Гринвичский меридиан

25

Солнце уже близилось к зениту, осыпая остров первыми своими жгучими стрелами и возвещая его сумчатым обитателям, что им самое время нырнуть в гущу древесной листвы и дремать там до вечера. Поля долго будить не пришлось, так как Джозеф, едва поднявшись, всегда развивал бурную деятельность. Тристано спал поодаль, в углу комнаты, устроив себе там нечто вроде алькова, и Поль отметил, что Джозеф уважал его покой, стараясь не превышать определенный уровень шума и особенно осторожно двигаясь рядом с его закутком.

Джозеф вскипятил воду. Поль приготовил кофе и вышел из здания, оторвав по пути пару бананов с попавшейся под руку грозди. Жара становилась уже почти невыносимой. Поль чуточку хромал — в общем-то, для блезира, потому что нога уже почти не болела. Он сел наземь, прислонясь спиной к стволу дерева, и принялся медленно поедать бананы, машинально макая их в кофе. Потом посидел еще немного, разглядывая окрестности; они ему понравились. Солнце на крутом подъеме насквозь пронизало листья и прямой наводкой выпалило ему в макушку. Поль передвинулся в тень. Глаза у него слипались. Он задремал.

Когда он вынырнул из сонного забытья, его взгляд упал на открытую дверь первого этажа, в черном проеме которой смутно виднелись силуэт маленькой пальмы и первый марш недостроенной лестницы. Из двери вышел Джозеф — без сомнения, только что разбудив Кейна, он начал взбираться по лестнице на второй этаж. Затем в дверях появился и сам Кейн, с полузакрытыми и, конечно, тоже сонными глазами.

С плеча изобретателя свисало махровое полотенце, под мышкой было зажато зеркало, а в руках он нес — бережно, почти благоговейно, как мальчик-служка, переносящий из конца в конец алтаря слишком тяжелый для него ковчежец со святыми дарами, — помазок для бритья в чашке с мыльной пеной. Он вышел из замка и побрел куда-то в сторону, так и не заметив Поля в тени древесной кроны. На ходу он легонько взбалтывал помазком пену, и она то оседала, то сгущалась, временами вылезая из чашки и падая белыми хлопьями на почву острова. Полю пришло в голову, что на эту богом забытую землю, не знакомую с большинством достижений современной цивилизации, вряд ли часто брызгали мыльной пеной — скорее всего, это происходило впервые. Не исключено, что и сама почва испытывала при этом неожиданном контакте бурное, потрясающее ощущение новизны.

Байрон Кейн остановился возле дерева, помочился на ствол, но облегчения не почувствовал. Ему было не по себе, как и каждое утро. Ибо каждое утро он ощущал гнетущую усталость в набрякшем, словно налитом свинцом теле и неодолимое желание умереть, или, вернее, исчезнуть вот тут же, прямо на месте, бесследно растворившись в природе. Повесив зеркальце на низкий сучок, он боязливо и бегло взглянул на себя. Вид собственного лица и глаза, упершегося в отражение глаза, вызвал у него тошнотное отвращение, но он попытался преодолеть его. Чтобы совершить процедуру бритья, а значит, неизбежно глядеться в зеркало, ему всякий раз приходилось убеждать себя, что он смотрит на другого человека, что это чья-то неизвестная рука водит помазком по чьему-то неизвестному лицу. Он был на это способен. Ему это удавалось. Иногда, сделав над собой совсем уж невероятное усилие, он мог даже абстрагироваться от самих понятий «бритье», «лицо», «руки». В такие успешные минуты он срезал щетину, глядя на это со стороны, издали, как на абсолютно сторонний процесс, который тем не менее доводил до конца и, более того, ухитрялся при этом не порезаться.

Он долго намыливал щеки, стараясь покрыть пеной максимум лицевой поверхности, наподобие маски. Потом вынул из кармана бритву и начал снимать эту маску. Он действовал очень аккуратно, обнажая кожу на скулах длинными просеками и даже заботясь о том, чтобы полосы были параллельными. Мало-помалу его настроение улучшалось, а это занятие начало прямо-таки нравиться, как будто оно было единственным дозволенным ему делом, которому он мог отдаться безраздельно, в свое удовольствие. Он наблюдал за отражением в зеркале, как наблюдают за работой механизма, начисто отринув любые соображения, касающиеся собственно бритья, его техники и результатов, требуемых предосторожностей и всегда возможных неприятностей в виде порезов, следя за процессом, как заинтересованный зритель созерцает некую операцию — абстрактную, чистую, нейтральную, лишенную всякого практического смысла, понятную и безупречно выполняемую. Одновременно он вслушивался в легкое поскрипывание лезвия, срезающего волоски под корень, на уровне фолликул: оно звучало мерно и четко, как автомобильный мотор.

