Хозяйка леса

Грузовик, наполненный тюками и чемоданами, въехал в поселок Хирвилахти. Баженов стоял к кузове и жадно всматривался в дома и улицы. Здесь начнется его новая жизнь. Какая она будет? Лесная сторона встретила его густым снегом, падавшим хлопьями на дома, деревья, землю.

Водитель остановил машину у конторы леспромхоза. Баженов отряхнул с шапки снег, пригладил ладонью крутую волну седеющих волос и сказал жене, сидевшей в кабине:

— Вот мы и приехали, Нина. Я только на минуту в контору. Узнаю, где нам отвели жилье. Ты очень устала, да?

— А как ты думаешь? — недовольно ответила женщина. — Я и ребенок совсем измучились.

Шестилетний Генка калачиком свернулся на сидении, положив голову на колени матери. Баженов нежно коснулся рукой щеки спящего сына.

Секретарь директора леспромхоза Анна Корнеевна Стрельцова — полная женщина лет сорока, с достоинством ответила на поклон Баженова и впилась в него маленькими пронзительными глазами.

— Николай Алексеевич в лесу, вернется вечером. Начальник кадров в Петрозаводске, секретарь парторганизации в райкоме. Я сейчас вызову коменданта, он покажет вам квартиру. Вы один или с семьей?

Баженов ответил, испытывая неприятное ощущение or ее пронизывающего взгляда.

Стрельцова нажала кнопку звонка. В дверь просунулась голова девочки лет десяти. Льняные косички, перевитые красными ленточками, торчали в стороны, как проволочные.

— Нюша, сбегай за тетей Этери. Скажи, я зову. Да живо! Одна нога здесь, другая — там.

— Хорошо, тетенька Аня, — пискнула девочка, и косички исчезли за дверью.

— Садитесь, пожалуйста, — Стрельцова показала Баженову на стул. — Мы вас ждали позавчера. Николай Алексеевич очень беспокоился. Весь леспромхоз на нем. Главный инженер снят, главный механик в больнице, трест на нас наседает: «Давайте лес!» План не выполняем, а нам его еще повысили. Министерство нажимает. Все требуют, теребят Николая Алексеевича. Время составлять проект отводов лесосечного фонда, а это ваше дело, то есть, я хочу сказать, главного инженера. Николай Алексеевич уже сам собрался заняться этим вопросом. — Секретарь директора произносила слова строго и веско.

«Начальственная дама», — подумал Баженов.

Зазвонил телефон. Стрельцова не спеша сняла трубку, послушала и затворила с раздражением: «Анастасия Васильевна, я понимаю, вы — лесничая… Алло, алло! Вы меня не перебивайте, пожалуйста. Так вот, наше лесничество не за тридевять земель. Вы тоже можете к нам прийти. Ясно, ясно. Вы меня не учите, пожалуйста, товарищ Самоцветова… Хорошо, я передам Николаю Алексеевичу. Всего доброго»…

Молодая женщина в расстегнутой меховой жакетке не вошла, а ворвалась в контору. На смуглом лице сверкали темные глаза под угольно-черными бровями.

— Дорогая, можно так работать, а? — с восточным акцептом заговорила женщина, захлебываясь от возмущенья. — Я ей говорю: «Полина, душа моя, зачем не бережешь казенное имущество? Ты — заведующая домом приезжих, деньги получаешь, честно работай, за порядком смотри. Зачем на крылечке целыми днями сидишь, с бабами сплетничаешь? Зачем позволяешь командировочным в сапогах ложиться на покрывала, курить в кровати, прожигать простыни?» Правильно я ей сказала, дорогая Анна Корнеевна? Умный человек поймет, не обидится, а она давай ругаться, как пьяный мужик. Ай, что за женщина!

— Этери, уволь свою Полипу, и дело с концом. Год воюешь, а толку нет.

Брови Этери взметнулись:

— Ай, плохой совет даешь, дорогая! Где другую найдем? В лесу живем, людей мало. Давай, душа моя, подумаем, как нашу Полину перевоспитать.

— О Полине потом, Этери. Видишь, Алексей Иванович приехал. Наш новый главный инженер.

Этери всплеснула руками, с живостью обернулась к Баженову, обнажив в широкой улыбке белые зубы:

— Здравствуйте. Давно ждем вас. Дом приготовили, дрова привезли. Пожалуйста, пойдемте. Дом на Первомайской. Недалеко. Жена есть? Дети есть? Все приехали?.. Совсем хорошо. Совсем замечательно.

Не переставая говорить, Этери подошла с Баженовым к грузовику, заглянула в кабину.

— Здравствуйте, дорогая! Хорошо доехали?

— Здравствуйте. Благодарю за внимание. Мы доехали хорошо, — с холодноватой вежливостью отозвалась Нина.

Через минуту Этери помогала Баженову втаскивать багаж в одноэтажный деревянный дом на Первомайской улице. Нюша торчала у изгороди и во все глаза глядела на Генку. Генка в матросском бушлате с блестящими якорьками стоял на крыльце и грыз плитку шоколада. Нюша приблизилась к мальчику. Дети быстро познакомились. Генка отдал Нюше шоколад, а сам жадно поедал подснежную клюкву, которой угостила его девочка. Нина увидела и пришла в ужас.

— Что ты делаешь? Брось, сейчас же брось! — закричала она, больно ударив Генку по руке.

Клюква градом посыпалась на крыльцо. Генка заревел. Нюша кубарем скатилась со ступенек крыльца и спряталась за сараем. Нина потащила мальчика в дом.

— Перестань реветь! Кто тебе позволил есть всякую гадость, дрянной мальчишка? Заболеешь, возись с тобой!

Генка забился за шкаф и тихо всхлипывал. Нина вынула из сумки одеколон и, продолжая распекать сына, принялась натирать себе виски.

Этери, сдавая дом новым жильцам, обращалась только к Баженову. Она живо двигалась по комнате, каждую вещь трогала руками.

— Все новое, Алексей Иванович. Покупали в Петрозаводске. Мебель сам директор, Николай Алексеевич Любомиров, выбирал, денег не жалел. Радио вчера провели. — Смуглая рука Этери вставила вилку в штепсель. Из репродуктора полились звуки незнакомой Баженову речи. — На финском, — пояснила Этери, — На русском тоже есть передачи, не беспокойтесь. Электричество есть. Пожалуйста. — Этери нажала кнопку выключателя. Под потолком загорелась лампочка. — День и ночь свет имеем. В прошлом году электростанцию построили. Печка не дымит, не беспокойтесь. Два полена бросишь, в комнате жара, как в Сухуми летом. — Этери заглянула в печку, с силой хлопнула чугунной дверцей. Нина оглянулась, поморщилась, но Этери продолжала, как ни в чем не бывало — Хороший дом, замечательный дом, правда, Алексеи Иванович? Поселковый совет занять хотел, жэкао не отдал.

— Что такое жэкао? — спросил Баженов. Ему нравились живость и общительность коменданта.

— Жэкао? Жилищно-коммунальный отдел леспромхоза. Ай, какой беспокойный отдел! — Этери покачала головой. — Верите, все ругают наш жэкао. Никто спасибо нам не сказал. Строимся, строимся, а жилья не хватает. Скажите, дорогой Алексей Иванович, разве всем хватит? Вербованные каждый день приезжают — комнату дай, молодежь женится — комнату дай, семейным дом дай, всем дай, и все на жэкао обижаются. Конечно, правильно обижаются. Общежитий, и тех мало. Люди в вагончиках живут. Отдельный дом у директора, вам дом дали, а остальные сотрудники по одной комнате занимают, и кухня общая.

