Грешники и святые

Глава 7 Beata stultica [12]

Конечно, в доме начался переполох. Отец выезжал с визитом, когда вернулся, то застал панику в самом разгаре. Я молча сидела посреди большой гостиной, вокруг меня суетилась Нора, которая сама пребывала чуть ли не в обмороке. Я старательно изображала глубокую печаль, вздыхала и прикрывала рукой глаза, свидетели этого хорошего спектакля проникались ко мне жалостью. Когда отец приехал, он заключил меня в объятия и уговаривал не расстраиваться. Он, дескать, найдет шутника.

Были вызваны в кабинет все слуги — вместе, а затем по очереди. Отец устроил всем им форменный допрос и ничего не выяснил. Все находились либо друг с другом, либо в другом конце дома и за те пять минут, что Нора бегала меня позвать, никак испортить платье не могли. Отец пообещал уволить всех разом, для нас оставалось загадкой, как неизвестный злоумышленник прошел через запертую дверь. Ключи от большинства комнат имелись у мадам Ботэн, она хранила эту связку, как убежденная старая дева — девственность; никто не мог бы добраться до нее. У Норы имелся ключ от моей комнаты, горничная носила его на шнурке на шее. Да и кому из наших добрых слуг нужно бы красть ключи и проделывать такие трюки? Это озадачивало больше всего.

И постепенно, минута за минутой, шепотком и толчком под локоть, нарастала уверенность: это действительно знак Господень, Господь хочет что-то сказать, к чему-то подтолкнуть. Отец Реми никак не комментировал сей факт и ходил мрачный, хмурясь, ломая брови; я исподтишка за ним наблюдала. Уж он-то многое знает о деяниях Божьих, и если даже священник озаботился ситуацией — дело нечисто. От всей этой истории шел такой неприятный дух, что мне казалось, будто им пропитано все вокруг: кресла, подушки, рукава платья.

Сама я не знала, что и думать. Прагматичность, свойственная мне от рождения, подсказывала: тут не обошлось без чьих-то шаловливых ручонок; вопрос в том, были ли это ручонки херувимов или же вполне реальных человеческих существ. Никто не мог проникнуть в запертую комнату, да и кому нужно было писать латинское слово на подоле моего платья?

Конечно, оно было испорчено, надевать его теперь нельзя; мачеха, весьма расстроенная и недоумевающая (она мечтает сбыть меня с рук, и препятствия на пути к этому весьма ее раздражают), пообещала вызвать белошвейку на завтра.

— Может быть, Богу не понравились кружева, — сказала я. — Надо сшить без кружев.

— Мари! — мачеха опасливо покосилась на сосредоточенного отца Реми, который как раз обходил гостиную, что-то бормоча себе под нос — сыпал очищающими молитвами. — Перестань говорить глупости!

— А что? — Я дерзко смотрела на мачеху: чепец сидит чуть криво, кончик носа покраснел, на щеках — два нездоровых пятна. — Должно же этому быть какое-то объяснение.

Честно скажу, мачеху я подозревала. Свадьба все равно состоится, но такое красивое платье сшить уже не успеют, придется удовольствоваться чем-нибудь попроще. Мне-то все равно, однако мачеха могла считать иначе. Я представила ее, прокрадывающуюся в мою спальню с мисочкой свиной крови в руках. Вполне достоверная картина.

Происки Бога, происки дьявола, какая разница? Мне кажется, и отец Реми не мог отличить одно от другого.

Я снова начала наблюдать за ним. В движениях его рук, в посадке головы чувствовалась сила, которую он тщательно скрывал. Я увидела эту силу сегодня утром, когда он фехтовал с моим отцом, и искры от столкновения характеров летели во все стороны. Однако еще больше, как это ни странно, сила проявилась, когда отец Реми велел смотреть ему в глаза там, в капелле.

