Гувернантка

Равнина

Поезд проезжал какую-то станцию, на белой вывеске под жестяным навесом перрона мелькнули готические буквы. Marienburg? Потом красные крыши замка, башня с железным флажком, караульня. Отец дремал у окна. Мать куталась в черную накидку. Анджей спал, положив голову мне на плечо. Под железным мостом сверкнула темная река, буксир с баржей, горящий фонарь, отблески огня на воде. Зеркало в купе, сетки для поклажи, чемоданы, раскачивающийся вагон, дрожащая занавеска на двери.

За окном пролетали длинные клочья тумана, небольшие рощицы, ивы, над полями порой мелькала островерхая крыша костела, белые с черными балочными перекрытиями дома, потом опять мост, длинный, гудящий, с башенками из желтого кирпича. Я прислонился головой к окну. Внизу, под решеткой моста, вширь и вдаль, до самого горизонта разлившаяся река с темными водоворотами, над нею солнце, низкое, бледно-желтое, в просвете сизых туч. По обеим сторонам большие травянистые равнины. Висла? На станции, которую мы проезжали, мелькнула вывеска с надписью «Dirschau».

И опять сон. Советник Мелерс, загруженные фуры на Розбрате, гостиная с мебелью красного дерева, минералы и раковины, разложенные на адвентовом плюше, солнце над церковью, золотые купола, сосуд голубоватого стекла, Васильев в разорванной на груди рясе, дом на Новогродской, пронзительный звон разбивающихся оконных стекол, пораненная рука панны Эстер, камень, вертящийся на полу, книга в красном коленкоровом переплете, потом лампа, приоткрытая дверь, Зальцман, негромкие слова: «Пан Чеслав, вам лучше уехать». Отец медленно поднимает голову, щурится, белым платком протирает очки: «Вы так думаете?» — «Я так думаю. Это спокойный город, поверьте. Склады на Speicher Insel[56], четырехэтажные, с погрузочной платформой. Шрёдер хочет привлечь в компанию капитал Гелдзинского и Румянцева. Ратонь не против, он открывает новую контору, так что…»

Я проснулся.

Свет.

Контора? Отец? Зальцман? Speicher Insel?

Я смотрел на мать, на отца, на Анджея. Поезд, вырываясь из ночной темноты, мчался в сторону узкой полоски зари, пробившейся над равниной. Вагон мерно покачивался. За окном промелькнуло несколько берез, синий далекий горизонт, перерезанный рядами ив, прудик, заросший аиром, потом опять ивы. Туман, растянувшийся низко над землей, рвался от теплых выдохов локомотива, телеграфные столбы и одинокие деревья темными промельками проскакивали мимо вагона, и вдруг, когда я в полудреме смотрел на сереющую в тумане за окном равнину, равнодушно следя за перемещением теней на полях, вдруг в этом расползающемся тумане перед локомотивом я увидел знакомый пейзаж, будто фотографии с буфета в комнате панны Эстер рассыпались над полями поблескивающим веером, как пасьянсные карты.

Я протер стекло. Над равниной маячил смутный контур далекого города, едва заметная башня, рядом с ней еще одна, более стройная, потом, на мгновение, все спряталось за деревьями, справа от железнодорожного пути сверкнуло солнце, равнина вырвалась из объятий леса, высоко над клубами туч вспыхнул свет. Рассвет, в чьи лучезарные врата мы въезжали, разгорался, озаряя холодным блеском пещеры темных туч и заливы перистых облаков. На минуту небо заслонила поросшая травой насыпь, мелькнула кирпичная стена будки стрелочника, черная надпись «D1», за шлагбаумом железнодорожник с медным рожком, зыбкие, беспокойные тени тополей, красные яблоки на ветках яблонь…

Я видел, как приближается город. Расплывчатые очертания крыш и башен то становились отчетливее, то исчезали в синеватой дымке за длинными рядами ив. Птицы, вспугнутые ревом локомотива, срывались с плотин и края канав с голубой водой. По обеим сторонам вагона начали появляться первые кирпичные дома, лязгнули стрелки, за стеклом проплыла боковая железнодорожная ветка с притушенными сигнальными огнями, в лучах все выше поднимающегося над равниной солнца искрилась на телеграфных проводах роса, окутывавшие поезд рваные серые клочья тумана рассеялись, открывая высокую голубизну, улетели, осветив воздух прозрачностью ясного неба, за окном на полустанке мелькнула жестяная доска с надписью «Ohra», а потом, когда мы проскочили последние дома предместья, слева, высоко, над тополями, березами, рябинами внезапно появился тот холм, тот травянистый, поднимающийся уступами, похожий на усеченную пирамиду холм над скованной облицовкой канала водой, который я так хорошо знал по фотографиям.

Bischofsberg[57]?

Я глядел на увенчанный толстыми стенами крепости холм, и мне вспомнились уложенные высокой короной волосы, платье из Вены, брошенное поперек кровати, луг за Нововейской, улицы, по которым мы шли под дождем на Новогродскую, Васильев, письма из немецких городов, но вереница растущих вдоль насыпи тополей уже заслонила травянистый склон с казармами наверху, уже развернула его к солнцу, тень от листьев, испещренная пятнами света, уже заплясала в зеркале на стене купе, вагоны уже накренились на повороте, лязгнули стрелки, засвистел локомотив…

Въезжаем в город?

Я посмотрел в окно. Так хорошо знакомые мне кирпичные башни костелов одна за другой выступали из легкой мглы. Я узнавал кружевные очертания крыш, готических эркеров, колоколен. Дома за поросшим травой валом, пролетая вдоль рельсов, накладывались друг на дружку, как побуревшие карты из петербургской талии; потом насыпь все заслонила.

Поезд въехал в ущелье между деревьями, будто в зеленый, ведущий под землю туннель. По обеим сторонам тысячи листьев, поблескивающих, как рыбья чешуя? Плющ? Обнажившиеся корни на каменных стенах, скользких от росы? Зеркало на стенке купе потемнело, потом из-за черного моста над путями, на котором стоял неподвижный человек с поднятой к небу рукой, вынырнул семафор, похожий на застывшую стрелку метронома Аренса, здание вокзала, увенчанное крылатым колесом, выплывало из-за железных колонн, как огромный кирпичный корабль, небо куда-то исчезло, императорский флаг тяжело развевался на вокзальной башне с часами, мы подкатили к перрону, воздух перед поездом всколыхнулся, задувая газовые огоньки в фонарях. Прижавшись лицом к окну, я смотрел, как железные опоры крыши перрона сближаются, создавая туманную перспективу бесконечного коридора готических арок и пилонов, уходящую в глубь города, расплывающуюся в холодном свете. Из-под колес локомотива вырвалось на платформу белое облако пара.

По каменным плитам перрона под железными колоннами проплыла торжественная фигура носильщика в черном наглухо застегнутом сюртуке с медной бляхой на груди, в фуражке с номером под императорским орлом — увидев мое лицо в окне вагона, он медленно склонил голову, будто давно меня поджидал. Визг тормозящих колес…

Я коснулся отцовского плеча. Он, вздрогнув, открыл глаза. «Уже?» — «Да, папа, уже».

Поезд замедлял ход. За окном вырастала эмалированная доска с готическим названием города.