Греческое общество второго тысячелетия до новой эры и его культура

Глава II ОТ ПАЛАСГИИ К ЭЛЛАДЕ (этногенетическая история Греции во II тысячелетии)

Другой важной особенностью изучаемой эпохи было то, что именно в этот период завершился длительный процесс формирования древнегреческой народности. Как известно, генезис представления об этнической общности восходит к очень отдаленным эпохам. Но лишь в результате формирования классового общества и государственности[63] происходит коренное изменение в области этнических представлений. Этно-племенная общность, игравшая важную роль, уже в период союза племен, теперь приобретает новое качество: она превращается в более четкое понятие «народность». Тем самым получили новое значение связи внутри одного этнического массива, появилось понятие «народности» и «земли народа», которые были столь необходимы человеку древних времен.

Формирование греческой народности происходило в сложных условиях. Если обратиться к структуре греческого народа в середине I тысячелетия до н. э.[64], то еще тогда четко выступали большие различия в диалектах, нравах и обычаях четырех крупнейших племен: эолян, ахеян, ионян и пришедших в XII в. дорян. Но сознание эллинского единства уже господствовало над представлениями о самобытности каждого племени: Геродот от лица афинян говорит, что они Έλληνίκον έον δμ,αιμον τε καΐ όμ,όγλωσσον και θεών ιδρύματα τε κοινά και Ουσίαι ήθεά τε όμότροπα (VIII, 144). Общегреческое единство, с такой очевидностью проявившееся уже в период греко-персидских войн, удивительным образом мирилось с племенным сепаратизмом[65]. Корни этого явления нужно искать не только во II тысячелетии, но в еще более ранние времена. Здесь на помощь истории приходит лингвистика, сделавшая огромные шаги в области изучения древних балканских языков, особенно после бесспорного установления в 1953 г. грекоязычности населения Греции во II тысячелетии до н.э.

Как известно, дифференциация племенных языков началась на очень ранних стадиях развития человечества[66]. Массивы родственных племен, носителей одной и той же языковой общности, прошли длительный путь, пока внутри них сложились отдельные языковые семьи. Индоевропейская языковая общность в VI—IV тысячелетиях состояла из четырех главных групп языков: 1. Балто-славяно-германская; II. Западноиндоевропейская; III. Центральноиндоевропейская; IV. Южноиндоевропейская, или хетто-лувийская, иначе называемая анатолийской[67]. Относящийся к третьей семье греческий язык обособился уже к середине IV тысячелетия[68], что указывает на завершившееся выделение прагреческой племенной общности из близких ей по языку других племенных групп.

Обособление прагреческого этнического единства происходило в условиях развитого неолита (датируемого ныне со второй четверти V тысячелетия и до конца IV тысячелетия), в период, когда жившие сельским хозяйством племена достигли развитого первобытнообщинного строя. Это время усложнения между племенной жизни, время участившихся войн и столкновений. Одновременно крепли внутренние связи племенных общностей, причем языковая близость становилась одним из важных факторов. Отмеченные этнолингвистические процессы происходили на гористой территории Балканского полуострова, расчлененной хребтами на множество изолированных областей. Подобная географическая среда весьма способствовала этнической консолидации в сравнительно небольших пределах и вместе с тем содействовала образованию локальных диалектных ответвлений внутри одного этнического массива.

Исторический анализ греческого языка показывает, что он очень рано включил в себя в качестве субстрата элементы другого, весьма близкого индоевропейского языка, получившего название пеласгского[69] (благозвучнее, может быть, употреблять форму: пеласгический).

Наслоение греческого на близкородственный ему пеласгический язык явилось результатом племенных передвижений в средней и южной части Балканского полуострова в IV—III тысячелетиях. Территория Греции была заселена тогда племенами пеласгического языка[70], тогда как грекоязычные племена обретались в гористых областях, видимо, сопредельных будущим северогреческим землям. Тесные связи греческого и македонского языков позволили Я. Харматте установить, что первоначально греки и македоняне составляли одно языковое единство. Позднее греческая группа этого этнического массива двинулась на юг и встретила там пеласгов, тогда как македонская группа испытала воздействие соседних иллироязычных племен[71]. Многообразие локальных археологических культур Греции эпохи позднего неолита подтверждает результаты лингвистического анализа. Данные о распространении или исчезновении ряда элементов в материальной культуре неолитического населения Греции[72], видимо, отражают передвижения внутри огромного массива индоевропейских племен в центральнобалканских землях.

