Хороший сын

3

В дом мне нельзя, потому как я раздражаю Папаню. Это вообще-то нечестно, потому что по телеку показывают кучу классных передач. Ма говорит, что не понимает, зачем мне в такой день сидеть в четырех стенах. Говорит, все дети играют на улице. Она бы уж как-нибудь определилась — ведь гораздо чаще она говорит, чтобы я не играл с уличными. Этим летом вообще все не так.

Папаня в очередной раз бросил пить и курить и теперь мучается. Ма говорит — на этот раз он будет стараться всерьез. Этот раз будет примерно стотысячным. С другой стороны, кто знает. Он же достал мне Киллера.

Мэгги Ма забрала с собой на работу — говорит, мал я еще один с нею сидеть, но уже достаточно большой и гнусный, чтобы оставаться дома один. Киллера она, правда, мне выводить на улицу не разрешает — пока. А я все равно почти вывел. Не понимаю, какая разница, когда я с ним буду гулять — когда Ма дома или нет. Я ее вообще не понимаю. Ма — такая же загадка, как зерновые батончики, странный мясной соус, как телевизионные лучи передаются по воздуху, Бермудский треугольник и уж тем более — правило офсайда в футболе.

Указания мне дали совершенно четкие. В левый конец улицы не ходить — там всегда беспорядки. В правый конец улицы не ходить, потому что там Ничья Земля и всегда беспорядки. Не соваться на холмы Брэй и на Боун, потому что там рядом протский парк, и они со своей стороны швыряются камнями через дорогу. Не лезть в старые дома, потому что в одном из них под каким-то пацаном провалилась лестница, и он сломал обе ноги. Кажется, и шею тоже. Хотя, может, Ма и преувеличила. Да, и еще не ходить на Яичное поле, потому что там клей нюхают.

Лучше бы Ма привязала меня к калитке или заперла в буфете.

Я наступил на две жвачки, лежавшие на асфальте, и дальше иду на пятках. Выкручиваю ноги от колена и щелкаю каблуками, будто на мне серебряные башмачки с золотыми пряжками. Ставлю правую ногу вперед, выкручиваю. Переношу вперед левую, выкручиваю. Выкрутил правую, шажок, выкрутил левую. Ух ты, а ведь здорово!

Быстрее, еще быстрее. Эй, глядите сюда! Больше никто так не умеет. А вот американцы — запросто. Потому что на них бейсбольные бутсы, как и на мне. Классно! Круто! Обалденно!

Краем глаза вижу, что за мной наблюдают. А почему бы и нет, когда я такой крутой? Я даже глаз не поднимаю. Вот я какой крутой. Видела бы меня сейчас Мартина, вот только она играет с девчонками. Или Мелкая Мэгги. Ничего, я ей потом покажу.

— Ну ты совсем плохой, Дуркелли! — На свете есть только один человек, которому кажется, что звать меня Дуркелли — смешно. Шлюхован из моего класса. Я терпеть не могу его, а он — меня.

— Эй, Дуркелли, последние мозги потерял? Очнись, дурилка, — цедит он.

— Зависть — плохое чувство и до добра не доведет, — бросаю я. А как ему мне не завидовать? Вон у меня какие классные бейсбольные бутсы. И как я коленки выкручиваю.

— Че завидовать-то? Твоим бутсам? Больно надо! Нафиг мне сдались такие бутсы! Да в Ирландии вообще никто в бейсбол не играет, — говорит он.

Я останавливаюсь.

— Верно, только я на каникулах еду в Америку, а там все играют.

— Так вот прямо в Америку? Ври больше! — Он ржет.

— В любом случае, их можно носить, даже если не играешь в бейсбол. Они называются «кроссовки», там они у всех есть. Ха! Погодите-ка полсекундочки. А спорим, он тоже будет учиться в Святом Габриэле? — Ну, и чем ты сейчас занят? — спрашиваю.

— Да я-то знаю, а ты догадайся.

