Гюго

НАПОЛЕОН

Виктор Мари Гюго родился 26 февраля 1802 года. Он появился на свет в исторический момент, для характеристики которого используем его часто цитируемые строки из автобиографического стихотворения:

Поясним слова поэта. 9 ноября 1799 года Наполеон Бонапарт произвёл государственный переворот и сосредоточил в своих руках всю власть, именуясь «первым консулом». 10 мая 1802-го во Франции прошёл плебисцит, по которому Наполеон получал пожизненную власть. До провозглашения его императором 18 мая 1804 года оставалось совсем немного.

Читатель, бросив взгляд на карту Франции, может удивиться: почему Безансон, находящийся на западе страны, у границ Швейцарии, «испанский город»? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к истории региона Франш-Конте, столицей которого и является Безансон. До 1678 года он принадлежал Испании по прихоти сложной династической истории. Жители Франш-Конте не горели желанием присоединяться к Франции и даже организовывали не раз в XVII веке партизанскую борьбу против королевских войск под руководством легендарного Лакюзона, о котором Гюго одно время собирался даже писать приключенческий роман на манер Вальтера Скотта. Тогда общность языка не считалась основанием для проживания в одном государстве, и далёкий монарх в Мадриде был предпочтительнее не столь отдалённого Парижа. Гюго, всю свою жизнь питавший слабость к Испании, усматривал в факте своего рождения в бывшей испанской провинции нечто символическое и любил об этом упоминать, считая себя «франш-контенцем». Впрочем, Безансон Гюго покинул ещё младенцем и никогда более там не бывал. Ни в детстве, ни во взрослой жизни ничто его с Франш-Конте не связывало. Родился он там потому, что его отец — Жозеф Леопольд Сигисбер Гюго (1773—1828) — находился в Безансоне по делам службы, командуя расквартированным там батальоном.

Гюго-отец — родом из соседней провинции Лотарингии, также имевшей сложную историю отношений с Францией и ставшей её частью лишь с 1766 года. Дед и бабка Гюго потому изначально были подданными герцога Станислава Лещинского, по смерти которого, согласно завещанию, Лотарингия и перешла под власть Людовика XV. Население провинции было смешанного происхождения. На местном диалекте немецкого говорили в северной её части, так что германское происхождение фамилии «Гюго» — не удивительно.

Семья Гюго проживала в Нанси, где дед поэта владел столярной мастерской и считался зажиточным ремесленником. В молодости он служил в армии. Его сын Леопольд пошёл по его стопам, в 15 лет поступив на службу рядовым солдатом, и в 17 получил первый офицерский чин — уже после начала революции, которая много способствовала быстрому карьерному росту для выходцев не из дворянских семей.

Сильный и храбрый вояка, Леопольд проявил себя в бесконечных войнах, которые вела тогда Франция, и относительно быстро продвигался по службе. Почти на три года местом применения его воинских талантов стала Вандея, где полыхало контрреволюционное восстание. Там, в 1796 году, в городке Шатобриан (с писателем не связанного, по-французски название города и фамилия великого романтика пишутся различно) он встретился с Софи Требюше, дочерью нантского капитана. Девушка осиротела в детстве и воспитывалась у родственников, проживавших в окрестностях Нанта. Она считалась по происхождению бретонкой, потому что её родные места в прошлые века входили в состав Бретани, независимой до 1532 года.

Между офицером-республиканцем и юной (хотя и на полтора года старше его) роялисткой завязался роман, в котором инициатива принадлежала Гюго. В 1797 году в Париже (куда перевели жениха) они поженились без венчания, гражданской церемонией.

В вышеупомянутом стихотворении Виктор Гюго писал:

Родители поэта представляли собой противоположные типы. Отец поддерживал революцию, мать революцией была напугана — Софи довелось стать свидетельницей её жестокостей. Вандейское восстание подавлялось безо всякой пощады, и до сих пор — 220 лет спустя — регион является бастионом консервативных настроений, порождённых революционным террором. Родители происходили из отдалённых друг от друга провинций, и хотя родным языком обоих был французский, их предки говорили на иных наречиях. Тема контрастов — ведущая в творчестве Гюго, и противоречия были заложены в нём с момента зачатия — ввиду характеров и происхождения родителей.