— Вы давно работаете в леспромхозе, Этери?

— Второй год, Алексей Иванович. — Я из Абхазии. Мой муж — кузнец Калле Ригонен. Приехал Калле из Карелии в санаторий в мой родной город Сухуми, а обратно поехал женатый: меня с собой в Хирвилахти взял. — Этери улыбнулась. — Поселок наш, можно сказать, интернациональный. Украинцы есть, белорусы есть, казахи есть, финны есть, русских много, карел много. Грузины тоже есть. Я!..

Этери покосилась на сидевшую на диване Нину и умолкла. «Почему молчит и не смотрит? Разве комендант не человек?..» Этери хотела рассказать, как поселок живет, что есть в магазинах, какие постановки готовит клуб, но она потеряла всякое желание рассказывать при виде холодного лица инженерши, обращенного в сторону окна. «Сидит, как пассажирка. Почему нахмурилась? Чем недовольна? Плохо живет? Муж хороший, сын хороший. Что человеку надо?»

Едва за Этери закрылась дверь, как Нина вскочила, выключила радио и опять застыла на диване в прежней позе. Баженов развязывал узлы, открывал чемоданы, укладывал на кровати матрацы, вешал носильные вещи в шкаф. Ходил он по комнате тихо, стараясь не стучать сапогами, украдкой поглядывал на жену. Генка давно забыл о трепке, успел облазить все уголки в доме, вымазал и саже руки, разорвал на коленке чулок. Мальчик вскарабкался на подоконник, высунул в форточку круглую голову с белым смешным хохолком на макушке и восторженно завопил:

— Мама, лес! И река! Большая! Папа, это Нева, да? Ребята на санках катаются!

— Алексей, сними его с подоконника. Простудится, — сердито сказала Нина.

Баженов подбежал к сыну. Генка упал в его объятия, брыкал в воздухе упругими ногами, теребил отца за волосы. Баженов щекотал его небритым подбородком. Генка визжал. Нина сжала ладонями виски.

— Алеша, невозможно! Перестаньте же, вы! У меня голова разламывается.

Баженов поставил сына на пол, потрепал его вихорок, велел играть тихо-тихо в соседней комнате, а сам подсел к жене, с виноватой улыбкой погладил ее руки.

— Дай, я помогу тебе раздеться, Ниночка. В комнате тепло. Этери утром протапливала.

— Ах, в какую глушь мы заехали! — вздохнула Нина, снимая пальто. — Ленинград и этот поселок… Неужели здесь можно жить годы?

— Люди живут здесь давно. И мы привыкнем.

— Не знаю, не знаю… Мне так грустно, Алешенька, так грустно.

На глазах у нее блеснули слезы. Баженов нежно обнял жену.

— Не расстраивайся прежде времени. Поживем, увидим. Я уверен, тебе в Карелии понравится. Лес здесь чудесный. Воздух — бальзам. А тишина какая!

— Неужели мы сюда надолго, Алеша?

— Да, дорогая.

Нина коротко всхлипнула, прижав платочек к глазам.

— Ну, успокойся же, Нина…

Баженов гладил плечи жены и, как маленькой, говорил ласковые утешительные слова. Потом супруги долго молча сидели на диване. В окно заглядывали сумерки. Короткий северный день шел к концу.

— Замок царицы Тамары за рекой, — усмехнулась Этери, когда Баженов спросил ее, где живет лесничая Самоцветова.

Густые сумерки окутывали поселок. Снег чуть смягчал темноту. До реки Баженов добрался быстро: дорогу хорошо укатали машины. За мостом расстилалась снежная равнина. Из сугробов черными пиками торчали верхушки молодых елок. Вдали, в снежной мгле, волчьим глазом светился огонек — «замок» лесничей. Баженов шел на огонек. Набрав в сапоги снегу, набрел на тропу. Вдоль нее громадами теснились кусты. Баженов терял спасительную тропу, натыкался на кусты и громко чертыхался. Угораздило же карельскую «царицу Тамару» поселиться у черта на куличках! Пошел снег с ветром. Баженов надвинул шапку на лоб. Дьявольская погодка! Вьюги и метели под февраль полетели. Неласковое северное небо засыпает снегом, а министерство и трест бумажками: давайте лес. С лесозаготовками не ладится: то тракторы выйдут из строя, то станция не даст току на полную нагрузку, и вальщики простаивают, то вовремя не подадут грузовые платформы, то. на узкоколейке авария. Каждый день стоит крови и нервов. А тут еще лесничая с гонором: зовешь — не идет в контору. Изволь самому тащиться на поклон. Пока доберешься до ее «замка», ноги сломаешь. Странное прозвище у нее!

Фонарь тускло освещал крыльцо лесничества. Баженов потоптался на ворохе хвои, брошенной на ступени, толкнул входную дверь — она оказалась незапертой — и очутился и коридоре. Ни единого звука, ни шороха.

Постучаться Баженов не успел. За дверью негромко запели. В низком грудном женском голосе чувствовалась глубина и сдержанная сила. Баженов прислушался. Здесь, ночью, в лесу, этот голос звучал особенно одиноко.

Пение неожиданно оборвалось. Наступило молчание, потом послышалось щелканье костяшек на конторских счетах. На стук Баженова за дверью неласково отозвались:

— Войдите!

За столом сидела женщина в старом выцветшем свитере, плотно облегавшем высокую грудь. Она выжидающе смотрела на Баженова темными широко поставленными глазами. Пушистые ресницы смягчали ее прямой и открытый взгляд.

— Добрый вечер, — учтиво поздоровался Баженов, — Вы — Тамара Васильевна Самоцветова?

Она чуть склонила набок голову с тяжелыми темными волосами, усмехнулась:

— Здравствуйте. Меня зовут не Тамарой, а Анастасией. «Тамара» — прозвище.

— Простите, — смутился Баженов.

Он представился, извинился за позднее посещение.

— Пустяки! К нам можно, когда угодно. Садитесь, пожалуйста, — просто пригласила лесничая. Умные, внимательные глаза смотрели в упор на Баженова. В слегка отброшенной назад голове было что-то горделивое, независимое.

— Я сама собиралась к вам, но не успела. Поздно вернулась из леса. И потом хотела сделать некоторые подсчеты. Работы осталось на пять минут. С вашего разрешения я закончу.

— Пожалуйста, работайте.

Лесничая подсчитывала, записывала цифры, а Баженов, по свойственной ему привычке всегда что-нибудь мять в пальцах, рассеянно терзал сухую еловую шишку. Из коричневых чашечек сыпались семена, похожие на однокрылых мотыльков.

— Что вы делаете? — Анастасия Васильевна отобрала У него шишку. На ее лице выразилась откровенная досада. — Пропал мой эксперимент!.

— Простите, ради бога, — растерянно пробормотал Баженов, чувствуя себя провинившимся школьником. Он поспешно смел семена в кучку.

Перелистывая подвернувшуюся под руку брошюру, Баженов исподволь разглядывал лесничую, склонившуюся над бумагами. Широкие прямые брови сдвинуты у переносья. На обветренном загрубевшем лице — лет кий румянец. Во всей ее фигуре чувствовалась сила и женственность. По морщинкам у глаз и какой-то тени усталости во всем облике, Баженов решил, что ей за тридцать. На мгновенье она подняла на него глаза, темно-зеленые, почти черные. Было что-то притягивающее и вместе с тем недоверчивое, осторожное в их выражении. Баженов обратил внимание на ее брови. Они все время едва заметно двигались.

