Грешники и святые

Глава 11 Sic itiir ad astra [19]

Мы бежали по лестнице, потом по коридору; я задыхалась скорее от волнения, чем от спешки. Эжери, которой никакого дела не было до того, почему священник вместе с дочерью хозяина молился за закрытыми дверьми, сбивчиво рассказывала по дороге, что случилось.

— Мишель уже два дня капризничал, не очень хорошо себя чувствовал. Мы вчера послали за лекарем, тот сказал пить успокаивающий отвар, и все. Сегодня у Мишеля начался жар, мы уложили его в постель, думая, что это простуда. Но затем он уснул, и мы никак не можем его разбудить!

— Спокойно, дочь моя, — сказал отец Реми, — верьте в Господа, Он поможет. И молитесь.

— Я всю ночь молилась, святой отец…

Мои губы еще не остыли, но беспокойство за Мишеля вытесняло ощущения от произошедшего в капелле. Следом за отцом Реми я вошла в комнату брата.

Мой маленький Мишель лежал на кровати, укутанный одеялом до подбородка. Сморщенное во сне, недовольное личико пылало, на щеках горели алые пятна, из уголка рта тянулась ниточка слюны. Мачеха сидела в кресле рядом с кроватью и обмахивалась платком, сама пребывая в полуобмороке — мнимом или действительном, мне не хотелось разбирать. Отец Реми подошел, согнулся над кроватью, положил ладонь Мишелю на лоб. И тут же отдернул.

— Лекарь едет? — спросил он отрывисто.

— Да, святой отец, — прошептала Эжери. Ее заплаканные глаза лучше всего говорили о том, что положение серьезное. — Я отослала за ним Дидье, он самый расторопный.

Дидье давно заинтересованно поглядывает на Эжери, а та строит ему глазки. Ради возлюбленной действительно поторопится.

— Ах, что же это будет, отец Реми? — простонала мачеха, глядя на него из-под платка, прижатого ко лбу.

— Крепитесь, дочь моя, и всем надлежит молиться за Мишеля. Где ваш супруг?

— Он по делам уехал. — Мачеха едва не плакала. — Ах, отец Реми, что же будет…

— Все в руках Господних.

Я гладила Мишеля по влажным смявшимся волосам, пропуская сквозь пальцы светлые пряди оттенка такого же, как у меня. Мой брат — почти сын мне, иногда мне кажется, что я его родила, не мачеха. Она же с удовольствием уступила бы мне это право, ей Мишель не нужен, и я знаю, чую, что сейчас она не столько горюет, сколько ужасается неотвратимости болезни, которая может в любой миг сковать каждого из нас.

Смерть, говорят глаза отца Реми, приходит за всеми.

— Когда вернется отец? — спросила я у мачехи, не поворачиваясь к ней. — Может, стоит послать за ним?

— Да, стоит. Эжери, поди, скажи там, чтобы поехали в особняк графа де Амьеза.

— Да, мадам.

— Мишель, — позвала я тихо, склонившись к брату так, чтобы чувствовать его дыхание. — Мишель, ты слышишь меня? Это я, Мари. Проснись, милый, пожалуйста.

От него пахло травами и потом, кожа приобрела нездоровый оттенок, щеки провалились. Двигались под веками глазные яблоки. Нет, только не это, безмолвно молила я. Только не мой маленький любимый брат. Господи, ну за что?!

Поверх моей руки легла ладонь отца Реми.

— Дочь моя, — негромко произнес он, — не плачьте, прошу вас.

А я и не заметила, что плачу, что по щекам моим катятся слезы и падают на одеяло; одна шлепнулась на руку отца Реми. Он поднял меня, отрывая от Мишеля, достал откуда-то платок, вытер слезы.

— Молитесь, — твердо велел он, — молитесь вместе со мной.

Он опустился на колени в изножье кровати, я встала рядом с ним, почти что прижавшись — так мне хотелось его защиты. Сейчас отец Реми стал для меня проводником Божьей надежды, сейчас через него, и только через него, могло прийти спасение. И, повторяя за ним слова, я вливала в настоящее эту надежду, как в кувшин.

— Боже, источник всякой жизни и силы! Простри руку Твою на Мишеля, которого в начале жизни постигла болезнь, чтобы он, обретя здоровье и силы, достиг совершенных лет и во все дни жизни своей с верою служил Тебе, творя добрые дела.

