Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

В среду 23 июня 1982 года группа афганок вылетела в Москву, чтобы обсудить на специальном семинаре проблемы эмансипации женщин. Война в Афганистане ставила непростые задачи перед комсомолом, но в то же время открывала новые возможности для деятельности советских женских организаций. Советники на местах содействовали образованию женщин и их вступлению в Демократическую организацию женщин Афганистана (ДОЖА), а в Москве Комитет советских женщин (КСЖ) налаживал связи со своими афганскими коллегами. Прибыв в Москву, афганки — все они были членами ДОЖА, кабульских советов или провинциальных кооперативов — провели три дня на совместных заседаниях ДОЖА и КСЖ, а затем отправились на встречи с представительницами Комитета советских женщин Узбекистана[817]. Это событие рассматривалось как апогей сестринского социалистического единства. Как не уставали напоминать активистки КСЖ, социализм дал женщинам работу и образование, предоставил право на аборт и возможности ухода за детьми. Эти и другие права означали, что женщины в социалистических странах, по крайней мере в наиболее развитых, «имели один из самых высоких уровней оплачиваемой занятости среди женщин во всем мире»[818]. Кроме того, в сельских регионах советской Средней Азии социализм освободил женщин от классового угнетения — эту победу символизировало отсутствие паранджи. На международном уровне СССР и его союзники первыми потребовали подписать международную конвенцию, запрещающую дискриминацию женщин. Именно в ответ на давление со стороны стран Восточного блока 1975 год был объявлен Международным годом женщин[819]. Поддержка афганок, участвовавших в борьбе против капиталистической эксплуатации, казалась естественным продолжением этой традиции.

Ил. 8. Советские и афганские женщины. Делегация афганских женщин во главе с Аишей Дерваш, секретарем комитета Демократической организации молодежи Афганистана провинции Парван, посещает Комитет советских женщин. Москва, 1986 год. Фото В. Хроменко, 1986 год (С разрешения РИА Новости)

Если проводить очевидные параллели с сегодняшней борьбой за «права женщин», то трудно избежать соблазна поместить московский семинар в контекст истории, которая началась с провозглашения ООН 1975 года Международным годом женщин, продолжилась сначала заключением в 1979 году Конвенции о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин (CEDAW), затем конференцией в Найроби в 1985 году и, наконец, достигла кульминации на Каирской конференции по народонаселению и развитию 1994 года, где проблемы женщин, выходящие за рамки планирования семьи, были признаны важнейшими для решения вопросов международного развития. Однако по такому изложению событий не видно, насколько условным был консенсус. Социалистические активисты хотя и сыграли решающую роль в провозглашении Международного десятилетия женщин, выступали за весьма специфический и забытый ныне социалистический подход к проблеме. Только после драматического краха этого подхода в эпоху «гласности» утвердилось то, что мы сейчас не совсем точно называем глобальным женским движением.

Таким образом, московский семинар вовсе не был примером выступления СССР против того, что впоследствии назовут «талибанизацией». Он, скорее, свидетельствует о некой иронии судьбы, проявившейся в той роли, которую сыграла Москва в истории женского движения. И все же то, что советские активистки — как и активистки-американки три десятилетия спустя — энергично взялись решать проблемы афганских женщин, заставляет задуматься о том, какой разменной монетой стали «афганские женщины» для радикально противоположных подходов к улучшению положения женщин. Спустя десятилетия после того, как вторгшаяся в Афганистан держава провозгласила себя защитницей прав женщин как угнетаемого класса, в рамках иного подхода афганским женщинам приписали другую субъективность, связанную с правами человека. Переход от мира, где все сводилось к классовой борьбе и национальному государству, к миру, где капитал и обязательства свободно протекают сквозь ранее неприступные стены национального государства, был впечатляющим. Однако по-прежнему остается открытым вопрос о том, насколько эти разнонаправленные попытки наладить транснациональные феминистские связи отражают не многообразие феминизмов, а место афганок в глобальных иерархиях неравенства.

АФГАНСКИЙ ФЕМИНИЗМ (ФЕМИНИЗМЫ)

Прежде чем продолжить рассказ о семинаре 1982 года, нам нужно понять, в чем состояли традиции афганского феминизма, по отношению к которым активистки ДОЖА выступали только как продолжательницы, представительницы новейшего поколения[820]. Хотя реальные женские движения начались в Афганистане только в послевоенный период, первые ростки либерализации появились уже при эмирах Хабибулле и Аманулле[821]. Так же как в Египте, Персии и Османской империи, те давние реформы заключались во введении европейских «цивилизационных» норм и «включали в себя прием женщин и девочек в образовательные учреждения, их появление на публике и некоторые правовые вопросы» — например, права наследования и владения имуществом[822]. Семейный кодекс 1921 года обуздал такие явления, как многоженство, принудительные браки и оставление супруги. В то же десятилетие в Кабуле открывались школы для девочек, афганок стали посылать на учебу за границу — в Турцию[823]. Разумеется, не заставил себя ждать и протест против предательства «истинных» исламских ценностей: во время крупного восстания в Хосте в 1924 году муллы разъезжали по региону, «размахивая Кораном и Низамнаме (Конституцией), и предлагали правоверным выбирать между ними»[824]. Религиозные авторитеты не считали кабульских руководителей благочестивыми людьми: те женились на иностранках, а это воспринималось как вопиющее нарушение пуштунских традиций.

Переворот 1929 года прервал политику реформ. Правовые преобразования были отменены. Большинство афганских женщин лишились возможности выбирать себе мужа; девочки перестали получать образование; мужчин и женщин снова строго разделяли в общественных местах. Однако некоторый след реформ оставался, поскольку афганцы, имевшие жен-иностранок, — например, женатый на русской министр экономики Абдул Маджид Забули, — стремились к постепенной модернизации. Американцы, европейцы и японцы учреждали школы, предваряя открытие государственных женских школ в 1943 году. В 1946 году мадам Асэн, француженка, вышедшая замуж за афганца, основала первую афганскую женскую ассоциацию «Да Мирмане Тулане» (ДМТ, «Женское общество» по-пуштунски)[825]. Этой организации оказывал покровительство Забули, а в 1947 году правительство потратило на нее половину годового бюджета[826]. Официальной патронессой ДМТ стала супруга Захир-шаха королева Хумайра Бегум, а сотрудницами — жены парламентариев.

ДМТ ставила перед собой скромные цели. Организация обучала шитью и акушерству, нанимала женщин для пошива одежды и производства других полезных вещей для солдат и бедных детей, а также учила грамоте и предлагала пройти образовательный курс, состоящий «из чтения Корана, истории, географии, письма, математики и пуштунского языка». Наконец, она располагала библиотекой, насчитывавшей свыше двух тысяч книг, и устраивала кинопросмотры. В 1950‐х годах ДМТ стала составной частью реформистской политики Захир-шаха. В эти годы Кабул осуществлял программы ВОЗ по охране материнства, допускал женщин к работе в библиотеках, банках и авиационных компаниях, причем условием приема на государственную службу было отсутствие паранджи[827]. Однако фактически вне дома работало ничтожно малое количество афганок; ДМТ являлась скорее рекламным инструментом правительства. Снявших паранджу «современных» афганских женщин показывали иностранным делегациям, наглядно демонстрируя прогрессивность страны и стимулируя приток иностранной помощи.

В конце 1950‐х годов польский журналист Анджей Биньковский посетил столицу Афганистана, и отделения ДМТ произвели на него большое впечатление[828]. Подойдя к офису организации, Биньковский позвонил в ворота. Войдя внутрь, журналист увидел еще одни ворота и полицейского: обычно мужчины и женщины разговаривали через внутренние ворота под его присмотром. Однако переводчик Биньковского объяснил, кто пришел, и журналиста пустили к Зейнаб Энайет Сарадж, заместительнице директора ДМТ и «двоюродной сестре Амануллы, которая долгое время жила со своим отцом и братом в эмиграции в Тегеране»[829]. Биньковский был очарован этой дамой. «Как и все, — писал он, — я видел афганских женщин только под непроницаемым покрывалом на пыльных улицах, пульсирующих экзотической жизнью, и мне казался совершенно невероятным вид этой расположившейся в кресле черноволосой женщины: ее современная серая клетчатая юбка, розовый пуловер, изящные черные туфли на шпильках, умело подведенные брови, а также ногти, покрытые лаком в тон пуловеру»[830].