Закончив, он протер лицо, снимая остатки мыльной пены. Взглянул на сделанное и констатировал небрежность: под правой скулой, с краешка, затаилась крошечная нескошенная лужайка; он решительным взмахом бритвы изничтожил эту строптивую поросль. Потом разобрал бритву, почистил лезвие и сунул его в пергаминовый чехольчик, попутно скрестив взгляд с глазами изобретателя лезвия, чей гордый усатый лик красовался на футляре. Справившись, таким образом, с ежедневной пыткой зеркалом, Байрон Кейн забросил полотенце на плечо и пошел обратно в замок, дабы подвергнуться не менее регулярной пытке завтраком, который, ввиду его мрачного отвращения к еде, ограничивался стаканом горячей воды.

Поль глянул ему вслед, допил остывший кофе и, оставив чашку у подножия дерева, направился к огороду. Он хотел проверить, растет ли там цветная капуста, как утверждал Джозеф. Она действительно там росла. Среди чахлых помидоров зеленели широкие зубчатые листья, из них высовывались круглые молочно-белые головки-соцветия с извилистыми бороздами, чья форма ужасно напоминала мозг. Поль поскреб ногтем одну из головок и принюхался: да, овощ, несомненно, пах цветной капустой, хотя к этому запаху примешивался какой-то неуловимый экзотический элемент, объясняемый, конечно, соединенными усилиями островного гумуса и неожиданного микроклимата, благосклонного к крестоцветным. Поль ощутил зависть к почве острова: сколько же неведомых доселе ощущений выпало на ее долю: и холодное щекочущее касание пушистых хлопьев бритвенной пены, и чисто материнское скрытое содрогание в недрах, где прорастали и ветвились капустные корни. Может быть, эта безлюдная земля, затерянная среди безбрежного океана, жаждала и других вторжений, других новых открытий? Поль сочувственно взглянул на нее и ушел с огорода, пробираясь между растениями бережным, размеренным шагом, после чего направил стопы к морю с единственной целью — совершить моцион.

В пятистах метрах от него легкий каяк с балансиром бесшумно пристал к берегу и еще немного прополз по гальке перед тем, как остановиться; гигантские папоротники полностью скрывали его из вида. Армстронг Джонс вытащил из-за пояса пистолет-автомат Astra-400 с длинным узким стволом, спрыгнул на берег и нырнул в густые заросли.

Поднявшись на второй этаж, Джозеф увидел, что Тристано уже встал и, как всегда, изучает карты, с чашкой кофе в руке.

— Девушку вчера вечером доставили в Манилу, — объявил Тристано. — Паркинсон и Пуаре проводили ее до Каролинских островов. Сегодня утром Арбогаст выехал ей навстречу, они будут здесь с минуты на минуту.

— А эта девушка, — спросил Джозеф, — она ведь подружка Блеза, разве нет?

— Думаю, да.

— Странная затея — вызвать свою подругу, чтобы она занялась кем-то другим.

— Это его дело, — сказал Тристано. — Вернее, их дело.

— Интересно будет увидеть женщину, — вздохнул Джозеф, — давненько я не встречался с женским полом. Изобретатель-то ждет новый паззл, а ему вместо паззла подсунут бабу — смех да и только.

— Н-да, — бросил Тристано.

— Это ведь не совсем одно и то же.

— Не знаю, — буркнул Тристано.

За дверью скрипнула лестница, кто-то поднимался к ним.

— Вот он, — шепнул Тристано. — Ни слова об этом.

В проеме показалась голова Кейна, а за ней и остальное тело; он вошел в зал, направился к плитке, включил ее и поставил кипятить воду. Под воздействием тепла неподвижная прозрачная жидкость вздрогнула, пошла рябью, замутилась и наконец шумно забурлила, пуская крупные пузыри и обретая изначальную прозрачность.

— Знаете, говорят, молоко не хочет закипать, когда на него смотришь, — полушутливо заметил Тристано.

— Все это сказки! — отрезал изобретатель.

Он подошел к столу и сел рядом с Тристано, поставив остывать вскипяченную воду в стакане на карту, представляющую воду соленую.

— Ну, как дела с паззлом, есть новости?

