6

Конечная цель — спастись. А для этого, как минимум, необходимо выжить. Я должен поддерживать в теле жизнь. Обеспечивать водой, пищей, укрытием. И не важно, хорошо или плохо у меня получается, главное, чтобы вообще что-нибудь получалось. Пока нить жизни не оборвалась, она будет связывать с прошлым, несмотря на чудовищную паузу. Вот пункт первый.

Пункт второй. Я должен приготовиться к болезням. Подвергая тело таким лишениям, нельзя ждать, что оно, бедное, станет вести себя так, будто его холят и лелеют. Нужно быть начеку. При первых же симптомах — лечиться немедленно.

Пункт третий. Следить за психикой. Ни в коем случае не прозевать, если начну сходить с ума. А все к тому идет — нужно быть готовым, могут появиться галлюцинации. Вот где надо бороться за себя, и я буду говорить вслух, даже если сам себя не услышу. В обычной обстановке сам с собой вслух говорит только псих — первый признак. Но здесь это лишь доказательство того, что я существую.

Пункт четвертый. Спасение погибающего — дело самого погибающего. Главное — быть на виду. У меня нет даже палки, чтобы нацепить на нее рубашку. А ведь могут пройти мимо скалы и даже бинокль в ее сторону не повернут. Но увидят скалу — увидят и моего гнома. Поймут, что кто-то его соорудил, подойдут и снимут меня отсюда. Все, что от меня требуется, — существовать и ждать. Владеть ситуацией.

Он пристально посмотрел на море. И немедленно обнаружил, что снова видит его сквозь окно. Он находился внутри собственного тела, вверху. Над окном обзор был ограничен пересечением накладывающихся друг на друга складок кожи и полоской волос — бровями. Очертания или тени двух ноздрей разделяли окно на три просвета. Но ноздри были прозрачны. С правой стороны свет проступал сквозь дымку тумана, и все три просвета сходились внизу в один. Опуская взгляд, он видел поверхность над щетинистой изгородью на небритой верхней губе. Непроницаемая темень за окном распространялась по всему телу. Он наклонился вперед, чтобы выглянуть за пределы оконного переплета, но переплет переместился вместе с ним. Насупив брови, он на мгновение изменил его форму. Все три просвета слились на горизонте. Хмурясь, он сказал себе:

— Обычная практика выживания. Ничего тут странного нет.

И, помотав головой, принялся за дело. Обратил окно на собственное тело и придирчиво оглядел кожу. Над шрамами появились большие красноватые участки.

— Обгорел!

Он схватил нательную рубаху, натянул на себя. Ткань, как ему показалось, почти высохла, и он влез в кальсоны. Прозрачные окна превратились в обычное зрение. Он собрал документы, сложил в книжечку — удостоверение личности и, убрав весь пакет в карман куртки, прошелся по вершине скалы, проверяя, высохла ли одежда. На ощупь она оказалась не столько сырой, сколько тяжелой. В ней уже нечего было отжимать, пальцы оставались сухими, но в тех местах, где он ее приподнимал, на камнях темнели влажные следы, медленно исчезавшие на солнце.

И сказал себе глухо, словно сквозь промокашку:

— Сапоги я зря скинул.

Шагнул к плащу и, опустившись на колени, стал его осматривать. Потом вдруг принялся за карманы — почему-то он о них совсем забыл. Извлек зюйдвестку, с которой стекала вода, и насквозь промокший подшлемник. Разгладил зюйдвестку, отжал подшлемник. Разложил их на камнях и сунул руку в другой карман. На лице замерло тревожное, сосредоточенное выражение. Пошарив поглубже, он вытащил позеленевший полупенсовик, обрывок веревки и скомканную обертку от плитки шоколада. С огромной осторожностью развернул фольгу — внутри ничего не оказалось. Он вплотную приблизил лицо к блестящей бумажке, скосив на нее глаза. В одном из изгибов уцелела единственная коричневая крошка. Он высунул язык и слизнул ее. Мгновенное острое ощущение сладости пронзило его и исчезло.

Прислонившись к каменному гному, он дотянулся до носков, надел их. Взял гольфы, скатал, опустил верхнюю часть, а из нижней соорудил что-то вроде ботинок.

Приникнув головой к гному, закрыл глаза. Солнце согревало плечо, внизу плескалась вода. В голове одна за другой мелькали сцены из прежней жизни, звучали какие-то голоса. Он ощущал все признаки наступающей дремоты, но сон — глубокий, мертвый — не брал его. Существо в центре шара бодрствовало, проявляло активность, не зная усталости.

— Эх, сейчас бы в кровать с простынями, пинту-другую чего-нибудь выпить, поесть горячего. А еще бы теплую ванну.