Сарадж, «сложив перед собой длинные тонкие пальцы», рассказывала Биньковскому о гордости ДМТ — школе для девочек[831]. Она повела журналиста в класс, где «девочки, одетые в светло-голубые платья, встали со своих мест, глядя на нас без всякой робости. Их лица были открыты — чадры висели на крючках для одежды»[832]. Биньковский был потрясен. «В ДМТ <…> совершалась самая настоящая революция. Женщины, которых раньше нельзя было представить без чадры, здесь, в школе, ускоряли время, забегали на века вперед». Однако журналист, скорее всего, не до конца понимал, насколько это учреждение зависело от благоволения элиты афганского общества. Одна из видных деятельниц ДМТ, Рокия Абубакир, была сестрой министра культуры Саида Риштия. Дочь министра редактировала журнал организации, называвшийся «Ханум» («Женщина»), основанный мужем Абубакир — деканом одного из факультетов Кабульского университета. Как бы то ни было, кабульская верхушка строила школы, театры, рестораны и создавала рабочие места для женщин. Основная деятельность организации протекала в столице, но открылось и новое отделение в Кандагаре, где нашлась работа для 300 женщин. Таким образом ДМТ искала пути освобождения женщин, несмотря на продолжающуюся сегрегацию.

Такой прогресс не мог не заинтересовать советских наблюдателей. В 1958 году Международная секция Комитета советских женщин начала представлять доклады по Афганистану[833]. Два года спустя аналитики из Комитета и советского посольства в Кабуле подготовили подробные сводки по истории женского вопроса в Афганистане, истории ДМТ и даже о положении женщин в сельских районах Афганистана[834]. В мае 1961 года КСЖ стал прощупывать почву для взаимодействия с ДМТ[835]. Рона Мансури, одна из руководительниц ДМТ, пригласила двух сотрудниц Комитета в Кабул, где они посетили школу ДМТ[836]. Вскоре советское посольство и КСЖ предоставили афганкам возможность обучения в советских вузах, активисткам — возможность бесплатно посетить конференцию, а ДМТ как организации — подписку на журнал «Советская женщина». Зерна советских представлений о «женском вопросе» дали обильные всходы в Кабуле. Чем больше женщин посещало Кабульский университет и финансируемый СССР Кабульский политехнический университет, тем больше расширялись их представления о мире. Приведем такой пример. Одна из выпускниц университета однажды увидела, как команда из пяти советских инженеров — четверо мужчин и одна женщина — переехала в квартиру в кабульском «микрорайоне». Воспитанная на рассказах о пороках коммунистов, афганка предположила, что эта женщина — общая собственность мужчин. Каково же было ее изумление, когда позже она выяснила, что женщина была их начальницей[837].

Вскоре афганские коммунисты учредили свои организации левых феминисток. В 1965 году была создана Демократическая организация женщин Афганистана (ДОЖА); ее первая политическая программа включала требование равных прав для мужчин и женщин независимо от их социального положения или этнического происхождения. В уставе говорилось, что членами организации могут быть женщины-работницы, труженицы села, представительницы интеллигенции, домохозяйки и другие[838]. Разумеется, как и сама Народно-демократическая партия, ДОЖА не была массовой организацией: в момент ее основания в ней состояло всего семь человек. Но вскоре она бросила вызов устоям традиционного общества. ДОЖА исподволь набирала сторонниц среди членов ДМТ, побуждая последних обсуждать «реальные причины притеснения женщин»[839]. Руководство ДМТ устраивал долгий и постепенный переход к эмансипации; в отличие от них, ДОЖА рассматривала освобождение как часть борьбы против капиталистического господства. К 1978 году в рядах Демократической организации состояло уже две тысячи членов, не считая еще двух с половиной тысяч сочувствующих. Ее руководительница гордо заявляла, что «в середине семидесятых почти не было города или деревни, где ДОЖА не обладала бы влиянием»[840].

Так говорила Анахита Ратебзад — женщина, олицетворявшая чаяния образованных афганок. Она родилась в деревне Гульнара в провинции Кабул в 1931 году, училась в франкоязычном лицее Малалай, прошла подготовку в Чикагской школе медсестер, получила степень доктора медицины в Кабульском университете и, наконец, стала одной из четырех женщин, избранных в парламент Афганистана в 1965 году. В некотором смысле образованных афганок той эпохи можно сравнить с реформаторами Амануллой и Забули: они по-своему, но не менее решительно шли против устоявшихся в аграрном Афганистане традиций. Что касается образованных мужчин левых взглядов — таких, как муж Анахиты Бабрак Кармаль, — то они, вместо того чтобы искать себе «прогрессивных» жен за границей, могли теперь строить совместную жизнь с просвещенными, цивилизованными, социально активными соотечественницами.

Кабульский феминизм менялся. Ранее он послушно следовал за мечтой европейских экспатов и довольствовался покровительством кабульской аристократии. Но расширенный доступ к высшему образованию и накалявшаяся атмосфера холодной войны изменили ситуацию. ДМТ когда-то скрывалась в кабульском районе Шахре-Нау; теперь митинги регулярно проводились в центре города, в парке Зарнегар. «В одном углу парка, — рассказывала выпускница Кабульского университета, — собирались те, кто ориентировался на русских, в другом — последователи „Братьев-мусульман“, в третьем — маоисты, в четвертом — роялисты». Когда правительство стало поощрять женщин работать водителями автобусов, стюардессами и телефонистками, преподаватели факультета исламских исследований Кабульского университета инициировали протестное движение; в итоге его сторонники предложили внести в Конституцию поправку, которая запрещала бы афганским женщинам учиться за границей[841]. В том же году ДМТ начала кампанию за разрешение контроля рождаемости, но эта инициатива потерпела крах. Афганская женщина левых убеждений могла принять участие в акции протеста НДПА или митинге солидарности с женщинами, которых истязали в тюрьмах Пиночета. Но назавтра ее ждали яростные нападки исламистов в аудиториях Кабульского университета. Лекционные аудитории, общественные парки, конституции; тела, матки, открытые лица: никогда раньше о теле афганской женщины не говорили столь публично, никогда все эти вопросы не стояли столь остро.

В 1975 году Дауд переименовал ДМТ в «Организацию женщин Афганистана» (ОЖА), определив ее задачи — «кампании против неграмотности среди женщин, принудительных браков и суеверий»[842]. При Дауде в стране отмечали Международный год женщин, собирали статистику, касавшуюся их благосостояния; для продвижения целей ОЖА были основаны провинциальные комитеты. Однако левым всего этого было мало. Члены ДОЖА настаивали на том, что «мероприятия <Международного года женщин> проводились только для видимости, а еженедельные собрания комитета больше похожи на чаепития и сплетни о городских новостях, чем на подготовку к Году женщин»[843]. В официальной газете ДОЖА «Женщины Афганистана» активистки продвигали идеи пролетарских интернационалистских организаций, таких как Международная демократическая федерация женщин (МДФЖ).

Впрочем, Ратебзад и ДОЖА были не единственными оппозиционными голосами в этих дебатах. Еще одной деятельницей оппозиции стала Мина Кешвар Камаль, дочь образованных пуштунов из Кабула, которая заинтересовалась политикой во время учебы в Кабульском университете[844]. Многие из ее однокашников по лицею Малалай — тому же, где получила образование Ратебзад, — вышли замуж и перестали заниматься женскими социальными вопросами. Но если Ратебзад сперва надеялась, что женщинам принесет освобождение американское высшее образование, а затем уверовала в советский социализм, то Мина принадлежала к поколению, которое уже не доверяло «реальному социализму». Она вышла замуж за интеллектуала-маоиста Фаиза Ахмада, и на их свадьбе мужчины и женщины сидели за одним столом. В 1976 году Мина Кешвар Камаль основала Революционную ассоциацию женщин Афганистана (РАЖА) — подпольную группу, занимавшуюся распространением грамотности среди девушек и издававшую политическую литературу с критикой режима Дауда[845]. РАЖА утверждала, что национальное государство не должно иметь монополии на решение женских вопросов. Афганки должны научиться защищать себя, но не путем подражания европейцам, и не в рамках ленинской концепции национального государства, и уж конечно не при поддержке Л. И. Брежнева.

Разгоревшиеся в Кабуле споры о правильных методах женского сопротивления совпали по времени с аналогичными спорами в ООН. Однако на берегах Ист-Ривер права женщин стали производными от самоопределения. Когда Генеральная Ассамблея обсуждала Конвенцию о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин (CEDAW), лидеры как СССР, так и стран третьего мира охотно подписали этот документ. Тем самым Москва лишний раз подчеркивала свою прогрессивность, особенно по сравнению с Вашингтоном, где контролируемый республиканцами Сенат заблокировал принятие конвенции. В глазах диктаторов из стран третьего мира Конвенция только усиливала доминирование национального государства как оптимального масштаба для политической деятельности женщин. В этих странах инспирированные Конвенцией доклады о положении женщин составлялись исключительно местными наблюдателями и заверялись комитетом самоназначенных «экспертов» из стран третьего мира. И если кто-то утверждает, что Конвенция оказалась бесполезна, то происходит это не из‐за женоненавистничества, а потому, что она узаконила угнетение под эгидой «культуры»[846].