Отец — вспыльчивый добряк, добросовестно тянувший лямку службы, легкомысленный и влюбчивый. Мать — строгая и замкнутая, вышедшая замуж скорее по расчёту. По убеждениям она являлась вольтерьянкой, не ходила в церковь, хотя и была всей душой за старый режим — ещё одно противоречие, хотя и весьма распространённое в то время. Увлечение идеями Вольтера вовсе не обязательно должно было вести к республиканизму.

Разлад между родителями начался очень скоро: их расхождению способствовали не только несходство характеров и отсутствие взаимной привязанности, но и частые разлуки, вызванные постоянными перемещениями Леопольда, перебрасываемого из гарнизона в гарнизон. Трое родившихся один за другим сыновей — Абель (1798—1855), Эжен (1800—1837) и Виктор — не сблизили их. Любопытно заметить, что все трое детей выжили — редкий случай по тем временам. Но была ещё одна причина отстранения Софи от мужа: она влюбилась в крёстного Виктора — генерала Виктора Клода Александра Фанноде Лагори (1766—1812) (ребёнка назвали в его честь), и между ними начался длительный роман.

Леопольд тоже не терял времени даром и завёл любовницу, некую Катрин Тома. После падения Директории, при которой царили особенно распущенные нравы (были отменены церковные браки), стала ужесточаться мораль — предвестие Империи, но французское жизнелюбие не исчезало никогда, и шлейф постреволюционного эротизма тянулся ещё долго. Правда, армейский политес требовал камуфляжа недозволенных отношений, и Гюго-отец пока что скрывал любовницу от посторонних.

Тем временем Леопольд Гюго был переведён в Марсель, куда уехал с тремя детьми, включая новорождённого Виктора, для которого он нанял кормилицу. Софи осталась в нормандском замке, рядом с де Лагори. Так состоялась первая встреча с морем великого, в будущем, его певца. Гюго посвятил водной стихии бесчисленное множество стихотворений и один из своих романов. Затем вслед за отцом Виктор переплыл на Корсику, а оттуда на другой средиземноморский остров — Эльбу, связанную после с Наполеоном. Стоит отметить, что мир Средиземноморья, в том числе французского, в творчестве Гюго почти не отразился — его не тянуло ни на Лазурный Берег, ни в Прованс, ни в Лангедок — взрослым человеком он побывал на юге Франции лишь однажды.

Империя означала доминирование Франции на континенте и присутствие её войск от Португалии до Польши, а в какой-то момент и в Москве. Виктор Гюго коснулся в своей поэзии русско-французских войн. В 1876 году он написал стихотворение о битве с русскими под Прейсиш-Эйлау — «Кладбище в Эйлау», своего рода аналог лермонтовского «Бородино», зарифмованный рассказ его дяди Луи Гюго, наполеоновского офицера, слышанный в детстве. А почти двадцатью пятью годами ранее, в поэме «Искупление» из сборника «Возмездия», описал зимнее отступление армии Наполеона из Москвы.

Ребёнком Виктор Гюго успел побывать в разных географических точках Европы, следуя за поворотами военной судьбы отца. Леопольда Гюго после Эльбы ждало новое назначение — на юг Италии, в Неаполитанское королевство, недавно захваченное французами. Жозеф Бонапарт, брат императора, ставший королём в Неаполе, поручил ему, учитывая его опыт подавления восстания в Вандее, поимку знаменитого бандита Фра-Дьяволо, возглавлявшего партизанскую войну против захватчиков. 1 ноября 1806 года майор Гюго захватил Фра-Дьяволо, которого позднее повесили в Неаполе. За это достижение он получил звание полковника и должность военного губернатора провинции Авеллино. К тому времени дети вновь жили со своей матерью в Париже. Услышав о подвигах мужа, Софи с сыновьями отправилась к нему, хотя Леопольд её не приглашал, привыкнув к жизни с любовницей.

Поездка в Италию стала для пятилетнего Виктора первым длительным путешествием, которое он запомнил. Предстояло проехать всю Францию, перевалить через Альпы и далее проследовать большую часть Италии через Турин, Флоренцию, Рим. Но жизнь в Неаполе надолго не затянулась, примирения между родителями не произошло, и семья полковника отправилась в обратный путь.

