Грань

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ До понедельника

Уже почти лето, но сегодня прохладно и пасмурно, вот я и пришла в черном.

Вообще-то, я не особо жалую черный цвет, хоть каждый раз, когда его надеваю, Рози при виде меня возбужденно мычит, мол, леди-вамп, она же роковая женщина. А если в кожаной куртке — это тогда детка-вамп.

А я неизменно смеюсь и говорю ей, сахарок, мол, ты чего, это ж просто эффект блондинки, на что она столь же неизменно и убежденно возражает, медленно покачивая головой: «Не скажи-и-и…»

Завтра Троица, а я сижу — бумажки разгребаю. А вот нечего, думаю сама себе. Или, блин, праздник, или днюха. Не кой черт совмещать полезное с приятным. Рождество, там, Новый Год — они пусть как хотят, а у меня лично день рожденья. Сейчас тоже так надо было, а я не сделала, поэтому на Троицу вместо гриля в семейном кругу у меня будет праздничная программа под названием «облом» или «нет». Кому как понятнее.

И нет, не долбаные ограничения опять. Нет, не вылазят снова подобно недолеченным болячкам новые-старые правила. Нет… просто папа едет на Балтику, вывозит своих в мини-отпуск.

Надо было заранее их позвать, а не прибывать в идиотской уверенности, что все, как я, сидят и никуда не рыпаются. И все же меня так больно колет это, будто кто-то старается выковырять нечто застарелое. Или новоприобретенное.

Я ничего не говорила маме о своих планах — теперь нет надобности уговаривать ее провести праздник в неудобной для нее компании.

Меня колет, колет, а я копаюсь, копаюсь в своих бумажках, как канцелярская крыса. Вот люблю проектирование конкретно у меня на фирме за то, что не приходится только лишь на заднице перед компом сидеть. А если б «только», то превратилась бы черт знает в кого, ведь вообще-то порядок люблю.

Да, должно быть, со стороны я сейчас выгляжу, как рыба в воде — мимо рабочего угла, доставшегося мне сегодня, прошмыгивают коллеги и заинтересованно пялятся на меня.

Когда мне надоедает это, отрезаю сквозь зубы:

— Чистка перед праздниками.

Они отваливают.

Мало мне документации по работе, по делам — я еще свое приволокла. Таким образом у меня на рабочем столе появляется поздравительная открытка из банка, которую я обнаружила в почтовом ящике и полгода таскала в сумке.

— Катарина?.. Поздра… — начинает было одна из стервоз-девчонок, подозрительно покосившись на открытку. Затем поздравительница, засомневавшись, запинается.

— Прошло, прошло давно, — отмахиваюсь от нее я. — Но все равно, блин, спасибо.

Она фыркает и уходит, а мне становится еще паршивее, колет еще больнее, а я сама… нет, не злюсь еще сильнее — просто чувствую внезапный наплыв отчаяния и ледяную лапу одиночества.

Конечно, сегодня в почте ни от кого поздравлений не было — они ж не знали, что я перенести собиралась. Зато там была листовка, которую я вытряхиваю перед собой на стол. Напечатано жирным шрифтом «Erlöser», Спаситель, то есть. Оно понятно, думаю, на Троицу, однако вижу там и на арабском что-то.

Начинаю вчитываться в немецкий текст и понимаю, что листовка не от панковской общины Свободных Евангелистов, которым за все эти годы так и не удалось втянуть меня в свои ряды, и даже не от свидетелей Иеговых.

Сочинителем листовки оказывается мусульманское религиозное общество «Ахмадийя», у которых, мол, «любовь — для всех, а ненависть — для никого». Лозунг сам по себе, конечно, дельный, так что почему бы и им не распихивать свои листовки, пусть даже на христианский праздник?.. Чем они хуже?..

Чем я хуже, думаю внезапно — вот сейчас позвоню ему и сообщу, что ему повезло: сегодня у меня есть на него время. Я дарю ему этот день. Не надо спрашивать, за что ему этот подарок или крутить носом, что он — лишь замена моей-отцовой семьи, кинувшей меня сегодня. И не только сегодня. А потому что, соображаю вдруг, семья-семьей, но если он сейчас окажется свободен, то тогда это будет, как тогда, на Первомай, словом, праздник. Ведь круто ж было.

— Привет.

— Hi. Привет.

Мне кажется или он специально не хочет называть меня по имени и вообще, говорить по-русски?

— Ты где?

— Auf der Arbeet, — отвечает он на «своем» берлинском. На работе.

Я уже не жалею, что позвонила и отвлекаю его от работы: голос его звучит по-другому, вежливо-приветливо, но по-деловому. Будто и не он совсем. Я не подозревала, что он умеет так. Уже только ради того, чтобы это услышать, стоило звонить. Только берлинского, правда, не вытравишь.

— Wat Drinjendet? Что-то срочное?

— В какой-то мере. Идея спонтанно возникла. Давай отоварим твой ваучер.

— Mach‘n wir auf jeden Fall. Обязательно отоварим.

Кажется, он и не услышал толком, что я сказала. Может, вообще не понял, что это я звоню. Иначе почему не возражает, что сейчас нет никаких круизов и что вообще не бывает круизов на пару дней.

— На Троицу. Помнишь, ты хотел?.. — не сдаюсь я.

— M-hm, richtig. Мгм, точно.

— Давай свалим на выходные на Балтику. До понедельника. Вечером. Понедельник — выходной.

— Cool. Круто, — говорит он. — ‘n andermal auf jenn‘ Fall. В другой раз — обязательно.