Я могла себе представить, каким станет Мишель — высоким, нежным и добрым. Кто знает, насколько светел сделается его рассудок с годами, или, наоборот, нынешний свет угаснет в нем, — это никому не дано предвидеть. Но никогда он не будет злым, или жестоким, или завистливым, все эти чувства чужды ему, для Мишеля осязаема и ценна лишь радость. Он будет улыбаться. Он должен улыбаться. Еще долгие-долгие годы.

Пожалуйста, Господи.

— Боже, Ты посылаешь ангелов Твоих в помощь людям. Пусть и этого ребенка по милости Твоей бережет от всякого зла ангел-хранитель. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

И мы роняли с губ черствые слова молитв, надеясь, что записанные давным-давно тексты помогут, я больше не плакала — хватит влагу лить, в том никакой надобности нету. Отец Реми не выказывал беспокойства и вел себя так, как и надлежит священнику в час смятения: спокойно и твердо. Я цеплялась за его веру, она давала мне надежду.

— От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не стыдна, потому что любовь Божья излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему… И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

Я понимала, отчетливо понимала, что Мишелю очень плохо. Когда легко болеют, так не спят, и запах не такой. Как хотелось мне быть сейчас настоящей колдуньей, травницей-лиходейкой, что может умертвлять и воскрешать! Пусть бы мне костер за это был положен, пусть, я все бы отдала, лишь бы маленький Мишель открыл глаза и засмеялся, и лихорадка ушла навсегда. В этот момент и цель моя, и жизнь — все потускнело, стало неважным перед лицом смерти. Я уже видела, и не раз, как она приходит. Я чувствовала ее смрадное дыхание на своем лице.

В нашем мире, где медицина часто действует наугад, где лекари кичатся учеными званиями и при том порой только кровь пускать умеют, поддаваться болезни недальновидно. Впрочем, она и не спрашивает. Каким ветром занесло заразу в наш дом, что за недуг охватил Мишеля, который в жизни никому не сделал зла, в отличие от находящихся тут? Не знаю обо всех грехах отца Реми — полчаса назад он со мной вместе был грешен, так что один я точно могу посчитать, — но мы с мачехой не праведницы. И вместо того чтобы покарать нас, Господь решил покарать невинного ребенка.

Или это и наша кара тоже?

Мачехина — за греховные мысли, суетность и стыд, направленный на собственного ребенка; моя — за стремление совершить тяжкий грех, и не один. Снова смещаются Господни знаки, капает кровь с лица Христа, бежит по полу скорпион, загнув ядовитый хвост. Все мы до краев полны ядом. А плохо — Мишелю.

Мэтр Батиффоль приехал быстро, Дидье и впрямь поторопился. Лекарь вкатился в комнату улыбчивым колобком, тут же принялся громко говорить, требовать таз, чтоб помыть руки, вина, чтоб выпить перед работой. Своей суетливой деятельностью он старался убедить нас, будто ничего страшного не происходит. Я видела его насквозь и не верила ему ни на грош.

— Ну-ка, что тут у нас! — мэтр склонился над Мишелем, прижал руку к его горящему лбу, похмурился задумчиво и важно покачал головою, словно говоря: понимаю, понимаю. — Лихорадка. И как давно?

— Еще утром, — сказала Эжери, — а заснул он в обед, да так проснуться и не может.

— Ну, ничего, ничего! — лекарь улыбнулся мачехе, которая даже с кресла привстала — настолько велика была ее вера в чудеса медицины. В молитвы отца Реми, похоже, верилось меньше. — Сейчас составим жаропонижающий отвар, нужно вливать его каждый час, даже если малютка пить не захочет.

— Это простуда? — спросила я напрямик.

Я стояла напротив врача и смотрела на него пристально, чтобы смутить. Чтоб он наконец бросил паясничать и занялся делом.

— Погода нынче холодная, неудивительно, что мальчик заболел, — туманно высказался мэтр Батиффоль.

Его лысина блестела, улыбка обнажала желтоватые зубы.

— Всего лишь простуда? — настаивала я. — Или нечто более серьезное?

— Гм, гм. Пока сказать с уверенностью нельзя. Он кашлял?

Лекарь приподнял Мишелю веко и уставился в ничего не видящий глаз.

— Нет, — сказала Эжери. — Не кашлял и не чихал, и животик у него не болел. Просто беспокоился, вы же помните, а сегодня вот с утра…

— Гм, — снова сказал мэтр.