Закончив подсчеты, лесничая решительно положила крупную обветренную руку на ведомость:

— Это для вашею директора. Штрафы за лесонарушения. Хотите познакомиться? Результаты деятельности вашего предшественника, инженера Чистякова.

Баженов внимательно просмотрел ведомости. Размеры штрафов поразили его.

— Эти штрафы — заметьте! — только за один год его работы. А Чистяков хозяйничал в леспромхозе семь лет!

Анастасия Васильевна бросила карандаш на стол, прошлась по конторе твердой мужской походкой.

— Ах, этот Чистяков! Сколько он нам крови испортил! Он был настоящий враг леса. Мы легко вздохнули, когда его сняли.

Лесничая спрятала ведомость в папку.

— Я пришел просить вас, — мягко заговорил Баженов, — чтобы вы показали нам лес, который вы отводите в рубку. Если можете, поедемте завтра шестичасовым.

— Хорошо, — немного подумав, ответила Анастасия Васильевна. — Завтра я поеду с вами. Но, завтра же, Алексей Иванович, прежде чем отводить новый лес в рубку, я покажу вам старые вырубки.

— Зачем? — На высоком лбу Баженова собрались морщины.

— Посмотрите, как ваши рубили лес, — жестко сказала Анастасия Васильевна, подчеркивая слово «как». — У лесозаготовителей отношение к лесу варварское, хищническое. До сих пор вам это сходило с рук, но — хватит…

Кончиками пальцев она слегка постучала по столу.

— Война? Очень жаль… Я, Анастасия Васильевна, твердо стою за мир и дружбу, — попробовал Баженов шуткой смягчить резкость ее слов. — Как говорится: худой мир лучше доброй ссоры.

Он улыбнулся, привычно приглаживая ладонью волнистые волосы.

— Война или мир — все будет зависеть от вас, Алексей Иванович. Вы рубите лес. Не скрою, мы, лесники, с беспокойством ждали вашего приезда. Мы боимся встретить в вашем лице недруга леса.

Анастасия Васильевна без улыбки смотрела ему в лицо.

— Напрасно! — миролюбиво воскликнул Баженов, — Я готов идти лесоводам навстречу. Ваши требования — для меня закон. — Поверьте, не в моих правилах обижать женщин.

Глаза Анастасии Васильевны прищурились:

— Оставим такой тон, Алексей Иванович. Он мне не нравится.

Баженов пожалел о шутке. Разговор оборвался.

— Настенька, ужинать! — позвал за дверью женский старческий голос.

Анастасия Васильевна приоткрыла дверь в коридор.

— После, мама. Ко мне пришли.

— Кого это нелегкая принесла в такую пору?

Рослая старуха вошла в контору. Баженов приподнялся, поздоровался. Старуха учтиво ответила на поклон, спрятала руки под передник и со вздохом опустилась на скамью у печки, по-видимому, на свое привычное место.

— Помощничек-то твой, Настенька, свет Гаврила Семенович, уже успел нализаться с Куренковым, песни на весь поселок горланят. Пьян в ненастье и ведро, а ты одна, знай поворачивайся.

Анастасия Васильевна нахмурилась.

— Мама, ты видишь — я занята.

— Сейчас уйду, Настюша… Тяжело девке, а храбрится, — продолжала старуха, обращаясь к Баженову. Пускай знает, каково ее дочке управляться с лесничеством, — Встает моя Настя до петухов, из кожи вон лезет, а много ли чести? Леспромхозовские лес рубят без оглядки. А моя Настя все близко, и сердцу принимает.

С помощником, Парфеновым Гаврилой-то, у Настеньки нелады. Тот не в лес, а в рюмку глядит. С леспромхозовским мастером пьянствует. Связал их черт веревочкой. Дружба неразливанная. — Старуха глубоко вздохнула.

Баженов улыбнулся. Анастасия Васильевна сердито сдвинула брови.

— Все, мама? Ступай, пожалуйста, к себе. У нас дела.

Старуха взглянула на дочь и плотнее уселась на скамье.

— Живем, маемся. На старом месте людьми были. А тут…

— Мама, Алексею Ивановичу неинтересно тебя слушать. И потом нам нет никакого дела до леспромхоза. Мы сами по себе.

— Как же! Хм, сами по себе! — сердито подхватила она снова: баня ихняя, аптека ихняя, магазины ихние, пекарня ихняя. Гаврила Парфенов, когда в лесничих ходил, говорят, с леспромхозовскими не цапался, зато спокойно да сыто жил. Пора и тебе за ум взяться.

Баженов заметил, как в глазах лесничей вспыхнул огонек раздражения и погас.

— Мама, поставь на огонь чайник, — сказала Анастасия Васильевна, выразительно поглядев на мать.

— Иду, — Старуха нехотя поднялась и вышла.

Баженов понимал — пора уходить: лесничая запирала ящики стола. Он медленно застегнул пальто, наблюдая за усталыми и спокойными движениями рук Анастасии Васильевны. Внезапно у него появилось желание поговорить с ней о делах леспромхоза.

— Я знаю, вы очень устали, но мне хотелось бы поговорить с вами еще кое о чем… Спросить о нашем предприятии.

Анастасия Васильевна подняла на него спокойные глаза, сказала просто:

— Ну, что ж, давайте поговорим.

Их беседа затянулась. Анастасия Васильевна рассказывала Баженову о Чистякове.

— Чистяков доставил нашему лесничеству много неприятностей. Но к сожалению, не во власти наших учреждений лесного хозяйства снимать ваших работников, которые напрасно губят лес. Его уволили по другой причине, — Он — специалист без диплома, производственник, надеялся на стаж, работал по старинке. Новую технику, новые методы работы он не хотел изучать. В леспромхозе есть способные люди, с пытливым умом. Если их умело направить, получится большой толк. Я знаю некоторых рабочих мастера Куренкова. Вальщик Тойво, тракторист Захаров, электромеханик Бондарчук. Замечательные производственники!

— О, вы, оказывается, великолепно разбираетесь в делах чужого предприятия!

— Почему — чужого, Алексей Иванович? Лес вы рубите наш?

Баженов не заметил, как в беседе пролетело время. Прощаясь, крепко пожал руку лесничей.

— Не знаю, как у меня пойдет. Сложное дело — лесное предприятие. Коллектив большой… — неожиданно признался он.

— Да, в лесу работать нелегко.

Он помолчали.

— А вы давно работаете лесоинженером? — спросила Анастасия Васильевна.

— Я в лесу почти не работал. Случилось так, что после академии я много лет просидел в тресте. Сидел, и всегда думал, что уйду на производство, к настоящему делу. А теперь задумал одну машину, и без леса мне ее не сделать. Вот я и приехал сюда.

Они вместе вышли из конторы. На крыльце Анастасия Васильевна объяснила ему, как лучше выбраться на дорогу. Метель утихла. Холодное безмолвие стояло над землей. Люди давно спали, хотя не было еще одиннадцати часов. Где-то за лесом глухо прокричал паровоз. На складе, сквозь белесоватую мглу, большой звездой светился прожектор.

— Пожалуй, и провожу вас до шоссе. Снег замел тропу.

Анастасия Васильевна вернулась в дом и через минуту вышла в платке и полушубке. В темноте она шла уверенно, безошибочно угадывая направление извилистой тропы. Баженов шел по ее следам и думал: «Умная женщина! И, кажется, смелая. Но почему «царица Тамара»? — улыбаясь, вспомнил он слова Этери.