Ухмыльнулся и пошел дальше. Взял надо мной верх.

Неприятно, но я ему позволил, потому что мне кое-что от него надо, так что выходит, что верх все-таки взял я. Улыбаюсь. Гляжу, как он плюет через плечо, — прямо как взрослый. Фу. Но он водится с Ардойнскими Крутыми Парнями. А в Святом Габриэле мне это может пригодиться. Нагоняю его — грудь колесом, руки в карманах, подбородок задран, колени вывернуты наружу. Сам такой крутой. Вышло, видно, неплохо, потому что он меня не отмутузил.

— Я в Святом Габриэле буду учиться. А ты? — спрашиваю с таким видом, будто страшно этим горжусь.

— Да ну, — говорит. — А я думал, тебя взяли в Святого Малахию.

Я фыркаю.

— Меня-то? Больно надо. Они там все снобы.

Мне очень хочется стать снобом, когда вырасту.

Молчание. Иду дальше. Поворачиваем за угол и шлепаем вдоль Яичного поля — там стоит сгоревшая яичная фабрика. Надеюсь, Шлюховану не туда.

У фонарного столба, где дорога упирается в край поля, стоит стайка девчонок.

— Гряз-ная шлю-ха! Гряз-ная шлю-ха! — скандируют они. — Англий-ская под-стилка! Англий-ская подстилка! Гряз-ная шлю-ха! Гряз-ная шлю-ха!

— Шлюха хуже, чем проститутка, потому что дает задаром, — произносит Шлюхован.

Странно от него такое слышать, потому как все говорят, что его маманя именно такая.

Кружок расступается, и я вижу, что к столбу привязана девчонка постарше. Она перемазана чем-то черным, вроде гудрона, а в это черное воткнуты перья. Предательница. Я вижу в кругу нашу Моль.

— Давайте, проходите, — говорит нам Моль. — И, Микки Доннелли, ты ведь помнишь, что тебе не разрешают заходить в старые дома.

— Знаю! — ору я и фыркаю, будто мне пофиг. Затягиваю Шлюхована в проход, в переулок за нашей улицей. — Давай сюда, а то Мэри нас отлупит.

Перед ним я никогда не называю ее Молью.

— Блин, у нее титьки еще больше выросли!

Он оглядывается на мелких девчонок, которые смотрят на старших девчонок. А говорит он про Бридж Маканалли. Я ее терпеть не могу. Бридж Маканалли все боятся, потому что она злющая, папаня ее сидит в тюрьме, поскольку был большим человеком в ИРА, а у нее в одиннадцать лет уже здоровенные титьки. Но я не поэтому ее боюсь. Я боюсь Бридж Маканалли из-за того, как она пьет кока-колу.

Она таскает деньги у соседей по улице, чтобы купить большую бутылку кока-колы — Ма такую покупает, чтобы добавлять ее в водку. Бридж пьет, запрокинув голову и перевернув эту здоровенную бутылку, кока-кола так и хлещет ей в горло. Горло булькает, будто она ящерица или пришелец, а она не отрывается, пока не выдует полбутылки. Я попробовал то же самое с банкой и едва не захлебнулся до смерти. Я вообще считаю, что кока-кола — опасная штука.

Но это еще не все про Бридж Маканалли.

Если вы едите яблоко, а кто-то вам говорит «дай мне краюшки», это значит, что вы должны обкусать яблоко по кругу, но так, чтобы сверху и снизу осталась мякоть; это и называется «краюшками». Бридж же просит еще и «середку»: то есть после того, как кто-то съел верх и низ, она доедает то, что нормальные люди выбрасывают: огрызок вместе с семечками. Это потому, что дома у нее вообще нечего есть, так как ее мать все тратит на выпивку.

— Винси тискался с Бридж, — говорит Шлюхован.

Интересно, «тискался» — это как?

Мы идем, а он говорит про девчонок — все какую-то грязь. Мне очень хочется домой, смотреть «Лорела и Харди».

