Хозяин кометы

1.1

Тебе восемнадцать, и с маминого благословения ты отправляешься в путь. В путешествие, которое неизвестно когда закончится. Наверное, гены взяли свое. Разве мама могла этому воспротивиться? Ты покидаешь провинциальный американский городок, а она смотрит тебе вслед. В дорожную сумку, которую мама подарила тебе на восемнадцатилетие, ты положила черный брючный костюм – в нем ты выглядишь совсем взрослой, сексуальное оранжевое платье, подчеркивающее твою фигуру, фотоаппарат «Лейка» – в крайнем случае можно продать и «Грозовой перевал» Эмили Бронте – с ним мама никогда не расставалась. В «Грозовом перевале» лежала ваша с папой единственная фотография. Со словами: «Поддержит тебя в трудную минуту» – мама всучила тебе любимую книгу всей ее жизни. И чего с ней таскаться? Могла бы и сама по себе путешествовать. В результате ты потеряла и книгу, и лежавшую в ней фотографию. Книги-то продаются на каждом углу. Если понадобится, можно взять в библиотеке или стащить в книжном магазине, а фотографию жалко. Теперь пропал не только сам папа, но даже его изображение.

– Хочу попробовать папу найти, – однажды пробурчала ты, выходя из ванной.

Мама потеряла дар речи. Только посмотрела на тебя, будто увидела змею с узором в цветочек Но по твоему невозмутимому виду она вряд ли могла разгадать твои истинные намерения. Да у тебя и не было никаких тайных планов и замыслов – одно любопытство.

Мама не сказала ни да, ни нет. Только спросила:

– Зачем?

Чтобы скрыть смущение, ты пошутила:

– Жалко его. Играет сам с собой в прятки – и никто его не ищет.

Маме хотелось, чтобы вы с ней еще какое-то время пожили вместе, но ничего не поделаешь: папа со своей кометы как магнитом притягивал тебя.

Что и говорить, первые шаги давались нелегко. Есть два типа походки. Одни идут – словно врастают корнями в землю, другие – словно отрываются от нее. От папы тебе досталась летящая походка. Она позволяла в одно и то же время быть в нескольких совершенно разных местах.

Путешествие началось задолго до твоего рождения, еще с прадедушки. Дедушка продолжил его и, как эстафету, передал папе, а теперь – твоя очередь. Путешествие твоей семьи продолжается уже больше ста лет.

Началось оно в Нагасаки. Твой прадедушка переплыл Тихий океан на американском военном линкоре «Авраам Линкольн».

Было это в 1894 году.

Прадедушке тогда исполнилось всего три года. Путешествие твоей семьи началось по воле одного янки.

Ты никогда не слышала истории своих предков. На самом-то деле ее должен был рассказать тебе папа, но он сгинул где-то на просторах вечности, и путешествию его нет конца. Папа потерял из виду свой конечный пункт назначения. Суждено ли закончиться твоему путешествию? По крайней мере, ты начинаешь его, поставив себе четкую цель: ты – путешественник, идущий по следу, папа – путешественник-беглец.

Ты хочешь собрать папу по фрагментам, разбросанным по всему миру. Это твой дочерний долг. Твоя мама называла его негодником. Надо понять, что же натворил этот «негодник». Иначе папа превратится в мираж, и никто никогда о нем не вспомнит. О том, что он «негодник», как раз можно забыть, думаешь ты. Но тебе известно, что в сети истории попадают не только святые, великие и гении. Похоже, обычно добрая ко всем история не спешила погладить папу по головке. Каково чувствовать себя дочерью изгоя? Лопаться от гордости или умирать от стыда? Какая разница. Тебе нужно найти папу. И сейчас никто, кроме тебя, не справится с такой задачей.

Может, это и неподходящая для тебя роль, но ты хочешь стать рассказчиком забытой истории. Ты соберешь, как головоломку-пазл, кусочки, оказавшиеся бог знает где, и тогда увидишь неизвестного тебе папу, перед тобой откроется весь пройденный им путь. В тех местах, куда упали осколки папиной кометы, обязательно остались свидетели. Один из таких свидетелей – твоя мама, и, должно быть, ее показания ты слышала не однажды. Все они сводились к тому, что папа – «негодник». Но это лишь одна из папиных масок, которую он выбрал для мамы. У папы их должно быть гораздо больше.

Наверное, твое путешествие похоже на дедушкино. Так же, как папино похоже на путь, которым прошел твой прадед.

Путешествие прадеда было столь же безумным и суровым, как его время: первая половина XX века. За что бы он ни брался, все заканчивалось неудачей. Но он «вытерпел нестерпимое, избежал неизбежного». Путник, которого везде и всюду ожидали унижения и гонения, – такова была участь твоего прадедушки.

Дедушка не испытывал ни малейшего желания повторять жизнь своего отца, но он в совершенстве овладел его мудростью выживания. Страдания отца должны были стать наукой для сына. Иначе сыну, как и отцу, не миновать встречи с жестокостью. Твой дедушка научился ориентироваться в окружающем мире с гораздо большей ловкостью и сноровкой, чем это удавалось прадеду. Отличная способность приспосабливаться к жизни передалась дедушке скорее от матери, чем от отца. Да это и неудивительно: его мать, то есть твоя прабабушка, принадлежала к народу, который выжил, несмотря на мучения и издевательства, длившиеся две тысячи лет.

Дедушка не забывал о том, как распорядилась история с его матерью и отцом. Он вывел свою формулу жизни. Но не сумел передать ее твоему папе. Потому что умер слишком рано.

Вот и ты пересекла Тихий океан и оказалась здесь.

Твой папа, когда ему было восемь, тоже пришел сюда, его привел человек, ставший ему приемным отцом. Папу приняли в свою семью новые родители, брат, сестра, с которыми он не был кровно связан, и он десять лет жил здесь. А когда ему исполнилось восемнадцать, он, на год раньше, чем прадед, отправился в путешествие, побывал в таких местах, что даже представить себе трудно, встретился с твоей мамой, у него родилась ты, и он опять пустился в путь. Кажется, во время долгого своего путешествия он несколько раз возвращался сюда.

Если устроить ему тут засаду, то когда-нибудь встретишься с ним… Может быть. Даже если он умер.

Говорят, здесь есть папина могила.

Могилы существуют не для мертвых – для тех, кто вспоминает их.

Разве папе, о котором неизвестно – жив он или умер, нужна могила? Может, он пока что вовсе и не собирается отдыхать на кладбище. С папиной точки зрения – это излишняя забота. А как назвать тех, кто излишне заботится о лишних людях? Не иначе как придурочными. Такая вот ситуация: придурочная, которая любила негодника, ждет не дождется его возвращения. Соорудила пустую могилку, чтобы он мог вернуться, когда ему заблагорассудится. Вернется ли папа живым, или вернутся только его косточки, или ни то ни другое – ничего, могилка не пропадет. Придурочная запихает туда папин призрак, а когда-нибудь и сама туда уляжется, когда придет ее время умирать.

Однажды ты получила письмо. Отправителем значилась папина старшая сестра, иначе говоря – твоя тетка. Она писала:

«Я хочу, чтобы ты обязательно приехала сюда, пока я жива. Здесь осталось многое из прошлого твоего отца. Приезжай, поживи в его комнате, если, конечно, не возражаешь. Здесь его любимые вещи ждут хозяина, а вернется ли он, неизвестно. Мне бы хотелось, чтобы они перешли к тебе, его дочери».