Но вернемся в Кабул. Апрельская революция усложнила политические вопросы, связанные с женщинами. После последовавшего за переворотом кровопролития Ратебзад и другие парчамисты были отправлены в качестве послов в страны Восточного блока. Ратебзад нашла убежище в Белграде, откуда можно было быстро долететь до Праги, где занимал пост посла ее муж Бабрак Кармаль[847]. С 1978 по 1979 год на монополию в решении проблем женщин претендовала халькистская группа «Женская народная организация». Члены ДОЖА позднее отмечали, что «эта организация работала незаконными методами, боролась против группы Амина и, в итоге, стала активной участницей свержения Амина»[848]. В любом случае после 1978 года постепенность в решении «женского вопроса» была отброшена, хотя готовность решать этот «вопрос» в рамках концепции (коммунистического) национального государства осталась в силе.

Советское вторжение привело к власти ранее живших за рубежом парчамистов. Ратебзад приехала в Кабул вместе с Кармалем, теперь Генеральным секретарем НДПА, и заняла пост министра просвещения. В ноябре 1980 года состоялась первая общенациональная конференция ДОЖА, в которой приняли участие более двух тысяч афганских женщин и двадцать одна иностранная делегация[849]. В речах звучали указания на классовые ценности, пропагандировалась «продуктивная работа» как «первое и наиважнейшее условие равенства мужчин и женщин <и> единственный путь к устранению экономической зависимости женщины и развитию ее способностей и талантов»[850]. В 1981 году был открыт первый женский клуб, возобновилось издание «Женщин Афганистана» на дари, пушту и английском, была запущена ежедневная 30‐минутная радиопрограмма и еженедельное часовое телешоу. В ноябре 1982 года в ДОЖА состоялась международная конференция советского Комитета солидарности со странами Азии и Африки, на которой Ратебзад выступила с программной речью. В начале 1980‐х годов ДОЖА приняла участие в ряде международных антифашистских и социалистических женских конференций[851]. Поскольку ООН делегировала решение проблем женщин национальным государствам, члены ДОЖА смогли посетить и Всемирную конференцию ООН по положению женщин в Копенгагене в 1980 году.

ДОЖА громко заявляла о своих беспрецедентных успехах, но в сельской местности эта организация едва ли имела какие-либо шансы на существование. Как сообщалось, в некоторых пропагандистских мероприятиях ДОМА в Тахаре приняли участие 500 девушек и молодых женщин[852]. Нодар Гиоргадзе, прибыв в Джелалабад, высоко оценил подвиг пяти девушек из лицея в уезде Сурхруд: по его словам, «не испугавшись их, девушки обезоружили бандитов и доставили на фильтрационный пункт»[853]. «Во время другой операции девушки Зармина, Фаима, Захида и Валга задержали двух душманов, переодетых в женскую одежду и пытавшихся уйти в горы». «Рейды» НДПА по женским школам в провинции Лагман показали, что в первых классах посещаемость близка к 100 %, однако чем старше класс, тем посещаемость ниже. В одном женском лицее на занятия ходили только 68 % из списочного состава учениц[854]. Во многих провинциях отделы ДОМА по работе с женщинами месяцами оставались без сотрудниц, что тормозило всю работу[855]. В других местах, как, например, в провинции Фарьяб, у ДОЖА отсутствовала прямая рабочая связь с ДОМА, и потому женская организация «стремится обособиться, замкнуться в себе», отдаляясь от молодежной[856].

Советский Союз был не единственным возможным партнером для международного сотрудничества. Осенью 1981 года Французская социалистическая партия (ФСП) пригласила Мину Кешвар Камаль из РАЖА выступить на своем съезде. Вновь избранным президентом Франции стал Франсуа Миттеран, и, таким образом, ФСП пришла к власти в стране. Незадолго до приезда Мины Миттеран, выступая на Международном совещании по сотрудничеству и развитию в мексиканском городе Канкун, заявил о солидарности Франции с «профсоюзными активистами, которые томятся в тюрьмах; безработными, которые продают свою кровь, чтобы выжить; индейцами, которых преследуют в их собственных лесах; бесправными рабочими <и> безземельными крестьянами»[857].

Мина Кешвар Камаль выступила перед европейскими левыми, находившимися тогда на поворотном этапе своего пути: социал-демократы и социалисты выступали против советской и американской гегемонии, ставили проблему занятости выше проблемы инфляции и не скрывали своего сочувствия к левацким повстанцам. На съезде социалистов Мина появилась на сцене вместе с бойцами сальвадорского, гватемальского и намибийского сопротивления и заслужила «самые громкие аплодисменты». Социалистические лидеры Франции впервые приступили к управлению страной с намерением проводить весьма спорную экономическую политику (один из них прямо заявил: «Банкиры или мы!»). В такой момент мощный гуманистический талисман оказывался для них как нельзя более кстати[858]. Все это не понравилось советскому гостю, заведующему Международным отделом ЦК КПСС Б. Н. Пономареву: в знак протеста он вышел из зала заседаний съезда. Во Франции Мина провела переговоры с премьер-министром Пьером Моруа и генеральным секретарем Социалистической партии Лионелем Жоспеном. Затем она побывала в Бельгии, Германии и Норвегии, где слушатели воспринимали ее как символ справедливости, не запятнанный американским или советским империализмом. В Западной Германии Мина встретилась с сотрудниками министра иностранных дел Ганса-Дитриха Геншера и объяснила им, что афганцы «не хотят ни советской, ни американской гегемонии. Мы боремся за мир во всем мире»[859].

Однако отношение к таким посланникам третьего мира, как Мина, вскоре стало меняться. Прежние представления о справедливости не выдерживали противодействия. Как только ФСП национализировала французскую промышленность, спекулянты, «охотники за легкой наживой», подвергли атаке французский франк[860]. Быстро выяснилось, что «ресурсы, сосредоточенные в руках примерно двадцати банков, могут свести на нет усилия национальных монетарных властей»[861]. Возможно, Франция смогла бы защитить свою валюту, если бы Миттеран склонился в сторону определенного политического решения: лучше жить в зоне немецкой марки, чем в общеевропейской валютной зоне. Но вместо того чтобы укрепить экономическую справедливость в рамках социалистического национального государства против «пиратов экономической взаимозависимости», ФСП пошла по пути примирения международного финансового капитала с социал-демократией[862]. Миттеран объявил «поворот к жесткой экономии» (tournant de la rigeur). «Капитал, — резюмирует один историк, — победил в битве воль и идеологий. Социалистический эксперимент провалился. Миттерану удалось только одно: раз и навсегда уничтожить перераспределение как законную альтернативу»[863]. Как заметил автор канкунской речи Миттерана Режис Дебре, «мы перешли от периода утопической революции к периоду практического пессимизма»[864].

Одним словом, для французских социалистов общеевропейская социал-демократия оказалась важнее построения социализма в отдельном национальном государстве[865]. И вместо того чтобы искать трудный баланс между НАТО и Москвой, Миттеран призвал европейских коллег согласиться на развертывание «евроракет»[866]. Но чем больше левое движение увязало в паутине атлантических альянсов, тем больше их политика дрейфовала от идеи перераспределения ценностей к признанию существующего положения вещей. Например, Рони Броман из «Врачей без границ» предлагал в корне изменить представление о «„нечистой совести“ белого человека». Слишком многие европейцы считают, говорил он, что Запад несет ответственность за страдания третьего мира. Однако «ставя население Юга — африканцев, азиатов и латиноамериканцев — в положение безвинной жертвы эгоистичных и циничных имущих классов северян, этот долоризм освобождает людей от всякой ответственности за свою историю»[867]. В 1982 году «Врачи без границ» провели коллоквиум по «вопросу о правах народов, сталкивающихся с тоталитаризмом», а в 1985 году была основана НПО, целью которой было «проанализировать проблемы развития и права человека, игнорируя концепцию третьего мира и миф о его единстве»[868]. Немного позже французский сенат провел конференцию, разоблачавшую «заранее готовую к употреблению» идеологию особого статуса третьего мира[869].

Тем самым условия, на которых европейцы соглашались предоставить жертвам несправедливости право голоса, менялись. «Врачи без границ» уже сместились в этом направлении, когда ставили диагноз синдрома mal partout («все болит») жителям Хазараджата. Вместо того чтобы честно выступить в поддержку партизан-моджахедов — представителей «предельно возможного способа субъективации в политической сфере», «Врачи без границ» предпочли медикализировать политическую субъективность. Желание создать видимость «политической неангажированности» потребовало осмысления несправедливости как клинического диагноза. Постепенно, однако, медикализация политики как «субъективности жертвы, на которую ссылаются социальные агенты», стала скорее принципом, а не практической позицией[870]. Вместо того чтобы требовать экономического перераспределения, угнетенным всей Земли надлежало выражать себя через страдания. Там, где раньше партизаны действовали во имя исторической справедливости методами активной борьбы, теперь истощенные дети и психически травмированные женщины делали это посредством «демонстрации своей боли»[871].

