Глава 11

Меня зовут Андреа, я живу в Шестнадцатом округе.

Я почти счастлив.

Кажется, у меня есть все: я Молод, Красив, Богат, все должны мечтать, чтобы оказаться на моем месте.

Или почти все.

Я Молод, Красив, Богат и здравомыслящ.

И эта последняя деталь все губит.


Моя жизнь — это роскошь, спокойствие и наслаждение, у меня апартаменты за шесть миллионов, машина мечты (вашей мечты, естественно) и барахла, как у Мадонны, у меня есть картины известных мастеров, две тысячи компакт-дисков и один из них платиновый, я занимаюсь спортом в «Ритце», я никогда не ужинаю дома. Мне двадцать два года.

Я живу на авеню Фош, в квартирке в двести квадратных метров с паркетом, лепными потолками, каминами и очень красивой горничной, на стенах у меня полотна вышеупомянутых мастеров и еще рисунок Энди Уорхола[21], его я сам купил на аукционе, и еще гениальная живопись проклятых художников[22]. Под потолками у меня хрустальные люстры, единственное, что уцелело от нашего тосканского дворца, которым моя семья владела четыреста лет.

В своих апартаментах я сломал несколько стен, и получилась огромная комната, где там и тут, словно бы случайно, расположились рояль, столовая фирмы «Кнолль», телик фирмы «Бэнг и Олуфсен», несколько диванов, кресел, низкие столики из салона «У Конрада» с пепельницами из салона «У Коллет». В другой комнате — кровать в стиле Людовика XVI, фотография ночного Нью-Йорка и джакузи целиком из стекла.

Я раскатываю на «Порше-СТ3» с номером 75ONLV75, обувь делаю на заказ у Берлути, ношу джинсы только от кутюрье или костюмы за двадцать пять тысяч, и зимой, и летом не выхожу из дома без моих «Рей Бэн»[23] семидесятых годов, волосы у меня всегда немного встрепаны. По натуре я художник, и мое произведение — Я сам.

Моя персона, мои апартаменты, моя машина, мой образ жизни, моя внешность — все исключительное, я ничего не делаю как другие или же делаю лучше.


* * *

Каждый день я просыпаюсь в полдень, сажусь в свой «порше» и еду завтракать в одно из тех мест, которых вы не знаете, после иду в «Ритц» поплавать или отправляюсь по бутикам, или на какой-нибудь аукцион, или в офис моего отца, потом возвращаюсь домой почитать, а вечером снова выхожу.

Я выхожу «в свет» каждый вечер, это моя единственная слабость. Уже лет восемь я не могу оставаться по вечерам дома. Как и все, в свое время я начал с «Планша», о котором сохранил самые нежные воспоминания, потому что именно туда я приходил в своих первых костюмах от Дольче и Габбаны. Мне было четырнадцать лет, когда я открыл для себя то, что, как я тогда думал, и есть знаменитые ночи Парижа: Жильбер Монтанье в локонах, «весь Париж» в рубашках от Ральфа Лорана, виски и головокружительные танцовщицы, наш «Клуб пресыщенных детей», потрясающие вечера на тему вроде: «целовать-не-целовать-во-время-конкурса-галстуков-когда-идет-снег-а бар-открыт-распределение-каскеток-от-Жака-Даниеля-и-ветровок-от-Кутти-Сарка», — короче, наше вам с кисточкой! Я воображал, будто я Тони Монтана, когда — сам от горшка два вершка! — с огромной отцовской сигарой во рту, вывернув карманы, платил за бутылку вина. Я «валцело» хорошеньких маленьких испуганных кисок из добропорядочных семей — да, в те времена мы вместо «целовал», «закадрил», «влепил поцелуй», «залапал» и тому подобного, переставив слоги в слове «целовал», говорили «валцело», это был наш неологизм, и — еще хуже! — мы его спрягали, так вот, я «валцелил» многих маленьких Маш (Мари-Шарлотт), маленьких Анн-Се (Анн-Сесиль), маленьких Прис (Присцилла), маленьких дурочек, которые после десяти минут болтовни со мной шли в общий сортир ласкать меня, а потом лили горючие слезы, потому что я больше не нуждался в них, а они были в меня влюблены.

Но пришло время, и мне надоели свеженькие девочки, надоело слушать глупые французские песенки и, главное, надоел хозяин «Планша», который надумал выгравировать мое имя на позолоченной пластинке и прикрепить ее у входа среди таких же табличек с именами почетных посетителей заведения, и все это из-за частички «ди» перед моей фамилией. Я сказал себе, что заведение, где хозяин сумасшедший, не может быть достойным, и распрощался с ним.