— Арбогаст уехал сегодня утром, — уклончиво ответил Тристано. — Он вернется в середине дня, тогда увидим, что он там нашел.

— А погодка до чего хороша, — сказал Джозеф, решив сменить тему.

— Да-да, — воодушевленно подхватил Тристано, — самое лучшее время дня, пока еще довольно прохладно. А кстати, не нужно ли полить овощи?

— Верно, — согласился Джозеф, — а то потом слишком жарко будет. Бегу!

И он улетучился.

— Я, конечно, понимаю ваше увлечение паззлами, — сказал Тристано, выдержав паузу. — Но мне кажется, что главное — не само по себе изображение, законченное, восстановленное. Как только мозаика собрана, она уже не интересна. Самое соблазнительное то, что каждый фрагмент картинки, как правило, ничего собой не представляет. Просто кусочек картона, бесформенный, абстрактный, более или менее идентичный любому другому; он наверняка может быть частичкой какой-нибудь другой картинки.

Тут он снова сделал паузу. Кейн слушал или делал вид, что слушает.

— Это ведь как речь, — настаивал Тристано. — Понимаете, что я имею в виду?

Кейн сунул кончик пальца в воду, но мгновенно выдернул его.

— Никогда не слышал, чтобы вы так рассуждали.

— Иногда со мной это бывает, — ответил Тристано.

И тут раздались три выстрела, один за другим, где-то совсем рядом. Они бросились к окну, Кейн сразу, Тристано — забежав сперва в свой закуток, откуда выскочил с парой испанских револьверов 92-го калибра, по одному в каждой руке.

Поль бродил по острову, стараясь не слишком удаляться от замка и дивясь внезапной симпатии, которой проникся к этому клочку суши и которая рассеяла горечь последних дней. Несомненно, этому способствовала приятная перспектива вновь увидеть Веру, помогавшая Полю изменить взгляд на окружающий мир и с удовольствием любоваться природой. Он понятия не имел, что собирается делать дальше, не разработал никакого плана, и даже наметок плана, и даже плана сделать эти наметки; он просто ждал Веру, чтобы бежать отсюда вместе с ней. Вдвоем им будет легче это сделать. Так он полагал.

Он остановился и снова посмотрел вокруг. Фауна, флора и климат, не говоря уж о почве, сливались в гармоничную, волнующую картину. Когда к этой картине добавился всплывший в памяти образ Веры, это взволновало его еще сильнее. Он сравнил две эти эмоции. Симпатия к острову была совсем свежей, народившейся всего-то пару часов назад. Любовь к Вере была постарше, уже несколько увядшая, иногда спорная и часто оспариваемая ею или им. Жара еще не достигла апогея.

Да, жара еще не достигла апогея, и на какое-то мгновение он поймал себя на мысли, что сожалеет о приезде Веры, но это сожаление промелькнуло легкой тенью, которую он тут же решительно отогнал. После чего зашагал дальше.

Он шел мимо кучек желтых водорослей, колеблясь между разнообразными соображениями и отвергая самые серьезные из них, чтобы посмаковать самые необременительные. Например, в данный момент он думал об отпечатках своих ног на песке. Интересно, ступала ли здесь, в этом месте, нога человека? И если да, то чья именно? И куда шли эти ноги? А эта почва — одинаково ли она реагирует на разные типы ног? Чувствительна ли она к тому или иному размеру обуви? И что она думает по поводу его собственных ступней? Все эти вопросы чрезвычайно занимали его.

Но тут он заметил Джозефа, который вышел из замка и направился в сторону огорода. Поль притаился за кустом, чтобы поглядеть, как тот обихаживает свои овощи. Джозеф мерно помахивал лейкой, вырывал сорняки и засохшие листья, бережно окучивал растения — ну прямо-таки мирный пенсионер в своем загородном садике. Поль с улыбкой наблюдал за его стараниями. А в двадцати метрах от него, за другим кустом, сидел Армстронг Джонс, следивший за Полем, следившим за Джозефом.

Альбиносу предстояло выполнить короткие указания, полученные от начальства: высадиться на остров, замочить кого-нибудь, посмотреть, что из этого выйдет, а дальше действовать по обстановке. Он бесшумно встал на ноги, чуть пригнулся, чуть присел и вытянул руки перед собой, держа их параллельно и сомкнув на стволе своей Astra-400. Тщательно прицелившись в Поля, он трижды нажал курок.

