Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Когда обстрелы превратили Кабул в руины, Исламабад пустил в ход новые стратегии своего регионального плана. В период советской перестройки пакистанские исламские организации (такие, как Всемирный исламский конгресс) начали было заводить связи с центральноазиатскими, башкирскими и татарскими мусульманскими институциями, но, когда СССР распался, Пакистан перешел к сотрудничеству с новыми государствами[1247]. В ноябре — декабре 1991 года пакистанские дипломаты объехали все пять центральноазиатских республик, Азербайджан и Россию, установив со всеми дипломатические отношения[1248]. Но, как показала война в Персидском заливе, которую пакистанская военная верхушка сравнивала с легендарной битвой при Кербеле, в политике нельзя исходить из постулата об исламском единстве. Пакистану нужна была новая региональная архитектура[1249]. Как заметила одна газета, пакистанская армия не могла положиться на «доблестный, но не отвечающий запросам времени пакистанский флот» для защиты «яремной вены» морских перевозок углеводородов в случае войны с Индией, и «новый стратегический сценарий» обещал все изменить[1250]. Усиленное тысячами миль «стратегической глубины», переполненное туркменской, иранской и азербайджанской нефтью, располагающее резервными силами исламизированных бойцов-пуштунов, пакистанское янычарское государство обещало стать очень грозным[1251].

И оно должно было стать грозным, поскольку, с точки зрения Исламабада, окончание холодной войны только усилило беспощадную конкуренцию с Индией. В конце 1992 года американский сенатор Ларри Пресслер (инициатор санкций, наложенных на Пакистан за распространение ядерного оружия) посетил Дели и заявил, что существует риск того, что Турция, Иран, Центральная Азия, Афганистан и Пакистан превратятся в «фундаменталистский пояс»[1252]. А по мнению пакистанских политиков, Индия пыталась заручиться поддержкой Вашингтона в антиисламском крестовом походе от Бабри до Багдада[1253]. Исламабад не мог не ответить на этот вызов. В ноябре 1992 года Министерство образования отменило льготные квоты для афганских беженцев в пакистанских университетах, а еще через месяц власти заставили все афганские политические партии, действовавшие на территории Пакистана, прекратить свою деятельность[1254]. В середине января 1993 года правительство объявило, что 3,3 миллиона афганских беженцев должны вернуться на родину[1255].

Пока поддерживаемые Пакистаном отряды вели бои за Кабул, в Кандагаре ситуация, которой когда-то управляли советники из СССР, вышла из-под контроля. «Дорога из Кандагара в Кветту, являющаяся важнейшим звеном экономики Кандагара, контролировалась многочисленными вооруженными отрядами, и каждый взимал мзду с дальнобойщиков и других проезжающих»[1256]. Устав поддерживать Гульбеддина Хекматияра, но не доверяя и местным полевым командирам, не дававшим пакистанцам права на транзитный проезд грузовиков, пакистанская военная верхушка начала переговоры с так называемыми талибами — воинствующими исламистами, выучившимися в пакистанских медресе, — об освобождении дорог для проезда пакистанских дальнобойщиков. 12 октября 1994 года ополченцы-талибы захватили Спинбульдак, а 4 ноября — Кандагар. В декабре 1994 года они установили систему единого платного проезда на дороге Кветта — Кандагар, открыв маршрут для пакистанских грузов. Вскоре правительство Беназир Бхутто установило торговые связи с Туркменистаном.

Талибы продвигались все дальше на север и 26 сентября 1996 года захватили Кабул. Теперь Наджибулла был действительно обречен: после того как персонал миссии ООН улетел из города последним рейсом, отряды талибов ворвались в здание. «На следующее утро Наджибулла и его брат были найдены повешенными на посту ДПС на кольцевой развязке „Ариана“ в центре Кабула. Труп Наджибуллы был связан веревками, чтобы не развалился. В рот и в карманы ему насовали банкноты, из ноздрей его брата торчали пучки сигарет, что символизировало продажность и предательство»[1257].

