Гринвичский меридиан

34

Остров находится в центре Тихого океана, к востоку от Микронезии, к северо-востоку от Маршалловых островов, на одинаковом расстоянии между Шанхаем и Сан-Франциско или, если кто знает, между Нинбо и Эврикой. Он характеризуется гористым рельефом и круглой формой. Его фауна и флора в большинстве своем представлены животными и растениями, типичными для региона Океании.

В настоящий момент можно констатировать, что, за исключением Тео Селмера и вышеупомянутых фауны и флоры, на острове не наблюдается никаких других форм жизни. Местами над ним еще витает запах пыли и пороха, а из тел, усеявших его поверхность, продолжает сочиться кровь: отдельные артерии выбрасывают ее наружу, все слабее и слабее, и она тотчас сворачивается. На остров спустилось безмолвие.

Сердце Тео Селмера бьется ровными, хотя и замедленными толчками. Дыхание, слабое и свистящее, все-таки тоже можно назвать ровным. Главные жизненные органы не задеты, большинство пуль засело в ногах. Однако его состояние трудно отличить от состояния мертвеца, даже с точки зрения биологических ритмов. Сам он, конечно, не в силах думать ни о каких отличиях, а впрочем, легко догадаться, что он вообще не в силах думать. Он пребывает в бесчувствии, измученный страхом смерти и усталостью, изможденный долгим бегом на простреленных ногах.

По истечении какого-то времени, неопределимого и обесцвеченного, которое на самом деле являет собой отсутствие времени, черную дыру, Тео Селмер открывает глаза. Даже ему самому совершенно невозможно определить, что он думает, что он может пытаться думать, думает ли он вообще. Он воспринимает свое пробуждение или возвращение с полнейшим безразличием, еще не совсем вынырнув из небытия, которое чуть не поглотило его, еще не обретя дар речи.

Его взгляд упирается в камешек, камешек среди многих других камешков, лежащий почти рядом с его глазом. Овальная белая галька — это визуальное ощущение знаменует собой его возвращение в мир, утверждает, доказывает, что он жив, и внезапно его пронизывает жаркое чувство могущества и всесокрушающей силы, а следом — сразу же, точно его включили, — и способность думать. Селмер хочет шевельнуться, но тут же сникает, уронив голову на гальку, только теперь в другом положении, так, что его глаза устремлены к морю. Проходят еще какие-то минуты забытья, а потом его взгляд снова фиксирует нечто, но теперь это уже не галька. Это огромный предмет, лежащий на воде как раз перед ним.

Корабль, думает Селмер, судно. Он радуется тому, что смог назвать один и тот же предмет двумя словами: это доказывает ему, что он вновь обрел дар речи. Потом Селмер испытывает другую радость, правда, более сомнительную, — что он еще способен сомневаться, не стал ли он, в силу своей слабости, жертвой галлюцинации.

Однако данный корабль, галлюцинация он или нет, достоин описания. Это большое двухпалубное судно, какие строили в восемнадцатом веке. Бесчисленные паруса на трех его мачтах вяло обвисли, и крошечные существа сноровисто убирают их, цепляясь за реи. Вдоль бортов, по всей длине, идут в два ряда квадратные бойницы, из которых торчат пушечные стволы, они еще выбрасывают волокна серовато-голубого дыма. Сверкающая медная обшивка мешает разглядеть очертания носовой части, зато видно якорную цепь, которая наискось уходит от нее в воду. Тео Селмер, сколько хватает сил, разглядывает эту пеструю мозаику из холста, дерева, меди, пушек и снастей, что колышется на волнах в двух сотнях метров от его глаз.

Тем временем крошечные существа на борту пестрой мозаики спускают на талях шлюпку. Сейчас они приплывут за ним — или не приплывут, он и сам не знает, что лучше. В знак вызова, ради удобства, из недоверия и доверия, слитых воедино, а также по причине какого-то странного безразличия он теряет сознание. Роняет голову на гальку, закрывает глаза. И будь что будет.

Они приближаются, причаливают. Его поднимают и несут, укладывают на дно шлюпки. Снова гребут, затем куда-то поднимают его, опять несут, укладывают, раздевают, перевязывают. Потом выходят, оставив его спать. Он открывает глаза. Вокруг него полумрак и сплошное дерево, это окружение успокаивает. Он смыкает веки, засыпает, подчинив мир своему сну. И спит.

Так Селмер проспал день, ночь и еще день. Проснувшись, он встал, вышел из каюты и какое-то время проплутал в темных недрах корабля перед тем, как отыскать выход наверх, по лесенке, ведущей к люку, за которым ждал его все тот же морской воздух, все тот же яркий небосвод, все тот же неизменный океан. У него закружилась голова; подобное ощущение он испытал однажды в Венеции, когда после бесконечного блуждания по запутанным узеньким проулкам внезапно вышел на площадь Сан-Марко, такую необъятную, словно его швырнули в горизонтальную пропасть. Выбравшись из люка на палубу, он с трудом утвердился на ногах. Над его головой белели туго надутые бесчисленные паруса, соединенные с корпусом судна хитроумной вертикально-горизонтально-наклонной системой мачт, штагов, вантов и галсов. Паруса мчали вперед этот плавучий лес, называемый кораблем, со скоростью несоразмерной его величине и сложному устройству.