Но еще более важные сведения доставляет греческая традиция. С древнейших времен эллины сохраняли предания о племенах, обитавших на территории Греции до прихода туда самих греков. Возникновение этой традиции свидетельствует о том, что еще до переселения на юг первой греческой волны греческий этнический массив четко отграничивал себя даже от ближайших по языку соседних племенных групп. Примечательно, что и в VI в. ионийская традиция не изменила отношения к этому населению: Гекатей Милетский сообщает, что в древнейшие времена, до греков, Пелопоннес был заселен варварами — ώκησαν αυτήν βάρβαροι (Strab., VII, 7,1).

Удельный вес каждой этнической группы[73] догреческого массива в последующей истории был весьма различен в зависимости от того, сколь сильным было вытеснение или ассимиляция их переселившимися греками. В материковой части страны, где натиск был особенно силен, небольшие племена исчезли почти совсем. Такая судьба постигла кавконов (Καύκωνες), которые остались лишь в местной традиции. По свидетельству Геродота (I, 147; IV, 148), кавконы жили некогда в Трифилии и были оттуда вытеснены миниями, часть их переселилась в Малую Азию, где, судя по эпосу, кавконов встретили ахейцы в числе союзников Трои (Il., X, 428).

Иным было значение пеласгов, видимо, составлявших обширный массив племен. Преобладание пеласгов нашло отражение в топонимике: до греков страна именовалась по племенам, но более всего по пеласгам: κατά εθνη δέ άλλα τε και το Πελασγικόν επι πλείστον άφ? εαυτών τήν έπωνυμίαν παρέχεσβαι, — рассказывает Фукидид (I, 3). То же известие находим и у Геродота, сообщающего, что страна, называющаяся ныне Элладой, раньше именовалась Пеласгией (II, 56). Топонимика Средней Греции сохранила следы пеласгов: в Аттике осталось урочище Пеласгик под афинским акрополем, а в аттической традиции сохранился живой рассказ о столкновениях пеласгов и ионян[74].

В трудах более поздних авторов пеласги упоминаются как древнейшее население Беотии, Ахайи, Аркадии[75]. Эсхил передает древнюю традицию об обитании пеласгов в Аргосе[76]. Весьма важно то, что в северных областях страны пеласги удержались до времен Геродота (I, 57). Факт этот заставляет отнестись с большим вниманием к известиям ахейского эпоса, согласно которому Фессалия называлась в эпоху Троянской войны пеласгическим Аргосом (Il., II, 681). Ахилл взывает о покровительстве к пеласгическому Зевсу, почитаемому в Додоне (Il., XVI, 1233—235). Гесиод тоже говорит о Додонской области как о земле, населенной пеласгами[77]. Хотя и отрывочные, эти известия весьма ценны во многих отношениях. Прежде всего они указывают, что ахейская культура развивалась не на всех землях Северной Греции, так как часть Эпира и Фессалии была занята пеласгами[78], причем в Эпире эти племена жили и в начале I тысячелетия до н. э.

Далее, многочисленность пеласгических племен в материковой Греции (вполне возможно, что общее имя пеласгов распространялось на большой союз родственных племен, в котором пеласги лишь главенствовали) делает понятной ту большую роль их, которую обнаруживают многие предания о культурной жизни древнейших, еще догреческих времен[79].

Особенно ясно выступает роль пеласгических традиций в религиозной мысли Эллады. Многие культы греков классической поры сохранили ясные черты своего происхождения из верований пеласгов. Архаичность и примитивность этих сакральных мифов и установлений служит достоверным залогом их большой древности. Подробнее на пеласгических традициях в области религии[80] мы остановимся ниже, здесь же приведем лишь один пример. Рассказ Геродота о почитании в Додоне пеласгами богов, не наделенных еще именами (II, 52: 5Έθυον δέ πάντα πρότερον οι Πελασγοί Οεοϊσι έπευχόμενοι, ως έγώ έν Δωδώνη οίδα άκουσας, έπονυμίην δέ ούδ5 ουνομα έποιεοντο ούδενί αυτών), относится к весьма древнему периоду в истории религиозного мышления, отвечающему столь же примитивной стадии состояния общества. Несомненно, что безымянные боги с нерасчлененными функциями относятся к культам еще ранненеолитического времени, для которого характерно отсутствие заметной дифференциации внутри родовых общин[81]. Определенность и устойчивая регламентация появляются в религиозных воззрениях много позднее, в эпоху развитого племенного строя. Тогда складываются культы племенных божеств, которые, как полагает С. А. Токарев, были одними из «первых исторических образов богов в настоящем смысле этого слова»[82].

