Хлеб и соль

Меньший брат

Утром учетчик прошел по заиндевелой, кое-где подпаленной стерне. Рядом с ним широко прошагала его мерка-рогулька. Видно было, как мерка ткнулась в копну лежалой соломы и остановилась. Учетчик повернул и пошел обратно к трактору.

— Вон до той копны тебе норма, — сказал он трактористу. — А вправо-влево бегай, пока поле не кончится.

Тракторист Саша Ильченко посмотрел на поле. Посмотрела и прицепщица Катя. Они увидели, что поле круглое, будто очерчено циркулем вокруг трактора, что никакого конца там нет.

— Ну ладно, — сказал Саша, — побегаем. — И полез в кабину. Катя села на сиденьице, устроенное на плуге, сплошь дырявое, похожее на дуршлаг, и трактор тронулся. Учетчик остался стоять со своей мерой, словно отдавал честь идущему по степи трактору.

Саша сидел в кабине и улыбался. Есть на Кубани такие парни: глаза голубые, глядят на мир с доверием, волосы не то серые, не то желтые, а скулы широкие, угловатые. Крепкая, веселая и незлобивая порода людей. Из такой породы был Саша.

А Катя, воронежская девчонка, глядела по сторонам, дивилась на больших степных коршунов. Маленький ее носик морщился от пыли, веснушки на нем шевелились, жались одна к одной.

А земля была сибирская, Алейская степь. Весна была удивительная, одна из прошумевших над страной целинных весен.

Только пахать пришлось не целину, а обычное поле, сплошь покрытое белесой щетинкой стерни: первой молодежной бригаде нового совхоза достались старопахотные земли, которые не под силу было обработать окрестным колхозам.

Пахать эту землю оказалось не просто. На первой же загонке сломался лемех у плуга. Где-то он наскочил на мерзлый ком земли, что затаился в стерне от майского солнца. Пришлось идти на стан искать новый лемех. На это ушло несколько часов. А ближе к вечеру под плуг опять попала мерзлая земля... И опять сломался лемех...

Копна соломы, казавшаяся днем светлой, совсем потемнела. Черными стали румяные Сашины щеки, только морщинки на лбу остались белыми, словно наведенные мелом.

Потемнев, копна стала едва заметной. Словно отодвинулась дальше. Начиналась ночь. Саша остановил трактор как раз против копны, приглушил мотор, крикнул Кате:

— Ну как?

— Холодно, Саша, может, домой поедем? Хай так будет. Трошки только и не допахалы. — Катя говорила мягко, мешая русские слова с украинскими.

Саша сказал просительно и как-то виновато:

— Давай уж... Немного тут до копны осталось. Озябла очень, так иди в кабину погрейся.

И опять полз трактор, и щурились густые звезды на небе, и девушка Катя, которая утром была беленькая, как гриб сыроежка, выросший на сухом месте в бору, стала теперь похожа на малую темную кочку, едва возвышающуюся над плугом.

Когда светящиеся часики на руке Саши показали половину третьего, правая гусеница трактора вдруг прошла по чему-то хрусткому. Саша сначала и не заметил этого. Он уже шестнадцать часов нажимал на педали, переставлял рычаги, смотрел прямо перед собой на покорно бегущую под трактор белесую землю. Все эти действия совершали его ноги, руки, его глаза. А в мозгу теперь непрерывно отдавались ничего не значащие слова: «Ну вот. Ну еще. Ну еще. Ну вот». Он твердил и твердил про себя эту фразу, и она ему помогала.

Трактор переехал копну и пошел дальше, и долго еще шел, неся перед собой большое, с неясными краями облако света. Наконец он стал. Саша что-то вспомнил. Что-то важное для него осталось позади, в борозде. Он спрыгнул на землю и добежал до перепаханной копны и постоял над ней, поулыбался. Так стоят охотники над добытым зверем.

