.

— Это потому, что ты отдавалась лучшему другу своего жениха. — Дейв говорил резко, чтобы скрыть боль и обиду. — Ты сказала, что хочешь что-то объяснить. Я жду.

Бип откинула волосы с лица.

— Слушай, ревность — это прошлый век. Согласен?

— И что из того?

— Я люблю тебя и хочу выйти за тебя замуж, но Валли мне тоже нравится, и мне нравится спать с ним, а любовь свободна, не так ли? Зачем тогда нужно лгать?

— Ах вот как? — скептически произнес Дейв. — И это, есть твое объяснение?

— Не бери в голову, старик, — сказал Валли. — Мне кажется, я еще немного под балдой.

— Вчера вечером вы двое принимали ЛСД — так это и случилось? — У Дейва возник проблеск надежды. Если у них это было один раз…

— Она любит тебя, старик. Она просто проводит со мной время, когда тебя нет, знаешь ли?

Надежда Дейва рубнула. Значит, это было не один раз. Это происходило регулярно.

Валли встал и нагнул джинсы.

— У меня ноги выросли за ночь, — сказал он. — Странно.

Дейв не стал обращать внимания на наркотический бред.

— Вы даже не извинились — ни ты, ни она,

— А что нам извиняться? Мы ни о чем не сожалеем, — развязался язык у Валли. — Нам захотелось переспать, и мы переспали. Это ничего не меняет. Теперь никто не хранит верность. Все, что тебе нужно, — это любовь. Ты помнишь эту песню? — Он пристально посмотрел на Дейва, — Ты не знал, что у тебя есть аура? Что-то вроде ореола. Я никогда не замечал раньше. Кажется, она голубая.

Дейв сам принимал ЛСД и знал, что от Валли в этом состоянии толку не добьешься. Он повернулся к Бип, которая как будто начала приходить в себя.

— А ты сожалеешь?

— Мне кажется, нет ничего плохого в том, что мы сделали. Я избавилась от таких представлений.

— Значит, ты могла бы снова сделать это?

— Дейв, не бросай меня.

— А что мне, собственно, бросать? — в отчаянии проговорил Дейв. — Мы с тобой не живем. Ты спишь с кем вздумается. Продолжай в том же духе, если хочешь, но к супружеству это не имеет никакого отношения.

— Ты должен забыть эти устаревшие понятия.

— Я должен уйти из этого дома. — На смену обиде пришло горестное чувство. Дейв понял, что потерял Бип: ее увлекли наркотики и свободная любовь, увлекла культура хиппи, созданию которой способствовала его музыка. — Я должен уйти от тебя.

Он отвернулся от нее.

— Не уходи, — взмолилась она. — Пожалуйста.

Дейв вышел из спальни.

Он сбежал вниз по лестнице, выскочил из дома, сел в свою машину и уехал. Он чуть не наехал на длинноволосого парня, шаткой походкой плетущегося через Эшбери-стрит с бессмысленной улыбкой на губах, ничего не соображающего средь белого дня. К черту всех этих хиппи, подумал Дейв, особенно Валли и Бип. Он не хотел больше видеть ни того, ни другого.

Он понял, что с «Плам Нелли» все кончено. Он и Валли были сущностью группы, и сейчас после ссоры группы не стало. Ну что же, так тому и быть, подумал Дейв. Сегодня он начнет свою собственную карьеру.

Он увидел телефонную будку и остановился. Из бардачка он достал лежащие там завернутые в рулон 25-центовые монеты. Он набрал рабочий телефон Морти.

— Привет, Дейв, — отозвался Морти. — Я уже переговорил с риелтором. Я предложил пятьдесят кусков, и мы сошлись на пятидесяти пяти. Что скажешь?

— Замечательная новость, Морти, — ответил Дейв. Ему нужна будет студия звукозаписи для самостоятельной работы. — Скажи, как звали того телевизионного продюсера?

— Чарли Лэклоу. Но у меня сложилось впечатление, что ты беспокоишься, как бы не распалась группа.

— Теперь я как-то не очень беспокоюсь об этом, — признался Дейв. — Договорись о встрече.

* * *

В марте будущее Джорджа и Америки казалось безрадостным.

Джордж и Бобби Кеннеди находились в Нью-Йорке во вторник 12 марта, когда в Нью-Гемпшире проводились праймериз, первое решительное столкновение между фаворитами демократов. У Бобби был поздний ужин со старыми друзьями в фешенебельном ресторане «21» на 52-й улице. В то время как они сидели на одном из верхних этажей, Джордж и другие помощники ужинали внизу.

Джордж не ушел с работы. У Бобби словно гора свалилась с плеч, когда он объявил, что не будет выдвигать свою кандидатуру на пост президента. После Тетского наступления Джордж написал речь с открытыми нападками на президента Джонсона, и в первый раз Бобби не подверг ее цензуре, сохранив все блистательные фразы. «Полмиллиона американских солдат и семьсот тысяч вьетнамских союзников при поддержке огромных ресурсов и самого совершенного оружия не в состоянии удержать ни одного города от атак противника, численность которого примерно составляет двести пятьдесят тысяч человек».

Как раз когда против Бобби открыли ответный огонь, разочарование Джорджа в президенте Джонсоне подкрепилось реакцией президента на комиссию Кернера, назначенную для изучения причин расовых беспорядков во время длинного, жаркого лета 1967 года. В докладе комиссии давалась сдержанная оценка: причиной массовых беспорядков стал белый расизм. Резкой критике подвергались правительство, СМИ, полиция; авторы доклада призывали к радикальным мерам в сфере обеспечения жильем, создания рабочих мест и ликвидации сегрегации. Доклад был издан в мягкой обложке и разошелся двумя миллионами экземпляров. Но Джонсон просто отверг его. Человек, который героически боролся за принятие Закона о гражданских правах 1964 года и Закона о предоставлении избирательных прав 1965 года, служивших краеугольными камнями негритянского движения, отказался от борьбы.

Бобби, приняв решение не выставлять свою кандидатуру, как всегда в подобных случаях, мучился сомнениями, правильно ли он поступил. Он говорил об этом со своими старейшими друзьями и случайными знакомыми, ближайшими советниками — в том числе Джорджем — и журналистами. Пошли разговоры, что он передумал. Джордж не поверил бы этому, если бы не услышал об этом из уст самого Бобби.

В ходе праймериз соперничали между собой люди из одной и той же партии, которые хотели стать кандидатами на пост президента. В Нью-Гемпшире состоялись первые праймериз демократической партии. Джин Маккарти был надеждой молодежи, но при опросах общественного мнения его рейтинг высоко не поднимался, оставаясь ниже рейтинга президента Джонсона, который хотел идти на переизбрание. У Маккарти было мало денег. В Нью-Гемпшир прибыли десять тысяч энергичных молодых волонтеров для проведения кампании в его поддержку, но Джордж и другие помощники, сидящие за столом в ресторане «21», были уверены, что сегодняшние результаты с большим перевесом принесут победу Джонсону.

Джордж с беспокойством ожидал предстоящие в ноябре президентские выборы. На стороне республиканцев ведущий умеренный кандидат Джордж Ромни выпал из гонки, освободив поле деятельности для консервативного Ричарда Никсона. Так что на президентских выборах почти наверняка будут соперничать Джонсон и Никсон, выступающие за продолжение войны во Вьетнаме.

К концу невеселого ужина Джорджа позвали к телефону. Звонил сотрудник, получивший сведения о результатах в Нью-Гемпшире.

Все ошибались. Результаты оказались совершенно неожиданными. Маккарти получил 42 процента голосов — удивительно близко к 49 процентам у Джонсона.

Джордж понял, что Джонсона в конце концов можно победить. Джордж помчался наверх и сообщил новость Бобби.

От него последовала пессимистическая реакция.

— Это слишком много, — сказал он. — Как теперь я могу догнать Маккарти и заставить его уйти с дорожки?

И вот тогда-то Джордж понял, что Бобби в итоге собирается выставить свою кандидатуру.

* * *

Валли и Бип пошли на митинг Бобби Кеннеди с намерением сорвать его.

Бобби рассердил их обоих. В течение нескольких месяцев он отказывался объявить себя кандидатом в президенты. Он думал, что не победит, и, как считали они, ему не хватает смелости, чтобы попытаться. И тогда Джин Маккарти всплыл на поверхность и добился таких результатов, что получил реальный шанс победить президента Джонсона.

До последнего момента. Потому что Бобби Кеннеди объявил о выставлении своей кандидатуры и намеревался воспользоваться всем, что сделали сторонники Маккарти, и выхватить для себя победу. Они считали, что Бобби циничный оппортунист.

Валли руководило презрение, Бип дошла до белого каления. Реакция Валли была более умеренной, потому что политическую реальность он воспринимал как следствие личной морали. Маккарти в основном опирался на студенчество и интеллигенцию. Его ловкий ход заключался в том, что он привлек своих молодых сторонников в армию добровольцев по ведению агитационной кампании, и это принесло ему успех, которого никто не ожидал. Но будет ли достаточно этих волонтеров, чтобы привести его в Белый дом? Все юные годы Валли слышал подобные суждения от своих родителей, когда они говорили о выборах, — не о фиктивных выборах в Восточной Германии, а о народном волеизъявлении в Западной Германии, Франции и Соединенных Штатах.

Бобби пользовался более широкой поддержкой. Он вовлек в свой избирательный процесс негров, которые считали, что он на их стороне, и массы рабочего класса: ирландцев, поляков, итальянцев и испанцев, которые были католиками по вероисповеданию. Валли не нравилась неглубокая мораль Бобби, но он вынужден был признать — хотя это сердило Бип — что у Бобби больше шансов победить президента Джонсона, чем у Джина Маккарти.

Как бы то ни было, они решили, что будет правильно сегодня вечером освистать Бобби Кеннеди.

На митинг пришло много таких же, как они, молодых людей с длинными волосами и бородатых, а также босоногих девушек-хиппи. Многие ли из них будут улюлюкать, подумал Валли. В толпе выделялись и лица чернокожих людей разных возрастов, молодых парней с прическами, называвшимися теперь «афро», их родителей в ярких одеждах и хороших костюмах, в которых ходят в церковь. И словно в ответ на обращение Бобби там присутствовали немногочисленные представители среднего класса, средних лет белые мужчины в брюках и свитерах, несмотря на прохладную для Сан-Франциско весну. Сам Валли подоткнул волосы под джинсовую кепку и надел солнцезащитные очки, чтобы скрыть свою внешность.

На удивление, сцена была пустой. Валли ожидал увидеть флаги, транспаранты, плакаты и огромные фотографии кандидата, такие, какие он видел по телевизору на других агитационных митингах. На сцене, приготовленной для Бобби, стояла лишь небольшая трибуна с микрофоном. В случае другого кандидата это означало бы, что у него нет денег, но все знали, что Бобби имеет неограниченный доступ к состоянию Кеннеди. Тогда что это значило? Валли это говорило: «Никакого обмана. Я весь как на ладони». Интересно, подумал Валли.

Сейчас трибуну занимал местный демократ, который разогревал публику перед появлением большой звезды. Все это из области шоу-бизнеса, размышлял Валли. Публика, привыкшая смеяться и хлопать, становилась все более нетерпеливой в ожидании представления, на которое пришла. По такой же самой причине на концертах «Плам Нелли» на затравку выпускали менее известную группу.

Но «Плам Нелли» больше не существовала. Группа сейчас работала бы над новым альбомом к Рождеству, и у Валли имелось несколько песен на той стадии, когда ему хотелось сыграть их для Дейва, чтобы он написал переход из одной тональности в другую или изменил аккорд или сказал: «Здорово! Давай назовем ее "Страстный поцелуй”». Но Дейв пропал из вида.

Он послал матери Бип сдержанно вежливую записку, в которой благодарил за то, что ему разрешили останавливаться в их доме, и попросил сложить его вещи в чемодан, чтобы за ними заехал его помощник. Валли знал из разговора по телефону с Дейзи в Лондоне, что Дейв ремонтирует загородный дом в долине Напа и намеревается устроить там студию звукозаписи. А Джаспер Мюррей звонил Валли, чтобы выяснить, правда ли, будто Дейв без группы готовит телевизионную передачу.

Дейв страдал от старомодной ревности, неуместной в нынешнее время, в соответствии с понятиями хиппи. Ему нужно было осознать, что людей нельзя обуздывать, они могут заниматься любовью, с кем им захочется. Хотя Валли был твердо убежден в этом, он не мог не чувствовать себя виноватым. Он и Дейв были близки и доверяли друг другу. Они держались вместе все время после Репербана. Валли было мерзко, что он обидел своего друга.

Валли вовсе не любил Бип больше всех на свете. Она ему очень нравилась — она была красива, забавна и великолепна в постели. Они подходили друг другу, но она не подходила на роль единственной девушки в мире. Валли не стал бы спать с ней, если бы мог предположить, что это приведет к развалу группы. Но он не думал о последствиях, он жил сиюминутной жизнью, как и должны жить люди. Особенно легко поддаваться таким порывам, когда ты накурился до одури.

Она все не приходила в себя, после того как Дейв бросил ее. Возможно, поэтому ей и Валли было хорошо вместе: она потеряла Дейва, а он потерял Каролин.

Валли был поглощен своими мыслями и вернулся к реальности, только когда объявили Бобби Кеннеди.

Бобби оказался ниже ростом, чем его представлял себе Валли, и держался не очень уверенно. Он подошел к трибуне, слегка улыбаясь и робко помахав рукой. Он положил руку в карман пиджака, и Валли вспомнил, что президент Кеннеди делал точно так же.

Кто-то сразу же поднял плакаты. Валли увидел, что на некоторых было написано: «Поцелуи меня, Бобби!» и «Бобби клевый парень». Бип тоже достала из брючины скрученный в рулон лист бумаги с простой надписью «Предатель» и вместе с Валли подняла его над головой.

Бобби начал свою речь, изредка бросая взгляд то на одну, то на другую картотечную карточку, пачку которых он достал из внутреннего кармана.

— Позвольте мне сначала принести извинение, — сказал он. — Я имел отношение ко многим принятым ранее решениям по Вьетнаму, решениям, приведшим нас на нынешний путь.

— Повинную голову меч не сечет! — выкрикнула Бип, и люди вокруг нее засмеялись.

Бобби продолжал со своим бостонским акцентом:

— Я хочу нести свою долю ответственности. Прошлые ошибки не имеют срока давности в силу своих последствий. Трагедия — это способ для живущих обрести мудрость. «Не в позор ошибка, это общий всех людей удел, — писал древнегреческий драматург Софокл. — Но раз ошибся человек, не будет он ни безумным, ни бессчастным, если путь к исцеленью из беды найдет. Убожества примета — гордый нрав».

Публике это понравилось, и она зааплодировала. В этот момент Бобби взглянул на свои записи, и Валли отметил, что он делает театральную ошибку. Должен происходить двусторонний обмен. Толпа хотела, чтобы ее герой посмотрел на людей и признал их похвалу. Казалось, что Бобби приведен ими в замешательство. Как понял Валли, политический митинг такого рода давался ему нелегко.

Бобби продолжал высказываться о Вьетнаме, но, несмотря на успех его начального признания, ему не удавалось произвести желаемого эффекта. Он говорил неуверенно, запинался и повторялся. Он стоял без движения, словно одеревенев; казалось, ему лень пошевелиться или сделать жест рукой.

Некоторые из недоброжелателей перебивали его, но Валли и Бип не последовали их примеру. В этом они не видели необходимости. Бобби убивал себя без вмешательства со стороны.

Во время одной из заминок заплакал ребенок. Краем глаза Валли заметил, что встала какая-то женщина и стала продвигаться к выходу. Бобби остановился на полуслове и сказал:

— Пожалуйста, не уходите, мэм.

В зале захихикали. Женщина остановилась в проходе и посмотрела на Бобби.

— Я привык, когда плачут дети, — проговорил он.

Послышался смех: все знали, что у него десять детей,

— Кроме того, — добавил он, — если вы уйдете, газеты напишут, что я безжалостно выставил мать с ребенком из зала.

Собравшиеся отреагировали на это восторженными возгласами: многие молодые люди не любили прессу за предвзятое освещение демонстраций.

Женщина улыбнулась и вернулась на место.

Бобби взглянул на свои записи. В какой-то момент он произвел впечатление добросердечного человека и мог бы расположить к себе толпу. Но у него это не получилось, потому что он снова обратился к приготовленной речи. Валли подумал, что он упустил свой шанс.

Потом Бобби, видимо, сам понял это. Он вскинул голову и сказал:

— Мне здесь холодно. А вам?

— Они взревели в знак согласия.

— Хлопайте, — выкрикнул он. — Давайте, это согреет вас.

Он захлопал, и публика, засмеявшись, стала делать то же самое.

Через минуту он перестал хлопать и сказал:

— Теперь я чувствую себя лучше. А вы?

Они дружно ответили согласием.

— Я хочу поговорить о приличии, — возобновил он свою речь, но теперь уже не обращался к своим записям. — Некоторые полагают, что носить длинные волосы неприлично, а также ходить босиком и курить в паркет. Скажу, что я думаю. — Он повысил голос. — Неприлична бедность. — отозвался одобрительными возгласами. — Неприлична неграмотность. — Они снова зааплодировали. — И я заявляю здесь, в Калифорнии, что неприлично мужчине в поте лица работать в поле без надежды послать своего сына в колледж.

Никто в зале не сомневался в искренности Бобби. Он убрал карточки в карман. Он заговорил страстно, размахивал руками, стучал кулаком по трибуне, и слушатели реагировали на силу его эмоций, шумно одобряя каждую его фразу. Валли взглянул на их лица и узнал выражения на лицах, которые он видел, когда сам стоял на сцене: юноши и девушки тогда с восторгом и обожанием смотрели на него горящими глазами, открыв рот.

Никто никогда так не смотрел на Джина Маккарти.

В какой-то момент до сознания Валли дошло, что он и Бип тихо опустили свой плакат со словом «предатель» и бросили его на пол.

Бобби говорил о бедности.

— В дельте Миссисипи я видел детей с раздутыми животами и болячками на лице от голода. — Он снова повысил голос. — Я считаю, это недопустимо. Индейцы, живущие на тощих землях в резервациях, питают так мало надежд на будущее, что самая распространенная причина смерти среди юношества — это самоубийство. Я считаю, что они заслуживают лучшей доли.

Люди в черных гетто слышат много обещаний равенства и справедливости, в то время как их дети ходят в те же самые разрушающиеся школы и ютятся в грязных жилищах, кишащих крысами. Я уверен, что Америка может дать им больше, чем это.

Валли почувствовал, что он приближается к кульминации.

— Я пришел сюда сегодня, чтобы обратиться к вам за помощью, которая понадобится мне через несколько месяцев, — сказал Бобби. — Если вы тоже считаете, что бедность неприлична, окажите мне вашу помощь.

Они закричали, что сделают это.

— Если вы тоже считаете, что дети не должны голодать в нашей стране, примите участие в моей кампании.

Они поддержали его громкими возгласами.

— Считаете ли вы, что Америка станет лучше?

— Да! — закричали они.

— Тогда присоединяйтесь ко мне, и Америка станет лучше! Он отошел от трибуны, толпа пришла в бешеный восторг. Валли посмотрел на Бип. Он понял, что она испытывает такие же чувства, как и он.

— Как ты думаешь, он победит? — спросил Валли.

— Да, — ответила Бип. — Перед ним прямая дорога в Белый дом.

* * *

За десять дней Бобби посетил тринадцать штатов. В конце последнего дня он и сопровождающие его лица сели в самолет в Финиксе, чтобы лететь в Нью-Йорк. К тому времени Джордж Джейкс был уже уверен, что Бобби станет президентом.

Принимали его повсюду с большим энтузиазмом. В аэропортах собирались тысячи встречающих. Толпы народу выстраивались вдоль улиц, по которым следовал его кортеж. Бобби всегда стоял на заднем сиденье автомобиля с открытым верхом. Джордж и другие, сидящие на полу, держали его за ноги, чтобы люди не вытащили его из машины. Дети бежали с ней рядом и кричали: «Бобби!» Если машина останавливалась, люди бросались к нему. Они отрывали его запонки на рукавах, пуговицы на пиджаке, отстегивали зажим для галстука.

В самолете Бобби начинал доставать из карманов разные записки. Они сыпались оттуда, как конфетти. Джордж поднимал их с ковра. Аккуратно написанные и сложенные, их десятками засовывали Бобби в карманы. Его приглашали в колледжи на выпускные церемонии, просили навестить больных детей в городских больницах, ему сообщали, что за него молятся в пригородных домах и зажигают свечи в сельских церквах.

Бобби снимал пиджак и по привычке оставался в рубашке с засученными рукавами. Вот тогда-то Джордж обратил внимание на его руки. От запястья до локтя на них росли волосы, но не это поразило Джорджа. Руки все опухли, и на них были кроваво-красные царапины. Как понял Джордж, их оставляли люди, когда прикасались к нему. Они не хотели причинять ему боль, просто они так обожали его, что вцеплялись в него.

Люди нашли героя, которого хотели, но и Бобби нашел себя. Вот почему Джордж и другие помощники называли происходящее «Последнее турне свободных». Бобби нашел свой собственный стиль. В нем по-новому проявилась харизма, которой обладали Кеннеди. Его брат был обаятельным, но сдержанным, хладнокровным и замкнутым — что годилось для 1963 года. Бобби был более открытым. В лучшем случае он давал людям почувствовать, что он распахивает душу, признаваясь, что он человек с недостатками, который хочет делать правильные вещи, но не всегда уверен, какие именно. Девиз 1968 года был: «Пусть все всё видят». Бобби с удовольствием следовал ему, и люди любили его за это.

Половину тех, кто летел в самолете обратно в Нью-Йорк, составляли журналисты. В течение десяти дней они фотографировали и снимали на кинопленку восторженные толпы и писали репортажи, как возродившийся Бобби Кеннеди завоевывает сердца избирателей. Закулисным политическим деятелям демократической партии мог не нравиться юношеский либерализм Бобби, но они не осмелились бы игнорировать феномен его популярности. Как они могли скрыто навязывать Линдона Джонсона в качестве кандидата на пост президента на второй срок, если американский народ требовал Бобби? И если бы они выставили альтернативного кандидата, являющегося сторонником войны — вице-президента Губерта Хамфри, например, или сенатора Маски, — он забрал бы голоса избирателей у Джонсона, не причинив вреда Бобби. Джордж не представлял, как можно было не выставить кандидатуру Бобби.

И Бобби победит республиканца. И им почти наверняка будет хитрый Дик Никсон, который уже однажды потерпел поражение в борьбе с одним из Кеннеди.

На дороге в Белый дом, казалось, препятствий нет.

Когда самолет подлетал к аэропорту Джона Кеннеди в Нью-Йорке, Джордж строил догадки, что противники Бобби попытаются сделать, дабы остановить его. Президент Джонсон должен был выступать по телевидению в тот вечер, когда самолет еще находился в воздухе. Джорджу не терпелось поскорее узнать, что сказал Джонсон. Ему не приходило в голову ничего, в чем бы была разница.

Один из журналистов сказал Бобби:

— Должно быть, что-то есть в том, что самолет приземляется в аэропорту, носящем имя вашего брата.

Это был недобрый, навязчивый вопрос журналиста, который рассчитывал спровоцировать невоздержанный ответ, могущий лечь в основу репортажа. Но Бобби, привыкший к этому, только ответил:

— Мне хотелось бы, чтобы он по-прежнему назывался «Айд-луайлд».

Самолет подрулил к терминалу. Прежде чем погасло табло «Пристегните ремни», на борт поднялся человек и побежал по проходу к Бобби. Это был председатель отделения демократической партии Нью-Йорка. Еще не добежав до Бобби, он закричал:

— Президент не будет выдвигать свою кандидатуру! Президент не будет выдвигать свою кандидатуру!

— Повторите, — сказал Бобби.

— Президент не будет выдвигать свою кандидатуру!

— Не может быть!

Джордж опешил. Линдон Джонсон, который ненавидел семью Кеннеди, осознал, что ему не победить при выдвижении кандидатов от демократической партии, вопреки всем причинам, пришедшим на ум Джорджу. Но он надеялся, что другой кандидат демократов, являющийся сторонником войны, нанесет поражение Бобби. Джонсон понял, что он сможет помешать Бобби выставить свою кандидатуру на пост президента, только если сам не примет участие в гонке.

Теперь уже никому не придет в голову заключать пари.

Глава сорок вторая

Дейв Уильямс понял, что его сестра что-то затевает.

Он готовил свое собственное телевизионное шоу «Дейв Уильямс и друзья». Когда ему высказали эту идею, он не воспринял ее серьезно: она казалась излишним раздуванием успеха, доставшегося «Плам Нелли». Сейчас группа распалась, и Дейву понадобилось шоу, с которого начиналась бы его самостоятельная карьера. Этот проект обязан быть хорошим.

Продюсер предложил пригласить в качестве гостя ставшую кинозвездой сестру Дейва. Иви была в еще большем фаворе. Ее последний комедийный фильм о девушке со снобистскими наклонностями, которая наняла чернокожего юриста, имел огромный успех.

Иви предложила спеть дуэтом с партнером по фильму, известным киноактером Перси Марквандом. Продюсеру Чарли Лэклоу понравилась идея, но выбор песни вызвал у него сомнения. Чарли был невысокого роста, задиристый человек со скрипучим голосом.

— Это должна быть шуточная песня, — заявил он. — Они не могут петь «Настоящая любовь» или «Крошка, на улице холодно».

— Легче сказать, чем сделать, — возразил Дейв_. — Большинство дуэтов романтические.

Чарли затряс головой.

— Бросьте, телевидение. Нельзя даже намекнуть на секс между белой женщиной и чернокожим мужчиной.

— Они могли бы спеть «Все, что ты можешь делать, я могу делать лучше». Это комично.

— Нет. Люди подумают, что это намек на гражданские права.

