Хелл

Глава 5

Бомба прогремела этой ночью в «золотом треугольнике». Авеню Георга V, нечетная сторона Елисейских Полей и авеню Монтень частично разрушены, асфальт усеян искромсанными манекенами с моделями Высокой моды, кусками гипса, телами. Париж стал не больше чем воспоминанием. Шестьдесят три человека — владельцы солидных заведений, крупные дельцы, политики потеряли в катастрофе своих детей, разрушен ресторан «Времена года», там погибли несколько членов сиятельной семьи из Саудовской Аравии, министр иностранных дел ужинал у своих друзей на улице Боккадор, половина посольств в Париже взлетела на воздух, Франция охвачена паникой, парализована, все в растерянности, и они правы, потому что… МЫ ВСЕ ПОГИБЛИ ОТ ВЗРЫВА…

— Бип! Бип! Бип!

Я вздрагиваю. Моя рука выбирается из-под простыни и опускается на проклятый радиоприемник.

— Я СПЛЮ! — ору я и рывком выключаю его.

Минут через десять я просыпаюсь. Иными словами, принимаюсь рассеянно размышлять. Этот вечер — воскресный, а я ненавижу воскресенья. Я говорю «этот вечер», а не «сегодня», потому что уже пять часов дня, потому что я только проснулась, потому что уже НОЧЬ, ведь сейчас ноябрь, месяц, когда дни кончаются раньше, чем начинается мой день. Следовательно, я потеряла один день своей жизни, это меня раздражает, да еще воскресенье, делать нечего, а в ноябре ХОЛОДНО, так что ясно, я не в духе.

Я пробую встать, бесполезная попытка, мои ручки-ножки дружно просят пощады. Вчера вечером, покинув «Мезон-Бланш», я позволила затащить себя на одну бурную гулянку и вернулась домой в восемь часов утра. Там я наткнулась на огромную японскую вазу, она стояла на моем пути, но теперь уже не стоит, потому что разлетелась на тысячу осколков, да вот только в чем загвоздка: она была очень дорогая, к тому же грохот разбудил моих родителей, они стали орать и о том, который уже час, и о моих мутных глазах, и о вазе, а я им сказала, что поговорим завтра, и пошла спать, я очень в этом нуждалась.

Итак, я звоню по родительскому телефону, отключив определитель своего, хочу узнать, дома ли они и будет или нет мне выволочка, но через двенадцать гудков слышу лишь их поганый автоответчик. Мне остается только принять душ и поскорее одеться, а затем исчезнуть, пока они не вернулись и не разразился скандал.

Восемь часов, я наконец готова и, надеюсь, очень надеюсь, что они еще не приехали. На мне джинсы от Гесса, сапоги от Прады, черный свитер — на нем стразами Сваровски выведено «ГЛАМУР», — моя любимая кожаная куртка, а вот макияж я не сделала, не хватило времени. Я выскальзываю в прихожую, потому что внизу уже десять минут меня ждет такси.

Сегодня вечером мы ужинаем в «Коффе» и договорились встретиться там в восемь часов.

Я вхожу в ресторан, пришла последней, и Виктория, Лидия, Летисия, Хлоэ, Сибилла, Кассандра и Шарлотта начинают дружно драть глотку, мол, они ждут меня уже полчаса, они голодные, они уже заказали клубный ужин и, если мне это не нравится, им плевать, надо приезжать вовремя.

Я сажусь и начинаю плести им, будто родители решили наказать меня за разбитую вазу и закрыли в доме, но я связала несколько простыней и с их помощью удрала через окно.

Никто мне не верит, но все равно они замолкают, потому что официант в эту минуту принес заказанные блюда, и тут я замечаю, что на Хлоэ такой же свитер, как у меня, и тоже сияет на груди «ГЛАМУР», это меня очень раздражает, но, к счастью, у нее сумочка с монограммой Вюиттона, а у меня из искусственно состаренной кожи.