К тому же мои друзья и я сам повзрослели. Мы достигли совершеннолетия. Мы сочли, что нам уже не пристало тратить время в заведении, где в середине июня уже пусто, потому что его завсегдатаи сдают экзамены.

Мы стали слишком стары для «Клуба» и наконец пришли к выводу, что это место, где мы чувствовали себя как рыба в воде, отныне не представляет для нас ни малейшего интереса… Аквариум опустел, а мы доросли до уровня настоящих кафе и баров, там мы почувствовали себя взрослыми. Взрослыми? Да на нас смотрели как на забавных зверушек! Наш юный возраст удивлял, наша наглость удивляла еще больше, но деньги открывают все двери, и теперь в этих заведениях, претендующих на то, что они для избранной публики, мы сокрушаем женщин полусвета. А кого там только нет, настоящий римейк «Человеческой комедии»: чиновники middle class[24], которые живут на сорока квадратных метрах и, лишь бы показать себя, спускают свое жалованье на бутылки, приодетые секретарши и косметички, большие любительницы спрея, мстительные жители предместий, вытащенные из невежества с помощью огромного количества отвратительных шлягеров в стиле вымученного французского рэпа, который загрязняет волны и золотые диски, можно подумать, мы об этом мечтаем, спасибо фирме «Барклай и Полиграм». Для них — повышение социального положения, для нас — приобщение к дурному вкусу. Мы наслаждаемся нашими VIP-лимузинами, звучными и полновесными родовыми именами, а ведь мы составляем всего ничтожную долю процента, мы те, кто заставляет плеваться пятидесятилетних домашних хозяек, они по вечерам читают «Капитал», а мы жиреем, мы лопаемся от достатка, водка и чувство превосходства кружат нам головы, мы властители мира, ну, просто реклама спортивного автомобиля «спрайт».

В массе людей нас ничтожная доля, но мы чувствуем себя многочисленной кастой и знать не знаем, что там происходит внизу. В тот час, когда вы встаете, чтобы идти вкалывать, мы, пьяные и безмятежные, только ложимся спать, спустив за одну ночь столько, сколько вы тратите на питание за неделю, больше, чем вы платите за квартиру, даже больше вашего жалованья. И самое скверное то, что это нормально, и завтра мы будем делать то же самое, и послезавтра тоже, и так каждый день, пока не подохнем.

Вас это возмущает? Тем лучше, для того мы и стараемся.

Я молодой подонок, мерзкий молодой подонок, который плюет на ваше возмущение с высоты своих двадцати двух лет и своих миллионов. Мое кредо? Послать к черту мир! Понятно?

Ведь послать к черту мир — это выход, панацея от скуки. Вывести из себя, послать к черту, возмутить лицемеров, морально опустившихся, нетерпимых, без оснований претенциозных, соседей, буржуа, скупердяев, фантазеров, безнадежных посредственностей, тех, кто покупает большие машины в кредит, тех, кто разглагольствует о политике, тех, кто обзывает девушек шлюхами, потому что не поимел их, кто критикует книги, не прочтя, тех, кто проповедует только в своей церкви, тех, кто размахивает пачкой тысячефранковых купюр перед официантами, тех, кто не любит полицейских, о других я уже не говорю.

У меня есть два безошибочных орудия, чтобы развивать свое искусство жить: первое — мое несомненное физическое, интеллектуальное, финансовое и социальное превосходство, ими я с первого раза сокрушаю противника, они делают меня неуязвимым при любой атаке, а второе — мне на все наплевать и я ничего не стыжусь.

Вы считаете это мальчишеством? У меня другое мнение.

Я плюю на мир, потому что ненавижу его.

Я ненавижу его за то, что он не такой, каким я хотел бы его видеть. Я идеалист, я дорожу вышедшими из употребления ценностями, я чту мужество, самоотверженность, благородство. Моя жизнь — поиск чего-то, чего больше нет, мои предки были героями, а я всего-навсего сын своего отца. Бунтовщик без причины, я подохну или в аварии своего «порше», или от передозировки, тогда как хотел бы умереть в сражении.

В каком сражении? В мире, где Бог — это Социальный Успех, в мире, в котором спасают только в кино?

Тщетно ищу я в каждом хоть крупицу поэзии, воодушевления в споре, идеалов, если не мыслей, но люди проходят мимо, они торопятся, плохо одетые, с потухшим взором, в котором лишь одни заботы.