Чего он хотел от меня в ту минуту? Чего жаждал, к чему стремился? Он начал подчинять меня своей воле, воле служителя Господня; я чувствовала, как смыкаются вокруг железные объятия веры, тесно сплетенной с непонятным мне самой желанием. Его рука, коснувшаяся моей щеки, — что она несла? Власть человека или власть Бога, то самое смирение, которое мне вроде так нужно, или же некое обещание? Я запутывалась все больше, и мне становилось страшно.

Если раньше меня беспокоило лишь, что станет с Мишелем, когда я уйду, то отныне отец Реми прочно поселился в моих мыслях. Нет сомнений, он найдет, чем себя занять, когда я выйду замуж, и, хотя на место в доме виконта де Мальмера он рассчитывает совершенно зря, не пропадет. Почему же мне на миг показалось, что я пропаду без него? Или он стал провозвестником того самого спасения, которое Господь обещает всем?

Как, как он может меня спасти?..

А еще, когда я прислонилась к нему спиной, то почувствовала его запах. Его настоящий запах, который он прятал за ладаном и свечным воском, за привычной ролью священника. И теперь это не давало мне покоя.

Отказавшись от ужина, я ушла к себе.

Конечно, мою комнату убрали, платье унесли, покрывала на постели заменили, и на всякий случай тщательно вытерли пол. И все равно мне казалось, что тяжелый запах крови еще не выветрился; я распахнула окно, впуская холодный вечерний воздух, пропитанный факельным дымом и вонью из сточных канав.

Мне нравится Париж, но я легко покину его, вернувшись к сельской жизни. Все мое существование, все дни подчинены единственной цели, и когда я достигну ее, уже будет неважно, где в итоге окажусь. Я полюблю все, что будет окружать меня, приму любые стены, любой вид за окном, каждое утро я стану просыпаться с радостью, даже если холодно, идет снег и тучи на небе не разойдутся никогда. Каждый шаг, каждое мгновение будут пронизаны простой музыкой бытия, которая сейчас до меня уже доносится — еле слышно, с каждым днем все отчетливей, все ближе. Осталось так мало, и после этот оркестр загремит вокруг меня, закружит в праздничной пляске — шелест капель под окном, тряская дорога, полевые цветы в руках чумазой крестьянской девчонки, деревянная спинка стула, вкус спелой груши, дикий мед, прикосновение к губам и камешки, впивающиеся в ступни, когда ходишь босиком, — все, все будет мне петь.

А теперь, когда за моей спиной маячит черная тень, словно ангел смерти, раскинувший крылья, эта музыка жизни становится еще ближе и желаннее. Только в нее вплетается взгляд отца Реми, словно яркая лента в косу.

Нора переодела меня в ночную рубашку и ушла; я закуталась в халат, побродила по комнатe, пробовала читать, но буквы путались. Тогда я села в кресло и стала смотреть на распятие, еле видное в полутьме. У меня в комнате хорошее распятие: черное дерево, слоновая кость — семейная ценность. Христос блестел молочными ногами, его склоненная голова пропадала в сумраке, но я знала, что он смотрит на меня из-под полузакрытых век. Пусть вас не обманывает распятие и этот страдающий взгляд Господа в никуда. Многие священники скажут вам, что Христос здесь уже мертв; но что толку молиться мертвецу? На самом деле он жив, жив даже тогда, когда в нем нет ни капли движения.

Это все обман. Христос притворился, что умер, а на самом деле воскрес через три дня, только он ведь и не умирал — просто вознесся на небеса, скоротал там три дня и вернулся. И когда он висит на кресте, вытянув худые руки, со впалым животом, в источающем кровь терновом венце, он уже вернулся. Он уже тут, и с ним можно говорить.

Я редко молилась вслух. Да и нельзя назвать мои разговоры с Богом настоящей молитвой, хотя они и заканчивались неизменно словом «аминь». Мне казалось, что Он поймет меня, как бы и что бы я ни сказала, и не осудит, так как я верна своему пути. И в первый раз мне стало неловко, взгляд, соединивший меня с отцом Реми, отдавал греховностью за лье.