Голос Кассандры отрывает меня от этих возвышенных размышлений, с набитым кростини ртом она рассказывает девчонкам о незабываемой гулянке вчера вечером, которую они прошляпили. Да, правда, вчера в четыре утра мы оказались у друга ее дяди, очень известного художника-декоратора, он отмечал день рождения в своем великолепном пентхаузе на авеню Георга V, вечеринка началась в десять вечера, и когда мы туда завалились, человек пятьдесят пьяных и одуревших от наркотиков гостей бродили среди этой роскоши с бутылками в руках и крушили все подряд, а известный художник-декоратор был главным заводилой. Мертвецки пьяный, он не переставая вопил: «Не надо строить, надо разрушать!»

— Потом мы отыскали придурка Бенжи, — рассказывала Кассандра, — он был без Синтии, еще твоего отца, Сибилла, он был с Витторио, Криса, А. и Джулиана, того тридцатилетнего роскошного парня из Нью-Йорка… Они все были уже хороши… Мы забрались в одну из гостиных, Джулиан выложил на стол два грамма. Они сделали несколько затяжек, и тут вскочила Хелл и дунула на кокс, заорав, что это отвратительно, и через две секунды от порошка ничего не осталось. Все набросились на нее, просто убить хотели, но вмешался твой отец, Сибилла, и все примолкли, а Хелл хохотала на диване, потом встала и начала всех поносить, обозвала Витторио мошенником и хамом, Бенжи сказала, что он кончит свои дни в психушке Сент-Анн, что его девчонка была проституткой, она, мол, потеряла невинность в четырнадцать лет за десять тысяч, Крису — что он подохнет от передозировки, а Джулиану, — мол, весь Париж знает, что свою девку он купил, и еще, что все они смешны, в свои двадцать пять лет в кожаных куртках и темных очках каждый вечер таскающиеся по кабакам, и она все твердила: «Пустота… пустота…» и «вы подохнете в одиночестве, все подохнете в одиночестве»…

— Теперь вы уже кутите с моим отцом?

— Нет, Сибилла, — говорю я, — не с твоим отцом, а с твоим отцом и твоим ухажером.

Сибилла супится, ей нечего ответить.

Потом Кассандра спрашивает Сибиллу, неужели она путается с Витторио, он же грязный жиголо и оберет ее до нитки.

— Подожди, — вмешивается Виктория, — он у нее ничего не украл…

— Спасибо, Виктория…

— Дай мне закончить… Да, Сиб, пока он ничего у тебя не украл, ни деньги, ни телик, ни картину, он довольствуется тем, что садится за руль дорогого «мерседеса» твоего отца, что ты подарила ему «всего лишь» ужасную куртку от Дольче и Габбаны, которая обошлась тебе в двадцать тысяч франков.

— У него был день рождения.

— Между прочим, — замечаю я, — мы знакомы с тобой десять лет, но ты ни разу не сделала мне подарка за двадцать тысяч, мне очень обидно.

— Он охотится за твоими денежками, Сиб, — вмешивается Хлоэ, — это классический вариант: в кармане пусто, а вкус к роскошной жизни. Ты видела его часы?

— Кстати, посмотрите, у меня новые. «Бушерон»! — говорит дурочка Лидия, но ее никто не слушает.

— У меня scoop[10], — снова начинает Кассандра. — Вы знаете, кто подарил ему их, его безумные часы «Дайтона», усыпанные брильянтами? Габриель ди Сансеверини!

— Да знаю я… — говорит Сибилла. — Они одно время появлялись вместе, но он уже бросил ее, она его очень разочаровала.

— Есть от чего разочароваться, часы всего за сто кусков!

— Не может быть, они что, в цену «Ролекса»?

— Это был ее прощальный подарок?

— Так что ты со своей бедняцкой курткой за двадцать тысяч на ее фоне не смотришься.

— Хватит донимать меня! — кричит Сибилла. — Зато у меня, между прочим, есть мой парень!

— Извини меня, но я пока не докатилась до того, чтобы платить любовникам, — снова вступает Виктория.