Некоторое время он молча сидел, а существо перескакивало с мысли на мысль. Он вспомнил, что речь служит доказательством целостности личности, и вновь зашевелил губами:

— До тех пор, пока я все это хочу, но могу и обойтись; до тех пор, пока могу сказать себе: я один на скале посреди океана и должен бороться за жизнь, — я продержусь. В конце концов, по сравнению с теми дубарями, которые сейчас идут на посудинах Его Величества, мне ничего не угрожает. Они-то и представления не имеют, в какой момент взлетят на воздух. А вот посмотрел бы я на ту штуковину, которая сдвинет с места эту скалу.

Внутри Вселенной, куда не проникало зрение, продолжало плясать и метаться существо, не умеющее постичь себя самое.

— Ладно, так или иначе, днем спать ни к чему. Хватит с меня ночных кошмаров.

Он резко встал и окинул взглядом горизонт:

— Одеться и поесть. Одеться к обеду.

Он скинул гольфы и оделся, напялив на себя все, кроме куртки и плаща. Гольфы натянул до колен поверх брюк. Встал во весь рост, и в неподвижном воздухе зачастили слова:

— Это место я назову Смотровой Площадкой. Наблюдатель будет прозываться Гномом. А ту освещенную солнцем скалу, ту, куда я доплыл, — Скалой Спасения. Место, где я добываю мидий и прочую еду, пусть будет Столовой Скалой. А то, где я ем, — Красным Львом. Участок с южной стороны, где переплетаются водоросли, назову Большим Утесом. Ну а вот тот утес с западной стороны, с воронкой внутри…

Он замолчал в поисках подходящего названия. Чайка, парящая в лучах солнца, приблизилась, увидела две фигуры, стоящие на Смотровой Площадке, вскрикнула, обезумела, скользнула на крыло и, описывая круги, унеслась прочь. Но тотчас, опустившись пониже, на уровень его правой руки, вернулась назад и пропала внутри утеса. Он сделал несколько шагов и заглянул вниз. С левой стороны виднелся вертикальный, почти непрерывный спуск, переходящий в расселину посреди утеса, над которой начиналась воронка. Справа основание отвесной скалы, заслоненное выступающим углом Смотровой Площадки, было скрыто. Он подполз на четвереньках к краю и заглянул вниз. Утес просматривался еще на ярд, затем, уменьшаясь, пропадал из виду. Ближе к подножию скала появлялась вновь, и он заметил, как внизу сверкнуло на солнце птичье перо.

— Из скалы вывалился кусок.

Он пристально посмотрел на воду. Ему показалось, что где-то далеко-далеко на глубине можно различить очертания квадрата. Он отступил от края и выпрямился.

— Чаячий Утес.

Горизонт был по-прежнему пуст.

Он спустился по скале вниз, к Красному Льву.

— Жаль, не помню названия всего рифа. Капитан в шутку назвал его «Жди беды». Вертится на кончике языка. Нужно еще придумать название для участка, по которому я все время карабкаюсь туда-сюда, — между Смотровой Площадкой и Красным Львом. Пусть будет Главный Проспект.

Он увидел, что скала, на которой он сидит, потемнела, и оглянулся через плечо. Солнце как раз заходило, опускаясь за спиной Гнома, и нагромождение камней превратилось от этого в великана. Он быстро встал и спустился к усеянной птичьим пометом Столовой Скале. Распластавшись, повис, продвинулся на несколько ярдов и выдернул несколько мидий. Был прилив, и вода стояла высоко, оставляя ему гораздо меньшее поле действия. Пришлось наклоняться и отдирать мидии под водой. Он вскарабкался обратно к Красному Льву и принялся за еду. Огромный силуэт скалы утратил детали, превратился в большое пятно на фоне вечернего неба. Тень приобрела угрожающие размеры, стала гигантской, как горный пик. Он поглядел в другую сторону. Три скалы, уменьшаясь, уходили в темное море.

— А вас, скалы, я называю Оксфорд-серкус, Пикадилли и Лестер-сквер.

Он направился к темной запруде, спустившись туда по расселине. Из отверстия среди разбросанных камней у дальнего края лужи все еще исходил слабый свет, и, пока он пил, по воде пробегала едва заметная рябь, но красные кольца уже невозможно было разглядеть. Погрузив указательный палец в воду, он нащупал илистое дно. Он лежал очень тихо.

— Дождь еще будет.

И вдруг, резко дернувшись, отскочил. В запруде был кто-то еще. Или какой-то голос, говорящий почти одновременно с ним. Звук шел от воды и каменной плиты. Когда сердцебиение утихло, ему удалось, призвав на помощь логику, сообразить, в чем дело. Редкое, позабытое явление — резонанс, эхо. И тут же последовал вывод: здесь, в замкнутом пространстве, его голос опять звучит в полную силу. Уняв дрожь, он сосредоточился и произнес:

— Леди и джентльмены, здесь, внутри, целостность личности полностью гарантируется…

Он резко замолчал и услышал, как скала вторит:

— …мены…

— Будет дождь.