Чарли Лэклоу был толковый, но Дейву он не нравился. Он никому не нравился. Раздражительный по натуре, он всегда наскакивал на людей, и попытки Дейва заискивать перед ним только приводили к худшему.

— А как насчет «Пересмешника»? — предложил Дейв.

Чарли подумал минуту.

— «Коль пересмешник не запоет, ко мне мой миленький придет и колечко принесет», — пропел он, а потом оказал:

— Думаю, таким образом мы выйдем из положения.

— Ну, конечно, — успокоился Дейв. — Оригинальная запись была сделана дуэтом братом и сестрой Чарли и Инес Фокс. Никому в голову не приходило, что там содержится намек на кровосмешение.

— Хорошо.

Когда Дейв обсудил с Иви чувствительность американских телезрителей и объяснил, из каких соображений был сделан такой выбор песни, она согласилась, вот только в ее глазах блеснул слишком хорошо знакомый Дейву огонек. Он предвещал всякие неприятности. Такой огонек вспыхнул перед школьной постановкой «Гамлета», когда в роли Офелии она сбросила с себя одежду на сцене.

Они также обсудили его разрыв с Бип.

— Все реагируют так, словно это был типичный юношеский непродолжительный роман, — пожаловался Дейв. — Но я покончил с юношескими романами задолго до того, как перестал быть юношей, и мне не особенно нравилось крутить направо и налево. Я серьезно относился к Бип, мне хотелось иметь детей.

— Ты вырос быстрее Бип, — сказала Иви. — И я выросла быстрее, чем Хэнк Ремингтон. Хэнк сошелся с Анной Мюррей. Я слышала, он больше не заводит романов. Может быть, так будет и с Бип.

— И для меня это будет слишком поздно, как и для тебя, — с горечью заметил Дейв.

Сейчас оркестр настраивался, Иви красилась, Перси надевал костюм. Тем временем режиссер Тони Петерсон попросил Дейва записать его вступление.

Шоу пойдет в эфир в цвете, и Дейв надел бордовый бархатный костюм. Он посмотрел в камеру, представив, будто Бип вернулась к нему и протягивает руки, чтобы обнять его, и улыбнулся.

— Сейчас, друзья, для вас сюрприз. У нас в студии обе кинозвезды из популярного фильма «Моя покупательница и я»: Перси Маркванд и моя родная сестра Иви Уильямс.

Он захлопал в ладоши. В студии было тихо, но звук зрительских аплодисментов будет наложен на саундтрек, до того как шоу пойдет в эфир.

— Мне нравится твоя улыбка, Дейв, — сказал Тони. — Давай еще раз.

Они сделали три дубля, и Тони выразил свое удовлетворение.

В этот момент появился Чарли с мужчиной сорока с лишним лет в сером костюме. Дейв сразу заметил, что у Чарли подобострастный вид.

— Дейв, я хочу, чтобы ты познакомился с нашим спонсором, — сообщил он. — Это Алберт Уортон, большой босс в компании «Нэшнл соуп» и один из ведущих бизнесменов в Америке. Он прилетел из Кливленда, штат Огайо, чтобы познакомиться с тобой. Как это великодушно с его стороны, не так ли?

— Конечно, конечно, — сказал Дейв. Люди прилетали со всех уголков мира посмотреть на него, когда он давал концерты, но он всегда делал вид, что безмерно счастлив.

— У меня двое детей подросткового возраста, сын и дочь, — заговорил Уортон. — Они будут завидовать мне, что я познакомился с вами.

Дейв пытался сосредоточиться на подготовке грандиозного шоу, и ему меньше всего хотелось разговаривать с порошковым магнатом, но он сознавал, что должен быть вежливым с этим человеком.

— Я должен дать два автографа вашим детям, — сказал Дейв.

— Это доставит им громадное удовольствие.

Чарли щелкнул пальцами мисс Причард, секретарше, которая не отставала от него ни на шаг.

— Дженни, ангел мой, — обратился он к ней, хотя ей было в лучшем случае сорок лет. — Принеси из кабинета пару фотографий Дейва.

Уортон выглядел как типичный бизнесмен старой закалки, с короткими волосами и в неброской на вид одежде. Это подсказало Дейву спросить:

— Почему вы решили спонсировать мое шоу, мистер Уортон?

— Наша основная продукция — моющее средство под называнием «Фоум», — начал Уортон.

— Я видел рекламу, — с улыбкой проговорил Дейв. — «”Фоум” стирает чище, чем добела».

Уортон кивнул. Очевидно, каждый, кого бы он ни встретил, произносил этот рекламный лозунг.

— «Фоум» — известное и хорошо зарекомендовавшее себя средство за многие годы, — продолжал он. — По этой причине оно также стало немного устаревшим. Молодые домохозяйки любят говорить: «”Фоум”, да, моя мама всегда пользовалась им». Это прекрасно, но и опасно.

Дейву было забавно слышать, что о качестве коробки с моющим средством Уортон говорил, как о живом существе. Причем говорил без тени юмора или иронии, и Дейв подавил в себе желание воспринимать это несерьезно. Он сказал:

— Таким образом, моя задача довести им до ума, что «Фоум» не утратило новизны и нисколько не хуже, чем было всегда.

— Совершенно верно, — расплылся в улыбке Уортон. — И в то же время привнести в американские дома популярную музыку и хорошее настроение.

Дейв улыбнулся.

— Как хорошо, что я не имею никакого отношения к «Роллинг стоунз».

— Ну конечно, — сказал Уортон совершенно серьезно.

Вернулась Дженни с двумя цветными фотографиями 20x25 сантиметров и фломастером.

Дейв спросил у Уортона:

— Как зовут ваших детей?

— Кэролайн и Эдвард.

На каждой фотографии Дейв написал имя того, кому она предназначалась, и поставил свою подпись.

Тони Петерсон сообщил:

— Все готово для исполнения «Пересмешника».

Для этого номера сделали небольшую декорацию, изображавшую часть торгового зала в шикарном магазине со стеклянными шкафами, уставленными сверкающими предметами роскоши. Перси предстал в образе администратора в темном костюме с серебристым галстуком. Иви выступала в роли богатой покупательницы в шляпе, перчатках и с сумочкой. Они заняли места по обеим сторонам прилавка. Дейв улыбнулся тому, с каким старанием Чарли добивался, чтобы их отношения не воспринимались как амурные.

Они репетировали с оркестром. Песня была с оптимистическим настроем и легкомысленная. Баритон Перси и контральто Иви прекрасно гармонировали. В определенный момент Перси достал из-под прилавка клетку с птицей и поднос с кольцами.

— Здесь мы добавим закадровый смех. Он даст понять зрителям, что это смешно, — сказал Чарли.

Потом они исполнили номер перед включенными камерами. Первый дубль получился превосходно, но, как всегда, они сделали второй для верности.

Когда запись подходила к концу, Дейв чувствовал себя хорошо. Это был идеальный развлекательный сюжет для американских зрителей. Он начал верить, что у шоу будет успех. В последнем куплете песни Иви наклонялась через прилавок, поднималась на цыпочки и целовала Перси в щеку.

— Замечательно, — воскликнул Тони, выйдя на съемочную площадку. — Спасибо всем. Поставьте декорацию для следующего выступления Дейва, пожалуйста.

Было очевидно, что он растерян и торопится, и Дейв не понимал почему.

Иви и Перси ушли со съемочной площадки.

Мистер Уортона, стоявший рядом с Дойном, заметил:

— Мы не можем показывать этот поцелуй.

Прежде чем Дейв успел что-либо произнести, подобие грастно отозвался Чарли Лэклоу:

— Конечно, нет, не беспокойтесь, мистер Уортон, этого не будет, мы вырежем, вероятно, до того места, где Дейв аплодирует.

Дейв мягко заметил:

— Поцелуй мне показался прелестным и вполне невинным.

Уортон проговорил с суровой ноткой в голосе:

— Напрасно.

Дейв с тревогой подумал, не станет ли это предметом спора.

— Забудем об этом, Дейв, — сказал Чарли. — Мы не можем показывать по американскому телевидению межрасовый поцелуй.

Дейв удивился. Но подумав немного, он вспомнил, что к тем немногим чернокожим, которые появлялись на телеэкране, белые почти никогда не прикасались.

— Это политика или что-тоеще? — спросил он.

— Скорее неписаное правило, — ответил Чарли. — Неписаное и непреложное, — твердо добавил он.

Иви слышала препирательство и сказала с вызовом:

— Это почему?

Дейв увидел выражение на ее лице и про себя простонал. Иви не собиралась оставлять это. Она рвалась в бой.

Но на несколько мгновений стало тихо. Никто не решался что-либо сказать, особенно в присутствии Перси.

Наконец Уортон ответил на вопрос Иви в своем сухом бухгалтерском тоне.

— Потому что зрители не одобрят, — заявил он. — Большинство американцев считают, что не должно быть межрасовых браков.

Чарли Лэклоу добавил:

— Совершенно верно. То, что происходит на телеэкране, происходит у вас, в вашей гостиной, с вашими детьми, вашей тещей и свекровью.

Уортон взглянул на Перси и вспомнил, что тот женат на Бэйб Ли, белой женщине.

— Извините, если это оскорбляет вас, мистер Маркванд, — сказал он.

— Ничего, я привык, — спокойно ответил он, не показав, что он оскорблен, но и не проявляя желания делать из мухи слона. Дейв отметил про себя, что это в высшей степени тактично.

Иви возмущенно проговорила:

— Может быть, телевидению стоило бы развеивать людские предрассудки.

— Не будь наивна, — резко сказал Чарли. — Если мы покажем им что-нибудь, что им не нравится, они просто переключат канал.

— Тогда все каналы должные поступать одинаково и показывать Америку страной, где все равны.

— Из этого ничего не выйдет, — возразил Чарли.

— Может быть, не выйдет, но надо попробовать, — продолжала Иви. — У нас есть ответственность. — Она обвела глазами всех, кто стоял рядом: Чарли, Тони, Дейва, Перси и Уортона. Дейв почувствовал себя виноватым, встретившись с ней взглядом, поскольку знал, что она права. — У всех нас. Мы делаем телевизионные передачи, которые влияют на образ мышления людей.

Чарли решил возразить:

— Вовсе не обязательно…

Дейв перебил его:

— Постойте, Чарли. Мы оказываем влияние на людей. Если бы не влияли, мистер Уортон напрасно тратил бы деньги.

Чарли рассердился, но крыть ему было нечем.

— Сейчас у нас есть шанс сделать мир лучше, — не отступалась Иви. — Никто не возражал бы, если бы я поцеловала Бинга Кросби при показе по телевидению, когда перед экранами собирается больше всего зрителей. Пусть люди увидят, что нет никакой разницы, если щека, которую я целую, немного темнее.

Они все посмотрели на Уортона.

Дейв почувствовал, как выступил пот у него под плотно прилегающей украшенной оборками рубашкой. Ему не хотелось, чтобы Уортон обиделся.

— Вы хорошо спорите, юная леди, — заговорил Уортон. — Но у меня есть обязанности перед акционерами и служащими. Я здесь не для того, чтобы делать мир лучше. Я здесь для того, чтобы продавать «Фоум» домохозяйкам. И я не добьюсь этого, если моя продукция будет ассоциироваться с межрасовым сексом, при всем моем уважении к мистеру Маркванду. Кстати, Перси, я ваш большой почитатель, у меня есть все ваши пластинки.

Дейв поймал себя на том, что думает о Манди Лав. Он сходил с ума по ней. Она была чернокожей — с кожей не золотистого загара, как у Перси, а красивого темно-коричневого цвета. Он целовал ее тело, пока губы не начинали болеть. Он мог бы сделать ей предложение, если бы она не вернулась к своему старому дружку. И Дейв был бы сейчас в положении Перси, терпеливо слушая оскорбительный для него разговор.

— Я думаю, — сказал Чарли, — дуэт будет служить хорошим символом межрасовой гармонии без намека на скользкую темуо любовной связи между представителями разных рас. Я считаю, что мы сделали великолепную работу при условии, если мы исключим поцелуй.

— Ловко придумано, Чарли, — заметила Иви, — но это полная чушь, и вы знаете это.

— Это реальность.

Пытаясь разрядить обстановку, Дейв пошутил:

— Вы называете любовные отношения скользкой темой, Чарли? Забавно.

Никто не засмеялся.

Иви посмотрела на Дейва.

— Если без шуток, что ты собираешься делать, Дейв? — спросила она почти язвительно. — Мы воспитаны в духе борцов за правое дело. Наш отец участвовал в гражданской войне в Испании. Наша бабушка добилась для женщин права голоса. Ты собираешься сдаться?

— Ты — талант, Дейв, — вступил в разговор Перси Маркванд. — Ты им нужен. Без тебя у них не будет шоу. На твоей стороне сила. Воспользуйся ею для блага.

— Будьте реалистом, — сказал Чарли. — Без «Нэшнл соуп» не будет шоу. Нового спонсора придется еще поискать, особенно после того, как станет известно, почему мистер Уортон вышел из игры.

Собственно, Уортон не говорил, что он откажется от спонсорства из-за поцелуя, рассуждал Дейв. Но и Чарли не сказал, что нового спонсора невозможно будет найти — всего лишь трудно. Если Дейв настоит на том, чтобы оставить поцелуй, шоу пойдет своим чередом и телевизионная карьера Дейва может состояться.

Возможно.

— Значит решение за мной? — спросил он.

— Похоже, что так, — сказала Иви.

Готов ли он рисковать?

Нет, не готов.

— Поцелуй убираем, — произнес он.

* * *

Джаспер Мюррей полетел в Мемфис, чтобы разобраться в ситуации, возникшей в связи с забастовкой мусорщиков, которая стала выходить из-под контроля.

Джаспер представлял, что это такое. Как он считал, каждому человеку присуща жестокость. Она либо затаивается внутри, либо вырывается наружу, в зависимости от обстоятельств. Обычно люди ведут спокойный, законопослушный образ жизни, но под воздействием определенных причин большинство из них становятся способными пытать, насиловать и убивать.

В Мемфисе он выслушал обе стороны. Представитель мэрии утверждал, что какие-то пришлые агитаторы подстрекали бастующих к насильственным действиям. Забастовщики обвиняли полицию в жестокости.

Джаспер узнал, что мэром города был демократ Генри Лоуб, ярый расист, сторонник сегрегации, считавший, что белые и черные должны иметь «раздельные, но равные» условия, и открыто выступавший против постановления суда о десегрегации.

И почти все мусорщики были неграми.

Они имели такую маленькую зарплату, что многие получали пособие по программе социальной помощи. За сверхурочную работу им не платили. И город не признавал их профсоюз.

Но забастовка началась из-за плохой организации охраны труда. Два человека погибли при работе неисправных мусороуборочных машин. Лоуб отказывался списать старые машины или обеспечивать технику безопасности.

Городской совет постановил прекратить забастовку и признал профсоюз, но Лоуб не принял во внимание решение совета.

Начались акции протеста.

Они привлекли всеобщее внимание, когда Мартин Лютер Кинг выступил на стороне бастующих мусорщиков.

Кинг прилетел во второй раз в Мемфис в тот же день, что и Джаспер, в среду 3 апреля 1968 года. Город погрузился во тьму, когда вечером началась гроза. Под проливным дождем Джаспер пошел послушать выступление Кинга перед собравшимися в Масонском храме.

Первым с зажигательной речью выступил Ралф Абернети. Выше Кинга ростом, с более темной кожей, менее симпатичный и более агрессивный, он был ближайшим соратником и другом Кинга, а также, по слухам, они вместе пили и гуляли.

На встречу с Кингом пришли мусорщики, их семьи и сторонники. Глядя на их поношенную обувь и старую одежду, Джаспер понял, что это одни из беднейших людей в Америке. Не имевшие образования, они выполняли грязную работу и жили в городе, где их называли людьми второго сорта, черномазыми или боями. Но у них была гордость. Они больше не хотели терпеть этого. Они верили в лучшую жизнь. У них была мечта.

И у них был Мартин Лютер Кинг.

Выглядел он старше своих тридцати девяти лет. Он был несколько полноват, когда Джаспер увидел его в Вашингтоне на митинге. За пять лет, прошедших с тех пор он поправился и казался толстым. Если бы не его модный костюм, его можно было бы принять за лавочника. Но когда он начинал говорить, он становился гигантом.

Сегодня у него было пессимистичное настроение. При вспышках молний за окном и под громовые раскаты он рассказал собравшимся, что рейс, которым он собирался лететь в то утро, был задержан из-за сообщения, что на борту заложена бомба.

— Но для меня не имеет значения сейчас, когда я побывал на вершине горы, — оказал он, и слушатели отозвались оден брительными возгласами. — Я просто хочу исполнить Божью волю.

И затем под эмоциональным воздействием этих слов его голос начал вибрировать, как тогда, на ступенях мемориала Линкольна.

— И Он разрешил мне подняться на гору, — громко заговорил он. — И я огляделся вокруг. — Его голос стал еще громче. — И я увидел Землю обетованную.

Джаспер видел, что Кинг был действительно взволнован. Он вспотел, и слезы текли по его щекам. Толпа испытала те же сильные чувства и выкрикивала «Да!» и «Аминь!».

— Я не смогу добраться туда с вами, — продолжал Кинг дрожащим голосом, и Джаспер вспомнил, в Библии Моисей не дошел до Ханаана. — Но хочу, чтобы вы знали: наш народ придет на Землю обетованную. — Две тысячи человек зааплодировали и закричали «Аминь!». — Сегодня я счастлив. Меня ничто не беспокоит. Я никого не боюсь.

Потом, сделав паузу, он медленно произнес:

— Мои глаза узрели славу грядущего Господа.

С этими словами он словно отшатнулся от трибуны. Стоявший позади него Ралф Абернети подскочил, чтобы поддержать его, и усадил Кинга на место под ураган одобрительных аплодисментов, которые была не в состоянии заглушить гроза, бушующая над городом.

Следующий день Джаспер был занят освещением юридического спора. Город пытался добиться от судов запрещения демонстрации, которую Кинг намеревался организовать в предстоящий понедельник, а сам Кинг договаривался о компромиссе, который гарантировал бы проведение небольшого мирного марша.

Ближе к концу дня Джаспер позвонил в Нью-Йорк Хербу Гоулду. Они договорились, что Джаспер попытается организовать для Сэма Кейкбреда интервью с Лоубом и Кингом в субботу или воскресенье, Херб отправит съемочную группу, чтобы заснять демонстрацию в понедельник для репортажа, который будет показан в тот же день вечером.

После разговора с Гоулдом Джаспер поехал в мотель «Лорен», где остановился Кинг. Это было двухэтажное здание с балконами, выходившими в сторону автомобильной стоянки. Джаспер заметил белый «кадиллак», взятый напрокат, как он знал, для Кинга вместе с водителем мемфисским похоронным агентством, принадлежащим негру. Рядом с машиной стояла группа помощников Кинга, среди которых Джаспер заметил Верину Маркванд.

Она была так же сногсшибательно великолепна, как пять лет назад, но выглядела иначе. Она сделала себе прическу «афро» и носила свободное платье и бусы. Джаспер заметил тонкие морщинки вокруг ее глаз от напряжения, и подумал, каково это работать с таким человеком, которого столь страстно обожают и одновременно так сильно ненавидят, как Мартин Лютер Кинг.

Джаспер улыбнулся ей самой обаятельной улыбкой, представился и сказал:

— Мы с вами встречались.

Она настороженно посмотрела на него.

— Не думаю.

— Конечно же, встречались. Впрочем, нет ничего удивительного, что вы не помните. Это было 28 августа 1963 года. В тот день произошло много всего.

— Самое главное: Мартин выступил с речью «У меня есть мечта».

— Я был начинающим журналистом и просил вас организовать для меня интервью с доктором Кингом. Вы дали мне от ворот поворот. — Джаспер еще вспомнил, как он был потрясен красотой Верины. Сейчас он испытывал такой же прилив чувств, как и тогда.

Она смягчилась и с улыбкой сказала:

— Как видно, вы и сейчас хотите просить об интервью.

— В выходные здесь будет Сэм Кейкбред. Он будет беседовать с Генри Лоубом. И ему также нужно взять интервью у доктора Кинга.

— Я постараюсь сделать все от меня зависящее, мистер Мюррей.

— Пожалуйста, называйте меня Джаспер.

Она помолчала.

— Удовлетворите мое любопытство. Как мы познакомились в тот день в Вашингтоне?

— Я завтракал с конгрессменом Грегом Пешковым, другом нашей семьи. А вы были с Джорджем Джейксом.

— И где вам довелось побывать с тех пор?

— Во Вьетнаме некоторое время.

— Воевали?

— Да, видел боевые действия. — Он не любил говорить об этом. — Могу ли я задать вам личный вопрос?

— Попробуйте. Но я не обещаю, что отвечу на него.

— Вы по-прежнему встречаетесь с Джорджем?

— Я не буду отвечать.

В этот момент они оба услышали голос Кинга и подняли голову. Он стоял на балконе своего номера, смотрел вниз и что-то говорил одному из помощников поблизости от Джаспера и Верины на автостоянке. Кинг заправлял рубашку в брюки, словно одеваясь после душа. Вероятно, он собирается ужинать, подумал Джаспер.

Кинг оперся обеими руками на перила, наклонился вперед и кому-то весело говорил:

— Бен, я хочу, чтобы ты сегодня спел для меня «Мой любимый Господь» так, как ты никогда не пел раньше, иначе говоря, очень хорошо.

Водитель белого «кадиллака» крикнул ему:

— Становится прохладно, преподобный. Вам лучше надеть бы пальто.

— Хорошо, Джоунси, — ответил Кинг и выпрямился. Прозвучал выстрел.

Кинг отлетел назад, раскинул руки, как человек на кресте, стукнулся о стену и упал.

Верина вскрикнула.

Помощники Кинга укрылись за белым «кадиллаком». Джаспер упал на одно колено. Верина присела на корточки перед ним. Он обхватил ее обеими руками, прижав ее голову к своей груди, и стал искать глазами, откуда был произведен выстрел. На противоположной стороне улицы находилось здание, в котором, вероятно, сдавались меблированные комнаты.

Второго выстрела не последовало.

Какое-то мгновение Джаспер собирался с мыслями. Он выпустил Верину из защитительного объятия.

— Вы не ранены? — спросил он.

— Мартин! — воскликнула она, взглянув на балкон.

Они с опаской встали, хотя стрельбы больше не было.

Не говоря ни слова, они оба по наружной лестнице взбежали на балкон.

Кинг лежал на спине с ногами, поднятыми вверх на перила. Ралф Абернети и Билли Кайле, еще один борец за гражданские права, в очках и с виду добродушный, склонились над ним. Со стороны автостоянки доносились крики и стоны людей, на чьих глазах было совершено покушение.

Пуля проделала отверстие в шее, разнесла челюсть и сорвала галстук. Рана была ужасная, и Джаспер сразу понял, что в Кинга стреляли разрывной пулей. Кровь растекалась по плечам Кинга.

Абернети выкрикивал:

— Мартин! Мартин! Мартин!

Он похлопал Кинга по щеке. Джасперу показалось, что на лице Кинга появилось едва заметное осознанное выражение.

— Мартин, это Ралф. Не волнуйся, — говорил Абернети. — Все будет хорошо.

Губы Кинга беззвучно шевельнулись.

Кайле первым бросился к телефону в номере. Он схватил трубку, но, вероятно, на коммутаторе никого не было. Кайле начал колотить кулаком по стене и кричать:

— Ответьте! Ответьте! Ответьте!

Потом он бросил попытки дозвониться, выбежал на балкон и крикнул людям на автостоянке:

— Вызовите «скорую»! В доктора Кинга стреляли.

Кто-то обернул раздробленную голову Кинга полотенцем из ванной комнаты.

Кайле взял оранжевого цвета покрывало с кровати и накрыл им тело Кинга до раздробленного подбородка.

Джаспер кое-что понимал в ранах. Он знал, сколько крови может потерять человек и от каких ран он может выжить и от каких нет.

Он не питал никаких надежд относительно Мартина Лютера Кинга.

Кайле приподнял руку Кинга, разжал пальцы и вынул из его ладони пачку сигарет. Джаспер никогда не видел, чтобы Кинг курил: очевидно, делал это, когда оставался один. Даже сейчас Кайле оберегал своего друга. Этот жест тронул Джаспера до глубины души,

Абернети продолжал обращаться к Кингу:

— Ты слышишь меня? Ты слышишь меня?

Джаспер увидел, что цвет лица Кинга резко изменился. Коричневая кожа побледнела и приобрела землисто-серый оттенок. Красивые черты лица стали неестественно неподвижными.

Джаспер знал, как наступает смерть, это была она.

Верина тоже все видела. Она отвернулась и, зарыдав, вошла в комнату.

Джаспер обнял ее.

Ош прижалась к нему. От ее горячих слез намокла его белая рубашка.

— Мне очень жаль, — прошептал Джаспер. — Очень.

Жаль Верину, жаль Мартина Лютера Кинга.

Жаль Америку.

* * *

В ту ночь «внутренние города» Соединенных Штатов взорвались.

Дейв Уильямс в бунгало отеля «Беверли-Хиллз», где он жил, с ужасом смотрел по телевизору выпуски новостей. Беспорядки происходили в 110 городах. В Вашингтоне 20 тысяч человек взяли верх над полицией и подожгли здания. В Балтиморе убили шесть человек, и семьсот были ранены. В Чикаго дома по Уэст-Мэдисон-стрит на протяжении трех километров были превращены в руины.

Весь следующий день Дейв не выходил из своего номера — он сидел на диване перед телевизором и курил сигареты. Кого было винить? Это не просто бандиты, а белые расисты разожгли ненависть. И это все люди ничего не делали против жестокой несправедливости.

Люди, такие как Дейв.

В своей жизни он лишь один раз имел шанс выступить против расизма. Это произошло несколько дней назад в телевизионной студии в Бёрбанке. Ему доказывали, что белая женщина не может целовать чернокожего мужчину на американском телевидении. Его сестра требовала, чтобы он не подчинился этому расистскому правилу. Но он склонился перед предрассудком.