Ты занят?.. Вы с ней куда-то собрались?..

Слава Богу, у меня хватает самообладания не спрашивать этого.

Как если бы я все равно спросила, он впихивает мне:

— Bin bis Montag nich‘ da. Seh‘n uns dann Montag. Oder Dienstag. Меня не будет до понедельника. В понедельник увидимся. Или во вторник.

Затем, видимо, отвечает кому-то:

— Ja, jenau. Sag ihm, ich ruf ihn jleich zurück. Да, правильно. Скажи ему, я сейчас перезвоню.

А мне говорит:

— Bis dann, Baby. Bis Montag. Пока, бэйби. До понедельника.

Бэйби.

Детка.

— Значит, не всем запрещается звать тебя «детка»… — глубокомысленно замечает нарисовавшийся Йонас.

Так, я не понимаю, я что — на громкую сейчас говорила или он давно уже тут стоит и все это время подслушивал?.. А похеру… Зачем-то поднимаю на него глаза:

— Не, не всем. Муж бывший так звал.

Интересно, я успела выключить тупую, отчаянно-страдательную улыбку отшитой «на сегодня» любовницы, которая теперь собирается идти напиваться с горя? Если успела, то в достаточной ли мере я похожа на детку-вамп?..

Смотрю сквозь Йонаса, не разбираю ни его лица, ни взгляда.

А если…

Он мне не больно нравится и мне его совсем не хочется, но хочется… дать жару. Отколоть что-нибудь покруче. Использовать… не именно его, а просто кого-нибудь… сейчас… Просто пойти с ним в туалет. Просто подняться из-за стола, взять его за руку… или не брать — просто выразительно глянуть — он сам пойдет…

А там — чтобы без слов… Чтоб жарко, больно и постыло, ненужно, но необратимо. Терпи… противен, но терпи… Чтоб въелось в тело, въелось в память — сама хотела, сама позволила… позвала… сама взяла, а не дала…

Чтоб вываляться в этом, как в грязи, хоть чем это, собственно, грязнее… Чтоб кусало… И чтоб потом как следует этим Рика терзануть. А если и не терзануть, то просто упиваться наедине с собой, и чтобы Рик в такие моменты чувствовал во мне жар и злобу и ничего не понимал, а, максимум, догадывался.

Так если?..

— Детка…

Кто это только что сейчас сказал?..

— Детка, — произносит Йонас, глядя на меня, как будто пробует на вкус слово. — Ты знаешь, что я вообще-то не зову никого «детка»?.. И не звал. Кроме тебя.

— Не знаю, — говорю. — И не надо.

Поднимаюсь, накидываю кожанку, перебрасываю через плечо сумку и, не обернувшись даже на него и совершенно и моментально «протрезвев», отчаливаю со словами:

— До понедельника.

Пусть этот понедельник выходной — мне отчего-то захотелось увидеться в понедельник. Или во вторник.

До понедельника, желаю стенам, дверям и даже лифту. В закрывшиеся двери лифта начинаю дико и отчаянно рыдать, без звука, но с обилием горько подсоленной воды в глазах, сгибаясь в три погибели, как подкошенная. Мне нужно вылить это все, поэтому тыкаю кнопку «транзит».

В туалете, быстро и стихийно проревевшись, подтираю расквасившееся было лицо. Лишь тут вижу, что, когда только вставала из-за стола и шкандыляла перед Йонасом, не поправила даже платья, и оно превратилось в «мини».

«Бедный Йонас…»

Нет, не думаю такого, никогда по отношению к нему не думала — просто при мысли о нем вспоминаю, что, было, с ним задумала.

А Йонас… Когда он подал голос и обнаружил собственную самобытность, как человека и мужчины, то выпарил у меня из подсознания восприятие его, как инструмент для моих нужд.

Он мне не нужен. Гораздо больше толку от моего вида в зеркале — красивая, мать твою, какая же красивая… какая чувственная и сексуальная… не покинутая, но… кинутая на эти долгие выходные им… тем единственным, с которым так хотела их провести… кому хотела навставлять сейчас, как если бы ему вообще было не все равно, думаю в горестном отчаянии… И не сделала…

А похер, что не сделала в реальности… — решительно заваливаюсь в кабинку и там, смотрясь в блестящую металлическую пластинку над бачком, отполированную до блеска, глаза в глаза — с собственным отражением, включаю «нас с Йонасом» и все те чувства, от которых протрезвела только что — и делаю все сама.

Насилую себя почти, заставляю себя подчиняться своей руке, словно постылому мужчине, и, чуть не плача, предлагать одним лишь взглядом и движениями тела, чтобы взял погрубее и пожестче, чтоб глумился, не щадил и не жалел за слезы.

Кончаю с бурным задыханием через минуту. Нет, раньше гораздо. А слезы брызжут с новой силой — как только «зеркало» мое из нержавейки не заливают, а в нем — мое исказившееся лицо.

— Получи, гад, — всхлипываю ему, облизнув губы, и даже слегка оскаливаюсь.

Это настолько сильно и сокрушительно, что сокрушает и мой сопливый депресняк. Утершись, вновь умывшись и будто заново родившись, успокаиваюсь и с невозмутимым видом марширую вон отсюда, вон из здания и вообще — вон. Куда-нибудь подальше, вон из Берлина. На все выходные. До понедельника.

Глоссарик

Свободные Евангелисты — христианская община в Германии, являющаяся свободной церковью, т. е., не относящаяся к теократическим структурам