Я видела, что он не знает, что делать. В чем-то я могла его понять. Загадки детских болезней — область темная и малоизученная. Можно понять, где обычная простуда, где зубы болят, где съел ребенок что-то не то. Но если вдруг здоровый мальчик за день валится с ног — это уже задачка посложнее.

Сознание того, насколько мы все бессильны, рождало в моей душе целую бурю ярости. Мне хотелось кричать, бить кулаками по кровати, до крови разодрать кожу — лишь бы Мишелю хоть что-то помогло.

— Но не думай остаться безнаказанным ты, дерзнувший противоборствовать Богу… — еле слышно пробормотал рядом со мною отец Реми, и мне стало холодно.

Неужели думает о том же, что и я?

— Так-так, — сказал мэтр, ощупывая худое тельце Мишеля, — хорошо бы его травами все-таки напоить. Сделаем состав на основе мирта, как вчера, и хорошо б еще шалфей, чабрец, сосновые и березовые почки смешать и настоять, и пускай выпьет. Так будет легче дышаться.

Мачеху, кажется, успокоили его слова, меня же — насторожили. Такой сбор я и без лекаря смогу составить, он хорош, когда человек всего лишь простужен. Но Мишель спит, и не просыпается, и дышит все тяжелей.

Хлопнула дверь, и все мы обернулись.

Вошел отец.

Он приехал прямо с приема у графа де Амьеза, где, бывало, собирались знатные господа поговорить о политике, и дам на такие вечера не приглашали; отец вошел стремительно, словно ветер влетел: перламутровые пуговицы па камзоле цвета ночи расстегнуты, нелепой и ненужной сейчас кажется богатая вышивка. Отец подошел к кровати и молча уставился на Мишеля, затем перевел тяжелый взгляд на мэтра Батиффоля, и тот вспотел еще сильнее.

— Что с ним? — спросил отец.

— Лихорадка, — лаконично ответствовал мэтр.

— С чего бы?

— Всегда найдется сквозняк, способный ввергнуть организм в болезнь, — провозгласил лекарь; я уже ненавидела этого бездарного кривляку, мечтала сослать его на самые гнилые в городе подмостки — большего не достоин. — Не беспокойтесь, граф де Солари, сейчас мы составим все необходимые лекарства, и скоро Мишель выздоровеет.

— Я надеюсь, — процедил папенька; как же я любила его в эту минуту!

Священник тронул моего отца за рукав:

— Граф, наверное, вам стоит отвести вашу супругу в спальню.

Все посмотрели на мачеху: та полулежала в кресле и уже даже платочком не обмахивалась.

— Да, — в некоторой растерянности сказал отец, — да, конечно.

Он поцеловал Мишеля, надолго задержав губы у него на лбу, затем подошел к мачехе и аккуратно извлек ее из кресла.

— Ах, Этьен, — простонала она, повисая на папеньке, — как же так могло получиться?

— Мэтр уверяет, что все обойдется. Идем, дорогая, идем.

И они вышли, в отсутствие мачехи сразу стало просторней, отец же, я не сомневалась, возвратится.

— Так что вы намерены делать, мэтр Батиффоль? — резко спросил отец Реми.

Лекарь уехал через пару часов, напоив Мишеля составленными отварами, оставив порошок против лихорадки и пустив кровь; брат перестал метаться и затих, однако так и не проснулся. Отец, успокоив мачеху, пришел и молча сидел в углу, глядя оттуда на кровать неподвижными блестящими глазами. Священник молился, стоя на коленях у постели больного, уткнув локти в ворох покрывал, меж его ладонями медленно покачивался крест на толстой цепочке. Эжери устроилась на стуле рядом, я же сидела на кровати и держала Мишеля за руку. Часа через два отец встал, вышел и не вернулся более до утра. Думаю, ему было слишком больно смотреть на Мишеля, и он знал, что ничем не поможет сыну.

И потянулась долгая, долгая ночь. Давно в моей жизни не случалось таких ночей: последняя, пожалуй, была, когда умирала мама, но что я понимала тогда? С тех пор я успела вырасти, решить, что я достаточно взрослая, чтобы брать на себя ответственность за чужие судьбы, — и вот Господь говорил мне, что я неправа. Каждый час мы с Эжери поили Мишеля отваром, каждые два часа — размешивали в теплой воде порошок, размыкали побелевшие губы и вливали по капле. Отец Реми не вставал с колен, шептал непрерывно, и ритм молитв сопровождал нас, ввинчивался в уши, куда бы мы ни шагнули.