Он спросил, давно ли она живет в Хирвилахти.

— Почти год. Раньше я работала в Лебяжьем.

— Вам там не нравилось?

— Напротив, очень нравилось. Лесничество в Лебяжьем хорошее. Леспромхоз с ним считается. Такой трепки нервов, как здесь, не было.

— И, конечно, жалеете, что оставили Лебяжье?

— Ничуть не жалею. С чего вы взяли? Я вам не жаловалась.

— А Чистяков? — напомнил Баженов.

— А что Чистяков? Я ему не спускала, — скупо рассмеялась она.

Они вышли на шоссе. Невидимка-луна выплыла из-за облаков. Тусклый свет скользнул по лицу Анастасии Васильевны, алмазами вспыхнули снежинки, густо облепившие меховые отвороты ее полушубка.

— Глухие, но чудные края, — тихо проговорила она, следя глазами за плывущей по небу луной. Потом обернулась к Баженову:

— Вам здесь понравится. Здесь места для людей с широкой душой. Развернуться есть где.

Баженов молчал, вглядываясь в ее лицо. Освещенное вспыхнувшим внутренним светом, оно преобразилось, дышало строгой, одухотворенной красотой. Ему вдруг захотелось заглянуть ей в душу, знать, что в ней.

Она встретила его пристальный взгляд и чуть двинула бровями.

— До завтра, Алексей Иванович, — быстро попрощалась она и пропала в морозной мгле.

Баженов постоял немного, поднял воротник пальто и зашагал по шоссе, раздумывая над последними ее словами. Сквозистое плывущее облако набежало на луну, белесовато-молочный свет, не достигая земли, рассеивался в застывшем неподвижном воздухе. Тихо. Не слышно ни звука. На мосту Баженов встретил двух пьяных в обнимку. Они заорали во все горло: «К-а-а-аки-им ты бы-ил, та-а-а-ки-и-им оста-а-а-ал-ся а…», качнулись и свалились под ноги Баженову. Он обошел их. За его спиной застонали перила моста, потом полилась ругань, и вдруг ему послышалось имя лесничей. Баженов невольно остановился.

— Гаврюха, не выражайся. Нехорошо так честить женщину, — нетвердо прогудел густой бас из темноты. — Баженов узнал по голосу Куренкова — лучшего мастера леспромхоза. — Настасья тебя в бараний рог согнет. Не расплюешься, друг-приятель.

— Пле-евать на неё! — злобно кричал тот, кого мастер назвал Гаврюхой. — Гаврила Парфенов никого не боится! Гаврила Парфенов сам себе начальник! Не тр-р-ро-гай Парфенова, и он тебя не тр-ро-нет! Мне покой дай. Покой! Пошли к ней! Я докажу ей… — В морозном воздухе снова повисла ругань.

— Свинья! — с возмущением подумал Баженов, припоминая слова старухи о помощнике Анастасии Васильевны. — За что этот пьяница ненавидит лесничую?

Дома Баженова встретила недовольная жена.

— Я сижу одна весь вечер, а ты потащился к какой-то лесовичке.

— Извини, дорогая. Задержался. — Баженов поцеловал ее руки.

Пока Баженов разжигал примус, Нина полулежала на диване и с горечью рассматривала свои руки. На что они стали похожи?! Ей самой приходится топить печь, чистить кастрюли.

Когда сели пить чай, Нина засыпала мужа вопросами:

— Лесничая молода? Красива? Замужем? Ты от нее зависишь по службе? Нет. А она? Тоже нет? Ах, она отпускает лес? Государственный контролер… Алеша, она не будет тебе ставить палки в колеса?

Баженов коротко ответил, что лесничая — женщина, по видимому, серьезная, неглупая, своеобразная, хотя прозвище у нее несколько легкомысленное.

— «Царица Тамара»? — Нина рассмеялась, — За что же ее так прозвали? За воинственность или кучу любовников? Любопытно. Пригласи ее, Алеша, как-нибудь к нам на чашку чая. Надо ее приручить, ведь она нужна тебе по службе, — Нина зевнула, сказала с деланным равнодушием — Да, Аркадий Погребицкий прислал письмо. Тебе привет.

Баженов промолчал. Письмо лежало на столе, на видном месте. Нина знала: муж никогда не контролировал ее почту. Он не симпатизировал своему бывшему сокурснику по лесотехнической академии. Нина познакомилась с Погребицким задолго до своего замужества. Он часто бывал в ее доме и после того, как она стала женой Алексея.

— Ах, Ленинград, Ленинград!

Нина с грустным сожалением глядела на изображенный на конверте памятник Петру Первому, тихо качала головой и вздыхала.

Баженов завел будильник. Нина поморщилась.

— Алеша, милый, ты меня опять разбудишь! У меня бессонница. Я поздно засыпаю. Разве тебе завтра в лес?

— Да, Ниночка. Я не должен опоздать на шестичасовой. Мы условились с лесничей.

— Положи на тумбочку спички, ночью посмотришь на свой противный будильник, не проспишь.

Баженов молча отвел рычажок будильника.

Пять лет назад пришли к реке Черной лесорубы с пилами, тракторами и бульдозером и проложили от крутых каменистых берегов реки до шоссе широкую и прямую просеку — будущую центральную улицу поселка — Первомайскую. По обе стороны Первомайской прорубили но нескольку магистралей. Так появились новые улицы. Двухэтажные и одноэтажные дома вырастали один за другим. В центре поселка возникла круглая площадь. На ней расположились магазины, ясли, парикмахерская и амбулатория. На Лесной улице выстроили школу, на Чапаевской — три добротных дома для курсовой базы, а у самого леса — клуб. За поселком, поближе к реке, раскинулись строения лесобиржи, ремонтных мастерских и депо. Лес отступал перед поселком, уходил за реку.

За поселком расстилался кустарник, дальше лежало болото с редкими буграми, а на опушке леса приткнулась ветхая, осевшая на один бок избушка. Добрых полсотни лет служила она леснику Рябинину, расстрелянному оккупантами в сорок втором году за укрывательство партизан. Парфенов поселился в пустовавшей избушке и чувствовал себя великолепно вдали от людских глаз. Помощник лесничего не любил жить с кем бы то ни было под одной крышей: всегда на виду, себе не принадлежишь.

Утро. Парфенов лежал одетый на топчане и поминутно зевал. Было ему около сорока пяти лет, но выглядел он значительно старше. Большое ленивое тело обрюзгло.

Одутловатое лицо, мешки под глазами, сизо-багровые жилки на носу и щеках красноречиво говорили о пристрастии отшельника к известному зелью. Но и в расплывшихся чертах его угадывалась прежняя красота. Так угадываются очертания берегов реки, со временем обмелевшей и занесенной илом.

В избушке было темновато. Подслеповатые окошки, годами не знавшие воды и мыла, затемненные деревьями, скупо пропускали дневной свет. Тусклый дымный луч солнца освещал батарею пустых бутылок на самодельном столе, груду грязной посуды, окурки вперемежку с игральными картами и осколками разбитого стакана. Огромная печь была завалена рыбачьими сетями, сачками, удочками. Над топчаном висела тульская двустволка, на полке теснились коробки с патронами и порохом. В углу, на рваном полушубке, сидела сибирская лайка — рыжая, с белыми подпалинами, хвост бубликом. Собака смотрела на хозяина умными глазами, поворачивала голову с торчащими ушами то в сторону двери, то к топчану и тихонько скулила.