— Давай, бери две, — говорит он, когда мы упираемся в тупик, и распускает веером палочки от леденцов, как будто он Ловец Детей из «Пиф-паф, ой-ой-ой».

Садится прямо на дороге — она перекрыта из-за старых домов. Ма из меня котлету сделает. Я проверяю, что никто нас не видит, потом сажусь рядом. Он втыкает палочку в мягкую гудроновую полоску посреди дороги. Гудрон слегка раздвигается, как очень густой черный клей, похожий на жевательную резинку. Я повторяю все за ним, в точности.

Таким же гудроном, похожим на черный клей, вымазали ту девчонку. Интересно, что они теперь с ней делают? И как она этот гудрон смоет с волос? Видимо, она этим самым занималась с бритом. Ее теперь выживут из нашего района. Когда закончим, пойду посмотрю, там она еще или нет. И если рядом никого, я ее спасу. Может, она и крутит любовь с бритом, но так все равно неправильно. В смысле, ты же не сам выбираешь, в кого влюбиться. Посмотрите на Ромео и Джульетту. На Красавицу и Чудовище. На Питерса и Ли. Про них я, кстати, одного не понимаю: слепой — еще и урод, хотя, казалось бы, слепой должен был выбрать уродку.

Мы делаем кресты: перекрещиваем две палочки, в середине обмазываем гудроном, прижимаем. Шлюхован сделал два, а я только один.

— Ты вчера этот филим видел? — спрашивает он.

— Который?

— Про войну, где они самолет строили. По-моему, это самый классный филим на свете. А по-твоему?

Так, посмотрим… есть «Звездные войны», «Бриолин», «Звуки музыки», еще тот, про маленького мальчика, который умирает от лейкемии — я прямо глаза выплакал — и «Ограбление в Монте-Карло». Гм… наверное, либо «Бриолин», либо «Волшебник страны Оз».

— «Волшебник страны Оз», — говорю.

— Ты че, совсем больной? — Он явно обалдел. — Да это же для девчонок и малышни!

— Верно, — произношу таким вот тоном: «ты ничего не понимаешь».

Как он может не знать, что это один из лучших филимов на свете? Я в одной документалке это слышал — значит, правда. Кстати, я не знаю ни одного человека, кроме себя, который смотрел бы документалки. Но я когда-нибудь найду себе подобных. И окажется, что живут они в Американских СШ.

Из-за брандмауэра за спиной у Шлюхована высовывается винтовка. Над винтовкой появляется голова брита, он смотрит в телескопический прицел. Поднимает руку, из-за линии выходит военный патруль.

Шлюхован поднимается и уходит. Я иду следом по задворкам старых домов.

— Ты чего ищешь? — спрашиваю, пройдя третий.

— Лестницу, — отвечает. — А, вон она.

Пробираемся через задний двор к дому. Он ползет вверх по лестнице, тихо-тихо — можно подумать, в доме все еще живут. Я остаюсь внизу.

— Пошли, — говорит он. — Чего бояться? Ты ж уже большая девочка.

Нужно по-быстрому вытянуть из него все сведения — и хватит с меня оскорблений на сегодня. Я ползу за ним следом, держась за стену, а последние пару ступенек пробегаю, потому что в филимах именно они всегда обрушиваются. Из пустого оконного проема чьей-то спальни мы видим, как бритские патрули шагают двумя шеренгами по пустырю, некоторые спиной вперед.

— Поскорее бы начались занятия в Святом Габриэле, да? — произношу.

— А то. Лучшая школа в мире, — говорит он.

Может, Пэдди просто меня дурит. Может, там есть театральный и музыкальный кружки, я там выучусь на блестящего актера, а еще петь и танцевать и, может, стану вторым Джоном Траволтой.

— На гандбольной площадке можно курить, учителя не ругаются, — продолжает он. — И уроки прогуливать можно сколько хочешь, никто и не заметит. А наш Та говорит — там можно хоть каждый день драться с протской школой, которая дальше по улице.

