Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Афгано-пакистанское пограничье в конце 1980‐х годов как в капле воды отражало изменения, произошедшие в глобальном понимании суверенитета. Если пограничные с Туркестаном районы все еще оставались территориями, где можно было воплотить фантазии о разграниченной власти, то пустыни южного Афганистана, находящиеся в тысяче миль к югу от Амударьи, требовали других стратегий управления. Там советские советники, вслед за демократизацией средств производства, демократизировали и производство насилия, доверив управление границей наемникам, не состоявшим на службе государства. «Реальный социализм», получив территориальный суверенитет, — гарантированный, как это ни парадоксально, транснациональными армиями, — мог воспроизвести себя в национальном государстве третьего мира, и это «заразило бы весь мир антидемократическими особенностями советского общества»[1110].

Существовало два возможных способа уберечь планету от подобной участи, и Афганистан стал показательным примером обоих. Первый, предложенный не кем иным, как Генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым, состоял в отказе странам третьего мира в суверенитете: генсек пошел по этому пути, когда подписал Женевские соглашения, отменив традиционное советское вето на миротворческую деятельность миссий ООН. Постколониальные государства, чья запоздалая деколонизация в эпоху территориального суверенитета сначала сделала их идеальными объектами для заражения ленинскими идеями, позже превратились в нейтральные площадки для осуществления «политического процесса». Пройдя карантин под присмотром «взрослых» международных элит, а не советников из СССР, атавистические постколониальные страны могли бы заново войти в сообщество наций. Вторая прививка против «реального социализма» была грубее и проще: союз гуманитаристов с боевиками и решительный переход от «идеологии к практике на местах»[1111]. По мере вывода советских войск из Афганистана гуманитарным НПО приходилось быстрее, чем им хотелось бы, следовать этой второй стратегии. Привыкшие вести информационную войну с плацдармов на высокогорных внутренних границах, «отважные отряды человечности» вдруг обнаружили, что отвечают и за происходящее в долинах и городах.

Зажатый между этими двумя моделями — помощь ООН, предоставляемая через национальное государство, или транснациональная гуманитарная помощь через НПО, — Афганистан вновь продемонстрировал свою способность создавать невероятные симметрии в ходе реализации международных проектов. Три десятилетия назад такая симметрия возникала между американской модернизацией и советским государственным строительством; десятилетие назад — между «реальным социализмом» и европейским гуманитаризмом. Однако в новых условиях, когда Совет Безопасности уже не препятствовал вмешательству ООН, возникли два новых возможных варианта будущего. Может ли ООН, освободившись от интернационализма стран третьего мира, превратить Афганистан в новый вид международного протектората? Или будущее в том, чтобы государства «все больше отстранялись от проекта управления национальными территориями», уступая власть полевым командирам и «управлению со стороны НПО»[1112]? Сотрудники ООН в осажденном Кабуле были настроены решительно: во главе преобразований «должен стоять кто-то вроде сэра Роберта Джексона»[1113]. Однако времена изменились, и институции, стоявшие за людьми, подобными Джексону, уже казались архаичными и обреченными на исчезновение. Поскольку афганское государство было признано фикцией во всех отношениях, кроме его связи с радикально преобразованной ООН, со счетов был списан не только Наджибулла, нашедший убежище в миссии ООН, но и «набившая оскомину концепция „несостоявшегося государства“, подразумевавшая косвенное признание того, что государства все-таки еще важны»[1114].

«ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ СЛОЖИВШЕГОСЯ СТЕРЕОТИПА»

В 1985 году комсомольский советник Георгий Киреев и старший советник ЦК КПСС Юрий Сальников воспроизвели привычный ритуал: приехав в Москву, остановились в гостинице «Россия» близ Красной площади, затем ранним утром выехали, чтобы успеть на ташкентский рейс, выпили в аэропорту по чашке кислого едкого кофе, а уже в Ташкенте скудно позавтракали в столовой аэровокзала[1115]. Но когда они и другие советники наконец вышли из самолетов «Ан-25» на посадочную полосу Кандагарского аэропорта, стало ясно, что их ждут новые трудности. Встретивший их сопровождающий советовал быть осторожнее во время поездки на «УАЗе» на виллу советников: на дороге из аэропорта моджахеды обстреливали транспорт из винтовок и гранатометов[1116]. Однако вскоре Киреев и Сальников уже мчались мимо «пыльных тротуаров восточного города» и знакомились со своими афганскими коллегами, которые, как замечал Сальников, «не имели шансов не только на жизнь, но и на легкую смерть», если попадут в руки моджахедов[1117].

Два отправленных в Кандагар советника принадлежали к совершенно разным типам советских людей. Сальников всем своим успехам был обязан советской власти: получил диплом инженера-машиностроителя в Ленинграде, много лет работал на заводе, а затем перешел на партийную работу в Волгограде. Часто повторявшаяся поговорка на языке дари, говорившая об «эволюции» советников: «от парчамиста к коммунисту, от коммуниста — к парванисту» (последнее слово происходит от выражения «все равно») — никогда не приходила ему в голову[1118]. В отличие от своего товарища, Киреев считал себя неудачником. В молодости он занялся комсомольской работой из‐за смутного желания «что-то изменить к лучшему в нашей стране». Однако вскоре он понял, что «система была не только жесткая, но и жестокая. Надо было найти какой-то новый путь для жизни». Но вариантов у Киреева было мало, потому что «несколько наивных и запальчивых выступлений на пленумах обкома комсомола и КПСС сделали <его> в глазах партийного руководства диссидентом местного значения, а потому друзья из обкома… ясно давали понять, что карьера <его> явно не сложится».

Вот почему, в то время как большинство советников боялись назначения в страну, которую многие презрительно называли «Дерьмостан», Киреев ухватился за возможность совершить «поездку за речку»[1119]. Теперь же, впервые испугавшись верной смерти, Киреев понял, что «если они <моджахеды> действительно захотят меня убить, они это сделают». Миссия, которую он осуществлял в Кандагаре, оказалась малозначительной и заведомо провальной, но зато Киреев сумел осознать нелегитимность советской версии социализма. «Я не разделяю мир на хороших и плохих парней, — пояснял Киреев, — только на хорошие и плохие учреждения». Тем не менее он считал Сальникова «трусом» за безоговорочную преданность советской системе.

Трус был Сальников или нет, но он руководил партийной организацией города. В то время экономика сделалась высшим приоритетом. В Кандагаре было 29 предприятий: бумажные комбинаты, три фабрики, кирпичный завод, предприятия по производству салфеток и одеял, а также кондитерская фабрика, производившая варенье[1120]. Но немногие из них работали: мало где имелось отопление, не говоря об электричестве. Многие предприниматели бежали в Пакистан. Афганским социалистам надо было отремонтировать заводы, подключить их к системе отопления и создать рабочий класс, которого не было в распоряжении афганских капиталистов. Один из советников говорил, что если НДПА сможет объединить живущих в долине реки Гильменд крестьян с перерабатывающими заводами в Кандагаре, то регион сумеет прокормить невероятное количество людей — пятьдесят миллионов[1121].

Ситуация в Кандагаре была довольно сложной, хотя в городе реально работали 27 из 29 предприятий. Текстильный комбинат, консервная фабрика и шерстяная фабрика выполняли производственный план на 100 %; недавно начало действовать автопредприятие «КамАЗ»[1122]. Таможенные сборы увеличились на 5 % по сравнению с предыдущим годом, в то время как проводившиеся по требованию НДПА субботники приносили Провинциальному комитету ежегодно 456 тысяч афгани[1123]. Продолжалось строительство шестнадцати новых объектов. Когда в Кандагар приехал корреспондент «Юманите» — газеты Коммунистической партии Франции, — Сальников показал ему городские фабрики; в интервью он с гордостью говорил, что француз «вел себя так, как будто люди во Франции не поверят ему, если он напишет, что государственные учреждения работают»[1124]. И все же на 15 из 29 промышленных предприятий Кандагара не было ни одного члена партии. Шесть из них принимали на работу только не состоявших в профсоюзах рабочих. Перебои с подачей электроэнергии приводили к тому, что даже образцовые предприятия работали далеко не на полную мощность[1125]. Зарплату рабочим выдавали нерегулярно. В местном отделе статистики не хватало работников. Вся мануфактура на базарах была пакистанского происхождения[1126]. Кое-что можно было бы исправить с помощью поставок из СССР, но, как верно заметил Сальников, «можно в страну завезти цемент, но нельзя завезти афганский рабочий класс»[1127].

Одним словом, не только транснациональный терроризм, но и транснациональные экономические силы угрожали идеалу социалистического народного хозяйства. Чтобы осознать это, достаточно было просто послушать, что говорят в кулуарах совещания консультантов в отеле «Ариана» в Кабуле, которое Киреев посетил в октябре 1985 года. По свежим впечатлениям он оставил в дневнике запись о «культе вещизма» среди советников, нарядившихся в синие джинсы «Монтана»: «В некоторых местах подписи на дуканах на русском „Дубленки на заказ. Готовые“. Видимо, среди наших это ходовой товар. Кстати, все наши мушаверы в кожанки убрались»[1128]. Похожие чувства испытал в Кабуле специалист по Афганистану В. Г. Коргун: его занятия с офицерами вскоре переросли в бурные дебаты по поводу обменного курса на черном рынке между польскими и американскими сигаретами[1129]. Когда одна армейская бригада по пьяному делу подняла советский флаг над кабульской крепостью Бала-Гиссар, Коргун устроил им выволочку: СССР — не колониальная держава, заявил он. И был прав, по крайней мере в одном отношении: Москве никак не удавалось превратить Афганистан в свалку для советских производителей.