Особенность этого оружия состояла в том, что оно поглощало и выпускало из ствола любые виды зарядов; три разные пули, одна за другой, в долю секунды пересекли пространство и вонзились в тело Поля, который взмахнул руками, упал и умер без страданий, почти мгновенно, хотя еще успел подумать, что встретится с землей острова раньше, чем хотелось бы.

Джозеф отреагировал первым, выхватив из куртки «Токарев», но потерял время, пока снимал его с предохранителя. Прицелившись в Армстронга Джонса, который бежал, виляя между деревьями, он выпустил полный комплект зарядов в юркий бледный силуэт. На четвертом выстреле силуэт пошатнулся, и Джозеф кинулся к нему со всех ног. За ним с той же скоростью бежал Тристано, размахивая своими испанскими «стволами».

Армстронг Джонс был ранен, но все же опередил своих преследователей. Добравшись до берега, он успел столкнуть каяк на воду и прыгнуть в него, после чего начал энергично грести в сторону горизонта. Сидя лицом к острову и держа в одной руке оружие и весло, альбинос попеременно греб и стрелял, стараясь обеспечить себе отход. Застигнутые врасплох пулями, пролетавшими в опасной близости, Джозеф и Тристано инстинктивно распластались на земле среди папоротников. Когда же они наконец выглянули из них, Армстронг Джонс был уже вне пределов досягаемости их револьверов, которые они тем не менее злобно разрядили в сторону лодки, услышав в ответ только смехотворное шлепанье свинца по соленой воде. Сами того не зная, они попали в рыбу. Рыба скорчилась, замерла, как прохожий, ставший жертвой шальной пули, медленно повернулась вокруг своей оси и всплыла на поверхность, где и осталась колыхаться на волнах, обратив к солнцу белое брюшко.

— Этот тип — не здешний, — заметил Джозеф мрачным, бесцветным, унылым и сорванным голосом. — Он вообще не из этих мест.

— И моторки, как назло, нет, — добавил Тристано приглушенным, низким, озабоченным и хриплым голосом. — Это же надо — явился аккурат, когда моторка ушла!

Они неподвижно стояли в зарослях папоротника, глядя на уменьшавшийся каяк, который, в полном соответствии с классическими канонами, скоро превратился в точку на горизонте.

— Может, он потому и явился, — предположил Джозеф, — может, этот тип знал, что моторка ушла? Все возможно.

— Все возможно, — откликнулся эхом Тристано.

— Как там Кейн, не ранен?

— Вряд ли, — сказал Джозеф.

Кейн сидел возле Поля, который теперь был уже трупом Поля. Он смотрел на него непонимающе, с искренней печалью, хотя при жизни Поля они почти не общались. К его печали примешивалось некоторое смущение: перед умершим Полем он чувствовал себя бестолковым и нелепым, почти что никчемным. Он смутно знал о существовании некого свода погребальных правил, особого поведения, особых жестов, общепринятых и общеупотребительных в любой ситуации, отягощенной одним или несколькими трупами, но, к несчастью, совершенно не был посвящен в этот ритуал. Ему вдруг вспомнилось, что полагается — по крайней мере, он видел это в кино — закрывать покойникам глаза. Поль лежал лицом в землю. Кейн перевернул тело бережными движениями, какими никогда не стал бы трогать тело неумершего. Увы, испуская дух, Поль закрыл глаза, и изобретатель при виде этого испытал легкое раздражение, которое сменилось тяжким сознанием своей вины — как следствие предыдущего чувства. Он вытянул руки Поля вдоль тела, не осмелившись скрестить их на его груди, сложил одну к другой ноги и поправил прядь волос на лбу. Потом долгим, внимательным взглядом обвел его лицо, словно надеялся, что тот проснется. И только через несколько минут до него дошло, что он и впрямь ждет этого.

Тристано и Джозеф возвращались с берега. Их поступь была тяжела, и медленны были их движения; головы поворачивались, губы шевелились: они приглушенно говорили друг с другом. Тристано взял труп за плечи, Джозеф за ноги, и они пошли к замку; Кейн плелся следом за этим кортежем, точно на собственных похоронах, склонив голову и заложив руки за спину. Им следовало бы похоронить Поля на месте и сразу же; все они думали об этом, но никто не осмелился высказать эту мысль. Напротив, сами не зная почему, они внесли его тело на второй этаж. Нужно сказать, не без труда. Кейн всходил за ними по лестнице, то и дело порываясь оказать помощь, но не достигая своей цели.