Море вокруг него было идеально пустым. Никакое другое судно, никакая суша не оскверняли его роскошный простор. В этой пустоте невозможно было определить ход и курс корабля, а также длительность его собственного сна. Тео Селмер не имел ни малейшего представления о том, в какой точке земного шара он находится, — редкий для него случай.

А вокруг работали матросы — желтые, черные, белокурые, лысые, непонятно какие — в синих шапочках или оранжевых фуражках. Одни готовили паруса на смену: складывали, чинили или подшивали холстину для бом-брамселей, фор-брамселей, крюйс-брамселей. Другие медленно, усердно драили палубу. Высоко в небе, в центре причудливой неразберихи парусов, еле виднелась рыжая голова впередсмотрящего: он стоял в большом бочонке, прибитом к бизань-мачте, недвижно, как фигура на носу корабля, оставленная про запас или забракованная. Под мачтой, у ее основания, могучий седоволосый араб втыкал булавки с цветными головками в большую морскую карту, висевшую на стене рубки.

Все матросы, кроме безмолвного дозорного, вели беседу. Каждая их фраза, лаконичная, приглушенная гулом океана, являла собой смешение слов, нахватанных из самых разных языков, и походила на спутанный узел с единственной в своем роде конфигурацией, которая, едва будучи озвученной, тут же бесследно исчезала. Несколько минут Селмер вслушивался в эти головоломные, эфемерные фигуры речи, силясь вызвать в памяти словарь морских технических терминов с его кошмарным нагромождением идиом, затем направился в носовую часть судна.

Возле шлюпбалки стояла женщина, ее лицо было обращено к морю. Она разговаривала с довольно пожилым человеком, который носил седую бороду и форму торгового флота. Женщина, молодая и светловолосая, была одета в белое платье; она указывала куда-то вдаль, и этот жест в меркнущем предзакатном свете казался нарочито отточенным, почти аллегорическим. Обернувшись, она заметила Селмера и подошла к нему. Они поздоровались, назвали себя: Рейчел, Тео. Капитан тем временем скрылся. Да-да, сказал Тео, Арбогаст говорил ему о ней.

Она спросила, хорошо ли он отдохнул, не проголодался ли, не слишком ли страдает от ран. Он ответил тоном бесшабашного оптимиста, что все хорошо, и она улыбнулась.

Они присели на деревянную скамью, привинченную к переборке. Солнце, уже прошедшее стадию багрового накала, сменяло пурпур на мягкие охряные тона. Тео рассказал о событиях на острове, но вкратце, почти не веря в то, что случилось; ему трудно было подбирать нужные слова. Все казалось теперь бесконечно далеким, стертым, поблекшим, как будто тридцать часов сна воздвигли между прошлым и настоящим неодолимый барьер, пограничную стену, за которой его жизнь не оставила никаких следов в памяти, разрушенной безразличием, как разрушают строительные леса, кончив возводить здание. Он подумал: может быть, это ощущение стертости возникает от хода самого корабля, от особенностей его килевой качки. Это напомнило ему моторку и Арбогаста.

— Мне очень нравился Арбогаст, — сказал он, — так грустно, что он погиб.

— Не думаю, что он погиб, — ответила Рейчел. — Это на него не похоже.

Небосвод сменил охряный цвет на шафранный, перешедший затем в мягкий беж, и Тео снова уснул.

Ему приснилось, что корабль доставил его в Тулон, где он родился. Он сошел на берег и сел на террасе кафе «Нептуния», с видом на порт. Подошел официант, сосредоточенный и рыжий, как тот дозорный на мачте, и положил перед ним на бок бутылку с крошечной моделью корабля внутри. Наклонясь к бутылке, Тео различил на палубе корабля самого себя, тоже крошечного, стреляющего из пушки по мелким летучим рыбешкам, которые выпрыгивали из воды и бились о стеклянные стенки; но вот одно из ядер, выпущенное слишком высоко, разбило бутыль, и оттуда хлынула вода, она вырывалась наружу лихорадочными толчками, в ритме бьющегося сердца; море, бегущее из пробоины, вскипело бешеным водоворотом и проглотило тонущий корабль, а моряки, попадавшие с него на столик кафе, бились в конвульсиях на пластмассовой поверхности, дрыгая руками и ногами, судорожно разевая и закрывая рты, таращась и задыхаясь, точно рыбы, выброшенные на сушу.

Он проснулся у себя на койке, в каюте, весь в поту, измученный и еще не полностью очнувшийся от страшного видения. Встав, он подошел к узкому оконцу: ему почудилось, будто тьма подвешена на ниточке, будто она вот-вот оторвется, рухнет вниз и растает. Он снова заснул.

На следующее утро он встретил на палубе Рейчел.

— Я сегодня совсем заспался.

Он вспомнил, что у него есть часы, приподнял обшлаг. Стекло было разбито, стрелки исковерканы, пружина завода остановилась навсегда.

— Не очень-то я ими и дорожил, — сказал он.