Я ничего не могу сделать для них. Я ничего не могу ни для кого.

Я свел с ума всех девочек Парижа, три четверти из них потому, что я на них даже не взглянул, а для остальных, тех, которые привлекли мое внимание потому, что они были красивые или дерзкие, или тех, кого называют недотрогами, это оборачивалось несчастьем.

Девочки Шестнадцатого округа носят меховые манто и часы «Картье», льют слезы из-за одного «да» или одного «нет» и симулируют оргазм. Они «выходят в свет» в четырнадцать, принимают дурь в пятнадцать, делают минет в шестнадцать. В семнадцать они позволяют какому-нибудь богатенькому сыночку лишить себя невинности, в семнадцать же впервые обращаются к хирургу — нос, липосакция, грудь. Они страдают комплексом Электры и непомерно высоко оценивают собственную персону, они слушают бездарную музыку, покупают одинаковые сумки и все терпеть не могут своих родителей. Они научились читать по «Вуаси», они сторонятся «плебса», они целыми днями перемывают косточки своим подружкам, и в голове у них нет ни единой мысли.

Все, что они любят, кроме себя и своих йоркширских терьеров, — это деньги.

Их ясные глаза, должно быть, проникают сквозь стены, они оценивают вашу обувь, ваши часы, лаская вашу грудь, они изучают лейблы ваших костюмов, украдкой любопытствуют, какого цвета ваша кредитная карточка, насколько плотно набит бумажник в вашем кармане, они знают, какой модели ваш «порше», где в зале ваш постоянный столик, знают, что вы пьете, что едите, какие чаевые оставляете водителю заведения, знают ваше имя, знают, чем занимается ваш отец, сколько он зарабатывает и сколько отваливает вам…

Все они шлюхи. Тем лучше для меня.

А я словно универсальный переходной приз, самый красивый и самый яркий любовник Парижа, обо мне грезят все маленькие дурочки, с которыми никто ни разу не переспал и никто никогда не переспит.

Я бы мог всех их перетрахать. Но меня это не забавляет. Меня забавляет другое — играть на их нервах, мучить их, заставлять их унижаться.

Из этого я сделал искусство (еще одно). И самое отвратительное здесь то, что после всего они снова умоляют о встрече, обрывают мой телефон, умоляют выпить с ними по чашечке кофе или по стаканчику вина, потому что, видите ли, им необходимо со мной поговорить, они на людях закатывают мне истерики, трезвонят по всему свету, что влюблены в меня и что они не понимают, почему я так обошелся с ними.

И самое смешное то, что все они воображают, будто я не тронул их потому, что слишком их уважаю.

Я трахал только проституток, я люблю хорошо сделанную работу.

Я трахал только проституток, пока не встретил ее…


Я в своей гостиной у ночного окна, я смотрю, как в городе зажигаются огни. Я пью водку с тоником и думаю о Хелл.

Я много слышал о ней, слышал мнения самые противоречивые, и они меня заинтриговали: одни говорили, что она глупа, поразительно глупа, потом кто-то превозносил ее интеллект, кое-кто поговаривал, будто она частый гость в психушке, правда, позднее я узнал, что это брехня, еще мне рассказывали, как она безудержно хохочет, как затевает провокационные споры, говорили, что побаиваются ее, когда она не в духе. Но все сходились в двух пунктах: она красивая и она чокнутая.

Я встретил ее, бродя как-то по бутикам, она рыдала у витрины «Baby Диор», я так никогда и не узнал почему. Она была во всем черном и красива какой-то обнаженной красотой. Два месяца меня преследовал ее взгляд, но я ничего не предпринимал, чтобы вновь увидеть ее. Не хотел провоцировать судьбу. Мы встретились опять случайно в одно из воскресений, в полночь, я повез ее поужинать в «Калавадос», и там она спела песенку Ферре об умершей любви, она пела, глядя мне в глаза, будто в них читала слова.

С этого дня я потерял покой, так она увлекла меня. Но я не хотел оказаться в зависимости от кого бы то ни было, не хотел терять свою свободу, и это лишало меня воли, терзало.

Всю жизнь, чтобы не оказаться в гнусном положении человека, который жаждет любви, а ему в ней отказывают, я влюблял в себя других. Умышленно представая подонком, я все же контролировал себя, и меня считали мерзавцем потому, что я сам хотел выглядеть им.

Хелл завладела мной, не приложив к этому ни малейшего усилия. Она хотела лишь одного — бежать от меня. И по той же самой причине: она боялась меня так же, как я боялся ее. Но было уже слишком поздно.