— Знаешь, — не унимается Сибилла, которая явно начинает нервничать, — лучше я буду тратить свои деньги на Витторио, чем бегать за всякими ненормальными, как Хелл, или быть несчастной нимфоманкой, как ты, Лидия, ну а ты, Кассандра, вот ты злорадствуешь, но давай тогда поговорим о Сансеверини: есть Габриель, которая, к примеру, щедро раздаривает дорогие часы, но есть и ее брат Андреа, который с тобой позабавился, а потом бросил, как последнюю девку!

— А это что за история, Кассандра? — спрашиваю я. — Ты никогда не рассказывала мне об этом Андреа. Я даже не знала, что у Габриель есть брат.

Не веря, они все смотрят на меня.

— Ты не знаешь Андреа ди Сансеверини?!

Этот возглас, вырвавшийся из семи уст, сливается в едином крике.

— Так вот, Хелл, — с сокрушенным видом говорит Виктория, — ты каждый вечер таскаешься повсюду и встречаешься только со всякими подонками, что тусуются в кабаках, и ничего не знаешь, кроме своего «Кабаре», своего «Куина», своих закоренелых мерзавцев, которые «тебя любят», этих А., Б., всех твоих дружков-наркоманов. А Андреа — настоящий парень, самый красивый и самый яркий парень во всем Шестнадцатом округе, о нем грезят все маленькие богатые дурочки, но они его не заполучили и не заполучат никогда.

— Но почему же?

— Да он с придурью, — отвечает мне Виктория, — еще больше с придурью, чем ты. Я слышала просто невероятные истории о нем, о женщинах, с которыми он чудовищно обошелся…

— Расскажи.

— Однажды вечером он подцепил Синтию… И вот он провожает ее домой, поднимается к ней, а там — даже пальцем ее не касается. Она ничего не понимает, идет принять душ, приглашает его присоединиться к ней, он уклоняется, она выходит из душа голенькая, набрасывается на него, пытается его раздеть, но — ничего, а через час он заявляет, что должен уйти, и оставляет ее на бобах. На следующий день он звонит ей, говорит, что она довела его до полного бессилия, что она ему нравится и он хотел бы с ней поужинать. Назначает ей встречу в «Барфли» (они в то время только открылись) и, чтобы не заезжать за ней, говорит, что разбил свою машину. В результате он даже не пришел туда, ужинал в «Стрезе» со своими дружками, а бедная девочка в это время сидела как дура в «Барфли». Она прождала его до полуночи, а потом пошла в «Баш» посмотреть, не там ли он. Конечно, он был уже там, она принялась на него дико орать. А он сделал вид, будто не видит ее и вообще ее знать не знает, и в ту же ночь, прямо на глазах у нее, подцепил Татьяну Руманофф и укатил с ней. Бедняжка Синтия, заливаясь слезами, бежала за ними и умоляла Андреа объяснить ей, за что он так обошелся с ней, кажется даже, она буквально вцепилась в дверцу машины и упала на землю, когда та тронулась.

— Мерзавец!

А я не могу опомниться. Я в восторге.

— Но это еще не все, — продолжает Виктория. — В машине он говорит Татьяне, что наглотался прозака, из-за этого у него проблемы, и ему нужна определенная обстановка, чтобы возбудиться. Эта шлюха Татьяна пообещала ему сделать все, что он захочет, лишь бы он преуспел. Андреа ведет ее в «Шандель», они доходят до салонов, он ее распаляет, дает ей немного кокса и говорит, пусть она войдет туда первой, а ему необходимо немного посмотреть, чтобы прийти в полную боевую готовность, и оставляет ее, а там — оргия в самом разгаре. Сам же он ушел и вернулся в «Баш». Девчонка просто свихнулась.

Татьяна Руманофф своего рода атомная бомба, но ее постоянно дурачат. Она разъезжает на своем «порше» и одевается исключительно у Гальяно. Я ее ненавижу.

— Слушай, — говорит Хлоэ, — а кто эта девица, которую он на весь уик-энд пристегнул наручниками к радиатору отопления?

— Что?! — почти кричу я.