Парфенов лежал грузно, неподвижно, устремив мутный взгляд в закопченный потолок. Его занимала свисавшая с планки паутина и суетливо сновавший по ней паук. В дверь постучали. Не меняя позы, Парфенов хрипло крикнул:

— Не заперто!

Собака с радостным лаем бросилась к двери.

— Ласка, назад! — грозно крикнул хозяин.

Собака метнулась в угол на овчину, лет ла, положив голову на вытянутые передние лапы, не сводя глаз с двери.

Звякнула щеколда, дверь отворилась, и Парфенов увидел лесничую. Анастасия Васильевна подняла табуретку, мешавшую ей пройти. Парфенов встретил лесничую тяжелым взглядом, медленно поднялся, застегнул ворот несвежей рубашки.

— Доброе утро, Гаврила Семенович! Вы больны?

— Совершенно здоров, — буркнул хозяин, зачесывая пятерней взлохмаченные волосы.

Его лихорадило. Тупая боль в голове туманила сознание, вкус кислой меди во рту раздражал. Вчера с дружком Куренковым хватил через край. Не стесняясь начальницы, Парфенов шарил в шкафчике, вытаскивая из-под топчана бутылки в надежде найти остатки. Но его старания были напрасны. Ласка, виляя хвостом, ходила по пятам хозяина, умильно заглядывала ему в лицо и не обижалась на пинки. Анастасия Васильевна с молчаливой укоризной глядела на своего помощника, а он, не обращая на нее внимания, гремел бутылками.

— Положение дрянь, Ласка. Опять забыл оставить грамм двести для восстановления… Магазин закрыт на переучет. Завмаг проворовался. Пошла вон! Не вертись под ногами!

Парфенов ударил собаку ногой. Ласка завизжала и отскочила в сторону, но тотчас же заковыляла за слонявшимся по избушке хозяином, не переставая жалобно скулить.

— Нет ли у вас, дражайшая, припасенной к празднику поллитровки? Одолжите стаканчик. Нет? Жаль… Вижу по выражению вашего лица, что осуждаете. Не презирайте слабых духом. Курица и та пьет, а нам, лесовикам, сам бог велел. Если бы не русская горькая, я удавился бы с тоски. Куда деваться по вечерам? Подвывать волкам? Молчите? — В заплывших карих глазах Парфенова мелькнула усмешка. Выпив залпом стакан холодного чаю, он выпустил собаку в сени, убрал со стола грязную посуду.

— На собрании вы швырнули в мой огород увесистый булыжник: «Некоторые товарищи не хотят работать над собой». Уточняю расплывчатые места вашей горячей речи. Парфенов не хочет работать над собой, Парфенов не растет. Я, глубокоуважаемая Анастасия Васильевна, не орел, парящий в высоте, а маленький зяблик. Звезд с неба не хватаю, к славе не тянусь, довольствуюсь малым…

Парфенов подтянул гирьку остановившихся ходиков, надел пиджак, покосился на молчавшую Анастасию Васильевну:

— Я никому не мешаю жить, и вы мне не мешайте.

Анастасия Васильевна строго смотрела на своего помощника.

— Понимаю, — скривил губы Парфенов. — Презираете? Пропащий, мол, человек Парфенов! Даже не человек, а так… Полчеловека. Никчемное существо…

— А кто вам мешает быть человеком? Прикрываете свою лень красивыми словами. Орел, зяблик… Звезд с неба не хватаю… Трудитесь честно, добросовестно. Уважайте самого себя, и люди станут относиться к вам с уважением. Посмотрите на себя. Как вы живете? На весь мир рукой махнули. Так жить нельзя, Гаврила Семенович.

Парфенов тупо смотрел в спокойное лицо лесничей.

— М-да… А вы не очень хорохорьтесь. Поживете в лесу с десяток лет, к тому же придете, если раньше не сбежите в город.

Парфенов ожесточенно потер виски: — Дьявольщина! Голова трещит! Нет никаких сил… Сегодня, что ли, поедем на дальние участки?

— Да. Пришла вам напомнить.

— Ясно. — В глазах Парфенова промелькнула насмешка, — Боялись, что ваш подчиненный с вечера многовато заложил за галстук и непробудно спит?

Анастасия Васильевна не ответила. Глаза ее скользили по убогому жилью помощника.

— Гаврила Семенович, почему вы не хотите перебраться в лесничество? Дом новый, теплый, светлый. Контора рядом.

— Мне и здесь хорошо. Я индивидуалист. Коммунальщины не выношу. Жить со всеми под одной крышей? Я свою избушку на дворец не променяю. — Парфенов запихал в рукав пиджака высунувшуюся грязную манжету рубашки, поскреб ногтями небритую щеку.

— Побриться, что ли?

— Если вы спрашиваете моего совета, то — побрейтесь.

— Разве из уважения к вам, — вздохнул Парфенов.

В избушке наступило молчание. Парфенов готовил все необходимое для бритья, усевшись на скамью поодаль от лесничей и искоса поглядывая на нее. Он чувствовал, что она пришла к нему неспроста — будить его она посылала конюха или сторожа — и поэтому настороженно ждал, что она скажет.

— Гаврила Семенович, — медленно начала Анастасия Васильевна. Парфенов скосил на нее глаза, — Вы бы повлияли на Куренкова, усовестили его, что ли. В двадцатом квартале его трактористы весь молодняк смяли. Мастер смотрит на безобразия трелевщиков сквозь пальцы, а вы ему потакаете. — Парфенов обернулся к ней, левое веко его нервно задергалось. — Куренков ваш приятель, — спокойно продолжала Анастасия Васильевна, — но дружба дружбой, а в деле — строгий спрос. Никаких скидок и закрываний глаз, когда губят лес.

Левое веко Парфенова задергалось сильнее. Казалось, он кому-то озорно подмигивает. Парфенов резко отодвинул скамью, шагнул к лесничей.

— Вы меня на Куренкова не натравливайте! Слышите? — прошипел он ей в лицо.

Анастасия Васильевна молча отшатнулась.

— Весь свет вам не по нутру! Дайте мне спокойно жить! — Голос Парфенова загремел на всю избушку. — Весь леспромхоз готовы съесть за хворостину! Вы без году неделя в нашем лесничестве, а я на этом месте… — Парфенов постучал по столу костяшками пальцев, сжатых в кулак, — слышите, я на этом месте — второй десяток! Я со всеми уживался, людей уважал, меня уважали, человеком был до вашего появления в Хирвилахти, а вы превратили меня черт знает во что!

Обрюзгшее лицо Парфенова побагровело, жилы на шее вздулись, глаза выкатились. Таким лесничая видела его впервые… За что он ее так ненавидит? За то, что она заняла его место?

— Гаврила Семенович, — тихо и раздельно проговорила Анастасия Васильевна. — Я прошу вас не кричать на меня и запомнить: вы — помощник лесничего, и я не превращаю вас, как вы говорите, черт знает во что. Я не знаю, как вы работали до меня, но то, что вы делаете сейчас, лесничество не устраивает.

Парфенов смотрел по-бычьи и молчал.

— Мы не можем мириться с вашей позицией по отношению к лесозаготовителям.

— Прикажете уйти в отставку? Выгоните?

Парфенов вызывающе вскинул голову, зрачки глаз сузились, стали злыми, острыми и, казалось, готовы были проколоть стоявшую перед ним женщину.

— Нет. — Анастасия Васильевна прямо смотрела в лицо Парфенова. — Выгонять не станем, но прикажем честно трудиться.

— Давление власти, товарищ начальница? — злобно перебил ее Парфенов.

— Нет. Дисциплина на производстве.