Молитва не получилась. Пробило всего-то десять, дом еще не заснул, и я вышла из спальни, намереваясь спуститься в кладовую и составить сонный отвар. Три части корня валерианы, листья мяты, вахта трехлистная и любимая мною ромашка — и через некоторое время сон накроет меня теплой пушистой волной.

Я спускалась по боковой лестнице, чтобы не встретить никого из домашних — не хотелось вести праздные разговоры и объяснять, как я себя чувствую. Рука скользила по отполированным перилам, мягкие туфли ступали бесшумно. Я знаю дом наизусть, ни одна ступенька не скрипнет, пока я не захочу.

Когда я дошла до второго пролета, хлопнула боковая дверь большой гостиной, кто-то вышел, я услышала голос мачехи и остановилась. Не хотелось встречаться с ней. Сейчас она уйдет на кухню, или в капеллу, что вряд ли, или в свою гостиную — из этого коридора вторая дверь ведет туда. Не желаю сталкиваться с ней взглядами лишний раз. Я стояла и ждала.

Однако она была не одна, расслышав второй голос, я нахмурилась. С мачехой вместе шел отец Реми, и они остановились неподалеку от моей лестницы, под портретом второго графа де Солари. Суров этот граф: злое лицо, крепко сжатые губы; к счастью, картина темнеет год от года, унося предка в масляную тьму.

Я сделала еще один осторожный шаг и увидела их: мачеха стоит ко мне спиной, отец Реми — вполоборота, висящий в коридоре фонарь (чтобы слуги не спотыкались, бегая в кладовые) освещает его лицо. Он недоволен, я сразу это поняла.

— Вы так холодны ко мне в последнее время, — сказала мачеха.

Я видела, что волосы выбились у нее из-под чепца, а спина не прямая.

— Что вы имеете в виду, дочь моя?

— Раньше вы проводили больше времени со мною в беседах. Мы встречались чаще, — до чего же жалобный у нее оттенок голоса! — А теперь?

— Я уделяю вам столько времени, сколько требуется для вашего духовного спокойствия.

— Ах, нет, отец Реми, вовсе нет! Вы же знаете, о чем я говорю!

— Представления не имею.

Может, он и вправду не догадывался, а вот я знала. Видела раньше в ее глазах, сейчас обращенных на него, чувствовала в походке. И такая злость меня брала от этого, что я стиснула кулаки и посильнее вжалась поясницей в перила, чтобы не натворить глупостей.

Оно, конечно, в Париже нравы вольные. И клир — не исключение; о похождениях некоторых служителей Господних слагают легенды, бродячие актеры вечно потешаются на площадях. Святоши горазды поднимать юбки дамам, не стесняются и дальше зайти. В наш вольный век на многое закрывают глаза, несмотря на неодобрение великого Ришелье. Поговаривали, что кардинал сам не без греха, но о людях такой величины постоянно ходят сплетни.

Отец Реми же казался мне иным — выросший и проведший всю свою жизнь в провинции, где все обо всех знают, он привык к другим нравам, другому поведению. Он смирял свою плоть долгие годы и либо считает Париж очередным испытанием Господним, либо и вовсе должен женщин не замечать. Разве мачеха нe видит, что лицо у него — каменное и стоит он недвижно, словно надгробная плита? Он не хочет ее. Он ее не возьмет.

Мачеха дернулась к отцу Реми, обняла его за шею — криво и неуверенно — и повисла на нем, будто сломанная кукла. Он стоял, по-прежнему не шевелясь, только чуть наклонил голову, почти уткнувшись носом в ее чепец.

— Дочь моя, — спросил отец Реми с невозмутимой холодностью, — что это вы делаете?