— Это Изольда, сестра Криса, она с ума сходила по Андреа и всюду трезвонила, что готова на все, лишь бы заняться с ним любовью. Так вот как-то вечером он позвонил ей, сказал, что приедет, немножко полобзался с ней, а потом говорит, что сможет взять ее, если только пристегнет наручниками к радиатору, она в конце концов соглашается, он ее пристегивает, потом заявляет, что у него кончились сигареты, и уходит в drug-store[11], а по дороге встречает какого-то приятеля, тот ехал в Довиль[12]…

— Ну и что?

— Укатил в Довиль и там провел весь уик-энд. Изольда оставалась пристегнутой к радиатору два дня, нагишом, без еды, и только в понедельник горничная-филиппинка обнаружила ее.

— И она не подала жалобу в суд?

— Нет, гораздо хуже, она была так влюблена в него, что не захотела делать этого.

— А Крис?

— Крис хотел его убить, он подстерег его на Вандомской площади, около «Фреда», но не он, а Андреа набил ему морду.

— Но зачем он сделал это?

— Я бывала с ним в «Фиде», — вмешивается в разговор Летисия, — и как-то он сказал мне, это дословно: «Я не люблю никого и ничего не делаю, не хочу даже попытаться развлечь себя, не хочу выглядеть иным, лучше, чем я есть, жизнь — подлая штука, и каждая секунда прозрения — пытка».

Я улыбаюсь.

— Ну а с тобой, Кассандра, как он поступил с тобой? Право, ты можешь считать себя счастливицей, он с тобой переспал, это не каждой дано.

— Я не желаю говорить об этом болване. Пусть он подохнет, я его ненавижу!

Потом она перевела разговор на другие темы, мы сравнивали футляры наших «Дюпонов», поспорили о моде на чулки в сетку, Шарлотта заявила что это полная безвкусица, это привело в отчаяние Летисию, она только что купила себе такие, в крупную сетку, от Уолфорда, потом мы обсудили, какие часы просить в подарок у предков на наши двадцатилетия. Еще мы дружно согласились, что мех — проявление жестокости, он должен представлять себя только в виде уже приевшихся всем йоркширских терьеров, потом поговорили о том, что уже никто не ходит больше в «Гштад», и о новом отеле на улице Пьера Шаррона, который оформила Андре Пютман.

— Ну, что будем делать?

Мы поужинали за полчаса, осушили три бутылки розового, пора решать, чем занять вечер дальше, половина из нас склоняется к кино, другая скорее пошла бы еще выпить. После десятиминутной перебранки, так и не приведшей к согласию, Виктория безапелляционно заявляет, что она пойдет в кино, а ПОТОМ — выпить, и тут никто не возражает.

Мы втискиваемся, все восемь, в «мерседес», это машина отца Сибиллы, она водит ее без доверенности, и отправляемся на авеню Виктора Гюго, в салоне гремит «Прекрасная любовь», мы поем, мы орем, мы едем смотреть «Осень в Нью-Йорке», и наконец Сибилла паркуется на Елисейских Полях.

Очередь у касс тянется метров на десять, но мы заказали билеты по телефону, нам остается только пройти мимо всех этих людей и расплатиться кредиткой. Когда мы с шумом и гамом вваливаемся в зал, как раз кончается реклама, зажигается свет, и все оборачиваются в нашу сторону с окриками: «Тише!»

Но вот мы рассаживаемся, и тут Кассандра, прыская со смеху, указывает мне на ряд в глубине зала, я оборачиваюсь и вижу А. с какой-то блондинкой, не очень страшной, придурка Бенжи, бедняжку Синтию, Джулиана, Криса и всю их банду, они смотрят на меня недружелюбно и словно с изумлением, все, кроме А., у него нет никакого повода сердиться на меня. Я машу ему рукой и спрашиваю, как он поживает. Он улыбается.