В отличие от дедушки тебе не удалось непосредственно у своего отца получить уроки выживания в обществе. А когда ты была маленькой, мама гладила тебя по голове и твердила свое заклинание:

«Не вздумай подражать папе. Все будут завидовать тебе.

Не влюбись в такого, как папа. Будет жизнь, как у мамы.

Пусть тебе встретятся только достойные мужчины. Аминь».

Подействовало ли на тебя мамино заклинание, как ей того хотелось, неизвестно. Как ты могла подражать папе или чему-то учиться у него, если ты его совсем не знала? Но тебе нужно узнать его. Папа, так же как и ты, не перенял у своего отца никаких умений и навыков. Так чему и у кого он учился? И зачем до сих пор продолжает свое бесконечное путешествие? Может, он совершил какую-то непоправимую ошибку?

1.2

Тучи, похожие на шматки сала или на подтаявшие сугробы, стремительно заполняли голубое небо впереди тебя. Ты устала идти, остановилась, оглянулась на пройденный путь. Позади на небе оставались перистые облака, напоминавшие то ли человеческие следы, то ли следы автомобильных шин.

Жарило послеполуденное летнее солнце, ты шагала по безлюдному жилому району – то в гору, то с горы, – вспотела и даже перестала понимать, с какой стороны пришла. Карта, которая до сегодняшнего утра лежала у тебя в кармане, куда-то запропастилась, и ты шла, пытаясь восстановить по памяти линии улиц и повороты, но добраться до кладбища так и не сумела. Ты спросила у паренька, который показался тебе приветливым:

– Скажите, как пройти на кладбище?

Паренек вертел головой в разные стороны, левая рука у него была согнута в кисти наподобие серпа. Он улыбнулся, как будто вспомнил что-то смешное. И даже остановился, чтобы посмеяться над тем, что ему вспомнилось, а вовсе не для того, чтобы ответить на твой вопрос.

Ну и пусть заблудилась – все равно в конце концов окажусь на кладбище, – ты решила не отчаиваться и отправилась вслед за улыбчивым пареньком. Он шел вперевалку в ту сторону, куда плыли тучи, и что-то выкрикивал на непонятном языке.

У автомата с напитками он снова остановился, осмотрел каждую банку, обрадовался, завопил истошным голосом: «Ааа-ааа!» – и зашагал дальше. Воспользовавшись остановкой ты смогла наконец-то смочить пересохшее горло лимонадом и опять последовала за пареньком.

Тучи, похожие на шматки сала, предвещали скорый ураган, но солнце палило нещадно, будто пыталось лишить города малейших признаков дождя. Приветливому пареньку наплевать было на жару, от которой спекались мозги, и он продолжал истошно вопить. Сидевшие на стволах деревьев в аллее бесчисленные цикады стрекотали пронзительно, без умолку. Казалось, они переводили на свой язык вопли переполненного желаниями безумца.

Ааа-ааа! Как хочется! Ооо-ооо! Как хочется!

Больше ничего не было слышно. Город как будто погрузился в глубокий обморок от летнего зноя. Он не издавал ни звука и даже пытался поглотить неумеренно жизнерадостное соло безумца вместе с хором вторящих ему цикад. Люди, которые, должно быть, сидели за высокими живыми изгородями и каменными заборами, за роскошными воротами и тяжелыми дверьми, продолжали хранить упорное молчание.

Примерно с час ты промучилась в этой духовке, пока наконец не вышла на склон – и оттуда увидела кладбище. Как ни странно, дурной паренек успешно сыграл роль провожатого – он жил по соседству с кладбищем. С криком: «Хочу льда!» – он вошел в выкрашенный розовой краской деревянный дом. Проводив его взглядом, ты стала спускаться по лестнице, расположенной сбоку от автостоянки.

Кладбище было разделено на ровные прямоугольные участки. Ты забыла и номер могилы, и ее место на карте, так что пришлось бродить по кладбищу, читая одно за другим имена, выбитые на могильных камнях. Спросить бы кого-нибудь, но вокруг – ни души. От палящего солнца не было спасения, мозги жарились, как, впрочем, и могильные плиты, – того и гляди задымятся.

В домике у служителя ты взяла ведро и ковш и плеснула воду на раскаленные лоб и шею. Увидев это, похожий на костыль старик прошепелявил:

– Эта вода, девочка, как бы жарко тебе ни было, – не для того, чтобы на голову лить. Эта вода для могил.

Ты прежде никогда не ходила на кладбище и, подумав: а что, могилам тоже жарко бывает? – вслух произнесла:

– Надо же, – и немного погодя добавила: – Скажите, а где могилы семьи Токива?

Старик приоткрыл рот, нахмурил лоб, сморщил нос, пристально посмотрел на тебя и, жмурясь от бившего ему в глаза солнца, сказал безразличным тоном:

– Эс-тринадцать, внизу. На твой вопрос:

– Где это? – он показал на холм:

– На южной стороне.

– Спасибо. – Ты поклонилась и направилась в сторону холма, у которого даже названия не было.

– Смотри могилу не порушь, – буркнул тебе в спину служитель.

К чему такое беспокойство? – ты оглянулась в недоумении. Старик, похоже, был серьезен: в его лице ты не заметила ни тени насмешки или издевки.

– А что, на вашем кладбище могилы не посещают, а разрушают?

Ты встряхнула мокрой головой и произнесла это с бесстрастным выражением лица, как у гипсового Гермеса. Служитель еще сильнее скрючился, заискивающе глянул на тебя снизу вверх и что-то прошамкал.

– Что вы сказали? – переспросила ты, но он только махнул рукой:

– Так, ничего особенного, – и скрылся в домике. Тебе здесь явно не были рады.

На безымянном холме росли три большие сакуры, а темноватая бамбуковая роща на склоне служила границей между кладбищем и жилым кварталом. Дорожки были усыпаны круглым белым гравием, ослепительно сверкавшим в лучах летнего солнца, здесь не было ни соринки, как на заводе, где производят сверхточные приборы. Но бамбуковая роща, хотя она и примыкала к кладбищу, выглядела заброшенной. Неубранные сухие листья покрывали землю, никто не срубал засохший бамбук, который лишал света молодые побеги. От таблички «Не выбрасывайте мусор» не было никакого толку: повсюду валялись банки из-под сока, старые журналы, лопнувшие пластиковые шланги, велосипеды без колес и ржавые холодильники.

Ты даже подумала, не свалка ли соседствует тут с кладбищем. Пологий склон холма, на котором росла бамбуковая роща, переходил в незастроенный участок земли, и, вероятно, поэтому сюда стали выкидывать крупный мусор. Кто-то приволок забавы ради холодильник, кто-то – велосипед, и мусорная свалка, постепенно разрастаясь, стала пожирать кладбище. Однако даже если называть эту свалку кладбищем вещей, то это еще не повод, чтобы стирать границу между нею и человеческим кладбищем. Или же те, кто вышвыривает сюда все ненужное, полагают, что человек после смерти тоже превращается в мусор?

Старик служитель, наверное, принял тебя за одну из тех, кто мусорит. Это раздражало вдвойне. Кто бы мог подумать, что могилы семьи Токива, которые так сложно было разыскать, оказались в таком заброшенном месте.

В бамбуковой роще виднелся просвет, там стояли ворота, метра два высотой, и сломанная железная ограда; даже святилище мертвых было усеяно пустыми банками.

Здесь и находились могилы семьи Токива. Хотя они и пребывали в запустении, участок размером с однокомнатную квартиру был посыпан замшелым гравием и на табличке значилось: «Усыпальница семьи Токива». По бокам стояли каменные фонари и статуи будд.