Потом они с Катей ехали в кабине, и трактор ЦТ-54, как конь, зачуявший близкое жилье, бежал норовисто и резво, весело всхрапывая мотором.

Приехав на стан и поставив трактор в линейку с другими машинами, Саша сразу же пошел к себе в вагончик. Там, в красном деревянном чемодане должны еще сохраниться кусочки сала, буханка хлеба и, кажется, есть одна луковица. Скорей бы добраться до всего этого...

На столике в Сашином купе стояла алюминиевая кастрюлька. На кастрюльке — миска, прикрытая крышкой. Тут же — ложка, хлеб и кружка. Саша заглянул в кастрюльку и сразу понял, что там борщ, что этот борщ горячий, а как он очутился здесь, на его столике, этого Саша не понял. Просто он съел борщ, потом вкусную картофельную запеканку с луком, выпил большую кружку компота и посмотрел на часы. Белая стрелка показывала четвертый час. Саша лег на свою нижнюю полку и улыбался до тех пор, пока не заснул.

В бригадной столовой, бывшей когда-то давно колхозным овином, темно. Только коптилка прядает своим пугливым огоньком, да волглые прутики, чаща, как их называют в здешних местах, калятся докрасна в большой плите. У плиты сидит на скамеечке девушка с черными глазами, с гладко причесанными волосами, выглядывающими из-под белой косынки, в белом фартучке. Верхний узкий мысочек фартука пришпилен булавкой к груди. Такую девушку где бы ни встретил — обязательно обрадуешься.

Уложив на стол левый локоть, картинно и лениво привалившись к столу, сидит парень и смотрит на коптилку. Огонек будто пугается его глаз, серых, мрачных, его длинных бровей, что ползут от переносья к вискам, его тонких усов, ниткой протянутых над презрительным ртом.

— Что я здесь? — говорит парень, кривя рот. — На прицепе кататься буду, пыль жевать, по червонцу в день заколачивать? Я пять лет в Москве шофером работал, генерала возил. Давай мне сейчас машину — останусь, побуду год. А так — нема дурных. Дожидаться мне тут нечего, погуляю немного и скажу вам всем: до побаченья. Разве что ты к себе на кухню помощником возьмешь: ночевать вместе, работать врозь. А, Сонечка? — Изменилось лицо у парня. Ушла с него хмурость, стало оно озорным и веселым.

Бригадная повариха Соня не то слушает парня, не то нет.

— Ой, — сказала она парню, — что это Саша так поздно в поле? Вот уже пятый раз ему борщ разогреваю. Хлопцы в десять часов снедали, а сейчас уже сколь... — У Сони тот же воронежский выговор, что и у прицепщицы Кати, та же смесь русских и украинских слов.

— Они там с Катюшей устроились... — Гриша подмигнул.

— Ой, а што им там делать на степу? — Глаза у Сони большие, спокойные.

— Показать? — Гриша вскакивает с готовностью из-за стола. Весь он какой-то ладно пригнанный, матово сияют хромовые сапожки, внушительно блестит на суконной гимнастерке гвардейский значок. — Давай покажу, Сонечка, ну давай... — он потянулся поцеловать ее.

Соня смотрит все так же спокойно.

— Не надо. Та не надо же. Та я уже знаю… Сходи лучше за той, как это называют, за чащей. Наруби! — И вывернулась потихоньку, отделалась от цепких Гришкиных рук.

Он прошелся по щелястому полу, выбил каблуками немыслимую дробь, выговорил победно: «Девки, ух! Я петух!» — и ушел, прихватив с собой топор.

А потом снова шли в бригадной столовой разные неторопливые разговоры. Раскалялись и меркли прутики в большой плите, томился в кастрюле борщ. И так и сяк подступал к поварихе Соне московский шофер, бравый сержант Гриша Мартынов. И плясал он, и балагурил, и всерьез говорил о своей жизни, в которой нет ничего невозможного. Соня улыбалась чуть-чуть, и ее ничем было не расшевелить. Не мог этого понять Гриша Мартынов, покоритель женских сердец, и обижался.