Пресвятая Богородица! Не буду я, пожалуй, больше ничего спрашивать про Святого Габриэля. Хочу домой, прямо сейчас.

Он поднимает с пола полиэтиленовый пакет.

— Клей, — смеется. — На гандбольной площадке и понюхать можно, если ты свой.

Я быстро отворачиваюсь, он роняет пакет.

— Ну давай поглядим, кто дальше бросит, — говорит он и идет к окну.

Кидает наружу свой крест — и сам едва не вылетает следом. Ему совсем не страшно. Мне бы так.

— Во, гляди, — показывает пальцем.

Прямо лопасти от вертолета.

— Круто, — говорю.

— Спорим, ты так не можешь. — Потирает он руки. Я швыряю свой крест, он падает на старую дорогу. Он смеется, бьет себя по ляжкам.

— Кидаешь, как девчонка, — заявляет.

Вот почему я в школе никогда не ходил на физкультуру.

Появляется военный патруль. Шлюхован вытаскивает из кармана свой второй крестик. Держит его, как ружье, наставляет на бриттов.

— Ложись! — гремит голос, и все солдаты падают на землю. Мы отпрыгиваем в разные стороны от окна, прижимаемся к стене.

— Порядок! — кричит кто-то из военных. — Просто мальчишки балуются.

Вот черт. Они, похоже, решили, это настоящее ружье. Шлюхован гогочет.

— Видал? Круто!

Мальчишки считают, что это смешно.

Мы украдкой выглядываем в окно, дожидаемся, пока патруль уйдет.

— Кто свой подберет последним, — козел, — говорит он, пихает меня к стене и несется вниз с такой скоростью, будто выпил три банки колы. Я бегу следом. Во дворе он поскальзывается, падает. Я подбегаю.

— Цел? — спрашиваю.

— Нога. — Он держится за нее, перекатываясь на спине. — На говне поскользнулся!

Я смеюсь. Здесь ни за что не скажешь, собачье оно или человеческое.

— Пошли.

Я хватаю его за руку, чтобы помочь встать. Он с силой дергает мою руку, я падаю лицом вниз, а он прыгает мне на спину, пришпилив к земле.

— Слазь! — кричу. — Отпусти!

Пытаюсь вырваться, понимаю, что он трется об меня своим дружком, и сразу перестаю. Он трется о мою задницу. Чувствую, как у него твердеет. Лицо не опустить — там битое стекло.

— Нравится, да? — шепчет он мне в ухо.

— Если я лицо порежу, Пэдди тебя прикончит.

Он прекращает. Вжимается в меня со всей силы, потом спрыгивает.

Я смотрю: он упирается ступней в колено, пытается удержать равновесие на другой ноге. Можно подумать, ничего не случилось. Что мы тут занимались обычным делом. Может, для педика оно и обычное. Я встаю, обхожу его, дальше иду к дверям, а он палочкой от леденца счищает говно с подошвы.

Что-то влетает мне в ногу, он ржет. Оборачиваюсь — у ног лежит палочка от леденца, измазанная в говне.

— Что за мерзкая гадость, — говорю я, осматривая штанину.

— «Мерзька гядось!» — передразнивает он девчоночьим голосом — руки у него болтаются, точно переломанные в запястьях. Подходит ближе, походка не то как у тетки на каблуках, не то как у лошади. — Ты, педик, — цедит он, лицо перекошено от ненависти, — давай, вали отсюда к мамочке!

Я бегу через калитку на пустырь, а он что-то кричит вслед.

«Педик» — то же, что «голубой», но еще обиднее. Всякий раз, как я иду играть с мальчишками, меня рано или поздно так обзывают. И вот уж теперь он точно меня сделал, потому что «педик» — это самое скверное, что можно сказать мальчику. Впрочем, есть одна штука и похуже.

Останавливаюсь, гляжу через пустырь. Вон он, ржет на другом конце.

— Моя-то мама, по крайней мере, дома! — ору. — Потому как она не шлюха и не торчит под Часами Альберта!