Такие перемены были характерны не только для Франции. Первые выпуски бюллетеня Шведского комитета по Афганистану (ШКА) «Афганистан-Нютт» состояли из мимеографированных новостных сообщений, однако затем эта организация задействовала мощный потенциал фотографии для распространения своего послания к миру. Так, член ШКА Андерс Форсберг опубликовал фотографию афганской девушки, у которой был вырван шрапнелью или пулей кусок мяса из правого плеча, и больничную фотографию мальчика без ноги[872]. «Афганистан вызывает наш гнев», — гласил заголовок над фотографией раненой девушки; внизу были указаны банковские реквизиты ШКА. Эти призывы к пожертвованиям представляли афганцев не героями, а жертвами: именно «жертвенность» стала основным качеством их субъективности[873]. Проводя прямую связь между увечьями и денежными взносами, подобные призывы знаменовали отход от политики левой солидарности к характерному для скептиков поиску истины в теле жертвы — своего рода гуманитаристский вариант поведения Фомы неверующего. Одним словом, визит Мины совпал с переменами восприятия: вместо фигуры восставшего борца в качестве доминирующей политической субъективности, ожидаемой от угнетаемых, выдвигалась фигура жертвы[874].

С другой стороны, Мина оставалась носительницей традиционного дискурса сопротивления. Так, например, в интервью бельгийскому телевидению она отмечала, что «движение, набирающее силу в Афганистане, является национальным движением, движением студентов», которое контролирует «более 80 % территории страны»[875]. Такое понимание войны в афганской провинции и роли университетов было созвучно маоистским представлениям основателей ШКА и «Врачей без границ» в 1970‐е годы, но не новым идеям, которые эти революционеры, уже переменив взгляды, пытались сформулировать в 1980‐е. Сходный пример представляет собой афганская книга комиксов, которая хранится в архиве «Врачей без границ». В ней прославляется афганский мальчик — настоящий боец, который мстит за разрушение своей деревни, убивая направо-налево советских военнослужащих. Комикс завершается изображением юного героя — теперь уже добродетельного моджахеда, достойного сына своего отца, а не какого-нибудь психически травмированного беспризорника[876]. Подобные афганские тексты иллюстрируют более широкую проблему установления «нормативной основы для решения вопроса о том, что следует включать в описание женщин» — или детей, неважно[877]. Гуманитаристская пропаганда изображала женщин и детей подлинными невинными жертвами «тоталитаризма» (во Франции) или «оккупации» (в Швеции), но абсолютизация образа жертвы заслоняла радикальное понимание справедливости самими афганцами, исключая их точку зрения из глобальной публичной сферы.

Однако в описываемое время едва намечавшиеся глобальные сдвиги в политическом подходе к «женскому вопросу» имели, похоже, мало отношения к оккупированному Афганистану. Дело не только в том, что ДОЖА вытесняла своих оппонентов вроде Мины в Пакистан, а еще и в том, что экономические неурядицы и политика НДПА по иронии судьбы создали в Кабуле один из лучших рынков труда для женщин за всю историю Афганистана. С приходом НДПА и руководимого этой партией агрессивного государственного аппарата, горевшего желанием реализовать свою программу социальных изменений, перспективы для таких женщин, как Ратебзад, казались самыми радужными. Более того, ДОЖА действовала в русле генеральной линии ООН по женским вопросам, обеспечив себе фактическую монополию на представительство всех афганских женщин. Члены прибывшей в Москву делегации, возможно, по-прежнему брали пример с СССР, но теперь они могли говорить со своими коллегами из КСЖ уже не в качестве учениц, а на равных. Территориальность, суверенитет и «реальный социализм» оказались родными сестрами, и это многим внушало страх.

О ЧЕМ МЫ ГОВОРИМ, КОГДА ГОВОРИМ О ФЕМИНИЗМЕ

Московский семинар начался. Но, чтобы правильно оценить выступления активисток КСЖ перед своими коллегами из ДОЖА, необходимо принять во внимание некоторые теоретико-методологические вопросы. В воспоминаниях об эпохе «развитого социализма» часто подчеркивается, что режим «авторитетного дискурса» господствовал во всей сфере публичной речи[878]. Алексей Юрчак утверждает, что поздние сталинские политические сдвиги заморозили «советский дискурсивный режим»[879]. До этого периода еще можно было говорить о «метадискурсах», которые поддерживали черты реального или идеального социализма. Например, в середине 1930‐х годов в газетах велось публичное обсуждение новой советской Конституции[880]. Предложениями граждан могли, конечно, манипулировать, но сама идея всенародного обсуждения выражала допущение, что граждане могут обогатить представления о «социализме». Разумеется, обсуждению подлежало не все. Только дискурсивный «хозяин» — Сталин — мог оспаривать такие ключевые фигуры, как «Ленин», или такие понятия, как «руководящая роль партии»[881].

Однако после смерти Сталина авторитетный дискурс уже не был привязан к «фиксированному, внешнему канону объективной истины, известному лишь внешней господствующей фигуре»[882]. Предсказуемый порядок приемов заменил внешнюю по отношению к дискурсу «господствующую фигуру», но источник этого порядка был уже неясен. Идеологические дебаты продолжались, но никто не обладал последним словом о догме, как это было при Сталине. Нельзя было извлечь «объективные» ответы и из классических текстов, даже если благоговейно изучать их год за годом. Эта формализация авторитетного дискурса «размагнитила» социализм[883]. По сравнению со сталинской «демократией», основанной на широком обсуждении Конституции 1936 года, формулировки Конституции 1977 года мало зависели от участия общества. «Господствующее означающее, которое можно назвать тремя именами — Ленин-партия-коммунизм, колонизировало возможности говорить на повседневные темы»[884]. «Мы просто не говорили друг с другом о работе, или учебе, или политике… — вспоминала одна женщина. — <…> Всем и так все было ясно, зачем об этом говорить? Это было не интересно»[885].

Таким образом, нельзя анализировать высказывания официальных активистов, как если бы эти речи произносили автономные, независимые либеральные субъекты. Большинство активисток КСЖ пользовались устойчивым набором приемов, прославляя освобождение женщин Средней Азии в 1930‐х годах как центральное событие, о котором их афганским коллегам было важнее всего услышать. Условия жизни узбекских женщин в 1930‐х годах явно отличались от условий жизни афганок в 1980‐х годах, но «худжум»[886] был настолько пронизан авторитетным дискурсом, что активистки старались рассматривать события в Афганистане в раз и навсегда заданном ракурсе. Конференция началась со вступительного слова казахского историка Налии Бекмахановой. Она рассказала о положении «восточных женщин» в бывшей Российской империи. Русские женщины тоже страдали при царском режиме, пояснила она, но страдали как люди, жившие уже при развитом капитализме[887]. Кавказские и среднеазиатские подданные империи, напротив, застряли в отсталом досовременном «натуральном хозяйстве»[888]. Согласно пятичленной схеме общественного развития, азиатская часть Российской империи и Афганистан находились на одной стадии объективной экономической отсталости.

Однако Октябрьская революция изменила все, продолжала Бекмаханова: «снятие паранджи» освободило женщин Средней Азии. По словам докладчицы, после того как узбекские женщины получили право на землю и воду, «все больше женщин начало работать в системе кооперации. Но работать было трудно под паранджой или покрывалом. И в семьях рабочих, бедных дехкан, коммунистов, комсомольцев, учащейся молодежи женщины с согласия семьи первыми сняли паранджу. Баи вели жестокую борьбу с этим. В 1927 году только в Узбекистане погибли 203 женщины-активистки»[889]. (Следует подчеркнуть, что этот месседж был адресован не только афганкам. На семинаре для монгольских активисток в 1977 году представители КСЖ говорили почти то же, что услышали члены ДОЖА пять лет спустя[890].)

Допустим, Афганистан по существу мало отличался от узбекской деревни 1920‐х годов. Советские комсомольские работники приходили в отчаяние от того, что «нет возможности работать в отдаленных кишлаках в связи с большой отсталостью и фанатичностью женщин, в них проживающих. В городе Хосте только 10–12 женщин, жен офицеров из других провинций и Кабула, не носят паранджу, из местного женского населения никто не идет на такую вольность, потому вся работа идет по домам и в женском лицее»[891]. Проблема, однако, заключалась в том, что в обоих случаях сопротивление снятию паранджи было явлением не столько классовым, сколько религиозным и социальным. Настаивая на том, что не только узбекская, но и афганская история лучше всего объясняется через призму классовой борьбы, Бекмаханова лишала советскую историю той значимости, которую она могла бы иметь для активисток ДОЖА.