Более того, гуманитарные миссии лишали Советы безусловного господства над населением. Сальников имел представление о западных миссиях. По его словам, все знали, что «Врачи без границ» работают в приграничной зоне, но «СССР не был заинтересован в нанесении им вреда». Как показал более ранний инцидент в Джагори, разгром миссий французов вызвал бы больше проблем, чем устранил. Кроме того, территории, которые служили опорными пунктами гуманитарных организаций, располагались либо на внешних, либо на внутренних границах, то есть там, где афганское государство было в наименьшей степени институционализировано. Все яснее проступали очертания двух «Афганистанов»: территория границ и гор, где действовали гуманитарные организации, и советская территория — Кабул и города.

Но куда более серьезную опасность представляли давно знакомые советской администрации проблемы управления. Однако даже сформулировать эти проблемы — не говоря о том, чтобы предлагать решения, — казалось невозможным. Вспоминая банкет с представителями НДПА и ХАДа в честь годовщины Октябрьской революции, Киреев охарактеризовал это собрание так: «Собрание в нашем традиционном стиле: доклад, переписываемый из года в год, слово гостям. <…> В этом видится нечто незыблемое, как праздничное богослужение»[1130]. Советская жизнь, размышлял Киреев, состояла из «реальной жизни» и «фантастической жизни» — «идеологической картины, которая рисовалась. Парады, победа, все…». Даже Сальников признавал, что «здесь, в этой стране, все по-своему, ничего стереотипного, копировать один к одному наши методы и подходы нельзя». «Пожалуй, — продолжал он, — можно сказать, что мы зачастую смотрим на афганскую ситуацию через призму сложившегося стереотипа, через формы и методы нашего партийного и государственного аппарата»[1131].

Ослепленные идеологией люди, такие как Сальников и Киреев, сталкивались в Афганистане с вполне реальными угрозами. Кандагар, по идее, находился в «зеленой зоне», простиравшейся на десять миль от города. Более правильной, однако, была его неофициальная репутация как крайне небезопасного «особого района»[1132]. Таджикский переводчик, работавший здесь с 1986 по 1987 год, рассказывал, что он вставал в пять утра и до полудня помогал в городе советским саперам, которые обезвреживали мины, а затем возвращался в свой комплекс — заброшенную фруктовую фабрику в центре города — и прятался в бункере, безопасном при обстреле из гранатометов[1133]. Однако советники были не единственной целью врага. Весной 1985 года Кандагарский Провинциальный комитет НДПА созвал Лойя джиргу, чтобы предложить экономические реформы[1134]. Моджахеды предупредили, что каждый, кто приедет на совет, будет убит. «Джирга длилась два часа, — вспоминал Сальников. — Затем состоялся обед для делегатов. Подавали тушеную баранину с картошкой и традиционный плов. На столах были апельсины, бананы. На третье — чай. Многим не хватило вилок и ложек. И плов люди ели руками». Однако вскоре Сальникову стало не до этнографических наблюдений. На следующий вечер бандиты застрелили директора местного дворца пионеров в центре Кандагара. Когда прохожие попытались подойти к умирающему, снайперы сделали предупредительные выстрелы. «Больше никто не решился подойти, — писал Сальников, — и труп его пролежал на дороге до утра».

Кандагарские активисты пали духом. Киреев провел беседу с первым секретарем ПК ДОМА, пытаясь успокоить его: «Я на примерах нашей революции, войны говорил, что нужно быть оптимистом, о том, что нам тоже было трудно, но мы построили могучую державу. Это будет и у них, надо только верить. Привел стихи Маяковского „Я знаю, город будет…“ и сказал, что я знаю — будет цветущим и Кандагар, если мы будем хорошо работать»[1135]. Но могло ли это произойти в действительности? Процитированное Киреевым стихотворение было написано во времена, когда у правительства имелось безграничное желание преобразовать жизнь своих граждан, однако здесь оно звучало анахронизмом. Кандагару было по-прежнему очень далеко до фабричных труб и государственных монополий. Как писал Сальников, в Кандагаре не было ни одного государственного магазина, а частники — владельцы грузовиков — перевозили в 40 раз больше грузов, чем весь парк «КАМАЗов»[1136]. События двигались не в сторону триумфа территориального национального государства, а в направлении его транснациональной деинституционализации. Однако этот процесс угрожал и СССР[1137].

СОВЕТСКИЙ ТРАНСНАЦИОНАЛИЗМ И НОВОЕ ПЛЕМЯ

Глобальные проекты, такие как советская смычка идеологии и территориальности, всегда требовали и будут требовать проецирования на местный масштаб, и Кандагар не был исключением. Несмотря на то что в Кабуле НДПА свергла режим мухаммадзаев, в Кандагаре коммунисты-мухаммадзаи все еще оставались при власти[1138]. И командующий войсками в провинции генерал Хаким, и начальник местной полиции были мухаммадзаями, то есть людьми, которые могут «появиться в любом районе Кандагара и возвратиться живыми, броней им служит авторитет в народе». Тем не менее здесь, как и всюду, НДПА пыталась заниматься мобилизацией. «Призывы в армию в Афганистане, — писал Киреев, — проходили в основном методом облав. Армия и Царандой, оцепляя город или кишлак, хватали всех мужчин призывного возраста, а потом разбирались, служил — не служил, больной — не больной и т. д.»[1139]. Неудивительно, что множество новобранцев стремилось увильнуть от службы.

Все это делало невозможным охрану границы провинции Кандагар с Пакистаном, которая простиралась на 410 километров[1140]. Важнейшим местом, как пояснял генерал Хаким Сальникову в феврале 1985 года, была граница в районе Спинбульдака — это «отвесный горный кряж, поднимающийся из равнинной пустыни»[1141]. Вплоть до 1985 года НДПА даже не вводила в стране паспорта[1142]. В самой партии также не хватало людей для охраны границы, но, по словам Сальникова, была «возможность создать отряд пограничных малишей из 1000 человек. Там сейчас работают над этим вопросом ХАД и управление племен»[1143]. Когда этот план не удался, ХАД предложил снабдить местные племена советским оружием.

Советники были настроены скептически. «Племена не прочь получать деньги… — возражал Киреев, — но серьезно воевать не очень хотят»[1144]. Выражал скепсис и Сальников: «Пока племена не окажут помощь армии, ничего не будет. Племена не хотят сотрудничать с Пакистаном, ведут войну против Зия-уль-Хака». При этом Сальников замечал в происходящем противоречие: «С кем мы делаем революцию? Феодалы, купцы, муллы — с ними мы делаем революцию, они во главе партии и государства! У племен не надо отбирать оружие, не отдадут»[1145]. Таким образом, Сальников указывал на тупик, в котором оказалась НДПА и, соответственно, КПСС. НДПА не хватало ресурсов для охраны границы с Пакистаном, в то время как племена, которые могли взять на себя такую задачу, были в теории врагами афганской революции. С кем оставалось работать Кандагарскому ПК НДПА и Сальникову?

И тут на сцену выходит Исматулла Муслим, пуштун-ачакзай — родные земли его племени лежали по обе стороны границы. Поначалу Муслим сражался с НДПА и Советской армией, «вел военные действия и занимался контрабандой в районе между Кандагаром и Кветтой»[1146]. Однако затем Зия-уль-Хаку надоел Муслим, не желавший присоединяться ни к одной из исламских партий в Пешаваре. Ачакзаев — таких, как любящий выпить и вполне «светский» Муслим, — мало интересовало сотрудничество с религиозными экстремистами[1147]. Поссорившись в 1984 году с Зия-уль-Хаком, Муслим бежал в ДРА, где получил звание генерала афганской армии. Через несколько дней после его дезертирства, в середине мая 1985 года, Зия-уль-Хак объявил награду в миллион рупий тому, кто сможет взять предателя в течение трех дней живым или мертвым. Для НДПА, боровшейся за расширение своей «социальной базы», бандит-ачакзай и многотысячная армия его соплеменников были желанными партнерами.

Но в переходе Муслима на сторону ДРА были и более тонкие моменты. Возникает вопрос, почему пакистанские спецслужбы не стали более настойчиво склонять на свою сторону племена южных пуштунов-дуррани? В конце концов, у племен Кандагара или провинции Гильменд не было недостатка в антиправительственных настроениях, однако Исламабад не включил их в пешаварский «Альянс семи». Причиной, как объясняет Майкл Барри, послужила миссия Исламабада по преобразованию возможностей пуштунского самоопределения. Начиная с середины 1970‐х годов Пакистан вступил в партнерские отношения с афганскими пуштунскими исламистами «низшей касты», которые, хотя никогда не были интегрированы в пакистанский истеблишмент, — как пакистанские «патаны», принадлежащие к «высшей касте», — тем не менее очень хотели получить возможность захватить власть в Кабуле. Договоренность между такими выскочками-баракзаями и пакистанской Межведомственной разведкой (ИСИ) была очень простой: «Если афганские пуштунские исламисты… надолго закрепятся в Кабуле, они ограничат афганский светский национализм (включая его пресловутый марксистский вариант) и заменят его „исламской“ идентичностью, тесно связанной с пакистанскими интересами — постоянным признанием линии Дюранда и главенством пакистанской дипломатии; при этом должна исчезнуть любая возможность индийского политического влияния в Кабуле»[1148]. По этой логике, таджикские исламисты, такие как Ахмад Шах Масуд, были полезными временными союзниками, а марксисты, секуляристы и пуштунские националисты — врагами. Подобно тому как генералы-пенджабцы успешно отвели пуштунам «высших каст» роль младшего партнера в пакистанском государстве, где они сами доминировали, так и афганские пуштуны-гильзаи будут играть вторую по значимости роль в перевернутой Дурранийской империи: управление должно осуществляться из Пенджаба, а не из Кандагара; управлять должны пенджабцы и исламисты-гильзаи, а не националисты-дуррани.