Зеленая тень от бамбуковых деревьев, зелень сорной травы, проросшей сквозь гравий, пушистая зелень мха, покрывавшего камни, казалось, хранили сон мертвых. Но тут ты заметила с обратной стороны ворот надпись красной спрей-краской: знак зловещего прошлого, опутавшего твою семью.

Размашистая надпись на воротах кричала:

«Грязная свинья! Заткнись навсегда!»

Сбоку от ворот ты увидела плиту из черного мрамора, на которой белой краской были нарисованы свастика и звезда Давида. Ты догадалась, что это и есть папина могила. Кто-то вывел на ней два символа: нацистский и еврейский.

Здесь, на кладбище, присутствовал папа, которого ты не знала.

Хотя папиных останков тут не было – только папино имя, выбитое на камне, все равно сюда наведывались непрошеные гости. Твоя мама называла папу негодником, но в ее словах чувствовалась любовь. А на папиной могиле и намека на почтение к умершему не ощущалось, – ничего, кроме неприкрытой ненависти. Словно памятник дважды похороненному.

Ты полила водой папино надгробие и попыталась стереть надписи сухим бамбуковым листом – не получилось. Ты попробовала соскоблить надпись ногтями, подошвой туфли, камнями, но быстро поняла, что без растворителя не обойтись, и села на могильную плиту.

Странная у нас вышла встреча, – рассуждала ты. Мама называла папу негодником, осыпала его потоком ругательств, а увидела бы эту могилу – наверное, молча расплакалась бы. И может быть, даже подумала: хорошо, что он к нам не вернулся. Пока папы не было, он мог оставаться хорошим отцом. Он существовал только как красивое воспоминание маминой любви. Получается, что этот замороженный в морозилке маминой памяти папа до сего прекрасного момента дурил тебе голову. Дом, в котором жили вы с мамой, оказался всего лишь местом, где папа смог ненадолго расслабиться. Теперь у тебя не было никаких сомнений: за время своего отсутствия папа оказался втянутым в какие-то передряги. Ты и во сне себе представить такого не могла. Наивная дурочка! Стоя перед оскверненной папиной могилой, ты стискивала зубы и топала ногой от досады.

Может статься, что папу убил какой-нибудь урод.

Эта мысль пронзила тебя холодным ветром.

Нет, под этим камнем ничего нет. Значит, он жив. Говорят же: дурным людям на свете раздолье.

Ты приободрилась, достала из сумки «Лейку» и навела объектив на папину оскверненную могилу.

Собрав с могилы столько мусора, сколько смогла удержать в руках, ты потащила его к домику служителя и швырнула под ноги старику. Хотела упрекнуть его, мол, плохо исполняет свои обязанности. Старик с ненавистью посмотрел на тебя:

– Поди, родственницей Токива приходишься? Вот из-за их могил у нас покоя и нету.

1.3

Ты носила мамину фамилию, Фумио Цубаки. На папиной могильной плите было выгравировано: «Каору Токива». Мама называла папу, который не жил с вами, «Каору-сан». Ты тоже, подражая ей, говорила: «Интересно, где сейчас бродит Каору-сан, если он жив?» Мама в зависимости от настроения называла его «папа», «отец», «он», «этот», но для тебя привычным оставалось только «Каору-сан». Обращаться «папа» или «отец» было не к кому, и тебе казалось стыдным разыгрывать этот дешевый спектакль. Однако у тебя не было и тени сомнения в том, что Каору-сан – твой настоящий отец. Не будь отца, как бы ты, интересно, могла появиться на свет? Каору-сан напоминал экзотический фрукт, о котором ты слышала, но никогда не пробовала. Ты могла что-то объяснить словами, но собственных впечатлений у тебя не было. Этим Каору-сан, а точнее твой папа, дико раздражал тебя.

Иногда ты спрашивала у подруг: «Что ты чувствуешь, живя вместе с отцом?» Твои подруги жили со своими отцами под одной крышей, слышали их голоса, говорили с ними, вдыхали их запах. Они отвечали: «Он неряха», «От спины его тоской веет», «Он как карликовое дерево», «Он как буйвол», «Скучный», «Изображает вселенское терпение», «Он милый». Были и те, кто шутил: «Сдох бы поскорее». Все их слова звучали издалека. Они непосредственно общались с отцами, и ты завидовала их чувствам, которые они бережно хранили в себе и не могли толком объяснить чужому человеку. Тебя завораживали эти слова. – отцовская спина, голос, запах – все то, что вызывало какие-то особенные чувства.

Мама не только знала запах, голос, спину Каору-сан, она любила его. Сейчас эта любовь засохла наполовину, а ненависть вдвое разрослась, но мамино сознание было до отказа забито осколками Каору-сан. Что-то напоминало маме о его словах, о его жестах, и она, повинуясь порыву, рассказывала об этом своей дочери. В такие моменты на щеках у мамы появлялся румянец, голос дрожал от волнения.

«У Каору-сан всегда было непроницаемое лицо, – говорила мама. – Но он потел во сне, когда ему снились кошмары. Меня холод пробирал, а у него на кончике носа появлялись капельки пота…

Каору-сан иногда так пристально смотрел на людей – прямо сверлил взглядом. Спросишь его:

– Чего тебе? – а он, ничуть не изменившись в лице, пробормочет:

– Ты красивая. – А потом непременно добавит с ухмылкой: – Ради всех святых, ну, пожалуйста.

«Опять за свое», – думала я, но устоять не могла и всегда отвечала ему лаской…

Каору-сан – он как кит. – умрет, если не поплавает. Все время гнался за чем-то, убегал от кого-то. Где угодно бы прижился. Но не мог оставаться на одном и том же месте. Ему сейчас пятьдесят, если жив. Устал, наверное, бегать. Так что если повезет, скоро его поймают. Каору-сан наверняка хочет увидеться с тобой, Фумио. Только он, поди, и не догадается, что ты его дочь: такая высокая и красивая стала…

Мне часто снится, как Каору-сан возвращается домой – тихо, бесшумно. Я сплю в своей постели и вдруг пальцами ноги чувствую что-то колючее. Другой ногой хочу проверить, что это, и понимаю: это нога Каору-сан. Пальцы моей ноги касаются его волос…

Или однажды вижу – у парадного топчется бомж. Я спрашиваю его: – Вы к кому?

Он просит подать ему воды, я приношу ему воды со льдом и хлеб с арахисовым маслом, а он бормочет.-

– Ради всех святых, ну, пожалуйста. Тогда я понимаю:

– Ой! Каору-сан! Ты, как Улисс, возвратился домой.

И чего он боится? Пусть хоть бомжем стал, хоть якудза, пусть хоть из ума выжил – лишь бы вернулся».

Если даже папина могила вызывает такую ненависть, то нужно поскорее разыскать его самого, пока его и вправду не убили. Может, твое путешествие превратится в битву с теми, кто хочет стереть папу с лица земли. Твое путешествие только началось, но если, отчаявшись, ты вернешься в дом, где ждет мама, никто не посмеет осудить тебя. Ведь вас с Каору-сан связывают только кровные узы. Ты почти совсем не помнишь папу. Он для тебя, можно сказать, вымышленный персонаж. Но все же кровь гуще меда.

Или ты ревнуешь его к маме? Она любила настоящего Каору-сан, целовала его, ругалась с ним, носила тебя и даже, после того как он ушел, у нее было немало переживаний! Ты жалеешь ее, но на самом деле хочешь подобно ей почувствовать папу.