Итак, пеласги греческой традиции благодаря изысканиям лингвистов и исследователей религиозных воззрений предстают перед нами как реальная этническая единица, как ведущая сила в политической жизни племенного мира догреческой Эллады. Но с приходом праионян они, хозяева страны, Пеласгии, должны были уступить сначала часть ее греческим пришельцам, так как гонимые нуждой переселенцы превосходили их не только числом, но также инициативой и упорством. Свидетельство Фукидида о том, что φαίνεται γάρ ή νυν Ελλάς καλου;χένη ού πάλαι βεβαίως οικουμένη, αλλά μεταναστάσεις τε ούσα ι τά πρότερα και ραδίως έκαστοι την εαυτών άπολείποντες βιαζόμενοι υπό τίνων άει πλειόνων (1,2.1), удивительно точно передает суть событий, происходивших в далекие времена племенного, еще догородского, быта. Характерны ясность и сжатость формулировок великого историка, отметившего лишь общую тенденцию исторического процесса древнейших времен. Способность в огромной массе мифов и легенд выделить основной стержень исторического процесса позволила Фукидиду впервые в истории человеческой мысли сформулировать идею прогрессивного развития общества[83].

По-видимому, в памяти греков изначальное поселение их в Пеласгии осталось в виде генеалогических легенд и религиозных мифов. Довольно быстро началась ассимиляция оставшегося пеласгического населения, которая привела уже в первой трети II тысячелетия к полному господству греческого этноса в средней и южной частях страны. Близость языков греческого и пеласгического, установленная исследованиями В. Георгиева и его школы[84], позволяет по-иному прочесть сведения античной традиции о взаимоотношениях ионян и пеласгов. Та неточность в разграничении ионян и пеласгов, которую обнаруживает сохраненная Геродотом традиция, получает теперь убедительное объяснение. Длительный контакт этих близкородственных племен[85] привел к такому смешению обеих этнических групп, что даже негреческое наименование пеласгов было воспринято временно ионянами: Геродот рассказывает, что ионяне, жившие некогда в Пелопоннесе, именовались тогда пеласгами эгиалейскими (Her., VII, 94). Об афинянах он также сообщает, что в то время, когда нынешнюю Элладу занимали пеласги, сами афиняне были пеласгами и носили наименование Κραναοί (Her., VIII, 44), в переводе — «Скалистые». Аморфность лингвистических границ между пеласгами и греками породила представление о том, что эллины некогда выделились из пеласгическою племени, усилились, а затем к ним присоединились пеласги и многие другие варвары. Примечательно, что, рассказывая эту версию, Геродот заключает: προς ταοτα δή ων εμοιχε δοχέεί ουδέ to Πελασγίχον έθνος, έόν βάρβαρον, ούδααά μεγάλως αύξηΟηναι (Her., I, 58). Действительно, эта слабость пеласгов явилась причиной ассимиляции их значительной части греками.

Несомненно, что указанный процесс происходил на протяжении многих столетий. Как было уже отмечено лингвистами, первая греческая волна (праионяне), ассимилируя пеласгов, заимствовала у них довольно много терминов, указывающих на высокое культурное развитие. Таковы: άστυ «город»; άφνος «богатство»; άσόψανθος «ванна»; πλίνθος «кирпич» и многие другие[86]. Характер этих заимствований указывает на более высокий уровень пеласгического этноса в области производства и в социальной жизни. Такая точка зрения разделяется многими исследователями, и нам она также кажется лучше всего объясняющей детали ассимиляции пеласгов праионянами.

Сохраненная ионянами (Геродот) традиция о слабости пеласгических племен в полной мере присутствует и в представлениях Фукидида о соотношении сил древнейшего населения страны и пришельцев: άδηλον δν όποτε τις έπελθών και ατείχιστων άμα όντων άλλος άφαιρήσεται (I, 2, 2). Видимо, указанное обстоятельство заставило пеласгов частью полностью подчиниться праионянам, частью же сосредоточиться в северных землях Греции[87], а также на северных островах Эгейского бассейна. Античная традиция называет многие острова принадлежавшими пеласгам: Самофракию (Her., И, 51); Лемнос (Her., VI, 138—140; Thuc, IV, 109), Имброс (Her., V, 26 — персы, заняв остров в начале V в., нашли здесь пеласгов, так же как и на соседнем Лемносе), Лесбос [согласно сообщаемой Диодором (V, 80) легенде, ионяне во главе с Макарием переселились на пеласгический Лесбос за два поколения до Троянской войны. Пеласгическое население было и в Малой Азии — на ионийском побережье и прилежащих к нему островах, причем ахейский эпос называет пеласгов среди союзников Трои (Il., X, 429).