Эти советские навязчивые идеи странным образом контрастировали с современными международными тенденциями представления женской истории. Вспоминая свой детско-юношеский опыт, одна американская женщина-историк указывала, что прежняя история женщин была оторвана от «целого мира значимых знаний»[892]. «Моя приверженность истории женщин имела источником мою собственную жизнь, она не была сугубо умозрительной», — писала она. Вполне возможно, что это в равной степени было верно и по отношению ко многим советским женщинам, таким как Бекмаханова или ее узбекская коллега Мели Ахунова, принадлежавшим к первому поколению женщин-ученых в советской Средней Азии. Но изучение истории женщин в Советском Союзе оставалось в плену понятий о «нациях» и «классах». Советские исследования женщин прославляли «решение женского вопроса» как достижение прошлого этапа и не замечали несправедливостей, которые сохранялись при социализме. Ортодоксальные марксисты вполне могли согласиться с тем, что весьма распространенная на Западе идея «патриархата» — не более чем миф. И что в корне неправы те, кто утверждает, будто гендер есть «социальная категория, наложенная на тело, которому изначально дана определенная половая принадлежность», или что гендер, как капитал, воспроизводит «людей, которые утверждают, что сами выбирают то, что им предписано выбирать, и хотят того, что имеют»[893]. Не гендер, а ложное сознание было тем змием, который соблазнил людей и увел их от их истинной природы.

Очевидно, это самый что ни на есть гендерный подход к феминизму, какой только возможен. Мысль о том, что только грязные, гендерно закрепленные, физически изнурительные и исторически «мужские» профессии могут освободить все тела и умы от эксплуатации, превращала пролетариев-мужчин в конечную цель, телос человечества. Женские тела, казалось, существовали не для того, чтобы рожать детей или заниматься любовью, а чтобы подвергаться тем унижениям, каким подвергается герой Чаплина в фильме «Новые времена» и каковым сборочные конвейеры эпохи модерна давно подвергают отцов, сыновей и мужей. В этом устройстве мира нет места телам с ограниченными возможностями, «девиантной» сексуальностью и «странными» половыми, гендерными и телесными особенностями. Неудивительно, что подобный подход к мужчинам и женщинам как винтикам производства страдал ограниченностью. «Для многих женщин, которых я знаю, — писала одна феминистка, — необходимость начинать с женского тела — нашего собственного тела — понималась не как применение марксистской теории к женщинам, а как поиск платформы, с которой можно обращаться к власти в качестве женщин»[894]. Но даже если принять марксизм на его собственных условиях, оставалось неясным, как можно было реализовать его установку на «пробуждение и формирование общественного сознания» не с точки зрения рабочего вообще, а с точки зрения конкретного рабочего в стране, где, как признавался один из членов НДПА, «рабочего класса, как „класса для себя“, т. е. зрелого и политически сознательного, вообще нет. Есть рабочие, но не рабочий класс»[895].

Однако надо прислушаться к тому, что считали нужным сказать сами активистки Комитета советских женщин. Одна из выступавших, С. Я. Турчанинова, говорила о том, как советская модернизация преобразовала целое поколение женщин Средней Азии. Она указала, что Москва вложила огромные средства в «строительство крупных социалистических предприятий хлопчатобумажной и шелковой промышленности в Средней Азии», но «женщин Востока» все еще приходилось «привлекать на производство»[896]. В 1920‐х годах, объяснила докладчица, по планам обмена опытом «местные женщины» из Центральной Азии отправлялись в текстильные центры России и Украины. «Здесь, — добавила она, — работницам-практиканткам были созданы все необходимые условия для повышения культурного уровня, для успешного освоения современной техники и достижения профессионального мастерства»[897].

Как и ее коллега Бекмаханова, Турчанинова оперировала фразами-цитатами из арсенала авторитетного дискурса («крупные социалистические предприятия», «богатый революционный и жизненный опыт», «активное участие» и т. д.). Многие из этих фраз представляли собой «сдвиг роли автора», при котором неясно, кто и что делает: «В подобном сокрытии фигуры автора участвуют и другие механизмы авторитетного языка, включая механизмы макроуровня — такие, как организация логической и нарративной структур дискурса»[898]. Но общий смысл был ясен. Производство и труд, а не буржуазные философствования о «гендере», пробуждают нас и заставляют осознать свое отчуждение. Истинные прогрессистки не упускали случая позлорадствовать по поводу дутого главенства «национальной культуры» и (с оговорками) мифической всемирной солидарности женщин. Они признавали свою экономическую отчужденность и утверждали свою активную роль в индустриальной экономике благодаря демократизации средств производства.

Отметим еще раз любопытную и тревожную симметрию между советской и западной позициями по «женскому вопросу». Советские активистки ясно понимали, что «власть» связана с экономикой, а «освобождение» — с демократизацией средств производства. Путь к раскрепощению женщин лежит через образование и труд. Однако такое представление о справедливости по отношению к женщинам по-прежнему замыкалось на национальной экономике как надлежащем масштабе для освобождения. Вот почему очевидное возражение — фабрики, на которых афганские женщины гипотетически должны были работать, оказывались неконкурентоспособными, — упускало самое главное: верховенство политики. Однако по другую сторону железного занавеса такие понятия, как «женщина» и «гендер», стали достаточно значимыми категориями, способными отделиться от понятий «работница» и «класс». Вот почему, по мнению французских теоретиков, не было явного противоречия между осуждением советских преступлений против женщин и задачами построения социализма в одной (их собственной) стране; гендер и экономика воспринимались уже как не зависящие друг от друга вопросы.

Как бы то ни было, деятельность маргинальной беженки Мины и предательство угодивших в лапы финансовых спекулянтов французских левых не могли поколебать уверенности московских активисток в правоте своих убеждений. Однако наступила очередь говорить для самих афганок. Что могли они привнести в эту социалистическую дискуссию?

ДАЙТЕ МНЕ СКАЗАТЬ!

К выступлениям активисток ДОЖА нужно подходить с учетом нескольких общих соображений. Большинство афганцев было неграмотно, однако это не относилось к женщинам — участницам семинара: все они были родом из северного Афганистана или Кабула[899]. В архивных документах не указывается этническая принадлежность женщин, зато складывается впечатление, что все афганские женщины на конференции говорили по-русски[900]. Кроме того, нужно помнить о том, как разные акторы, сталкиваясь с советским государством, приспосабливали свою речь к ожиданиям аудитории[901]. Тем не менее происходившее было необычно: активистки ДОЖА умело использовали «цитатный» советский дискурс, но, когда их просили выступать экспромтом, начинали описывать свой мир по-своему.

Некоторые из заранее подготовленных выступлений активисток ДОЖА были неотличимы от аналогичных высказываний принимавших их хозяек. Так, Джамиля Нахид, глава делегации, представила гостей как группу женщин, преданных делу «осуществления, реализации и сохранения прав афганских женщин, которые были предусмотрены революционным порядком страны. Народно-демократическая партия Афганистана — партия рабочего класса, партия всех трудящихся страны». НДПА, продолжала она, является защитницей этих коллективных прав. Партия, пояснила Нахид, «с большим вниманием подходит к разрешению женского вопроса в Афганистане и прилагает все усилия для дальнейшего вовлечения женщин в национальную жизнь страны. Женщинам Афганистана выпала огромная честь со всем народом твердым шагом идти по широкой открывшейся перед ними дороге и решать вопросы, стоящие перед страной, и вместе с ней преодолевать все трудности»[902].

Нахид усвоила витиеватую фразеологию своих наставников: конструкции из отглагольных существительных («осуществление, реализация и сохранение прав афганских женщин»), устойчивые повторяющиеся определения («огромная честь», «с большим вниманием») и особые «именные конструкции» — существительные с определениями, выраженными причастными оборотами, принадлежащими к авторитетному дискурсу, например «по широкой открывшейся перед ними дороге»[903]. Другие члены ДОЖА интерпретировали афганское прошлое в терминах, заимствованных из советской историографии, отмечая, что до революции женщины жили «под гнетом феодальных и дофеодальных условий» и «общеэкономической отсталости». «Жизнь афганской женщины была ограничена четырьмя стенами дома» и «там муж сидел в доме, или саду, и у него не было другой работы, кроме отдыха», пока женщины выполняли непосильную работу: собирали хворост, воспитывали детей, носили питьевую воду «за десятки километров от дома» и выращивали урожай[904]. Здесь снова сказалась разница между советским дискурсом и зарождающейся на Западе феминистской концепцией «патриархата». Коммунисты признавали, что мужчины доминируют над женщинами, но возлагали вину на экономический базис, а не на идеологическую надстройку.