— …ождь.

— Как поживаете?

— …аете?

— Я делаю все, чтобы выжить. Оплету риф названиями, тем самым его приручу. Не каждому дано понять, как это важно. Название налагает печать, заковывает в цепь. Пусть только эта скала попробует подчинить меня своим привычкам, я не дамся, напротив — подчиню ее моим. Я навяжу ей свой распорядок, свою географию. И сделаю это с помощью названий. А если она попытается уничтожить меня, заглушить, что ж, буду разговаривать про себя, внутри себя, где мои слова находят отклик, а звуки имеют значение, подтверждая, что я существую. Буду собирать дождевую воду и пополнять запасы. Буду использовать свой мозг — точный инструмент — и добьюсь нужных результатов. Удобства. Безопасности. Спасения. А потому завтрашний день объявляется днем размышлений.

Он оторвался от запруды, вскарабкался по Проспекту на Смотровую Площадку и остановился рядом с Гномом. Напялил на себя все, что было, натянул мокрый подшлемник, водрузил на голову зюйдвестку, застегнул подбородочный ремешок. Быстро оглядел горизонт, прислушиваясь к слабому шуму, доносящемуся из невидимого гнезда снизу, откуда-то с Чаячьего Утеса. Спустившись по Проспекту, он добрался до своей щели. Сел на стенку у входа в расселину и обмотал вокруг ног серый свитер. Затем, ерзая, втиснулся внутрь, проталкивая вниз куртку и плащ. Туго надул спасательный пояс, завязал спереди тесьмой оба конца трубки. Получилась большая и очень мягкая подушка, на которую можно было положить голову. Он лежал на спине, голова в зюйдвестке покоилась на подушке. И тогда постепенно, дюйм за дюймом, вытянув вдоль тела руки, произнес, обращаясь к небу:

— Нужно насушить водорослей и выстелить ими дно расселины. Полный уют — крошка-блошка в шерстке кошки.

И закрыл глаза.

— Так. Расслабить мышцы, каждую, одну за одной…

Сон — состояние, в которое можно привести себя сознательно, как и в любое иное.

— Почему так трудно устроить себе жилище на голом месте? Да потому, что здесь дел непочатый край. Ну ничего, я не пожалею сил, и мне не надоест. Это во-первых.

Расслабить мышцы ног.

— Зато будет о чем порассказать! Все сбегутся! Неделя на скале. Лекции… Как выжить. Выступает лейтенант…

— А почему бы не капитан-лейтенант? Или старший помощник командира? Старший офицер и прочее, и прочее.

— Прежде всего надо помнить…

Глаза широко раскрылись.

— А сам-то каков! Напрочь забыл! Почти за неделю не выдавил из себя ни унции! По крайней мере, с тех пор, как меня снесло с этого чертова мостика. Ни разу не сходил.

Хлопанье зюйдвестки заглушало и без того еле слышную исповедь. Он лежал, размышляя о том, отчего так плохо работает у него кишечник. А это навеяло картинки, где присутствовали хром, фарфор и прочие сопутствующие детали. Вот он положил зубную щетку на место и стоит, разглядывая лицо в зеркале. Процесс еды представлял собой исключительную важность. На каждом этапе развития человечество придумывало для него новый ритуал. Фашисты используют для расправы, верующие возвели в обряд, а для каннибалов — это либо ритуал, либо лекарство, либо способ с неповторимой прямотой отметить свою победу. Убили и съели. Впрочем, съесть ближнего можно не только ртом — это лишь вульгарное выражение того, что на самом деле является универсальным процессом. Съесть можно, пустив в ход и фаллос, и кулаки, и голос. Даже подбитые гвоздями ботинки. Покупая и продавая, женясь и производя потомство или наставляя кому-то рога…

Кстати, о рогах. Он отвернулся от зеркала, завязал на халате пояс и открыл дверь ванной. Навстречу двигался Альфред, как будто «рога» — это несколько старомодное выражение — вызвали из небытия его дух. Какой-то непривычный Альфред — бледный, потный, дрожащий, он подступал все ближе и ближе. Занесенный кулак оказался на уровне груди — его удалось перехватить. Он выкручивал Альфреду руку до тех пор, пока тот не скрипнул стиснутыми зубами, а изо рта не вырвался хрип. Но, зная о космическом характере процесса пожирания, он чувствовал себя в безопасности и только ухмыльнулся, глядя на приятеля сверху вниз:

— Привет, Альфред!