Однако, перетянув на свою сторону Муслима, Провинциальный комитет НДПА мог создать широкий союз марксистов из числа дуррани и секуляристов, необходимый для отражения натиска пакистанцев и гильзаев. В отличие от того, как это происходило в прошлом, пуштун-ахмадзай (Наджибулла) мог оказывать сопротивление Пакистану при поддержке пуштунов-мухаммадзаев из Кандагара[1149]. Использовать пуштунскую политику Зия-уль-Хака для того, чтобы ачакзаи, исторические конкуренты мухаммадзаев, перешли на сторону НДПА, превращая племенной союз в пограничное государство, было весьма разумно. И несмотря на то, что таких бандитов, как Муслим, мало интересовал советский проект государственного строительства, искушение в виде военной формы, дорог и таможенных постов было слишком сильно, чтобы предприимчивый полевой командир мог ему сопротивляться.

Но именно по вышеизложенным причинам возникали и риски. Сальников писал о том, что «на юго-западе Кандагара вблизи дороги живет племя ализаев. Они не идут на контакт с народной властью. Часто совершают диверсии в городе, вступают в схватки с постами Царандоя и армии. Все попытки провинциальных властей договориться с этим племенем не дают пока результатов»[1150]. Другие племена ассимилировались и даже дали НДПА «несколько лучших генералов афганской армии советской эпохи»[1151]. Тем не менее пестрый ковер племен и альянсов создавал дьявольски сложную проблему. Спустя неделю после того, как силы Царандоя столкнулись с ализаями в юго-западных районах города, двое ачакзайских старейшин явились к губернатору: «По расположению ачакзайских постов нанесен удар авиацией. Вожди считают, что это сделано из подстрекательских соображений: кому-то не нравится, что ачакзаи хотят заключить договор с народной властью о взаимном ненападении. Они предупредили: если еще раз повторится, начнут войну»[1152]. В то же время нурзайские племена, которые с давних пор враждовали с ачакзаями (к которым принадлежал Муслим), считали дорогу Кандагар — Спинбульдак своей собственностью[1153]. Что было делать? Провинциальный комитет нуждался в бойцах, но передача власти в руки Муслима грозила усилить пуштунскую гражданскую войну, которую Кабул отчаянно пытался интернационализировать — направить против Пакистана.

Как и следовало ожидать, неприятности начались в первый же день, как только две тысячи бойцов Муслима вошли на афганскую территорию. В Спинбульдаке они отказались пройти регистрацию по правилам государственной погранслужбы[1154]. Многие палили в воздух — радовались возвращению на «родину». Командир пограничного поста, возмутившись, арестовал старшего командира в отряде Муслима и запер его в сарае. Узнав об этом, Муслим помчался к посту. Там он избил офицера, порвал ему форму, связал и бросил в багажник машины. Затем вернулся в Кандагар, приволок связанного пограничника в кабинет губернатора и свалил его на губернаторский письменный стол. «Вот, — крикнул он, — эти мерзавцы, вот эти политические глупцы пытались помешать моему народу вернуться на родину, они встали между революционной властью и народом, они допустили проступок, который должны смыть своей кровью. Не я им судья, поэтому сдаю обоих шайтанов в ХАД».

С такими союзниками нужны ли враги? Контролируя границу, Муслим начал взимать плату со своих конкурентов-нурзаев за проезд через перевал. Надир-хан, глава тамошнего племени нурзаев, пригрозил убить местного командира «Хезби-Ислами» Юнуса Халиса (своего будущего зятя), если тот не снабдит его оружием[1155]. Когда Сальников приехал в Спинбульдак в ноябре 1985 года, все нурзаи уже покинули Афганистан[1156]. А в начале 1986 года антиправительственные отряды мухаммадзаев штурмовали Спинбульдак, где «исматовцы дрались отчаянно, но превосходство в оружии не обеспечило им шансов на безусловную победу»[1157]. В ответ Муслим выдвинул ультиматум: либо ему дадут советские танки, либо он вернется в Пакистан[1158]. Советское руководство отказалось дать танки, предложив вместо этого провести вдоль границы ночные бомбардировки. Как объяснял Сальников, Муслим «забывал (или не знал), что в революции и войне у каждого свое место. Его место было на границе, задача — надежно прикрыть ее отрядами племени ачакзаев».

Это рассуждение Сальникова показывает, что произошли большие перемены. И королевство Захир-шаха, и республика Дауда представляли афганское «правительство» как единое целое[1159]. В международных документах этот тезис звучал убедительнее, чем в действительности: рубежи и границы составляли единый фронт, который маскировал пустоты во внутреннем управлении. Государственная погранслужба представляла собой «край» афганского территориального государственного пространства, которое в своих столкновениях с другими государствами выступало как некое единство. Другими словами, как писала Анна-Мари Слотер, «основополагающая предпосылка государственного суверенитета традиционно подразумевала, что члены международного сообщества не имеют права проникать сквозь завесу государственности». И все же не только пакистанские моджахеды и западные НПО проникали сквозь эту завесу; а теперь и советники из СССР, такие как Сальников, подталкивали центральное правительство к созданию аналогичных горизонтальных сетей. Показательное унижение Муслимом афганской погранслужбы, то есть профессиональных стражей афганской государственности, служит тому наглядным примером. Будучи чем-то обратным по отношению к вторжению советских погранвойск, к советскому «внутри» и афганскому «снаружи», Муслим демонстрировал, как негосударственные акторы с попустительства Советов могут разрушать внутренние функции афганского государства. В связи с этим вставал мрачный вопрос: что же будет, если негосударственные акторы — такие, как Муслим или даже Хекматияр — спустятся с гор и двинутся на Кабул, который связывал Афганистан с самим международным порядком?

Кандагарские командировки Киреева и Сальникова подходили к концу. Киреев был обескуражен: «Я уехал из Кандагара с желанием эту систему сломать». Так или иначе, признаки перемен проступали все отчетливее. Советское руководство призывало своих граждан выступать с предложениями о том, как реформировать социализм. «В то время я был очень наивен и поэтому внес несколько радикальных предложений: избавиться от шестой статьи Конституции о ведущей роли Коммунистической партии. Конечно, ответа не последовало»[1160]. Кроме того, все обещания партийных начальников, польстившись на которые Киреев согласился поехать в Афганистан, оказались ложью. Его отправили назад в Костомукшу — город неподалеку от советско-финской границы, построенный для обслуживания крупного горно-обогатительного комбината. «В партийных органах я после командировки не задержался, — писал Киреев, — поработал немного инструктором горкома КПСС, затем ушел в школу учителем, вышел из партии, организовал первую в городе политическую неформальную организацию „Демократическая инициатива“, в общем, окунулся с головой в перестройку»[1161]. Командированный некогда за рубеж с целью расширения там присутствия советской власти, теперь Киреев посвятил себя ее демонтажу на родине.

И все же, как показало возвращение Сальникова, способность советского глобального проекта к самовоспроизводству, к объединению экономики и институций, еще далеко не исчерпала свой гигантский потенциал. Завершив командировку, Сальников покинул Кандагар в пятницу, вылетел обратно в Волгоград на выходных, а в понедельник утром уже сидел за своим столом и составлял отчеты о системе городского центрального отопления[1162]. Предложений полечить посттравматический синдром он не получал, с сожалением заметил Сальников. Возможно, для него афганский опыт был личной трагедией, но над ней стояла логика советского глобального проекта: навязать новый институциональный порядок в совершенно разных географических регионах, переосмыслить значение политики «через призму сложившегося стереотипа» и превратить таких специалистов, как он, в товары партийного потребления, взаимозаменяемые по всему миру, транснациональному по форме и социалистическому по содержанию.

ПОЛНОМАСШТАБНЫЙ АВТОРИТАРИЗМ

В то время, когда Сальников и Киреев вернулись домой, первоначальная попытка советского глобального проекта создать афганское государство, казалось, сходила на нет. Но Афганистан, как Ангола или Эфиопия, мыслился как то место на планете, где революционные преобразования все еще возможны. Более того, превращение постколоний в национальные государства вписывалось в преобладающие представления о международном порядке. И хотя ООН (в особенности ее Генеральная Ассамблея) вовсе не стала служанкой англо-американских замыслов, она превратилась в сотериологическое пристанище для бывших колоний. Поскольку взимание дани, империи, зоны опеки, протектораты и тому подобные явления стали историческими реликтами, распространение национального государства представлялось единственным возможным исходом деколонизации.

По иронии судьбы для державы, основатель которой утверждал, что нации и государства имеют переходный характер, Москва поддержала эту программу. Генеральная Ассамблея при поддержке СССР в середине 1970‐х годов предоставила статус наблюдателя Организации освобождения Палестины (ООП), фактически исключила из своих рядов ЮАР и осудила сионизм как форму расизма. Казалось, что единственным мыслимым будущим для постколониальной нации является национальное государство — за исключением евреев, государствообразующих народов СССР и национальных объединений, во главе которых стояли лидеры менее предприимчивые, чем Ясир Арафат. Поддерживаемые СССР институции, такие как Организация солидарности народов Азии, Африки и Латинской Америки, чей съезд состоялся в Кабуле в 1981 году, предоставляли деспотам трибуну для защиты национального государства и провозглашения огромных территорий планеты «зонами мира», в которых запрещалось американское вмешательство[1163]. Позднее, c середины 1980‐х, такие подходы стали восприниматься как постоянный «структурный конфликт», неотвратимо превращающийся в «устойчивую характеристику международной системы», для которого «нет решений». «Триумф суверенитета» породил «серьезные несоответствия между основными функциями власти и транснациональными принципами и нормами»[1164].