А с обеих сторон уже летят возгласы, одни наши знакомые вскакивают и идут поздороваться с нами, другие остаются на месте и звонят нам по мобильникам — мы сидим в третьем ряду, Кассандра обнимается со своим «бывшим», Виктория швыряет в какую-то девчонку, которую она не любит, попкорном, мы повергаем в ужас невежд (невежды — это те, кто не нашего круга, они не понимают, что в кино, в зрительном зале, где показывают увеселительные фильмы, а не социальные драмы, тридцать человек могут позволить себе поздороваться. Они, эти невежды, не понимают, что означает «социальные», не знают, что Господь тоже явление социальное, и что им вообще нечего было идти в кино на Елисейских Полях), и они тоже вскакивают, кричат «Тише!» и еще «Банда молодых подонков!», но потом постепенно успокаиваются, шиканье стихает и каждый занимает свое место.

— Никогда больше не пойду в кино в воскресенье, — говорю я Виктории, она со мной соглашается, и только тут мы замечаем, что фильм идет уже по меньшей мере пять минут.

В половине первого ночи я выхожу из кино и хватаюсь за сигарету, фильм оказался отвратительной халтурой, здесь мы все едины, все, кроме Лидии, она в восторге. Это нормально, она дурочка. Спать никому не хочется, и мы решаем пойти выпить по стаканчику в «Першинг Халь», который недавно открылся на улице Пьера Шаррона, пустынные Елисейские Поля навевают на нас уныние.

И тут Кассандра неожиданно разражается хохотом, хватает меня за руку, принимается петь, заражая меня своим безумием, наверняка это сказываются три бутылки розового, сама не знаю почему, я подражаю ей, и мы смешно кружимся на тротуаре около кинотеатра. Вдруг какой-то черный «порше» выскакивает с улицы Колизе и чуть не налетает на нас, я вижу его номер, это 75ONLV75, и мое сердце начинает бешено стучать. Машина с адским визгом тормозит, немного подает назад, боковое стекло медленно опускается, и оттуда выглядывает ангел.

— Право, я тебя вижу всегда в трансе… Подвезти?

Я не говорю ни «да», ни «нет», просто хватаюсь за ручку дверцы, вскакиваю в машину, и мы уже мчим по Елисейским Полям наверняка с недозволенной скоростью.

— Я даже не знаю, как тебя зовут…

— Называй как хочешь…

— Хорошее начало…

— А не лучше ли тебе узнать, где я живу, разве ты везешь меня не домой?

Он останавливает машину, глушит мотор и поворачивается ко мне:

— Так как же тебя зовут?

— Меня зовут Хелл.

— Как — ад?

— Абсолютно точно.

Он снова трогается, говорит:

— Андреа.

— Прости?..

— Ты же прекрасно слышала.

В моем мозгу словно вспышка: мертвенно-бледное лицо Кассандры, когда она увидела, что я села в машину, рассказы за ужином об этом Андреа, о его нигилистических высказываниях, о его кошмарных пороках (короче, я кое-что уже знала о нем, да и удивительно было бы, если б в том мире, в котором мы живем, не знала), — и еще та восторженность, которая охватила меня два месяца назад на авеню Монтень… И теперь, хотя только недавно я наслушалась о нем столько плохого, эта восторженность всплыла в моей памяти, перечеркнула все его безобразия и вспыхнула с новой силой, примирив меня с тем, что вроде бы должен внушать этот человек, которого мне так расписали.

— У меня плохая слава, правда?

С той минуты, да, с той минуты, когда он назвал себя, я сижу с ошеломленным видом и молчу.

— Ты сам знаешь… — наконец отвечаю я.

Несколько секунд он молчит, потом оборачивается ко мне с легкой улыбкой:

— И ты тоже.