— Я хочу вас, — ее кипящий шепот еле-еле доносился до меня. — Хочу вас с первого дня, неужели вы не видите, не знаете? О, не бойтесь, никто не проведает. Мой супруг… я люблю его, а вас я хочу. Один лишь раз, Реми, один лишь раз.

От того, что она стоит к нему так близко, чувствует его запах, прижимается к нему, меня охватило бешенство. Я до боли сжимала кулаки, ногти впивались в ладони, — лишь бы не шагнуть, не закричать.

Он мог бы прочитать ей проповедь о благочестии, о том, что измена — страшный грех. Что он давал обет безбрачия и даже взглянуть на женщину с вожделением не может.

Отец Реми просто сказал:

— Нет, — и отцепил от себя мачехины руки.

Он так это произнес, что она сникла сразу, уткнула лицо в ладони, замотала головой.

Сколько простого стыда было в этом «нет»! Сколько владения собой. Отец Реми стоял, неподвижный и строгий, и будто сам Господь смотрел из его глаз на неразумную дщерь, решившуюся на прелюбодеяние.

— Простите, — . всхлипнула мачеха, — простите меня, святой отец.

— Дьявол искушает нас ежесекундно, дочь моя, — произнес он. — Однако мы в силах бороться с его зовом и нечестивыми предложениями. Блажен человек, который переносит искушение, потому что, был испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его. Пойдите к себе и молитесь, вам непременно станет легче, и дьявол отступит.

— Да, отец Реми.

— «Отче наш» прочтите десять раз. И завтра придете к исповеди.

— Хорошо, отец Реми.

Он кивнул, осенил ее крестным знамением и пошел прочь, к себе в капеллу; я отступила еще дальше, чтобы он меня не заметил. Отец Реми прошел мимо, не поднимая головы, прошелестела сутана, хлопнула дверь. Мачеха осталась одна в коридоре. Она вытерла нос рукавом, как девчонка, и побрела к себе в гостиную.

Я выждала еще минуту, чтобы не попасться никому на глаза, и все-таки спустилась в кладовую, где долго перебирала травы — до того, что руки снова пропахли ромашкой.

Утром я пошла к Мишелю. Мой маленький брат любит меня. Иногда, если я долго не прихожу, занятая своими делами и мыслями, погруженная в непокой запрещенных к чтению книг, он начинает расстраиваться и вроде бы беспричинно плакать. Тогда Эжери зовет меня — мачеху в таких случаях звать бесполезно. Она лишь накричит на слабоумного наследника, считая, что крик поможет Мишелю выбраться из дебрей, в которых его разум в очередной раз заблудился. Мишель побаивается собственную мать. Да и что он видел от нее хорошего? Она его боится и стыдится, даже старается не прикасаться лишний раз.

Детская Мишеля была на третьем этаже, подальше от других обитаемых комнат, чтобы он никому не мешал. Глупость, на мой взгляд. Мишель и так никому не мешает.

Я открыла дверь: просторная комната, мягкий ковер, свежие астры в тяжелой вазе, рассыпанные по полу сокровища — вот деревянная лошадка, вот храбрый солдат, и улыбчивая матерчатая кукла тоже тут. Эжери сидела на полу рядом с Мишелем, который что-то рассказывал ей, размахивал руками и смеялся. Няня увидела меня, поспешно вскочила и сделала реверанс.

— Идите, Эжери, позавтракайте. Я побуду с ним.

— Да, госпожа. — Она обрадовалась. — Я постараюсь вернуться поскорее.

— Можешь не торопиться, я хочу пробыть здесь все утро.

Эжери улыбнулась мне и ушла. Хорошая девушка: я сама отыскала ее, когда мне перестала нравиться предыдущая няня, слишком много времени уделявшая лакеям и слишком мало — своему подопечному. Эжери с Мишелем — большие друзья, она помогает ему идти по миру и не дает сбиться с пути. Если меня что-то и утешает при мысли о расставании с братом, так это то, что с ним останется Эжери.