И все же за одержимостью национальными проектами скрывалось несколько фундаментальных глобальных сдвигов, которые не могли не повлиять на роль национального государства на международной арене. С середины 1960‐х до 1980‐х годов мировая торговля увеличилась втрое; стоимость офшорных активов выросла с одного до 16 % мирового ВВП[1165]. Хотя мир «реального социализма» на какое-то время и продемонстрировал противоположную модель, долговые кризисы середины 1980‐х годов разрушили и эту фикцию, оставив только мнимую идентичность между нацией и территорией как «то главное, в чем могут быть воплощены фантазии о чистоте, подлинности, границах и безопасности»[1166]. Но поскольку защитники национальных государств третьего мира не хотели этого признавать, возникла идея территориальной нации «как идеологическое алиби территориального государства, последнее пристанище этнического тоталитаризма»[1167]. И даже после того как осенью 1988 года Арафат обнародовал палестинскую «Декларацию независимости» (признанную Генеральной Ассамблеей актом провозглашения палестинской государственности), подобная демонстрация намерений на языке национального государства часто представляла собой просто алиби, призванное «не допустить у себя особого государственного режима, который рассматривался как угрожающий собственному выживанию»[1168]. Короче говоря, глобализация и опыт вынужденной миграции породили множество «постнациональных образований», которые ставили под сомнение роль национального государства как прямого пути в постколониальное будущее.

Специалисты по истории КПСС и странам советского блока лишь смутно осознавали эти глобальные перемены в оценке возможных форм суверенитета. После срыва прямых переговоров с Пакистаном в начале 1987 года М. С. Горбачев обратился за помощью к экспертам в данной области — таким, как Ю. В. Ганковский[1169]. В мае 1987 года Ганковский написал А. С. Черняеву о том, что «пост главы Афганского правительства должен занимать человек, не участвовавший в партизанском движении <выделено Ганковским>, пользующийся авторитетом внутри страны и за ее пределами, прежде всего в мусульманских странах Ближнего и Среднего Востока»[1170]. Вскоре «ключевые лица, принимающие решения в Политбюро, начали думать над решением проблемы в русле, намеченном в меморандуме Ганковского»[1171].

Однако другие консультанты считали это пустой тратой времени. Одно из направлений критики исходило непосредственно от внешнеполитических советников Горбачева, которые утверждали, что пора заканчивать роман с национальным государством третьего мира. Попытка Москвы овладеть силами за пределами национальных государств — международным коммунистическим движением — давно сошла на нет. А произошедший в брежневское время поворот навстречу странам социалистической ориентации оказался еще более катастрофическим, оставив после себя трупы, безнадежные долги и сомнительные стратегические выгоды. Одними лишь поощрениями таких союзников, как Наджибулла, невозможно было вдохнуть новую жизнь в коммунистическую идеологию. Например, Черняев определил в своем дневнике «кармализм» (от имени бывшего генерального секретаря НДПА) как «начетничество марксизма-ленинизма плюс иждивенчество в отношениях с СССР. Вообще марксистов у нас до х… и в Африке тоже»[1172]. Одним словом, проблема заключалась не столько в Афганистане как таковом, сколько в принципиальном стремлении привить политику будущего государствам третьего мира[1173].

Другое направление критики исходило от сторонников более радикальной транснационализации конфликта — от таких работников спецслужб, как В. Б. Кравцов, или дипломатов, как В. В. Басов, которые рассматривали афганскую авантюру сквозь призму пуштунского самоопределения. Так, Кравцов утверждает, что в начале 1987 года сотрудники КГБ нашли доказательства того, что Ганковский передавал сведения о логистике предполагаемого вывода советских войск пакистанским информаторам[1174]. Поскольку у видного ученого имелись покровители в Международном отделе ЦК, обвинить его в госизмене было невозможно. Тем не менее КГБ добился понижения Ганковского до должности «главного консультанта» Института востоковедения АН СССР, в котором он много лет заведовал отделом Ближнего и Среднего Востока. Для нового поколения советских афганистов открылась возможность применить свои идеи к строительству афганского государства. В июне 1987 года Басов в сотрудничестве с экспертом по Афганистану Р. Т. Ахрамовичем и специалистом по психологическим истокам национализма Э. А. Баграмовым разработал политические рекомендации для НДПА[1175]. Соавторы считали, что Наджибулла должен четко понимать глубокие эмоциональные и иррациональные корни национализма и начать продвигать непуштунские кадры, особенно в армии.

До сих пор сложно сказать, не означала ли эта борьба востоковедов интеллектуальную победу Ганковского. В конце концов, Ганковский всегда подчеркивал, что пакистанское государство обязано своей устойчивостью именно вовлечению пуштунов в свою военную и экономическую элиту. Только признав, что Пакистан представляет собой нечто более сложное, чем просто «диктатура пенджабцев» с доминированием промышленников и феодалов, можно было понять, что призывы к «пуштунизации» внешней политики Афганистана ведут к разрыву ненадежной связи между афганской нацией и государством. И даже если не принимать в расчет геополитику, любая сколько-нибудь оправданная политика, основанная на пуштунской идентичности, потребовала бы транснационального выражения и в Афганистане, и в Пакистане — но только не через тоталитарный культурализм НДПА[1176]. Однако Басов, Ахрамович и Баграмов оставались в плену концепции легитимности государства, согласно которой «национальное самоуправление должно опираться на какую-то традицию естественного родства»[1177]. И все же, поскольку Кабул явно не соответствовал этому принципу, советские ученые поощряли субнациональные группы «использовать логику нации для захвата части или всего государства».

Так или иначе, афганское государство, независимо от его внутреннего характера, должно было взаимодействовать с внешним миром. И на тот момент это означало необходимость соответствовать антилиберальному интернационалистическому строю СССР и стран третьего мира. Но, как мы видели ранее на примере связей семьи Баратов, подлинную экономическую взаимозависимость трудно подделать. В августе 1986 года и сентябре 1987‐го ЦК КПСС и Совет министров СССР подписали два постановления, предоставлявших союзным республикам право проводить собственную экономическую политику по отношению к иностранным государствам[1178]. Эти постановления позволили создать несколько совместных предприятий между областями Советского Союза и афганскими провинциями. Это был чисто советский способ институционализации горизонтальных связей между государствами таким образом, чтобы укреплять, а не подрывать авторитарные вертикали власти. Составные части афганского государства обладали теперь большей свободой для взаимодействия с равнозначными им единицами по ту сторону национальной границы, но сами взаимодействующие единицы сохраняли зависимость от территориального партийного аппарата и авторитарного государства.

Следуя новой политике, комсомольская организация Казахской ССР взялась за налаживание связей. 12 сентября 1987 года в Алма-Ату прибыли крупные функционеры НДПА из Кандагара, чтобы познакомиться с партийными и государственными структурами[1179]. Месяц спустя самолеты доставили в Кандагар казахские товары, а в январе 1988 года провинцию посетила первая казахская делегация. Однако функционеры вскоре убедились, что экономическая взаимозависимость требует гибкости, которой не давала развиваться командная экономика. Поскольку в Алма-Ате очень немногие фабрики производили товары на экспорт, надписи на упаковках делались только кириллицей. Разработать упаковки с маркировкой на пушту (этот язык использует арабский алфавит) или с рисунками, понятными для неграмотного населения, — было за пределами способностей советских менеджеров. В результате казахское зерно доставлялось в старых мешках Американского агентства по международному сотрудничеству с надписью «Дар Соединенных Штатов Америки афганскому народу» — что, вероятно, достигало цели, противоположной желаемой.

Однако проблемы маркировки — это сущие пустяки по сравнению с главным: у местных жителей был доступ не только к советским товарам. Приведу цитату из памятки для вновь прибывших советников:

Советский интернационализм снова обнаружил, что вынужден бороться с экономическим глобализмом на условиях, которые он не мог диктовать. Ранее, когда советники из СССР работали в таких местах, как Китай, им не приходилось беспокоиться о «вторжении международной экономической интеграции в национальную экономическую политику»[1181]. Иное дело Афганистан. Как мы видели в случае с западногерманскими лесоводами и кедровыми лесами, колониальная картография иронически переворачивала представление о национальной экономике Афганистана как о едином закрытом пространстве. Советники из СССР повторяли ту же ошибку, но при этом еще и ставили во главу угла, в качестве главной политической цели, контроль над экономикой. Конкуренция с транснациональными экономическими потоками означала, что советский глобальный проект должен был учесть уроки, которые давно усвоили исследователи международных отношений: «Мир во всем мире, возможно, и не приходит через мировую торговлю, вопреки девизу IBM, однако покупка „тойоты“ или „фиата“ может существенно повлиять на отношение к японцам или итальянцам»[1182].

Изменения в структуре международного капитализма затрудняли советскую миссию, а советское руководство своими действиями в ООН еще больше усложняло структурную проблему. Когда в апреле 1988 года Горбачев подписал Женевские соглашения, гарантировав вывод советских войск из Афганистана к началу 1989 года, он непреднамеренно закрепил Афганистан в новой системе ООН — не той, которую строили деспотические режимы Москвы и третьего мира в предшествующие два десятилетия. Переломным стал 1988 год, когда, с одной стороны, была провозглашена палестинская «государственность», а с другой — Нобелевскую премию мира вручили Миротворческим силам ООН. Это был крайне необычный выбор: миротворческие миссии не были предусмотрены основателями ООН, и противодействие со стороны СССР ограничивало их операции с тех пор, как 20 тысяч голубых касок было развернуто в Конго в 1960–1964 годах. В 1970‐х годах им удалось выполнить только три миссии (все они были реакцией на арабо-израильские войны), а затем и вовсе ничего не предпринималось вплоть до 1988 года.