Анастасия Васильевна застегнула пуговицы полушубка, взяла варежки со стула. Парфенова подмывало выплеснуть в ее спокойное лицо все накипевшее в нем раздражение.

— Заставите на людей волком глядеть? Заводить дружбу с вашего разрешения? Меня с Куренковым вам не поссорить — дудки! Хотите отнять моего единственного друга? Не трудитесь!

— Дружите, с кем хотите. Мне нет до этого никакого дела. Но мы не позволим приносить интересы лесничества в угоду вашему собутыльнику. В каком виде вы приняли от Куренкова вырубку в одиннадцатом квартале? Горы несожженных порубочных остатков, брошенный на лесосеке тонкомер?

Парфенов отвел глаза в сторону, зло пробубнил:

— Не придирайтесь. Вырубка нормальная. Всегда такие принимали.

— До меня вы, как лесничий, могли делать все, что вам угодно, это на вашей совести. А сейчас, Гаврила Семенович, мы потребуем от вас добросовестного отношения к делу.

— Сколько лет работал, все были довольны, а вам не угодил! От лесхоза ни одного выговора, с леспромхозом ни одного значительного столкновения за десять лет! Не доводите меня до крайнего шага, слышите?

Анастасия Васильевна молча надевала варежки.

— Уйду из лесничества, будь оно трижды проклято! — Парфенов сорвал висевшее на плече полотенце и, скомкав, бросил его с силой на стол. — Вы меня мальчишкой на побегушках сделали! Гоняете по лесу, как затравленного зайца. Дышать не даете. Сегодня же, сейчас, все брошу и уйду!

Голос Парфенова сорвался, губы дрогнули, и что-то жалкое промелькнуло в глазах. Он опустился на табуретку, спиной к лесничей. Ласка, виляя хвостом, подошла к хозяину и села напротив.

Скупая улыбка скользнула по лицу Анастасии Васильевны.

— Никуда вы не уйдете, Гаврила Семенович. Вы привыкли к лесничеству, к людям, к своей избушке на курьих ножках. Не расстанетесь вы и с вашим другом Куренковым. Не так легко взять все и бросить.

Парфенов резко обернулся к лесничей:

— Какое вам дело до того, к чему я привык? Не лезьте в душу, вас не просят! На кой дьявол мне ваше сочувствие!

Его грубые выкрики возмутили ее. В запальчивости Парфенов не заметил ее изменившегося лица.

Анастасия Васильевна молча подошла к двери.

— Жду вас в конторе, — коротко сказала она и вышла.

В окошко Парфенов видел, как Ласка прыгала вокруг лесничей, ласкалась к ней. Анастасия Васильевна гладила собаку, трепала за уши и лет онько отталкивала ее, а Ласка восторженно визжала и норовила лизнуть ее в лицо. «Собаку приласкает, а человека зубами хватит!» — злобно подумал Парфенов и тут же отскочил от окошка: лесничая обернулась и взглянула на избушку. Еще подумает, что ему приятно на нее смотреть.

Как хорошо без нее жилось! Полный покой. Свалилась, как снег на голову. Приехала и с первого дня напустилась на всех. Все не по ней, все не так. За что его сняли с должности лесничего? В лесхозе он не шумел, никого не критиковал, ничего не требовал, что давали, тем и довольствовался. Нет справедливости на земле! И директор лесхоза Зайцев как будто искренне жалел, когда сообщал ему о назначении нового лесничего в Хирвилахти: «Управление требует, чтобы лесничие были с дипломом, Гаврила Семенович. Вы бы подучились. Заочно, что ли…» Легко сказать: «Вы бы подучились»… Он не юноша, чтобы сидеть за учебниками.

Конечно, иметь диплом очень приятно. Никто не станет тебе глаза колоть, что ты не имеешь специального образования. Но он столько лет работает в лесничестве, несколько раз бывал на семинарах в Петрозаводске, кое-что читал из специальной литературы. У него опыт. В лесу он посадит любого новичка с дипломом лесничего. А зачем ему в Хирвилахти диплом? Собирать шишки? Тушить лесные пожары? Брать штрафы с лесорубов. Делать отводы леса? Научной работой он не собирается заниматься. Да, он не закончил лесной техникум. Так получилось. Стипендия была небольшая. Правда, его сокурсники подрабатывали, но учиться и работать трудно… Помощи у родителей он не просил, знал, живут небогато.

Парфенов яростно щипал лучину для таганка. Мысль о родителях несколько смягчила возмущенное состояние духа. Он подумал, что, пожалуй, надо послать старикам к празднику рублей двести особо. Родители жили в Ростове у сестры, многодетной вдовы, потерявшей мужа в Отечественную войну. Парфенов писал им редко, ограничивался посылкой денег, но стариков любил. Мать в каждом письме спрашивала: «Когда, Гаврюшенька, женишься?». Парфенов поставил котелок на огонь, подмел пол, сел бриться.

Ласка просилась в избушку, деликатно царапаясь в дверь.

— Перестань! — крикнул Парфенон, намыливая кисточкой щеку.

Собака притихла. Парфенов, морщась, скреб тупой бритвой жесткую щетину. Изволь бриться. Начальник — женщина. На работе, в ее присутствии, подбирай выражения, будто ты не в лесу, а в канцелярии среди девиц. Забудешься, слетит с губ крепкое словцо, она так глянет, что занемеешь. Черт ее принес в Хирвилахти!

Парфенов переменил рубашку, накормил Ласку, вскинул на плечо двустволку — без ружья в глухой лес он не ходил — и, сопровождаемый собакой, лениво поплелся в контору лесничества. Над лесом, в чистом небе, вороны затеяли «воздушные игры». Парфенов, задрав голову, наблюдал за крикливыми супружескими парами. Весна на пороге. Еще земля под снегом, но на солнцепеке первые проталины. Парфенов подумал, что скоро начнутся тетеревиные тока, и вздохнул. Теперь не поохотишься в свое удовольствие. Отравили ему жизнь в милых сердцу краях. Отчитывайся перед лесничей за каждый час.

В усадьбе лесничества, над можжевеловыми кустами, стрекотала сорочья стая. Лайка вспугнула лесных сплетниц. Сороки взлетели, затрещали сердито и, сверкая на солнце мраморно-белыми боками, зачиркали в воздухе острыми ступенчатыми хвостами.

У ворот Парфенов увидел Анастасию Васильевну.

— Поторопитесь! Мотовоз уйдет! — крикнула она ему и, не дожидаясь, быстро пошла к шоссе.

Напрасно Этери ждала мужа ужинать, — Калле выполнял срочный заказ. Раскаленное железо плющилось под ударами молота. Под полосатой тельняшкой Калле перекатывались мускулы, из под кепки, повернутой козырьком назад, выбились пряди светлых полос. Красиво работает Калле. Кажется, играет тяжелым молотом. В горниле пляшет резвое пламя, звенит наковальня, весело насвистывает Калле. Анастасия Васильевна смотрит, как бесформенный кусок металла превращается в руках кузнеца в «орудие рыхления лесной почвы». Конструкцию орудия придумали всем коллективом лесничества: мотыга, но трезубая.

Остывшие головки мотыги Калле насадил на черепки, полюбовался на свою работу.

— Здорово, а? Хоть на выставку.

— Очень хорошо, Калле. Ты просто молодец! — от души похвалила Анастасия Васильевна его работу, — Большущее тебе спасибо. Выручил, дружок.

— Пожалуйста.

Калле повернул кепку козырьком вперед, набросил на плечи пиджак. Анастасия Васильевна собрала мотыги, связала веревкой.