Он убил Мартина Лютера Кинга, как это сделали Генри Лоуб, Барри Голдуотер и Джордж Уоллес.

Его шоу будут показывать завтра, в субботу, в восемь часов вечера, без поцелуя.

Дейв заказал в номер бутылку бурбона и заснул на диване.

Утром он проснулся рано, зная, что ему делать.

Он принял душ, выпил пару таблеток аспирина, чтобы справиться с похмельем, надел самую консервативную одежду, какая у него была: зеленый пиджак в клетку с широкими лацканами и брюки-клеш. Он заказал машину и поехал на студию в Бёрбанке. В десять он был там.

Он знал, что Чарли Лэклоу будет в своем кабинете даже в выходной день, потому что суббота — трансляционный день и обязательно в последнюю минуту возникнет какой-нибудь переполох; подобный тому, какой Дейв собирается создать.

Дженни, секретарша Чарли средних лет, сидела за столом в приемной;

— Доброе утро, мисс Причард, — поздоровался с ней Дейв. Он относился к ней с особым почтением, потому что Чарли был груб с ней. Как результат она обожала Дейва и готова была сделать для него все, что угодно. — Узнайте, пожалуйста, расписание рейсов в Кливленд.

— В Огайо?

Он улыбнулся.

— Вы знаете какой-нибудь другой Кливленд?

— Вы хотите лететь туда сегодня?

— Как можно скорее.

— Вы знаете, какое расстояние до него?

— Примерно три тысячи километров.

Она взяла трубку.

— Закажите машину, чтобы меня встретили там в аэропорту.

Она сделала у себя пометку и сказала в трубку:

— Когда следующий рейс в Кливленд? Спасибо, не кладите трубку. — Она снова посмотрела на Дейва. — Куда вы хотите ехать в Кливленде?

— Сообщите водителю домашний адрес Алберта Уортона.

— Мистер Уортон ждет вас?

— Это будет для него сюрпризом. — Он подмигнул ей и вошел в кабинет.

Чарли сидел за письменным столом. По случаю субботы он надел твидовый пиджак без галстука.

— Не могли бы вы сделать два варианта шоу? — сказал Дейв. — Один с поцелуем, а другой без?

— Нет ничего проще, — ответил Чарли. — У нас уже готов вариант без поцелуя для трансляции. Второй вариант мы могли бы сделать сегодня утром. Но мы не будем делать этого.

— Немного позже вам позвонит Алберт Уортон и попросит вас оставить поцелуй. Я просто хочу, чтобы вы были готовы к этому. Вам не хотелось бы разочаровывать нашего спонсора.

— Конечно, нет. Но что заставляет вас быть уверенным, что он передумает?

Дейв вовсе не был уверен, но он не сказал об этом Чарли.

— При наличии двух версий, когда, самое позднее, вы могли бы произвести замену?

— Примерно без десяти восемь по восточному времени.

Дженни Причард просунула голову в дверь.

— Вам зарезервирован билет на рейс в одиннадцать часов, Дейв. До аэропорта отсюда одиннадцать километров. Так что вам нужно выезжать сейчас.

— Все, я бегу.

— Лететь вам четыре с половиной часа. С учетом разницы во времени вы приземлитесь в шесть тридцать. — Она дала ему листок бумаги с адресом мистера Уортона. — Вы, должно быть, будете там около семи.

— Таким образом, у меня будет достаточно времени, — сказал Дейв.

Он помахал Чарли и сказал:

— Оставайтесь у телефона.

У Чарли был озадаченный вид. Он не привык, чтобы им командовали.

— Я не собираюсь никуда отлучаться, — сказал он.

В приемной мисс Причард подсказала Дейву:

— Его жену зовут Сузан, а детей Кэролайн и Эдвард.

— Спасибо. — Дейв закрыл дверь Чарли. — Мисс Причард, если вам когда-нибудь надоест работать у Чарли, мне нужен секретарь.

— Мне давно надоело, — сказала она. — Когда мне начинать?

— В понедельник.

— Если я приду в отель «Беверли-Хиллз» в девять?

— Давайте в десять.

На машине для обслуживания постояльцев отеля Дейв доехал до Лос-Анджелесского международного аэропорта. Мисс Причард позвонила в авиакомпанию, и его встретила стюардесса, которая проводила его через зал для почетных гостей, чтобы миновать толпу в зале отлета.

Поскольку его завтрак состоял только из двух таблеток аспирина, он был рад ланчу, поданному в самолете. Когда самолет подлетал к городу на берегу озера Эри и начал снижаться, он придумывал, что скажет мистеру Уортону. Это будет нелегко. Но если он все хорошо изложит, то, возможно, ему удастся переубедить Уортона. Это компенсировало бы его первоначальное малодушие. Он горел желанием сообщить сестре, что очистил свою совесть.

Мисс Причард сработала хорошо, и в Международном аэропорту Хопкинса его ждала машина, на которой его довезли до лесистого пригорода, расположенного недалеко от аэропорта. В начале восьмого машина въехала на подъездную дорожку большого, но скромного на вид загородного дома. Дейв подошел к входу и позвонил.

Он немного нервничал.

Открывать дверь вышел сам Уортон в сером свитере с вырезом в виде буквы «V» и широких брюках.

— Дейв Уильямс? — удивился он. — Какими судьбами?

— Добрый вечер, мистер Уортон, — сказал Дейв. — Извините за вторжение, но мне очень нужно поговорить с вами.

Совладав со своим удивлением, Уортон даже обрадовался.

— Входите, — проговорил он. — Познакомьтесь с моей семьей.

Уортон провел Дейва в столовую. Как оказалось, семья заканчивала ужинать. У Уортона была миловидная жена тридцати с лишним лет, шестнадцатилетняя дочь и прыщеватый сын на два года младше сестры.

— У нас нежданный гость, — объявил Уортон. — Это мистер Дейв Уильямс из ансамбля «Плам Нелли».

Миссис Уортон приложила маленькую белую руку корту и воскликнула:

— Господи, боже мой!

Дейв пожал ей руку и потом повернулся к детям:

— Вы, должно быть, Кэролайн и Эдвард.

Уортон был польщен, что Дейв помнил имена его детей.

Они прониклись благоговением, оттого что им нанес визит настоящий поп-король, которого они видели по телевизору. Эдвард словно язык проглотил. Кэролайн отвела назад плечи, выставив вперед груди, и бросила на Дейва взгляд, каким его одаривали тысячи девушек. Этот взгляд говорил: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь».

Дейв сделал вид, что не заметил его.

— Присаживайтесь, пожалуйста, Дейв, — сказал мистер Уортон. — Поужинайте с нами.

— Не желаете ли десерта? — спросила миссис Уортон. — У нас слоеный торт с клубничной начинкой.

— Да, пожалуйста, — согласился Дейв. — Я живу в гостинице, и домашняя кухня для меня — это нечто особенное.

— Бедняжка, — проговорила она и вышла на кухню.

— Вы сегодня прибыли из Лос-Анджелеса? — спросил Уортон.

— Да.

— Не только за тем, чтобы заехать ко мне, конечно.

— Собственно, за этим. Я хочу поговорить с вами еще раз о сегодняшнем шоу.

— Хорошо, — с ноткой сомнения в голосе произнес Уортон.

— Вернулась миссис Уортон с десертом на блюде и начала раскладывать его по тарелкам.

Дейв хотел, чтобы дети были на его стороне, и он сказал им:

— В шоу, которое сделали ваш отец и я, есть эпизод, в котором Перси Маркванд дуэтом поет с моей сестрой Иви Уильямс.

— Я видел этот фильм — балдеж! — отозвался Эдвард.

— В конце песни Иви целует Перси в щеку.

Дейв замолчал.

— Ну и что? Подумаешь, — фыркнула Кэролайн.

Миссис Уортон кокетливо вскинула бровь, когда передавала Дейву большой кусок торта с клубничной начинкой.

Дейв продолжал:

— Мистер Уортон и я обсуждали, не обидит ли это наших зрителей, чего мы не хотим. Мы решили удалить поцелуй.

— Думаю, мы поступили разумно, — заметил Уортон.

— Я прилетел сегодня к вам, мистер Уортон, — сказал Дейв, — потому что, как я считаю, с тех пор как мы приняли это решение, ситуация изменилась.

— Вы говорите об убийстве Мартина Лютера Кинга.

— Доктор Кинг убит, но Америка все еще истекает кровью. — Эта фраза пришла на ум Дейву ниоткуда, как приходили иногда слова песни.

Уортон покачал головой, и его губы плотно сжались. Оптимизм Дейва иссяк. Уортон озабоченно сказал:

— У меня более одной тысячи работников, и, кстати, многие из них негры. Если сбыт «Фоума» упадет из-за того, что мы вызвали раздражение у зрителей, придется увольнять людей. Я не могу пойти на такой риск.

— Рисковать мы будем оба, сказал Дейв. — Моя популярность также поставлена на карту. Но мне хочется что-то сделать, чтобы наша страна оздоровилась.

Уортон снисходительно улыбнулся, как он мог бы улыбнуться, если один из его отпрысков сказал бы что-то совершенно нереальное.

— И вы полагаете, что поцелуем этого можно добиться?

Дейв резко произнес, понизив голос:

— Сейчас субботний вечер, Алберт. Представьте себе: по всей Америке молодые чернокожие люди решают, выйти ли сейчас на улицу и начать поджигать машины и разбивать окна, или сидеть дома и ни во что не вмешиваться. Прежде чем принять решение, многие из них будут смотреть передачу «Дейв Уильямс и друзья» только потому, что ведущий — рок-звезда. Какие чувства вы хотели бы, чтобы у них проснулись после окончания шоу?

— Ну, очевидно…

— Вспомните, как мы оформили декорацию для Перси и Иви. Всё в этой сцене показывало, что черные и белые должны быть порознь: их костюмы, исполняемые ими роли и прилавок между ними.

— Так было задумано, — сказал Уортон.

— Мы подчеркнули, что они разъединены, и я не хочу бросать это в лицо темнокожим парням и девушкам, особенно сегодня, когда их великий герой убит. Но заключительный поцелуй Иви подрывает всю идею. Поцелуй говорит: мы не должны эксплуатировать, избивать или убивать друг друга. Он говорит: мы можем прикасаться друг к другу. Казалось бы, в этом нет ничего особенного, однако есть.

Дейв задержал дыхание. По правде, он не был уверен, что поцелуй остановит беспорядки. Он хотел, чтобы поцелуй сохранили только потому, что он обращен к справедливости против несправедливости. Он надеялся, что этот довод убедит Уортона.

— Папа, Дейв прав, — сказала Кэролайн. — Тебе нужно так и сделать.

— Точно, — поддержал ее Эдвард.

Мнения детей не очень впечатлили Уортона, но, к удивлению Дейва, он обратился к жене:

— А ты что думаешь, дорогая? — спросил он.

— Как ты знаешь, я не стала бы советовать тебе ничего, что может пойти во вред компании, — сказала она. — Но то, что говорит Дейв, по-моему, даже могло бы пойти на пользу «Нэшнл соул». Если тебя будут критиковать, скажи им, что ты сделал это из-за убийства Мартина Лютера Кинга. В итоге ты мог бы выглядеть героем.

— Сейчас без пятнадцати восемь, мистер Уортон, — решил подвести черту Дейв. — Чарли Лэклоу сейчас ждет у телефона. Если вы позвоните ему в течение ближайших пяти минут, у него будет время поменять Ленты. Решение за вами.

В комнате наступила тишина, Уортон думал минуту. Потом он встал.

— Думаю, вы правы, — сказал он и вышел в холл.

Они все услышали, что он набирает номер телефона. Дейв закусил губу.

— Пожалуйста, мистера Лэклоу… Привет, Чарли… Да, он здесь, пьет чай с тортом… Мы долго обсуждали это, и я звоню, чтобы просить тебя не выкидывать поцелуй… Да, я так считаю. Благодарю, Чарли. Всего хорошего.

Дейв услышал, как Уортон положил трубку, и дал чувству ликования овладеть собой.

Мистер Уортон вернулся в комнату.

— Ну вот, дело сделано, — сказал он.

— Спасибо, мистер Уортон, — проговорил Дейв.

***

— С поцелуем все прошло отлично, успех полный, — сообщил Дейв Иви за обедом в «Поло-лаундж» во вторник.

— Значит, «Нэшнл соуп» извлекла выгоду?

— Так говорит мой новый друг мистер Уортон. Продажи порошка «Фоум» не сократились, а даже выросли.

— А шоу?

— Тоже успех. Какое-то время оно еще будет идти.

— И все это благодаря тому, что ты поступил правильно.

— Положено хорошее начало моей самостоятельной карьеры. Неплохо для того, кто заваливал все экзамены.

За их столик подсел Чарли Лэклоу.

— Извините, что опоздал, — неискренне сказал он. — Мы готовили совместный пресс-релиз с «Нэшнл соуп». Поздновато, правда, прошло три дня после шоу, но они хотят заработать за счет хорошей рекламы.

Он дал Дейву две бумажные страницы.

— Можно взглянуть? — спросила Иви. Она знала, что Дейв плохо читает. Он отдал страницы сестре. Через минуту она сказала:

— Дейв! Послушай, что они про тебя пишут: «Я хочу выразить признательность директору-распорядителю компании «Нэшнл соуп» Алберту Уортону за его смелость и решительность, с которыми он настаивал на трансляции шоу с вызвавшим противоречивые суждения поцелуем». Ну и наглость!

Дейв взял обратно страницы.

Чарли дал ему шариковую авторучку.

Дейв написал «Согласен» вверху страницы, подписал ее и отдал Чарли.

Иви воскликнула:

— Это возмутительно!

— Согласен, — сказал Дейв. — Но это шоу-бизнес.

Глава сорок третья

В тот день, когда Димка развелся, помощники кремлевских лидеров собрались на совещание, чтобы обсудить кризис в Чехословакии.

Димка ликовал. Он очень хотел жениться на Наталье, и сейчас одно из основных препятствий было устранено. Ему не терпелось сообщить ей эту новость, но когда он вошел в комнату имени Нины Ониловой, там уже сидели некоторые другие помощники, и ему пришлось ждать.

Когда она появилась, с вьющимися волосами, ниспадающими вокруг лица, что его очаровывало, он широко улыбнулся ей. Она не знала причины, но ответила ему радостной улыбкой.

Димка почти так же радовался тому, что происходило в Чехословакии. Новый лидер в Праге Александр Дубчек оказался реформатором в Димкином духе. Впервые с тех пор, как Димка начал работать в Кремле, советский приспешник заявил, что его вариант коммунизма может не совпадать с советской моделью. Дубчек объявил программу действий 5 апреля. Она включала свободу слова, право передвижения, прекращение незаконных репрессий и более широкую самостоятельность промышленных предприятий.

И если это сработало бы в Чехословакии, это могло бы сработать также в СССР.

Димка всегда считал, что коммунизм можно реформировать, в отличие от своей сестры и диссидентов, убежденных, что его нужно ликвидировать.

Совещание началось, и Евгений Филиппов представил доклад КГБ, в котором говорилось, что буржуазные элементы пытаются подорвать чехословацкую революцию.

Димка тяжело вздохнул. Это было типично для Кремля при Брежневе. Когда народ сопротивлялся властям, их никогда не интересовало, есть ли для этого обоснованные причины, а всегда искали — или придумывали злонамеренные мотивы.

Димка скептически отнесся к выводам доклада.

— Я сомневаюсь, что в Чехословакии осталось много буржуазных элементов после двадцати лет коммунистического режима, — сказал он.

В качестве доказательства Филиппов предъявил два документа. Одним из них было письмо Симона Визенталя, директора Еврейского центра документации в Вене, в котором он высоко оценивает деятельность сионистских; коллег в Праге. Вторым документом была листовка, напечатанная в Чехословакии, с призывом к Украине отделиться от ССCP.

Сидевшая напротив Наталья Смотрова высмеяла неуклюжую уловку:

— Это не документы, а явная липа. Просто невероятно, чтобы Симон Визенталь занимался контрреволюционной деятельностью в Праге. КГБ способен работать гораздо лучше.

— Дубчек раскрыл свою предательскую сущность, — злобно сказал Филиппов.

В его словах содержалась крупица правды. Когда прежний чешский лидер стал непопулярен, на его место с одобрения Брежнева посадили Дубчека, потому что он казался покладистым и надежным. Его радикализм стал неприятной неожиданностью для кремлевских консерваторов.

— Дубчек позволил газетам нападать на коммунистических лидеров, — продолжал Филиппов.

Здесь его позиция была слаба. Предшественник Дубчека Новотный плутовал, и сейчас Димка решил поставить точки над «i».

— Получившие свободу газеты предали гласности тот факт, что Новотный пользовался правительственной импортной лицензией для покупки лимузинов «ягуар», а потом продавал их своим коллегам по партии с большой выгодой. Ты действительно хочешь защищать таких людей, товарищ Филиппов? — с наигранным недоверием спросил Димка.

— Я хочу, чтобы в коммунистических странах была жесткая дисциплина, — ответил Филиппов. — Антисоветские газеты скоро начнут требовать так называемую демократию западного образца, при которой политические партии, представляющие соперничающие буржуазные группировки, создают иллюзию выбора, но объединяются для подавления рабочего класса.

— Этого никто не хочет, — сказала Наталья. — Но мы действиг тельно хотим, чтобы Чехословакия была развитой страной в культурном отношении, привлекательной для западных туристов. Если мы применим силу и туризм сократится, Советский Союз будет вынужден тратить даже больше денег, чтобы поддержать чешскую экономику.

— Это точка зрения Министерства иностранных дел? — усмехнулся Филиппов.

— Оно хочет переговоров с Дубчеком с целью получить гарантии, что Чехословакия останется коммунистической, а не грубой интервенции, которая вызовет негативную реакцию как со стороны капиталистических, так и коммунистических стран.

Под конец сидящие за столом в основном приводили доводы экономического характера. Помощники рекомендовали Политбюро, чтобы Дубчеку задали вопросы другие участники Варшавского договора на их следующей встрече в Дрездене в Восточной Германии. Димка ликовал: угроза чистки, которую затевали сторонники «жесткого» курса, была устранена, по крайней мере, на данный момент. Захватывающий чешский эксперимент с реформированием коммунизма мог продолжаться.

Выйдя из комнаты, Димка сказал Наталье:

— Мой развод состоялся. Я уже официально не женат на Нине.

— Хорошо, — произнесла она сдержанно, но вид у нее был озадаченный.

Димка в течение года жил отдельно от Нины и маленького Григория в своей небольшой квартире. Там урывками один-два раза в неделю он проводил несколько часов с Натальей. Это не устраивало ни его, ни ее.

— Я хочу жениться на тебе, — сказал он.

— Я согласна.

— Ты поговоришь С Ником?

— Да.

— Сегодня?

— В ближайшее время.

— Чего ты боишься?

— Я не боюсь за себя, — проговорила она.

— Мне все равно, что он сделает со мной. — Димка поморщился, представив ее с разбитой губой.

— Я беспокоюсь за тебя, — продолжала она. — Вспомни торговца с рынка.

Димка вспомнил. Спекулянт, обманувший Наталью, был избит так сильно, что оказался в больнице. Наталья намекала, что то же самое может произойти с Димкой, если она попросит развода у Ника.

Димка не поверил этому.

— Я не какой-нибудь жалкий фарцовщик, я правая рука премьера. Ник не посмеет тронуть меня. — Он был почти уверен в этом.

— Не знаю, — засомневалась Наталья, — У Ника тоже есть связи в верхах.

Димка заговорил спокойнее:

— Ты все еще продолжаешь заниматься сексом с ним?

— Не часто. У него есть другие женщины.

— Тебе нравится?

— Нет!

— А ему?

— Не очень.

— Тогда в чем проблема?

— В его гордости. Он разозлится при мысли, что я могла бы предпочесть другого мужчину.

— Я не боюсь его злобы.

— А я боюсь. Но я поговорю с ним. Обещаю.

— Спасибо. — Димка понизил голос до шепота: — Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя.

Димка вернулся в свою рабочую комнату и написал краткий отчет о совещании своему боссу Алексею Косыгину.

— Я тоже не верю КГБ, И сказал Косыгин; Андропов хочет свернуть реформы Дубчека и фабрикует доводы в оправдание своего шага. — Юрий Андропов был новым председателем КГБ и фанатичным сторонником жесткого курса.

— Но мне нужна надежная разведывательная информация, — продолжал Косыгин. — Если нельзя доверять КГБ, то на кого мне положиться?

— Пошлите туда мою сестру, — предложил Димка. — Она работает в ТАСС. В период кубинского ракетного кризиса она посылала Хрущеву ценнейшие сведения разведывательного характера из Гаваны по каналам армейской связи. Она может делать то же самое из Праги.

— Хорошая идея, — сказал Косыгин. — Организуйте это.

* * *

Димка не видел Наталью на следующий день, но через день она позвонила ему, когда он уходил с работы в семь вечера.

— Ты разговаривала с Ником? — спросил он.

— Еще нет.

Прежде чем он успел выразить свое разочарование, она продолжила:

— Но случилось еще кое-что. К нему приходил Филиппов.

— Филиппов? — удивился Димка. — Что хочет чиновник Министерства обороны от твоего мужа?

— Он затевает какую-то гадость. Я думаю, он сказал Нику о тебе и обо мне.

— Зачем? Мы всегда сцепляемся на совещаниях, но все же…

— Я кое-что не сказала тебе. Филиппов пытался ухаживать за мной.

— Дубина. Когда?

— Два месяца назад в баре «На набережной». Ты уезжал с Косыгиным.

— Невероятно. Он думал, что ты ляжешь с ним в постель только потому, что я в отъезде?

— Что-то в этом роде. Я была в замешательстве. Я сказала ему, что не буду спать с ним, если бы он был последним мужчиной в Москве. Возможно, мне нужно было быть более сдержанной.

— Ты думаешь, он сказал Нику о нас в отместку?

— Я в этом уверена.

— Что Ник сказал тебе?

— Ничего. Это меня и беспокоит. Пусть уж лучше бы он опять ударил меня по лицу.

— Не говори этого.

— Я боюсь за тебя.

— Не бойся, со мной будет все в порядке.

— Будь осторожен.

— Хорошо.

— Пешком домой не иди. Поезжай на машине.

— Я всегда езжу.

Они попрощались, и Димка повесил трубку. Он надел теплое пальто и меховую шапку и вышел из здания. Его «Москвич-408» стоял на кремлевской парковке, так что там он был в безопасности. Он поехал домой, подумав, не дерзнет ли Ник протаранить его машину, но ничего не случилось.

Он остановился машину в квартале от своего дома. Наступал самый уязвимый момент. Ему нужно будет идти от машины до подъезда при свете фонарей. Если его намереваются избить, то удобнее всего это сделать сейчас.

Поблизости никого не было видно, но они могли где-нибудь затаиться.

Ник едва ли станет сам руки марать, подумал Димка. Он подошлет кого-нибудь из своих головорезов. Интересно, сколько их будет. Стоит ли ему отбиваться? Против двоих у него есть шанс: он не из слабаков. Если их будет трое или больше, то тогда хоть ложись и помирай.

Он вышел из машины, запер ее и пошел по тротуару. Откуда ждать нападения? Выскочат ли они из-за припаркованного фургона? Или выйдут из-за угла следующего дома? Или поджидают в подъезде?

Он дошел до своего дома и вошел внутрь. Может быть, они в вестибюле?

Ему пришлось долго ждать лифта.

Лифт подъехал, Димка вошел, закрыл дверь и подумал, не ждут ли они его в квартире.

Он повернул ключ в замке и открыл дверь. В передней было темно и тихо. Он заглянул в спальню, гостиную, кухню и ванную.

Нигде никого не было.

Он закрыл дверь на задвижку.

***

Две недели Димка ходил в страхе, что на него нападут в любую минуту. В конце концов он решил, что этого не случится. Возможно, Нику было безразлично, что у его жены с кем-то роман; или же ему достало ума не наживать врага в лице человека, работающего в Кремле. Так или иначе, Димка стал чувствовать себя в безопасности.

Он никак не мог понять, какая муха укусила Евгения Филиппова. И вообще, чему было удивляться, если она отказала ему? Скучный и косный, невзрачный и плохо одетый, как он себе представлял, что соблазнит привлекательную женщину, которая уже имеет любовника и мужа? Бесспорно, его самолюбие было ущемлено. Но и месть его не сработала.

Однако сейчас больше всего Димку занимало реформирование в Чехословакии, которое стали называть Пражской весной. Она вызвала самый глубокий раскол в Кремле со времени кубинского ракетного кризиса. Димкин босс, советский премьер Алексей Косыгин, стоял во главе оптимистов, которые надеялись, что чехи найдут выход из тупика, в котором оказалась неэффективная и затратная коммунистическая экономика. Сдерживая свой энтузиазм из тактических соображений, они предлагали внимательно наблюдать за Дубчеком и по возможности избегать конфронтации. Однако консерваторы, такие как босс Филиппова, министр обороны Андрей Гречко, и шеф КГБ Андропов были обескуражены Прагой. Они опасались, что радикальные идеи подорвут их авторитет, перекинутся на другие страны и расшатают военный союз Варшавского договора. Они хотели послать танки, сместить Дубчека и установить жесткий коммунистический режим, рабски преданный Москве.

Главный босс Леонид Брежнев колебался между двумя мнениями, как всегда выжидая, когда возникнет консенсус.

Несмотря на свое влияние в мире, кремлевская верхушка боялась сделать шаг в сторону. Марксизм-ленинизм давал ответы на все вопросы, так что решение, продиктованное обстоятельствами, становилось непогрешимо правильным. Каждый, кто думал иначе, считался преступно утратившим связь с ортодоксальным мышлением. Димка иногда задумывался, неужели в Ватикане происходит то же самое?