— Будь милостив, избавь его, Господи. От всякого зла избавь его, Господи. От всякого греха избавь его, Господи. От козней диавольских избавь его, Господи. От гнева, ненависти и всякого злого желания избавь его, Господи. От смерти вечной избавь его, Господи. Ради Воплощения Твоего избавь его, Господи. Ради святого Воскресения Твоего избавь его, Господи. Ради ниспослания Святого Духа избавь его, Господи. Прости нам наши грехи, Тебя молим, услышь нас, Господи. К истинному покаянию приведи нас, услышь нас, Господи.

И так — часами, в душном мареве, без струйки свежего воздуха — открывать окна мэтр Батиффоль категорически запретил, чтоб еще какой сквозняк не пробрался. Только, думается мне, дело не в сквозняках. Я вглядывалась в заострившиеся черты Мишеля, пытаясь прочитать в них разгадку, найти решение, но сегодня бытовое колдовство оказалось неподвластно мне.

Становилось страшно при мысли о том, как ему там сейчас, в лихорадочных видениях, без знакомых людей, наяву мы могли его успокоить, развеселить, в бред же нам не было доступа. И я раз за разом говорила с Мишелем, говорила ему, что все будет хорошо, он выздоровеет, и молилась — только про себя, своими словами.

Я просила Бога сохранить Мишелю жизнь. Я не смела торговаться, толку никогда нет от торговли. Не могла обещать, что откажусь от намеченной цели, даже не могла пожалеть о том грехе, что теперь приковывал меня к отцу Реми. Я не знала, карает ли нас с ним Бог или же болезнь Мишеля — всего лишь запланированное испытание для всех, ниспосланное свыше; Господь в очередной раз доказал нам, что пути Его неисповедимы, а замыслы — непостижимы. Но можно ли так забирать жизнь ребенка, никому не сделавшего зла, не ведавшего самой сути того, что есть зло? Мишель вроде птиц небесных или зверьков полевых, он растет под солнцем, ветер поет ему песенки. Бог дал его нам как искупление, как свидетельство того, что существует счастье простое, не требующее ни доказательств, ни усилий. Неужели Бог решил, что мы уже научились всему?

И мы смотрели друг на друга с отцом Реми и молились, он знал, что я молюсь тоже, иногда повторяя за ним его слова. Этот взгляд, протянутый над Мишелем, словно нить, помогал мне держать спину прямо, не плакать, не падать в обморок, глупостей не делать. Я нужна была моему брату, и я собиралась быть с ним до его выздоровления или же гибели.

Сейчас, вспоминая эту ночь, я помню лишь только редкие всхлипывания Эжери; огонь в камине — продолговатый и жаркий; мягкую руку Мишеля в моей напряженной руке; движение моего большого пальца — я все гладила и гладила его ладонь; черную фигуру напротив и крестик этот покачивающийся — туда-сюда, туда-сюда; и помню еще, что ногти у отца Реми были обгрызенные.

Время тянулось, вязкое, удушающее, лилось в горло, как смола. Болезнь вползала и в нас, мы задыхались от чужого недуга, болезнь душила надежду, воскрешала тревоги. Час за часом проходил, а мы не знали, каким будет следующий вздох Мишеля и будет ли он. Капали минуты, их тяжелые шлепки вздрагивали вместе с ударами сердца.

Господь, говорила я Ему, лучше забери меня. Забери меня через пятнадцать дней, только замуж дай за виконта выйти, а впрочем, если надо будет, так я и потороплюсь. Забери меня к себе, только Мишеля не бери, и дай мне знак — между мною и Тобой это останется, мы обменяемся, как торговки на рынке, как крестьяне в базарный день. Ты возьмешь себе мою жизнь, и все мои грехи, и счастье, и несостоявшуюся свободу, а Мишеля отдашь миру, потому что он тут очень нужен, Мишель. Гораздо больше, чем я.

И так, молясь, я не заметила, как за окном посветлело: первые лучи рассвета пробрались в комнату, осветив ее призрачным жемчужным сиянием. Намечался хороший день, без дождя, без низких облаков. В такие дни мы всегда любили с Мишелем гулять в саду или в Булонском лесу, бегать по лужайкам, хохотать, бросать вверх золотые листья.