Несусь назад к Яичному полю так, будто задницу подпалили.

— Я тя замочу. Чесслово! — доносится до меня его крик. — Дождешься!

Я знаю, надо было попридержать язык, но ведь он первый начал. Начал говорить мне гадости. А я в ответ, как положено, только хуже. Чтобы взять верх.

Пробегаю мимо Поля, мимо девчонок у столба, но даже не оборачиваюсь.

Я знаю, как оно будет в Святом Габриэле: как и в Святом Кресте, только мальчишки там здоровее и противнее, а Пердун меня уже не защитит. Смогу я сделать вид, что я такой же, как они? Блестяще играть свою роль, пока не уеду в Америку? Не, на это мне таланта не хватит. Нужно отсюда спасаться.

Очень хочется к Киллеру. Я со всех ног мчусь домой. Плевать, что Ма велела не входить в дом, а я вот приведу Киллера, и мы вместе будем смотреть телик — приглушив звук, чтобы не разбудить Папаню.

Открываю дверь и вижу Мэгги:

— Малышка, ты уже вернулась! — Я прыгаю к ней на диван. — Я по тебе так скучал!

Обнимаю ее двумя руками крепко-крепко. Вот бы мама не таскала ее за собой повсюду. Я сам могу за ней присмотреть.

— Пошли к Киллеру, — говорю, выскакивая на кухню, а потом на двор. Киллер тявкает.

Ты чего так долго?

Киллер тоже телепат!

Где ты был? Ты же знаешь, что ты мой самый лучший друг, что я тут сижу и жду, когда ты со мной поиграешь. Можешь играть со мной и с Мелкой Мэгги хоть с утра до ночи. Мы тебя очень любим. Незачем тебе водиться с уличными дураками. А до Святого Габриэля еще двенадцать миллионов недель. А я написал письмо твоей Крестной Фее, чтобы она унесла тебя в Америку.

Хватаю Киллера за ухо.

— Пошли, дружище.

Бегу обратно через весь дом к лестнице.

— А у меня есть десять пенсов, — говорит у меня за спиной Мелкая.

— Класс! Пошли в магазин! — восклицаю я и хватаю ее ладошку — едва не выдрав ей руку из плеча. — Мамуль! — ору я наверх. — Можно мы с Мэгги возьмем Киллера и сходим в магазин?

— Нет! — отвечает она громким шепотом и показывает мне кулак.

Я совсем забыл про Папаню.

— Ну ма-ам! Ну чего ты?

— Ладно, катитесь, — сдается она, оглядываясь на спальню. — И сразу назад.

Я смотрю на Мэгги, мы беремся за руки и от радости скачем на месте.

— Пошли, сынок. — Я хлопаю себя по ляжке, Киллер прыгает на меня.

На улице смотрю вправо, влево — похоже, Шлюхован меня не подстерегает. Киллер лает. Он меня защитит. Он мой телохранитель.

Тащу Мелкую Мэгги за собой, как будто мы должны сбежать из интерната, приюта или от злой мачехи. Киллер сам не свой от счастья. По его мнению, это самая лучшая игра на свете. По-моему, тоже. Я знаю, что Мэгги тоже так думает, ведь мы же с ней одно. Мы хохочем, как ненормальные, пока мчимся по переулку к магазину.

К Тонерам в дом мы входим через заднюю дверь. Магазин прямо в доме. Домашний магазин. Самый мой любимый. Дверца на кухню у них распилена пополам, и верхняя часть всегда открыта. Как двери в салунах, только открывается в сторону. Когда я вырасту и Жилищный комитет даст мне собственный дом, я там все двери устрою именно так.

— Ну, вам чего? — спрашивает мелкая дочка миссис Тонер, выходя из гостиной. Впрочем, куда уж там мелкая. Длинная, как бритская наблюдательная вышка. Хоть строй шалашик прямо у нее на макушке и ставь туда камеру.

— Ты чего хочешь? — спрашивает меня Мелкая, разглядывая конфеты.