Я устроил для нее потрясающее увеселение: самолет, яхта, казино, Милан, Довиль, Монако, я не столько хотел поразить ее воображение, сколько бежать из Парижа, где моя дурная репутация была вездесуща (я никогда так не проклинал ее, как в те дни), и из кожи вон лез, лишь бы убедить Хелл, что не заманиваю ее в ловушку.

И наконец она сдалась. Сколько часов провели мы в тот вечер, жадно целуясь в садах Карусели? Эти шесть месяцев были незабываемы, я был счастлив, тут уж ничего не скажешь, бесхитростные воспоминания о них и сейчас доставляют мне боль. Только мы, я и она. И больше никого. А потом однажды мы вышли показаться на людях, и тут ею словно демон овладел. С этого дня все рухнуло, и мы начали таскаться по всяким злачным местам, они и притягивали ее, и приводили в уныние, и она уезжала оттуда и ублаготворенная, и смертельно раненная. Она хотела окунуться в грязь, она нуждалась в этом, но это же ее и убивало. Она все больше и больше погружалась в клоаку, и я вместе с ней, потому что не хотел отпускать ее от себя и еще потому, что она была мне нужна, чтобы с ней выдержать все, что мы пили и где бывали. Я постепенно сдавал, но ни за что не оставил бы ее. Я ее любил.

А потом она ушла.

Шесть месяцев счастья… Неторопливая игра… а в один прекрасный день ты оказываешься за ломберным столом один… Твой партнер забирает свои денежки, бросает карты, и ты, как дурак, остаешься перед неоконченной партией… Ждать. Потому что ты не можешь делать ничего другого, только ждать. Перестать ждать было бы равносильно концу.

И ты впустую ждешь, что она продолжит игру, думаешь, что у тебя еще остались козыри, они пока не побиты и изменят ход партии.

Но ты проиграл.

Я, я проиграл.

Нет, я проигран.

Я ее люблю… Все время, дни и ночи, я погибаю от любви. Я люблю ее спящей или подавленной, я люблю ее, даже когда она под дурью, отупевшая, опустившаяся. Не знаю, как удавалось ей при полной деградации оставаться настолько чистой, что мне хотелось опуститься перед ней на колени.

Уже четыре месяца, как все кончено. И не единого слова.

С тех пор я каждый вечер куда-нибудь иду, я больше ничем не ограничиваю себя, как никогда пичкаю себя наркотиками, я уже и сам не знаю, что творю. Я нашел для себя одну блондиночку — я, кстати, терпеть не могу блондинок, — глупую, рассудительную, неприметную, с личиком деликатной мышки. Полная противоположность Хелл. Я сплю с ней раз в месяц и едва помню, как ее зовут.

Да, Диана. Ничего интересного.

Я ее повсюду афиширую, засыпаю ее очень дорогими подарками, все считают меня ненормальным.

Но никогда раньше я не приводил к себе столько шлюх, я трахаю их в глотку без резинки, а потом гоню в шею.

Две недели назад я позвонил Хелл. Не выдержал. Под предлогом, что вернулся после каникул и хочу узнать, какие новости, какие сплетни…

Она приехала, излучая красоту и безразличие, едва слушала, о чем я ей говорю, без конца оглядывала сидящих в зале, а потом — не знаю, что на нее нашло, — вдруг потащила меня к машине, и мы поехали к ней. Была минута, когда мне казалось, что мое сердце сейчас разлетится на куски, казалось, что кончился наконец кошмарный сон, в котором я жил, я больше уже не вернусь в него… Но что-то в ее поведении смущало, у меня было чувство, будто она уже не такая, как была, что она хочет просто причинить мне боль.

Я овладел ею. Я заставил ее поверить, что всего лишь удовлетворил свою похоть, тогда как мне хотелось кричать о своей любви. Потом я стал плести ей, будто страстно влюблен в Диану, что она единственная любовь в моей жизни, мать моих детей, и иную подобную чушь, но ей от этого не было ни горячо ни холодно.

Я хотел только одного — достучаться до нее, увидеть, как в ее глазах блеснут предательские слезы, хотел, чтобы она закричала, завопила, закатила истерику. А она спокойно встала, начала гладить мои волосы и объяснила мне, как дважды два четыре, какое я ничтожество.

И я ушел от нее.