Твои ровесники табунами ходят вокруг тебя. Но в твоих глазах мелькает только смутный образ неизвестно куда канувшего Каору-сан. Подруги часто подтрунивают над тобой, пытаясь проследить, куда направлен твой взор: «Фумио одним взглядом может убить и папу, и якудза, и учителя».

Не отдавая себе отчета, ты нарисовала в своем воображении портрет отца, каким он тебе представлялся. Пятьдесят, если жив. Но выглядит не старше сорока. Он хорошо одет, спина у него прямая-прямая. Он вечно где-то витает – взгляд его устремлен вдаль. Он не из тех, кто постоянно вздыхает, он – человек солидный, но может и подурачиться, его любят дети. Ты пыталась совместить придуманный тобой образ мужчины средних лет с твоим папой.

Вспоминала потерянную папину фотографию. Он держал тебя, трехлетнюю – или тогда тебе было меньше? – на руках и улыбался. Ему было года тридцать четыре – тридцать пять. В острых чертах его лица еще чувствовалась сила, но проглядывала и неудовлетворенность. Когда фотография была у тебя, ты накладывала прозрачную пленку на папино лицо и пририсовывала ему седые волосы и морщины. Представляла себе, что он слегка располнел и выражение лица его стало добрым.

Было еще одно, чего тебе хотелось бы от папы. Девушке на выданье, если она того захочет, ничего не стоит свести с ума мужчину средних лет, у которого есть деньги, время и тяга к развлечениям. Если бы страдающая от одиночества девушка твоего возраста поедала папу глазами, то тебе бы хотелось, чтобы он не отводил взгляда, разгадывал бы, что она чувствует, приглашал бы ее поужинать и развлечься. Она задавала бы ему миллионы вопросов: «Твой любимый цветок?», «Нелюбимое блюдо?», «Твой самый хороший и самый плохой день в жизни?», «Твой самый любимый город?», «Твой самый любимый человек?». А он отвечал бы ей честно и без обмана. Если бы он проводил время с этими девушками, то однажды таким же образом встретил бы собственную дочь.

С этими мыслями ты и путешествовала. На кладбище ты подобрала один из папиных осколков, разбросанных по всему миру. Осколок папы, которого мама не знала. Мама говорила: «Лишь бы только Каору-сан вернулся домой, не важно, что с ним стало».

Мама приняла решение вечно ждать папиного возвращения.

На папе лежало проклятье заткнуться навсегда.

Что делать тебе?

Собрать папины осколки все до единого и составить из них своего папу. Тогда ты убедишь маму, что ждать не стоит. Тогда ты сможешь снять с папы лежащее на нем проклятье.

Конечно, ты уверена в том, что кроме мамы существует множество женщин, которые продолжают любить папу и не могут не говорить о нем.

1.4

Ты не знаешь этого города, не знаешь его прошлого. К городу ведет одна из линий частных железных дорог, лучами расходящимися от столицы. Каких-то пятнадцать минут на поезде. Ты проехала свою остановку и благодаря этому увидела, что город стоит на возвышенности и обращен к реке. Привокзальная площадь была светлой и просторной. Хорошо одетые пешеходы прогуливались мимо торговых рядов по тополиной аллее. В садах особняков, огороженных глиняными, каменными заборами и живыми изгородями, росли большие деревья, слышалось пение цикад.

В городе было много зелени, он как будто утопал в парке, деревья бросали зеленые тени на асфальт и бетон, воздух был напоен душным запахом трав.

Жителей не было видно. В каждом особняке существовала четкая граница между внутренним и внешним миром, постороннему не дано было знать, чем там занимаются, что спрятано за стенами особняка.

Посторонними были и пролетающие над городом черные тени, которые оглашали пространство недовольными криками. Непонятно, где жили эти стайки ворон – то ли в редких, еще оставшихся в городе рощах, то ли в садах особняков, то ли на кладбище, а может, они просто пролетали мимо. Могли ли они чем-то поживиться здесь, в городе, или держали путь к своим кормушкам в столицу?

Интересно, Каору-сан тоже смотрел на пролетавшие стаи ворон? Хорошо ли ему жилось в этом городе? Могилы рассказали тебе о зловещих тенях, преследовавших Каору-сан. Почему-то пролетающие над твоей головой вороны очень напоминали тебе его.

Это место называлось Нэмуригаока – Сонные холмы. Когда-то вокруг простирались сельские пейзажи, а сейчас плотными рядами стояли особняки, на заборах висели таблички, например: «Нэмуригаока, квартал 1, дом 25». Обычно привокзальным городам максимум лет пятьдесят, но этот город был погружен в свой сон уже более ста лет.

Еще в те времена, когда столица была совсем маленькой и всего за десять километров от нее начинались пахнущие навозом деревни, на грунтовых дорогах поднимались клубы пыли, в речках жили раки, а в полях змеи лопали лягушек, этот город уже был разделен четкой сетью кварталов и его жители спокойно спали, выйдя победителями в борьбе за выживание.

Нэмуригаока пребывал в заоблачных далях. Здесь не слышны были ни ругань, ни плач младенцев, ни гудение клаксонов. И у ворон и у цикад были тонкие, пронзительные голоса. Рост, прогресс, развитие всегда сопровождаются шумом, разнообразием запахов, но этот город был погружен в тихий, прозрачный сон среди легких ароматов роз и османтуса.

В этой стране о тех, кто разбогател и добился фантастического успеха, говорили: «Он построил дом в Нэмуригаоке». О такой жизни, как здесь, население Японии мечтало сотню лет. В ясный выходной день поздним утром позавтракать на террасе, в большой комнате с камином почитать сказки ребенку, сидящему у тебя на коленях, выпить пополудни чаю из чашек мейсенского фарфора или фарфора Джинолли, приготовить ужин с травами, выращенными в своем саду, позвать друзей на домашний концерт. Посмотреть вверх и увидеть голубое небо высшей пробы.

Некий владелец железных дорог на линии, соединяющей Токио и Иокогаму, решил построить город для начинающих появляться и в этой стране дзенторуманов.[3] От одного англичанина он слышал, что дзенторуман – это человек, живущий в пригороде, вдали от городского шума, и всерьез размышляющий о будущем страны. Эта идея пришлась многим по вкусу. В Нэмуригаоке один за другим стали вырастать огромные особняки. Здесь и в самом деле собрались вершители политической и экономической судеб страны, девиз которых – в любой ситуации придерживаться золотой середины. Образ жизни этих людей можно назвать совершенным, они не знали ни крахов, ни потрясений. Не было здесь места и риску – касалось ли это денежных инвестиций, политической деятельности или любви. Опасаясь создать прецедент, они не говорили лишнего, вели себя воспитанно и достойно, бережно сохраняли связи, доставшиеся им от отцов и дедов, не позволяли себе расточительства. При этом отличались щедростью и не забывали о своих идеалах – свободе, равенстве и братстве.

Подобные города и районы были раскиданы в столичном округе и за его пределами, однако лес, где жили небезызвестные господа, стоял особняком, подобно святой земле, окутанной безбрежным туманом. Находясь в центре бодрствующей круглые сутки столицы и занимая обширную площадь, он был погружен в сон среди непрозрачной тиши. Этот лес поглощал любые тайны, любую грязь, любые крики протеста, как будто был продолжением царства теней.

Предпочтения и манеры тех, кто жил в городе-парке, и господ, обитавших в безмолвном лесу, были очень схожи. Однако сами они отличались друг от друга, как мертвые от живых, и места, где они жили, находились так же далеко одно от другого, как тот свет и этот. Только вороны могли свободно летать и в город-парк, и в безмолвный лес.