Причина отсутствия миротворческих операций заключалась именно в антилиберальном интернационализме СССР и третьего мира. После кризиса в Конго — «высшей точки антиколониального симбиоза ООН и США» — Советский Союз и государства третьего мира, используя советское вето в Совете Безопасности и численное большинство в Генеральной Ассамблее, систематически препятствовали вмешательству ООН во внутренние дела государств[1183]. Поскольку ООН десятки лет служила площадкой для бесконечных расследований ситуации внутри Израиля и ЮАР, складывалось впечатление, что ее и впредь можно использовать только для расследований ситуации за пределами национального государства третьего мира — по крайней мере, так было до назначения Феликса Эрмакоры Специальным докладчиком по Афганистану. Но как только Горбачев снял вето с миротворческих миссий, все страны, где действия левых сил в масштабе национального государства казались многообещающими — Афганистан, Ангола, Никарагуа, — стали принимать миротворцев. В отсутствие советского вето в Совете Безопасности западным критикам третьего мира уже не приходилось ограничивать себя внутренними анклавами вроде Хазараджата при сборе свидетельств о правонарушениях. Под эгидой миротворцев (которые по иронии судьбы были в подавляющем большинстве выходцами из стран третьего мира) эксперты прибывали на места, чтобы проследить, как отбывают на родину вьетнамские военные, кубинские интернационалисты и советские советники.

И все же эти шаги к миротворчеству и «политическому процессу» не помогли в полной мере справиться с реалиями транснациональных политических движений. Три основных принципа миротворческой миссии в Афганистане (ЮНГОМАП — Миссия добрых услуг ООН в Афганистане и Пакистане): контроль за выводом советских войск, мониторинг пакистанско-афганской границы, наблюдение за возвращением беженцев — были основаны на идее о том, что национальное государство, а не транснациональная диаспора, в которую фактически превратились афганцы, представляет собой телос государственности третьего мира. Если 1980‐е годы что-то и доказали, то только то, что афганцы (как и сикхи, курды, а в ближайшей перспективе и жители бывшей Югославии) вполне могут предпочесть этнонационализм, опирающийся на диаспорные связи, тюремному изолятору национального государства[1184]. Тем не менее, как вспоминает член ШКА Бёрье Алмквист, Управление ООН по координации программ гуманитарной и экономической помощи Афганистану (UNOCA) «начало объявлять те или иные наугад выбранные районы внутри Афганистана „зонами мира“ и пыталось убедить беженцев переместиться в районы, где их запросто могли убить»[1185]. Таким образом, перед афганцами, не имевшими возможности подать заявление о предоставлении убежища в Европе, вставал выбор: либо оставаться в Пакистане, где их правовое положение было крайне неопределенным, либо с риском для жизни возвращаться на «родину», которую многие из них и не помнили.

Что же касается различных видений будущего в политическом плане, то надо отметить, что почти одновременно с признанием Горбачевым миротворческих миссий СССР стал отчетливо восприниматься как европейское государство. Отчасти это произошло благодаря тем изменениям, о которых мы писали в пятой главе. Поскольку французские социалисты отказались от мечты построить социализм в отдельно взятой стране, такие «сливки» Социалистической партии Франции, как Жак Делор, направили усилия на то, чтобы придать ЕЭС значение чего-то большего, чем просто зона свободной торговли[1186]. Конец диктатур в Португалии, Греции и Испании расширил проект до берегов всего Средиземноморья, сделав идею единой Европы «менее абстрактной и, следовательно, среди прочего, более интересной для молодежи»[1187]. Для коммунистов, которые не могли больше противостоять абстракции «капитализма», Европа в качестве институционального проекта представляла как альтернативу, так и вызов. Горбачев, считавший социал-демократического премьер-министра Испании Фелипе Гонсалеса своим идеологическим единомышленником, неоднократно посещал столицы Западной Европы, произнося речи об «общем европейском доме» от Атлантики до Урала. Словно для того, чтобы дистанцироваться от прежней программы «реального социализма», Генеральный секретарь говорил (перед Советом Европы в Страсбурге) о необходимости создания «европейского правового пространства» посредством сотрудничества специалистов в области гуманитарного права из Советского Союза, Западной и Восточной Европы[1188].

И все же это возвращение европейцев в Европу привело к довольно мрачным последствиям. Родившиеся из солидарности с повстанцами Биафры и Вьетнама такие движения, как «Врачи без границ» и Шведский комитет по Афганистану, в свое время заставили европейцев обратить внимание на происходящее на глобальном Юге, который раньше всегда заслоняли (если не полностью скрывали) постколониальные метрополии. Согласно одному из опросов общественного мнения, проведенному летом 1968 года, граждане Франции считали кризис в Биафре самой важной из мировых проблем[1189]. Однако к середине 1980‐х годов «Врачи без границ» начали открыто выступать против третьего мира как идеологического проекта. Если смотреть на вещи более прозаично, то амбиции националистов наращивали обороты по мере того, как экономика разваливалась, гастарбайтеры не возвращались домой, а число желающих получить политическое убежище увеличилось в тридцать раз[1190]. Через двадцать лет после того, как бойня в Биафре приковала к себе французское общественное мнение, внимание переместилось на споры о допустимости никабов в государственных школах. Правда, «Европа» как идея, альтернативная социализму или деколонизации, не обязательно двигалась в направлении ксенофобии. Но тот факт, что и советские, и европейские элиты так быстро разочаровались в «концепции свободы, выраженной в суверенитете черного государства», именно в то время, когда ООН отвергла идею легитимации новых транснациональных формирований, имел тяжелые последствия для Афганистана[1191].

ШОК ТРАНСНАЦИОНАЛЬНОГО

После подписания Женевских соглашений в апреле 1988 года Генеральный секретарь ООН Хавьер Перес де Куэльяр назначил принца Садруддина Ага-хана, бывшего Верховного комиссара ООН по делам беженцев, специальным координатором программ ООН по оказанию гуманитарной и экономической помощи Афганистану (UNOCA)[1192]. Пользующийся всеобщим уважением элегантный принц Садруддин начал сбор средств, иногда обращаясь к неожиданным источникам. В октябре 1988 года на конференции доноров для «Операции Салам» — комплекса проектов экономического развития, координируемых UNOCA, — Москва пообещала выделить 600 миллионов долларов, в основном «в виде товаров»[1193]. Это означало заметный прогресс. Сами товары, которые Москва доставляла в Афганистан, остались прежними, но изменились их институциональные траектории. Связи между государствами сохранялись, но теперь они плавали в густом транснациональном эфире, воплощаемом НПО, ООН и масштабами, отличными от государственных.

При этом, как объяснили бывшие сотрудники ШКА, взаимодействие между UNOCA и уже работающими в Афганистане НПО было сложным. Глава миссии «Врачей без границ» Жюльетт Фурно вспоминала, как «множество НПО, которые никогда не работали с афганцами, да и в каких-либо лагерях беженцев, наводнили Пешавар»[1194]. Воодушевленные внушительными суммами, не сопоставимыми с теми, какими распоряжались «Врачи без границ», эти НПО ринулись договариваться с моджахедами, как «освоить» миллионы долларов. Тем временем Андерс Фенге из ШКА обиделся на принца Садруддина из‐за пренебрежительного отношения к своей организации и ее солидному опыту. После вывода советских войск UNOCA привлекало к работе в Афганистане почти исключительно женевские НПО, что побудило давно работавшие в регионе организации объединиться в Координационную организацию агентств помощи Афганистану (Agency Coordinating Body for Afghan Relief, ACBAR) — зонтичную ассоциацию гуманитарных групп, имевших реальный опыт работы в Афганистане[1195]. Однако кое-где наблюдалось и обратное соотношение сил: если UNOCA и агентства ООН имели ограниченные возможности для действий на территориях, находившихся под контролем афганских моджахедов — таких, как Панджшер, — то UNOCA сотрудничало также с базировавшимися в Пешаваре НПО для координации деятельности по оказанию помощи, например в контролируемых повстанцами провинциях Кунар и Пактика[1196].

Москве и Кабулу теперь приходилось идти по узкому краю между антилиберальным интернационализмом, который они традиционно поддерживали, и противостоящими ему транснациональными акторами. Опираясь на идею главенства национального государства в третьем мире, Москва и ее партнеры всегда стремились «поднять» или «понизить» статус акторов, исходя из критериев, которые диктовала эта главенствующая идея. Чтобы палестинское движение стало полностью легитимным, ООП следовало сначала утвердиться в качестве его единственного законного представителя, затем получить статус наблюдателя в Генеральной Ассамблее и, наконец, сделаться международно признанным национальным государством, телосом национальной жизни. Аналогичным образом, стратегия Москвы и стран третьего мира по отношению к Израилю и ЮАР основывалась на продвижении ООП и Африканского национального конгресса (АНК) в качестве единственно возможных законных представителей своих территорий, поскольку сионизм и апартеид считались не только несправедливыми, но и несовместимыми с законным международным порядком. Друзей надо было переопределять как законные государства; врагов — как «негосударственное ничто»[1197].

Теперь, однако, положение дел изменилось, и не Москва определяла правила игры. Акторы-моджахеды и такие люди, как Шёнмайр, выбрали транснациональные ориентиры именно потому, что они позволяли выйти за рамки того косного миропорядка, который СССР и ООН стремились навязать им через признание линии Дюранда. Асимметрия критериев, некогда бывшая проблемой, стала стратегией. Хотя такие организации, как ЮНИСЕФ, уже всерьез относились к группам моджахедов как к функциональным эквивалентам кабульского правительства, отсутствие международного признания боевиков обеспечивало максимальную гибкость при игнорировании границ ДРА и освоении международных ресурсов, выделенных для предоставления помощи на внутренней территории ДРА[1198]. Преимущество заключалось как раз в том, что лишь немногие государства были готовы относиться к группам моджахедов так же, как к ООП. Так, иорданские дипломаты объясняли, что, хотя Эр-Рияд и распространил дипломатическое признание на моджахедов из‐за своих связей с «афганским Арафатом» по имени Устад Абдул Раби Расул Сайяф, тем не менее Амману «кажется, что признание преждевременно, так как обстоятельства происходящего на местах все еще остаются неясными»[1199]. Но позиция иорданцев оставляла открытым вопрос: что будет, если моджахеды и их покровители захватят Кабул? И как такой транснациональный захват национального государства может сочетаться с ролью ООН в урегулировании конфликта?