Населявшие острова пеласги оказались более стойкими и упорно сопротивлялись греческому проникновению. Рассказ Геродота (VI, 138—140) о резне афинянок и их детей на Лемносе, видимо, отражает более напряженный характер отношений и имевшие место вооруженные столкновения[88].

Даже беглый перечень данных древнейшей греческой традиции (мы намеренно почти не привлекали авторов после V в. до н. э.) ясно показывает, сколь важна должна была быть роль пеласгического субстрата в культурном развитии Греции не только III, но также и II тысячелетия до н. э.

По сравнению с пеласгами другие догреческие племена занимают гораздо меньшее место[89] в исторических преданиях Эллады. Достойны упоминания кары (карийцы) и близкородственные им лелеги, которых Геродот даже прямо отожествлял с карами (1,171). Лингвистический анализ языка потомков этих племен, удержавшихся и в I тысячелетии до н. э. в гористой юго-западной части Малой Азии, показывает, что они принадлежали к индоевропейсской языковой общности, но входили в иную, чем греки и пеласги, языковую семью[90]. Видимо, лелеги были более связаны с греческими землями материка, судя по некоторым местным легендам и культам Эллады[91], тогда как кары твердо локализованы Фукидидом на островах. Весьма важна определенная хронологическая грань в истории островитян[92], которую сообщает Фукидид: кары обитали на части Кикладских островов до тех пор, пока их не изгнал Минос (I, 4). Так как ныне известно[93], что критяне стали устанавливать власть над островами уже около 2000 г. до н. э., то, следовательно, вытеснение каров критскими династами должно было начаться где-то в XX—XIX вв. до н. э. Данное событие объясняет, почему кары, составлявшие лишь часть островитян в древнейшие времена (на это два раза указывает Фукидид), не оставили большого следа в ранней исторической традиции греков. Консолидировавшиеся в Малой Азии, они стали играть активную роль в истории малоазийского эллинства гораздо позднее[94]. Так, в последней трети II тысячелетия кары принадлежали к враждебной ахеянам коалиции, защищавшей Трою (Il., X, 428). Видимо, тогда же они должны были уступить эллинам все свои островные владения[95].

Приведенные выше сведения о древнейшем населении Пеласгии и островов Эгейского моря[96] показывают, что происходивший на этой территории процесс греческого этногенетического развития включил ассимиляцию некоторого количества родственных грекам, также индоевропейских, племенных групп. Это смешение завершилось полным преобладанием греческого этноса над всеми субстратными традициями. Развитой характер греческого языка и монолитность культуры II тысячелетия до н. э. показывают, что между XX и XII вв. население страны в массе было этнически гомогенным. И хотя не существовало еще общего названия эллинов, но, как говорит Фукидид, все племена понимали друг друга (I, 3,4; ... όσοι αλλήλων ξυνίεσαν). В свете новейших данных следует еще раз отметить точность общей концепции греческой традиции, гласящей, что греки задолго до Троянской войны (около 1240 г. — по хронологии К. Блегена) занимали земли своей страны. Однако наименование Эллада она получила много позднее, в начале I тысячелетия: согласно Страбону (VIII, 6.6), и Гесиод, и Архилох уже знали термин «Эллины» как всеобщий. Грекоязычие обитателей южнобалканских земель во втором тысячелетии позволяет поставить вопрос о времени начала проникновения греков (праионян) в Пеласгию. По-видимому, процесс этот имел много звеньев, растянувшись на длительный срок[97]. Большая близость поселявшихся прагреков к пеласгам не только по языку, но и по общему уровню развития должна была способствовать сравнительно плавному ходу ассимиляции автохтонов пришельцами, происходившему, по-видимому, на протяжении не только конца IV, но и значительной части III тысячелетия.

Здесь мы подходим к проблеме этнического единства или, наоборот, разнородности населения Греции в III и II тысячелетиях.