Публичное надругательство талибов над телом Наджибуллы, не говоря уже о месте, из которого похитили бывшего президента, весьма показательно. Захир-шах и Дауд представляли персоязычное государство, отчужденное от пуштунского населения Афганистана и в то же время интегрированное в международную систему; Тараки и Амин предприняли неудачную попытку превратить Афганистан в пуштунское национальное государство, отвергавшее интернационализм; Наджибулла, как реформатор, попытался заставить кабульский режим говорить, действовать и существовать по-пуштунски и в то же время вписаться в нелиберальные интернационалистские структуры. Наконец, возникшее на короткое время окно возможностей — благодаря трансформации ООН и осаде Кабула моджахедами — позволило Афганистану предстать на международной арене в качестве Исламского Государства Афганистан (как назывался преемник ДРА), которое вступило в ту самую организацию, чья кабульская миссия дала убежище Наджибулле. Теперь, однако, ситуация, в которой еще недавно пребывали Наджибулла, Исламское Государство Афганистан и признававшая их обоих ООН, разом поменялась: восторжествовала перелицованная идея афганского государства под властью пуштунов — государства, которое поддерживало только прямые двусторонние международные отношения с избранными партнерами. Такая концепция подразумевала полный разрыв традиционных отношений Афганистана с миром. Лидер талибов Мохаммад Омар пренебрег Кабулом и почти безвыездно проживал в Кандагаре, бывшей столице Дурранийской империи и одновременно — святом месте, где хранится мантия пророка Мухаммеда. Публично облачившись в эту мантию в 1996 году, Омар принял новый титул. В отличие от Тараки, он не стал объявлять себя «вождем пуштунов». В отличие от всех лидеров Афганистана, начиная с Дост-Мухаммед-хана и заканчивая Амануллой, он не величал себя эмиром — сувереном, который проводит волю Аллаха в пределах вверенного ему государства. Он даже не называл себя «шахом» — персидским наименованием монарха, которое использовали Аманулла и мусахибанская элита. Омар избрал для себя арабский термин «амир аль-муминин» (повелитель правоверных), что узаконивало его правление не через государство, а через транснациональную религиозную общину. Вместо персидского, французского или английского языков, которые раньше помогали афганским лидерам приобщиться к международной системе, мулла Омар говорил только на пушту и по-арабски и почти не встречался с чужаками. Тем не менее «высокий средневековый подход» талибов был не столько прямым отказом от «высокой современности», сколько патиной неотрадиционалистских практик, приложенных к постмодернистскому государству. Отвергнув территориальные идеи национального государства, талибы создали «мобильное государство», где ведущую роль играл шариатский суд; государство, передвигавшееся на японских пикапах и защищавшее себя советским оружием.

Пакистан обезвредил пуштунский национализм. Когда заместитель главы посольства США в Исламабаде посетил управляемый талибами Кандагар, его вывод был однозначным: «Для интересов Пакистана правительство талибов в Кабуле было бы настолько идеальным, насколько это вообще возможно в Афганистане. Несмотря на то что движение „Талибан“ — пуштунское, оно, похоже, не посягает на ту часть „Пахтунистана“, которая остается на пакистанской стороне от линии Дюранда. Таким образом, этнический фактор при правительстве талибов сыграет положительную, а не отрицательную роль, как в прошлом»[1258]. Пуштунская государственность была преобразована и реализована в сотрудничестве с пенджабцами. Исламабад наконец обрел желанную стратегическую безопасность. Джалалуддин Хаккани подтвердил: «На восточной границе Пакистана находится Индия — вечный враг Пакистана. Благодаря правительству талибов в Афганистане Пакистан имеет непревзойденную стратегическую глубину в две тысячи триста километров»[1259]. К концу 1990‐х годов талибы захватили бóльшую часть севера и Хазараджата, попутно расправляясь с шиитами. Независимыми оставались только небольшие участки на северо-востоке Афганистана, такие как Панджшерская долина. Оттуда Ахмад Шах Масуд написал открытое письмо американскому народу, где говорилось: «Афганистан уже во второй раз за одно десятилетие стал оккупированной страной»[1260].

И Масуд был прав. У афганского государства имелись весьма ограниченные возможности для международного сотрудничества. Как ни парадоксально, в то самое время как зерновые поставки ООН подпитывали захваченный Кабул, место Афганистана на Генеральной Ассамблее ООН продолжало занимать Исламское Государство Афганистан, а не «эмират» талибов, который признали только Пакистан, Саудовская Аравия и ОАЭ. При этом кабульский режим не был всего лишь марионеткой в руках своих покровителей: как ни давил Эр-Рияд на талибов, чтобы заставить их выдать бывшего саудовского подданного Усаму бен Ладена, те отказывались это сделать, даже рискуя потерять помощь Саудовской Аравии[1261]. Отношения с другими соседями были нестабильными. После того как этнические туркмены бежали от талибов в соседний Туркменистан, Ашхабад выполнил требования Кабула вернуть беженцев, которые затем были убиты[1262]. Режим Туркменбаши провел с талибами несколько неформальных переговоров на высоком уровне о прокладке трубопроводов, но от официального дипломатического признания уклонился. Отношения с шиитским Ираном были намного хуже: когда в августе 1998 года войска талибов захватили северный город Мазари-Шариф, они не только уничтожили шиитов-хазарейцев, но и ворвались в иранское консульство, где убили иранских дипломатов и журналистов[1263]. Иран сосредоточил на границе 70 тысяч солдат, но в конечном итоге отказался от интервенции, которая должна была поддержать Масуда и ополченцев-шиитов.