Поскольку никто не хотел первым высказывать мнение, которое будет внесено в протокол, их помощники должны были тщательно прорабатывать вопросы перед заседанием Политбюро.

— Дело не только в ревизионистских идеях Дубчека о свободе прессы, — как-то раз сказал Евгений Филиппов Димке в широком коридоре перед залом Президиума. — Он словак, который добивается больше прав для притесненного меньшинства, из которого он родом. Представь себе, что будет, если такая идея начнет внедряться, скажем, в Беларуси или Украине.

Как всегда, Филиппов выглядел на десять лет отставшим от моды. Сейчас почти все носили длинные прически, а он все еще ходил с армейским ежиком. Димка попытался на минуту забыть, что он отъявленный негодяй.

— Это опасность отдаленной перспективы, — возразил Димка. — Сейчас не существует непосредственной угрозы Советскому Союзу, и, соответственно нет оснований для грубого военного вмешательства.

— Дубчек вредит КГБ. Он выслал несколько агентов из Праги и распорядился провести расследование смерти прежнего министра иностранных дел Яна Мазарика.

— А разве КГБ уполномочен убивать министров дружественных стран? — спросил Димка. — Вы об этом хотите предупредить Венгрию и Восточную Германию? Тогда КГБ предстанет в худшем свете, чем ЦРУ. По крайней мере, американцы убивают людей во враждебных странах, таких как Куба.

Филиппов начал раздражаться.

— Чего можно добиться, закрывая глаза на происходящие в Праге глупости?

— Если мы введем войска в Чехословакию, начнется дипломатический бойкот, как ты знаешь.

— И что из этого?

— Это испортит наши отношения с Западом. Мы пытаемся ослабить напряженность с Соединенными Штатами, чтобы меньше тратить на военные цели. В результате эти усилия будут сорваны. Введением войск мы даже будем способствовать избранию Ричарда Никсона президентом, а он может увеличить военные ассигнования США. Подумай, чего это будет стоить нам.

Филиппов попытался перебить Димку, но тот не позволил ему сделать это.

— Вторжение также вызовет потрясение в третьем мире. Мы пытаемся укрепить наши связи с неприсоединившимися странами перед лицом соперничества с Китаем, который хочет вместо нас стать во главе мирового коммунизма. Вот почему мы готовимся провести в ноябре Всемирный конгресс коммунистических партий. Если мы введем войска в Чехословакию, такой конгресс будет ждать унизительный провал.

— То есть ты бы позволил Дубчеку делать все, что ему захочется? — усмехнулся Филиппов.

— Наоборот. — Димка решил раскрыть суть предложения, к которому склонялся его босс. — Косыгин поедет в Прагу договариваться о компромиссе: о невоенном решении.

Филиппов раскрыл карты в свою очередь.

— Министерство обороны поддержит этот план на Политбюро при условий, если мы немедленно начнем готовиться к введению войск в случае провала переговоров.

— Согласен, — сказал Димка, поскольку был уверен, что военные все равно начнут такие приготовления.

Приняв решение, они разошлись в разные стороны. Димка вернулся в свой кабинет как раз в тот момент, когда его секретарь Вера Плетнер снимала трубку. Он увидел, как ее лицо стало цвета бумаги в пишущей машинке.

— Что-то случилось? — спросил он.

Она протянула ему трубку:

— Ваша бывшая жена.

Подавив стон, он взял трубку и спросил:

— В чем дело, Нина?

— Приезжай немедленно, — выкрикнула она. — Гриши нет.

Димке показалось, что его сердце остановилось. Григорию, которого они называли Гриша, не было еще пяти лет, он не ходил в школу.

— Что значит нет?

— Я не могу найти его. Он пропал. Я искала везде.

В груди у Димки возникла боль. Всеми силами он старался держать себя в руках.

— Когда и где ты видела его последний раз?

— Он пошел наверх к твоей матери. Я отпустила его одного. Я всегда так делаю. На лифте. Всего три этажа.

— Когда это было?

— Менее часа назад. Ты должен приехать.

— Еду. Позвони в милицию.

— Приезжай быстрей.

— Позвони в милицию.

— Хорошо.

Димка бросил трубку, выбежал из кабинета и из здания. В спешке он даже не подумал надеть пальто, но не заметил холодного московского воздуха. Он заскочил в свой «москвич», включил первую скорость и выехал со стоянки. Он до пола давил на педаль газа, но малолитражная машина быстро не ехала.

Нина по-прежнему занимала квартиру в Доме правительства, в которой они жили вместе, в двух километрах от Кремля. Димка бросил машину на проезжей части улицы во втором ряду и вбежал в подъезд.

В вестибюле сидел вахтер-агент КГБ.

— Добрый день, Дмитрий Ильич, — вежливо поздоровался он.

— Вы не видели Гришу, моего сына? — спросил Димка.

— Сегодня не видел?

— Он пропал. Не выходил ли он из дома?

— Нет, не выходил. Я никуда не отлучался, после того как вернулся с обеда.

— Не появлялись ли в доме посторонние?

— Как обычно, несколько человек. У меня есть список.

— Я взгляну на него позже. Если вы увидите Гришу, позвоните сразу в квартиру.

— Конечно.

— Милиция прибудет сюда с минуты на минуту.

— Я пошлю их сразу к вам наверх.

Подъехал вызванный лифт. Димка обливался потом и так нервничал, что нажал не ту кнопку и лифт остановился на промежуточном этаже. Когда Димка поднялся на свой этаж, Нина и его мать Аня ждали в коридоре.

Аня, как заведенная кукла, все время вытирала руки о фартук с цветочным рисунком.

— Он не дошел до моей квартиры, — проговорила она срывающимся голосом. — Я не понимаю, что случилось.

— Может быть, он потерялся? — предположил Дмитрий.

— Он двадцать раз ходил туда раньше, — сказала Нина. — Он знает дорогу. Но он мог отвлечься на что-нибудь и забрел не туда, куда надо, ему пять лет.

— Вахтер уверен, что он не выходил из здания. Его нужно искать в доме, стучаться в каждую квартиру. Нет, постойте, у всех жильцов есть телефоны. Я спущусь вниз и буду обзванивать всех по телефону вахтера.

Он мог не зайти в чужую квартиру, — сказал Аня.

— Вы вдвоем осмотрите все коридоры, лестничные площадки, чуланы.

— Хорошо, — сказала Аня. — Мы поднимемся на лифте на последний этаж и начнем оттуда.

Они зашли в лифт, а Димка побежал вниз по лестнице. В вестибюле он сказал вахтеру, что происходит, и начал звонить по телефону во все квартиры. Он не знал, сколько их всего в подъезде, может быть, сотня.

— Пропал маленький мальчик. Вы его не видели? — каждый раз спрашивал он, когда отвечали на его звонок.

Как только он слышал «нет», он нажимал на рычаг и набирал следующую квартиру. Номера квартир, в которых никого не было, он записывал.

Димка обзвонил жильцов четырех этажей, когда подъехала милиция: толстый сержант и молодой участковый. Они были удивительно спокойны.

— Мы обойдем дом, — сказал сержант. — Мы его хорошо знаем.

— Понадобится больше людей, чтобы тщательно поискать везде, где возможно, — сказал Димка.

— Если понадобится, мы вызовем подкрепление, — ответил сержант.

Димка решил не тратить время на споры с ним. Он пошел обратно звонить по квартирам, но подумал, что у Нины и Ани больше шансов найти Гришу. Если мальчик зашел в чужую квартиру, те, кто там жил, давно позвонили бы вахтеру. Гриша может ходить вверх и вниз по лестницам. Димке хотелось кричать во весь голос, когда он представлял, как мог быть напуган мальчуган.

Димка звонил еще десять минут, когда из подвала поднялись два милиционера. Между ними шел Гриша, держа сержанта за руку.

Димка бросил телефон и бросился к нему.

Гриша сказал:

— Я не мог открыть дверь и заплакал.

Димка схватил его на руки и прижал к себе, одерживая слезы радости.

Через минуту он спросил:

— Что случилось, Гриша?

— Меня нашел милиционер, — ответил он.

По лестнице спустились Аня и Нина и, увидев мальчика, счастливые бросились к нему. Нина вырвала Гришу из рук Димки и крепко прижала его к груди.

Димка спросил у сержанта:

— Где вы его нашли?

— В кладовке, что в подвале, — ответил сержант, довольный собой. — Дверь не была заперта, он просто не мог дотянуться до ручки. Он был напуган, а так вроде бы все обошлось.

Димка спросил у сына:

— Скажи мне, Гриша, почему ты пошел вниз в подвал.

— Дяденька сказал, что там щенок, но я не нашел его.

— Дяденька?

— Да.

— Ты его знаешь?

Гриша покачал головой.

Сержант надел фуражку, собираясь уйти.

— Все хорошо, что хорошо кончается.

— Постойте, — задержал его Димка. — Вы слышали, что сказал ребенок. Кто-то заманил его в подвал брехней про щенка.

— Да, парнишка сказал мне. Но никакого преступления не совершено, как я вижу.

— Ребенка похитили!

— Трудно сказать, что случилось на самом деле, со слов малолетнего ребенка.

— Вовсе нет. Кто-то заманил ребенка в подвал и оставил его там.

— Но какой в этом смысл?

— Послушайте, я благодарен вам, что вы нашли его, но вам не кажется, что вы довольно легкомысленно относитесь ко всей этой истории?

— Дети теряются каждый день.

У Димки начали возникать подозрения.

— Как вы узнали, где надо искать?

— Догадался по счастливой случайности. Я же сказал, что мы знакомы с этим зданием.

Димка решил не высказывать свои подозрения сейчас, когда он еще был сильно взволнован. Он отвернулся от милиционера и снова задал вопрос Грише:

— Дядя сказал тебе, как его зовут?

— Да, его зовут Ник.

* * *

На следующее утро Димка затребовал из КГБ досье на Ника Смотрова.

Димка был в ярости. Ему хотелось раздобыть пистолет и убить Ника. Он убеждал себя, что нужно успокоиться.

Вчера Нику не составляло труда пройти мимо вахтера. Он мог изобразить из себя посыльного, пройти незаметно вместе с несколькими действительными жильцами или на мгновение показать свой партбилет. Димке было несколько труднее представить, как Ник мог узнать, что Гриша один будет подниматься с одного этажа на другой, но после размышлений он решил, что Ник, вероятно, обследовал здание за несколько дней до этого. Он мог поговорить с соседями, выяснить распорядок дня ребенка и воспользовался удобной возможностью. Может быть, он также подкупил местных милиционеров. Ему нужно было до полусмерти напугать мальчика.

И ему это удалось.

Но ему придется пожалеть об этом.

В принципе Алексей Косыгин как премьер мог ознакомиться с досье на любого человека. На практике шеф КГБ Юрий Андропов решал бы, что мог и что не мог видеть Косыгин, Однако Димка был уверен, что деяния Ника, хоть и преступные, не имели политической подоплеки, так что не было причин не выдавать досье. И в тот же день оно лежало у Димки на письменном столе.

Оно было толстое.

Как подозревал Димка, Ник спекулировал на черном рынке. Как большинство подобных аферистов, он ловил удачу — покупал и продавал все, что попадало ему в руки: рубашки с цветочным узором, дорогие духи, электрические гитары, белье, шотландское виски, то есть любые нелегально привезенные предметы роскоши, которые было трудно достать в Советском Союзе. Димка внимательно прочитывал донесения, выискивая то, чем можно было прижать Ника.

КГБ не брезговал сбором сплетен и слухов, но Димке нужно было что-то конкретное. Он мог бы пойти в милицию, рассказать то, что содержалось в досье КГБ, и потребовать расследования. Но Ник наверняка платил милиции, иначе он не смог бы так долго заниматься своими преступными делами. И его покровители, естественно, хотели и в дальнейшем получать взятки. Поэтому они постарались бы сделать так, чтобы расследование ни к чему не привело.

В досье содержалось много материалов о личной жизни Ника. Он имеет любовницу и несколько подружек, в том числе одну, с которой он курил марихуану. Что знала Наталья об этих подружках, подумал Димка. Ник регулярно встречается со своими подельниками во второй половине дня в баре «Мадрид» у Центрального рынка. Женат на красивой женщине, которая…

Димка поразился, прочитав, что у жены Ника длительный роман с Дмитрием Ильичом Дворкиным, помощником премьера Косыгина.

Увидев свое имя, Димка пришел в ужас. Получается, что ничего нельзя скрыть.

В досье хоть нет фотографий и магнитофонных лент.

Но одна фотография там имелась: фотография Ника. Димка никогда не видел этого интересного человека с обаятельной улыбкой. На снимке он был в модной куртке с погонами. По описаниям, он ростом немного выше 180 сантиметров, атлетического телосложения.

Димке хотелось растереть его в порошок.

Он выбросил из головы мысли о мести и продолжил чтение.

И вдруг он нашел, что искал.

Ник покупал телевизоры у военных.

Советские Вооруженные силы имели колоссальный бюджет, который никто не оспаривал из опасения прослыть непатриотом. Часть средств тратилась на приобретение высокотехнологичного оборудования на Западе. В частности, каждый год для армии покупались сотни дорогих телевизоров. Предпочтение отдавалось западноберлинской фирме «Франк», продукция которой имела превосходное изображение и звук. Для армии телевизоры в таком количестве, как отмечалось в досье, не требовались. Их заказывала небольшая группа офицеров среднего ранга, чьи имена указывались в досье. Затем телевизоры списывались как устаревшие и по дешевке продавались Нику, который сбывал их на черном рынке по завышенной цене и делился доходом с военными.

По большей части эти сделки были незначительными, но за годы они давали большие деньги.

Прямых доказательств аферы в досье не содержалось, но общий смысл Димке стал понятен. КГБ поставил в известность военное командование о махинациях, но внутреннее расследование не выявило никаких доказательств. По всей вероятности, заключил Димка, тот, кто вел расследование, сам был замешан в этом нелегальном бизнесе.

Димка позвонил Наталье.

— Один вопрос: какой марки телевизор у вас дома?

— «Франк», — сразу же ответила она. — Качество превосходное. Если хочешь, я достану тебе такой.

— Нет, спасибо.

— Почему ты спрашиваешь?

Димка повесил трубку и посмотрел на часы. Время подходило к пяти. Он вышел из Кремля и поехал на Садово-Самотечную улицу.

Ему нужно припугнуть Ника. Это будет нелегко, но он должен сделать это. Нику надо дать понять, чтобы он больше никогда не угрожал Димкиной семье.

Он остановился у тротуара, но сразу не вышел из своего «москвича». Он вспомнил, как конспирировался во время кубинского ракетного кризиса, когда должен был любой ценой держать в тайне операцию. Он без раздумий ломал карьеры людям и портил им жизнь, потому что нужно было выполнять задачу. Сейчас он собирался уничтожить Ника.

Он закрыл машину и пошел в бар «Мадрид».

Он распахнул дверь, вошел внутрь и остановился, посмотрев по сторонам. Это было непривлекательное в современном стиле заведение, холодное, плохо обогреваемое электрокамином, с мебелью из пластика и фотографиями танцоров фламенко на стенах.

Горстка посетителей с интересом посмотрели на него. Они выглядели как мелкие жулики. Никто из них не был похож на Ника, изображенного на фотографии в досье.

На дальнем конце комнаты находилась угловая стойка, а рядом с ней дверь в служебное помещение.

Димка прошел по комнате с видом своего в доску человека. На ходу он спросил бармена за стойкой:

— Ник там?

Первым желанием бармена было остановить Димку и сказать, чтобы он подождал, но, взглянув ему в лицо, он передумал и буркнул:

— Да.

Димка толкнул дверь.

В небольшой комнате четыре человека играли в карты. На столе лежало много денег. На диване у стены две молодые женщины в платьях для коктейлей, сильно накрашенные, со скучающим видом курили длинные американские сигареты.

Димка сразу узнал Ника. Красивое лицо было таким же, как на фотографии, но камера не ухватила холодного выражения. Ник поднял голову и сказал:

— Это служебное помещение. Отвали.

Димка проговорил:

— Мне нужно кое-что тебе сказать.

Ник положил карты на стол рубашкой вверх и откинулся назад.

— Кто ты?

— У тебя скоро возникнут неприятности.

Двое игроков встали и повернулись лицом к Димке. Один из них полез во внутренний карман куртки. Димка подумал, что он сейчас достанет оружие. Но Ник, подняв руку, остановил его. Ник не спускал глаз с Димки.

— Ты о чем?

— Когда это произойдет, ты захочешь узнать, кто тебе строит козни.

— И ты знаешь?

— Да. Дмитрий Ильич Дворкин. Он причина твоих проблем.

— У меня нет никаких проблем.

— Не было до вчерашнего дня. Потом ты сделал ошибку.

Люди, окружавшие Ника, насторожились, но он сам сохранял спокойствие.

— Вчера? — Его глаза сузились. — Так ты и есть тот тип, с кем она спит?

— Когда тебя прижмет так, что ты не будешь знать, как выкрутиться, вспомни меня.

— Ты Димка!

— Мы еще увидимся, — сказал Димка, медленно повернулся и вышел из комнаты.

Когда он проходил через бар, все взгляды были обращены на него. Он смотрел перед собой, ожидая пулю в спину в любой момент.

Выходя на улицу, он улыбнулся про себя: «Все получилось».

Теперь он должен привести в исполнение свою угрозу.

Он проехал десять километров из центра до Ходынского аэродрома и оставил машину у штаба армейской разведки. Старое здание представляло собой образец сталинской архитектуры в виде девятиэтажной башни, окруженной двухэтажным внешним кольцом. Управление размещалось по соседству, в пятнадцатиэтажном здании более поздней постройки, разведывательные органы никогда не ужимаются.

С досье КГБ на Ника Димка вошел в старое здание и сказал постовому, что он должен пройти генералу Владимиру Пешкову.

— Вам назначено? — спросил постовой.

Димка повысил голос:

— Не выпендривайся, парень. Позвони секретарю генерала и скажи, что я здесь.

После суетного мельтешения — несколько человек прошли беспрепятственно мимо поста — его пропустили через металлоискатель и проводили на лифте до кабинета на верхнем этаже.

Это было самое высокое здание в округе, и из него открывался чудесный вид над московскими крышами. Генерал поздоровался с Димкой и предложил ему чаю. Димке всегда нравился его дядя. В свои пятьдесят с лишним лет он был весь седой. Жесткий пристальный взгляд голубых глаз не вязался с реформистскими убеждениями Владимира, нетипичными для консервативных военных. Тем не менее ему довелось побывать в Америке.

— Что ты задумал? — спросил Владимир. — У тебя такой вид, словно ты собираешься кого-то убить.

— У меня проблема, — сказал Димка. — Я нажил себе врага.

— Ничего необычного для тех кругов, где ты работаешь.

— К политике это не имеет никакого отношения. Ник Смотров — спекулянт.

— Как тебя угораздило столкнуться с ним?

— Я сплю с его женой.

Генерал неодобрительно посмотрел на Димку.

— И он угрожает тебе.

Владимир, вероятно, никогда не изменял свой жене, которая была столь же красива, сколь и умна, как ученая. А это значило, что он не очень сочувствует Димке. Вероятно, он отнесся бы к нему иначе, если бы имел глупость жениться на ком-нибудь вроде Нины.

— Ник похитил Гришу — сказал Димка.

Владимир напрягся.

— Что? Когда?

— Вчера. Его нашли закрытым в подвале Дома правительства. Это было предупреждение.

— Ты должен оставить эту женщину.

Димка пропустил мимо ушей дядины слова.

— Есть причина, по которой я пришел к тебе. Ты мог бы помочь мне и в то же время сделать полезную вещь для армии.

— Продолжай.

— Ник занимается махинациями, которые ежегодно приносят миллионные убытки армии. — Димка стал рассказывать про махинации с телевизорами. Закончив, он положил досье на стол генерала. — Здесь все, включая, имена офицеров, которые замешаны в афере.

Владимир даже не прикоснулся к списку.

— Я не милиционер. Я не могу арестовать этого Ника. И если он подкупает милицейских чинов, я ничего не могу поделать.

— Но ты можешь арестовать замешанных в деле военных.

— Да. За двадцать четыре часа они все у меня будут здесь сидеть.

— И ты сможешь положить конец этому бизнесу.

— Очень быстро.

И тогда Ник будет уничтожен, подумал Димка.

— Спасибо, дядя, — сказал Димка. — Это будет очень полезно.

* * *

Димка укладывал вещи в чемодан перед поездкой в Чехословакию, когда к нему в квартиру пришел Ник.

Политбюро одобрило план Косыгина. Димка летел с ним в Прагу на переговоры о невоенном разрешении кризиса. Им предстояло найти компромиссное решение, позволяющее продолжить эксперимент по либерализации и в то же время убеждающее непримиримых консерваторов, что нет принципиальной угрозы для советской системы. И все же Димка надеялся, что в долгосрочной перспективе советская система изменится.

Прага в мае должна быть теплой и дождливой. Димка складывал плащ, когда в дверь позвонили.

В его доме не было ни вахтера, ни домофона. Дверь подъезда на замок не закрывалось, и любой человек мог свободно войти в здание. Оно не могло сравниться с Домом правительства, где жила бывшая жена Димки в их старой квартире. Димка иногда чувствовал обиду, но был рад, что Гриша рядом с бабушкой.

Димка открыл дверь и поразился, увидев перед собой мужа своей любовницы.

Ник был выше ростом Димки на пару сантиметров и более плотного телосложения, но Димка не оробел перед ним. Он сделал шаг назад и схватил первый попавшийся в руку тяжелый предмет — стеклянную пепельницу в качестве оружия.

— Это не понадобится, — сказал Ник, входя в прихожую и закрывая за собой дверь.

— Убирайся, пока у тебя не возникли еще большие неприятности, проговорил Димка. Голос его звучал более уверенно, чем он себя чувствовал.

Ник взглянул на него с дикой ненавистью в глазах.

— Ты добился, чего хотел, — процедил он сквозь зубы. — Ты не боишься меня. Ты достаточно силен, чтобы сломать мне жизнь. Я должен бояться тебя. Хорошо, пусть так и будет. Я боюсь.

В его голосе страха не слышалось.

— Зачем ты сюда пришел? — спросил Димка.

— Мне наплевать на эту сучку. Я женился на ней, только чтобы порадовать мать, которой сейчас нет в живых. Но гордость мужчины бывает ущемлена, когда кто-то спит с его женой.

— Ближе к делу.

— Моему бизнесу пришел конец. Никто из армейских не станет говорить со мной и уж тем более продавать мне телевизоры. Те, кто строил себе дачи с четырьмя спальнями за деньги, которые я им приносил, теперь проходят мимо меня на улице, даже не кивнув головой, — я имею в виду те, кто остался на свободе.

— Тебе не надо было угрожать моему сыну.

— Я понял. Я думал, что моя жена раздвигает ноги для какого-то мелкого аппаратчика. Я не знал, что у тебя рука в военных верхах. Я недооценил тебя.

— Так что проваливай и зализывай свои раны.

— Мне нужно на что-то жить.

— Иди работать.

— Давай без шуток. Я нашел другой источник западных телевизоров — к армии не имеет отношения.

— Какое мне дело.

— Я могу снова начать свой бизнес.

— И что?

— Пойдем сядем и поговорим.

— Не валяй дурака.

Злоба снова вспыхнула в глазах Ника, и Димка подумал, что зашел слишком далеко, но огонь погас, и Ник заговорил примирительно.

— Хорошо. Давай договоримся. Даю тебе десять процентов дохода.

— Ты хочешь, чтобы я участвовал в твоем преступном бизнесе. Ты спятил.

— Хорошо, двадцать процентов. И тебе не нужно будет ничего делать, только не лезь ко мне.

— Мне не нужны твои деньги, болван. Это Советский Союз. Ты не можешь купить что вздумается, как в Америке. Мои связи намного дороже, чем ты можешь заплатить.

— Но, может быть, тебе что-то нужно.

До этого момента Димка говорил с Ником, только чтобы вывести его из равновесия, но сейчас он решил воспользоваться появившейся возможностью.

— Да, — сказал он. — Мне кое-что нужно.

— Скажи что.

— Чтобы ты развелся с женой.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты развелся.

— Развелся с Натальей?

— Развелся со своей женой, — повторил Димка. — Что тебе не понятно?

— Это все?

— Да.

— Можешь жениться на ней. Я больше не прикоснусь к ней.

— Если ты разведешься с Натальей, я оставлю тебя в покое. Я не милиционер, и я не борюсь с коррупцией в СССР. У меня более важная работа.

— Договорились. — Ник открыл дверь. — Я сейчас скажу, чтобы она поднялась.

Этого Димка никак не ожидал.

— Она здесь?

— Ждет в машине. Я соберу ее вещи и пришлю завтра. И чтобы я больше никогда не видел ее.

Димка повысил голос:

— Не смей поднимать на нее руку. Если с ее головы упадет хоть один волос, сделка не состоится.

Ник повернулся в дверях и угрожающе наставил на Димку палец.

— И не вздумай отказаться от своих слов. Если обманешь, я отрежу ей соски кухонными ножницами.

Он может, подумал Димка, и у него мурашки побежали по спине.

— Проваливай из моей квартиры.

Ник вышел, не закрыв дверь.

Димка тяжело дышал, словно от бега. Он неподвижно стоял в тесной прихожей и слышал, как Ник топает по ступеням. Он поставил пепельницу на столик. Его пальцы были скользкими от пота, и он чуть не уронил ее.

Все, что произошло, казалось сном. Неужели Ник стоял в этой прихожей и согласился на развод? Неужели Димка действительно испугался?

Минутой позже он услышал другие шаги на лестнице: легкие, быстрые, поднимающиеся наверх. Он не мог выйти из квартиры — он стоял как вкопанный.

В дверях появилась Наталья, своей широкой улыбкой она осветила все вокруг. Она бросилась в его объятия. Он уткнулся лицом в ее вьющиеся волосы,

— Ты здесь, — прошептал он.

— Да, и никогда не уйду.