— Ах ты сволочь! Гадина!

— Не суй нос куда не надо, малыш.

— Кто тебя сюда впустил? Говори!

— Тихо, тихо. Не гони волну. Давай разберемся спокойненько. Зачем столько шуму?

— Не притворяйся, что там кто-то другой! Подонок! О Боже…

Они стояли у закрытой двери. У Альфреда вокруг рта собрались складки, и по ним текли слезы. Он пытался добраться до дверной ручки.

— Крис, скажи мне, кто там. Я должен знать, ради Христа!

— Только не переигрывай, Альфред.

— А ты не притворяйся, будто там не Сибилла. Подонок, грязный вор!

— Хочешь взглянуть?

Икота. Слабая попытка борьбы.

— Там… там не она? Кто-то другой? Ты меня не обманываешь, Крис, честно?

— Старик, я на все готов, лишь бы тебя успокоить. Гляди.

Дверь открывается: Сибилла, слабо вскрикнув, натягивает простыню до ушей — прямо фарс с постельной сценой, чем, собственно, во всех смыслах это и было.

— Честное слово, Альфред, дружище, можно подумать, ты на ней уже женат.

Но процесс пожирания был как-то связан с китайской шкатулкой. А что она такое, эта шкатулка? Гробик? Или резная коробочка из слоновой кости, куда вложены еще несколько таких же, поменьше? И все же китайская шкатулка как-то тут замешана…

Ошеломленный, он лежал, словно изваяние, раскрыв рот и пристально вглядываясь в небо. Отчаянная возня у его груди, всхлипы, вырывающиеся из безвольного рта, размазанные слюни — все это продолжало вызывать ответную реакцию его более сильного тела даже тогда, когда он снова очутился в расселине.

Прочистив горло, он сказал вслух:

— Где, черт возьми, я нахожусь? Где я только что был?

Он подтянулся повыше, прижался щеками к спасательному поясу и повернулся лицом в глубь расселины.

— Не могу уснуть.

Но сон необходим. Люди сходят с ума, если мало спят. Он громко произносил слова, и спасательный пояс двигался вместе с подбородком.

— Значит, я спал. И мне приснился сон про Альфреда и Сибиллу. Снова спать.

Он тихо лежал, думая о сне. Но предмет мысли мучительно ускользал.

Думать о женщинах и о том, как и кого съел. Как поедал женщин, мужчин, как с хрустом сгрыз Альфреда, и ту девушку, и того паренька. Непродуманный и бессмысленный эксперимент. А теперь лежать неподвижным бревном и думать о тоннеле пройденной жизни, где остались одни объедки и который так пугающе прервался.

На этой скале.

Эти три скалы там я назову Зубами.

В то же мгновение он вцепился обеими руками в спасательный пояс, напрягая мышцы, чтобы побороть приступы сильной, пронизывающей с ног до головы дрожи.

— Нет! Только не Зубы!

Зубы здесь, у него во рту. Он ощупал их языком, двойную преграду из кости, каждый такой знакомый и характерный, если не считать дырок, — все здесь, на своем месте, как воспоминание, если дать себе труд подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…

Он целиком ушел в мысли о сне.

Сон — это ослабление контроля над сознанием. Это сортировка. Сон наступает тогда, когда вся неотсортированная дрянь высыпается наружу, как из мусорного ящика, опрокинутого порывом ветра. Во сне прерывается последовательность времен, движение по прямой. Вот почему Альфред и Сибилла оказались вместе с ним на скале, да еще этот шмыгающий носом паренек с зареванным лицом. Иными словами, это примирение со смертью, с полным выключением сознания, с подавлением личности, предельно откровенное признание всего, обычно вкладываемого нами в понятие «смерть», — что мы всего лишь временные создания, изготовленные на скорую руку и не способные выдержать темп жизни без ежедневной передышки от того, что прежде всего считаем нашим…

— Так почему же я не могу уснуть?

Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, уменьшаясь в размерах, оказывается стянутой в узел. Там тщательно скрываемая и лелеемая личность, единственное наше достояние и единственная наша защита, должна претвориться в конечную истину, в черную молнию, которая все сжигает и разрушает, превращая в абсолютное, неоспоримое небытие.

И вот я лежу здесь, существо, прикрывающееся плащом, как броней, вдавленное в щель, легкая закуска для зубов, сточившихся за долгую жизнь от сотворения мира.

— О Боже! Почему мне никак не уснуть?

Зажав обеими руками спасательный пояс, подняв голову и устремив взгляд прямо перед собой, в глубину мрачного тоннеля, он прошептал ответ на собственный вопрос, испытывая одновременно ужас и изумление:

— Я боюсь спать.

Загрузка...