Тем не менее оказание гуманитарной помощи продолжалось. Агентства ООН доставляли сотни тысяч тонн продовольствия, делали афганским детям прививки против полиомиелита, осуществляли образовательные программы (в том числе по домашнему обучению девочек)[1264]. Некоторые НПО, в том числе Шведский комитет по Афганистану, продолжали работать в стране, хотя отношение талибов к ним было неровным. Шведы отвечали им полной взаимностью. «К ним трудно было относиться с симпатией — они глупы и высокомерны», — вспоминает Бёрье Алмквист о своих собеседниках из движения Талибан. В отчете ШКА содержится такой вывод: «„Талибан“ представляет политическую власть государства, но административная функция у этого государства практически отсутствует». И хотя у некоторых министров было «понимание того, что такое государство, но сомнительно, чтобы представления верхушки талибов о государстве выходили за узкие пределы шариата»[1265].

До тех пор, пока министрам Талибана не нужно было ставить свои подписи на бумаге — с риском навлечь на Кандагар серьезные неприятности, — НПО пользовались определенной свободой. ШКА управлял школами для более чем 20 тысяч афганских девочек в северных и восточных провинциях[1266]. В Кунаре один здравомыслящий мулла воспользовался внутренним кризисом с беженцами, чтобы обновить школьную систему, заменив некомпетентных учителей-мужчин высококвалифицированными учительницами из Кабула, бежавшими от столичного хаоса[1267]. Мало того, подчиненные этого муллы ввели запрет на привлечение к работе в государственных учреждениях мулл из «безумного полумесяца» — провинций Газни, Вардак, Кандагар и Гильменд. Однако в соседней провинции Лагман, которой управлял более жесткий губернатор-талиб, такой либерализации не произошло[1268]. Как ни удивительно, даже в самом Кандагаре ШКА смог обучить три тысячи девочек — огромное достижение по сравнению с теми сотнями, которые смогли получить образование при Дауде[1269]. Андерс Фенге из ШКА даже попросил незаинтересованных афганцев проверить, не были ли эти цифры обманом. В результате цифры скорректировали, но менее чем на один процент.

Такая самодеятельная «система» была, однако, уязвимой. Не соблюдавшие осторожность международные организации явно испытывали терпение министров-талибов. Когда Всемирная продовольственная программа (ВПП) объявила о намерении обучить кабульских женщин профессии пекаря (для чего им выделят зерно из поставок ООН), очередь из женщин в бурках — не менее 500 человек — растянулась на целый квартал. К несчастью, сотрудники ВПП «по глупости забыли, что вход в их здание был буквально через дорогу от пакистанского посольства». Религиозная полиция талибов тут же запретила занятия, а требования ВПП — «никаких черных ходов <для женщин>, только парадные» — еще больше разозлили талибов[1270]. И уж совсем скверный оборот приняло дело летом 1998 года, когда лидеры Талибана потребовали, чтобы базирующиеся в Кабуле НПО перенесли свою деятельность к руинам построенного с помощью СССР Кабульского политехнического университета, что позволяло еще пристальнее наблюдать за иностранцами[1271].

Гуманитарные организации протестовали, но министры-талибы были непреклонны. «Мы, мусульмане, верим, что Аллах Всемогущий так или иначе всех накормит, — заявил министр планирования, — и если иностранные НПО уйдут, то это будет их решение»[1272]. Фенге не позволил Талибану себя обмануть и приказал переместить все материалы из офисов ШКА в Джелалабад; несколько дней спустя полиция провела обыски в (пустых) офисах ШКА в Кабуле[1273]. Фенге в конце концов сумел договориться о возвращении ШКА в Кабул — это входило в «поэтапную битву за добро», которую вели сорок с лишним экспатов, остававшихся в Кабуле с 1998 по 2001 год. Но упорство шведов было исключением из правил. Оголтелость талибов привела к тому, что «большие драконы» гуманитарной помощи (по выражению Фенге) — Агентство США по международному развитию (USAID), британское Министерство международного развития (DFID) и Гуманитарное бюро Европейской комиссии (ECHO) — откликнулись на призыв Фенге прекратить финансирование. ECHO, один из крупнейших мировых доноров, отменил все проекты помощи в Кабуле, где НПО кормили более половины населения[1274]. DFID объявило, что «для НПО, отправляющих свой международный персонал в Афганистан, будет закрыто финансирование от британского правительства»[1275]. Британская «политика жизни» (забота о безопасности сотрудников миссий) сделалась всемирной после собрания доноров в Токио осенью 1998 года, когда крупные агентства по оказанию помощи официально призвали НПО отозвать «международный персонал». Излишне говорить, что афганские граждане не имели такой привилегии, как возможность уехать. «Из воздушного шара выпустили воздух», — заключил Алмквист. Когда-то бывший «питомником» экономического развития, разрушенный Афганистан оказался теперь на краю света.