Вопрос этот вскоре будет поставлен куда как менее академическим образом. Санкционированные ООН группы UNOCA занялись сбором фактов, «чтобы оценить реальные потребности населения и приступить к планам по восстановлению и реконструкции» Афганистана[1200]. В декабре 1988 года должностные лица ООН прибыли из Ирана в провинцию Герат — впервые за девять лет[1201]. Они обнаружили хаос: половина города была просто стерта с лица земли, большинство деревьев и зданий в окрестностях Герата уничтожено, более половины кишлаков в провинции разрушены. Выводы, сделанные группой UNOCA после посещения местной больницы, оказались самыми мрачными — особенно если вспомнить о миссиях ДОЖА и комсомола по защите афганских детей: «За последние пять лет, — писали они, — больница провинции провела 373 ампутации, в основном из‐за противопехотных мин. Подавляющее большинство тех, кому ампутировали конечности, были детьми младше 15 лет. <…> В Герате нет протезов». Аналогичным образом, в Кунаре группа UNOCA почти не встретила ни женщин, ни детей. Дороги были повсеместно заминированы, а «большие участки соснового леса вырублены»[1202].

Однако при координации помощи этим регионам UNOCA столкнулось с трудностями. Если в Пакистане ООН оказывала помощь через НПО и лагеря Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев (УВКБ) к западу от линии Дюранда, то у UNOCA был только мандат на оказание «помощи в целях развития районам, находящимся под контролем кабульского правительства». UNOCA и ООН были международными организациями, связанными с государствами, а не с мобильными суверенитетами. Но при этом существовало только одно афганское государство — построенная Москвой диктатура. Следовательно, возникал вопрос: что произойдет, если Кабул потеряет контроль над территорией за пределами столицы? После того как группа «Салам-3» показала, насколько тяжелая ситуация сложилась в Панджшерской долине, принц Садруддин и агентства ООН начали миссию помощи, проводившуюся «с согласия кабульских властей и принимающих властей в Панджшере»[1203]. Сотрудники УВКБ ООН закупали удобрения, ЮНИСЕФ поставлял лекарства, но все это попадало в руки моджахедов, не доходя до Панджшера.

Этот эпизод поднял неприятный вопрос. До того момента большая часть деятельности НПО была сосредоточена на внутренних границах, таких как Хазараджат и Бадахшан, или пограничных районах, центры которых все еще были оккупированы советскими войсками. Гуманитарные организации оказывали помощь населению, занимались сбором свидетельских показаний и, выполняя обе эти миссии, ссылались на чрезвычайность ситуации, что оправдывало продолжение их присутствия на афганской территории. Бывшие дипломаты ЮНИСЕФ, такие как Карл Шёнмайр, рассматривали транснациональную деятельность как обходной путь именно из‐за безответственности, которую проявляли ЮНИСЕФ и Программа развития ООН (ПРООН) всего десять лет назад. Теперь эти организации работали все лучше, но по-прежнему оставались встроенными в международную систему, признававшую кабульскую власть, и в случае распада афганского государства НПО могли оказаться единственными, кто отвечает за управление крупными территориями. «Врачи без границ» и ШКА не обещали заниматься государственной деятельностью, когда начинали участвовать в разрешении афганского кризиса, но они оказались заложниками ситуации из‐за противоречивости своих обязательств, проблем с пониманием критериев оценки, а также внешней политики Пакистана. В описываемое время единственным, что удерживало всю эту запутанную структуру, была надежда, что Наджибулла и дальше будет контролировать достаточно большую территорию, на которой сможет действовать UNOCA, и что моджахеды не захватят Кабул[1204].

Была ли такая надежда оправданной? Советский дипломат В. В. Басов в августе 1988 года сообщал руководству, что если не произойдет серьезных стратегических изменений, то «война в РА будет продолжаться и при нынешних тенденциях закончится победой оппозиции»[1205]. Оставалось уповать только на превращение Афганистана в международный протекторат. Москве, по мнению дипломата, следовало «добиваться прекращения доступа в Афганистан оружия, вести дело к демилитаризированному статусу этого государства». Предложение Басова звучало весьма странно, однако он всего лишь вторил одному из мандатов миротворческой группы ООН в Афганистане: контролировать вывод войск, поощрять возвращение беженцев, охранять границы. По сути, именно для этой цели была создана Миссия добрых услуг ООН в Афганистане и Пакистане (ЮНГОМАП). Тем не менее, как объяснялось в официальном отчете ООН, «ряд проблем неизбежно подрывал эффективность работы инспекционных групп ЮНГОМАП. К ним относились сложный рельеф местности, временной разрыв между инцидентом и получением сообщения о нем, и неудовлетворительные условия безопасности в районе действия»[1206]. В ответ на обвинения в нарушении границ со стороны Пакистана и Афганистана ЮНГОМАП установила пять дополнительных контрольно-пропускных пунктов на пакистанской стороне границы, но без особого результата[1207]. Не имея бессрочного мандата на защиту линии Дюранда, после того как в феврале 1989 года ЮНГОМАП подтвердила, что вывод советских войск состоялся, эта организация покинула Афганистан, превратив границу в ничейную территорию.

ЮНГОМАП обладала смехотворными ресурсами: всего 14 миллионов долларов и 50 военных наблюдателей (примерно один человек на каждые 33 мили границы). Ее деятельность в Афганистане не была вмешательством тех масштабов, какое ранее проводилось в Конго. Однако еще более серьезная проблема ЮНГОМАП заключалась в отсутствии политического интереса в отношении политического проекта национального государства третьего мира. В конечном счете причиной, по которой в 1978–1979 годах активисты, подобные Карлу Шёнмайру, связали гуманитарную деятельность с транснациональными группами моджахедов, состояла в том, что СССР блокировал оказание гуманитарной помощи через такие органы ООН, как ПРООН, ЮНИСЕФ и ВОЗ. Колониальная картография создала саму возможность транснациональной гуманитарной помощи, а поддержка Советским Союзом суверенитета стран третьего мира сделала ее необходимой. Однако теперь, когда Москва отказалась от своих обязательств перед третьим миром, руководители ЮНГОМАП пытались «обеспечить надежную защиту, чтобы не подвергать опасности жизни своих представителей»[1208]. Но защиты ждать было неоткуда, и потому в марте 1990 года ЮНГОМАП полностью распалась.

Мог ли Кабул устоять после окончательного выхода советских войск? 6 марта 1989 года премьер-министр Пакистана Беназир Бхутто встретилась с высокопоставленными должностными лицами пакистанской Межведомственной разведки и послом США в Пакистане Робертом Оукли, чтобы обсудить дальнейшие совместные действия[1209]. Глава Межведомственной разведки генерал Хамид Гуль поднял ставки, выступив за наступление на Джелалабад. Переход к прямой войне против Афганской народной армии, вооруженной советским оружием, представлял немалую опасность, но в случае захвата Джелалабада моджахедами дорога на Кабул оказалась бы открыта. Тут Пакистан просчитался. Афганские пилоты на советских самолетах и подразделение советских ракетных установок «Р-17» (SCUD) отбили нападение сил Гульбеддина Хекматияра и Устада Абдула Раби Расула Сайяфа.

Не были успешными и действия поддерживаемых Пакистаном моджахедов на юге. В Кандагаре сотрудники КГБ, такие как Кравцов (прибывший туда в 1989 году), вышли за рамки той половинчатой роли, которую играл Сальников, и стали поддерживать вооруженные формирования племен. Генерал-лейтенант Нур-уль-Хак Улюми — пуштун из племени баракзай, в прошлом офицер афганской армии, отличившийся в Джелалабаде, — был назначен губернатором провинции Кандагар. Кравцов начал работать с Улюми и поползайскими лидерами, такими как Азизулла Карзай (дядя Хамида Карзая). Сотрудник КГБ заявил, что официальный курс советской политики состоит в том, чтобы сделать Кандагар «дурранийским городом», и что пакистанские пенджабцы планируют провести в нем этнические чистки. Он инициировал переговоры о поставках советского оружия и наличных денег местным племенам из союза дуррани, чтобы оттеснить поддерживаемых Саудовской Аравией и Межведомственной разведкой Пакистана ополченцев «Хезби-Ислами» Гульбеддина Хекматияра. После нескольких дней джирги была заключена сделка. Местные жители-поползаи гарантировали безопасность конвоя из 300 грузовиков, отправленного из Туркменистана через Герат в Кандагар. На протяжении всего маршрута не прозвучало ни одного выстрела. Благодаря советскому оружию ополченцы, набранные из местных племен, и армия ДРА защитили город от боевиков Хекматияра. Два транснациональных вторжения в Афганистан были остановлены.