Потом он спрашивает меня, не проголодалась ли я, я отвечаю, что нет, он говорит, что стесняется сказать мне, что он очень хочет побыть со мной, но пойти к кому-нибудь в нашем обществе абсолютно неприемлемо, вот и приходится, чтобы не прослыть дураком, скрывать свои самые бескорыстные желания под эгоистическими предлогами и даже под гнусными намерениями: легче заставить меня поверить, что он всего лишь ищет кого-нибудь, все равно кого, чтобы вместе поужинать, или еще хуже, что ему захотелось потрахаться, а я оказалась на его пути, я ему подходила, вот и все, чем признаться, что я его заинтересовала, заинтриговала, что уже два месяца он не может заставить себя днем и ночью не думать о той светлой встрече у «Baby Диор», и вот само провидение привело его в полночь на эту темную воскресную улицу, где он меня нашел и увез. Потом он добавляет, что я могу не верить ни единому его слову и сама должна сделать выбор, а я смотрю в его глаза и говорю, что умираю с голоду.

Он выезжает на авеню Пьеа I де Серби и паркуется перед массивной резной дверью. Вышибала у дверей, огромный детина, явно не в духе, но кивает головой. Должно быть, Андреа завсегдатай здесь, потому что этот цербер при виде его почти улыбается.

Он пропускает нас. Конура, жалкое бистро. Крохотный зальчик с низким потолком, там и тут расположились несколько мафиози самого низкого пошиба, с ними такие же уличные девки. Мне кажется, будто я нахожусь в избе — стены бревенчатые, деревенская мебель — и если я выйду отсюда, то окажусь в лесах Урала между стаей волков и парой беглецов с сибирских рудников. Мы садимся, я разглядываю сидящих в зале. Не лучшая часть общества. У мужчин на лицах застыла горькая гримаса. Какой-то верзила с отвислыми щеками и две проститутки, плохо перекрашенные блондинки, груди почти в тарелке, ошалело уставились на меня. Одна — старуха со следами порока на лице, истасканная, а вторая такая молоденькая… Мать и дочь? Сводня и ее жертва?

Музыка чудовищная. Около кухни два югослава, возраст которых даже трудно определить, по виду просто проходимцы, ссорятся из-за грязной пачки иностранных денег, осыпают друг друга ругательствами на своем языке. Фильм низшей категории. Я заказываю карпаччио и сигареты. Андреа только бутылку водки. Попытка поднять себе настроение? А я-то думала, что он и правда голоден. Я не понимаю, зачем он привел меня сюда. Какой-то декаданс. Я едва прикасаюсь к своему карпаччио, мои хорошие манеры здесь неуместны. Музыка стихает. Что будет еще? Сведение счетов, групповой секс? Я поднимаю голову от тарелки. В центре зала какой-то ужасный итальянец с двенадцатиструнной гитарой протягивает руку молодой проститутке, она заливается румянцем, встает, он берет несколько аккордов, ему вторит откуда-то выскочивший скрипач, еще один… И я слышу голос проститутки. Эта песня мне знакома, русская песня, восхитительная песня. Проститутка и итальянец кажутся чем-то единым, их голоса сливаются, звучат с неописуемой интонацией. И неожиданно этот маленький зал предстает предо мной совершенно иным. Андреа то прижимает меня к себе, то отстраняется. Я вся полна неожиданной красотой дуэта этих двух жалких людей, я дрожу. Все, даже источенные жучком стулья, приобретает иной вид.

Песня кончается, мой восхищенный взгляд встречается с взглядом итальянца. Он подходит ко мне:

— Вы споете, мадемуазель?

Я отказываюсь. Он настаивает. Настаивают и другие музыканты, настаивает Андреа, настаивают все сидящие в зале. Я в смущении. Словно в дурном сне я встаю, беру микрофон. Меня спрашивают, француженка ли я, предлагают мне выбрать песню. Единственная, которая знакома мне, это песня Лео Ферре.

Блуждающий луч старенького прожектора нацеливается на меня. Воцаряется тишина. Я в центре внимания. Я сжимаю ладонями свои обнаженные плечи, меня бьет дрожь. Старомодная высокопарность этой очень жизненной песни и мое молодое возбуждение как нельзя лучше соответствуют друг другу. Спотыкаясь, я выхожу в своих сапогах от Прады. Переминаюсь с ноги на ногу. И наконец начинаю куплет:

— Со временем… уходит, все уходит…

Я принимаю томный вид, в моем голосе звучат мелодраматические нотки:

— Со временем…

Я смотрю на Андреа.