НЕСОСТОЯВШИЕСЯ ПЛАНЕТЫ

В Афганистане холодная война шла в условиях сдвигов во взаимосвязях между глобальными проектами социализма, развития и гуманитаризма. «Социалистический» мир всегда был внутренне разнороден, но даже лидер Венгрии Янош Кадар подчеркивал, что «в своей основе народная экономика Венгрии является социалистической <…> Все остальное может быть полезным дополнением к этому, но не более того…»[1276] Однако подобный догматизм вскоре стал исчезать. Дэн Сяопин отменил в Китае построенный по советскому образцу десятилетний план развития и объявил о начале рыночных реформ. В 1986 году Вьетнам, следуя примеру Китая, перешел к «социалистической рыночной экономике». Экономики Восточной Европы, выжившие благодаря займам в западной валюте для финансирования экономического роста за счет экспорта, столкнулись с тем, что ускоренно росли только долги[1277]. В отсутствие политической легитимности, необходимой правительству для сокращения социальных выплат или рабочих мест, элиты Восточного блока погрязли в долгах и не смогли предотвратить разразившиеся в 1989 году «политические банковские кризисы»[1278].

С тем социализмом, который воплощала кабульская тюрьма «Пули-Чархи», румынские детдома и разрушающиеся многоквартирные дома, левые могли двигаться только навстречу гибели. Когда в 1990 году был освобожден из тюрьмы лидер Африканского национального конгресса Нельсон Мандела, чья партия имела давние связи с компартией ЮАР, он объявил, что «политика АНК состоит в национализации шахт, банков и монопольных отраслей, и какое-либо изменение нашей позиции по этому вопросу совершенно исключено»[1279]. Однако через два года позиция изменилась. Посетив Всемирный экономический форум в Давосе, Мандела «провел несколько очень интересных встреч с лидерами коммунистических партий Китая и Вьетнама. Они открыто сказали ему следующее: „В настоящее время мы стремимся к приватизации государственных предприятий и привлечению в нашу экономику частных предпринимателей. Мы — коммунистические правительства, а вы — лидер национально-освободительного движения. Почему же вы говорите о национализации?“» После того как советский социализм оказался дискредитирован, старые соперники СССР (такие как Китай), равно как его союзники (такие, как Вьетнам) и друзья из стран третьего мира (такие, как АНК) поспешили изменить ему с сиренами глобализации.

Точно так же сошел на нет и «структурный конфликт». Обанкротился не только советский проект, но и проект третьего мира. Многие левые считали, что их предали и что у них нет будущего — ни в форме социализма, ни в форме национального государства, и эта «неспособность представить свободу на неисследованных территориях будущего» требовала перехода «от политики радикальности к политике целесообразности»[1280]. Для тех, кто, подобно основателям «Врачей без границ», рано отошел от коммунистической веры, это означало переход от классовой политики к антиполитике гуманности. Для тех, кто отошел от нее поздно, это означало переход от понятия справедливости в масштабах национального государства и национальной экономики к справедливости в масштабах Европы, что происходило не вопреки финансовой глобализации, а во многом благодаря ей. Характерно, что наиболее остро противоречия новой системы политических представлений о справедливости выявились именно в таких вопросах, как предоставление убежища. Как только сотрудники иммиграционных служб европейских стран начали придирчиво анализировать шрамы на телах и душах ищущих убежища людей (в поисках подтверждения перенесенной травмы), снова пришли в действие те стратегии власти, которые раньше использовались против Советов[1281].

Не только гуманитаристы, но и сверхдержавы пересмотрели свои отношения со странами третьего мира. Когда советская угроза отступила, вашингтонские аналитики подняли шум об угрозах со стороны так называемых несостоявшихся государств, не способных обеспечить безопасность и сносные условия существования в пределах своих границ[1282]. Пугающие сценарии будущего уже не основывались на ядерном противостоянии. «В тот момент, когда пала Берлинская стена, — писал журналист Роберт Каплан, — я был в Косово, где делал репортажи о стычках между сербами и албанцами. Будущее — здесь, в Косово, сказал я себе той ночью, а вовсе не в Берлине»[1283]. Без эффективного сочетания иммиграционного контроля, помощи в целях развития и интервенционизма прежний третий мир мог захлестнуть мир первый. В 1994 году ЦРУ начало исследовать уязвимость государств по отношению к возможному коллапсу и революции, а американская Стратегия национальной безопасности 2002 года поместила третий мир в центр своей внешней политики[1284]. «Сегодня угроза Америке исходит не столько от враждебных государств, сколько от несостоявшихся», — утверждалось в Стратегии.