— Купите себе другие в Кантоне, — утешила его Рейчел. — Мы будем там через две недели.

Селмер расстегнул браслет и швырнул часы в море. Он представил себе, как они медленно погружаются в воду, проходят через донный слой, далекий от неба и потому всегда более темный, и наконец мягко ложатся на занесенную песком палубу, например, испанского галиона, если только по пути их не заглотнет какой-нибудь прожорливый глубоководный хищник.

— Пойдемте вниз, — сказал Рейчел, — пора обедать.

В столовой витал светлый полумрак. На стенах висели картины. Часть столов была свободна: моряки не могли есть все одновременно. А присутствующие мирно беседовали вполголоса, купаясь в приятном смешении запахов пищи, воска и морской соли. Здесь царила атмосфера прибрежного ресторана, даром что они находились в самом центре океана. Тео и Рейчел сели возле окна.

— Если вы высадите меня в Кантоне, — сказал Тео, — я как-нибудь доберусь оттуда домой.

— Если хотите, — ответила Рейчел. — И куда же вы отправитесь?

— Пока еще не знаю точно. Подумаю, прикину.

— На это у вас времени хватит.

— Ну а вы? — спросил Селмер. — Куда вы собираетесь?

— На север, — сказала Рейчел. — К Северному полюсу или как можно ближе к нему. Капитан согласен.

— Зачем?

— Хочу его увидеть.

— Да вы же там закоченеете, — предостерег Селмер.

— В трюме полно всяких мехов.

— Ну конечно, — подхватил он, — там полно всяких мехов, и мешков с золотыми дублонами и бриллиантами, и сундуков с изделиями из слоновой кости и ценного дерева, украшенными жемчугом и сапфирами.

Рейчел улыбнулась.

— Именно так и есть.

— Ну не знаю, — сказал Тео, — в таком случае не исключено, что мне захочется плыть с вами.

— Как хотите, — ответила Рейчел.

Вслед за чем они кончили свою трапезу и встали из-за стола.

Покидая столовую, Тео задержался перед картинами, висевшими на стенах. Большей частью это были пейзажи, выполненные с чрезмерной заботой о реализме. Одна из них изображала мужчину и женщину на фоне хаотического пейзажа. На другой большой парусник наискось пересекал морской простор.

Едва Тео поднялся из полутьмы на палубу, как резкий дневной свет полоснул его по глазам, точно бритвой. Порывшись в карманах, он отыскал темные очки, полученные от Арбогаста. Одно стекло разбилось — наверняка одновременно с часами, когда он упал на берегу. Значит, теперь придется до самого Кантона созерцать залитый солнцем мир в двух ипостасях — черной и светлой, ну да ничего, в Кантоне он купит себе новые очки. Тео взглянул на небо.

В Кантоне, две недели спустя, они встретились с Арбогастом, который пересек океан на своей моторке, путями, ведомыми только ему одному. С ним была Вера. Они снова сели на корабль, и корабль отплыл.

Через два месяца после того, как они пересекли Китайское и Японское моря, а затем и Охотское, оставив позади справа острова Рюкю и Кюсю, а позади слева — острова Уруп и Итуруп, они подошли к Алеутским островам, разбросанным по воде, как зернышки четок, соединяющих Датч-Харбор и Усть-Камчатск. Здесь уже холодно, но на небе не видно ни единого облачка, когда корабль, держащий курс на Северный полюс по Гринвичскому меридиану, плывет над Алеутской впадиной, между семикилометровой толщей воды и семикилометровой толщей небосвода. Солнце светит ярко, но вместе с тем как-то робко: видно, закоченело от ледяного арктического воздуха.

Тео опять глядит на небо, теперь уже сквозь новые очки. Стоит раннее утро. На палубе почти никого нет, только один старый моряк, выгнанный наружу бессонницей, сворачивает канат в бухту, похожую на огромный пирог. Рейчел стоит, прислонясь к борту над кормовым рулем, из-под которого вырывается пенный след. На ней тоже темные очки. Тео подходит к ней. Они глядят друг на друга сквозь две пары темных стекол. В тот миг когда их лица сближаются, оправы очков тоже входят в контакт, и это столкновение пластмассовых дужек производит легкий, слышный только им одним стук, перекрываемый ревом воды, кипящей за кормой.

Так они стоят долго, неподвижно. А мы поднимаемся в небо. Не спуская с них глаз. Их фигуры все уменьшаются и уменьшаются, о, мы очень медленно поднимаемся в небо и теперь уже охватываем взглядом весь корабль и море вокруг него, заключив их в четырехугольное поле нашего обзора. К этому зрелищу вполне можно добавить и музыку. А также естественный голос океана, который доносится до нас, на нашей высоте, все глуше и глуше, а потом и вовсе умолкает. Тишина. Изображение застыло.

Корабль наискось пересекает пространство кадра. Он разрезает море, как скальпель, но волны вновь смыкаются у него за кормой, а белопенный шлейф тут же оседает, гаснет, и вода быстро обретает свою всегдашнюю, подвижную, колеблющуюся гладкость, демонстрируя нам, как в ускоренной съемке, заживление раны, процесс ее рубцевания.