— Не знаю, а ты чего хочешь?

Мы хихикаем. Киллер тявкает.

— Нет, чего ты хочешь? — снова говорит она.

— Нет, чего ты хочешь? — смеюсь я.

— И как ваша мамаша вас терпит? — удивляется Долговязая Энни.

Я смотрю на Мэгги, и нас прямо распирает, так хочется расхохотаться. Долговязая запихивает конфеты в бумажный пакетик.

— Давайте, выкатывайтесь, — говорит она и швыряет нам пакет.

— Прошу прощения! — выпаливаю я, пронзая ее убийственным взглядом и протягивая десять пенсов. А потом поворачиваюсь к Мелкой. — Как ты считаешь, может быть, в дальнейшем нам не стоит пользоваться услугами этого заведения?

Мэгги складывает руки на груди и задирает подбородок.

— Идем, Киллер.

Мы бежим по дорожке, через калитку на задах — можно подумать, и правда куда-то торопимся.

И тут я встаю, как вкопанный.

— Ты чо? — обалдевает Мэгги.

— Не «чо», а «что», — поправляю я ее. — Ты ж не хочешь уподобляться этим ублюдкам.

— Я прошу прощения, — произносит Мэгги, прямо как королева. — Ч-т-т-т-о?

— Умница, — говорю я и киваю. — Нам нужна сила сладостей.

— Да. Конечно. Сила сладостей.

Опять поняли друг друга с полуслова. Я наклоняюсь, и мы тремся носами.

— Знаю! А давай сложим конфеты в коробку и будем вытягивать их по очереди, — говорю я, и брови у меня уезжают вверх.

— Микки, какая здоровская идея!

Интересно, а откуда берутся идеи? Я закрываю в глаза.

Вывеска на дверях: «Производство идей». Дверь открывается. Стоит мужик с кучей подарков, завернутых в бумагу и завязанных ленточками — как показывают в филимах. Я говорю: «Я все их отдам Мэгги». Он улыбается и говорит: «Верно, сэр, на всех ярлычках именно это имя и значится».

Мы одновременно запихивает в рот конфеты. Я сосу и содрогаюсь всем телом, потому что по нему распространяется сила сладостей. Вскакиваю с места. Бегу через новый участок, в Гаванский сад. У самого холма Брэй останавливаюсь, даю Мэгги себя нагнать. Вверх по Брэй я не побегу. Я хороший мальчик.

Останавливаюсь, смотрю на столб, к которому была привязана Бритская Сука. Наверно, бриты ее отвязали. В Ардойне ей теперь оставаться нельзя. Надо валить в Англию, иначе убьют.

— Ты чего? — Мэгги пытается сообразить, на что я уставился.

— Ничего. Мала ты еще для этого. Вырастешь — расскажу.

— Вовсе я не маленькая.

— Да уж поверь мне.

Я такое слышал по телевизору.

Раздаются вопли. Мы оборачиваемся: Девчонки из Банды скачут на нашей улице через скакалку. Считают себя страшно крутыми. Из проулка выходит Киллер, поднимает заднюю ногу перед столбом. Черт, я о нем совсем забыл. Потеряется — мне крышка. Радостные вопли с другого конца пустыря. Это Банда Мальчишек. Тоже считают себя крутыми. Почему все не могут быть такими, как мы с Мелкой?

— Хочешь пойти попрыгать с ними через скакалочку, Микки? — спрашивает Мелкая.

— Ни за что! Больно надо мне с ними играть.

— Ах, — говорит она и хмурит брови.

— Ты разве не хочешь поиграть со мной, Мэгги?

Я достаю из пакетика шоколадную кругляшку. У нее загораются глаза.

— Хочу, Микки.

— Тогда высовывай язык, — приказываю. — И закрывай глаза.

Я прячу пакетик в карман, кладу кругляшку ей в рот, а когда конфета съедена, щекочу ее до поросячьего визга — так, что она вообще забывает про девчонок.