Глава сорок четвертая

Ребекка чуть не поддалась искушению изменить Бернду. Но она не могла лгать ему. Мучимая раскаянием, она призналась ему во всем, когда они ложились спать.

— Мне понравился один мужчина, сказала она. — И я поцеловала его. Дважды. Прости меня. Я никогда больше не буду этого делать.

Она со страхом ждала, что он ответит. Он мог сразу потребовать развода. Большинство мужчин так и поступили бы. Но Бернд был лучше большинства мужчин. Она переживала бы больше не оттого, что рассердила, а унизила его. Своим поступком она причинила бы боль человеку, которого она любила больше всего на свете.

Однако реакция Бернда на ее признание была отличной от того, чего она ожидала.

— Продолжай в том же духе, — сказал он. — Закрути роман с ним.

— Как ты можешь говорить такое? — воскликнула Ребекка, повернувшись к нему в кровати.

— Сейчас 1968 год, век свободной любви. Все занимаются сексом со всеми. Зачем тебе упускать случай.

— Ты шутишь?

— Если бы я шутил, это было бы банально.

— Так что ты имеешь в виду?

— Я знаю, ты любишь меня, — продолжал он. — И я знаю, тебе нравится заниматься сексом со мной, но ты не можешь прожить оставшуюся жизнь, не испытав это по-настоящему.

— Я не верю в то, что ты называешь по-настоящему, — сказала она. — У всех все по-разному. С тобой гораздо лучше, чем было с Гансом.

— У нас всегда будет хорошо, потому что мы любим друг друга. Но я думаю, что тебе нужен действительно хороший секс.

И он прав, подумала она. Она любила Бернда, и ей нравился своеобразный секс между ними. Но когда она подумала о Клаусе, представив себе, как он лежит на ней, целует ее и двигается внутри нее и как она поднимает бедра навстречу его толчкам, она сразу стала мокрой. Она устыдилась этих мыслей. Не животное же она. Возможно, и животное, но Бернд прав относительно того, что ей нужно.

— Наверное, я не такая, как все, — сказала она. — Может быть, из-за того, что случилось со мной во время войны. — Она рассказала Бернду — и никому больше, как солдаты Красной армии собирались изнасиловать ее, Карла предложила себя вместо нее. Немки редко говорили о том времени даже между собой. Но Ребекка никогда не забудет, как Карла шла вверх по лестнице с высоко поднятой головой, а советские солдаты шли за ней, как похотливые псы. Ребекка, которой тогда было тринадцать лет, знала, что они собирались сделать, и плакала от осознания того, что это происходит не с ней.

Догадываясь, что она имеет в виду, Бернд спросил:

— И ты чувствуешь вину, что избежала такой участи, а Карла страдала?

— Да, что в этом странного? — ответила она. — Я была ребенком и жертвой, но у меня такое чувство, будто я сделала что-то постыдное.

— В этом нет ничего необычного, — сказал Бернд. — Те, кто остался жив после войны, испытывают угрызения совести оттого, что другие погибли, а они нет. — У Бернда остался шрам на лбу от ранения во время сражения на Зееловских высотах.

— Мне стало легче, когда Карла и Вернер удочерили меня, — добавила Ребекка. — Все словно встало на свои места. Родители приносят жертвы ради своих детей, не так ли? Женщины страдают, производя на свет детей. Возможно, это лишено здравого смысла, когда я стала дочерью Карлы, я почувствовала себя оправданной.

— В этом есть здравый смысл.

— Ты действительно хочешь, чтобы я отдалась другому мужчине?

— Да.

— Но почему?

— Потому что альтернатива хуже. Если ты этого не сделаешь, ты всегда будешь чувствовать в глубине души, что ты чего-то лишилась из-за меня, что ты принесла жертву. Меня больше устроило бы, если бы ты не сдерживала себя и попробовала бы. Тебе не нужно вдаваться в подробности: просто приди домой и скажи, что ты любишь меня.

— Не знаю, — сказала Ребекка.

В ту ночь она спала неспокойно.

На следующий день вечером она сидела рядом с Клаусом Кроном, человеком, который хотел стать ее любовником, в зале заседаний в ратуше Гамбурга — огромном здании в стиле неоренессанса с зеленой крышей. Ребекка была членом парламента земли Гамбург. Комитет обсуждал предложение о сносе трущоб и строительстве нового торгового центра. Но она не могла думать ни о чем, кроме Клауса.

Она была уверена, что после сегодняшнего заседания Клаус пригласит ее в бар чего-нибудь выпить. Это будет уже в третий раз. После первого — он поцеловал ее на прощание. После второго — он страстно обнял ее на автопарковке, и они целовались, а он трогал ее груди. Сегодня, как она была уверена, он предложит поехать к нему домой.

Она не знала, что делать. Она не могла сосредоточиться на обсуждении и рисовала чертиков на листе бумаги с повесткой дня. Она изнывала от скуки и сидела как на иголках: заседание затянулось, но ей не хотелось, чтобы оно закончилось, поскольку ее пугало, как будут развиваться события дальше.

Клаус был мужчина привлекательный, умный, добрый, обаятельный и точно такого же возраста, как и она: тридцати семи лет. Его жена погибла в автомобильной катастрофе двумя годами раньше, оставив его без детей. На кинозвезду он не тянул, но лицо его становилось красивым от очаровательной улыбки. Сегодня на нем был строгий синий костюм и, в отличие от всех мужчин в зале, рубашка с не застегнутым воротом. Ребекке хотелось заняться с ним любовью, очень хотелось. И в то же время она страшилась этого.

Заседание закончилось, и, как она ожидала, Клаус спросил ее, не хочет ли она встретиться с ним в баре яхт-клуба, спокойном месте на почтительном расстоянии от ратуши. Они поехали туда порознь: каждый на своей машине.

Небольшой бар был слабо освещен. Тихий и почти пустующий по вечерам, он оживлялся в дневное время, когда сюда заглядывали владельцы парусников. Клаус заказал себе пиво, а Ребекка попросила принести бокал шампанского.

— Я рассказала мужу о нас, — призналась она, как только они расположились за столиком.

— Зачем? — удивился он. — Да и рассказывать, собственно, почти нечего, — добавил он, хотя и с виноватым видом.

— Я не могу лгать Бернду. Я люблю его.

— И ты, очевидно, не можешь лгать мне.

— Прости меня.

— Извиняться не за что, скорее наоборот. Спасибо тебе за откровенность. Я ценю это.

Клаус пал духом, а Ребекка, услышав огорчение в его голосе, с радостью отметила про себя, что он питает к ней теплые чувства.

— Если ты призналась мужу, то почему ты здесь сейчас со мной? — огорченно спросил он.

— Бернд сказал мне, что я могу продолжать то, что у нас было.

— Твой муж хочет, чтобы ты целовала меня?

— Он хочет, чтобы я стала твоей любовницей.

— Уму непостижимо. Это связано с его параличом?

— Нет, — солгала она. — Состояние Бернда не влияет на нашу половую жизнь. — Эту историю она рассказала своей матери и некоторым другим женщинам, которые действительно были близки ей. Она обманывала их ради Бернда: она чувствовала, что для него будет унизительно, если люди будут знать правду.

— Ну, так если это мой счастливый день, — сказал Клаус, — поедем сразу ко мне.

— Не будем торопиться, если ты не возражаешь.

Он обнял ее за плечи.

— Ты волнуешься. Это естественно.

— Я не часто позволяла себе это.

Он улыбнулся:

— Знаешь ли, в этом ничего нет плохого, даже если мы живем в век свободной любви.

— В университете я спала с двумя молодыми людьми. Потом я вышла замуж за Ганса, который оказался полицейским шпиком. Потом я полюбила Бернда, и мы вместе бежали на Запад. Вот и вся моя любовная жизнь.

— Давай поговорим пока о чем-нибудь другом, — сказал он. — Твои родители все еще на Востоке?

— Да. Они никогда не получат разрешение уехать. Такой враг, как Ганс Гофман, мой первый муж, ничего не забывает.

— Ты по ним, должно быть, скучаешь.

Она не могла передать, как скучает по своей семье. Коммунисты нарушили все связи с Западом, построив стену, поэтому она не имела возможности даже поговорить с родителями по телефону. Все, что дозволялось, — это писать письма, которые вскрывались и прочитывались в Штази, они приходили с задержкой, часто цензурировались, все ценное в посылках полиция забирала. Несколько фотографий Ребекка получила и держала их на прикроватном столике: отец поседел, мама поправилась, Лили стала красивой женщиной.

Чтобы больше не говорить о грустном, она попросила:

— Расскажи мне о себе. Что случилось с тобой во время войны?

— Ничего особенного, если не считать того, что я голодал, как и большинство детей, — сказал он. — В соседний дом попала бомба, и все, кто там жил, погибли. В общем, нам повезло. Отец жив, почти всю войну он занимался тем, что определял степень повреждения домов и делал их пригодными для жилья.

— У тебя есть братья и сестры?

— Есть брат и сестра. А у тебя?

— Моя сестра Лили все еще в Восточном Берлине. Мой брат Валли бежал вскоре после меня. Он гитарист в ансамбле «Плам Нелли».

— Тот самый Валли? Он твой брат?

— Да. Я была там, когда он родился на полу на кухне, единственном теплом месте во всем доме. То еще испытание для четырнадцатилетней девочки.

— Так значит, он бежал.

— И пришел ко мне жить здесь, в Гамбурге. Его приняли в группу, когда они играли в каком-то занюханном клубе на Рипербане.

— И сейчас он поп-звезда: Ты видишься с ним?

— Конечно. Каждый раз, когда «Плам Нелли» выступает в Западной Германии.

— Как интересно, — Клаус посмотрел на ее бокал и увидел, что он пуст. — Еще шампанского?

Ребекка почувствовала стесненность в груди.

— Нет, спасибо, не надо.

— Послушай, — сказал он. — Мне хочется, чтобы ты поняла. Я горю желанием заняться с тобой любовью, но я вижу, что ты сомневаешься. Помни, что ты можешь передумать в любой момент. Точки невозврата не существует. Если тебе будет неловко, так и скажи. Я не обижусь и не буду настаивать. Обещаю. У меня и в мыслях нет принуждать тебя к чему-то, к чему ты не готова.

Он сказал то, что она как раз хотела услышать. Напряжение спало. Ребекка боялась зайти слишком далеко, сознавая, что она приняла неправильное решение, и чувствуя, что не в состоянии отступить. Обещание Клауса успокоило ее.

— Поедем, — сказала она.

Они сели в свои машины, и Ребекка поехала за Клаусом. Она вела машину, испытывая приятное волнение. Она сейчас отдастся Клаусу. Она представляла себе его лицо, когда она снимет блузу: у нее новый бюстгальтер, черный с кружевной отделкой. Она думала, как они будут целоваться: сначала самозабвенно, а потом нежно. Она представляла его вздохи, когда она возьмет в рот его плоть. Она чувствовала, что никогда так не хотела чего-либо, и ей пришлось сжать зубы, чтобы не закричать.

У Клауса была маленькая квартира в современном здании. Когда они ехали в лифте, Ребекку снова захлестнули сомнения. А если ему не понравится то, что он увидит, когда она снимет одежду? Ей тридцать семь лет, ее груди уже не упругие и не идеальная кожа, какой она была в годы юности. Что, если у него есть скрытые наклонности? Он может достать наручники и плеть, а потом закроет дверь на замок…

Она сказала себе не забивать голову всякой ерундой. Она нормальная женщина и способна понять, не имеет ли она дело с извращенцем, и Клаус вполне нормальный мужчина. Тем не менее ее одолевали страхи, когда он открыл квартиру и пропустил ее вперед.

Это было типично мужское жилище, без излишеств, с утилитарной обстановкой, за исключением большого телевизора и дорогого проигрывателя.

— Как долго ты живешь здесь? — спросила она.

— Один год.

Как она догадалась, он не жил в этой квартире со своей покойной женой.

Он, несомненно, наметил, что делать дальше. Быстрыми движениями он зажег газ, поставил пластинку Моцарта со струнным квартетом и принес поднос с бутылкой шнапса, двумя стопками и миской соленых орешков.

Они сели рядом на диван.

Она хотела спросить, сколько девушек он соблазнил на этом диване. Она взяла бы неверный тон, но тем не менее любопытство одолевало ее. Нравилось ли ему быть одному или не терпелось снова жениться? Еще один вопрос, который она не задаст.

Он наполнил стопки, и она отпила глоток, только чтобы чем-то занять себя.

— Если мы поцелуемся сейчас, мы почувствуем вкус напитка на губах друг друга, — сказал он.

Она улыбнулась.

— Хорошо.

Он наклонился к ней.

— Я не люблю швырять деньги на ветер, — прошептал он.

— Я рада, что ты экономный.

Какое-то время они не могли целоваться, потому что смеялись.

А потом начали целоваться.

* * *

Все думали, что Камерон Дьюар сошел с ума, когда пригласил Ричарда Никсона выступить в Беркли, самом радикально настроенном студенческом городке в стране. Говорили, что Никсон будет распят. Начнется бунт. Камерону было все равно.

Он считал Никсона надеждой Америки. Никсон был сильным и решительным. Про него говорили, что он хитрый и бессовестный. И что из этого? Америке нужен такой руководитель. Избави бог, чтобы президентом стал такой человек, как Бобби Кеннеди, который постоянно задается вопросом, что правильно и что неправильно. Следующий президент должен разделаться с бунтарями в гетто и Вьетконгом в джунглях, а не разбираться со своей совестью.

В письме Никсону Камерон писал, что либералы и скрытые коммунисты в студенческом городке завладели средствами массовой информации левого толка, но большинство студентов по сути дела консерваторы и законопослушные, и Никсон соберет большое число желающих послушать его выступление.

Семья Камерона пришла в ярость. Его дед и прадед были сенаторами от демократической партии. Его родители всегда голосовали за демократов. Его сестре не хватало слов, чтобы выразить возмущение.

— Как ты можешь агитировать за несправедливость, бесчестность и войну? — сказала Бип.

— Не может быть справедливости без порядка на улицах, и не может быть мира, когда нам грозит международный коммунизм.

— Где ты был последние несколько лет? Когда негры не проявляли никакого насилия, на них набрасывались с резиновыми дубинками и натравляли собак. Губернатор Рейган расхваливает полицию за то, что она избивала участников студенческой демонстрации.

— Ты что-то имеешь против полиции?

— Нет, я против преступников. Полицейские, избивающие демонстрантов, — преступники, и их надо сажать в тюрьмы.

— Вот почему я поддерживаю таких людей, как Никсон и Рейган: их противники хотят засадить в тюрьму полицейских, а не возмутителей спокойствия.

Камерон был доволен, когда вице-президент Хьюберт Хамфри заявил, что он будет добиваться выдвижения себя кандидатом в президенты от демократов. Хамфри в течение четырех лет был подручным Джонсона, и никто не станет доверять ему, пожелай он выиграть войну или вести переговоры о мире, так что он едва ли будет выбран, но он может навредить более опасному Бобби Кеннеди.

На письмо Камерона Никсону ответил один из активистов предвыборной кампании Джон Эрлихман, предложив встретиться. Камерон ликовал. Он хотел заниматься политикой — может быть, это его начало!

Высоченного роста, с черными бровями и редеющими волосами, Эрлихман был доверенным лицом Никсона.

— Дику понравилось твое письмо, — сказал он.

Они встретились в кафе на Телеграф-авеню и расположились на свежем воздухе в тени распустившегося дерева. Мимо них на велосипедах проезжали студенты в лучах весеннего солнца.

— Чудесное место, учиться здесь одно удовольствие, — заметил Эрлихман. — Я учился в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.

Он задавал Камерону много вопросов и заинтересовался его предками-демократами.

— Моя бабушка была редактором газеты «Буффало анаркист», — сообщил Камерон.

— Это свидетельство того, как Америка становится более консервативной, — сказал Эрлихман.

Камерон обрадовался, что его происхождение не будет препятствием для карьеры в республиканской партии.

— Дик не будет выступать в студенческом городке Беверли, — предупредил Эрлихман. — Это слишком рискованно.

Камерон огорчился. Он подумал, что Эрлихман неправ: выступление могло бы стать успешным.

Он уже собирался поспорить с Эрлихманом, но тот сказал:

— Дик высказал пожелание, чтобы ты организовал группу под названием «Студенты Беркли за Никсона». Она станет свидетельством того, что не всех молодых людей одурачивает Джин Маккарти и очаровывает Бобби Кеннеди.

Камерон был польщен, что к нему с такой серьезностью относится активный участник предвыборной кампании, и он сразу же согласился сделать то, о чем попросил Эрлихман.

Его ближайшим другом в студенческом городке был Джейми Малгроув, который, как и Камерон, специализировался по русскому языку и был членом молодежной организации республиканской партии. Они объявили о создании группы и поместили сообщение в студенческой газете «Дейли калифорниан», но в группу вступили только десять человек.

Камерон и Джейми устроили собрание в обеденный перерыв для приема новых членов. С помощью Эрлихмана Камерон договорился, что на собрании выступят три видных республиканца из Калифорнии. Он арендовал зал на 250 человек.

Он разослал пресс-релиз, и на этот раз получил более широкий отклик в местных газетах и на радиостанциях, которых заинтересовала инициатива студентов из Беркли в поддержку Никсона. Некоторые газеты поместили сообщения о собрании и обещали прислать репортеров.

Камерону позвонила Шэрон Макайзак из «Сан-Франциско игзэминер».

— Сколько у вас сейчас членов? — спросила она.

Камерону интуитивно не понравился ее напористый тон.

— Не могу сказать, — уклонился от ответа он. — Это военная тайна. До начала сражения противнику не сообщают, сколько у тебя штыков.

— Значит, немного, — саркастически заключила она.

Складывалось впечатление, что журналисты не проявляют большого интереса к собранию как малозначащему мероприятию.

К сожалению, Камерону с другом не удалось продать билеты.

Они могли бы бесплатно раздать их, но это было рискованно, потому что тогда набежали бы студенты левых взглядов и сорвали бы собрание.

Камерон, тем не менее, считал, что тысячи студентов придерживаются консервативных убеждений, но у них нет желания признаваться в этом в нынешней обстановке. Они проявляли трусость, но для большинства людей политика мало что значила.

Но что ему было делать?

— За день до собрания у него оставалось более двухсот билетов. И тогда позвонил Эрлихман.

— Хотел узнать, как идут дела, Камерон? — спросил он.

— Превосходно, — солгал тот.

— У прессы есть интерес?

— Кое-какой есть. Можно ожидать, что придут несколько репортеров.

— Много билетов продано? — Эрлихман словно читал мысли Камерона по телефону.

Он был пойман на обмане и уже не мог отступать.

— Еще немного, и все будут распроданы.

Если повезет, Эрлихман ничего не узнает.

И тут Эрлихман ошеломил его:

— Завтра буду в Сан-Франциско, так что загляну к вам.

— Отлично! — Сердце у Камерона упало.

— До встречи.

В тот день после лекции о Достоевском Камерон и Джейми остались в лекционном зале и ломали голову, где они могут собрать двести студентов — приверженцев республиканской партии?

— Не обязательно, чтобы они были настоящими студентами, — сказал Камерон.

— Ты же не хочешь, чтобы газеты написали: «Зал был забит подсадными утками», — встревожился Джейми.

— Не подсадными утками. Просто республиканцами, но не студентами.

— Все-таки риск есть.

— Знаю. Но это лучше, чем потерпеть фиаско.

— Где мы найдем столько людей?

У тебя есть телефон «Молодых республиканцев Окленда»?

— Да, есть.

Они пошли на переговорный пункт, и Камерон позвонил.

— Мне нужно двести человек, чтобы они сидели в зале и обеспечили успех мероприятия, — откровенно сказал он.

— Постараюсь что-нибудь сделать, — ответил человек на другом конце провода.

— И предупредите их, чтобы они не разговаривали с репортерами. Газетчики не должны разнюхать, что в организации «Студенты Беркли за Никсона» нет студентов. Мы этого не хотим.

После того как Камерон повесил трубку, Джейми сказал:

— Не кажется ли тебе, что это немного нечестно?

— Что ты имеешь в виду?

Камерон знал, что он имеет в виду, но не собирался признавать это. Он не хотел рисковать своим шансом с Эрлихманом из-за маленькой лжи.

— Ну как же, — сказал Джейми, — мы говорим людям, что студенты Беркли поддерживают Никсона, а это липа.

— Но мы не можем сейчас идти на попятную. — Камерон перепугался, что Джейми завалит все дело.

— Наверное, не можем, — с сомнением проговорил Джейми.

Все следующее утро Камерон находился в состояний тревожного ожидания. В половине первого в зале сидели всего семь человек. Когда прибыли ораторы, Камерон проводил их в боковую комнату в зале и предложил им кофе и печенье, испеченное матерью Джейми. Без пятнадцати час в зале было почти пусто. Но потом, без десяти, люди стали появляться. К часу дня зал был почти полон, и Камерон начал дышать спокойнее.

Он предложил Эрлихману председательствовать на собрании.

— Нет, — не согласился Эрлихман, — пусть лучше кто-то из студентов.

Камерон представил ораторов, но сам почти не слышал, что они говорят. Организованное им собрание прошло с успехом, и Эрлихман, кажется, остался доволен.

Как он сказал, подводя итог, успех мероприятия — свидетельство того, что студенты не поддерживают демонстрации, либерализм и наркотики. Ему с энтузиазмом зааплодировали.

После закрытия собрания Камерон не мог дождаться, когда все уйдут.

Журналистка Шэрон Макайзак все еще околачивалась в зале с настырным видом. Она напомнила Камерону Иви Уильямс, которая отвергла его юношескую любовь. Шэрон пыталась заговорить с мнимыми студентами. Двое отвертелись от нее, но потом, на радость Камерона, она отловила одного из немногих настоящих студентов-республиканцев. Пока она донимала его своими вопросами, все разошлись.

В два тридцать Камерон и Эрлихман стояли в опустевшем зале.

— Молодец, — сказал Эрлихман. — А ты уверен, что все, кто был здесь, — студенты?

Камерон задумался.

— Это не для прессы?

Эрлихман засмеялся.

— Послушай, — проговорил он. — Когда закончится семестр, не хотел бы ты поработать во время предвыборной кампании Дика? Мы бы нашли, куда направить твою энергию.

Сердце Камерона подскочило.

— Да, мне бы хотелось.

* * *

Дейв находился в Лондоне и жил у своих родителей на Грейт-Питер-стрит, когда в дверь постучал Фиц.

Вся семья сидела в кухне: Ллойд, Дейзи и Дейв. Иви улетела в Лос-Анджелес. Было шесть часов вечера. Раньше в этот час дети обычно ужинали, как они говорили тогда, «пили чай». Родители сидели с ними некоторое время и разговаривали о делах уходящего дня, а потом отправлялись куда-нибудь провести вечер, как правило, на митинг. Дейзи курила, а Ллойд иногда делал коктейли. Традиция устраивать посиделки на кухне в этот час и вести разговоры сохранилась надолго, после того как дети повзрослели для такого «чаепития».

Дейв рассказывал родителям о разрыве с Бип, когда вошла служанка и доложила:

— Граф Фицгерберт.

Дейв заметил, как отец напрягся.

Дейзи прикоснулась к руке Ллойда и сказала:

— Все будет нормально.

Дейва снедало любопытство. Теперь он знал, что граф соблазнил Этель, ковда она была его экономкой, и что Ллойд был незаконнорожденным плодом их романа. Он знал также, что Фиц более полувека отказывался признать Ллойда своим сыном. Так зачем граф пожаловал сюда в этот вечер?

Фиц вошел в кухню, опираясь на две трости, и сказал:

— Моя сестра Мод скончалась.

Дейзи вскочила.

— Ах, как жаль, Фиц, — сказала она. — Присаживайся.

Она взяла его за руку.

Но Фиц помедлил и взглянул на Ллойда.

— Я не имею права садиться в этом доме, — проговорил он.

Дейв мог бы сказать, что Фицу было несвойственно выносить унижения.

Ллойд с достоинством держал себя в руках. Это был отец, который отвергал его всю жизнь.

— Сядь, пожалуйста, — сухо сказал он.

Дейв выдвинул кухонный стул, и Фиц сел за стол.

— Я поеду на ее похороны, — сообщил он. — Они состоятся через два дня.

— Она жила в Восточной Германии, не так ли? — спросил Ллойд. — Как ты узнал, что она умерла?

— У Мод есть дочь Карла. Она позвонила в британское посольство в Восточном Берлине. Они были так любезны, что позвонили мне и сообщили новость. Я был советником-посланником в министерстве иностранных дел до 1945 года, а это что-нибудь да значит, скажу я вам.

Дейзи достала из буфета бутылку виски, налила порцию в стакан и поставила его перед Фицем с кувшином воды из крана. Фиц налил немного воды в виски и выпил глоток.

— Как приятно, что ты помнишь, Дейзи, — сказал он.

Дейв вспомнил, что Дейзи некоторое время жила у Фица, когда была замужем за его сыном Боем Фицгербертом. Вот почему она знала, как он любит пить виски.

— Леди Мод была лучшей подругой моей покойной матери, — произнес Ллойд более мягким голосом. — Последний раз я виделся с ней, кргда мы с мамой ездили в Берлин в 1933 Году. В то, время Мод была журналисткой и писала статьи, которые раздражали Гитлера.

— Я не видел сестру и не разговаривал с ней с 1919 года, — сообщил Фиц. — Я рассердился на нее за то, что она вышла замуж без моего разрешения и, кроме того, за немца. И я сердился на нее почти пятьдесят лет. — На его бесцветном старческом лице отразилась глубокая печаль. — Сейчас мне слишком поздно прощать ее. Каким я был дураком. — Он посмотрел на Ллойда. — Дураком в этом и в других делах.

Ллойд молча слегка кивнул в знак согласия.