Пустота… ее невозможно описать. Можно только рассказать, до чего она доводит. Цепляться за свою никчемную жизнь? Нет сил. Вернуть прошлое? Все начать сначала, избежать ошибок?.. Каких ошибок? Я обречен на пустоту? Такова моя судьба? Таков мой жребий? И это ужасное состояние. Малейшее движение в тягость. Опущенный взгляд. Полное безразличие ко всему. И ко всему ненависть. Можно отвлечься, почитать книгу, посмотреть фильм, но это всего лишь отсрочка на час или два, а потом снова пустота. Ринуться в город, без конца ездить по Парижу? Но его незыблемые фасады укрывают столько дешевой любви, а кишащие на улицах существа вызывают у меня отвращение… Мы… Где-то кто-то живет без меня.

Пустота сегодня и много пустых дней впереди. И ничего не имеет значения… но почему, почему, почему? Почему мы уже не любим больше ничего, когда нас больше не любят?

Уснуть без желания проснуться или проснуться с ней рядом.

Мои слезы на авеню Жорж Мандель в пространстве между ее дверью и моей машиной, всего несколько шагов. И та последняя ночь… все уже в прошлом. Да, я увидел ее. Еще более красивую… Или мне так показалось потому, что все кончилось?

Ненавидеть все места, связанные с ней: эту комнату, когда-то полную наслаждения, а теперь враждебную, безжизненную. Уехать. Конечно же, лучше всего уехать. Даже если не хочется. Самое ужасное тогда для меня было видеть ее постель, в которой мне больше не было места, видеть Хелл, рядом с которой мне не было больше места. Где-то в глубине души еще упорно живет надежда, ты тщетно пытаешься подавить ее, она ненавистна тебе, потом она угасает сама по себе, и так — до последней секунды, до «прощай», до лифта.

Шаг через порог. Улица. И дальше — ничего.

Пустота…

Я ставлю пустой стакан на низкий столик. Я смотрю, как гаснут огни на Эйфелевой башне. Звонят в дверь, я не хочу открывать. Половина первого ночи, я не меняюсь, черед десять минут я должен быть в «Кабаре».

Я выхожу к парковке, сажусь в машину, еду.

В «Кабаре» уже полно, я пробираюсь сквозь толпу, нахожу своих, сажусь, наливаю себе стакан. Теснота, толпящиеся люди, скучившиеся тела. Со времен самобичевания никогда человек с такой охотой не приговаривал себя к пыткам, и я думаю, откуда у меня эта неодолимая потребность хватать машину и возвращать радость сердцу, шесть часов без передыху топчась в полуподвале под слепящим светом или же в скрывающей убожество полутьме, одуревая от невыносимого грохота так называемой музыки, годной лишь для того, чтобы заглушать галдеж свихнувшихся от амфетаминов обжор. Незыблемый кодекс подобных заведений: заплатить в этих борделях за бутылку алкоголя раз в двадцать — двадцать пять дороже, чем у бакалейщика на ближайшем углу, поставить ее на столик размером с носовой платок, на котором уже стоят стаканы, а против каждого стакана табурет, а на каждом табурете тип, который подыхает со скуки, но ведь он уже разорился на бутылку.

На этой планете жизненное пространство индивида ограничивается бутылкой. Хорошо!

И нужно видеть, как они показывают зубы, когда кто-нибудь отваживается без приглашения подсесть к ним за столик. Но они сразу секут, когда к ним подходят с бутылкой. Ведь 0,75 литра водки стоят тысячу двести франков, а они знают, что с апельсиновым соком или со швебсом это составит двадцать стаканов, значит, стакан стоит шестьдесят франков, в стакане десять глотков, следовательно, один глоток стоит шесть франков… Конечно, особенно веселиться не из-за чего, но все же…

Правила меняются здесь как угодно, но при неизменном уважении к тем, которые имеют силу закона. Берут за то, чтобы войти, берут за то, чтобы сесть, берут за то, чтобы выпить, берут за то, чтобы потискать, берут за то, чтобы отлить в сортире. Вот так! Вы обязаны платить. Нет ничего хуже презрительного взгляда мадам-пипи, служительницы сортира, если, проходя мимо ее плошки, вы не бросите в нее со звоном одну или две монеты. И не вздумайте сжульничать и кинуть сантимы, они более легкие и звенят куда тоньше. А мадам-пипи просидела на этом месте двадцать лет, и у нее хватило времени научиться определять всевозможные монеты, которые ей бросают, по их позвякиванию, и если вы схитрите, она нахмурит брови и пойдет разносить по всему заведению про вас всякие гадости. И еще хуже: когда вы будете спокойно делить на дозы кокс на крышке унитаза, она по положению ваших ног догадается, что вы не делаете того, ради чего пришли, и позовет вышибалу.