Наконец невмоготу ему стало скрывать свою обиду.

— Ну что ты, — сказал он, — корпишь тут для этого Сашки? Он и не голодный вовсе. Он сала с собой взял кусок. Знаешь, как у них там, на Кубани, сало едят? Возьмут привяжут кусочек на веревку и глотают. Заглотят — обратно вытащат. И вкусно, и сало целое остается.

— Ой, да ну тебя, придумаешь тоже... Ой, чуешь, трактор!.. — Соня быстро подхватила кастрюльку, миску, кружку с компотом и убежала.

Гриша посидел, покурил мрачно, пошевелил бровями, встал. Вошла в столовую Катя. Постояла в дверях, потерла глаза, разъеденные ядовитой степной пылью, сказала тихо:

— А мы с Сашей норму зробили. — Сказала и посмотрела на Гришу преданно, счастливо. — Гриш, а ты что здесь? — В голосе у Кати робость.

— Как чего? Тебя жду. А тебя и обнять нельзя, чумазую.

— Я сейчас, Гриша, переоденусь...

Опять остался Гриша один. Покурил, покачал головой, пробормотал вслух: «Вот бабы, глупый народ, одно слово — меньший брат».

Дождался Соню, сказал ей небрежно:

— Ну, ты тут давай шуруй. Скоро Сашке завтрак в кровать нести надо. Какао. А я к Катюшке пойду. Приглашала она...

— Ой нет, Гриша. Поздно уже. Дивчат побудишь. Им же завтра робить. Ведь только ты у нас как в санатории...

— А, наробите вы тут. Знаем, какая у баб работа.

Вышел из столовой, потерялся в ночи. Окурок прочертил быструю дугу, ткнулся в землю...

Утро над степью сизое, зябкое. Вода в озерке за столовой стала фиолетовой, радужной, словно полили ее керосином... Шум, теснота в бригадной столовой. И, конечно, здесь уже Гриша Мартынов, бравый, неунывающий парень, красавец сержант. Вон его голос разом перекрыл шум:

— На первое щи, на второе овощи, на третье кареты скорой помощи...

Всем по душе такой веселый парень. Вон он подмигнул дивчатам: «Девки, вы гарни?» — «Гарни», — с радостной готовностью отозвались дивчата...

Повариха Соня кормит вкусной стряпней трактористов и прицепщиков, все они хотят сказать ей приятное или улыбнуться как-нибудь так, чтобы она заметила.

Позавтракали хлопцы и дивчата, и никому из них не надо платить за этот завтрак, давно уже внесли они деньги в общий котел. А Грише Мартынову надо платить. Он тут просто так, посетитель. Вроде не очень нравится ему это. Он кривит презрительно рот, достает бумажник, роется в сотенных бумажках. Их не очень много, но видят их все. Протянул Соне измятую трешку. Та отсчитала ему тринадцать копеек сдачи.

— Не надо, — Гриша важно, словно в ресторане, махнул рукой.

Хлопцы смотрят, и будто бы им нравится Гришина удалая повадка.

— Уехать надо, — вдруг сказал про себя Гриша и скрипнул зубами. — Ну их.

Вышел из столовой, посмотрел, как заправляют тракторы, сделал свои критические замечания, подошел к Саше Ильченко. Бригадир как раз прикреплял Саше на трактор флажок: он вчера первым в бригаде выполнил дневное задание.

— Ну что, как решил-то? — спросил бригадир Гришу. — Нам ведь на две смены переходить надо, а людей нет, на прицеп сажать некого...

— Машину давайте, обещали ведь по специальности работу. А на прицепе что мне, за десятку пыль жевать? Нема дурных.