Попутно заметим, что даже во второй половине 1960-х годов иногда раздавались голоса в пользу очень старой теории, считавшей дорян первыми греками, вступившими на землю Эллады. Мы имеем в виду очень живо написанную работу С. Хууда[98]. Автор отвергает понимание пилосских документов как памятников грекоязычного народа и полагает, что «первые обитатели Пелопоннеса, говорившие по-гречески, вступили туда лишь в конце XIII в. как губители тамошних дворцов» (стр. 126). Тем самым вновь извлекается на свет сверхгиперкритическое отношение к греческой традиции, к данным лингвистики, археологии и истории искусства. Несостоятельность такого подхода при настоящем уровне знаний столь очевидна, что дальнейших объяснений не требуется.

В современной историографии вопрос о генетических связях населения Греции в III и II тысячелетиях вызвал большую полемику. Значительный рывок в производственной жизни страны при переходе от Ранней к Средней бронзе и следы насильственного разрушения ряда населенных пунктов раннэлладского времени, как полагали раньше, в один короткий период послужили основанием для предположения об одновременной смене этнического состава в Греции где-то около 2000 г. Эта теория была сформулирована К. Блегеном[99] еще до открытия Б. Грозным индоевропейского характера хеттского языка и последующего выявления других племен этой же языковой общности на территории Малой Азии и всего Балканского полуострова. Теория разрыва между раннеэлладской и среднеэлладской культурами исходит из давнего недоверчивого отношения к сведениям устной традиции греков о прошлом своей страны. Между тем установление греческого характера языка пилосских и других документов ахеян XIV—XIII вв. сделало неприемлемым этот традиционный гиперкритический подход.

Тем не менее идея этнической разницы населения Греции в III и во II тысячелетиях сохраняет еще довольно большое число сторонников, среди которых стоят имена таких крупных специалистов, как А. Уэйс, А. Перссон, Дж. Меллаарт, Г. Милонас. Свою последнюю книгу Г. Милонас начинает словами: «Первые грекоязычные индоевропейские племена, по всей видимости, появились в материковой Греции около 1900 г. до н. э., в начале эпохи Средней бронзы, как впервые это установил Карл Блеген. Долгое время предполагали, что эти индоевропейцы прибыли с севера вдоль хребта Пинд, однако теперь всеми признано, что они пришли из северо-западного угла Малой Азии вдоль южного побережья Фракии и Македонии...»[100]. Именно эти пришельцы принесли на юг Балканского полуострова, по мнению многих археологов и Г. Милонаса, монохромную серую посуду, сделанную на гончарном кругу.

Изложенная теория противоречит тем твердым данным, которые добыло сравнительно-историческое языкознание. Длительная история древнейшего греческого диалекта красноречиво свидетельствует против столь позднего появления грекоязычных племен на юге Балканского полуострова[101], не говоря уже о более ранних индоевропейских обитателях всей этой территории[102].

Одним из главных доводов сторонников этнической смены в Греции на рубеже III и II тысчелетий служит появление посуды, сделанной на гончарном кругу, — так называемой «минийской». Как нам представляется, один факт подобного рода вообще не может служить критерием при определении этнической принадлежности. Только в случае полной смены всего комплекса бытовых древностей можно с уверенностью говорить о появлении нового этнического массива. Между тем в Греции начала II тысячелетия продолжала существовать и получила дальнейшее развитие керамика, расписанная простыми линейными орнаментами (матовой черной краской по светлому фону глины сосуда, отсюда ее название: «матово-расписная»), продолжающая традиции орнаментированной керамики эпохи Ранней бронзы. Это обстоятельство заставило А. Уэйса несколько отойти от теории «разрыва» и истолковать сосуществование минийской керамики с матово-расписной как отражение факта смешения двух этнических массивов — раннеэлладского и среднеэлладского[103].

Кардинальное разграничение населения Греции в периоды до и после 2000 или 1900 гг. представляется совершенно неправомерным в свете важных археологических свидетельств, добытых за последние 10—15 лет. Так, в Лерне значительный перелом наблюдается на грани Раннеэлладского II и III периодов, приходящейся на XXII век (по радиокарбонной датировке). Как отмечает Дж. Кэски, вскоре после пожара, уничтожившего недостроенный «Дом черепиц», руины его около 2070 г. были расчищены таким образом, чтобы придать им форму кургана (диаметром около 19 м), причем основание последнего было тщательно окружено каменной выкладкой. Новое поселение Лерна-IV, располагавшееся возле этого кургана, являет материальную культуру иного облика, чем тот, который имели бытовые древности в слое Лерна-III. Уже теперь, в XXI в., здесь появилась минийская посуда, сделанная на гончарном круге. Дальнейшее развитие проходило без сколько-нибудь заметных следов насилия[104]. Весьма примечательно бережное отношение жителей Лерны-IV к руинам сгоревшего «Дома черепиц»: видимо, между старым и новым населением этого места существовали какие-то связи преемственности, породившие превращение пожарища в священное место[105].