Дейв перехватил взгляд матери. Он почувствовал, что сейчас произошло что-то важное, ее выражение подтвердило это. Фиц испытывал такое глубокое сожаление, что не мог говорить об этом, но он подошел к тому, чтобы извиниться, настолько близко, насколько мог.

Трудно было представить, что этого слабого старика когда-то обуревали страсти. Но Фиц любил Этель, и Дейв знал, что и она питала к нему такие же чувства, потому что он слышал это из ее уст. Но Фиц отверг их ребенка, и сейчас, по прошествии целой жизни, он оглядывался назад и сознавал, как много он потерял. Это было невыносимо печально.

— Я поеду с тобой, — импульсивно сказал Дейв.

— Что?

— На похороны. Я поеду в Берлин с тобой.

Дейв не был уверен, почему он так решил, разве что потому, что интуитивно чувствовал: это может пойти на пользу.

— Ты очень добр, юный Дейв, — сказал Фиц.

— Это будет замечательно, — проговорила Дейзи.

Дейв посмотрел на отца, опасаясь, что Ллойд не одобрит его, но, к своему удивлению, он увидел слезы на глазах отца.

На следующий день Дейв и Фиц вылетели в Берлин. Они остановились в гостинице на западной стороне.

— Ты не будешь возражать, если я буду называть тебя Фиц? — спросил Дейв за ужином. — Мы всегда называли Берни Леквиза «деда», даже хотя он был отчимом моего отца. А в детстве я никогда не видел тебя. Так что слишком поздно менять что-либо.

— Я не в той ситуации, чтобы указывать тебе, — ответил Фиц. — И к тому же я вовсе не возражаю.

Они заговорили о политике.

— Мы, консерваторы, были правы относительно коммунизма, — сказал Фиц. — Мы говорили, что у них дело не пойдет, и не идет. Но мы были неправы касательно социал-демократии. Когда Этель говорила, что мы должны дать всем бесплатное образование и бесплатное медицинское обслуживание и обеспечить страхование по безработице, я сказал ей, что она живет в мире иллюзий. А смотри сейчас: все, за что она выступала, осуществилось, а Англия осталась Англией.

Фиц обладал чудесной способностью признавать свои ошибки, подумал Дейв. Таким он был не всегда: он десятилетиями ссорился со своей семьей. Вероятно, это качество пришло к нему с годами.

На следующее утро черный «мерседес» с водителем, заказанный секретарем Дейва, мисс Дженни Причард, ждал у гостиницы, чтобы отвезти их через границу на Восток.

Они подъехали к контрольному пункту «Чарли».

Проехав через барьер, они оказались в длинном сарае, в котором они должны были отдать паспорта. Потом им сказали ждать.

Пограничники, забравшие их паспорта, ушли. Через некоторое время высокий сутулый мужчина в штатском приказал им выйти из «мерседеса» и следовать за ним.

Мужчина шел впереди, потом оглянулся, раздраженный медлительностью Фица.

— Пожалуйста, быстрее, — сказал он по-английски.

Дейв изучал немецкий язык в школе и усовершенствовал его в Гамбурге, поэтому ему не трудно было сказать с возмущением:

— Мой дедушка стар.

Фиц негромко проговорил:

— Не спорь. Это надменный ублюдок из Штази. — Дейв вскинул брови: он никогда не слышал, чтобы Фиц употреблял грубые слова. — Они как кагэбэшники, только не такие мягкосердечные.

Их провели в комнату с голыми стенами, металлическим столом и жесткими деревянными стульями. Их не просили сесть, но Дейв подставил стул Фицу. Он и признательно взглянул на внука.

Высокий мужчина сказал что-то переводчику, курившему сигарету. Тот перевел вопрос.

— Почему вы хотите въехать в Восточную Германию?

— Чтобы присутствовать на похоронах близкой родственницы, которые состоятся в одиннадцать утра, — ответил Фиц. Он посмотрел на свои часы, золотую «Омегу». — Сейчас десять часов. Надеюсь, это будет не долго.

— Это будет столько, сколько нужно. Как зовут вашу сестру?

— Почему вы это спрашиваете?

— Вы говорите, что хотите присутствовать на похоронах своей сестры. Как ее зовут?

— Я сказал, что хочу присутствовать на похоронах близкой родственницы. Я не сказал, что это моя сестра. Вы, очевидно, все знаете об этом.

Агент тайной полиции ждал их, догадался Дейв. Трудно было представить, почему.

— Ответьте на вопрос. Как зовут вашу сестру?

— Ее имя было фрау Мод фон Ульрих, как, очевидно, вам донесли ваши шпики.

Дейв заметил, что Фиц раздражается и нарушает свое указание говорить как можно меньше.

— Как это так, что у лорда Фицгерберта сестра немка?

— Она вышла замуж за моего друга Вальтера фон Ульриха, который был немецким дипломатом в Лондоне. Он погиб от рук гестапо во время Второй мировой войны. А вы что делали во время войны?

По озлобленному выражению на лице высокого мужчины Дейв осознал, что тот все понял, но не ответил на вопрос. И тогда он спросил у Дейва:

— Где Валли Франк?

Дейв пришел в изумление:

— Я не знаю.

— Конечно, знаешь. Ведь он в твоей музыкальной группе.

— Группа распалась. Я не видел Валли несколько месяцев и не знаю, где он.

— В это трудно поверить, вы же партнеры.

— Случается, что партнеры перестают быть партнерами.

— Какая причина вашей ссоры?

— Личные и творческие расхождения. — На самом деле расхождения были сугубо личные и никогда — творческие.

— И тем не менее ты хочешь присутствовать на похоронах его бабушки.

— Она была моей двоюродной бабушкой.

— Где ты последний раз видел Валли Франка?

— В Сан-Франциско.

— Его адрес, пожалуйста.

Дейв замешкался с ответом. Это уже становилось невыносимо.

— Отвечай. Валли Франк разыскивается за убийство.

— Последний раз я его видел в парке Буэна-Виста. Это на Хейт-стрит. Я не знаю, где он живет.

— Ты отдаешь себе отчет, что препятствовать полиции в выполнении ею своих обязанностей — преступление?

— Конечно.

— И если ты совершаешь такое преступление в Восточной Германии, ты можешь быть арестован и посажен здесь в тюрьму?

Дейв вдруг испугался, но пытался оставаться спокойным.

— И тогда миллионы поклонников во всем мире будут требовать моего освобождения.

— Им не позволят вмешиваться в дела юстиции.

И в этот момент вмешался Фиц:

— Вы уверены, что ваши товарищи в Москве будут довольны вами за создание серьезного международного дипломатического инцидента?

Высокий мужчина презрительно рассмеялся, но смех его звучал нарочито.

Дейва вдруг осенило.

— Вы Ганс Гофман.

Переводчик не перевел это, а сразу сказал:

— Его имя вас не касается.

Но по выражению лица высокого мужчины Дейв понял, что он прав.

— Валли рассказывал мне о вас, — набрался храбрости Дейв. — Его сестра выгнала вас, и вы с тех пор мстите их семье.

— Отвечай только на вопросы.

— Это часть вашей мести? Изводить двух невинных людей, которые едут на похороны? Значит, вот какие вы, коммунисты.

— Подождите здесь, пожалуйста.

Ганс и переводчик вышли из комнаты, и Дейв услышал, как с другой стороны дверь закрывается на засов.

— Извини, дед, — сказал Дейв. — это, кажется, связано с Валли. Одному тебе было бы проще.

— Ты не виноват. Надеюсь, мы не опоздаем на похороны. — Фиц достал портсигар. — Ты куришь, Дейв?

Дейв покачал головой.

— Если и курю, то не табак.

— Марихуана тебе вредна.

— А сигареты полезны?

— В точку! — улыбнулся Фиц.

— Я спорил об этом с отцом. Он пьет виски. У вас, парламентариев, своеобразная логика: все, что вредно, незаконно, за исключением того, что вам нравится. А потом вы жалуетесь, что молодежь вас не слушает.

— Конечно, ты прав.

У Фица была длинная сигара, и он выкурил ее целиком, а окурок выбросил в штампованную жестяную пепельницу. Одиннадцать часов настали и прошли. Похороны, на которые они прилетели из Лондона, они пропустили.

В половине двенадцатого дверь открылась, и вошел Ганс Гофман.

— Можете въезжать в Восточную Германию, — с улыбкой сказал он и вышел.

Дейв и Фиц вернулись к своей машине.

— Нам лучше ехать к ним домой, — сказал он и дал адрес водителю.

Они ехали по Фридрих-штрассе в сторону Унтер-ден-Линден. Старые правительственные здания были красивые. На глаза попадались редкие прохожие.

— Боже мой! — воскликнул Фиц. — Это была одна из самых оживленных торговых улиц в Европе. Взгляни на нее сейчас. Все равно что Мертир Тайдфил в понедельник.

Машина остановилась у жилого дома, внешне выглядевшего лучше, чем другие.

— Дочь Мод кажется более состоятельной, чем соседи, — заметил Фиц.

— Отец Валли владеет фабрикой по сборке телевизоров в Западном Берлине, — пояснил Дейв. — Каким-то образом ему удается руководить отсюда. Если я не ошибаюсь, предприятие и сейчас приносит доход.

Они вошли в дом и начали знакомиться с семьей. Им представились родители Валли: приятной наружности Вернер и Карла, простая женщина с резкими чертами. Сестре Валли, привлекательной девушке по имени Лили, совсем не похожей на Валли, было девятнадцать лет. Внимание Дейва привлекла к себе Каролин, у которой были длинные волосы, разделенные пробором посередине и ниспадающие по обеим сторонам. С ней была Алиса, вдохновившая Валли на написание песни, стеснительная четырехлетняя девочка с черной траурной лентой в волосах. Одо, муж Каролин, был немного старше ее — около тридцати лет. Он носил длинные волосы и пасторский воротник.

Дейв объяснил, почему они опоздали на похороны. Они говорили на двух языках, хотя немцы говорили по-английски лучше, чем англичане — по-немецки. Дейв почувствовал, что семья относится к Фицу противоречиво. И это было понятно: в конце концов, он жестоко обошелся с Мод, и ее дочь могла посчитать, что уже слишком поздно что-либо исправлять, да и упрекать также было слишком поздно. Так что никто не заводил разговор о пятидесяти годах отчуждения.

С десяток друзей и соседей, пришедших на похороны, пили кофе с закусками, которые подавали Карла и Лили. Дейв разговаривал с Каролин о гитарах. Как оказалось, она и Лили были подпольными звездами. Им не разрешалось делать студийные записи, потому что их песни посвящались свободе, и люди записывали на магнитофон их выступления и передавали друг другу. Это было что-то вроде самиздата в Советском Союзе. Дейв и Каролин также обсуждали магнитофонную запись в новом кассетном формате, более удобную, но с плохим качеством звучания. Дейв предложил прислать Каролин несколько кассет и деку, но она сказала, что их просто украдут сотрудники тайной полиции.

Дейв раньше думал, что Каролин жестокосердная женщина, потому что порвала с Валли и вышла за Одо, но, к его удивлению, она понравилась ему. Она казалась доброй и умной. О Валли она говорила с большой симпатией и хотела знать все, как он живет.

Дейв рассказал, как они поссорились с Валли. Эта история ее огорчила.

— На него это не похоже, — проговорила она. — Валли не из тех, кто гуляет направо и налево. Девушки все время бегали за ним, и он мог менять их каждую неделю, но он никогда этого не делал.

— Он изменился, — возразил Дейв.

— А что твоя бывшая невеста? Как ее имя?

— Урсула, но все называют ее Бип. По правде, нет ничего удивительного в том, что она неверна. Она какая-то сумасбродная. Этим она и прельщает.

— Мне кажется, ты все еще питаешь чувства к ней.

— Я сходил по ней с ума. — Дейв ответил уклончиво, потому что он не знал, что он чувствует сейчас. Он сердился на Бип, она привела его в ярость своей изменой, но если бы она захотела вернуться к нему, он не был уверен, что бы он сделал.

К ним подошел Фиц и сказал:

— Дейв, прежде чем мы вернемся в Западный Берлин, я хотел бы побывать у нее на могиле. Ты не будешь возражать?

— Конечно, нет. — Дейв встал. — Тогда не будем терять время.

Каролин сказала Дейву:

— Если увидишь Валли, передай ему привет. Скажи ему, что с нетерпением жду того дня, когда он сможет увидеть Алису. Я расскажу ей все о нем, когда она подрастет.

Они все передавали ему приветы и наилучшие пожелания: и Вернер, и Карла, и Лили. Дейв подумал, что ему придется созвониться с Валли, чтобы передать все это на словах.

Когда они выходили, Карла спросила у Фица:

— Вам, наверное, хотелось бы что-нибудь иметь на память о Мод.

— Разумеется.

— Тогда подождите минуту.

Она вышла и вернулась со старым фотоальбомом в кожаном переплете. Фиц открыл его. В нем находились черно-белые фотографии, некоторые расцвеченные, многие поблекшие. Под ними стояли подписи крупным почерком с завитушками, очевидно, сделанные Мод. Самая старая была сделана в большом загородном доме. Дейв прочитал: «Ти Гуин, 1905 год». Это была загородная резиденция Фицгербертов, а здесь сейчас помещался Аберовенский колледж дальнейшего образования.

Увидев на фотографиях себя и Мод в юные годы, Фиц заплакал. Слезы потекли по бледной коже морщинистого лица и замочили воротник его безукоризненно белой рубашки. Ему было трудно говорить.

— Хорошие времена никогда не возвращаются, — произнес он сдавленным голосом.

Они вышли. Водитель отвез их на большое унылое муниципальное кладбище, и они нашли могилу Мод. Земля уже вернулась в яму, образовав маленький жалкий холмик, по длине и по очертаниям напоминающий человеческое тело. Они постояли некоторое время рядом друг с другом, ничего не видя перед собой. Откуда-то доносилось пение птицы.

Фиц вытер лицо большим белым платком.

— Пойдем, — произнес он.

На контрольном пункте их снова задержали.

Ганс Гофман наблюдал, улыбаясь, как их машину тщательно обыскивали.

— Что вы ищете? — спросил Дейв. — Зачем нам что-то контрабандой вывозить из Восточной Германии? У вас нет ничего, что может быть кому-нибудь нужно.

Ему никто не ответил.

Офицер в форме схватил фотоальбом и передал его Гофману. Тот небрежно полистал его и сказал:

— Это должен изучить наш правовой отдел.

— Конечно, — с грустью сказал Фиц.

Им пришлось следовать дальше без альбома.

Когда они отъезжали, Дейв посмотрел назад и увидел, что Ганс выбросил альбом в бак для мусора.

* * *

Джордж Джейкс полетел из Портленда в Лос-Анджелес, чтобы встретить Верину, с бриллиантовым кольцом в кармане.

Он совершал турне с Бобби Кеннеди и не виделся с Вериной с похорон Мартина Лютера Кинга в Атланте семью днями раньше.

Убийство потрясло Джорджа. С доктором Кингом чернокожие американцы связывали сокровенные надежды, и вот сейчас его не стало, он был застрелен расистом из охотничьей винтовки. Президент Кеннеди вселил чернокожим надежду, и он тоже был убит белым из винтовки. Какой смысл в политике, если великих людей устраняют с такой легкостью? Но, по крайней мере, думал Джордж, у нас есть еще Бобби.

Верина пребывала в еще большем трансе. На похоронах она казалась обескураженной, рассерженной и подавленной. Не стало человека, которого она боготворила и обожала и которому служила семь лет.

Джордж недоумевал, почему она не захотела, чтобы он утешил ее. Это ранило его в самое сердце. Они жили на расстоянии почти тысячи километров друг от друга, но он создан для нее. Он полагал, что причина ее отказа — горе, а оно пройдет.

В Атланте ее ничто не удерживало. Работать на преемника Кинга, Ралфа Абернати, ей не хотелось, поэтому она написала заявление об уходе. Джордж думал, что она переедет к нему в Вашингтон. Но без всяких объяснений она вернулась к родителям в Лос-Анджелес. Вероятно, ей нужно было время, чтобы пережить горе.

Или она хотела чего-то большего, чем простое приглашение для переезда к нему.

Отсюда и кольцо.

Следующие предварительные выборы проводились в Калифорнии, что давало Джорджу шанс увидеться с Вериной.

В аэропорту Лос-Анджелеса он взял напрокат белый «плимут-валиант», недорогой, компактный автомобиль — из средств кампании, — и поехал на Норт-Роксбери-драйв в Беверли-Хиллз.

Он проехал через высокие ворота и оставил машину перед кирпичным домом в стиле поздней английской готики, который, как ему показалось, по размерам в пять раз превосходил подлинные дома Тюдоров. Родители Верины, Перси Маркванд и Бэйб Ли, жили так, как подобает звездам.

Служанка впустила его и проводила в гостиную, которая не имела ничего общего с эпохой Тюдоров: белый ковер, кондиционированный воздух, окно от пола до потолка, выходившее на плавательный бассейн. Служанка спросила, не принести ли ему чего-нибудь прохладительного.

— Содовую, — ответил он. — Любую.

Когда вошла Верина, он испытал потрясение.

Она состригла свою замечательную прическу «афро», оставив короткие волосы, как у него. Она была в черных брюках, синей рубашке, кожаном блейзере и черном берете. Это была форма леворадикальной негритянской организации «Черные пантеры».

Он подавил в себе негодование, прежде чем поцеловать ее. Она подставила ему губы на мгновение, и он сразу понял, что с похорон ее настроение не изменилось. Он надеялся, что его предложение руки и сердца выведет ее из этого состояния.

Они сели на диван, застеленный покрывалом с замысловатым рисунком в красно-оранжевых, бледно-желтых и шоколадно-коричневых тонах. Служанка принесла Джорджу кока-колу со льдом в высоком стакане на серебряном подносе. Когда она удалилась, он взял Верину за руку. Сдерживая негодование, он спокойно, как мог, спросил:

— Почему ты носишь эту форму?

— Разве не ясно?

— Мне нет.

— Мартин Лютер Кинг проводил ненасильственную кампанию, и они убили его.

Джордж разочаровался в ней. Он ожидал более убедительного объяснения.

— Авраам Линкольн боролся против рабства, и его тоже убили.

— Негры имеют право защищать себя. И никто другой, особенно полиция.

Джордж не скрывал свое несогласие с этими идеями.

— Вы просто хотите устрашить белых. Ничего не удавалось добиться такими лобовыми методами.

— А чего добились ненасильственными методами? Сотни чернокожих людей линчевали и убили, тысячи избили и бросили в тюрьмы.

Джордж не хотел воевать с ней. Наоборот, он хотел умиротворить ее, но он не сдержался и повысил голос:

— А кроме этого принятия Закона о гражданских правах 1964 года, Закон о предоставлении избирательных прав 1965 года и избрания шести чернокожих конгрессменов и одного сенатора.

— А теперь белые говорят, этого вполне достаточно. Никто не собирается принимать закон о запрещении дискриминации в обеспечении жильем.

— Может быть, белые боятся, что «пантеры» будут ходить в гестаповской форме и с оружием в их распрекрасных пригородных районах.

— Оружие есть у полиции. Оно нам тоже нужно.

Джордж понял, что этот спор якобы о политике на самом деле касался их отношений. И он терял ее. Если он не сможет отговорить ее от участия в организации «Черные пантеры», он не сможет вернуть ее в свою жизнь.

— Послушай, я знаю, что в полиции повсюду в Америке служит много расистов. Но решить эту проблему можно путём улучшения полиции, а не расправой над ними. Мы должны избавиться от таких политиков, как Рональд Рейган, который подстрекает полицию к жестокости.

— Я не приемлю ситуацию, когда белые владеют оружием, а мы нет.

— Тогда боритесь за контроль над оружием и за назначение полицейских-негров на высокие должности.

— Мартин верил в это, и теперь он мертв.

Верина говорила резко, но слез сдержать не могла.

Джордж попытался обнять ее, но она оттолкнула его. Тем не менее он не терял надежду, что она прислушается к голосу разума.

— Если ты хочешь защитить чернокожих людей, прими участие в нашей кампании, — сказал он. — Бобби станет президентом.

— Даже если он победит, конгресс не позволит ему что-либо сделать.

— Они попытаются остановить его, тогда начнется политическое сражение. Кто-то победит, кто-то потерпит поражение. Так мы добиваемся перемен в Америке. Система ненадежная, но все другие хуже. А стрелять друг в друга хуже всего.

— Мы не собираемся соглашаться.

— Ну хорошо, — Он понизил голос. — Мы и раньше не соглашались, но всегда любили друг друга. Разве не так?

— Это другое дело.

— Не говори так.

— У меня все в жизни изменилось.

Джордж пристально посмотрел на нее и увидел на ее лице равнодушие и вину, и тогда он понял, что происходит.

— Ты спишь с одним из «пантер»?

— Да.

Джордж почувствовал тяжесть внутри, словно выпил бочонок холодного эля.

— Тебе надо было сказать мне.

— Я говорю тебе сейчас.

— Господи. — Джорджу стало тоскливо. В кармане он нащупывал кольцо. Оно там так и останется? — Ты представляешь, уже семь лет прошло, как мы окончили Гарвард. — Он едва сдерживал слезы.

— Представляю.

— Полицейские собаки в Бирмингеме, речь в Вашингтоне «У меня есть мечта», президент Джонсон поддерживает гражданские права, два убийства…

— А черные все еще беднейшие американцы, живущие в трущобах, получающие минимальное медицинское обслуживание и выносящие на своих плечах войну во Вьетнаме.

— Бобби собирается все это изменить.

— Ничего он не изменит.

— Нет, изменит. Я приглашу тебя в Белый дом, чтобы ты убедилась в своей неправоте.

Верина пошла к двери.

— До свидания, Джордж.

— Я не могу поверить, что все так кончается.

— Служанка тебя проводит.

Джордж ничего не соображал. Семь лет он любил Верину и полагал, что они поженятся рано или поздно. Сейчас она променяла его на «Черных пантер». Он был в полной растерянности. Хотя они жили порознь, он всегда мог подумать, что он скажет ей и как будет ласкать ее в следующий раз, когда они будут вместе. Сейчас он остался в одиночестве.

Вошла служанка и сказала:

— Сюда, пожалуйста, мистер Джейкс.

Автоматически он пошел за ней в холл. Она открыла парадную дверь.

— Спасибо, — проговорил он.

— Всего хорошего, мистер Джейкс.

Джордж сел в машину, взятую напрокат, и уехал.

* * *

В день голосования на калифорнийских праймериз Бобби Кеннеди и Джордж гостили в доме кинорежиссера Джона Франкенхаймера на пляже Малибу. В то утро небо было затянуто облаками, тем не менее Бобби плавал в океане со своим двенадцатилетним сыном Дейвидом. Они вышли на берег с ссадинами и царапинами, потому что водоворотом отливной волны их протащило по гальке. После обеда Бобби уснул у бассейна, с открытым ртом растянувшись на двух стульях. Джордж заметил след на лбу Бобби, оставшийся после неудачного купания.

Он не рассказал Бобби, что у него произошел разрыв с Вериной. Он рассказал об этом только матери. Ему некогда было подумать о ходе кампании, а в Калифорнии она не прерывалась ни на минуту: то толпы людей, встречавших его в аэропорту и по пути следования кортежа, то многолюдные митинги. Джордж был рад, что занят по горло. Он предавался тоскливому чувству на несколько минут каждый вечер, прежде чем уснуть. Но даже тогда ему представлялось, что он продолжает вести разговор с Вериной и уговаривает ее снова заняться законной политикой и участвовать в предвыборной кампании Бобби. Вероятно, расхождение в их подходах было проявлением фундаментального несходства характеров. Он отказывался верить в это.

В три часа по телевизору были объявлены результаты опроса избирателей на выходе с избирательного участка. Бобби опережал Джина Маккарти с 49 процентами против 41 процента соперника. Джордж ликовал. Я не могу одержать победу над своей девушкой, но могу победить на выборах, подумал он.

Бобби принял душ, побрился и надел синий в тонкую полоску костюм и белую рубашку. Благодаря костюму или, вероятно, большей уверенности в себе он выглядел как никогда раньше по-президентски.

Синяк у Бобби на лбу был незаметен, но Джон Франкенхаймер нашел в доме профессиональный кинематографический грим и наложил ему на лоб.

В половине седьмого Бобби Кеннеди и сопровождающие его лица расселись по машинам и поехали в Лос-Анджелес. В бальном зале гостиницы «Амбассадор» уже началось празднование победы. Джордж поднялся с Бобби в номер-люкс на шестом этаже. Там в большой гостиной сотня или больше друзей, советников и привилегированных журналистов распивали коктейли и поздравляли друг друга. В номере были включены все телевизоры.

Джордж и ближайшие советники последовали за Бобби через гостиную в одну из спален. Как всегда, во время таких коктейлей он вел разговоры на политические темы. Сегодня кроме Калифорнии он победил на первичных выборах в Южной Дакоте, родном штате Хьюберта Хамфри. После Калифорнии он почувствовал уверенность, что победит в штате Нью-Йорк, где он имел преимущество, будучи сенатором от этого штата.

— Мы побеждаем Маккарти, черт возьми, — ликующе воскликнул он, сидя на полу в углу перед телевизором.

Джордж начал беспокоиться о съезде партии. Как ему добиться, чтобы популярность Бобби нашла отражение в голосовании делегатов от штатов, где не проходили праймериз?

— Хамфри делает ставку на такие штаты, как Иллинойс, где мэр Дэйли контролируем голоса делегатов.

— Да, — сказал Бобби. — Но в конечном счете люди, такие как Дэйли, не могут игнорировать настроения людей. Они хотят победить. Хьюберт не может одержать верх над Диком Никсоном, а я могу.

— Это так, но знают ли об этом политические маклеры демократической партии?

— К августу они будут знать.

Джордж разделял мнение Бобби, что они на гребне волны, но он также ясно видел надвигающиеся опасности.

— Нам нужно, чтобы Маккарти ушел с дороги, и тогда мы можем сосредоточиться на Хамфри. С Маккарти нужно заключить сделку.