Второе путешествие состоялось спустя три года. К тому времени полковник Гюго уже служил в Испании под началом того же Жозефа Бонапарта, ставшего по воле брата монархом за Пиренеями. Там он продолжил хорошо знакомое ему дело — охоту за повстанцами. В Испании разгорелась партизанская война, куда более масштабная, чем на юге Италии. Главным противником полковника Гюго выступил легендарный глава повстанческих шаек Эль Эмпесинадо (которого ему так и не удалось изловить), постоянно тревоживший французов дерзкими нападениями, нарушая их коммуникации. Борьба велась без правил — Леопольд Гюго арестовал мать и родственников Эль Эмпесинадо как заложников, тот в ответ расстрелял сотню пленных французов. Жестокость той войны ярко отражена в картинах и рисунках Франсиско Гойи. Одному из драматических кровавых эпизодов посвящено стихотворение Виктора Гюго об отце из сборника «Легенда веков» — «После битвы».

В 1811 году Софи с сыновьями вновь отправились в дальнюю дорогу — по приглашению Луи Гюго, желавшего примирения невестки с братом, поддержанного королём Жозефом. Теперь они ехали уже по западной, приморской части Франции, месяц провели в приграничном с Испанией городе Байонна, ожидая конвоя. По опустошаемой войной стране путешествовать иначе как в сопровождении трёх тысяч солдат было недопустимо. Далее путь лежал уже прямо в Мадрид. В памяти мальчика остались города Витория, Бургос, Вальядолид.

В испанской столице семья Гюго разместилась во дворце Массерано, проживая в роскошных условиях и наслаждаясь почётом, полагавшимся Леопольду Гюго, получившему к тому времени титул графа Сигуэнса. Король Жозеф выражал недовольство, что ставший уже генералом Леопольд, который занимал должность губернатора Гвадалахары, открыто живёт с любовницей — в эпоху Империи подобное считалось совершенно неуместным, требовалось соблюдать определённые правила приличия. Монарх потребовал от подчинённого примириться с женой и демонстрировать образцовую семейную жизнь. Для Леопольда приезд жены стал неприятным сюрпризом, он сделал попытку подать на развод, но в итоге ему пришлось временно подчиниться воле короля. Считая, что сыновья находятся под вредным влиянием матери, он определил старшего, Абеля, на службу пажом в королевский дворец, а младших отдал в дворянский колледж. Там Виктор овладел основами испанского языка, который начал изучать ещё перед поездкой. Это был единственный современный иностранный язык, который он худо-бедно знал и на котором порой вёл тайные записи в личных записных книжках.

Испания навсегда осталась в его сердце. Её истории посвящены циклы стихотворений в «Легенде веков», три пьесы, в том числе сделавшая имя Гюго знаменитым «Эрнани» (1830) и самая удачная — «Рюи Блаз» (1838). Взрослым человеком поэт посетит Испанию лишь однажды — в 1843 году, причём не далее её северного пограничного уголка, доехав до столицы Наварры — Памплоны, это путешествие он опишет в разделе «Альпы и Пиренеи» посмертно вышедшей книги «В пути» — своеобразных дневниковых заметок в виде писем. Однако детских впечатлений, дополненных чтением книг об Испании, писателю вполне хватит на всю жизнь. Интересно заметить, что его младшего современника, крупнейшего испанского поэта-романтика Хосе Соррилью-и-Мораля станут называть «испанским Гюго».

Для ребёнка своего времени Виктор многое почерпнул из путешествий с матерью и братьями. Не забудем, в начале XIX века подавляющее большинство детей взрослели, проживая там, где родились, — в деревне или в городе, да и потом, поездки по стране, не говоря уж о загранице, были уделом немногих.

Но родители не помирились и в этот раз, до Гюго-отца дошли слухи о де Лагори, и менее чем через год он получил удобный повод отослать неверную жену с Эженом и Виктором во Францию, обязавшись регулярно переводить ей часть своего жалованья.

Можно сказать, что детство, в целом счастливое — мальчик не знал нужды, рядом с ним были заботливая мать и братья — было омрачено сложными отношениями между родителями и фактическим распадом семьи. Так со светлыми лучами радости неизбежно соседствовали тёмные тени раздоров, как в названии одного из его сборников («Лучи и тени»).