Во всяком случае, история слоев Лерна-III и Лерна-IV свидетельствует не только о появлении новых элементов материальной культуры, но и сохранении каких-то старых традиций. Более ясные следы прямой последовательности слоев Раннеэлладского и Среднеэлладского времени дали раскопки в Кандии и Синоро (область Эпидавра)[106]. Судьбы названных пунктов в Арголиде показывают, что около 1900 г. до н. э. некоторые районы этой области вели мирное существование и не подвергались опустошению.

В Фессалии можно привести столь же яркий пример: раскопки Гремноса (область Фессалии) показали, что здесь население первой половины II тысячелетия до н. э. сохраняло культурные традиции раннеэлладского времени без какого-либо перерыва[107].

Выше мы уже приводили наблюдения Блегена относительно сохранения приемов раннеэлладского ювелирного дела в Коринфии в XVIII в. до н. э. Интересные данные о преемственности погребальных обрядов во второй половине III и в первой половине II тысячелетий также позволяют говорить о связях между обитателями страны в указанные периоды[108].

Приведенные факты[109] следует сопоставить с достоверно известными разрушениями, которым подверглись Кораку, Зигуриес, Дорион и некоторые другие раннеэлладские центры на рубеже III и II тысячелетий. Упомянутые военные катастрофы не всегда означали появление нового этнического элемента. Так, в Дорионе, судя по описанию Н. Валмина, произошло некоторое отступление назад, к более грубым и примитивным формам начальных ступеней раннеэлладской культуры, хотя одновременно здесь появилась и «минийская» керамика[110]. Некоторое упрощение жизни в опустошенных неприятелем местностях представляет вполне закономерное явление. Важен другой вопрос: можно ли считать носителей этих локальных разрушений первыми грекоязычными племенами, вступившими на почву будущей Эллады. Ранее мы уже отвечали отрицательно на этот вопрос[111], новые данные подкрепляют изложенную точку зрения. По-видимому, ход событий следует реконструировать следующим образом: в течение III тысячелетия взаимосмешение племен пеласгов и переселявшихся праионян происходило в разных областях страны то мирным, то военным путем, причем размеры конфликтов не выходили за рамки локальных столкновений. Где-то около 2300 г. до н.э. в Южной Греции появилось еще одно греческое или, возможно, близкородственное грекам племя[112], нанесшее губительные удары по ряду богатых центров Пелопоннеса. Непрерывные военные действия неизбежно должны были привести к сокращению численности вторгшихся, а последующее длительное пребывание в среде грекоязычного населения[113] завершилось ассимиляцией поселившейся группы. Наряду с этим не следует забывать и постоянные военные конфликты внутри самих прагреческих племен, которые происходили и в III, и во II тысячелетиях и могли быть причиной разорения того же Кораку или той же Лерны — ведь XXII—XX вв. это большой промежуток времени в 300 лет.

Итак, полагая, что военные столкновения в начале II тысячелетия происходили в среде в основном уже грекоязычного населения, мы считаем нужным подчеркнуть значение этих конфликтов для ускорения политического и культурного развития. Необходимость отражения вторгающегося неприятеля усиливала предпосылки для развития государственности и монархических тенденций. Большие материальные потери сосредоточивали внимание общества на совершенствовании производственных навыков.

Следует отметить, что в работах последнего времени ясно наметился отход от прямолинейной «переселенческо-завоевательской» теории о причинах крупных сдвигов в древнейшей истории Греции. Сам Блеген отметил необходимость учета трех различных племенных массивов и их взаимодействия на протяжении III — начала II тысячелетий[114]. К. Ринфрю впадает в противоположную крайность и в истории III тысячелетия выдвигает на первое место факторы местных процессов, прежде всего торговлю металлом в пределах Эгейского бассейна 53. Данное мнение основывается на изучении лишь одной из сторон жизни племен, населявших Пеласгию, и поэтому не разрешает сколько-нибудь полно изучаемую проблему. Д. Феохарис развивает мысль Блегена о трех компонентах, но подчеркивает, что начальные, субнеолитические ступени каждой из трех главных локальных культур — Элладской, Кикладской и Раннеминойской — были совершенно различны. Это породило автономный характер каждой из культур в период их наивысшего расцвета в эпоху Ранней бронзы. Видя в Греции III тысячелетия «ряд отдельных независимых цивилизации, имевших связи друг с другом» и с культурами западной части Малой Азии, Феохарис вместе с тем указывает на независимую, западную, грецизирующую ориентацию, которая определила полностью отличный характер элладской Ранней бронзы от современных ей цивилизаций Египта или Переднего Востока. Все же Феохарис придает большое значение передвижению племен на севере Балканского полуострова в конце второй фазы Ранней бронзы[115]. Как можно заметить, Феохарис избегает ответа на вопрос о связях элладских племен с населением будущих Македонии, Фракии и Иллирии.