Я села на пол рядом с Мишелем, поправила воротничок его рубашки и заговорила — об осени, о приключениях деревянной лошадки, об отце. Не знаю, всегда ли понимает Мишель то, что я говорю, — временами в его глазах проскальзывают вполне осмысленные вспышки, он способен вести диалог, пусть и на своем уровне. Мне кажется, чем больше с ним говорить, тем лучше ему становится.

Дневной свет заливал комнату серостью, плевалось искрами полено в камине, а деревянная лошадка скакала по зеленым полям Бургундии навстречу приключениям. Тихий стук прервал мой рассказ, я сказала «войдите» и с удивлением увидела отца Реми. Вставать не стала: Мишель удобно устроился на моих юбках и размахивал лошадкой.

— Дочь моя, — сказал отец Реми, с которым мы виделись недавно за завтраком, — я вас искал.

— Вот и отыскали, святой отец.

— Да, верно. Не помешаю вам?

— Что вы. Мишель рад обществу.

Отец Реми прикрыл дверь и подошел к нам; я думала, он сядет в кресло, но он опустился на ковер рядом со мною, привычно встав на колени. Священники так часами умеют стоять.

— Здравствуй, Мишель, — серьезно сказал отец Реми моему брату, — ты не был сегодня за завтраком. Почему?

— У! — сказал Мишель и протянул ему свою лошадку.

— Утром он беспокоился, и в таких случаях Эжери его не приводит, — объяснила я. — А сейчас все хорошо, так что обедать Мишель будет с нами. Правда, дорогой?

— Ага! — подтвердил брат.

Отец Реми вежливо погладил лошадку по деревянной гриве и возвратил владельцу.

— Я вижу, вы с ним много времени проводите.

— Я его люблю. Иногда мне кажется, что Мишель — самый искренний человек в этом доме. Да так оно и есть.

Священник хмыкнул:

— Вот как?

— Все мы таскаем с собою тайны, прячем в себе горечь, ненависть, любовь, сомнения, только вам на исповеди рассказываем, а Мишелю исповедь не нужна. Он сам — исповедь простой жизни, лишенной греха, только первородный на нем и лежит. Немногие из нас могут похвастаться подобной чистотой, не правда ли, отец Реми?

Его лицо дернулось.

— Верно.

— Так зачем вы меня искали?

— Хотел побеседовать о вашей свадьбе. Не желаете отменить?

У меня глупо приоткрылся рот, и выглядела я в тот момент, полагаю, не лучшим образом.

— С чего бы?

— Все эти знаки, ниспосланные нам. Они неспроста. Ваше свадебное платье погибло, ваш жених получил на ужин скорпиона, не думаете ли вы, что это предзнаменование, призванное оградить вас от ошибки?

— Вы считаете, что мое желание выйти за виконта де Мальмера — ошибка? — медленно произнесла я.

— Да. Вполне возможно. Я почти уверен в этом.

Я широко улыбнулась.

— Ничего вы не поняли, отец Реми.

И так как он молчал, но явно ждал, что я продолжу, я продолжила:

— Виконт — моя путеводная звезда. Я с юности мечтала стать его супругой. Вы понимаете, что значит страсть, что значит притяжение, отец Реми? Ах нет, вы можете не понимать, вы же священник. Свадьба с виконтом — самое главное событие в моей жизни, благословение свыше, если хотите. И вы желаете убедить меня, что я должна отказаться от этого из-за крови и скорпионов? Да я годами ждала. Такие мелочи меня не остановят.

— Хм, — сказал священник и потер свою пробивающуюся щетину.

Он выглядел задумчивым и рассеянным. Не знаю, насколько он меня старше, вдвое где-то, но вид у него был такой, будто за свою долгую жизнь он ни с чем подобным не сталкивался. Что, в общем, понятно: исповедовать крестьян — дело совершенно другое.