В Париже Софи Гюго продолжила жить в квартире при монастыре на улице Фельянтинок. Это место на левом берегу Сены было для детей настоящим райским садом. В годы революции монастырь закрыли, и в нём стали селить жильцов. Дети могли играть в густом монастырском саду, о котором поэт не раз вспоминал в своих стихах. Неподалёку возвышался гигантский купол церкви Валь-де-Грас. В беседке, запрятанной в глубине сада, жил некий господин де Курлянде. Под этим именем скрывался от полиции де Лагори, впутанный в заговор против Наполеона. Беглец мило общался с братьями Гюго, подарил им книгу сказок «Тысяча и одна ночь». Они считали его почти членом семьи, правда, не очень понимая, что связывает его с их мамой. В 1810 году, при смене министра полиции, де Лагори, потеряв осторожность, лично явился к новому главе ведомства — Савари, уверяя его в своей непричастности к противозаконной деятельности. Старый сослуживец обещал замолвить за него словечко перед императором, но в итоге на следующий день за де Лагори пришли. Более дети его никогда не видели. Через два года де Лагори неожиданно вышел из тюрьмы — его освободил странный генерал Мале, который распустил слухи о гибели Наполеона в России и попытался захватить власть. Де Лагори занял пост министра полиции — но только на полдня: заговорщиков схватили и расстреляли. Так окончилась жизнь крёстного отца Виктора Гюго, которого некоторые считали настоящим отцом писателя ввиду близких отношений с Софи Гюго.

Читать Виктор выучился самостоятельно, наблюдая за обучением старших братьев. Первая школа, которую он посещал, находилась на соседней улице. Преподавал в ней бывший аббат Ларивьер. Главным предметом являлась латынь. Знание этого мёртвого языка полагалось тогда обязательным для всякого образованного человека. Виктор учил латинский язык-на протяжении всей своей школьной жизни, то есть до шестнадцати лет. Переводы с языка древних римлян были его основными начальными упражнениями в поэзии.

Французский язык происходит от латыни. За многие века он сильно отошёл от своего прародителя, но основной словарный фонд — это именно латинские корни. Изучение латинского было полезно для Виктора с его обострённым языковым чутьём. Мальчик узнавал, как видоизменялась первооснова его родной речи, знакомился с истоками тех или иных слов. Различий во французском и латинском языках куда больше, чем расхождений между современным русским и церковнославянским. Слова из латыни до неузнаваемости изменились в варварских устах галло-римлян, оставленных Римом, и франков, поселившихся на их землях. Если язык Цицерона и Вергилия представлял собой «классический» индоевропейский язык, со множеством флексий (то есть изменений слов, передающих те или иные значения, например падежные окончания), то французский упростился примерно так же, как английский, и стал «аналитическим языком».

Существительные перестали изменяться даже по числам, установился жёсткий порядок слов, большую роль начали играть служебные глаголы-связки. Язык стал кратким (преобладают одно- и двухсложные слова), фонетика далеко отошла от латинской первоосновы — характерной особенностью явились носовые гласные, придающие специфический оттенок речи.

К началу XIX века литературный французский проделал длительную эволюцию. После буйства Рабле и Ронсара в XVI столетии, в XVII веке его загнали в жёсткие рамки поэты-классики — Корнель, Расин, Буало, Лафонтен. С того времени язык приобрёл те черты, которые отличают его от языков соседей. Наиболее бросающейся в глаза является узость словаря. Для того чтобы читать стихи того же Гюго, славящегося богатством лексикона, или Бодлера, достаточно двух-трёх лет изучения французского — вы, может, не всё будете понимать, но к словарю вам придётся обращаться редко. Никакого сравнения, например, с английской поэзией, воспринимать которую затруднительно и после многих лет обучения ввиду крайне обширного словарного запаса.