Город был известен тем, что в нем вместе с родителями, с дедом и бабкой со стороны матери, младшими сестрами-близнецами и собакой некогда жила одна женщина с ясным взглядом. Сейчас она хранит молчание в безмолвном лесу. Что чувствует ее сердце, с тех пор как она стала обитательницей леса? Может ли оно, подобно воронам, свободно парить меж двух этих мест на крыльях воспоминаний о прошлой своей жизни в городе?

1.5

Ты добралась до дома Токива, когда солнце уже скрывалось за спинами деревьев. Воронам было пора возвращаться в свои гнезда. Ты нажала кнопку домофона, прятавшуюся в черном мраморе ворот, и в ожидании ответа рассматривала красный кирпичный дом в европейском стиле, которому было уже лет шестьдесят. Кирпичи слегка поросли мхом – казалось, на стене отпечаталась тень какого-то мохнатого чудовища. Из-за каменной ограды высовывались кривые ветви сакур и дзелькв, бросавшие тени на дорогу.

Раздался чей-то голос – наверное, горничной, – ты представилась, щелкнул замок с облупившейся краской. Ты поднялась по каменным ступеням, прошла по черной брусчатке, вошла в дом; с хриплым стоном отворилась дверь из некрашеного дерева. Тебя встретила горничная, вероятно тайка, и легкий запах лаванды защекотал твои ноздри. С обеих сторон просторной прихожей вместо привычных собакольвов стояли большие рукомойные тазы: один доверху был наполнен сухими ароматными цветами, в другом три золотые рыбки резвились среди водорослей.

Ты подняла голову и увидела на лестнице стоящую в профиль к тебе женщину в темных очках, она улыбалась. У нее была прямая осанка и мягкие, слегка волнистые волосы с проседью, расчесанные на прямой пробор. Ты сразу поняла, что эта дама в белой блузке и длинной белой юбке – не кто иная, как твоя тетя Андзю. Это она написала тебе письмо, она поставила памятник на папиной могиле. В ее загадочном облике, по которому непросто было определить ее возраст, чувствовалась врожденная изысканность.

– Я предполагала, что ты вот-вот появишься. Заходи. Скажи что-нибудь, я хочу услышать твой голос.

Она медленно спускалась по лестнице, держась рукой за перила. Ты сказала:

– Меня зовут Фумио Цубаки. Очень рада нашей встрече.

Тетя Андзю слушала тебя, устремив взгляд куда-то вдаль.

Сильный, звонкий голос… Такой же, как у Каору в детстве, – подумала Андзю и попыталась прислушаться к голосу Каору, звучавшему из далекого прошлого, но он был таким тихим, что ей не удавалось его расслышать.

Андзю вдохнула запах, исходивший от твоего разгоряченного тела. Сколько лет прошло с тех пор, как этот дом впитывал в себя чистое пружинящее дыхание, как в него врывался жар молодого, горячего, словно свежевыпеченный хлеб, тела? У Андзю было предчувствие, что однажды этот дом воспрянет. Но при этом она ощущала неловкость от того, что ты внесла в этот дом, наполненный иссушенным воздухом, какие-то чужие, непривычные запахи. Как будто застала тебя незаконно ворвавшейся в чужое жилище.

– Будь как дома, не стесняйся. Клади вещи, давай попьем чаю.

В центре просторной гостиной – в ней, наверное, было татами[4] сорок – стоял овальный стол – такой большой, хоть танцы на нем устраивай. Все было приготовлено для чаепития. Ты беспокойно скользила взглядом по предметам, находящимся в комнате, картинам на стенах, темноватому саду за окном, заросшему сорной травой. Чтобы привыкнуть к этому дому, требовалось время.

На стенах, обитых тканью, одиноко висели медные гравюры, каждая размером с салфетку для ланча. В рамках, покрытых пылью, томились порок и вожделение. Карлики с учеными лицами похотливо смотрели на возвышавшуюся над ними в жеманной позе девушку в туфлях на высоком каблуке. Мужчина, стоя на четвереньках, облизывал дамскую ножку. Женщина топтала одетого в строгий костюм мужчину, лицо его выражало наслаждение. Женщина возлежала в постели с конем. Мужчина с букетом цветов пытался сладкими словами соблазнить женщину, но она отвергала его… На этих гравюрах в постельных сценах был изображен один и тот же мужчина. Предметом его желаний была, как правило, одна и та же модель. Вероятно, художник, поместив рядом с собой в мир своих фантазий реально существующую женщину, стремился увековечить их отношения.

В гостиной царило душное молчание, слышен был лишь звук наливаемого горничной чая. Не в силах справиться с этой тишиной, ты спросила о происхождении гравюр на стене. Андзю с улыбкой пробормотала:

– Жизнь одного извращенца.

У тебя невольно промелькнула мысль: может, эта модель – тетушка Андзю в молодые годы?

– Сними их, если не нравятся. Тот, кто собирал эти гравюры, сам давно стал призраком.

– А кто их собирал?

– Мамору-сан. Мой старший брат. Твой дядя. Он купил их у одного еврея – торговца картинами. Это гравюры работы еврейского художника Шульца, мечтавшего об успехе в Париже. Серия «Книга идолопоклонничества». Мамору молился на них, как на иконы.

– Тот самый Шульц, что придумал Снупи?

– Нет, это другой Шульц. Того, о ком ты говоришь, всерьез воспринимали только дети. Шульц, который поражал воображение Мамору, подчинялся любому женскому капризу. Брат представлял себя на месте героя этих гравюр.

Ты даже и не подозревала о существовании такого дяди.

Мамору Токива умер пять лет назад.

Этот дом, построенный в тот год, когда он родился, был свидетелем его смерти. Другими словами, вся жизнь Мамору отразилась в нем.

– Мне ничего не известно о семье Токива. Не получи я от вас письма, так никогда бы и не узнала о том, что отец жил в этом доме. Даже моя мать говорит: «Я не знаю подлинного Каору-сан». Откуда он пришел, куда исчез?

– Каору привели с того берега реки. А потом он был изгнан в дальние края. Хотелось бы надеяться, что не на тот свет.

Андзю нахмурилась и вздохнула. Казалось, она пыталась собраться с мыслями.

– С чего же начать? Может, с тех времен, когда в саду этого дома пышно цвели цветы? Здесь жили бабушка, папа с мамой, Мамору и Каору, работало несколько человек прислуги, в гостиных всегда царило оживление и веселье: собирались художники, дипломаты, друзья Мамору мамины ученицы, которым она преподавала каллиграфию. Наверное, тебе хочется узнать, каким Каору был в детстве. Я очень хорошо помню тот день, когда Каору впервые появился в этом доме. Ты заметила золотых рыбок в прихожей? И об этом нужно будет рассказать. У нас много времени, и я постараюсь все изложить так, чтобы ты не запуталась, – сказала Андзю.

Ее лицо в темных очках было обращено в сторону сада, на который спустилась тень; она на ощупь взяла чашку, допила остывающий душистый черный чай, левой рукой нащупала блюдце и поставила на него чашку. Робко посмотрев снизу вверх, ты пыталась заглянуть в тетины глаза, спрятанные за темными очками. Она никак не реагировала на эти твои странные жесты, и тогда ты поняла: в глазах тети Андзю не отражалось ничего.