Но причисление того или иного государства к «несостоявшимся» с самого начала было делом сомнительным. Пока территориальные государство и экономика остаются единственно возможными единицами анализа, это понятие — всего лишь концептуальная уловка, не особенно полезная для понимания зависимости от изначально выбранного пути, тогда как именно ложный выбор уводил политику прочь от представления об интегрированных в глобальный миропорядок национальных государствах с работающей налоговой системой. В том регионе, куда сегодня входят Пакистан и Афганистан, империи никогда не имели централизованной системы налогообложения, некоррумпированной бюрократии и внутренних ресурсов для подавления восстаний племен. С другой стороны, многие «несостоявшиеся государства» вполне успешно вписываются в мировую экономику. В 2011 году среди основных получателей прямых иностранных инвестиций за пределами богатого мира были Ангола, Нигерия, Пакистан и Ливия. При этом сравнительно стабильная Танзания не вошла даже в первую сотню[1285]. Поскольку идея «несостоявшихся государств» предполагает в качестве нормы общенациональное развитие, с ее помощью нельзя концептуализировать ту зависимую роль, которую эти «несостоявшиеся» страны могли бы играть в транснациональных финансовых связях, в добыче полезных ископаемых и даже в самой индустрии развития.

Но куда важнее то, что «суверенитет превратился в идиотскую игру»[1286]. Жители «несостоявшихся государств» по-прежнему изолированы от остальной части международной государственной системы: например, владельцы афганских паспортов могут ездить без визы только в Сомали, Мавританию и Мали[1287]. Европа классифицирует такие страны, как Сербия, Македония, Босния и Герцеговина, в качестве «безопасных», и, соответственно, их граждане не вправе претендовать на политическое убежище. На деле это означает, что беженцам из небезопасной части Европы практически заказан путь в Европу безопасную — ведь они уже и так находятся в этой последней. По иронии судьбы, принижая мигрантов, которые приезжают по «чисто экономическим причинам», националистические политики затронули одну из главных проблем современности[1288]. В наше время, в отличие от большей части человеческой истории, разница в доходах между людьми в мире определяется страной происхождения, а не положением человека в этой стране[1289]. Даже если выровнять неравенство в доходах внутри каждой страны, это сведет глобальные уровни неравенства в доходах всего лишь до такого различия, которое существует сегодня в ЮАР.

Без структурных изменений в подходах к глобальной торговле или миграции можно говорить не столько о несостоявшихся государствах, сколько о несостоявшейся планете. Что же делать? Как предполагает Роза Брукс, несостоявшиеся государства можно убедить пойти на некие «негосударственные» формы существования: «бессрочное международное управление со стороны ООН, или такое же бессрочное управление со стороны региональных структур вроде ЕС или Африканского союза, <или> долговременное „партнерство“, или „присоединение“ к одному или нескольким „состоявшимся“ государствам»[1290]. Еще резче ставит вопрос Олден Янг: можно ли сказать, что «брутальный реализм», который воплощают Катар и ОАЭ — страны, где миллионы гастарбайтеров принимаются в качестве экономических мигрантов, но не получают ни статуса беженцев, ни политического убежища, — представляет собой усовершенствованную версию «крепости Европы»?[1291] Одним словом, в мире, где явно выражена иерархия национальных государств, нужно ли жертвовать «сытыми правами» европейского «welfare state», если эти права находят географическое выражение в Сеуте или на острове Лампедуза? При отсутствии фактического равенства между государствами, стоит ли восстанавливать что-то из идей «суверенного равенства», которое исповедовала ООН в 1970‐е годы?[1292]

Нерешительность, с которой мы ищем ответы на эти вопросы, поневоле заставляет вспомнить Наталью Васильевну Янину и ее комсомольских советников. Нам сейчас их деятельность кажется атрибутом отжившей эпохи, когда люди признавали легитимность государства как основного актора развития. Однако разница между их тогдашним пониманием развития и тем, как мы вспоминаем о нем сегодня, показывает, до какой степени распад СССР изменил возможности развития. Скорее всего, мы никогда не испытывали (да и не должны испытывать) ностальгию по самому Советскому Союзу. Но без устойчивости, которую советский эксперимент придавал глобальной архитектуре суверенитета, все, что казалось незыблемым, словно растворилось в воздухе; и «люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения»[1293]. Для Афганистана, как и для остального мира, мечта о планете национальных государств уступила место мечте о планете людей. Какая ирония заключена в том, что проект, направленный на свертывание государства, пришелся на период торжества государства-нации в мировой истории.

СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ СОВЕТСКОГО РАЗВИТИЯ

Они едут на Востряковское кладбище на окраине Москвы. Пройдя через ворота, направляются к участку № 24 и возлагают венки и цветы к скромному памятнику[1294]. Небольшая группа мужчин средних лет — немногие из более чем 80 бывших комсомольских советников — год за годом приходят сюда, чтобы поклониться усопшим. Некогда коллеги и друзья, теперь разбросанные по всему бывшему Советскому Союзу, они часто пытаются собраться вместе. Иногда это получается, они назначают встречу и предаются воспоминаниям[1295]. Бывает, что некоторые специально приезжают в Москву, чтобы сходить на могилу женщины, которая изменила их жизнь. Пути их давно разошлись, но иногда осенним утром они вспоминают Янину, чтобы почтить память этого «душевного и мужественного человека, сыгравшего заметную роль в судьбе каждого из нас». Янина умерла 27 сентября 1999 года, но пока живы эти люди, представители последнего советского поколения, они будут возвращаться, чтобы почтить ее память.