Любопытно сравнить Гюго с таким его великим современником, как рано умерший Джон Китс (1795—1821). Стихи последнего перенасыщены словами, которые помечаются как «архаичные», «поэтические», «устарелые», порой — «диалектные». Ничего подобного во французском нет. Это представляет серьёзный вызов для поэта, который вынужден творить из имеющегося скудного материала. При ограниченности словаря на первое место выходит умение заставить играть новым блеском привычное слово, придав ему неожиданное значение или объединив с другими в сочную метафору. Там, где Китс просто использовал всё богатство английской лексики, Гюго был принуждён изворачиваться, пользуясь имеющимися скромными средствами. Правда, он пытался расширить возможности, употребляя забытые термины, например, названия деталей рыцарского снаряжения. Другим способом звукового расширения языка стало использование иноязычных имён собственных. А чтобы их употреблять, их надо знать. Гюго это удалось посредством жадного чтения, к которому он приохотился с детства, поглощая книги в кабинете чтения — нечто вроде платной библиотеки, куда они с братом ходили за книгами для матери.

От латыни литературный французский унаследовал и точность, и краткость выражений. Поэзии это грозило переходом в рифмованную прозу, если стихи сочинял не гений наподобие Расина или Лафонтена. Ритмическую бедность языка (ударение всегда на последний слог) Буало со товарищи пытались преодолеть усложнением правил рифмовки, введением ряда запретов, например на сочетание гласных в следующих друг за другом словах. В некоторых разрешалось произносить непроизносимые в обычной речи гласные окончания. Но в целом к началу XIX века французский стих отличался монотонностью и однообразием, преобладал так называемый александрийский стих — 12 слогов в строке, рифмовка АА ВВ СС и т. д. Привычных нам двух- и трёхстопных размеров, всех этих ямбов и дактилей во французской поэзии ввиду фиксированного ударения не имелось, она являлась силлабической, то есть учитывалось только количество слогов.

Французская письменность, как и английская, — традиционная, что означает почти полный разрыв между написанием и произношением. Для неё важно показать не как слово оглашается сейчас, а от какого корня оно происходит. Для поэтов это означало ориентироваться не только на звучание, но и на написание слова, что порождало ещё ряд запретов (при множестве омонимов во французском, одинаково звучащие слова запрещено было рифмовать, если они писались по-разному).

К тому времени, когда Виктор Гюго начал знакомиться со стихосложением, Франция уже более ста лет не знала великого поэта. Андре Шенье, казнённый в революцию, мог считаться таковым, но его стихи были опубликованы лишь в 1819 году, когда Гюго уже вполне сформировался как пиит. Известные нам по Пушкину Экушар-Лебрен, Делиль и прочие авторитеты того времени представляли собой второстепенных эпигонов классицизма.

Поэзия явно находилась в тупике. Впрочем, она пребывала в нём и весь предшествующий XVIII век, век прозы. Правила классицизма, благотворные в предшествующем столетии, выродились в узколобое педантство. Тот же Вольтер писал бесконечные трагедии, поэмы и послания, в которых не было никакого живого чувства, в отличие от его прозы.

Если Германия и Англия совершили к тому времени грандиозный скачок в литературе, у них появились и Гёте с Шиллером, старшие (Вордсворт и Кольридж) и младшие (Байрон, Шелли, Китс) романтики, а также не признанные при жизни Гельдерлин и Блейк, то Франция никем, за исключением Шатобриана (и то — прозаика), похвастаться не могла. Её слава передовой нации в XVIII веке, веке Просвещения, сыграла с ней плохую шутку, способствовав консервации наихудших приёмов классицизма. Французская поэзия коснела в своём самодовольстве и затхлости.

Впрочем, для острого ума мальчика латинская и французская классика представляла собой бесценное сокровище, углубляясь в которое можно было не замечать ничтожества настоящего. Как писал впоследствии Гюго, его любимыми спутниками на всю жизнь остались Вергилий и Тацит. Первый привлекал его своим сжатым и сильным стихом, широтой поэтического дыхания, с которой тот описывал и воинские подвиги, и прелести сельской жизни. «Энеида» — национальный эпос римлян — представляла собой образец для последующих эпопей в европейской литературе. Тацит, магистрат и историк, создал непревзойдённые образцы исторической прозы, с лапидарными, но яркими характеристиками героев и злодеев. Не мог Ларивьер не познакомить его и с другом Вергилия — мудрецом Горацием, а также с Овидием и другими поэтами Рима. Греческого же языка касались поверхностно, и Гюго в нём силён не был.