— Вы весьма решительны, дочь моя Мари-Маргарита, — сказал он, наконец.

— Я знаю, — кивнула я. Мишель дернул меня за рукав, и я погладила брата по голове. — Только с ним жалко расставаться.

— Вы очень его любите.

— Да, очень. Но взять с собою не могу. Эжери, конечно, останется с ним, только…

— Я понимаю.

— Ничего вы не понимаете, отец Реми. У вас же никогда не было детей.

Он усмехнулся:

— А у вас? Разве маленький Мишель де Солари — ваш ребенок?

— Иногда мне кажется, что да. Во всяком случае, люблю я его точно больше его матери,

— Вы ошибаетесь, — сказал отец Реми чуть погодя, — говоря, что у меня нет детей. Все мои прихожане словно дети мне, я беседую с ними от имени Господа, всеблагого Отца нашего, и вы мне словно дочь, Мари-Маргарита.

— Ах, бросьте, — сказала я. — Неужели вы со всеми прихожанами играете в лошадки и рассказываете им сказки, вытираете нос и поправляете воротнички, переживаете, когда они плохо едят? Бросьте, отец Реми, это же обман.

— Я просто их люблю, — сказал он.

— Это другое.

Он пожал плечами.

— Мишель — это же совершенно иная радость, посмотрите! — Я указала на брата, самозабвенно слушавшего нас и широко улыбавшегося. — Ну и что, что его разум не таков, как наш? Это же ребенок, это чудо, произведенное на свет. Когда узнаешь, что такое любовь, так тяжело без нее жить. Мишеля будет мне очень, очень не хватать.

— Вы ведь можете навещать его.

— Это совсем не то.

— У вас будут свои дети.

— Да, — сказала я, помедлив, — конечно, будут.

Отец Реми внимательно посмотрел на меня и сменил тему:

— Ваша мачеха говорит, что через четыре дня виконт де Мальмер дает карнавал в своем доме. Вы поедете?

— Конечно, как же иначе.

— Я бы не советовал.

Я глядела на него в недоумении: все та же маска доброго пастыря, все та же душа, обросшая молитвами и суевериями.

— Почему?

— Потому что меня терзают нехорошие предчувствия.

— Вы, наверное, мало молились, святой отец. Или слишком плотно позавтракали.

Он не обратил внимания ни на дерзость, ни на шутку.

— Я вижу, вы с недоверием относитесь к моим словам, дочь моя. Зря. Когда священник предостерегает, лучше прислушаться.

— Вы же сами сказали тогда, — тихо произнесла я, — я никому не доверяю.

И вчерашний день придвинулся, обнял нас, словно любящая мать, взгляд отца Реми сделался, похожим на кинжал дамасской стали, гордость папенькиной коллекции. Священник не пошевелился, даже руку ко мне не протянул, а я почувствовала себя так, будто он снова крепко стиснул мне ладонями плечи. Я задыхалась в этих священных тисках, мне хотелось бежать и одновременно — прижаться к нему покрепче, я не смела двинуться, не смела глубоко вздохнуть. Чего он хочет, когда смотрит на меня так? Мне нужно бежать. Прямо сейчас. Бежать, я знаю.

Так, как было написано кровью на подоле моего свадебного платья.

— Вы можете довериться мне? — спросил он шепотом.

— Нет, — вытолкнула я сквозь пересохшие губы.

Отец Реми отвел взгляд, и меня сразу немного отпустило.

— Жаль, — сухо констатировал он и поднялся, качнув суконным подолом. — Очень жаль. Разумнее было бы послушать меня и провести время в молитве, чем плясать в маске вместе с людьми, которым вы не доверяете.

— Мне что, уж и повеселиться нельзя?

— Мое дело — предупредить.

И он вышел, не прощаясь и не оборачиваясь. Мишель весело смеялся, не обратив никакого внимания на уход священника.

И что это на отца Реми нашло?..