Даже если взгляд ее был направлен на твое лицо – гладкое, как у статуи Гермеса, даже если в ее темных очках отражался сад за окном, в котором слишком яростно для английского сада разрослись сорняки и который, кажется, отказался таковым называться, она не видела ничего, кроме тьмы. День или ночь, лето или зима, движущееся или покоящееся, живое или мертвое, прошлое или настоящее – все было погружено в однородную, ровную тьму. Но в этой тьме была глубина, пространство, она постоянно менялась. Уши, нос, кожа, кости Андзю улавливали каждый миг этих изменений. Тьма пахла, шумела, двигалась.

1.6

Трудно вспомнить, с какого момента дети, которые приходили поиграть в городском парке, прозвали дом Токива «Замком». Поначалу они называли его «Замок с привидениями», но потом длинное название сократилось. По сравнению с соседними ухоженными домами он выглядел как заброшенные руины, и это возбуждало детское любопытство. Говорят, что один первоклашка, возвращаясь с дополнительных занятий, услышал кошачье мяуканье, заглянул через забор и увидел, как «жирный дядька» в небрежно накинутом нижнем кимоно ярко-красного цвета, стоя на четвереньках, поедал грибы и смеялся.

Андзю не видела «жирного дядьку», но предполагала, что это был призрак Мамору.

Выходит, Андзю обитает в «Замке» вместе с привидениями. Все, кто когда-то жил здесь, умерли, и только одна Андзю вспоминала о них и могла принять их в доме. Она изо всех сил старалась сохранить все так, как было раньше, чтобы мертвые имели возможность свободно приходить сюда и не чувствовать стеснения и неудобства.

В ее глазах отражались те, кого уже нет в живых, тот, чье местонахождение никому не известно, и та, что жила в никому не доступном месте. Андзю напоминала музей, где хранились воспоминания об умерших и о событиях прошлого. На события дня сегодняшнего и завтрашнего ее глаза были закрыты. Зато она могла здесь и сейчас общаться с умершими как с живыми и быть в гуще событий прошедших дней.

Бывало, легкий ветерок трепал ее по щеке. Издалека доносились знакомые голоса. Кромешная тьма ощущалась не так, как обычно. В такие минуты Андзю чувствовала приближение призраков. Это чувство особенно обострялось в часы отлива. Уловив момент, когда границы между тем и этим миром становятся расплывчатыми, Андзю тихонько подходила к месту, где лежал призрак, свернувшись клубочком, и гладила его по спине. Андзю было прекрасно известно, что призраки прячутся в тех местах, где вихрятся сгустки воздуха, температура которых отличается от окружающей.

– Быть незрячей – не такое уж наказание. В этом мире на многое и смотреть не хочется. Я счастливый человек, потому что могу этого не видеть, – сказала Андзю, провожая тебя в чайную комнату. С чем-то она смирилась, что-то проклинает, – подумала ты. Было страшно приоткрыть завесу, скрывающую ее сердце. Но ты не могла не спросить:

– Почему для вас счастье быть незрячей? Ведь в этом мире так много красоты.

Андзю опустила голову, намотала на палец прядь, упавшую на щеку, и, с выражением лица как у статуи Будды, спросила:

– Сколько тебе лет?

Услышав:

– Восемнадцать, – она шумно вздохнула.

– Ты женщина, у которой все впереди. Я женщина, отслужившая свое. Мне не нужно ни на что смотреть. А перед тобой не раз еще возникнет нечто красивое и обольстительное, оно очарует и обманет тебя. Я в молодости была такой же. Много раз обманывалась, обжигалась, теряла тех, кого любила, потом потеряла свет, и тут-то меня озарило: вот, оказывается, как все устроено.

Женщина, отслужившая свое… Это в ее-то годы, – подумала ты. Но в наше время полно женщин, которые после пятидесяти влюбляются, рожают детей, начинают новое дело. Впрочем, сказать этого ты не могла. Все в ней отвергало дешевую лесть утешений.

Андзю сидела на коленях на полу чайной комнаты и прислушивалась к тишине. Ты сказала:

– Вы, тетушка, наверняка что-то задумали. Иначе не стали бы звать меня сюда.

– Догадалась?

Ты решительно ответила:

– Да.

Андзю не стала выяснять, о чем именно ты догадалась.

– Мы далеки друг от друга, как тот мир и этот, – с улыбкой вполголоса заговорила она, словно обращаясь к самой себе, – но, как ни странно, у нас есть точка соприкосновения: полоска берега после отлива. Я похожа на плесень, разросшуюся в этом доме с привидениями. Но и в твоем сердце, пока ты беспокоишься о Каору где-то глубоко спрятаны чувства, отдающие плесенью. Ты, наверное, тоже каждый день сталкиваешься с призраками и иллюзиями. На кладбище ничего такого не почувствовала?

Нет, присутствия потусторонних сил там не наблюдалось. Только в том углу, где свалка мусора, казалось, ничто не напоминало о кладбище. Но, так же как и в саду дома Токива, ты не почувствовала там ничего, кроме пустоты «отслужившего свое» места. А может, Андзю хотела сказать, что привидения любят пустые места и скапливаются там? В таком случае в этом отслужившем свое доме, где всему пришел конец, живут привидения, и тебе придется с ними общаться.

– Мамору часто запирался в этой чайной комнате и предавался своим грязным играм. Каору тоже приходилось в них участвовать, хотя и не хотелось. Ну а в обычное время в этой комнате мама и бабушка проводили чайную церемонию для гостей.

Интересно, а что думала тетя Андзю о пустой папиной могиле, об этом «отслужившем свое» месте?

– Мне стало грустно, когда я увидела могилу Каору, – тихо сказала ты с обезоруживающей невинностью своих восемнадцати лет. На это последовал вопрос:

– Почему?

Неужели тетя не знает о надписях на могиле Каору-сан? А может быть, горничная Реджина, увидев то, чего не желала бы видеть Андзю, скрывает от нее правду? Тебя так и подмывало рассказать все как есть. Не узнав, почему осквернены могилы семьи Токива, ты не смогла бы разгадать прошлого Каору-сан.

– Кто исписал могильную плиту Каору-сан? Почему на могилах семьи Токива устроена свалка? – резким тоном набросилась ты на тетю Андзю. Тебе по молодости лет пока не удавалось справляться с собственным гневом.

Она ответила неопределенно:

– Ну, знаешь ли… – вздохнула и, тут же улыбнувшись, добавила: – Даже если это и так, к чему грустить?

По ее реакции ты догадалась, что она ни о чем не знала. Все хранили молчание. Те неизвестные, кто разбрасывал мусор и писал на плите, и те, кто знал об этом, но намеренно скрывал, казалось, вступили в молчаливый сговор. Андзю была похожа на больную раком, от которой утаивали диагноз. Сказать правду – только лишнее беспокойство, так и не надо ничего говорить. Жестоким молчанием была окутана могила, весь город был погружен в него.

Ты решительно процитировала надпись на воротах, ведущих к могиле. «Грязная свинья! Заткнись навсегда!» На мгновение Андзю нахмурила брови и ответила, пытаясь прогнать дурное заклятье:

– Спасибо, что рассказала.

У нее были смутные предчувствия. Вокруг могил ощущался застоявшийся кислый запах разгоряченных тел, совсем как на задворках спортивного зала. Странным казалось, что перед могилой Каору пришедшие вместе с ней дальние родственники внезапно становились чужими и холодными. Но могила Каору существовала ради одной-единственной цели. Не забывать его, как бы ни притуплялись собственные чувства.