— …все исчезает…

Он не спускает с меня глаз, его взгляд меня волнует.

Мне удалось найти ключ к непонятной для меня среде этого жалкого заведения, заполненного обездоленными эстетами. Теперь я одна из них.

— Со временем… уходит любовь.

Конец. Мне аплодируют. Я с улыбкой раскланиваюсь. С ироничной улыбкой. В свой адрес.

Я сажусь рядом с Андреа, он наливает мне водки. С соседних столиков сыпятся комплименты. От людей, на которых я даже не взглянула бы, встретив их на улице. Я благодарно улыбаюсь в ответ.

Вечер продолжается. Мы беседуем с Андреа, и в моей голове никак не укладывается, какая связь может быть между ним и теми мерзкими выходками, о которых мне поведала Виктория.

Он рассказывает о ресторанах, о том, что ему больше нравятся нью-йоркские, из-за их интерьеров, говорит, что любит Париж и не смог бы жить нигде, кроме Парижа, что он жил в Лондоне, в Нью-Йорке, но любит только Париж за его еретическое прошлое, им струятся стены и насыщен воздух на улицах, любит за свет уличных фонарей, отражающийся на мокрых тротуарах, за грустные лица за стеклами кафе.

Поэтому и номерной знак его машины парижский, объясняет он, Париж, только Париж, к черту провинцию и обывательские предместья, только мы заслуживаем его.

Я прерываю его и спрашиваю, зачем он творит всякие мерзости с девчонками, уж не гей ли он или импотент, а может, просто маменькин сынок?

Он смеется и называет меня отпетой потаскушкой, я спрашиваю его, должна ли принять это как комплимент. Он отвечает «да», потому что себя считает мелким подонком, даже настаивает на этом, а мужчина — мелкий подонок, на его взгляд, то же самое, что женщина-потаскушка, такая вот, как я, или, скорее, такая, какой я себя изображаю.

Тогда я спрашиваю его, что в его понимании значит «мелкий подонок», он отвечает, что быть мелким подонком — это стараться любыми способами выводить людей из себя, вот занятие, которое он сделал стилем своей жизни. Потом он принимается объяснять мне, что мир на 99 процентов состоит из слабоумных, да, из слабоумных, которые мнят себя серьезными людьми, они раздулись от тайных самодовольства и эгоизма, и ему ничто не доставляет такого удовольствия, как изводить всяких недоумков, мистифицировать их. Я спрашиваю, как же он это делает. Достаточно, говорит он, не принимать себя всерьез, афишировать свой «наплеватизм» к любым передрягам, обращать в шутку так называемые Ценности — деньги, социальный статус, политкорректность, нарушать все табу, выставлять напоказ все, что мы скрываем, все, что скрывают другие, не стыдиться ничего.

— Мне нравится мучить всяких богатеньких идиоток, всех этих никчемных красоток, которые воображают, будто все им обязаны, потому что они такие миленькие, я только хочу заставить их понять, что мир не вращается вокруг них…

Я была очарована, мне казалось, что я слышу себя. Никогда я не чувствовала такого сопереживания ни с кем…

Зал уже опустел, никто больше не поет, я с сожалением думаю, что мне пора уходить. Андреа склоняется ко мне, и у меня лишь одно желание — поддаться… Но я отстраняюсь, привычка инстинктивно посылать всех куда подальше берет верх, и я беру свою сумку:

— Мне пора идти. Спасибо за ужин.

Он в некотором замешательстве, но улыбается:

— Что ж, до встречи.

Я выхожу из «Калавадоса», делаю глубокий вдох, выдыхаю тоненькое сероватое облачко… Потом иду к авеню Георга V, чтобы взять такси. И останавливаюсь перед машиной… с номерным знаком 75ONLV75. Это вызывает у меня улыбку. И я принимаюсь танцевать, припрыгивать, я не чувствую холода, мое сердце бешено колотится, такого со мной еще никогда не случалось.