В общем, ничто не дается даром, за все надо платить. Рослая блондинка, которая улыбается вам из-за плеча своего кавалера, на самом деле посылает свою ослепительную улыбку не вам, а горлышку в золотой фольге полуторалитровой бутылки «Кристалла», выглядывающему из стоящего перед вами ведерка со льдом. И мужчина, что так доверчиво прижимает ее к плечу, вовсе не ухажер ее, а ее сутенер. И тем не менее вы находите ее соблазнительной, вам приятно, вас заметили, выбрали, вы на седьмом небе! (К тому же вы немножко под хмельком.) Она здесь, она блондинка, она вам улыбается. Вы тоже изображаете на лице нечто вроде любезной улыбки и протягиваете в ее сторону бокал. Где-то в глубине души вы надеетесь, что она не подойдет взять его, и вы сможете воображать, будто у вас с ней большой белый дом в Монморанси, полный шумных детишек, и еще собака, повсюду теряющая шерсть. Какое-то мгновение, а может, и дольше, вы будете надеяться, что она выразит свое согласие движением ресниц, и все пойдет своим чередом: вы подводите ее к своему столику, предлагаете ей бокал. И она его принимает, ее ухаж(сутен)ер изображает из себя светского человека, она присаживается, ну а остальное зависит только от вас.

«Кабаре» — мир обособленный. И при всем том в нем много гнусного, низкого, что зиждется на корысти, на задницах и на деньгах. Я сижу на высоком табурете, и у меня в поле зрения одни только задницы. Задницы шлюх — это их удостоверение личности, его обязательно нужно предъявить, и еще толстые задницы тех, кто платит за выпивку. Их пухлые бумажники оттопыривают правый карман. Задницы, башли, задницы, башли… от этого меня мутит.

Стремление расширить число своих сторонников всегда актуально. Сегодня элита таскает за собой своих прихлебателей в «порше», угощает «У Дьепа», в «Барфли» и ласково называет нахлебничками. А их целый легион: дешевые манекенщицы, опустившиеся жители предместий, безденежные юнцы… Отребье ночного мира, не слишком уважаемая публика. Мерзкий симбиоз: за то, что он ведет жизнь, какую не смог бы вести самостоятельно, прихлебатель вместе с целой ордой подобных ему личностей обоего пола теснится около уродливого и невыносимого толстосума, удовлетворяет его потребность властвовать, ибо отсутствие харизмы не позволяет тому упражняться на равных себе. Вот он и жрет с ним с утра до вечера, иначе прощай все это стадо.

Прихлебателя легко узнать: он никогда не сидит на месте, всегда безупречно одет, но посмотрите на него на одной неделе, на другой — он все в том же костюме. Ему хорошо знакомы все заведения (не стоит совать обе ноги в один ботинок), он знает всех путан (у них одинаковое ремесло), он исходит потом, который выступает из всех его пор… На время наделенный обязанностями дилера, опытный зазывала, организатор всяких ужинов и кутежей с путанами, он не довольствуется тем, что там собирается много народу, прибытие какой-нибудь полезной персоны — вот что важно. Нужно видеть эту публику, когда они, словно лавируя на серфинге, манипулируют деньгами, стараясь побольше урвать для себя. Фи! Внимательно изучив зал со стоящего на возвышении столика, изобразив из себя невесть кого, прихлебатель вернется в свою жалкую комнатенку. Он ляжет спать и постарается заснуть, считая трещины на потолке. Но это ему не удастся из-за дури, которой он напичкал на дармовщину свой нос.

Случается и ночное чудо: кому-нибудь из этой своры вдруг удается переспать с богатой наследницей. Моя сестра два года назад преподнесла мне такой сюрприз, я вспоминаю ее ухажера в моей гостиной, его карикатурные усилия произвести на меня впечатление, к счастью, наша мать была в это время в Довиле и не увидела, как этот бугай волочит свои истоптанные «найки» по персидским коврам… Сестра втюрилась в него, это было самое печальное. Моя сестра и бывший дилер, бывший уголовник, разъезжающий на взятом напрокат «смарте» или на угнанном «порше» и рассказывающий байки о «БМВ», которую он, по его словам, разбил неделю назад, как раз перед тем, как познакомился с Габриель! И она, бедняжка, попалась на его удочку… Отец смотрел на это сквозь пальцы, пока Габриель не стащила его кредитную карточку и не поехала в «Ролекс», где купила для этого кретина часы «Дайтона» за сто тысяч. Тут уж папа охладил ее пыл, пригрозив, что немедленно отправит ее в Розей и не подарит ей на восемнадцатилетие «тойоту». А у Габриель две главные слабости — она любит машины и обожает приводить в отчаяние от зависти своих подружек. Так благодаря этой чертовой тачке она разом убила двух зайцев и в конце концов дала от ворот поворот своему уличному донжуану, ну а он, поджав хвост, устремился к другим юбкам, у владелиц которых перед фамилией стоит «де».