Я не помню, в какой миг отец Реми встал — хрустнули кости, священник едва устоял на ногах. Он оперся о кровать и наклонился, чтобы пощупать лоб притихшего Мишеля, подумал и покачал головой. Затем поднял на меня больные страданием глаза.

— Его надо соборовать и причастить, — сказал отец Реми — и словно разрезал меня словами.

— Нет, — прошептала я.

— Надо, — он выпрямился, потер поясницу. — Он умирает, Маргарита.

— Нет! — сказала я уже громче и стиснула руку Мишеля так, что причинила бы ему боль, чувствуй он ее, но он уже не чувствовал.

Отец Реми обошел кровать, взял меня за плечи и заставил подняться, развернув к себе лицом; я смотрела на него и не видела уже никакой надежды — потому что если б она была, он бы дал ее мне.

— Дочь моя, — сказал он тихо, — вы должны помочь мне. Помогите его отпустить.

— Я не хочу его отпускать, — сказала я, и тогда отец Реми прижал меня к себе, еле заметно укачивая.

— Господь хочет забрать к себе Мишеля, и мы не в силах противиться воле Господа. Мы можем лишь подготовить Мишеля к последнему пути и порадоваться, что скоро он будет в доме Божьем. Плачьте, если хотите, плачьте, это очищающие слезы.

— Нет, — сказала я, отстраняясь. — Не буду. Не теперь. Я должна быть сильной, для него сильной.

Отец Реми кивнул, он все понимал. Не зря же я его любила.

— Хорошо. Тогда все должно быть готово не позднее чем через полчаса: дольше нельзя тянуть. Эжери, — он повернулся к застывшей няне, — позовите сюда всех родственников Мишеля. Пусть семья придет и поможет нам. Я схожу в капеллу за всем необходимым.

И вот комнату проветрили, потек прохладный воздух, только Мишелю было уже все равно. Я смутно помню, как пришел отец с мачехой, немедленно упавшей в кресло, как месье Антуан привел испуганного Фредерика, тот цеплялся за руку гувернера и с ужасом смотрел на умирающего брата. Но никогда не забуду, как отец взял Мишеля на руки, пока перестилали постель: он поддерживал его голову, прижимал к груди; бессильно покачивались босые ребячьи ноги, и отец стоял, прижавшись щекой к макушке сына. Когда священник сказал положить Мишеля обратно, отец не сразу смог сделать это. Я знаю, что за иллюзия владела им в тот момент: пока держит Мишеля на руках — сын будет жить.

И вот мой брат лежал в чистой постели, убранный и тихий, еще дышавший; отец Реми, холодный и строгий, в накинутом поверх сутаны наплечнике, говорил молитвы, как будто пел, и все молились вместе с ним. Мы выбрасывали из себя слова, зная, что рано или поздно и нам их скажут. Молясь о Мишеле, мы молились о себе самих.

— …Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца всемогущего, который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога, который за тебя страдал; во имя Духа Святого, который на тебя снизошел. Да упокоишься сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами и святыми.

Мы говорили и в этот момент действительно; были семьей. Как бы ни относились мы друг к другу в обычное время, теперь общая беда сковывала нас лучше, чем арестантские цепи. Отец Реми проводил обряд скупо и умело, он знал, что делать, и от него шло то спокойствие, которое и должен излучать священник перед лицом смерти.

Он помолился над елеем, затем подошел к Мишелю, порхнули руки, отец Реми коснулся сначала лба, затем ладоней моего брата, и они масляно заблестели.

— Через это святое помазание по благостному милосердию своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь.

— Аминь, — сказали мы.

— И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.

— Аминь, — сказали мы.

И снова потекли священные слова, расцвел «Розарий»; я стояла, вцепившись в свое платье, которое так и не сменила со вчера — грязное уже, в пятнах пролившегося отвара; мне становилось то больно, то непонятно чисто, как будто на меня проливали стакан прохладной воды, и она медленно стекала по спине. Мачеха стояла, уткнув лицо в ладони, Эжери, не скрываясь, плакала, а на каменную маску — лицо отца — мне становилось страшно смотреть.

— Через святые тайны нашего искупления да избавит тебя всемогущий Бог от наказания в этой и в грядущей жизни, да откроет Он тебе врата небесные и приведет тебя к радости вечной…

Когда все закончилось, когда отец Реми причастил Мишеля и отпустил ему все грехи, когда мы прочли «Отче наш», и священные слова завершились, вывалившись из наших пересохших ртов, мачеха прорыдала, что не может смотреть, и ушла. Месье Антуан, испросив позволения, увел Фредерика. И мы остались впятером в комнате, пока еще впятером.