Эта штампованная риторика не была приметой только данного семинара. Попав из «третьего» во «второй» мир, афганские женщины учились применять марксистские шаблоны к своей ситуации. Например, одна афганка, занимавшаяся в Восточной Германии исследованием истории афганских женщин, утверждала (вслед за Марксом): «Каждый, кто сколько-нибудь знаком с историей, знает также, что великие общественные перевороты невозможны без женского фермента. Общественный прогресс может быть точно измерен по общественному положению прекрасного пола („дурнушек“ в том числе)»[905]. «Дофеодальное» состояние Афганистана, как это ни парадоксально, требовало, чтобы профсоюзы призывали женщин бороться за право трудиться на производстве. Только тогда «женщина сможет занять то же общественное положение, что и мужчина»; только тогда женщины смогут начать «длительный и сложный процесс преодоления вековых традиций». Исследовательница просто кристаллизовала каноническую мудрость прежних левых: чем заявлять какому-нибудь профсоюзному мужлану-активисту, что «никто из нас не станет слушать его», женщинам правильнее было бы объединиться с профсоюзами как с важнейшим институтом политической борьбы в масштабе национального государства[906].

На конференции в Москве после того, как с заранее подготовленными речами выступили активистки ДОЖА, слово взяла глава советской делегации В. Е. Вавилина. «Мы очень тронуты вашей благодарностью в адрес советских воинов, — сказала она, — спасибо вам. Но Вы ничего не рассказали о себе. Как Вы стали активисткой? Нам это очень интересно узнать. Может быть, кто-то в следующих выступлениях расскажет о себе?»[907] Гостьи так и поступили. Азиза Додманеш, секретарь комитета ДОЖА провинции Джаузджан, рассказала советским коллегам о своей жизни. «От имени женщин провинции, находящейся на севере нашей страны, — афганок, туркменок, узбечек, женщин-крестьянок и занимающихся ковроткачеством, — начала она, — разрешите передать советским женщинам самые наилучшие пожелания. Я хотела бы вам рассказать вкратце о жизни домашних хозяек, о жизни женщин, которые ходят в чадре, об условиях их жизни».

Далее она обрисовала картину мира, в котором жила. «Провинциальный совет в провинции Джаузджан, — пояснила Додманеш, — смог организовать работу среди женщин, которые заняты домашним хозяйством, то есть среди самых отсталых слоев женского населения». По ее словам, члены ДОЖА отправились вглубь сельской местности, чтобы рассказать женщинам «о тех событиях, которые происходят в Афганистане, о реальной подоплеке всех событий, о том, что творят враги Апрельской революции. Мы рассказываем о деятельности советских женщин». Афганские женщины извлекли уроки из опыта советских женщин, заверила она, и теперь «сознательно принимают активное участие в тех мероприятиях, которые проводит Демократическая организация женщин Афганистана, сознательно борются за создание нового социального порядка в стране». Далее активистка описала свою работу с афганскими женщинами — этническими узбечками:

Как мы видим, в своей речи Азиза Додманеш не избавилась от риторики авторитетного дискурса; по ее тексту рассеяны специфические определения вроде прилагательного «сознательный» («сознательно борются», «сознательно принимают активное участие»). Она описывает себя как одну из союзниц советских солдат в борьбе против «империализма» и говорит о «контрреволюции». Но вся ее деятельность ограничена масштабом родной провинции. А в Джаузджане борьба ведется не против классовых врагов, а против неких «врагов» вообще, действующих на протяжении тысячелетий. Следовательно, только афганки — в данном случае узбечки в паранджах — обладают историческим опытом (а не классовым сознанием), чтобы дать им отпор, поскольку они «уже тысячу лет» знали своих врагов. Одним словом, Додманеш поневоле разоблачила миф о само собой разумеющейся солидарности женщин с рабочим классом. Здравому смыслу уже не хватало авторитета, чтобы дискредитировать советский авторитетный дискурс, но вряд ли можно отмахнуться от свидетельства реальной живой, афганской женщины.

Вскоре слово взяла еще одна афганка — член ДОЖА: «Я сама из провинции Лагман», — представилась 21-летняя Нарси Хуссейн. Она рассказала о своей работе в восточном Афганистане. «К счастью, — сказала она, — после второго этапа Саурской революции мы смогли большую работу провести в провинции Лагман. Условия, в которых создавалась наша организация, были тяжелыми, но мы смогли организоваться, сейчас в нашу организацию в провинции Лагман входят 210 женщин, 143 из которых неграмотные, они учатся на курсах грамотности, которые созданы для них, участвуют в специальных клубах». Более того, женщины оставили свои семьи и отправились на границу, чтобы вместе с силами афганской армии защищать границу с Пакистаном. Затем Хуссейн рассказала о женщинах из соседней провинции Кунар, где «женщина даже в чадре не имеет права выходить далеко от своего дома». Несмотря на это, девяносто пять женщин, проживающих в провинции Кунар, являются членами НДПА[909].

Не отрепетированное заранее выступление Хуссейн содержало множество приемов авторитетного дискурса, таких как эвфемизм «второй этап Саурской революции» (то есть советская оккупация). Ее указание на многочисленность неграмотных женщин оказалось бы вполне уместно в каком-нибудь советском историческом сочинении. Клише типа «активное участие» густо населяли лексический ландшафт ее речи. И тем не менее Хуссейн в своих замечаниях также вышла за рамки устоявшегося дискурса. Вместо того чтобы поблагодарить советских женщин, она явно адресовала благодарность их сыновьям, сражающимся на передовой с афганцами. Она вспомнила, как после «второго этапа революции» афганские женщины «вышли навстречу советским воинам и вынесли все, что у них было в домах. Сделали они это по обычаю гостеприимства — гостю всегда отдается лучшее, предлагаются лакомства, — афганские грецкие орехи, орешки, напоминающие кедровые. Советским воинам был устроен самый горячий прием, который удивил и нас и советских солдат».

Вместо того чтобы лишний раз подтвердить, что организованная КСЖ конференция посвящена решению «женского вопроса», Хуссейн непреднамеренно сделала акцент на агрессии, милитаризме, столкновении разных наций — на тех обстоятельствах, которые вообще сделали возможной встречу активисток КСЖ и ДОЖА[910]. Именно грубое вторжение в Афганистан десятков тысяч советских солдат продлило само существование ДОЖА в краткосрочной перспективе. Хуссейн подчеркнула этот факт, никем более не упоминавшийся в течение оставшейся части семинара, но, вместо того чтобы представить себя ровней советским солдатам, она представила свое отношение к Советской армии в терминах неоплачиваемой домашней работы. В то время как в большинстве выступлений членов КСЖ подчеркивалась необходимость выхода женщин из дома, Хуссейн подчеркивала их участие в домашней экономике. Призванная верхушкой «советских женщин» олицетворять «подлинную афганку» — «высказаться от имени угнетаемых» — Хуссейн продемонстрировала, какая пропасть отделяла КСЖ от афганских женщин[911].

Как и их комсомольские коллеги в лишившихся кедровых лесов приграничных районах, активистки КСЖ боролись за реализацию «мечты об общем языке» с афганками. Классовые понятия выступали в виде некой «первичной энергии» для общения с афганскими сестрами, но их собеседницы слишком часто оказывались всего лишь бедными родственницами в единой мировой семье женщин, проникшихся классовым сознанием[912]. Так, выступавшие на семинаре активистки ДОЖА не рассматривали паранджу как первостепенную проблему для женщин. У них, как и у мулл Нангархара, с которыми столкнулся Гиоргадзе, имелись собственные цели в своих провинциях, и ради достижения этих целей они были готовы заручиться советской поддержкой. Но мало кто из них рассматривал экономическую эксплуатацию и национальное государство в качестве важнейших вопросов и арены политической конфронтации. Они взяли на вооружение материальный, моральный и — до некоторой степени — риторический арсенал Советского Союза, но совершенно не усвоили субъектность советского авторитетного дискурса. Вторичное присвоение (реапроприация) активистками ДОЖА этого дискурса говорило не только об их творческих способностях, но и о бессилии советского глобального проекта сотворить мир по правилам собственной риторической и институциональной грамматики.

Это ознаменовало начало снижения дискурсивной уверенности и появление некоего разрыва в советском подходе к «женскому вопросу». Советский проект коренным образом изменил бывшие колонии Российской империи (и ряд территорий за ее пределами) и дал женщинам надежду на новые перспективы. Видеть вживую в кабульском «микрорайоне» советскую женщину-инженера, получать журнал «Советская женщина», где печатались фотографии женщин-трудящихся, выполнявших самые разные работы, — все это не было фантазией. И тем не менее главное, что говорили советские женщины, по-видимому, ускользало от афганок. «Многое из того, что называют „политикой“ в узком смысле, по-видимому, основывается на стремлении к определенности даже ценой честности, на стремлении к анализу, который навсегда сохранит свою актуальность и не будет подлежать пересмотру», проницательно написала автор обзора идей марксистского феминизма[913]. Как долго могут сохранять действенность старые термины общности, такие как «мы» или «женщина»?