Он разорил бывшую лучшую подругу Хелл, она даже пыталась покончить с собой, а теперь подвизается в «Пунта дель Эсте». Что ж, одной такой меньше!

В зале «Кабаре» со всех сторон ловушки — девицы, не представляющие большого интереса. Все прямо-таки соскочившие с рекламной афиши Келвина Клайна, правда, с виду менее свеженькие, но, к несчастью, очень болтливые. А мой идеал совершенства — немая фотомодель. А эти — красивые, стройные и глупые, совершенную гармонию их тел можно сравнить только с их продажностью. Надо видеть, каким невероятным блеском загораются их глаза, когда они углядят позолоченную кредитную карточку. Впрочем, они знают, что золото и серебро тесно связаны и золотой карточке чаще всего сопутствуют серебряные виски. Но ведь это не твои виски… «Сколько тебе лет? — Шестьдесят два. — Скажи, на какой машине ты ездишь, и я скажу, чего ты стоишь. — На „бентли“. — Тогда ты мужчина моей жизни».

Шлюхи.


Столики в зале стоят на разной высоте: граница для обоняния и граница социальная. Девушки располагаются непременно на двадцать сантиметров ниже, здесь они проигрывают, но зато выигрывают в другом — они окружают столики, стоящие на возвышении. Там же, внизу, и те, кто вопреки физиологии бодрствует, не понимая, что происходит, и они жмутся друг к другу из стадного чувства. Отличное стадо обывателей. Толпясь в проходе и делая вид, что в восторге, они пялят глаза на VIP, очень важных персон, а те наслаждаются своим превосходством. Усталые, все хотят продемонстрировать всем свое улыбающееся лицо, и они танцуют, смеются, они гуляют. Улыбка до ушей, а глаза все равно пустые. Они в «Кабаре» и стараются во что бы то ни стало веселиться! А я мечтаю о том, чтобы музыка внезапно смолкла и вместо нее можно было услышать все мысли людей. Услышать, что они думают друг о друге, кого в глубине ненавидят, чего втайне стыдятся, услышать, кто и с кем хочет удовлетворить свою похоть, а кто и с кем уже преуспел в этом… Ведь вы даже представить себе не можете, до чего это доходит — все совокупляются со всеми, происходит гигантская оргия! И все это вовсе не ради того, чтобы завязать тесную связь, можете мне поверить: есть девицы, с которыми я переспал, а при встрече едва киваю им. Слова «добрый день» просто жалостный ритуал! Приезжая куда-нибудь, мы теряем полчаса на то, чтобы рассеянно чмокнуть в обе лицемерные щеки всяких олухов, перед которыми неудержимо афишируем себя, с которыми нам не о чем говорить, ведь мы видели их вчера и увидим завтра.

Я не могу больше находиться в этой смехотворной толпе. На первый взгляд она впечатляюща: мужчины в дорогих костюмах, женщины выглядят как картинки, но все это пахнет деньгами, добытыми нечестным путем. И взгляните-ка на них поближе… Большинство женщин некрасивы, они вырядились в барахло с показов мод, и вид у них нелепый. А эти самодовольные типы, задравшие голову так, что подбородок у них чуть ли не выше глаз, они сидят, словно скованные узами своей воображаемой значимости! Снимите с них костюмы с подложенными плечами от Хьюго Босса, отнимите их дорогие машины, их «Ролексы», и от их напыщенного вида не останется почти ничего. Перед вами предстанет непрезентабельная тщедушная личность с волосатой грудью и пустым взглядом, совсем растерявшаяся от того, что ее лишили арсенала могущественности.

Я здесь уже два часа, и мне все надоело. Надоело делать вид, будто я развлекаюсь, изображать хорошее настроение, в то время как я очень далек от этого. Мне надоели жадные глаза, которые, скользнув по моему лицу, останавливаются на моих часах «Одемар — Пиге»[25].