– Тебе не кажется, что эти вандалы противоречат сами себе? Пишут «заткнись навсегда», тем самым превращая могилу Каору в памятное место. Благодаря им большее число людей проявит интерес к человеку по имени Каору Токива. Да и те, кто сочиняет эти надписи, не могут забыть о Каору. Нет необходимости их стирать. И не нужно подбирать мусор. Оставим все как есть, как на исторических могилах императоров. Но, в отличие от императорских усыпальниц, куда не может попасть простой смертный, могилы семьи Токива открыты для всех посетителей. Они послужат местом тайных свиданий влюбленных, здесь будут ночевать сбежавшие из дома девчонки, озабоченные мальчишки и бомжи. И Мамору и Каору были бы только рады. Хотя маме с бабушкой это не понравилось бы.

С какой легкостью чувства тети Андзю уступают место друг другу, – подумала ты. Когда тебе грустно, тоска и уныние охватывают тебя целиком. А она могла сменить гнев на благодарность, перевести горе в шутку, превратить скуку в удовольствие. Ты смотрела на тетю Андзю взглядом, полным любви.

1.7

Наконец настал момент, когда ты должна была спросить самое важное: что совершил Каору Токива?

Андзю не сразу ответила на твой вопрос, она прислушивалась к мутному молчанию чайной комнаты. Ты последовала ее примеру и тоже стала прислушиваться к тишине, которую хранили стены.

– Что-нибудь слышно?

Ты ничего не слышала и отрицательно покачала головой.

– Здесь все рассказывает о Каору.

Андзю молча встала, вышла из чайной комнаты и остановилась у окна, из которого был виден соседний дом.

– Раньше на месте этого дома и дома напротив была наша земля. Я не вижу, что там построили, и это хорошо.

Она поманила тебя рукой и показала тебе гостиную, чем-то напоминающую гарем: на полу лежал трехметровый квадратный гобелен, небрежно набросаны большие подушки. Андзю указала на рояль, стоявший в комнате:

– Умеешь играть?

– Немного, – ответила ты.

– Когда-нибудь сыграешь мне, – сказала тетя Андзю и продолжила показывать тебе дом.

На первом этаже кроме столовой, гостиной и чайной комнаты находились студия и библиотека. Студию здесь устроил «художник по выходным» – потомственный хозяин дома, отец Андзю, в ней еще оставался слабый запах скипидара. Тридцать холстов разных размеров стояли повернутые лицом к стене. В библиотеке покоилось огромное количество блеклых томов, которые никто не читал, и зачем-то стоял бильярдный стол, покрытый чехлом из грубой ткани. Из маленьких окон струился скудный свет, так что библиотека напоминала катакомбы.

В подвале располагалась кладовая и винный погреб. Сначала здесь хотели устроить ядерное бомбоубежище, но бабушка Андзю так сильно воспротивилась, что эту идею оставили.

– Бабушка сказала: «В этой крошечной комнатушке все равно никого не спрячешь. Да и что хорошего, если только мы одни и выживем. Все равно захочется умереть от ужасов увиденного». Все признали, что бабушка права, и так появились кладовая и винный погреб.

В кладовую были убраны картины-свитки, чайная утварь, игрушки пятидесятилетней давности, свыше сотни пар обуви. В винном погребе хранились тридцать с лишним покрытых пылью бутылок вина и две бутыли выдержанной окинавской водки.

– Это вино лежит здесь уже лет десять. «Романе-Конти», если я не ошибаюсь. Я хочу открыть все бутылки, когда Каору вернется. А пока давай откроем одну в честь твоего приезда.

Она вытащила бутылку и передала ее Реджине со словами:

– Дай вину подышать немного.

Тетя Андзю свободно ходила по дому, лишь иногда она касалась рукой стен и отсчитывала шаги. Она говорила, что в каждой комнате есть свой особенный запах и особое ощущение окружающего пространства. Но ты не могла уловить этих отличий. Андзю провела в этом доме больше пятидесяти лет, и для нее каждая из комнат стала частью ее самой.

На втором этаже жили члены семьи. Тетя Андзю спала в комнате, которая раньше принадлежала ее матери. В глубине в большом встроенном шкафу рядами висела одежда тети и ее матери – прямо целый отдел в магазине. Большая часть платьев и костюмов оставалась в целлофановых пакетах, не распакованных после химчистки. Было трудно и предположить, что когда-нибудь придет их черед быть надетыми.

Комната, наполненная ароматами сухих цветов, казалась пустынной. Плюшевый мишка на кровати выглядел тоскливо.

В тетиной комнате была еще одна дверь, которая вела в другую комнату. Когда-то там была спальня отца. Супруги спали в разных комнатах, но всегда могли зайти друг к другу.

Кабинет отца располагался отдельно. В конце длинного коридора находились комнаты детей – за ними можно было незаметно присматривать. В бывшей комнате тети Андзю теперь жила Реджина. Комнаты Мамору и Каору сохранялись подобно музейной диораме: их столы, кровати, магнитофоны, телевизоры, картины, фотографии и даже чучело кошки – все было «выставлено» без изменений. Только смотреть на это было некому.

Тебя пригласили в комнату Каору. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. Ни стены, о которые он облокачивался, ни кровать, на которой он видел сны, ни стол, за которым он мечтал, не говорили тебе ровным счетом ни о чем. Это была скучная комната чужого человека. Если бы тебе сказали: здесь жил Хироси Судзуки, один из ста тысяч хироси судзуки, которые проживают в Японии, ты бы бросила: «Да?» – и прошла мимо. Единственное, что беспокоило тебя, – это большое треснувшее зеркало, в котором отражалась комната – то, что было справа, оказывалось слева, и наоборот. Ты встала перед зеркалом – в него долгое время никто не смотрелся. Зеркало, в котором когда-то отражался Каору, теперь немного искаженно отражало твое лицо, лицо его дочери. Интересно, с этой трещиной тоже связана какая-то история?

В углу зеркала ты заметила улыбающееся лицо девушки. И, оглянувшись, увидела на столе фотографию в рамке размером с ладонь. Из деревянного обрамления на тебя смотрела девушка, она улыбалась, словно кто-то приятно удивил ее. Это была не тетя Андзю. Знакомое лицо, будто где-то видела, но не вспомнить где.

– Тетушка Андзю, ну хоть одним словом ответьте на мой вопрос. Так что же…

– Опять, – перебив тебя, пробормотала Андзю. – Хочешь знать? Впрочем, это неудивительно. Если сказать одним словом, опустив все подробности, Каору…

1.8

…полюбил.

Тетя Андзю сказала именно так. Любви безразлично, день ли, ночь ли, везде – на городских улицах, на взморье, в полутемной маленькой комнате – она подобна не знающим устали постоянным приливам и отливам. Что же это за любовь такая, от которой становишься «грязной свиньей» и должен «заткнуться навсегда»? Ты не могла себе и представить ничего подобного. Любил, пожалуй, и не один раз. Да и ты сама появилась как результат любви Каору-сан и твоей мамы. Эта любовь тоже, наверное, была греховной. Раз уж мама называла его негодником, то, скорее всего, у него была и другая женщина, которую он любил. Но ты верила, что Каору-сан и твоя мама, открывая друг другу одинокие сердца, были искренни в своей любви. Если бы он, повинуясь какому-то порыву, вступил с твоей мамой в связь просто по воле обстоятельств, то твое появление на свет можно было бы считать неудачной шуткой.