ОТ «ЖЕНСКОГО ВОПРОСА» К ПРАВАМ ЧЕЛОВЕКА

Подобно тому как теоретические подходы КСЖ и ДОЖА к проблемам афганских женщин с самого начала были весьма запутанными, так и практические условия работы женщин-активисток на местах оказались весьма непростыми. Комсомольские советники писали в докладах о нападениях моджахедов на женские школы, а кровавая история НДПА мешала привлечению новых активисток[914]. В Гильменде, по словам одного советника, девушки боялись вступать в ДОМА из страха за свою жизнь. Другие медлили из‐за внутрипартийных споров. Когда один советник спросил девушек из Лашкаргаха, почему они не вступили в ДОМА, одна ответила ему вопросом на вопрос: «А в какую мы организацию вступаем — в халькистскую или парчамистскую? Вы сначала сами разберитесь, а потом нас агитируйте»[915]. Но корни самой серьезной проблемы ДОЖА залегали глубже. Подавляющее большинство афганских женщин было непричастно к государственной экономике и, следовательно, оставалось вне сферы влияния ДОЖА. Женская организация пыталась преодолеть этот разрыв путем создания «комитетов домохозяек», но в отчетах часто отмечали «слабую активность женщин-домохозяек, большинство из которых вообще теряют всякую связь с комитетами ДОМА после выхода замуж. Обуславливается это национальными традициями, законами шариата»[916].

Так значит, Мина была права? Один комсомольский советник в Гильменде убеждал свое руководство в Кабуле, что «о значении и важности работы на местности, в кишлаках говорить не стоит <…> Если руководство ПК не понимает, что в стране 90 % крестьян, то ставка <на „рабочую молодежь“> не поможет»[917]. Другой советник сообщал из северного Афганистана, что парады привлекли большое количество активисток ДОЖА, многие из которых были работницами на текстильной фабрике в Пули-Хумри[918]. Однако, добавлял он, плацдармами ДОМА служили женская парикмахерская и пошивочное ателье: ситуация, далекая от того, о чем мечталось. А за пределами столицы, в провинции, работа ДОМА по женскому вопросу носила «чисто эпизодический характер» из‐за «ведомственной разобщенности, непонимания значения и необходимости совместной деятельности, из‐за отсутствия взаимоуважения и взаимопонимания»[919].

Похоже, права была не только Мина, но и Нарси Хуссейн. Не являлось ли «решение женского вопроса» под эгидой 40‐й армии иллюзией с самого начала? Одна американка, работавшая в лагере беженцев недалеко от афгано-пакистанской границы, вспоминала, как встретила «жарким днем в мае 1984 года группу одетых в черное женщин, с усталыми, но полными достоинства лицами». По их словам, их изнасиловали советские солдаты, а десятки членов их семей были убиты. Они покинули свои дома «в ста милях отсюда и шли несколько дней, изнывая от жажды: чтобы добыть влагу, им приходилось есть грязь»[920]. За сотни миль в другом направлении чехословацкие разведчики, базировавшиеся в Исламской Республике Иран, установили, что афганские беженки вербуются в смертницы для совершения терактов в Ливане. По словам одного из разведчиков, семьи смертниц получали за это рабочие места, жилье и иранские паспорта[921]. Некоторые афганские женщины оказывали сопротивление. Группа Мины Кешвар Камаль, называвшаяся «Революционная ассоциация женщин Афганистана» (РАЖА), строила больницы, школы и детские дома в Афганистане и в пакистанских лагерях беженцев. Но Мина была убита в феврале 1987 года в ходе (как это ни кажется невероятным) совместной операции афганской Службы государственной безопасности (ХАД; аналог советского КГБ) и Исламской партии Афганистана («Хезби-Ислами»). В любом случае у афганских женщин было слишком много врагов и слишком мало друзей.

И все же происходившее в Афганистане прямо зависело от глобальных сдвигов в возможностях политического противостояния женщин. В период между конференцией в Мехико в 1975 году и конференцией в Найроби в 1985 году число НПО и независимых активистов, которые действовали наряду с государственными делегациями, увеличилось в четыре раза[922]. Несмотря на то что СССР и ДРА жестко подавляли подобные организации, мысль о том, что государство — не единственный законный представитель всех женщин в своих границах, постепенно укреплялась. На конференции в Мехико известную феминистку Бетти Фридан озадачил господствующий тон, а в Найроби делегация США (Алан Кейс и Морин Рейган) отвергла параграф заключительного доклада, где говорилось о проблемах палестинских и южноафриканских женщин, поскольку внимание было уделено только двум этим национальным группам[923]. Американцы, возможно, руководствовались политическими мотивами, но подобная точка зрения была созвучна более широким переменам. Действительно, отчасти из‐за того, что администрация Рейгана прекратила американское финансирование организаций, которые делали аборты или пропагандировали их как средство контроля рождаемости, такие давние инструменты «женской политики», как Международная федерация планирования семьи, остались ни с чем. Возник вакуум, который могли заполнить мелкие акторы, заинтересованные в образовательных программах, которые рассматривались как часть движения за контроль рождаемости. Такие группы, как «Глобальная женская сеть за репродуктивные права» и «Альтернативные пути развития в интересах женщин во имя новой эры», переосмысляли потребности женщин, превращая их из инструмента борьбы против сионизма или апартеида в осмысленную концепцию возрожденного феминистского интернационала[924].

М. С. Горбачев ускорил этот сдвиг, поскольку провозглашенная им гласность способствовала возвращению советского «метадискурса»[925]. Размышлять о необходимости говорить по-другому о социалистическом проекте ранее было запрещено, но после 1986 года партийных работников стали поощрять заниматься «реальной самокритикой», признавать «реальные проблемы» и предлагать «творческий подход», выходящий за рамки «экспериментов» 1970‐х годов. Призыв вернуться «к истинному Ленину» стал повсеместным. Однако вера в то, что опорные дискурсивные концепты могут быстро демократизироваться, оказалась наивной. «…попытка вернуться к „истинному“, „неискаженному“ Ленину означала слом образа Ленина как источника заведомо неоспоримой истины (то есть разрушение образа Ленина как „господствующего означаемого“…), а значит, и слом роли партии как „направляющей силы общества“, которая отталкивается от этой неоспоримой истины»[926].

Этот коллапс заметен в выступлениях членов делегаций КСЖ перед делегациями стран третьего мира. Истории освобожденных женщин Средней Азии по-прежнему выдвигались на первый план, но приметы авторитетного дискурса исчезли. Главный редактор журнала «Советская женщина» З. Е. Тимофеева, выступая в 1988 году перед участницами конференции индийских женщин-активисток, неофициально «процитировала» Ленина с целью объяснить актуальность 1920‐х годов: «Ленин тогда учил партию: „Нужна коммунистическая работа среди женских масс. А политическая работа включает в себя значительный кусок воспитательной работы среди мужчин. Мы должны вытравить старую, рабовладельческую точку зрения, до последних мельчайших корней ее и в партии, и в массах“»[927]. В речи по-прежнему фигурировали среднеазиатские женщины, но авторитетный дискурс, структурирующий их прошлое, исчез. Вскоре исчезла и сама эта тема. В 1990 году КСЖ отправил своих активисток на конференцию в Женеву для обсуждения ситуации в Казахстане, но исключительно в контексте опасности последствий ядерных испытаний для беременных женщин[928].

И все же перемены, инициированные Горбачевым, были не только дискурсивными. Под влиянием внешней политики «нового мышления» снисходительность СССР по отношению к представителям стран третьего мира уменьшилась. В городах Средней Азии стали проходить не только конференции «стран социалистической ориентации», но и совместные семинары СССР и ЮНЕСКО по детской грамотности[929]. Уверенность в том, что национальное государство есть главная арена политических конфликтов, ослабевала, и эту тенденцию ускорил принятый в октябре 1990 года в СССР Закон об общественных объединениях. И хотя закон регулировал все аспекты деятельности НПО, он впервые в советской истории признал эти организации; признавалось, в частности, что «люди существуют не только как граждане суверенных национальных государств и как члены других отдельных групп, но и как индивидуумы»[930]. Москва изменила свою позицию по вопросу о праве советского государства или его партнеров из стран третьего мира на монополию в решении всех общественных вопросов. Проблемы женщин вышли из-под опеки государства, стремящегося к полному контролю и стерилизации, подавляющего любое движение в зародыше.

Но если нет консолидированного общества, то в чем тогда роль КПСС, а тем более таких организаций, как КСЖ? Если советских граждан признали суверенными и многообразными личностями, не имеющими единого представителя, то трудно оправдать защиту КПСС советской Конституцией. И в марте 1990 года Горбачев отменил шестую статью Основного закона, которая характеризовала партию как «руководящую и направляющую силу советского общества». Похоже, Горбачев надеялся, что такие организации, как КСЖ, смогут сосуществовать с некоммунистическими НПО после того, как Союз Советских Социалистических Республик превратится в Союз Независимых Государств. Осенью 1990 года должностные лица КСЖ встретились с представителями ЮНИФЕМ (Фонда Организации Объединенных Наций для развития в интересах женщин), чтобы спланировать двухнедельный учебный курс, на котором экономисты по трудовым ресурсам Программы развития ООН будут «оказывать содействие <КСЖ> в разработке программы подготовки инструкторов для женщин-предпринимателей. Эти женщины впоследствии изменят программу обучения в соответствии с потребностями различных республик и других регионов СССР и сами будут обучать женщин-предпринимателей»[931].