Часто забывают, что именно промежуточное положение, возникшее после вывода советских войск, ставило перед гуманитарными организациями весьма болезненные вопросы. Вспоминается давний лозунг ШКА: «Советы — вон из Афганистана!» — сильно сказано, но в то же время вполне осуществимо[1210]. Один из членов-основателей ШКА, Гёста Хюльтен, вышел из организации в 1988 году. По его словам, роль Швеции должна была состоять «не в том, чтобы оккупировать или преобразовывать страну, а только в том, чтобы жертвовать деньги на помощь афганцам»[1211]. Другие члены ШКА были более прагматичны. Но ШКА по-прежнему сильно зависел от финансирования Шведского управления международного сотрудничества в области развития (81,6 % всех поступлений комитета в 1990 финансовом году), то есть от политической воли Стокгольма[1212]. ШУМС тщательно изучило условия финансирования и отметило, что в первоначальном контракте была указана «помощь в катастрофических условиях». В результате управление отказалось от своей первоначальной формулы — выделения суммы, которая в пять раз превышала внутренние сборы ШКА[1213]. Представление об Афганистане как о зоне гуманитарной катастрофы изначально дало Шёнмайру возможность организовать гуманитарное «вторжение», но вывод советских войск обнажил идеологические корни политики ШУМС. Чрезвычайная ситуация оккупации — это одно дело; злоупотребление властью со стороны какого-нибудь Мугабе или «местная» гражданская война — совсем другое.

Были и другие сложности. Так, события в Джурме (провинция Бадахшан) показали ограниченность политики «жизнь в опасности», которой придерживались «Врачи без границ». Медицинские бригады «Врачей», работавшие в Бадахшане, традиционно поддерживали хорошие отношения с местными властями, но к концу 1980‐х годов командир одного из боевых отрядов Ахмада Шаха Масуда начал притеснять французов. Он проявлял неуважение к персоналу их больницы, вваливался туда со своими людьми и под угрозой заряженных «калашниковых» требовал, чтобы его солдатам оказывали помощь вне очереди, пренебрегая нуждами гражданских[1214]. В ночь на 27 апреля 1990 года двадцативосьмилетний французский врач Фредерик Галлан был убит моджахедами. В ответ организация отозвала всех врачей из Афганистана[1215]. Они вернулись туда только летом 1992 года.

Это решение выявило то отношение к человеческой жизни, которое лежало в основе миссий «Врачей без границ» в Афганистане. Столкнувшись с тоталитарной бесчеловечностью или иностранной оккупацией, гуманитарные организации призвали к «политике, которая восстанавливает солидарность между людьми и придает всем жизням равную ценность»[1216]. Этот призыв звучал настолько убедительно, что даже когда советские войска разрушали здания миссий «Врачей без границ», вопрос о прекращении их работы в Афганистане не обсуждался[1217]. Но когда Советская армия покинула Афганистан, даже «Врачи без границ», которые решительнее, чем ШКА, командировали европейцев в нестабильные регионы, пересмотрели свою позицию. Рони Броман, вместо того чтобы на деле отстаивать право на убежище для всех жителей Джурма, оправдывал решение об эвакуации следующим образом: «Миллион погибших, почти пять миллионов беженцев, почти столько же перемещенных лиц во внутренних районах страны. И тысячи по большей части молодых, но опытных боевиков, которые не представляют себе жизни без войны. Как работать в этой стране в таких условиях?»[1218] Радикальная политика настоящего сменилась затяжным отрезвлением — осознанием будущих рисков и нынешних издержек.

Промежуточное положение, возникшее после ухода советских войск, обнажило жестокую правду. Изначально гуманитарные организации утверждали равноценность жизней европейцев и афганцев, однако постепенно в процессе их полевой работы «пассивно устанавливались иерархии человечности, редко отождествлявшиеся с тем, чем они на самом деле являлись, — с такой политикой жизни, которая в моменты кризиса приводит к делению людей на две категории»[1219]. Без присутствия Советов, позволявшего представить происходящее как чрезвычайную ситуацию, гуманитарные деятели отступили к вечному различию, которое не могли скрыть никакие этические максимы о равнозначности жизни: различию между политическими субъектами, имевшими возможность в любой момент покинуть данное национальное государство, и афганцами, предоставленными их собственной судьбе. Многие оправдывали свой отъезд из Афганистана собственным трезвым решением, подтверждая тем самым свою политическую субъектность — и в то же время ссылаясь на то, что афганский конфликт длится уже много поколений: «Я сказала себе, что нужно уехать, прежде чем все там перевернется, иначе я осталась бы там на всю жизнь»[1220]. Афганский ребенок, этот символ гуманности, вырос, чтобы в лучшем случае стать вечным иждивенцем, а в худшем — убийцей.

Однако по мере того, как Советский Союз сам приближался к катастрофе, моральный и политический ландшафт границы быстро менялся. В 1990 году Кабул получил только десять процентов положенных ему по договору поставок топлива[1221]. Афганская армия начала распадаться, и в апреле 1991 года силы моджахедов после нескольких лет безуспешных усилий захватили Хост. Победа открыла новые приграничные районы для базировавшихся в Пешаваре НПО: теперь они могли действовать внутри Афганистана под эгидой суверенной власти. 23 сентября 1991 года на совместной встрече представителей ООН и ACBAR была создана совместная организация по планированию деятельности НПО — Восточно-Пактийская координационная группа[1222]. Утерянные было пространственные связи снова укрепились. Осмотрев места, где от некогда посаженных кедров остались только пни, датские гуманитарные работники заключили, что «хотя большинство материальных достижений немцев уничтожено», тем не менее афганцы, которых они обучили, никуда не делись[1223]. Словно для того, чтобы показать, насколько изменился дух времени, датчане отправили в общий архив НПО в Пешаваре обнаруженный ими архив немецких данных о лесах и сельском хозяйстве Хоста[1224].

Некогда бывший витриной национальной экономики бассейн Хоста превратился в настоящий улей транснационального гуманитаризма. Первоочередной задачей было разминирование: 40-я армия и афганская армия оставили вокруг города Хост 300 тысяч противопехотных мин, а местные жители насчитали еще 200 тысяч мин по всей провинции[1225]. Группы UNOCA в Пешаваре проводили операции по разминированию, в то время как ООН уполномочила две афганские НПО из Пешавара проводить аналогичные операции самостоятельно[1226]. Вскоре в стране стали появляться организации, занимавшиеся школами, больницами и центрами занятости. Еще более поразительным, чем широкий диапазон деятельности, было разнообразие этих организаций. Естественно, здесь присутствовали европейские государственные агентства, а также ПРООН и ЮНИСЕФ. Однако к ним присоединились еще 60 независимых неправительственных организаций, финансируемых за счет пожертвований норвежцев, шведов, французов, немцев, британцев и британских мусульман (британская группа «Мусульманская помощь»)[1227]. Хост больше не являлся передовым краем борьбы за национальную экономику или воображаемое национальное государство: он стал местом встречи транснациональных институтов и идентичностей.

Экономическое развитие, использовавшее те же тропы и дороги, что и пуштунские лесорубы в прошлом, процветало теперь уже не в национальном государстве, а в условиях его отсутствия. Тем не менее НПО едва ли были полностью готовы к вызовам, с которыми когда-то столкнулись западные немцы. Государства не было нигде; культурно чуждые европейцам афганцы были повсюду. Новым, однако, стало осознание того, что местные жители должны быть субъектами, а не объектами развития. «В отсутствие какого-либо подобия государственной власти, которая могла бы обеспечить мир и справедливость, — писал один координатор гуманитарной помощи, — племена следовало бы придумать, если бы их не существовало»[1228]. И новые гуманитаристы обладали достаточной степенью саморефлексии, чтобы разглядеть в происходящем «проблему собеседника», характеризуя своих информаторов как «людей, которые совершенно свободно говорят на западном языке, но ни в коем случае не являются ни лидерами, ни просто авторитетными фигурами». Вторя давним недовольствам Кристофа Хезельбарта, координатор одной из организаций отмечала: «НПО жалуются, что всякий раз, когда они приезжают в район, там уже новая шура (совет)». Однако далее она продолжала так: «Ну и что? Мы ведь хотим помочь шурам, ханам и командирам? Важно выяснить, кого представляют эти представители и кого они не представляют. Невозможно и нежелательно избегать всех этих представителей, но в то же время было бы безответственно избегать тесных контактов со всем населением»[1229].

Ведение работы в Хосте, однако, зависело от доброй воли не только местных племен, но и таких полевых командиров, как Джалалуддин Хаккани[1230]. Когда гарнизон афганской армии капитулировал, победившие отряды моджахедов создали «Совет безопасности», который объявил монополию на поддержание безопасности и военные операции в провинции; при этом большинство других полномочий были переданы племенным шурам. Возможность осуществления новых проектов для гуманитаристов оказалась скоропреходящей, поскольку «Совет безопасности» создал «Технический комитет» по надзору за гуманитарной деятельностью. Гуманитарные организации должны были зарегистрироваться в Совете, прежде чем взаимодействовать с местными племенами по своим проектам; они должны были представлять в Совет копии технических документов; и на них распространялись непрозрачные правила и штрафы, если племена подавали жалобы. С начала 1992 года «Совет безопасности» присвоил себе право утверждать выбранные племенными шурами проекты развития[1231]. НПО могли только «поощрять племенные шуры отстаивать свои решения и просить своих представителей выступать от имени местных жителей». Таким образом, в отсутствие властных структур государства гуманитарные деятели оказались в опасной зависимости от отрядов антилиберальных моджахедов.

Подобная недальновидность соответствовала духу времени. На протяжении 1980‐х годов западные наблюдатели видели в таких организациях, как польская «Солидарность», зарождающееся «гражданское общество», способное обсуждать свои интересы и будущее без «ведущей роли» коммунистической партии[1232]. Далее эта логика сводилась к мысли о том, что там, где подобные институции не были укоренены в прошлом авторитарных обществ, их можно продвинуть в будущее за деньги. Андерс Фенге из ШКА говорил, что UNOCA выделило примерно миллион долларов на финансирование афганских НПО и «создало систему, где вы, как афганец, если бы у вас был Совет попечителей и несколько клочков бумаги, могли получить грант в размере 10 тысяч долларов при очень слабом надзоре за расходованием средств»[1233]. К концу 1990 года в UNOCA было зарегистрировано 35 местных НПО; еще 40 добавилось к ним к концу 1991 года[1234]. Однако, как и следовало ожидать, «подавляющее большинство основанных в этот период НПО были мошенническими»[1235]. Неуклонно росло и количество жалоб, поскольку UNOCA стремилось управлять как кабульскими благотворительными учреждениями, так и пестрым списком НПО из Пешавара[1236].