Бобби покачал головой.

— Я не могу предложить ему пост вице-президента. Он католик. Протестанты могут голосовать за одного католика, но не за двоих.

— Вы могли бы предложить ему самый высокий пост в кабинете.

— Госсекретаря?

— Если он добровольно сойдет с дистанции.

Бобби нахмурился.

— Трудно представить, как пойдет с ним работа в Белом доме.

— Если вы не победите, вы не будете в Белом доме. Я мог бы запустить пробные шары.

— Дай мне подумать.

— Конечно.

— Хочешь знать еще кое-что, Джордж? — спросил Бобби. — Я впервые не чувствую себя братом Джона.

Джордж улыбнулся. Это был большой прогресс.

Джордж вернулся в гостиную, чтобы поговорить с журналистами на трезвую голову. Когда он бывал с Бобби, он предпочитал не брать в рот ни капли спиртного. Сам Бобби любил бурбон. Но некомпетентность работавшей с ним команды раздражала его. Он мог разделаться с каждым, кто подводил его. Джордж чувствовал себя спокойнее, если пил спиртные напитки подальше от Бобби.

Он был трезв как стеклышко, когда около полуночи сопровождал Бобби в бальный зал, где он должен был произнести победную речь. Жена Бобби, Этель, шикарно выглядела в оранжево-белом платье с короткой юбкой и белых колготках, несмотря на то что была беременна одиннадцатым ребенком.

Толпа, как обычно, обезумела. Все парни были в соломенных шляпах, какие носили Кеннеди, а девушки — в форме: синих юбках, белых блузах с красными шарфами. Оркестр исполнял песенку, рекламирующую кандидата. Мощные телевизионные осветительные лампы накаляли и без того жаркую атмосферу в зале. Следуя за телохранителем Биллом Барри, Бобби и Этель пробивались к небольшой платформе, через толпу сторонников, которые тянули к ним руки и дергали за одежду. Суетящиеся фотографы создавали еще больший хаос.

Беснующаяся толпа создавала проблему для Джорджа и всех остальных в команде, но в этом и заключалась сила Бобби. Его способность вызывать эмоциональную реакцию у людей прокладывала ему дорогу в Белый дом.

Бобби встал позади букета микрофонов. Он не просил написать ему речь, только некоторые заметки. Красноречием он не блистал, но никому до этого не было дела.

— Мы великий, бескорыстный и сочувственный народ, — сказал он. — И я хочу, чтобы это был мой девиз в предвыборной борьбе.

Его слова не воспринимались как призывный лозунг, но толпа слишком обожала его, чтобы на что-то обратить внимание.

Джордж решил не ехать с Бобби на заводскую дискотеку после этих торжеств. Танцующие пары будут служить напоминанием, что он один. Лучше он ляжет спать и хорошенько выспится перед отлетом утром в Нью-Йорк, где будет дан старт предвыборной кампании. Работа была лучшим средством для него от головной боли.

— Я благодарю всех, кто приложил усилия, чтобы этот вечер состоялся, — добавил Бобби.

Он поднял вверх руку с раздвоенными средним и указательным пальцами в виде буквы «V», и сотни молодых людей в зале повторили этот жест. Он спустился с возвышения и пожал тянувшиеся к нему руки.

Потом возникло неожиданное затруднение. В соседнем зале ему предстояла встреча с прессой. Как видел Джордж, Биллу Барри не удавалось провести его туда через толпу рвущихся к нему девушек с истерическими криками: «Мы хотим Бобби! Мы хотим Бобби!»

Служащий отеля в форме метрдотеля решил проблему, показав Бобби на открывающуюся в обе стороны дверь, которая вела через служебное помещение в комнату для журналистов. Бобби и Этель пошли за метрдотелем в темный коридор, а Джордж и Билл Барри со всей свитой поспешили за ними.

Джорджа не покидала мысль, когда он снова сможет поднять в разговоре с Бобби вопрос о сделке с Джином Маккарти. По мнению Джорджа, это была первейшая необходимость. Но личные отношения представляли особую важность для всех Кеннеди. Если бы Линдон Джонсон сделался другом Бобби, то все было бы иначе.

Коридор вел в ярко освещенную кухню с блестящими мармитами из нержавеющей стали и огромными холодильными камерами. Радиожурналист на ходу задал вопрос Бобби: «Сенатор, как вы собираетесь противостоять Хамфри?» Бобби мимоходом пожимал руки улыбающимся кулинарам. Один из работников кухни повернулся от стопки подносов, словно собираясь поприветствовать Бобби.

В этот момент, к своему ужасу, Джордж увидел в руке молодого человека маленький черный револьвер с коротким стволом.

Молодой человек нацелил его в голову Бобби.

Не успел Джордж закричать, как раздался выстрел.

Из маленького оружия он прозвучал как негромкий хлопок.

Бобби вскинул руки к голове, откинулся назад и упал на бетонный пол.

— Нет! Нет! — закричал Джордж.

Этого не могло быть! Этого не могло быть снова!

В ту же секунду раздалась трескучая череда выстрелов, похожая на фейерверк. Что-то ударило Джорджа ниже локтя, но он не обратил на это внимания.

Бобби лежал на спине рядом с морозильником, обхватив голову руками. Ноги его были раскинуты в стороны, глаза открыты.

Люди громко кричали. Радиожурналист тараторил в микрофон: «В сенатора Кеннеди стреляли! В сенатора Кеннеди стреляли! Невероятно! Невероятно!».

Несколько человек накинулись на того, кто стрелял. Кто-то крикнул:

— Обезоружьте его!

Джордж увидел, как Билл Барри ударил его кулаком по лицу.

Джордж опустился на колени рядом с Бобби. Тот был жив, из раны за ухом текла кровь. Состояние его было тяжелое. Джордж ослабил галстук Бобби, чтобы ему было легче дышать. Кто-то подложил сложенный пиджак ему под голову.

Кто-то рядом со стоном твердил:

— Господи, господи! Как же это?

Этель прорвалась сквозь толпу, упала на колени около Джорджа и заговорила с мужем. По выражению его лица было видно, что он узнал ее и попытался что-то сказать. Джорджу показалось, что он прошептал: «Все ли живы?» Этель гладила его по лицу.

Джордж посмотрел вокруг. Он не мог сказать, пострадал ли кто-нибудь еще. Потом он заметил, что рукав его рубашки разорван и из раны сочится кровь. Только тогда он почувствовал сильную боль.

Из двери, ведущей в комнату для прессы, ворвались в кухню репортеры и фотографы и окружили тех, кто был рядом с Бобби. Они отталкивали друг друга, залезали на плиты и раковины, чтобы лучше заснять окровавленного Бобби и его потрясенную жену. Этель кричала:

— Пожалуйста, отойдите, дайте ему воздуха!

Прибыла бригада «скорой помощи» с носилками. Они подняли Бобби за плечи и за ноги.

— Не надо, — слабым голосом простонал он.

— Осторожно! — взмолилась Этель. — Осторожно!

Медики положили его на носилки и пристегнули ремнями. Глаза Бобби закрылись.

И он их никогда больше не открыл.

Глава сорок пятая

В то лето Димка и Наталья красили стены в квартире. В открытые окна ярко светило солнце. Дело продвигалось медленно, потому что они часто прерывались, чтобы заняться любовью. Она подвязывала свои шикарные волосы и прятала их под косынку. Работала она в старой Димкиной рубашке с потертым воротником и узких шортах. И каждый раз, когда, он видел ее на лестнице, ему нужно было целовать ее. Он стягивал с нее шорты так часто, что через некоторое время она оставалась только в рубашке, и они предавались любви еще чаще.

Они не могли пожениться, пока ее развод не был оформлен, и для приличия Наталья переехала в свою небольшую квартиру поблизости. Неофициально они уже начали жить вместе в Димкиной квартире. Они переставили мебель, как того захотела Наталья, и купили диван. Они распределили между собой домашние обязанности: он готовил завтрак, а она — ужин; он чистил ее туфли, а она гладила его рубашки; он покупал мясо, а она — рыбу.

Они никогда не встречались с Ником, но Наталья начала налаживать отношения с Ниной. Бывшая жена Димки стала признанной любовницей маршала Пушного и часто проводила уикенды на его даче, устраивая ужины для его близких друзей, некоторые из которых приезжали со своими любовницами. Димка не знал, как Пушной улаживал дела со своей женой, крестьянского вида пожилой женщиной, всегда появлявшейся рядом с ним на официальных государственных приемах. Когда Нина проводила выходные за городом, Димка и Наталья забирали к себе Гришу. Сначала Наталья нервничала, потому что своих детей у нее не было — Ник терпеть не мог детей. Но она быстро привязалась к Грише, который был очень похож на Димку; и неудивительно, что у нее появились обычные материнские инстинкты.

В частной жизни они были счастливы, а в общественной нет. Кремлевские консерваторы лишь делали вид, что приняли чехословацкий компромисс. Как только Косыгин и Димка вернулись из Праги, консерваторы задались целью нарушить договоренность, настаивали на вводе войск, чтобы устранить Дубчека и сорвать его реформы. Споры не прекращались весь июнь и июль как в Москве, так и на черноморских дачах, куда партийная элита перебиралась в летние отпуска.

Димку беспокоило не только то, что имело отношение к Чехословакии. Он беспокоился о сыне и о том мире, в котором он будет расти. Через пятнадцать лет Гриша будет учиться в университете, через двадцать — работать, через двадцать пять у него, возможно, будут свои дети. Будет ли у России лучшая система, что-то вроде дубчекской идеи коммунизма с человеческим лицом? Или же Советский Союз останется тиранией, в которой незыблемая власть партии будет навязываться КГБ?

Как назло, Генеральный секретарь Леонид Брежнев занимал выжидательную позицию. Димка начал презирать его. Боясь оказаться на проигравшей стороне, Брежнев не принимал решения, пока не выяснит, какое коллективное решение может пройти. Он не обладал ни дальновидностью, ни смелостью, ни планами перемен к лучшему в Советском Союзе. В лидеры он не годился.

Конфликт достиг высшей точки на двухдневном заседании Политбюро, которое началось в четверг 15 августа. Как всегда, на официальном заседании в основном происходил вежливый обмен банальностями, в то время как настоящие сражения разгорались не за совещательным столом.

Димка сошелся с Евгением Филипповым лоб в лоб под солнцем на площадке перед желто-белым зданием дворца среди ожидающих лимузинов и припаркованных машин.

— Почитай донесения КГБ из Праги, — сказал Филиппов. — Контрреволюционные студенческие сборища. Клубы, в которых открыто обсуждается свержение коммунистического строя. Тайные оклады оружия.

— Я не верю в эти истории, — парировал Димка. — Да, там ведутся дискуссии о реформе, но опасности преувеличиваются апологетами прошлого, от которых сейчас избавляются.

В действительности шеф КГБ, сторонник жесткой линии Юрий Андропов фабриковал сенсационные разведывательные донесения для подстрекательства консерваторов, но Димка не был настолько безрассудно храбр, чтобы заявлять об этом вслух.

У Димки был источник надежных сведений разведывательного характера: это его двойняшка-сестра. Таня посылала из Праги тщательно выверенные статьи для ТАСС и в то же время снабжала Димку и Косыгина информацией, из которой следовало, что Дубчек — герой для всех чехов, за исключением старых партийных аппаратчиков.

В закрытом обществе людям было почти невозможно узнавать правду. На жителей страны обрушивались потоки лжи. В Советском Союзе почти все документы вводили в заблуждение: данные о выпуске продукции, внешнеполитические оценки, милицейские допросы подозреваемых, экономические прогнозы. Люди между собой шептались, что самая правдивая информация в газетах — это программа радио- и телепередач.

— Могу сказать, как все обернется, — сказала Наталья Димке в четверг вечером. Она все еще работала у министра иностранных дел Андрея Громыко. — Все сигналы из Вашингтона свидетельствуют, что президент Джонсон ничего не предпримет, если мы введем войска в Чехословакию. У него своих проблем по горло: волнения, убийства, Вьетнам и президентские выборы.

На тот день они закончили красить и, сидя на полу, пили пиво. Лоб у Натальи был испачкан желтой краской, и по этой причине Димке захотелось заняться любовью. Он раздумывал, то ли исполнить это желание сейчас, то ли сначала вымыться и потом пойти в кровать, когда она проговорила:

— Прежде чем мы поженимся…

Это звучало зловеще.

— Да?

— Мы должны поговорить о детях.

— Нам нужно было бы завести разговор на эту тему до того, как мы все лето только и делали, что не вылезали из постели.

Они никогда не предохранялись.

— Да. Но у тебя уже есть ребенок.

— У нас есть ребенок. Он наш. Ты будешь его приемная мать.

— И он мне очень нравится. Легко полюбить ребенка, который так похож на тебя. А как ты относишься к тому, чтобы иметь еще детей?

Димка почувствовал, что по какой-то причине это ее тревожит и что ее нужно успокоить. Он поставил свое пиво и обнял ее.

— Я обожаю тебя, — сказал он. — И мне бы хотелось иметь детей с тобой.

— Слава богу, — воскликнула она. — Потому что я беременна.

* * *

Таня отметила, что в Праге стало трудно достать газеты. По иронии судьбы, это было последствием отмены Дубчеком цензуры. Раньше мало кого интересовали прилизанные и лицемерные статьи в контролируемой правительством прессе. Сейчас, когда газеты могли писать правду, их тиражи не поспевали за спросом. Тане приходилось вставать рано утром, чтобы успеть купить их.

Телевидение также получило свободу. В передачах о текущих событиях рабочие и студенты задавали вопросы министрам правительства и критиковали их. Освобожденным из тюрем политическим заключенным разрешалось вызывать на очную ставку агентов тайной полиции, которые бросали их за решетку. У телевизоров в фойе крупных гостиниц собирались небольшие толпы зрителей, которые смотрели дискуссии на экране.

Подобного рода обмены мнениями происходили в каждом кафе, рабочих столовых и ратушах. Людям, которые подавляли в себе подлинные чувства в течение двадцати лет, вдруг дали возможность высказывать, что у них накопилось в душе.

Воздух свободы был заразительный. Тане хотелось верить, что старые времена прошли и что больше нет опасности. Тане приходилось напоминать себе, что Чехословакия все еще оставалась коммунистической страной с тайной полицией и пытками в подвалах.

Таня привезла с собой машинописный текст первого романа Василия.

Рукопись попала к ней незадолго до ее отъезда из Москвы таким же способом, как первый рассказ Василия: на улице ей передал листы незнакомец, не пожелавший отвечать на ее вопросы. Как и раньше, они были исписаны мелким почерком — несомненно, для экономии бумаги. Назывался роман сардонически — «Свободный человек».

Таня перепечатала его на почтовой бумаге. Ей нужно было иметь в виду, что ее багаж будет открыт. Она пользовалась доверием как корреспондент ТАСС, и все же не исключалась возможность, что любой гостиничный номер, где она останавливалась, будет перевернут вверх дном, а квартира, предоставленная ей в Старой Праге, будет тщательно обыскана. Но, как ей казалось, она придумала отличный тайник. Тем не менее она жила в страхе. Это все равно что иметь ядерную бомбу. Ей не терпелось как можно скорее передать рукопись.

Она подружилась с пражским корреспондентом английской газеты и при первой возможности сказала ему:

— В Лондоне есть редактор, который специализируется в переводе восточно-европейских романов: Анна Мюррей из издательства «Роули». Я хотела бы поспрашивать ее о чешской литературе. Не могли бы вы узнать, согласится ли она ответить на мои вопросы?

Это было опасно, поскольку раскрывалась связь между Таней и Анной, но Тане приходилось подвергать себя риску, хотя, как ей казалось, он был минимальный.

Двумя неделями позже английский журналист сообщил:

— Анна Мюррей прилетит в Прагу в следующий вторник. Я не мог дать ей ваш телефон, потому что не знаю его, но она остановится в гостинице «Палас».

Во вторник Таня позвонила в гостиницу и попросила передать Анне, чтобы она встретилась в четыре часа с Якубом у памятника Яну Гусу.

Ян Гус был средневековый философ, сожженный на костре по решению церковного собора за призывы совершать богослужения на местном языке. Он являлся символом чешского сопротивления против иностранного засилья. Памятник ему поставлен на площади в Старом городе;

Агенты тайной полиции во всех отелях проявляли особый интерес к гостям с Запада, и Таня могла предположить, что им сообщали обо всех просьбах, которые передавались через администратора, поэтому они могли послать шпика к памятнику, чтобы установить, с кем встречается Анна. По этой причине она не пошла на условленное место встречи, а перехватила Анну на улице и незаметно передала ей карточку с адресом ресторана в Старом городе и записку: «Сегодня в восемь вечера. Столик заказан на имя Якуба».

И все же была возможность, что за Анной будут следить от отеля до ресторана. Хотя у тайной полиции не было столько людей, чтобы все время следить за каждым иностранцем. Тем не менее Таня продолжала принимать меры предосторожности. В тот вечер она надела широкую кожаную куртку, несмотря на теплую погоду, и вышла из дома раньше. В ресторане она села не за тот столик, который заказала. Таня не подняла головы, когда вошла Анна, и исподволь наблюдала, пока она садилась за стол.

Анна была безошибочно иностранкой. Никто в Восточной Европе так хорошо не одевался. На ней был темно-красный брючный костюм, сшитый по ее пышной фигуре. К костюму она подобрала яркий многоцветный шарф французского производства. У Анны были темные волосы и глаза, унаследованные от матери-немки еврейских корней. На вид, как определила Таня, ей было около тридцати лет, но она относилась к тем женщинам, которые становились красивее, оставив позади юность.

В ресторан за Анной никто не шел. Таня продолжала сидеть на месте пятнадцать минут, наблюдая за прибывшими и за Анной, которая заказала бутылку венгерского рислинга и выпила стакан. За это время вошли четыре человека: пожилая супружеская чета и молодая парочка — никто из них даже отдаленно не походил на тайных агентов. Наконец Таня встала и подсела к Анне, повесив свою куртку на спинку кресла.

— Спасибо, что приехали, — сказала Таня.

— Не стоит благодарности. Мне самой приятно.

— Путь не близкий.

— Я готова проделать в десять раз более долгий путь, чтобы встретиться с женщиной, которая дала мне «Во власти стужи».

— Он написал роман.

Анна откинулась назад со вздохом удовлетворения.

— Я как раз надеялась, что вы мне это скажете. — Она налила вина в Танин стакан. — Где он?

— Спрятан. Я дам его вам, перед тем как мы уйдем.

— Хорошо. — Анна удивилась, как можно спрятать машинописную рукопись, что она не бросается в глаза, тем не менее она согласилась с Таниным предложением. — Вы меня очень обрадовали.

— Я знала, что «Во власти стужи» — гениальная вещь, — задумчиво сказала Таня. — Но даже я не ожидала, что у вас будет международный успех. В Кремле пришли в бешенство еще и потому, что они не могут понять, кто же автор.

— Вы должны знать, что ему полагается громадный гонорар.

Таня покачала головой.

— Если он получит деньги из-за границы, тайное станет явным.

— Тогда, может быть, не сейчас. Я договорилась с крупнейшей лондонской фирмой литературных агентов представлять его.

— Что такое литературный агент?

— Это тот, кто заботится об интересах автора, ведет переговоры о контрактах и следит, чтобы издатель платил вовремя.

— Я не слышала об этом.

— Они открыли счет в банке на имя Иван Кузнецов. Но вам следовало бы подумать, не инвестировать ли деньги во что-нибудь.

— Сколько это?

— Более миллиона фунтов.

Таня была потрясена. Василий был бы самым богатым человеком в России, если бы он мог получить эти деньги.

Они заказали ужин. Пражские рестораны стали лучше в последние месяцы, но блюда были все еще традиционные. Мясо с клецками подавали в густом соусе со взбитыми сливками и клюквенным джемом.

Анна спросила:

— Чего ожидать здесь, в Праге?

— Дубчек искренний коммунист, который хочет, чтобы страна оставалась членом Варшавского пакта, поэтому он не представляет существенную угрозу для Москвы, но динозавры в Кремле видят это иначе. Никто не знает, что может случиться.

— У вас есть дети?

Таня улыбнулась.

— Существенный вопрос. Вероятно, мы готовы терпеть советскую систему ради того, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но есть ли у нас право передавать следующему поколению нищету и тиранию? Нет, у меня нет детей. У меня есть племянник Гриша, которого я люблю, сын моего брата-близнеца. Сегодня утром я получила от него письмо, в котором он пишет, что женщина, которая будет его второй женой, беременна и у меня будет второй племянник или племянница. Ради этого я надеюсь, что Дубчек добьется успеха и другие коммунистические страны последуют примеру чехов. Но советская система консервативна по своей сути и менее восприимчива к переменам, чем капитализм. Может быть, в этом в конечном счете состоит ее основной недостаток.

Когда они закончили, Анна сказала:

— Если мы не можем заплатить автору, то можно ли дать вам подарок, который вы передадите ему? Есть ли что-нибудь такое, что ему хотелось бы получить с Запада?

Пишущая машинка — вот что ему нужно, но тогда все вскроется.

— Свитер, — сказала Таня. — Настоящий толстый теплый свитер. Ему все время холодно. И какое-то нижнее белье, с длинными рукавами и штанинами.

Анну охватил ужас, когда она заглянула в жизнь Ивана Кузнецова.

— Завтра я буду в Вене и все куплю лучшего качества.

Таня кивнула, довольная.

— Мы встретимся здесь снова в пятницу?

— Да.

Таня встала.

— Нам нужно выйти порознь.

По лицу Анны промелькнул испуг.

— А рукопись?

— Наденьте мою куртку, — сказала Таня.

Анне, которая была полнее Тани, куртка оказалась маловатой, но она смогла надеть ее.

— Когда будете в Вене, распорите подкладку, — сказала Таня и пожала руку Анны. — Не потеряйте. Другого экземпляра у меня нет.

* * *

Таня проснулась среди ночи оттого, что ее кровать тряслась. Она приподнялась и со страхом подумала, что за ней пришла тайная полиция. Включив свет, она увидела, что в комнате никого нет. Но и тряска не прекратилась. Значит, это не сон. Фотография Гриши в рамке на ее прикроватном столике мелко дрожала, и Таня слышала дребезжащий звук от вибрирующих на стеклянной поверхности столика баночек с кремами.

Она вскочила с кровати и подошла к окну. Забрезжил рассвет. Сo стороны главной улицы доносилось глухое грохотание, но ей не было видно, что вызывает его. Таню одолел смутный страх.

Она стала искать глазами кожаную куртку и вспомнила, что отдала ее Анне. Она быстро натянула джинсы, надела свитер и ботинки и вышла на улицу. Несмотря на ранний час, там были люди. Она быстро пошла туда, где слышался шум.

Как только она дошла до главной улицы, она поняла, что происходит.

По улице двигались танки — медленно, но безостановочно, грохоча гусеницами. На танках сидели солдаты в советской форме, молодые, почти мальчишки. Посмотрев вдаль улицы, залитой нежным утренним светом, Таня увидела десятки танков, может быть сотни, вытянувшихся в длинную вереницу до Карлова моста и дальше. Вдоль тротуаров небольшими группами стояли мужчины и женщины, многие в пижамах и ночных рубашках, и с тревогой и в недоумении смотрели, как оккупируется их город.

Таня поняла, что консерваторы в Кремле взяли верх. Советский Союз ввел войска в Чехословакию. Короткий период реформ и надежд закончился.

Таня взглянула на стоящую рядом женщину средних лет. На голове у нее была старомодная сетка для волос — такая, какую каждую ночь надевала Танина мать. По лицу женщины текли слезы.

В этот момент Таня почувствовала влагу на своих щеках и поняла, что тоже плачет.

* * *

Спустя неделю после того, как советские войска были введены в Прагу, Джордж Джейкс сидел на диване в своей вашингтонской квартире в нижнем белье и смотрел по телевизору репортаж о съезде демократической партии в Чикаго.

На обед он разогрел банку томатного супа и съел его прямо из кастрюли, которая сейчас стояла на кофейном столике с красными остатками клейкой жидкости, густеющей внутри.

Он знал, что ему нужно делать. Он должен надеть костюм и идти искать новую работу и новую девушку и начинать новую жизнь.

Но смысла во всем этом он не видел.

Он слышал о депрессии и знал, что это и есть депрессия.

Его лишь ненадолго отвлекли кадры, как чикагская полиция в ярости набрасывается на кого попало. Несколько сотен человек устроили мирную сидячую демонстрацию перед зданием, где проходил съезд. Полицейские набросились на них с резиновыми дубинками, жестоко избивая всех подряд, словно они не сознавали, что совершают уголовно наказуемое нападение перед телекамерами в прямом эфире, или, что более вероятно, они сознавали, но им было всё равно.

Кто-то, вероятно мэр Ричард Дэйли, спустил собак с привязи.

Джордж праздно рассуждал о политических последствиях. Пришел конец ненасилию как политической стратегии. Мартин Лютер Кинг и Бобби Кеннеди были неправы, и сейчас они мертвы. «Черные пантеры» были правы. Мэр Дэйли, губернатор Рональд Рейган, кандидат в президенты Джордж Уоллес и все их расистские полицейские чины будут использовать силу против любого, чьи взгляды они будут считать неправильными. Чернокожим нужно оружие, чтобы защищать себя. Как и всем, кто противостоит цепным псам американского общества. Сейчас в Чикаго полиция обращается с белыми парнями из среднего класса так, как она всегда обращалась с чернокожими. Это должно изменить мировоззрение.

В дверь позвонили. Он в недоумении нахмурился, поскольку никого не ждал и не хотел ни с кем разговаривать. Он не пошел открывать дверь, надеясь, что незваный гость уйдет. Но звонок раздался снова. Меня может не быть дома, подумал он. Откуда они знают, что я здесь? Звонок задребезжал в третий раз, длинный и настойчивый, и Джордж понял, что в покое его не оставят.

Он направился к двери. Это былаего мать. Она держала в руках закрытую кастрюлю.