— Машины придут через месяц. А заработки на пахоте будут с каждым днем расти. Земля отогревается... — Бригадир занялся флажком, а Гриша засвистел, подошел ближе, опять вставил свое критическое замечание: «На флаг-то материи пожалели».

А потом, когда ушел бригадир, он сказал Саше тихо и ядовито:

— С Сонькой-то чего ты теряешься? Она тебя вчера всю ночь ждала. Ух, и хитрая же натура у этих баб. Ух, знаю я их, этого меньшего брата.

Словно злющие змейки, задергались тонкие Гришины усы.

— Да нет, — засмущался Саша. — Это она такая уж... Она ко всем такая.

Подошла прицепщица Катя, беленькая, как гриб сыроежка. Посмотрела влюбленно на Гришу, спросила у Саши:

— Сегодня опять норму робить будем? — И снова посмотрела на Гришу.

Тот отвернулся, скривил рот... «Надо уехать».

Тракторы ушли в степь, стан притих, только шепеляво переговаривались под ветром мокрые рубахи да полотенца, развешанные меж вагончиков. Да потрескивала в большой кухонной плите чаща. Опять Гриша рубил ее, выхвалялся перед Соней своей лихой ухваткой, своей особенной мрачностью, — всем, чем мог. Смотрел на ее спокойную, незамутимую улыбку и опять твердил про себя: «Надо уехать».

Сказал он об этом и вслух, только позже, когда Соне пришло время развозить трактористам обед. Ехали они по степи на маленькой двуколке. Гриша верхом на бочке с водой, Соня на передке, обхватив руками свои кастрюльки.

— Уеду я, — сказал Гриша.

Соня ничего не ответила ему на это. Сказала словно бы для себя, глядя куда-то в сторону, в степь:

— Ой, а я никуда не поеду. Люди здесь такие хорошие. Бригадир обещал на будущий год сахарную свеклу сеять. Я ведь дома звеньевой была по свекле. Вот поверишь, Гришенька, найкращее звено у нас было в районе. И поваром я только пока. Дивчата попросили. Бо нихто не умеет лучше моего стряпать.

Гриша постращал зычным голосом лошадку, покурил. Заиндевелая с утра степь отошла.

Прямо по стерне, без дорог, подобралась гривастая лошадка к Сашиному трактору. Саша и Катя поели рассольника и запеченной с молоком лапши, попили компоту. Ели они молча, торопились. Саше как-то неудобно было, что это для них специально приехала Соня, что она привезла им обед и теперь вот сидит и ждет, пока они пообедают.

Гриша отворачивался безразлично, а сам все поглядывал, как она, Соня, не подает ли какой-нибудь знак Саше, не посмотрит ли на него как-нибудь особенно. Нет, ничего такого не было. Саша ел потупив глаза, а Соня, по обыкновению, спокойно улыбалась.

Когда она вернулась к двуколке и занялась своими кастрюлями, Катя сказала тихо Грише:

— Сегодня Саша быстрее ездит. Мы норму пораньше зробим. Приходи вечером.

Трактор тронулся. Гриша вскочил на прицеп, пристроился рядом с Катей на крохотном сиденьице, обнял ее и долго ехал так, ни разу не оглянувшись на Соню. И потом бежал по ровной степи следом за гривастой лошадкой, за двуколкой, за черноглазой девушкой в белой косынке.

Дрожит утлый красный вагончик. И чего ему дрожать? Ведь нет у него колес, нет под ним рельсов, никуда не тащит его за собой паровоз по трясучему пути. Но вагончик дрожит, ходуном ходят его стены. Это Гриша Мартынов отбивает чечетку. Не поспеть за ним бригадному гармонисту. Немыслимое выделывают ноги в матово сияющих хромовых сапогах. На столике — бутылки, банки с консервами, лук. На полках — верхних и нижних — уселись хлопцы с дивчатами — каждый со своей. Катя сидит одна у столика, смотрит завороженно на Гришу.