— Калле, ты помнишь, я предупреждала: платить нечем. Наше лесничество бедное.

— Ладно! — Калле беззаботно махнул рукой. — На ваши деньги я особенно не рассчитывал.

— Спасибо, Калле. Хороший ты человек.

— А на чьи деньги рассчитывал мой Калле, а? — вдруг из темноты выступила Этери. Она незаметно вошла в кузницу и слышала весь разговор. — За красивые глаза работал, мой дорогой? Жена ждет весь вечер Калле домой, все люди давно отдыхают, а Калле работает, как ишак, и деньги не берег. Зачем ему деньги? Лесничество бедное, а Калле богатый. Жена Калле не работает, дома сидит, рахат-лукум кушает. Калле обеспечил свою жену. Зачем ему лишние деньги!

Черные глаза Этери пылали ярче огня в горниле. На Анастасию Васильеву она не смотрела. Калле мягко и виновато улыбнулся. Рядом с маленькой, худенькой женой он казался великаном.

— Что же ты молчишь, Калле? Жена неправду сказала? Может, Калле недоволен, что за ним жена пришла, а? Может, Калле обещал отнести мотыги в лесничество, а?

— Этери! — взмолился кузнец.

Анастасия Васильевна подняла с полу кузницы мотыги и протянула Калле свободную руку.

— Еще раз спасибо тебе.

Калле растерянно пожал ее руку.

— Ты мне говорил, что готовишься в заочный лесотехникум и что у тебя туговато с математикой. Так вот, Калле, я с большим удовольствием помогу тебе. Приходи к нам. Я выкрою время для занятий. Спокойной ночи, Калле.

Анастасия Васильевна вышла, не взглянув на Этери.

Калле обнял рассерженную жену за плечи.

— Видишь? Хороший человек нашелся. Поможет подготовиться к экзаменам.

— Один не пойдешь к ней! Слышишь, Калле?

Глаза Этери метали молнии.

— Хорошо, хорошо… Тебя с собой брать буду. Вместе будем решать уравнение с одним неизвестным.

— С каким неизвестным, Калле? Пусть он один ходит к лесничихе, а тебе Баженов поможет. Я попрошу Алексея Ивановича.

Калле громко рассмеялся:

— Глупенькая ты моя! Уравнение с одним неизвестным, это ма-те-ма-ти-ка. Понимаешь, ревнивица! Идем домой, я по тебе соскучился.

Калле подхватил жену и, как ребенка, вынес на руках из кузницы.

Спит поселок, погасли огни в клубе, отзвенели песни молодежи. Анастасия Васильевна идет по уснувшим улицам одна. Вот и дом Баженова. Она невольно замедлила шаги. Занавески на окнах задернуты. Кошка спрыгнула с перил крыльца, перебежала дорогу. У конторы леспромхоза Анастасия Васильевна остановилась отдохнуть, потерла занемевшую руку. Как тихо вокруг! Сонно дышит река, черной тенью покрылись берега. Две ольхи с обломанными верхушками сиротливо жмутся к школе, в прозрачной дамке лежит Заречье — новый район поселка. Покой, безмятежно дремлющая природа… А на душе неспокойно. Откуда все пришло? Плохи дела в лесничестве? Но месяц назад они не были лучшими. Заботы о службе всегда с ней, а это что-то новое, родилось недавно и раздражает своей неясностью, неуловимостью, будоражит Душу.

В доме Куренкова блестит огонь лампы. Но вот он гаснет, скрипит калитка, и на улицу выходит человек. Похоже, сам мастер.

Чтобы не встречаться с Куренковым, Анастасия Васильевна свернула на боковую дорожку. Ей не хочется слушать одно и то же: «Настасья Васильевна, не притесняй Гаврилу. Зачем нашей дружбой попрекаешь?» И еще что-то в этом роде.

Мастер пошел ей наперерез. Ишь, как торопится! Ну что ж, сейчас он получит хорошую порцию перца. В который раз Парфенов из-за пьянства или опаздывает на работу, или лежит больной. Куренкова бочка не свалит, здоровье у него геркулесовское.

Анастасия Васильевна швырнула мотыги на землю и приготовилась отчитать друга Парфенова. Но к своему удивлению в подходившем человеке она увидела Баженова. Он был без фуражки, на плече висела плотно набитая бумагами полевая сумка.

— Анастасия Васильевна, здравствуйте! Я так рад был увидеть вас. Разрешите мне вас проводить? Хочется с вами побеседовать. Понимаете, у меня удача, и еще какая!

— Какая же удача у вас? — спросила Анастасия Васильевна, радуясь встрече. Ее тревоги вдруг исчезли, на душе стало легко, покойно. Что с ним? Его не узнать. Куда девалась его постоянная броня: ироническая полуулыбка, холодновато-вежливый тон. Лицо оживленное, улыбка широкая, светлая.

— Мне стала ясна важная деталь машины, которую я давно задумал. Мою мысль подтолкнул Куренков. Он отлично знает лесное производство. С удовольствием провожу с ним вечера.

— Что за машина, если не тайна?

— Вас интересует? — живо спросил Баженов.

— Да, конечно. Если у вас есть желание, расскажите.

Баженов отобрал у нее мотыги и, не спрашивая, что это такое, пошел с ней рядом. Он с увлечением рассказывал о своем изобретении. Как долго ему был неясен один очень важный узел его машины. Как он бился еще в Ленинграде, искал нужные пути. Ищешь, кажется нет конца, и вдруг…

— Понимаете, Анастасия Васильевна, как мне повезло в Хирвилахти!

Анастасия Васильевна с улыбкой кивнула ему. Она очень хорошо понимала его состояние. Она была счастлива его радостью.

В лесничестве Баженов взглянул на скамейку под ивой.

— Если не возражаете, посидим несколько минут.

— Пожалуйста.

Баженов поместился возле Анастасии Васильевны.

— Как вам работается, Алексей Иванович? Помните, когда вы в первый раз пришли в лесничество…

— Очень хорошо помню, — с живостью подхватил Баженов. — Снежная ночь, вы проводили меня до шоссе. Все помню… — Он помолчал. — С работой у меня понемногу налаживается, в производстве разобрался, но пока я, так сказать, не совсем полноценный руководитель. Такому мастеру, как Куренков, мне еще нечем помочь.

Баженов не мог понять, почему он так доверчиво и легко поверял малознакомой женщине свои сокровенные мысли? Она почему-то с первой встречи расположила его к себе…

Анастасия Васильевна тихо открыла дверь, чтобы не разбудить мать, на цыпочках прошла через комнату и остановилась у окна. Высокая фигура Баженова медленно двигалась по тропинке, пересекавшей усадьбу.

Сегодня был трудный день. Километров двадцать исходила Анастасия Васильевна по лесу, отмеривая новые места для рубки.

Возвращалась домой — от усталости подкашивались ноги. Работаешь целый день, ни о чем не думаешь, а вот вечерами приходит такая тоска, — не знаешь, куда себя девать. Поздно. Лес шумит. И хорошо, что шумит. Тишина ночью гнетет. Она постояла у окна, молча всматриваясь в темноту ночи.

— Не спишь, Настенька? — послышался в полуоткрытую дверь голос матери. — А новый-то, главный инженер, как его… Алексей Иваныч, видный из себя мужчина. Грузинка, как ее, Этери, в бане мне сказывала, женка у главного красавица. Не видала ее, Настенька?

— Кого, мама?

— Женку главного?

— Нет.