Наверняка тетушка Андзю расскажет тебе сейчас историю путешествий казановы. Казанову ненавидят как женщины, так и мужчины. Соперники, сжигаемые пламенем ревности, и брошенные женщины хотели бы стереть Каору-сан с лица земли. Неужели анонимным сообщникам удался этот заговор?

Но тетя Андзю сказала абсолютно противоположное тому, что ты себе представляла.

– Каору полюбил одну женщину сильнее жизни. Любовь эта закончилась ничем, но для Каору она все еще продолжается. Десять лет назад он даже проговорился мне, – тетя Андзю сказала, подражая голосу Каору – «Андзю, я не могу отказаться от нее. Пока моя любовь будет оставаться без взаимности, я не умру, даже если меня убьют».

Не маме были адресованы эти слова, хотя любовь к маме была взаимной – на свет появилась ты. Да и сама мама говорила: лишь бы Каору-сан вернулся живым.

Ты опять посмотрела на стол Каору. В рамке из красного дерева – фотография улыбающейся девушки, она как будто радовалась встрече с добрым знакомым. Но почему-то казалось, что ее уже нет в живых.

– Это ее не мог забыть Каору-сан?

– Да. Этот снимок был сделан в то время, когда они обратили внимание друг на друга. Было это тридцать шесть или тридцать семь лет тому назад. Они знали друг друга с детства и впервые встретились лет сорок назад.

Значит, семена этой фатальной любви были посеяны задолго до того, как в американском захолустном городке Каору-сан встретил маму. Ты по-новому посмотрела на улыбающуюся девушку. Она выглядела гораздо моложе тебя, было ей лет пятнадцать или шестнадцать. Куда смотрели ее широко открытые глаза? Она была полна невинной радости, но в глазах читалось одиночество. Похоже, она пыталась разгадать, какие чувства отражаются на лице ее визави, и вместе с тем, охваченная внезапной радостью, прислушивалась к себе. В ее взгляде, возможно, есть сила, которая ободряет, делает счастливым и не дает скучать, – подумала ты. Наверняка Каору-сан все бы отдал за ее улыбку. Почему-то тебя тоже завораживало ее лицо – она будто разгадала что-то важное, – и ты зачарованно смотрела на портрет.

Тридцать шесть или тридцать семь лет тому назад в этом городе мальчик встретился с девочкой. И сегодня где-нибудь на улице или в школе, на берегу реки, в парке или в кафе мальчики встречаются с девочками. Если это преступление, то на какой ужасно преступной планете мы живем.

В то время ее звали Фудзико Асакава. Хорошо воспитанная, умненькая; когда она была рядом, на душе становилось тепло и радостно. Если бы Фудзико и Каору оставались просто друзьями детства, то они смогли бы сохранить приятные воспоминания детских лет, которые есть у каждого. Но, выйдя за рамки детской дружбы, они захотели более тесной духовной и физической близости. Если бы они смогли усыпить любовь, пока Фудзико носила фамилию Асакава, у Каору, наверное, сложилась бы совсем другая, яркая и блестящая жизнь.

Подумав об этом, Андзю глубоко вздохнула. Обычно она запрещала себе вздыхать, чтобы не вгонять в еще большую тоску этот и без того унылый дом. Но когда она вспоминала о любви Каору, вздох непроизвольно вырывался из ее груди.

– А какую любовь называют запретной? – Узнать, чем кончилась их любовь, не удавалось, и тебе приходилось закидывать Андзю прямыми вопросами.

– Обычно люди не способны любить настолько серьезно. Сходить с ума от любви равносильно самоубийству. Повзрослевший человек приходит к выводу: любовь – это игра, развлечение. Большинство играет только по общепринятым правилам. Даже так называемую недозволенную любовь, в конце концов, признают и одобряют. Но любовь Каору… – Тетя Андзю не закончила фразы, нащупала твою руку и, понизив голос, сказала: – Любовь Каору была разорвана насильно. Поэтому он и не может успокоиться.

Ты словно почувствовала песок во рту и спросила:

– Почему разорвана? Кем разорвана? – и сжала холодную тетушкину руку.

– Слишком многим мешала их любовь. Все население страны было на стороне того, другого, который тоже любил Фудзико. А Каору с тех пор превратился в мужчину, который отслужил свое.

«Почему?» – хотела было спросить ты, но тетя Андзю прикрыла тебе рот своей пахнущей розовым маслом рукой и тем самым твердо дала понять, что больше не будет отвечать на твои детские вопросы. Пальцы тети Андзю ощупали твой подбородок, щеки, лоб, дотронулись до век и скользнули от уголков глаз до кончика носа. Ты подумала: «Смотрит на мое лицо» – и не стала препятствовать ей.

– У тебя гладкая кожа. Линия ото лба до носа и рот напоминают Каору. Если поставить рядом тебя и Каору, каким он был в детстве, вы наверняка будете похожи, как брат с сестрой. У тебя рост – сантиметров сто семьдесят?

– Откуда вы знаете?

– По колебаниям воздуха, когда ты движешься. Ну а нагрузка на пол… Весишь ты, наверное, килограммов пятьдесят, не так ли?

Андзю вновь подумала, что, пока дочь Каору находится здесь, рядом с ней, надо бы, чтобы она выполнила ее последнее желание. Дочь отслужившего свое мужчины пришла в этот отслуживший свое дом и слушает отслужившую свое женщину, которая рассказывает историю забытой любви. Эту историю хранят в глубине своей памяти только три человека: пропавший Каору, Фудзико, которая находится в недоступном для других месте, и она, Андзю, окруженная мраком, в котором не видно ни настоящее, ни будущее. Фумио пока не разбирается в том, как устроен мир, не знает о происхождении своего отца. Сможет ли она понять эту любовь?

Ты легко можешь ошибиться или что-то перепутать; непросто следовать за нитью рассказа Андзю и не сбиться с пути. Даже если тебе станут известны обстоятельства скрытой от всех любви, в твоем будущем ничто не переменится. И дом Токива не восстанет из руин. Впрочем, никому не дано познать будущее. Так же как ни отцу Каору, ни его матери, ни его деду с бабкой, ни прадеду с прабабкой не дано было предвидеть его жизнь.

Но у тебя есть право узнать о любви, про которую Каору сказал: «Я не умру, даже если меня убьют». Тем более что и на тебя, и на твою маму попали ее брызги.

Можно подойти и с другой стороны.

Если бы Каору похоронил безнадежную свою любовь, он не встретился бы с твоей мамой, и тебе незачем было бы рождаться на свет.

Может быть, именно поэтому ты здесь – в месте, где начиналась эта забытая любовь.

До твоего рождения любили многие. Каору любил дважды; Мамору любил бесчисленное число раз, в совершенстве прожив жизнь извращенца; любили друг друга мать Каору и потомственный хозяин дома Токива; настоящий отец Каору и его мать; была поздняя любовь у деда Каору, печальная любовь – у его прабабки, что не могло не повлиять на твое настоящее. А если к тому же предположить, что это в какой-то степени определяло поступки Каору, то тебе обязательно нужно узнать обо всем. Узнав, ты, скорей всего, что-нибудь предпримешь: повторишь на свой манер любовные истории, создавшие тебя, или отвергнешь их, или как-то упорядочишь в своем сознании. Твое будущее пока неизвестно, так что тебе заранее разрешено все. У отслуживших свое людей к тебе есть дело. Если ты ничего не предпримешь, им никогда не обрести покоя.

Тетя Андзю хочет, чтобы ты исполнила волю покойных. Она взяла тебя за руку и повела вниз.

– Пойдем выпьем вина. С теми, кто отслужил свое.