Во французской словесности дети изучали басни Лафонтена, поэта, по своему значению стоящего гораздо выше Крылова в русской поэзии, ибо он считается бесспорным поэтическим гением, из одного ряда с Мольером и Расином. Затем шло чтение комедий и трагедий этих драматургов, а также Корнеля, и поэтических трудов Буало. Знакомились ученики и с проповедями и речами Боссюэ. Мальчик определялся со своим отношением к школьным авторитетам. Скажем, Расина он невзлюбил, а подростком в подражание Лафонтену (которого в стихах пожилого возраста Гюго называл «заклинателем змей») сочинил басню.

Изучая латынь, Виктор постигал особенности французской орфографии — от какого корня происходит то или иное существительное или глагол? На всю жизнь он сохранил свои собственные предпочтения в написании иных слов, и ему приходилось порой вступать в пререкания с редакторами и типографиями. Он писал poёte, а не poèt, lys против предлагавшегося при наборе lis. Любовь к слову, филологическая подготовка и чуткое ухо к живому языку помогали ему всякий раз делать наилучший выбор из лексикона.

Для человека, родившегося в 1802 году, революция была недавним прошлым. Гюго вырос в окружении людей, в основе своей сформировавшихся ещё при старом режиме, но прошедших через испытания 1789—1799 годов. Он всегда впоследствии соотносил себя с теми бурными и кровавыми событиями. Революция означала грандиозный социальный и политический эксперимент, невиданный ещё в истории. Достаточно вспомнить политику дехристианизации — в католической стране! Процесс над королём и его казнь, массовый террор, введение призывной армии, война почти против всей Европы... Франция пережила невероятные потрясения, но тем удивительнее был тот факт, что в годы детства Гюго о революции вспоминали сравнительно редко. Фигура Наполеона заслонила собой недавнее прошлое.

Император олицетворял собой симбиоз революции и привычного образа жизни. Однако удар, нанесённый старым институтам и церкви, был настолько силён, что навсегда изменил менталитет французов. При всей своей буржуазности, их мещанство носило отныне отпечаток эгалитаризма и светскости. Наследие революции означало лидерство в мире мысли, что льстило сознанию французов. Воспитание и образование, полученные Гюго, носили отпечаток той переходной эпохи.

Великие исторические события непосредственно наблюдались юным Гюго, но ещё отстранённо — капитуляция Парижа, отречение Наполеона, ввод в столицу иноземных войск, в том числе казаков, Сто дней, повторная оккупация города. Отрочество и юность пришлись уже на время Реставрации.

С 1815 по 1818 год Виктор с Эженом жили в пансионе Кордье, в районе Сен-Жермен всё на том же левом берегу Сены, с которым была связана их детская жизнь. Оттуда они ходили заниматься в лицей Людовика Великого, довольно привилегированное заведение, с целью подготовки в Политехническую школу по настоянию отца, вернувшегося из Испании. Именно по его велению мальчиков забрали от матери и поселили в пансионе, дабы оградить от её «дурного» влияния. Супружеские нелады продолжали отражаться на детях. В 1814 и 1815 годах Леопольд Гюго дважды героически защищал город Тьонвиль на северо-западе Франции от противника, но перед отъездом из Парижа поручал детей надзору своей сестры, не доверяя жене.

Виктор с детства был во многом предоставлен самому себе и довольно свободно бегал по Парижу, наблюдал уличную жизнь (в отличие от большинства детей из семей среднего класса, находившихся под ежеминутным присмотром родителей, бонн, учителей). Как уже упоминалось, в ранние годы он ходил с братом в кабинет чтения за книгами для матери, затем из пансиона — в лицей. Виктор рос истинно городским ребёнком, настоящим парижанином, практически всю жизнь, за исключением периода изгнания, Гюго прожил в столице Франции.

Париж и в первой половине XIX века воспринимался как центр мира, «главный» город планеты. Трудно перечислить все плюсы от жизни в Париже для начинающего писателя. Этот город обладал удивительной способностью ухватывать и продвигать новое, служить перекрёстком для разных течений и направлений в литературе и искусстве. Примерно с 1820 по 1880 год всё самое интересное в культуре либо возникало в Париже, либо получало там своё развитие.