Джеки оглядела его с головы до ног.

— Так и знала, — сказала она и вошла без приглашения.

Она поставила кастрюлю на Плиту и включила ее,

— Прими душ, — приказала она. — Побрей свою унылую физиономию и надень что-нибудь приличное.

Он хотел протестовать, но у него не было сил. Проще выполнить ее указания.

Она начала убираться в квартире: поставила супницу в мойку, сложила газеты, открыла окна.

Джордж удалился в свою комнату снял нижнее белье, принял душ и побрился. Все равно это без толку. Завтра он снова устроит бедлам.

Он надел брюки и синюю рубашку на пуговицах и вернулся в гостиную. Из кастрюли распространялся аппетитный запах, он не мог этого отрицать. Джеки накрыла обеденный стол.

— Садись, — сказала она. — Обед готов.

Она приготовила цыпленка в томатном соусе с зеленым чили под сырной корочкой. Устоять Джордж не мог и съел две тарелки. Потом его мать вымыла посуду, а он вытер ее.

Она села с ним смотреть репортаж с партийного съезда.

Выступал сенатор Абрахам Рибикофф. Он выдвинул кандидатом Джорджа Макговерна, либерала, выступающего против войны во Вьетнаме, и вызвал оживление в зале, заявив:

— С таким президентом, как Джордж Макговерн, на улицах Чикаго прекратятся гестаповские методы.

— Ну и ну! Сказать им такое.

Шум в зале стих. Телережиссер переключился на камеру, показывающую мэра Дэйли крупным планом. Он был похож на гигантскую лягушку с выпученными глазами, скуластым лицом и толстой шеей со складками жира. На какой-то момент он — как и его полицейские — забыл, что на него наведена камера, с руганью набросился на Рибикоффа.

Микрофоны не уловили его слов.

— Интересно, что он сказал, — проговорил Джордж.

— Я знаю, — откликнулась Джеки. — Я умею читать по губам.

— Вот так новость!

— Когда мне было девять лет, я оглохла. Долгое время не могли определить, в чем причина. В конце концов мне сделали операцию, и слух вернулся. А умение читать по губам не пропало до сих пор.

— Так что же мэр Дэйли сказал Эйбу Рибикоффу?

— Он сказал: «Да пошел ты, еврейский сукин сын». Вот что он сказал.

* * *

Валли и Бип остановились в чикагском «Хилтоне» на шестнадцатом этаже, где находился штаб Маккарти по проведению предвыборной кампании. Они устали и были удручены, когда в полночь вошли в свой номер в последний день съезда. Они потерпели поражение: вице-президент Губерт Хамфри был выбран кандидатом от демократов. На президентских выборах будут соперничать два человека, которые выступали за продолжение войны во Вьетнаме.

У них даже не было дурмана покурить. Они на время завязали с этим, чтобы не давать прессе повода очернить Маккарти. Они немного посмотрели телевизор и потом легли спать, чувствуя себя настолько отвратительно, что даже не стали заниматься любовью.

— Черт возьми, — проворчала Бип, — через пару недель мне идти на занятия. Не знаю, как я это вынесу.

— Думаю, я сделаю пластинку, — сказал Валли. — У меня есть несколько песен.

Бип засомневалась.

— Ты считаешь, что сможешь поладить с Дейвом?

— Нет. Мне бы хотелось, но он не станет. Когда он позвонил и сказал, что виделся с моими родителями в Восточном Берлине, он действительно был холоден, хотя делал доброе дело.

— Мы в самом деле обидели его, — с грустью проговорила Бип.

— Кроме того, у него прекрасно идут дела: и его телевизионное шоу, и все остальное.

— Так как ты собираешься делать альбом?

— Я отправлюсь в Лондон. Лу согласится играть на барабане, а Баз — на бас-гитаре. Они злятся на Дейва за то, что он развалил группу. С ними я запишу основные дорожки, а потом самостоятельно — вокалы. Некоторое время придется потратить на наложение звука, добавление гитарных вставок, создание вокальной гармоничности.

— Ты хорошо все продумал.

— У меня было время. Я не появлялся в студии полгода.

В этот момент раздался грохот и треск и комнату залил свет из коридора. К своему ужасу и не веря своим глазам, Валли понял, что кто-то выломал дверь. Он скинул простыни и вскочил с кровати, закричав:

— Что такое, твою мать!

Зажегся свет, и он увидел, что в номер через выломанную дверь входят двое чикагских полицейских в форме.

— Что происходит? — возмутился он.

Вместо ответа один из полицейских ударил его резиновой дубинкой.

Валли увернулся, и вместо головы удар пришелся по плечу. Валли вскрикнул от боли, и завизжала Бип.

Держась за плечо, Валли попятился к кровати. Полицейский снова взмахнул дубинкой. Валли отпрыгнул назад и, получив удар по ноге, взревел от боли.

Оба полицейских подняли дубинки. Валли перекатился и закрыл собой Бип. Одна дубинка ударила его по спине, другая — по бедру.

— Перестаньте, пожалуйста, перестаньте. Мы не сделали ничего плохого. Перестаньте бить его!

Валли почувствовал еще два мучительный удара и подумал, что он сейчас потеряет сознание. В этот момент все прекратилось, и топот двух пар ботинок удалился из комнаты.

Валли скатился с Бип

— Твою мать, как больно, — простонал он.

Бип встала на колени, чтобы посмотреть на его синяки.

— Почему они сделали это? — спросила она.

Валли услышал, как полицейские вламываются в другие номера и как кричат вытаскиваемые из кровати и избиваемые люди.

— Чикагская полиция может делать все, что хочет, — сказал он. — Это хуже, чем в Восточном Берлине.

* * *

В октябре Дейв Уильямс летел в самолете в Нашвилл. Рядом с ним сидел сторонник Никсона.

Дейв летел в Нашвилл, чтобы сделать пластинку. Его собственная студия в Нале, на ферме «Дейзи», еще строилась. Кроме того, в Нашвилле собирались некоторые лучшие музыканты. Дейв чувствовал, что рок-музыка становилась слишком рассудочной с невероятным звуком и двадцатиминутным гитарным солированием. Так что он планировал выпустить альбом с классическими двухминутными песнями «Девушка моего лучшего друга», «Это дошло до меня с быстротой молнии» и «Вулли-булли». Кроме того, он знал, что Валли делает сольный альбом в Лондоне, и не хотел отставать от него.

Имелась у него и другая причина. Крошка Лулу Смол, которая флиртовала с ним во время гастрольного турне рок-звезд, сейчас жила в Нашвилле и работала бэк-вокалисткой. Он нуждался в ком-то, кто помог бы ему забыть Бип.

На первой странице газеты, которую он достал из сетчатого кармана в спинке кресла перед ним, была помещена фотография вручения медалей победителям в беге на 200 метров на Олимпийских играх в Мехико. Золотую медаль завоевал Томми Смит, чернокожий американец, побивший мировой рекорд. Белый австралиец взял серебро, а еще один чернокожий американец — бронзу. У всех троих на олимпийских куртках были значки борцов за права человека. Когда исполнялся гимн США, два американских атлета склонили голову и вскинули кулаки в приветствии «Черных пантер». Этот момент и был запечатлен на фотографии, помещенной во всех газетах.

— Позор, — буркнул пассажир, сидевший рядом с Дейвом в первом классе.

Лет сорока, в деловом костюме и белой рубашке с галстуком, он делал пометки шариковой авторучкой на толстом печатном документе, который извлек из кожаного чемоданчика.

Дейв обычно избегал разговоров с людьми в самолетах. Они, как правило, сводились к расспросам, как живется поп-звезде, а это ему наскучило. Но этот человек, похоже, не знал, кем является Дейв. Дейву же было любопытно знать, что на уме такого человека.

— Прав был президент Международного Олимпийского комитета, запретив им принимать участие в играх, — продолжал сосед.

— Президента зовут Эйвери Брандейдж, — заметил Дейв. — Здесь пишут, что в 1936 году, когда игры проводились в Берлине, он отстаивал право немцев вскидывать руку в нацистском приветствии.

— Я с этим также не согласен, — сказал бизнесмен. — Игры к политике не имеют отношения. Наши атлеты соревнуются, как американцы.

— Они американцы, когда побеждают на соревнованиях в беге и когда их призывают в армию, — проговорил Дейв. — Но они негры, когда хотят купить дом по соседству с вашим.

— В общем, я за равенство, но медленные перемены лучше, чем быстрые.

— Тогда, может быть, пусть у нас во Вьетнаме будет армия только из белых, пока мы не убедимся, что американское общество готово к полному равенству.

— Я также против войны, — разговорился сосед. — Если вьетнамцы по своей глупости хотят быть коммунистами, пусть будут. Беспокойство должны вызывать коммунисты в Америке.

Он с далекой планеты, подумал Дейв.

— Каким бизнесом вы занимаетесь!

— Я продаю рекламу для радиостанций. — Он протянул руку. — Рон Джоунз.

— Дейв Уильямс. Я занимаюсь музыкальным бизнесом. Позвольте вас спросить, за кого вы будете голосовать в ноябре?

— За Никсона, — с ходу ответил Джоунз.

— Но вы против войны, и вы за гражданские права для негров, хотя и не сразу. То есть вы согласны с Хамфри по этим проблемам.

— К черту эти проблемы. У меня жена и трое детей, мне нужно выплачивать ипотеку и автокредит. Вот мои проблемы. Я стал региональным агентом по продажам и через несколько лет рассчитываю стать общенациональным агентом. Я напрягаю все силы и не хочу, чтобы кто-то мешал мне, будь то негры, учиняющие массовые беспорядки, или обкуренные хиппи, или коммунисты, работающие на Москву, или такие мягкотелые либералы, как Хьюберт Хамфри. Мне все равно, что вы говорите о Никсоне, он стоит за таких людей, как я.

В этот момент овладевшее Дейвом всеобъемлющее ощущение нависшей обреченности заставило его осознать, что Никсон победит.

* * *

Джордж Джейкс первый раз за несколько месяцев надел костюм, белую рубашку и галстук и отправился обедать с Марией Саммерс в «Жокейский клуб» по ее приглашению.

Он догадывался, что может произойти. Мария разговаривала с его матерью. Джеки сказала Марии, что Джордж целый день пребывал в подавленном состоянии у себя в квартире и ничего не делал. Мария собиралась сказать ему, чтобы он взял себя в руки.

Смысла в этом он не видел. Жизнь его пошла кувырком. Бобби был мертв, и следующим президентом будет либо Хамфри, либо Никсон. Уже ничего нельзя сделать, чтобы покончить с войной или добиться равенства для чернокожих, или даже того, чтобы полиция прекратила избивать неугодных ей людей.

И все же он согласился пообедать с Марией. Они вернулись далеко назад.

Мария выглядела привлекательной своей зрелостью. На ней было черное платье с подходящим по цвету жакетом и жемчужное колье. Всем своим видом она демонстрировала уверенность и надежность. Она выглядела такой, какой была: преуспевающей бюрократкой среднего уровня из министерства юстиции. Она отказалась от коктейля, и они заказали обед.

Когда официант ушел, она сказала Джорджу:

— Ты никак не можешь прийти в себя после этого.

Он понял, что она сравнивает его горесть по Бобби со своей тяжелой утратой.

— У тебя рана в сердце, и она не заживает, — заметила она.

Джордж кивнул. Она была настолько права, что он едва сдерживал слезы.

— Работа — лучший лекарь, — продолжала она. — Работа ивремя.

Она пережила чудовищный стресс, Джордж понимал это. Ее утраты была тяжелее, поскольку Джон Кеннеди был ее любовником, а не просто другом.

— Ты помог мне, — говорила она. — Ты нашел для меня работу в министерстве. Это стало моим спасением: новая обстановка, новые проблемы.

— Но не новый возлюбленный.

— Нет.

— Ты все еще живешь одна?

— У меня два кота: Юлий и Лупи.

Джордж кивнул. То, что она одинока, должно было идти ей на пользу в министерстве юстиции. Там не торопились с продвижением замужних женщин, которые могли забеременеть и уйти, но у одинокой женщины было больше шансов.

Принесли их заказ, и некоторое время они ели молча. Потом Мария положила свою вилку.

— Я хочу, чтобы ты вернулся на работу, Джордж.

Его взволновала её трогательная забота о нем и восхитила непреклонная решимость, с которой она меняла свою жизнь. Но он был не в состоянии воспрянуть духом. Он беспомощно пожал плечами.

— Бобби больше нет, Маккарти проиграл праймериз. У кого я буду работать?

Мария удивила его своим ответом:

— У «Фосетта Реншо»

— У этих прохвостов?

«Фосетт Реншо» была вашингтонской юридической фирмой, которая предложила ему работу после окончания университета, а потом отказалась принимать его, потому что он принял участие в автобусном рейсе свободы.

— Ты будешь у них экспертом по гражданским правам, — добавила она.

Его привела в умиление ирония судьбы. Семь лет назад участие в движении за гражданские права лишило его возможности работать в «Фосетт Реншо», а теперь, обогащенный опытом в этой области, он стал ценным специалистом. Вопреки всему мы одержали кое-какие победы, подумал он. И ему стало легче на душе.

— Ты работал в министерстве юстиции и на Капитолийском холме и приобрел бесценные знания, недоступные для широкого круга лиц, — продолжала она. — И знаешь, что еще? Вашингтонская юридическая фирма вдруг сочла, что ей будет к лицу иметь в числе своих служащих чернокожего юриста.

— Откуда тебе известно, чего хочет «Фосетт Рению»?

— Министерство юстиции имеет дело с ними по многим вопросам. В частности, оно добивается, чтобы их клиенты исполняли правительственное законодательство.

— Я бы прекратил защищать корпорации, которые нарушают законодательство о гражданских правах.

— Подумай об этом в плане приобретения нового опыта. Ты увидишь собственными глазами, как работает законодательство о равенстве. Это пригодилось бы, если бы ты захотел вернуться в политику. А пока ты будешь хорошо зарабатывать.

Джордж засомневался, вернется ли он когда-нибудь в политику.

Он поднял голову и увидел, что его отец приближается к их столику.

— Я только что пообедал. Могу ли я выпить с вами чашку кофе?

Джордж подумал, не могла ли эта внешне случайная встреча быть на самом деле подстроена Марией. Он также вспомнил, что старик Реншо, главный компаньон юридической фирмы, был другом Грега в годы отрочества

— Мы только что говорили о возвращении Джорджа на работу. Его хочет взять к себе «Фосетт Реншо», — сказала Мария Грегу.

— Реншо говорил мне об этом, Ты будешь ценным кадром для них. Твои контакты не идут ни в какие сравнения.

— Похоже, Никсон побеждает, — заметил нерешительно Джордж. — У меня контакты преимущественно среди демократов.

— Они не утратили важности. В любом случае не думаю, что Никсон задержится надолго. Он на чем-нибудь погорит.

Джордж вскинул брови. Грег был либеральный республиканец, который отдал бы предпочтение кому-нибудь вроде Нельсона Рокфеллера в качестве кандидата на пост президента. И, как ни странно, он не был предан своей партии.

— Ты думаешь, движение сторонников мира сомнет Никсона? — спросил Джордж.

— Такое даже не приснится. Скорее наоборот. Никсон — это не Линдон Джонсон. Никсон разбирается во внешней политике лучше, чем большинство в Вашингтоне. Не дай одурачить себя его глупыми разглагольствованиями о коммунистах, рассчитанными на своих сторонников на стоянках для жилых автоприцепов. — Грег был снобом. — Никсон покончит с войной во Вьетнаме, но он будет утверждать, что мы проиграли войну, поскольку движение сторонников мира ослабило военных.

— Так что же заставит его уйти?

— Дик Никсон лжет, — сказал Грег. — Он лжет чуть ли не каждый раз, когда открывает рот. Когда в 1952 году должна была приступить к исполнению обязанностей республиканская администрация, Никсон утверждал, что обнаружил в правительстве тысячи людей, занимающихся подрывной деятельностью.

— А скольких обнаружил ты?

— Ни одного. Я знаю, я был молодым конгрессменом. Потом он заявил прессе, что в документах уходящей администрации демократов он наткнулся на программу перевода Америки на социалистические рельсы. Репортеры попросили показать ее.

— У него не оказалось копии.

— Совершенно верно. Он также заявил, что у него есть секретный коммунистический меморандум о том, как вести работу через демократическую партию. Этого меморандума также никто не видел. Я подозреваю, что мать мать Дика не объяснила ему, что лгать — это грех.

— В политике много обмана, — проговорил Джордж.

— Как и во многих других сферах деятельности. Но немногие: лгут так, как Никсон. Он обманщик и плут. До сего дня ему удавалось ускользнуть. Как простому люду. Но совсем другое дело, когда ты президент. Журналисты знают, что им врут насчет Вьетнама, и они скептически относятся ко всему, что говорит правительство. Дика припрут к стене, и тогда он уйдет. И знаешь, что еще? Он никогда не поймет почему. Он будет утверждать, что на него ополчилась пресса.

— Надеюсь, что ты прав.

— Соглашайся, Джордж, — сказал Грег. — Еще многое предстоит сделать.

Джордж кивнул:

— Может быть, соглашусь.

* * *

Клаус Крон был рыжий. На голове у него волосы были темные рыже-каштановые, а на всем остальном теле — рыжие. Ребекке особенно нравился треугольник, растущий от паха до точки около пупка. Туда она и смотрела, когда занималась с ним оральным сексом, от чего она получала не меньше удовольствия, чем он.

Сейчас она лежала головой на его животе и рассеянно крутила пальцем его завитушки. Они находились в его квартире вечером в понедельник. В такое время по понедельникам совещания не проводились, но она делала вид, что идет в ратушу, а ее муж делал вид, что верит ей.

Организовать такое свидание было легко, сложности возникали, когда приходилось договариваться со своими чувствами. Удерживать этих мужчин отдельно друг от друга в ее сознании давалось с таким трудом, что она часто хотела все бросить. Она чувствовала себя омерзительно виноватой, что неверна Бернду. Но возмещением служил страстный и приносящий наслаждение секс с очаровательным мужчиной, который обожал ее. И Бернд дал ей разрешение. Она напоминала себе об этом снова и снова.

В этот год все занимались этим. Любовь — это все, что вам нужно. Ребекка не была хиппи, она была школьной учительницей и уважаемым в городе политиком. И все же на нее воздействовала атмосфера половой распущенности, словно она по неосторожности вдохнула витающую в воздухе марихуану. «Почему бы и нет? — спрашивала она себя. — Что в этом плохого?»

Когда она думала о тридцати семи годах своей жизни, она сожалела лишь о том, чего не сделала: она не изменяла своему первому мужу-прохвосту, она не забеременела от Бернда, пока это было возможно, она бежала годами раньше от восточно-германской тирании.

По крайней мере, оглядываясь назад, она не будет сожалеть, что не отдалась Клаусу.

— Ты счастлива? — спросил он.

«Да, — подумала она, — когда я забываю на несколько минут о Бернде».

— Конечно, — сказала она. — Иначе я не играла бы с твоими волосами на лобке.

— Я обожаю проводить с тобой время, если не считать того, что это бывает так недолго.

— Я знаю. Мне хотелось бы иметь вторую жизнь, чтобы я могла прожить ее с тобой.

— Я согласился бы хотя бы на уикенд.

Слишком поздно, Ребекка чувствовала, куда идет разговор. На какой-то момент она перестала дышать.

Она боялась этого. Вечеров в понедельник было недостаточно. Едва ли Клаус удовлетворился бы одним разом в неделю.

— Напрасно ты так, — сказала она.

— Ты могла бы взять сиделку, чтобы она ухаживала за Берндом.

— Конечно, могла бы.

— Мы могли бы поехать на машине в Данию, где нас никто не знает. Остановиться в небольшой гостинице на берегу моря. Ходить одни по бескрайним пляжам и дышать соленым воздухом.

— Я знала, что это произойдет. — Ребекка встала с кровати и начала рассеянно искать свое нижнее белье. — Вопрос был только когда.

— Эй! Не торопись. Я же не настаиваю.

— Я знаю, милый.

— Если тебя не устраивает поехать куда-нибудь на уикенд, не поедем.

— Не поедем. — Она нашла свои трусики и надела их, потом взяла бюстгальтер.

— Тогда зачем ты одеваешься? У нас есть, по крайней мере, еще полчаса.

— Когда мы начали заниматься этим, я поклялась, что прекращу все, прежде чем дело дойдет до серьезного.

— Послушай. Извини, что я предложил тебе уехать на уикенд. Обещаю, что никогда больше не заговорю об этом.

— Не в этом дело.

— Тогда в чем?

— Я хочу уехать с тобой. Это меня и беспокоит. Я хочу этого больше, чем ты.

Он широко открыл глаза.

— Тогда…

— Тогда я должна выбирать. Я больше не могу любить вас обоих.

Она застегнула на «молнию» платье и надела туфли.

— Выбери меня, — сказал он, — Ты отдала Бернду шесть долгих лет. Не достаточно ли этого? Чем он может быть недоволен?

— Я дала ему обещание.

— Нарушь его.

— Человек, нарушающий обещание, обкрадывает себя. Это как потерять палец. Это хуже, чем паралич, что является физическим состоянием. Тот, чьи обещания ничего не стоят, черствеет душой.

Он постеснялся своих слов и произнес:

— Ты права.

— Спасибо тебе за твою любовь, Клаус. Я всегда буду помнить каждую секунду наших встреч по понедельникам.

— Я не могу поверить, что теряю тебя. — Он отвернулся.

Она хотела поцеловать его еще раз, но решила не делать этого.

— Прощай, — сказала она и вышла.

* * *

И все-таки борьба на выборах шла упорная.

В сентябре Камерон был совершенно уверен, что Ричард Никсон победит. Согласно опросам общественного мнения, он был далеко впереди. Бесчинства полиции в Чикаго, еще не забытые телезрителями, испортили имидж его соперника Хьюберта Хамфри. Затем, под конец сентября и в октябре, Камерон стал убеждаться, что у избирателей память досадно коротка. К ужасу Камерона, Хамфри начал сокращать разрыв. В пятницу до выборов опрос общественного мнения, проводимый Ассоциацией Харриса, показал, что Никсон опережает в соотношении 40 к 37. В понедельник, как явствовало из опроса Гэллопа, соотношение было 42 к 40 в пользу Никсона. В день выборов, по данным опроса Харриса, Хамфри чуть-чуть опережает Никсона.

Вечером в день выборов Никсон занял номер-люкс в отеле «Уолдорф-Тауэрс» в Нью-Йорке. Камерон и другие волонтеры собрались в более скромном номере с телевизором и полным пива холодильником. Камерон обвел всех взглядом и подумал, сколько из них получат работу в Белом доме, если Никсон сегодня победит.

Камерон познакомился с простоватой, серьезной девушкой по имени Стефани Мейпл и надеялся, что она ляжет с ним в постель, либо чтобы отпраздновать победу Никсона, либо чтобы утешиться в случае поражения.

В половине двенадцатого они увидели давнего помощника Никсона по прессе Херба Клейна, выступающего в пресс-комнате несколькими этажами ниже.

— Мы все еще полагаем, что сможем победить с преимуществом от трех до пяти миллионов, но в данный момент перевес приближается к трем миллионам.

Камерон перехватил взгляд Стефани и вскинул брови. Они знали, что Херб вешает лапшу на уши. По подсчитанным к полуночи голосам, Хамфри был впереди с шестьюстами тысячами голосов. Потом в десять минут первого ночи пришла новость, которая поколебала надежды Камерона: Си-би-эс сообщила, что Хамфри одержал верх в штате Нью-Йорк, получив на полмиллиона больше голосов.

Все взоры теперь были обращены на Калифорнию, где голосование продолжалось еще три часа, после того как избирательные участки закрылись на Востоке. Но Калифорния голосовала за Никсона, так что все зависело от Иллинойса.

Никто не мог предсказать результаты в Иллинойсе. Команда мэра Дэйли в демократической партии всегда нагло жульничала. Но не ослабло ли влияние Дэйли, после того как телезрители увидели, как полиция в прямом эфире колотит дубинками детей? Надежна ли поддержка, оказываемая им Хамфри? Хамфри лишь слегка в завуалированной форме покритиковал Дэйли, сказав: «Чикаго в августе пришлось пережить боль». Но распоясавшиеся стражи порядка позволили себе обидеться, и пошли слухи, что Дэйли так рассердился, что оказывал поддержку Хамфри без особого рвения.

Каковы бы ни были причины, в конечном счете Дэйли не отдал Иллинойс Хамфри.

Когда по телевизору сообщили, что Никсон победил в штате, получив на сто сорок тысяч голосов больше, его волонтеры запрыгали от радости.

Они бросились поздравлять друг друга, а потом разошлись по своим номерам, чтобы поспать несколько часов перед выступлением Никсона с победной речью утром. Камерон негромко сказал Стефани:

— Как насчет того, чтобы немного выпить? У меня в номере есть бутылочка.

— Нет-нет, спасибо, — ответила она. — Я валюсь с ног.

Он скрыл разочарование,

— Может быть, в другой раз.

— Ну конечно.

По пути в свой номер Камерон натолкнулся на Джона Эрлихмана.

— Поздравляю, сэр.

— Я тоже поздравляю тебя, Камерон.

— Спасибо.

***

Когда ты заканчиваешь учебу?

— В июне.

— Зайди тогда ко мне. Может быть, я предложу тебе работу.

Камерон только об этом и мечтал.

— Спасибо.

Он вошел в свой номер в приподнятом настроении, несмотря на отказ Стефани. Он поставил будильник и плюхнулся на кровать, усталый и ликующий. Никсон победил. Декадентские, либеральные шестидесятые годы заканчивались. Отныне людям нужно будет зарабатывать на то, чего они хотят, а не требовать этого на демонстрациях. Америка снова собиралась стать сильной, дисциплинированной, консервативной и богатой. В Вашингтоне будет новая администрация.

И Камерон будет ее частью.