На моем кресле кожа порвана, и оттуда клочьями лезет белое мельтоновое нутро. Вот тебе и «Кабаре», дешевая набивка под искусственной кожей! Символично. Я вдруг осознаю, что единственное мое желание — уйти. Лучше быть в одиночестве, чем на этом кажущемся празднике. Остаться одному и думать о Хелл.

Тусклые глаза моих приятелей выражают полное изумление.

— Постой, всего половина третьего, это нечестно!

«Нечестно»! Банда недоумков!

Решено, я ухожу, покидаю этот вертеп.

Последний взгляд на кишащий людьми зал, и вдруг я замечаю ее.

Разодетая, как путана, с поясом, который подарил ей я, она возвышается над людским морем, покачиваясь на табурете и подозрительно без конца шмыгая носом.

Она сидит между Джулианом и Крисом в обнимку со своей подругой Викторией, которую я терпеть не могу. Она смеется, хлопает в ладоши, одним махом выпивает полбокала, а потом вдруг уголки ее губ опускаются, и я замечаю, как в ее угасших вдруг глазах на мгновение появляется выражение отчаяния, но она тут же снова надевает маску веселости. Я один догадываюсь об этом. На минуту во мне вспыхивает желание ринуться к ней, увести ее отсюда, но я не могу пересилить себя.

Я ухожу. Не прощаясь, не оборачиваясь. Поднимаюсь по лестнице, выхожу на улицу. Свежий ветерок овевает мне лицо. Я жадно дышу. Я смотрю на небо, думая обо всех тех людях, которые сейчас спят, и я очень рад, что направляюсь пополнить их число. Я закуриваю.

Я открываю новый смысл каждого своего поступка. Я чувствую себя свободным. Резкий звук моих шагов по подмерзшему асфальту, огни уличных фонарей, светящиеся окна еще открытых ресторанов. Водитель «Кабаре» спрашивает, все ли у меня в порядке. Я даю ему сто франков, ответ его удовлетворяет. Он желает мне доброй ночи, я изображаю на лице нечто вроде улыбки. Я сажусь за руль своей тачки, на тротуаре напротив две кошечки смотрят на молодого водителя «порше», то есть на меня. Продажные потаскухи! Я направляю машину в лужу и обдаю их грязью из-под колес. Потом круто разворачиваюсь и выезжаю на улицу Риволи. Перебираю свои любимые диски, привезенные с Ибицы, музыку в стиле хаус, Будду, но они вгоняют меня в тоску, и я вместо них выбираю «Жестокое намерение», песню номер 9.

Этот компакт-диск мне подарила Хелл. Я вставляю его в гнездо, эта песня никогда не надоедает мне. Грустная песня. Мне тоже грустно. Но не только. Я спокоен, так спокоен я не был уже давно. Перед моим внезапно прояснившимся взором проплывает Париж. Я решаю не возвращаться домой, а поездить по городу. Три часа утра. Можно гонять в полной безопасности. Справедливо привлекая внимание фараонов.

Я люблю Париж. Его величественные фасады, ряды белых огней в городе, который никогда не погружается во тьму. Я смотрю на дома. Лишь в некоторых окнах горит свет, и в них, то в одном, то в другом, вдруг мелькнет картина, зеркало. Хочется проникнуть в эти домашние очаги, чужие жилища. Может быть, там живут счастливые люди?

На спидометре сто пятьдесят. Я не знаю ни от чего убегаю, ни из-за чего бегу. Скорость пьянит меня. Завтра все будет иначе. Мне надоело, я больше так не могу. Каждый день стремиться к цели, которой нет, тупеть, нажираться, корчить из себя кого-то, пить, ходить по кабакам. Я хочу вырваться из этой адской зубчатой передачи. Завтра же покончу с дурью, заставлю себя заняться каким-нибудь делом. Вставая утром, я хочу знать, для чего. Завтра вопреки своей ненужной дурацкой гордыне я скажу ей всю правду, скажу, как люблю ее, скажу, что никогда не переставал ее любить. Ну а если ей на меня наплевать, то я хотя бы буду знать об этом. И смогу начать новую жизнь, перестать терзаться… Жить… Решающий момент… А если ей не наплевать… Тогда завтра будет иным, не таким, как вчера, как сегодня, как все потраченные впустую дни моей никчемной жизни.

Может быть, завтра я буду с Хелл.

Площадь Согласия. Красный свет. Никого. Можно не останавливаться. Жму вовсю. Звучат самые прекрасные слова песни. Я включаю звук на полную мощность, и в эту секунду у меня вдребезги разлетается ветровое стекло, отлетает дверца, и я…


Завтра, возможно, был бы новый день… похожий.

Загрузка...