Три десятилетия прошло с тех пор, как в Афганистан прибыла первая комсомольская команда — «Комсомол-1». После распада Советского Союза многие советники воспользовались старыми связями, чтобы начать новую жизнь. Юсуф Абдуллаев, работавший с 1980 по 1983 год советником по пропаганде Центрального комитета ДОМА, стал первым послом Узбекистана в Российской Федерации, а затем ректором Самаркандского государственного института иностранных языков и занимал этот пост до тех пор, пока не был снят режимом Каримова[1296]. Тогда Абдуллаев занялся более спокойным делом: сегодня он руководит театром исторического костюма «Эль Мероси», который привлекает самаркандскую молодежь для развлечения туристов и сохранения местных традиций ткачества. Работавший в Герате Алихан Амирханов, этнический ингуш, родившийся в Кыргызстане, стал представителем Ингушетии в Государственной думе РФ и в 2005 году баллотировался в президенты Ингушетии[1297]. Другие бывшие советники возглавляют местные отделения Союза ветеранов Афганистана: Александр Белофастов и Александр Ребрик руководят организацией бывших комсомольских советников в Москве. В Таджикистане один бывший комсомольский советник заново открыл себя в качестве менеджера по управлению капиталом; половина ученых в Институте востоковедения — бывшие переводчики. Другие, как Зайдулло Джунаидов, который сейчас работает в немецком агентстве международной помощи, продолжают осуществлять миссию развития через новые институции.

То, что Янина остановила свой выбор именно на них, изменило их жизнь. «Я не могу найти слов, чтобы сказать о ней», — говорит один из них[1298]. Советники вспоминают, как она выгнала двух кандидатов с базы в Чирчике за то, что они выбросили недоеденный хлеб: таким людям нельзя доверить представлять советский образ жизни, когда они будут работать плечо к плечу с афганцами. Вспоминают, как знойным душанбинским летом Янина неделю за неделей навещала в госпиталях раненых солдат. Как писала письма в комсомольские обкомы и горкомы, к которым были приписаны ветераны, чтобы обеспечить их инвалидными креслами и трехкомнатными квартирами, на которые давало им право выполнение «интернационального долга»[1299]. Возможно, весь этот интернационализм был циничной и дорогостоящей ложью, в результате которой гибли советские граждане и разрушалось государство. Но такие люди, как Янина, находили способ реализовать стоявшие за цинизмом идеалы, становясь для всего мира образцом советского гражданина.

Распад СССР уничтожил те представления о жизни, в которые верило прежнее поколение. «Все пошло наперекосяк, — вспоминает видный советолог Анна Матвеева. — Не было ни денег, ни публики. Само МИД было в кризисе. Люди пытались заработать деньги. <…> Должна существовать государственная машина, чтобы все это имело смысл. Если государство полностью дисфункционально, и вы пытаетесь осуществлять какой-то курс по управлению конфликтами… ну, это же окажется бессмысленно, не так ли?»[1300] Но Афганистан присутствовал в жизни многих так долго, что они едва ли перестанут вспоминать о нем. «21 июня 1979 года, — рассказывал Василий Кравцов, — это день, когда я узнал в первый раз слово „пушту“». В тот день его жизнь повернулась на 180 градусов[1301]. Когда ученые столкнулись с сокращением финансирования и ставок в институтах, им осталось воссоздавать с помощью дружеских связей ту ясную общую цель, которую больше нельзя было обрести в научной работе. Только в 2000 году, когда Ганковский в возрасте восьмидесяти лет вышел на пенсию из‐за проблем со здоровьем, Басову наконец разрешили читать лекции в Институте востоковедения РАН и публиковать свои работы в институтском издательстве. К слову сказать, ученики Ганковского подарили Басову достопамятный коллективный «отредактированный» том с надписью: «Уважаемому Владимиру Владимировичу Басову от коллектива авторов с неизменными чувствами дружбы»[1302]. Тем не менее наследие ученого оказалось весьма обширным. В апреле 2011 года В. Я. Белокреницкий, заместитель директора Института востоковедения и ученик Ганковского, организовал международную конференцию в честь 90-летия своего покойного учителя[1303].

Но дружба или уроки жизни не ограничивались «внутренним» постсоветским миром. В. Н. Снегирев, ведущий корреспондент «Комсомольской правды» в Афганистане, рассказал о своей дружбе с молодым афганцем из Герата. Весной 1981 года комсомольский советник в Герате связался со Снегиревым и рассказал «историю про местную 16-летнюю девочку, которая недавно погибла в бою с душманами. Фазиля — так ее звали. Она увлеклась идеями борьбы, вступила в отряд молодых защитников революции».