Однако геополитика отправила подобные «возможные» сценарии на кладбище истории. Распад Советского Союза разорил женщин в финансовом отношении и уничтожил Комитет советских женщин. После СССР государствам-преемникам достался нелиберальный «надзорный» Закон об общественных объединениях. Однако достоинством этих неожиданных событий стал импульс, в результате которого вопросы о правах женщин стали решаться не в интересах национального государства, а в интересах отдельных людей. Те процессы, которыми Запад не мог управлять — взрывное распространение НПО, уход горбачевского СССР из третьего мира и распад СССР, — сыграли важную роль в том, что этот подход не изменился. После того как исчезли понятия «самоопределение» и «пролетарский интернационализм», ООН стала форумом, где западные лидеры могли выступать в роли передовых борцов за права женщин. Об удивительных изменениях свидетельствовал эпизод, произошедший на четвертой Конференции ООН по положению женщин в Пекине: делегаты встретили аплодисментами слова Хиллари Клинтон о том, что «права человека — это права женщин, а права женщин — права человека, раз и навсегда»[932].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Действительно — раз и навсегда: советское женское движение превратилось в примечание к иронической трансформации «сестринского» интернационализма. Советские активистки гордились своими достижениями в прошлом, но превратились в анахронизм в риторическом и интеллектуальном отношении в мире, где революция и национальное государство утратили свою роль авангарда как рабочего, так и женского движения. Однако в более широком смысле установка активисток КСЖ — считать афганок своего рода символом самого угнетенного класса — была не только советским явлением. Европейские левые в 1980‐х годах считали РАЖА символом «свободы» и «демократии», но мало интересовались реальной политикой этой организации. Между тем газета РАЖА провозглашала, что организация выступает не только за «свободу, демократию и права женщин в Афганистане», но и против «позорного пятна» — присутствия иностранных войск в Саудовской Аравии, которое само по себе является «явным признаком интервенции и политики канонерок». РАЖА поддерживала «справедливую борьбу народов Палестины, Южной Африки, Эритреи, Ирана, Кашмира, Латинской Америки и других стран против фашистских режимов на своих землях»[933]. Афганские женщины по-своему понимали глобальную справедливость, просто никто из иностранцев не хотел их слушать.

После того как Афганистан утратил свою геополитическую значимость, бедственное положение афганских женщин стало привлекать к себе гораздо меньше внимания. Европейским социалистам и американским правозащитникам стало незачем «открывать» афганскую женщину в качестве символа своих гуманистических устремлений. В Human Rights Watch Афганистан был переведен из сферы Helsinki Watch в новый отдел Ближнего Востока, что в перспективе означало потерю квалификации и знаний по данной конкретной стране[934]. Афганские женщины, сначала сведенные к роли объекта гуманитарных устремлений, а потом вообще переставшие кого-либо интересовать, сыграли трагическую роль в истории представлений о справедливости, свойственных глобальному гуманитаризму. Акцент на политике при игнорировании морали превращал афганскую женщину в «фабричную работницу»; акцент на морали при игнорировании политики превращал ее в жертву. Афганкам, наверное, не показались бы слишком сильно сказанными горькие слова бывшего главного аналитика КГБ: «„Права человека“ как понятие исчезли из арсенала внешнеполитических отмычек сразу же, как только была достигнута политическая цель: уничтожение главного противника — СССР»[935].

Впоследствии зверства, совершавшиеся талибами, привели к пробуждению совести у людей по всему миру. Наиболее известен случай 1996 года, когда американский Фонд феминистского большинства (ФФБ) инициировал «Кампанию против гендерного апартеида». Умело лавируя между американским истеблишментом и простыми гражданами, этот фонд не позволил Вашингтону признать режим талибов и сыграл важную роль в остановке планов корпорации Union Oil of California протянуть газопровод и нефтепровод через весь Афганистан[936]. Зловещим образом вторя советским гендерным дискурсам на новом, коммерциализированном витке, ФФБ в феврале 2001 года «способствовал приобретению в память об афганских женщинах „кусочка бурки“, который предлагалось носить на лацкане для демонстрации солидарности с афганскими женщинами посредством апроприации „мусульманской“ одежды»[937]. Фантасмагорию усугубило публичное чтение монолога о жизни женщины в Афганистане на заполненной до отказа спортивной арене Madison Square Garden во время шоу, которое вела Опра Уинфри. Кульминацией стало появление закутанной в бурку активистки РАЖА. Она присоединилась к Опре, «двигаясь, как безмолвный, безымянный холм ткани, к сцене. Здесь покров был снят, и все увидели молодую женщину, одетую в повседневный костюм — пиджак и брюки, который органично смотрелся бы в любом университетском кампусе мира»[938].

Если угодно, это философия «исключительности пола» (гомонационализма)[939] в действии. Очевидно, что политика феминистской оппозиции режиму талибов стала гораздо более опасным занятием после 11 сентября 2001 года. ФФБ не поддержал вторжение в Афганистан открытым текстом, но его заявления отличались «постоянным упоминанием культурных особенностей, как будто сведения о женщинах и исламе <…> дело более неотложное, чем история развития репрессивных режимов в регионе и роль США в этой истории»[940]. Образы угнетенных афганских женщин наводнили американские СМИ. Президент Буш и первая леди Лора Буш неоднократно указывали на освобождение афганских женщин как на оправдание свержения режима талибов. Когда весной 2002 года американский женский журнал Ms. напечатал большой материал о деятельности ФФБ по освобождению Афганистана, РАЖА обрушилась на него с критикой, утверждая, что он превратился в «рупор гегемонистского, проамериканского, эгоистичного, корпоративного феминизма». Более того, афганская организация обвинила ФФБ в том, что он закрывает глаза на участие в правительстве Карзая бывших полевых командиров. Вся эта история, по мнению американских адептов РАЖА, была «печальным признаком будущего господствующего в США феминизма»[941].

На момент написания этой книги кампании по превращению афганских и пакистанских школьниц в паладинов гуманности достигли новых высот. Некогда жизнь афганских женщин выступала как аргумент против оккупации Афганистана, сегодня же плачевное состояние женского образования в Афганистане и Пакистане позиционируется как единственная не достигнутая цель американо-афганского «партнерства». Действительно ли это так? Представляя себя как «источник авторитетного осуждения» жестокого обращения с женщинами, США остаются в рамках идей о «террористической телесности», которые превращают мужчин — жителей «Аф-Пака» — в худшем случае в объекты военного истребления, а в лучшем — в объекты феминистского осуждения[942]. Апологии героизма таких активисток, как нобелевский лауреат Малала Юсафзай (живущая в изгнании в Великобритании), «намекают на то, что мусульманские женщины обречены; об этом говорят даже их собственные феминистки, позиционирующие американскую феминистку как феминистку par excellence»[943]. Независимо от того, обусловлена ли проблема «культурой», периферийным положением Афганистана и Северо-Западной пограничной провинции Пакистана в глобализированной капиталистической экономике или экстремальным уровнем насилия на этих территориях, разрыв между мечтой и реальностью в регионе никуда не исчез. Неясно, сколько «реакционеров» — характеризуемых теперь не как отчаявшиеся крестьяне, а скорее как враги человечества — надо истребить, чтобы американский проект наконец пустил корни.

Такова запутанная история, в которой сыграли свои роли СССР, права женщин и история афганок. Советский Союз и страны Восточного блока сыграли решающую роль в том, что проблемы женщин получили международное значение, хотя более поздняя риторика, направленная на «признание привилегий, а не перераспределение», завуалировала эту предысторию[944]. Такие организации, как Женский всемирный банк и ЮНИФЕМ, родившиеся на заре десятилетия женщин, «посеяли семена, из которых выросла микрофинансовая ориентация программ развития», и маловероятно, что Юсафзай или ее солауреат Кайлаш Сатьяртхи смогли бы получить такое признание без этих прецедентов[945]. Полная иронии, трагическая и жестокая история того, как СССР занимался пропагандой среди афганских женщин, остается забытой в сознании сегодняшних активистов, хотя ее роль в крушении человеческих судеб и, в меньшей степени, ее риторика искупления во многом воспроизводятся в современных западных проектах. Какими бы впечатляющими ни были риторические сдвиги и институциональные достижения международного феминистского движения со времени проведения московского семинара, хочется верить, что сегодняшние идейные потомки советских активисток будут помнить о полном непредвиденных поворотов — а некоторые скажут, весьма рискованном — идеологическом путешествии, которое было предпринято, чтобы они достигли теперешних командных высот.