Джозеф развернул зеленоватый брезент, слегка встряхнул его, очищая от пыли, и подтащил к одному из редких незамусоренных мест зала, возле радиопередатчика. Там они и уложили Поля, чье тело, распростертое под хромированной массой аппарата, среди раскиданных вентиляторов, выглядело теперь жертвой некоего современного холокоста, принесенной идолу беспроволочной телеграфии.

— Придется его кем-то заменить, — сказал Джозеф.

— У Карье никого подходящего нет, я с ним говорил вчера.

Кейн молчал; сидя бочком на табурете, он лицезрел свои ноги, если можно так выразиться. Джозеф взглянул на него и вытащил из шкафа банку консервированных потрохов.

— Одиннадцать часов. Пойду приготовлю поесть.

Тристано встретил это заявление удивленным взглядом, Кейн — внезапной бледностью. Он пошатнулся, словно теряя равновесие, едва не упал с табурета и неверной походкой направился к двери. Джозеф проводил его до лестницы.

— Вам надо отдохнуть, — заботливо сказал он, — вы взволнованы, это вполне естественно. А лучше идите поработайте — это поможет вам отвлечься.

И он проследил за его спуском.

— Тебе и вправду хочется есть?

— Нет еще, — ответил Джозеф, возвращая банку на место, — просто я сегодня достаточно нагляделся на нашего гения, а еда держит его на расстоянии. Но что же это все-таки за тип?

— Не знаю, прямо ума не приложу. Главное, у него не было никаких причин убивать именно Блеза. Другое дело, если бы он взялся за Кейна или за меня.

— Или за меня, — обиженно напомнил Джозеф.

— Да, конечно.

Прошло какое-то время, вернее, несколько часов. Наконец снаружи раздался шум.

— Вот они, — сказал Джозеф.

— Ну пошли, — откликнулся Тристано. — Никуда не денешься.

Вера стояла у подножия лестницы улыбаясь, в полном неведении; Арбогаст и Селмер держались чуть позади. Джозеф и Тристано один за другим тяжело сошли вниз по ступеням, которые жалобно скрипели и стонали под их ногами; им было сильно не по себе. Они чувствовали себя слишком старыми, слишком некрасивыми, слишком грязными, а этот внезапный траур совсем затуманил им мозги. Они неуклюже представились.

— Вы никого не встретили на обратном пути? — спросил Тристано.

— Никого, — ответил Арбогаст. — А в чем дело?

— Да тут появился один тип, пока вас не было. Потом он сбежал, мы не смогли его догнать.

— Ну и?..

— Ну и ничего, — сказал Тристано. — Ничего... ничего...

— Где Поль? — спросила Вера.

— Какой Поль? — удивился Джозеф.

— Блез, — перевел Тристано.

— Ах вот что, — промямлил Джозеф, отворачиваясь.

— Тут у нас беда случилась, — сказал Тристано.

Наступила пауза.

— Ясно, — сказала наконец Вера, — я поняла. Покажите мне его.

Она произнесла это ледяным тоном. Тристано посторонился и указал на лестницу.

— Нет уж, идите вы первый, — сказала она, — а то вдруг там, наверху, еще один тип, который решит выстрелить в меня.

Все смолкли. Арбогаст повернулся к Селмеру.

— Ну что ж, — сказал он, — может, пойдем, нам уже пора.

Джозеф и Тристано глянули им вслед с упреком и завистью, потом поднялись по лестнице впереди Веры. Наверху, как раз перед тем, как она догнала их, они успели обменяться последним тоскливым взглядом. Они опасались бурного взрыва скорби, истерик, воплей и рыданий, приступов дурноты и обмороков, обвинений и упреков в случившемся несчастье, первыми вестниками которого им поневоле пришлось выступить. Заранее угнетенные предстоящей сценой, хотя внутренне слегка возбужденные ее неизбежностью, они состроили печальные лица в ожидании, когда на них обрушится этот душераздирающий шквал эмоций.

Вера пересекла зал, склонилась над Полем, села и несколько минут молча смотрела на него, вот и все.

Она всплакнула, но совсем немного, гораздо меньше, чем они ожидали. Мужчины стояли сзади, боясь двигаться и говорить; они чувствовали облегчение, смешанное с легким разочарованием.

Лестница снова заскрипела, и в проеме показалась голова Кейна. Вера не обернулась. Изобретатель бросил взгляд на немую сцену и влился в этот скорбный ансамбль. Он не посмел напомнить о паззле. Ясно, что момент был неподходящий.