Консолидация греческой этнической общности во II тысячелетии происходила в сложных условиях. Рядом с упомянутой выше ассимиляцией лелегов и пеласгов шли свои, внутригреческие этнические процессы. Нет сомнений в том, что обособленность отдельных греческих диалектов[116] отражает существовавшее во II тысячелетии членение греческого массива на несколько племенных групп. Но разграничение носителей того или иного диалекта не препятствовало сплочению племенного массива в единую греческую народность. По-видимому, выработка концепции этнического единства греков во II тысячелетии получала стимулы из разных областей быстро изменявшейся социальной жизни. Так, потеря греками такой огромной ценности, как демократическое устройств.) времени развитого первобытнообщинного строя, сопровождалась ощутимым ослаблением традиционных связей внутри племенного массива. В этих условиях выработка представления об этнической общности должна была способствовать новому виду связей, укреплявших единство общества.

В процессе формирования греческой народности не сразу было найдено общее наименование. Уже многие исследователи указывали, что в эпосе даются различные названия греков. Политическая гегемония ахеян выдвинула их имя во второй половине II тысячелетия, хотя в то же время рядом с ним термины «данаи» или «аргивяне» играли очень большую роль. Смена терминов указывает лишь на то, что кристаллизация понятия общенародного единства происходила в Элладе в условиях напряженной борьбы за главенство между различными группами племен. Обширность территории и расчлененность ее на достаточно изолированные области являлись факторами, замедлявшими консолидацию многосоставного племенного массива с различными диалектами в единое целое. Конечно, трудно проследить в деталях течение этих процессов в раннеклассовом ахейском обществе. Однако в пашем распоряжении имеется очень яркое свидетельство того, что вопросы этнической общности занимали значительное место в духовной жизни обитателей Греции. Мы имеем в виду выработку сложной легендарной традиции, возводившей всех эллинов к единому прародителю Девкалиону (Her., I, 56), которая отражает стремление найти объяснение единству греческого массива.

Можно думать, что анализ различных сторон греческой культуры II тысячелетия раскроет ряд других проявлений процесса переработки сознания племенного общества в сознание эпохи сложения ясно сформировавшейся народности.

Вместе с тем сама эта культура была орудием огромного значения в процессе создания греческой народности. Концепция этнического единства должна была преодолевать и очень сильные партикулярные тенденции внутри греческого массива. Изолированность горных областей на материке и отдаленность многих земель островной Греции долгое время способствовали обособленному развитию отдельных частей огромного греческого мира. Весьма интересно наблюдение Блегена о полном отсутствии критских элементов в культуре населения Коринфа в XVII в. до н. э. (на материале среднеэлладского могильника на северном некрополе Коринфа). Низведение локальных перегородок до скромного уровня было успешно выполнено греческой культурой уже в первой половине II тысячелетия до н. э. Население юга Балканского полуострова, создавшее раннегреческую культуру, известно довольно хорошо благодаря источникам двух видов — изображениям самих греков и их костным останкам.

Многочисленные памятники искусства рисуют различные типы людей изучаемого времени. Одна из самых тонких золотых масок, которые клали на лица умерших микенских царей в XVI в., представляет пожилого бородатого мужчину с густыми усами. Скорбное выражение усиливает общее впечатление сдержанности и внутренней силы, которое оставляет эта физиономия[117]. Другая маска передает также пожилого мужчину. Это иной тип — хорошо видны круглый большой лысый череп и гладкое выбритое лицо с большими округленными глазами. Насмешливое выражение, которое мастер-ювелир придал маске, позволяет предполагать, что ее оригинал отличался юмором и жизнерадостностью[118].

Стройные мускулистые фигуры воинов и юношей, которые видны на фресках и в мелкой пластике, передают общие черты мужского характера того времени: энергия, воля, выдержанность, подтянутость, уменье управлять собою.