Отец Реми отошел в сторону — его дело было сделано. Папенька присел на кровать к Мишелю и глядел, глядел на него, наглядеться не мог. Я стояла столбом, пока отец Реми не взял меня за руку и тоже не повел к кровати.

— Дочь моя, — сказал он тихо, — а теперь расскажи ему сказку, как раньше рассказывала.

— Что? — спросила я, не понимая.

— Сказку ему расскажи, — выдохнул он мне в ухо.

И я забралась на кровать, легла рядом с Мишелем и обняла его, снова сжав маленькую, липкую от елея руку; так мы и лежали под пристальным взглядом двух отцов —. родного моего и святого, тоже моего, пусть не до конца, пусть на несколько дней, но бесконечно моего святого. Мы лежали, я зарылась носом в сладко пахнущие волосы Мишеля и стала говорить:

— А вот в Прованс мы с тобой тоже можем поехать; хочешь, хороший мой, в Прованс? Мне отец Реми рассказал, да ты ведь знаешь, что он плохого не расскажет. В Провансе поля сиреневые от лаванды, она пахнет вкусно, и еще есть зеленые, где пасутся белые-белые лошади. Как Искорка, представляешь? А хочешь еще, поедем далеко-далеко, в Испанию. Там, говорят, весной цветут на желтой земле маки, много-много ярко-красных цветов, до самого горизонта. Мы с тобой выйдем из кареты и пойдем, и деревянная лошадка будет с нами, и Эжери тоже, и мы все это увидим. А потом доедем до моря. Я рассказывала тебе когда-нибудь о море, Мишель? Признаться, я его сама никогда не видела. Говорят, оно огромное и синее и дышит, как человек. По нему ходят корабли под белыми парусами, издалека они похожи на чаек, а командуют ими отважные капитаны. Корабли плавают по морям и океанам, возят товары в разные страны, а бывает, что и на другой континент. Далеко-далеко за океаном лежит иная земля, и там все по-другому. Туда нельзя доскакать на лошади, но можно доплыть на корабле. Только долго нужно плыть и быть очень смелым. Но мы ведь с тобою очень смелые, Мишель.

Я говорила и прижималась к нему губами, говорила прямо в его волосы, в его теплую кожу.

— Ты ведь храбрый мальчик, Мишель. Мы всегда мечтали с тобой о приключениях и путешествиях. Давай отправимся в путешествие прямо сейчас? У нас с тобой будет волшебная дорога, по которой мы придем в сказочную страну. Нам встретятся единороги, и грифоны, и феи. Вокруг будут расти огромные деревья, на ветвях их сидят ангелы и поют. И мы идем с тобой долго-долго, и нам хорошо. А потом мы придем домой. Бежим со мной, Мишель, не бойся…

— Мари, — голос отца треснул, — все. Остановись.

— А там, дома, тепло, и все тебя любят. Дома всегда очень много любви, если это настоящий дом. Там светло, обязательно светло. И свет этот повсюду.

— Отец Реми, — сказал папенька, — уведите ее, пожалуйста.

Я почувствовала, как меня поднимают, и не сразу выпустила обмякшую руку Мишеля, не сразу поняла, что происходит, отец Реми без труда взял меня на руки. Все же он был силен, чудовищно силен для такого худого человека, проведшего ночь на коленях.

— Все, Маргарита, — сказал он, — вот так.

— Нет, — сказала я, не отрывая взгляда от Мишеля.

— Да, — сказал отец Реми и вынес меня из комнаты.

Он нес меня по коридору, и стены качались вокруг нас, я вцепилась в священника, как в последнюю свою опору в этом мире.

— Его больше нет, — прошептала я.

— Он есть, — твердо ответил отец Реми, — и ныне для него началась новая жизнь, гораздо лучшая, гораздо более свободная, чем прежде. Такая и для тебя, и для меня однажды начнется. Он свободен теперь, Маргарита, скоро и мы будем; он будет счастлив и радостен теперь всегда, обещаю.

— Ты обещаешь мне? — спросила я, цепляясь еще сильнее — только бы он меня не уронил.

— Да, — сказал отец Реми и легко поцеловал меня в губы, — я тебе это обещаю. Поверь мне сейчас, пожалуйста, поверь мне сейчас.

И я ему поверила.