Снегирев почувствовал, что здесь может быть история для газеты. «Наконец-то, есть реальный факт героизма и самопожертвования, проявленного в битве за революцию. Надо немедленно писать очерк в „Комсомольскую правду“». Снегирев вылетел в Герат, где встретился с братом Фазили Мухтаром, «он был офицером в звании капитана и служил в 17‐й пехотной дивизии. Мы проговорили с ним несколько часов. Мухтару было лет тридцать, однако его черные волосы уже обильно посеребрила седина. Когда речь зашла о сестре, он заплакал. Никогда после я не видел рыдающего пуштуна. Получалось так, что он был виноват в гибели сестры, ведь именно от него Фазиля впервые услышала о революции, о Советском Союзе, о возможности жить без нужды и горя».

Вскоре, как вспоминает Снегирев, «27 апреля 1981 года в „Комсомолке“ появился мой очерк „Последний бой Фазили“. Его перепечатали все главные афганские газеты. Один из лидеров демократической молодежной организации Фарид Маздак написал стихотворение „Сестра победы“, а еще через некоторое время эти слова были положены на музыку — так родилась песня о Фазиле, которую часто исполняли по кабульскому телевидению. В Герате именем девочки назвали улицу»[1304]. По возвращении в Москву Снегирев написал книгу о своем пребывании в Афганистане, которая впоследствии была переведена на дари[1305]. Профессиональное дело, казалось, было сделано.

И все же Снегирев возвращался в Афганистан снова и снова. Он стал воспринимать Мухтара и Фазилю по-человечески, как друзей. Мухтар рассказал ему, что «до сих пор сохранил в себе самое главное желание детства — хотя бы раз досыта поесть. Горсть вареных кукурузных зерен да сухая лепешка — даже такой обед у них считался роскошью». В отличие от бандитов, которые руководили НДПА, «Мухтар оказался первым человеком на моем пути, которого можно было с полным правом считать сознательным революционером. <…> С первой встречи я проникся к этому человеку симпатией».

Снегирев остановился. «Ну и что? Ради чего я вспомнил сейчас обо всем этом? Стыдно ли мне за тот очерк в газете и за ту книгу?» Возможно, интернациональный миф был ложью. Возможно, Янина была выразительницей этой лжи. Однако встречи с афганцами, такими как Мухтар, опровергали этот цинизм. «Времена стали другими, мы стали другими, многое отвергли, от многого открестились… Но ведь была та девочка, которая взяла в свои руки автомат и отправилась в бой — потому что наслушалась от брата рассказов про социальную справедливость и поверила в светлые идеалы. Была. И была ее и моя вера в то, что мир можно устроить по законам этой социальной справедливости. Чтобы всем стало хорошо. Конечно, легче всего сейчас признать прошлое заблуждением, отмахнуться от него, вычеркнуть из памяти. Но не получается — вычеркнуть и забыть. Прошлое — это часть каждого из нас»[1306].

Нужно было искупить это прошлое. Снегирев сделал это: возможно, его статья использовала смерть Фазили, но она же побудила одного читателя из Азербайджана назвать свою новорожденную дочь в память погибшей девушки. Два с половиной десятилетия спустя азербайджанская Фазиля вышла замуж за турка. Мухтар, как рассказывает Снегирев, съездил в Баку, чтобы навестить людей, которые отдали дань уважения его покойной сестре[1307]. Снегирев как бы присоединяется к ним, напоминая читателям, что советский проект не только разрушал, но и создавал жизненные миры. Однако рано или поздно любое путешествие подходит к концу. «Останусь на родине, и будь что будет», — говорит Мухтар Снегиреву, когда прощается с ним, улетая в Кабул.

АФГАНСКОЕ ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

Не только личным побудительным мотивом отличается возвращение на родину афганца Мухтара от полета рейсом Ташкент — Кабул советского журналиста Виктора Самойленко. Между ними пролегли тридцать лет. Через два дня после того, как талибы совершили переворот, убив Ахмада Шаха Масуда, «Аль-Каида» Усамы бен Ладена взяла на себя ответственность за террористические акты 11 сентября 2001 года, в результате которых погибли тысячи людей в Нью-Йорке, Вашингтоне и Пенсильвании. Меньше чем через месяц после этого США начали кампанию, целью которой было отстранение талибов от власти, а также поимка или устранение бен Ладена. Уже 13 ноября американские войска и их союзники по Северному альянсу взяли Кабул; Кандагар оказался в их руках месяц спустя. В декабре того же года американские и афганские войска были очень близки к тому, чтобы захватить бен Ладена на тех же холмах, где десятилетиями ранее ходил Нодар Гиоргадзе. Однако бен Ладен, как и многие талибы, скрылся в Пакистане.