Это он сгонял верхом на гривастой лошадке в соседнюю деревню, привез водки и устроил праздник в вагончике. Что празднует он? Свой отъезд или что другое? Об этом никому не сказал.

И все рады празднику. Любят попраздновать люди. Особенно, когда позади долгий-долгий день, полный тяжкой степной работы.

Вошла в вагончик Соня. Белый фартучек, как всегда, пришпилен булавкой к груди.

— Ой, — сказала она, — та вы мне тут такого натворите! Вот побачу и погоню всех.

А Гриша все пляшет, все громче бьют в пол каблуки.

— Дивчата, — сказала Соня, — помогите мне столовую побелить, бо мне одной не управиться. А Гриша вам еще спляшет. Он плясучий.

Гриша не слышал Сониных слов, продолжал свое. А дивчата вдруг стали подниматься, поснимали с гвоздей ватники. Хлопцы посидели немного, выпили и тоже потянулись следом. И скоро стало слышно, как гармонист играет где-то там, возле столовой.

Гриша остался один. Допил водку. Потом пошел к себе в вагончик, достал из-под лавки деревянный чемодан, побросал в него свое имущество и снова сидел, курил.

Когда стихла гармонь, когда пришли в вагон трактористы и легонько захрапел за перегородкой Саша Ильченко, Гриша пошел к Соне. Конечно, она была в столовой. Стены столовой, ободранные, закопченные, стали теперь гладкими и белыми. Огонек освещал их ровнее и ярче. Словно прибавилось в нем смелости. Известкой были забрызганы пол и рукава Сониного ватника, и даже ее щеки.

На плите в кастрюльке клокотало какое-то варево, прикрытое сверху миской. Гриша вдруг с ревностью подумал о Саше-трактористе. Но ведь тот спал в вагончике. Для кого ж это старается Соня? Кому стряпает ночью? Соня заметила настороженный Гришин взгляд.

— Учетчик еще не снедал. Замерять пошел, у кого выполнение, ну, кому завтра флажок вручать. Борщ ему подогреваю.

— Сонь, чего тебя так девки слушаются?

— Так то ж мое звено. Мы ж все вместе свеклу сияли в Воронежской области. Як же им не слухать?

— Соня, — сказал Гриша и вдруг поперхнулся словами, — уезжать мне или оставаться?

— А ты у Кати спроси... — Соня взглянула кротко.

— Да я не про то. Что мне Катя? Ты думаешь, я выпил, так дурной стал. Я себе работу найду. Я шофер. Я слесарь. И дом могу рубить. Что мне тут делать? Зря специальность пропадает. А уехать не могу. Вот словно тросом прикрутили. Ну ты скажи... Вот как бы ты?

Соня отвернулась на минуту от его шальных глаз, которые были совсем близко, заглянула во что-то свое и потом уже посмотрела спокойно, ласково.

— Ой, так мне же свеклу тоже пока негде сиять. Так то же все еще будет. Ведь только приихалы. Оставайся, Гриша, зачем тебе уезжать? Люди тут такие...

— Оставаться, значит? — Гриша вдруг обрадовался чему-то. — Ну ладно, поживем с людьми... — Он пристукнул каблуком. — Эх, пропадай моя жизнь неженатая! — Обхватил Сонины плечи, потянул ее к себе и прижался выутюженной гимнастеркой к ее ватнику, перепачканному известкой.

— Та пусти же... — Соня попыталась освободиться от Гришиных рук. — Та оставайся. Вот ты какой...

Гриша выскочил из столовой, постоял в темноте. Окурок, словно веселый красный светляк, пролетел над землей сколько смог, рассыпался на множество искр. Грише показалось, что вместе с окурком он отбросил прочь все свои сомнения, всю злость на себя и еще на кого-то. Все стало ясно и легко. Он сказал себе: «Ладно, Григор Матвеич, добре, поживем...» — и пустился бегом к крайнему вагончику, где жил бригадир.