Новая вера — гражданское общество вместо национальной экономики или социализма — быстро набирала адептов. В 1991 году ЮНИСЕФ и Совет афганских женщин (преемник ДОЖА) опросили жительниц Кабула об их потребностях, и к концу года ЮНИСЕФ и Женский совет провели семинары по вязанию, вышивке, куроводству и другим доходным домашним навыкам[1237]. Около 500 женщин прошли курсы по формированию лидерских качеств и «построению сообщества». В 1992 году в одном из докладов говорилось, что ЮНИФЕМ (Фонд Организации Объединенных Наций для развития в интересах женщин) мог бы начать работу с афганской бюрократией «с целью гарантировать, что при планировании и осуществлении своих проектов соответствующие учреждения будут учитывать потребности женщин». В одном документе, датируемом по крайней мере 1960‐ми годами, но обновленном в новом интернациональном духе времени, одна из служб ООН — UNDATA — приводила собранные по всей стране статистические данные о «показателях благосостояния людей»[1238]. Агентства ООН, которые больше никто не обвинял в подыгрывании Советам, могли стать полезными политическими помощниками политически нейтрального развития. А государства, которые перестали быть врагом либерального развития, можно было обучить выполнению своих обязанностей по защите граждан.

Тем не менее, как показали проблемы в Хосте, инициативы гражданского общества зависели от контроля над территорией. По отношению к Кабулу это означало — к лучшему или к худшему, — что без получивших подготовку в СССР офицеров и без охраняющих столицу ракет «Р-17» (SCUD) не имелось никакой афганской бюрократии, которую можно было бы просвещать. Об этом свидетельствовали не только жалобы гуманитарных групп, работавших в районах, подконтрольных Хаккани и Хекматияру, но и исчезновение предыдущей миссии UNOCA в Панджшере. Если бы отряды моджахедов полностью уничтожили очаг власти в Кабуле, то деятельность UNOCA в столице прекратилась бы. Разумеется, поскольку ООН также направляла помощь НПО через Пешавар, ее влияние на границе сохранялось. Но поскольку НПО думали о своей готовности кормить, лечить и обучать десятки миллионов людей от Инда до Амударьи, было неясно, кто именно возьмет на себя функции государства в пространстве, разрушенном ирредентистскими фантазиями НДПА.

И когда в декабре 1991 года Советский Союз распался, оставив афганскую армию без денег и продовольствия, гражданская война положила конец мечтам о гражданском обществе. В начале 1992 года Кандагар оказался под властью полевого командира моджахедов по имени Гуль Ага Шерзай, могущественного соперника карзаев. В апреле 1992 года Кабул был окружен с севера ополчениями Ахмада Шаха Масуда и Абдул-Рашида Дустума, на юге — отрядами «Хезби-Ислами» Хекматияра, а с востока — сепаратистским крылом «Хезби-Ислами». Поднимающийся транснациональный потоп достиг вершины национального государства и его связующего звена с международным порядком. Наджибулла был окружен.

В последних действиях Наджибуллы в качестве президента Республики Афганистан проявилась некая непреднамеренная ирония. Во-первых, он лично проводил всех оставшихся советских (теперь российских) советников, последних свидетелей многолетних попыток Советского Союза выковать социализм в масштабе национального государства. Затем Наджибулла попытался улететь в Индию, но ополченцы Дустума захватили аэропорт. Транснациональные армии, когда-то задуманные для создания плацдармов противостояния территориальному государству, теперь полностью поглотили его. Телохранители провели Наджибуллу в здание миссии ООН, где ему предоставили убежище. 24 апреля 1992 года республика Наджибуллы была официально переименована в Исламское Государство Афганистан, которое поспешно признала ООН. Таким образом, Объединенные Нации признали законным транснациональный захват власти, в то время как Наджибулла, фактически потерявший гражданство, цеплялся за последний нейтральный кусок территории в стране[1239].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Весной 1992 года Афганистан уже лежал в руинах. Полевые командиры сражались друг с другом за контроль над территорией, дорогами и приносящими прибыль посадками — прежде всего опийного мака. Некогда числившийся среди второстепенных игроков на рынке наркотиков, Афганистан сделался ведущим мировым производителем опия, оставив далеко позади всех конкурентов: сегодня он дает более 90 % мировых поставок[1240]. Мечты Юрия Сальникова и его коллег — соединить выращиваемое в Гильменде зерно с перерабатывающими заводами в Кандагаре и накормить народ — уступили место куда более зловещим преобразованиям, определяющим место афганской экономики и афганского государства в мире.

Тем не менее масштабы человеческой трагедии не должны отвлекать — по крайней мере, рационально, если не эмоционально — от мысли о том, каким образом эта страна — не вопреки, а во многих отношениях благодаря советской оккупации — была вовлечена в фундаментальные глобальные процессы. Сальников и коммунисты думали о национальных рынках, однако насилие, которое они породили, толкнуло Афганистан в объятия глобальной индустрии, приносящей сотни миллиардов долларов. Гуманитаристы пересекали государственные границы, чтобы помочь «афганскому народу», но в итоге помогли воплощению транснациональных взглядов афганского национализма. Горбачев стремился поддержать устойчивую власть и легитимность суверенного афганского государства путем одобрения Женевских соглашений и согласия на деятельность миротворческих миссий, но в результате окончательно делегитимизировал суверенитет государства третьего мира.

Вместе с тем эти иронические повороты создали перспективы для гуманитаризма и интернационализма после окончания холодной войны. Жалкие ресурсы ЮНГОМАП — скорее исключение из правила, если посмотреть на операции нового поколения по поддержанию мира. Действия ООН в Мозамбике, Сальвадоре и Камбодже облегчили переход от войны к миру, и в период с 1987 по 1994 год «число миротворцев в голубых касках увеличилось с 10 до 70 тысяч, а бюджет операций по поддержанию мира увеличился с 230 миллионов до 3,6 миллиарда долларов, что намного превосходит обычный оперативный бюджет ООН»[1241]. Тем не менее, когда ООН вмешалась в конфликты в таких местах, как Сомали, Гаити и Руанда, не для того, чтобы помочь «политическому процессу», но, как говорилось в резолюции Совета Безопасности 1992 года, по причине «масштабной человеческой трагедии», ограниченность возможностей развертывания сил ООН стала до боли ясна[1242]. В Сребренице и в Руанде, как и в управлявшемся UNOCA Афганистане, миротворческие силы ООН бездействовали, пока транснациональные армии убивали мирных жителей и свергали правительства. Когда после этих конфликтов возникали потоки беженцев, часто искавших убежище в европейских странах, гуманитарии столкнулись с моральной «проблемой из ада»[1243]. Новую парадигму кризисов в третьем мире олицетворяло уже не тоталитарное социалистическое государство, а «несостоявшееся государство», но в подобных местах было практически невозможно делать добро без вмешательства сверхдержавы. Вправе ли были интеллектуалы, первоначально стремившиеся уйти от политики, одобрять военное вмешательство НАТО в конфликты в постколониальных государствах?

Впрочем, в описываемый момент Афганистан, пусть и охваченный гражданской войной, еще не стал объектом подобных решений. В период с 1992 по 1996 год ООН распределила десятки тысяч тонн продовольствия и даже провела национальную кампанию вакцинации против полиомиелита, охватившую 2,4 миллиона детей[1244]. Еще более поразительны данные, собранные осенью 1992 года базировавшейся в Пешаваре «зонтичной» гуманитарной организацией: они показывают, что международные НПО проникли в афганское государство до такой степени, какую невозможно было представить десять лет назад. НПО охватывали различные географические районы Афганистана, имели своих собственных внешних спонсоров и варьировались от полуавтономных организаций по сбору средств и организаций-исполнителей (таких, как ШКА) до групп, занимавшихся финансированием или реализацией проектов других групп. Министерство общественного здравоохранения по-прежнему существовало, но являлось только одной из десятков «организаций-исполнителей» (бесцветный термин, которым широко пользовались в стране наряду с «НПО»)[1245]. Кроме того, при более тщательном рассмотрении становилось заметно, что географический охват Министерства здравоохранения был ограничен Кабулом и восточными провинциями. Частично причиной ограниченной деятельности министерства являлось, разумеется, то, что многие НПО сотрудничали с самостоятельно действовавшим «Советом безопасности» северных районов — квазигосударственной организацией, возглавляемой Дустумом и Масудом.

Неопределенным, однако, оставался вопрос о статусе этих иностранных НПО в том случае, если Кабул будет захвачен сильной ксенофобской властью. В конце концов, гуманитарные группы были обязаны своим присутствием в Афганистане слабой институционализации, а позднее — разрушению афганского государства. После распада СССР дух нового мирового порядка чувствовался повсеместно, и Афганистан, переполненный ранеными и травмированными телами, помочь которым явно было выше возможностей местного «государственного потенциала», вряд ли мог повернуть историю вспять. Однако Пакистан еще не завершил свои поиски «стратегической глубины». Мечта об исключении афганского государства из международного сообщества оставалась невоплощенной. Искажавшийся персоязычными кабульскими режимами на протяжении десятилетий пуштунский национализм все еще тлел. Наджибулла томился в миссии ООН, и возможности для пакистанских транснациональных проектов и пуштунского национализма слиться и воплотить все старые мечты о территориальности пока оставались непроверенными. Если модернизация теперь безусловно осталась в прошлом Афганистана, что могло помешать средневековью стать его будущим?