Французский язык ещё преобладал в международном общении. Эпоха 1815—1830 годов многими исследователями считается переходной от старого мира к динамичной цивилизации, это было время и завершения «промышленной революции», и революции романтизма в культуре и искусстве, и распространения идей парламентской демократии. Пол Джонсон недаром назвал книгу, посвящённую этому периоду, «Рождение современности». Именно в данную эпоху и формировался Виктор Гюго.

Образование он получал, в общем-то, урывками. Что-то учил у Ларивьера, затем в лицее, в Политехническую школу так и не поступил и в 16 лет завершил формальное обучение. Его филологическое образование свелось к изучению латыни и к умению грамотно писать по-французски. Для поступления в Политехническую школу (оттуда путь лежал в армию, например в военные инженеры, — Леопольд Гюго видел сыновей продолжателями его профессии) Виктора натаскивали в математике и философии (разумеется, понимаемой крайне схоластично).

Подлинное же воспитание и просвещение он получил, читая и общаясь с раннего возраста с интересными людьми. Гюго с юношеских лет вращался в кругу поэтов, писателей, артистов, художников, политиков, учёных. Это не могло не повлиять на его развитие и становление. Талант созревал и шлифовался в ходе этих бесед, пересыпанных остротами, спонтанными афоризмами, тонкими наблюдениями — в полном соответствии с традициями французского разговора.

С 1814 (с перерывом на «сто дней» в 1815-м)[3] по 1830 год во Франции у власти находились короли из династии Бурбонов — Людовик XVIII, а с 1824-го — Карл X, братья казнённого в 1793 году Людовика XVI. Их правление, известное как Реставрация, получило плохую репутацию у историков. К месту и не к месту вспоминают слова о Бурбонах, ошибочно приписываемые Талейрану: «Они ничего не забыли и ничему не научились». Но это неправда. Людовик XVIII правил в соответствии с дарованной им французам конституционной хартией. Имелся двухпалатный парламент, регулярно проводились выборы. Разумеется, избирательные права ограничивались имущественным цензом, но в то время он наличествовал везде, кроме США, и не считался чем-то злокозненным. Борьба шла за понижение его планки, но не против самой идеи ценза в принципе. В любом случае по сравнению с деспотическим правлением Наполеона разница была грандиозная. При этом его кодекс, основа гражданского законодательства нового типа, без феодальных привилегий, остался в неприкосновенности.

Выходило множество периодических изданий, на чьих страницах шла оживлённая полемика. Разумеется, существовала цензура, но опять-таки никакого сравнения с наполеоновскими временами. Пресловутый «белый террор» свёлся к ряду эксцессов — нескольким самосудам толпы на юге Франции. Был расстрелян маршал Ней — опять-таки в полном соответствии с законами и за явную государственную измену. Никто из «цареубийц» — депутатов Конвента, проголосовавших за лишение жизни короля, казнён не был. Они отделались всего лишь временным изгнанием за границу. Режим Реставрации полностью признал произошедшие изменения в экономике, распродажу церковных земель и отмену феодальных прав.

Реставрация сочетала в себе дух современности и исторические традиции. Никакой предопределённости в падении Бурбонов в 1830 году не имелось, за исключением тлевшей под спудом традиции насильственного свержения династии, вкус к революции, полученный в 1789-м, не исчез и оказывал непрерывное влияние на всю французскую историю. Проблема режима заключалась в недостаточной гибкости, отсутствии необходимой фантазии и политического предвидения.

Впервые за долгое время Франция жила в условиях долговременного мира и добрых отношений с соседями. На Венском конгрессе 1814—1815 годов было благоразумно решено не унижать Францию, в отличие от того, как поступили с Германией сто лет спустя в Версале. Те немногие военные предприятия, в которые ввязывались французы во время Реставрации, были успешными и почти бескровными — Испанский поход 1823 года для восстановления власти короля Фердинанда VII, Морейская экспедиция в Грецию в 1828 году и начало завоевания Алжира в 1830-м.

Режим Реставрации поначалу пользовался популярностью, и юный Гюго не случайно пребывал в лагере его сторонников. Преимущества Бурбонов были налицо — мир, законность, историческая преемственность и легитимность и свобода. Последнее звучит сегодня несколько парадоксально, но Шатобриан приветствовал Бурбонов именно как освободителей, что они подтвердили своей хартией.