То, что начиналось как преследование «Аль-Каиды», превратилось в крупнейшее вмешательство в развитие Афганистана, осуществлявшееся не только американским Агентством и британским Министерством по международному развитию, но и самым большим «драконом» — американской армией. По сравнению с эпохой холодной войны ситуация значительно изменилась, и основная помощь населению доставлялась теперь не гражданскими агентствами, не НПО и не ООН, а военными. Некогда дискредитировавшая себя на рисовых полях Юго-Восточной Азии «противоповстанческая миссия» обрела вторую жизнь — и смерть — на опиумных плантациях провинции Гильменд. Попытки привлечь невоенных специалистов, как и тогда, не дали результата. На волне роста численности военных и гражданских специалистов в 2009–2012 годах тысячи советников и еще больше частных подрядчиков наводнили афганскую столицу. Немногие из них имели конкретные назначения; еще меньшему количеству разрешалось выходить из посольского комплекса. Региональные эксперты, призванные в штат Специального представителя президента США Ричарда Холбрука, оказались неспособны действовать эффективно из‐за происходившей в Белом доме борьбы за сферы влияния[1308]. Вскоре Холбрук умер от разрыва аорты. Крупный эксперт по борьбе с повстанцами Дэвид Петреус был вынужден подать в отставку с поста директора ЦРУ после того, как раскрылось, что он предоставил своей любовнице доступ к секретным документам. Впоследствии Петреус признал себя виновным в утечках и был приговорен к двум годам условно и штрафу в размере 100 тысяч долларов[1309].

Политика развития, судя по всему, уходит в прошлое, но ей на смену не приходит ничего, кроме жестокой борьбы за ресурсы и влияние. После того как американские геологи обнаружили в Кабуле старые советские отчеты по разведке полезных ископаемых, Геологическая служба США провела свою комплексную геологоразведку и установила, что страна могла бы стать крупным мировым производителем железа и меди и «Саудовской Аравией лития»[1310]. В условиях, когда Китай не задумываясь уничтожает расположенные над медными рудниками исторические достопримечательности, неопределенная нормативно-правовая среда едва ли сулит афганцам справедливое распределение природных богатств. Еще менее радужны экологические перспективы, связанные с реками, почвами и лесами Афганистана[1311]. Здесь борются за влияние США, Пакистан, Индия и Китай, и единственной державой, способной вмешаться в их планы, остается не кто иной, как Россия. Российское посольство в Кабуле недавно объявило, что выделит десятки миллионов долларов на реконструкцию старых проектов советской эпохи: 25 миллионов на Кабульский домостроительный комбинат и 20 миллионов на старый советский Дом науки и культуры — этот последний должен превратиться в новый российский культурный центр[1312]. «Мы хотим расширить свое присутствие в регионе, — говорит представитель посольства. — Это нужно не только Афганистану, но и нам для достижения наших собственных целей».

Эти шаги происходят в контексте изменившихся представлений Москвы о международном порядке. Если международное сообщество сейчас руководствуется принципом R2P («ответственность по защите»), то Кремль принял концепцию «русского мира» — транснациональной этнической общности за пределами государства. Москва полагает, что граждане других государств (Абхазии, Южной Осетии, Приднестровья, Украины) фактически являются ущемленными в правах русскими[1313]. В то время как европейские государства оперируют категориями «гражданин», «беженец» и «лицо, ищущее убежища» (чтобы держать иностранцев за чертой сообщества своих граждан), Москва переворачивает эти отношения, чтобы внедрить русских в другие государства и дестабилизировать их. Однако еще существеннее то, что отношение Москвы к гуманитаристской лексике, появившейся после окончания холодной войны, — это не отказ, а присвоение. В рамках продолжающейся российской войны против Украины президент России Владимир Путин открыто сравнил крымский референдум 14 марта 2014 года с объявлением независимости Косово, обвинив Киев в «геноциде» русскоязычных, и инициировал «гуманитарные конвои» военной помощи мятежникам; все это часть стратегии маскировки аннексии и оккупации украинской территории российской армией[1314].

Смысл суверенитета, идеологическая география региона, возможности российской власти в мире, — все изменилось. Столкновения Афганистана с реалиями холодной войны учат нас чему-то большему, чем кажется на первый взгляд. Наше понимание развития, вероятно, изменилось с момента предполагаемого окончания территориальной эпохи в истории, но недавнее вмешательство в дела Афганистана едва ли стало более успешным в плане построения государства и экономики, чем советская попытка в прошлом. Желание Москвы бросить вызов западному интернационализму, сошедшее было на нет, сейчас, похоже, возрождается. Мечты о развитии, гуманитаризме и российской власти в мире составляют неотъемлемую часть прошлого Афганистана, но теперь они стали и нашим общим будущим.