Труднее воссоздать облик женщины, так как многие изображения передают богинь. Все же можно предположить, что гречанка второго тысячелетия отличалась большой женственностью и любознательностью (если не сказать: любопытством, о котором так ясно говорят изображения на миниатюрных фресках из Кносса)[119], сочетавшихся с энергией и стремительностью. Большое количество украшений в могилах представительниц имущих слоев и сложность женской одежды показывают, что женская половина изучаемого общества тратила много сил, ума и умения на наряды и украшения. Конечно, в деревне вся эта деятельность принимала формы иные, чем в городах.

Интересные сведения доставляют антропологические исследования костяков Средне- и Позднеэлладской эпох. Следует, однако, сразу оговорить следующее: часть мужского населения той или иной местности, погибавшая на войне или в далеких морских путешествиях, не попадала на свои родовые кладбища. Поэтому данные некрополей несколько искажены отсутствием остеологических остатков части мужского населения самых активных возрастных групп.

В настоящее время весьма подробно изучен некрополь Аргоса[120], содержащий костяки, хорошо датируемые XX-XII вв. Проведший исследования французский антрополог Р. Шарль полагает, что население этой части Арголиды и во II тысячелетии состояло преимущественно из автохтонных типов, а именно: из кроманьоноидного населения[121], присущего средиземноморской Европе, к которому добавились неосредиземноморские элементы[122] и элементы северных антропологических типов (атланто-нордическая группа), нахлынувших в материковую Грецию в конце IV тысячелетия (возможно — поселение первых греков. — Т. Б.). В Северной и Средней Греции это переселение, по мнению Р. Шарля, очень сильно ощущается, тогда как в Пелопоннес новая переселенческая волна докатилась весьма ослабленной и в течение всего II тысячелетия северные элементы неуклонно уменьшались[123].

Наблюдения Шарля весьма определенно свидетельствуют о стабильности основного массива населения Греции в III и II тысячелетиях, об отсутствии этнического разрыва около XX в. до н. э.

Антропологические источники доставляют интересные сведения о продолжительности жизни в изучаемое время. В Аргосе в среднеэлладское время детская смертность достигала 27,3%, смертность людей в возрасте от 13 до 30 лет была небольшой. Зато на возраст от 30 до 40 лет падали 52,1% смертей. Лишь 2 женщины и 3 мужчин пережили 40 лет. Более чем полвека прожили лишь 2 мужчин. Таким образом, наибольшая смертность у женщин — около 35 лет, у мужчин — около 40 лет.

В позднеэлладское время в Аргосе значительно уменьшилась смертность детей (из 73 костяков детям принадлежат лишь 6, следовательно, около 8%). Несколько возросла смертность людей в возрасте от 20 до 30 лет (16,9%), но больше всего умирало людей в период между 30 и 50 годами (52%). Из женщин лишь 1 пережила 50 лет, из мужчин — 7 человек. Один мужчина достиг возраста свыше 60 лет.

Таким образом, в XVI—XIII вв. наблюдается слабая тенденция к удлинению среднего срока жизни (у женщин до 40 лет, у мужчин до 45 лет), что, конечно, отражает некоторое возрастание материального уровня жизни. Большая смертность женщин должна быть объяснена плохими санитарными условиями, в которых происходили роды.

Весьма важно наблюдение Шарля об общем состоянии остеологического материала — из более чем 200 изученных им костяков очень малое число имело патологические изменения или уродства[124]. Эти данные о крепости костяков ранних греков вовсе не говорят об умеренном количестве болезней. Трудно дать сколько-нибудь полный перечень недугов, подстерегавших человека того времени. Но примечательно, что в семье микенских царей XVII — XVI вв. были люди с болезнями печени, как свидетельствуют найденные в могиле желчные камни[125]. Происходили и массовые эпидемические заболевания: λοιμός, который наслал Аполлон на войско ахеян под Троей (Il., I, 10 и 61), видимо, является поэтическим воспоминанием народа о тех тяжких болезнях, которые косили иногда массы людей.

Однако в общем греки II тысячелетия обладали, по-видимому, крепким здоровьем: если средний возраст был не выше 45 лет, а за этот сравнительно небольшой срок каждое поколение вырабатывало немалые материальные и духовные ценности, то это означало большую трудоспособность каждого члена общества. Конечно, трудовые усилия представителей различных слоев ахейского общества были неодинаковыми.