Для нас представляет интерес расцвет культуры при Реставрации. Если во времена Империи литература пребывала в упадке, живопись сосредоточивалась на помпезном восхвалении Наполеона и его побед — в безжизненно-академическом вкусе, музыка также не могла похвастаться достижениями, то с началом Реставрации ситуация изменилась. Во Франции, сильно отставшей от Англии и Германии, произошёл рывок, который привёл к тому, что к 1830 году страна вновь вышла на лидирующие позиции в мировой культуре. Жан Огюст Доминик Энгр, Теодор Жерико и Эжен Делакруа сделали вновь французскую живопись ориентиром для художников из других стран. Франсуа Андрие Буальдье, Даниэль Обер, Фроманталь Галеви восстановили авторитет парижской оперы, а молодой Гектор Берлиоз тогда делал первые шаги к славе.

В литературе к 1815 году у французов имелся только один бесспорный гений — Франсуа Рене де Шатобриан. Но он был в оппозиции к империи и приветствовал возвращение Бурбонов, способствуя этому своим пером. К 1830 году появились Альфонс де Ламартин, Альфред де Виньи, Альфредде Мюссе, Стендаль, Оноре де Бальзак, Проспер Мериме. Однако самым известным из них стал Виктор Гюго.

Его пребывание в пансионе вполне можно сравнить с лицейскими годами Александра Пушкина, на три года его старше. Так же как и русский поэт, он беспрерывно писал стихи на все случаи жизни и на все темы. Начав с переводов и со стихотворений на случай (до нас дошло посвящение в стихах «госпоже генеральше Люкотт» на Новый, 1814 год), он сочинял и басни, и комические стишки несколько непристойного содержания, и подражания Расину. Такое упоение стихотворчеством — лучшая школа для молодого поэта. Он осваивал разные размеры, учился управляться с сюжетом, подчинять себе слова. Главное, мальчик верил в себя, раз написал в 14 лет: «Хочу быть Шатобрианом либо никем».

Но не только стихи занимали юного Гюго в школьные годы. Поскольку по велению отца он готовился к поступлению в Политехническую школу, то ему приходилось немало заниматься и математикой. На всю жизнь он сохранил любовь к точности и строгости в описаниях. Хотя математика и считается антипоэтической наукой, но в Гюго прекрасно уживались и самая безудержная фантазия, и любовь к точности.

Первое признание Гюго как поэта пришло к нему в 15 лет, когда он принял участие в конкурсе, объявленном Французской академией на тему «Счастье, которое при всех обстоятельствах жизни даёт человеку учение». Почти семьюдесятью годами ранее при схожих обстоятельствах началось восхождение к славе Жана Жака Руссо, который получил известность, написав сочинение на тему «Содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов» для конкурса, объявленного Дижонской академией. Ода Гюго не получила первого места, но наделала немало шума, когда академики узнали, сколько её автору лет. Подросток был удостоен почётного отзыва и приглашён в гости к члену академии Франсуа де Нёфшато.

Хотя детские стихи Нёфшато одобрил сам Вольтер, назвавший его «своим наследником», в литературе он так и остался на уровне эпигона эпигонов классицизма, зато многого достиг в политике, побывав на высочайших постах во время революции и при Наполеоне (был председателем Законодательного собрания, членом Директории, министром внутренних дел и главой сената). Гюго мог многое узнать о событиях и людях тех времён из первых рук. Так начались его контакты с большими людьми, причём не благодаря родственным связям, а ввиду личных заслуг. Одновременно беседа с Нёфшато имела символический характер — избранник Вольтера словно передавал эстафету Гюго, который, таким образом, входил в великую литературную традицию.

В дальнейшем Гюго ещё несколько раз принял участие в поэтических конкурсах и в 1819 году победил в одном из них, объявленном Тулузской академией, и получил приз — золотую лилию за вполне роялистское стихотворение — оду «На восстановление статуи Генриха IV». Подобные литературные состязания хотя уже считались архаичными в то время, тем не менее способствовали порой выдвижению действительно талантливых поэтов.