Старуха громко зевнула и продолжала:

— Вежливый мужчина. Вчерась ты шумела в конторе, не поняла я, про что вы баяли, а он глядит на тебя с улыбочкой и помалкивает. Деликатный. Авось, бог даст, полегче заживем при новом-то.

— Посмотрим, — отозвалась из своей комнаты Анастасия Васильевна.

— Ох, и строга ты, доченька, с людьми, да и с собой. Потому и жизнь твоя неустроенная.

— Ладно, мама. Спи.

— Вот так завсегда! Спи, уходи, не мешай, не твое дело! Душа за тебя на части рвется. Не в одной работе жизнь-то! Вьюжно на сердце без мужа хорошего. Сама себя в черном теле держишь. Другие похуже, а давно замужем. Бобылкой помирать собираешься?

— Мама, не надоело ли тебе все годы об одном и том же?

Старуха умолкла, повздыхала и уснула. Анастасия Васильевна еще долго ходила по комнате, потом раскрыла томик стихов, перечитала знакомые строчки и задумалась. «Как горько до седин дожить, не повстречав того на свете, кто мог бы стать твоей судьбой, чтоб в сердце ты не знала стужи…» Одинокая… Слово какое неприятное, безрадостное. А ведь в прошлом она была не одна.

…1941 год. Немцы подошли к Ленинграду. Анастасия Васильевна работала в лесничестве под городом. Она эвакуировалась в небольшой сибирский городок Абакан. Работы по ее специальности не нашлось. Она устроилась в библиотеке.

Шел второй год войны. Она жила, как все эвакуированные, с надеждой на возвращение в родные места. Она потеряла следы матери, сестры, работала и тосковала в одиночестве. И вдруг пришла любовь, нежданная и негаданная, и перевернула всю ее жизнь.

Летчик Стрешнев часто посещал библиотеку. Тщательно причесанный, в хорошо сшитом кожаном реглане, он всегда вежливо здоровался, улыбался небольшими карими глазами, просил стихи. В один из вечеров он попросил у нее разрешения проводить ее до дома. Они шли по тихим улицам городка, вдыхая весенние запахи земли.

— Как вам живется, Ася? Вы разрешите мне так называть вас.

Ее подкупил его ласковый голос, дружеская улыбка. У ворот ее дома он попрощался и ушел, не напрашиваясь в гости.

Стрешнев стал заходить в библиотеку гораздо чаще, чем раньше. Когда не было посетителей, он рылся на книжных полках, спрашивал ее мнение о той или другой книге, спорил. Она стала привыкать к нему, к его спорам, к рассказам о детстве, о школьных годах. Теперь каждый день он провожал ее домой и по-прежнему прощался у ворот. Как-то раз их застал на улице дождь. Анастасия Васильевна пригласила его в дом. Приглашение было естественным: нужно же было укрыться от дождя.

Она не заметила, как рассказала ему о себе, о своей жизни. Стрешнев слушал ее, сочувственно кивал головой, прощаясь, поблагодарил за доверие.

Анастасия Васильевна преобразилась. Теперь она торопилась в библиотеку, как на праздник. А по вечерам тихонько напевала в своей комнате. Стрешнев приглашал ее в театр, в кино, на прогулки. В их взглядах было много общего. Часто она читала ему вслух. Он мог часами слушать ее, смотреть на ее лицо. Он относился к ней тепло, ласково-дружески, не позволяя себе ничего такого, что могло оскорбить ее чувства. Они виделись каждый день, и с каждой встречей их привязанность друг к другу росла и крепла.

Но однажды Стрешнев перестал появляться в библиотеке. Анастасия Васильевна ждала его каждый день, задерживалась на работе, подолгу стояла у окна, смотрела на улицу — не идет ли… потом бежала в. Дом культуры. В танцевальном зале мелькали голубые петлицы его товарищей. Где же он? Уехал? Но почему не попрощался?

Прошло две недели. Она не переставала думать о нем и ждать.

Как-то под вечер в библиотеку пришел сержант с письмом от Стрешнева. Волнуясь, она стала читать: «Дорогая Ася! Я был болен, лежал в госпитале. Сейчас почти здоров, но врач не разрешает выходить. Подберите мне, пожалуйста, книги по вашему вкусу, прошу вас. Часто вспоминаю вас и скучаю. До свиданья, Асенька. С нетерпением жду того дня, когда увижу вас. Ваш Виктор».

Сержант аккуратно завернул книги в газету и ушел, а она продолжала смотреть на абонемент Стрешнева, пытаясь вспомнить, где находится Коммунистическая улица.

Он жил на окраине, за вокзалом, на широкой немощеной улице с деревянным обелиском — памятником коммунарам, расстрелянным белогвардейцами в годы гражданской войны.

Анастасия Васильевна прошла мимо «его» дома, смотревшего на улицу двумя окнами с цветущей геранью на подоконниках. Она постояла перед калиткой, несмело повернула скобу и, чувствуя непонятную слабость в ногах, вошла во двор. Пожилая женщина полола огородную грядку.

— Скажите, пожалуйста, лейтенант Стрешнев здесь живет?

— Здеся. А что?

Грубое, бесцеремонное разглядывание тяготило ее.

— Он мне нужен.

Женщина зло усмехнулась:

— Нынешние девки вовсе без стыда и совести!

Анастасия Васильевна вспыхнула, хотела ответить дерзостью, но женщина повернулась к ней спиной и занялась своим делом.

«Уйду» — решила Анастасия Васильевна, чувствуя, как ее лицо обжигает краска стыда. Она сделала шаг к калитке и остановилась, потом стремительно взбежала по шатким ступенькам крылечка, не оглядываясь на хозяйку дома.

В горнице никого не было. Она растерянно искала глазами дверь в другую комнату.

— Кто там? — услышала она знакомый голос и тотчас же увидела дверь, наполовину закрытую портьерой.

Стрешнев лежал на постели.

— Вы?! — взволнованно проговорил он. Глаза его засветились изумленной радостью.

…Стоя на коленях у его кровати, она плакала, прижимаясь лицом к его руке, а он гладил ее по голове и говорил ласковые, нежные слова.

Она подняла на нею счастливые заплаканные глаза.

— Виктор, я так счастлива, так счастлива… Всю жизнь вместе. Если война нас разлучит, я буду ждать тебя. Всегда буду с тобой. Всю жизнь вместе. Какое счастье!

Она обняла его и смотрела в его лицо восторженными, сияющими глазами.

Беспокойные тени прошли по лицу Стрешнева.

— Ася, девочка моя хорошая, любимая. Скажи, ты мне веришь?..

— Конечно!

— Тогда послушай, что я тебе скажу, — с некоторым усилием проговорил Стрешнев.

— Говори. Я люблю тебя слушать.

Она прижалась щекой к его плечу.

— Ася, я женат.

Анастасия Васильевна отшатнулась.

— Я все объясню тебе, Асенька.

— Молчите… Не надо… Прощайте!

— Не уходи, Ася!

Анастасия Васильевна не оглянулась.

Нет, больше она не будет встречаться с ним! Все кончено!

Но через неделю Стрешнев снова пришел в библиотеку, попросил ее посидеть с ним в парке хотя бы полчаса, и она уступила.

В парке было свежо и шумно. На танцевальной площадке духовой оркестр играл вальс, на скамейках отдыхали выздоравливающие раненые из госпиталя. Стрешнев и Анастасия Васильевна нашли в глухом углу парка свободную скамейку. Оба долго молчали.

— Асенька, я должен рассказать тебе все. — Стрешнев провел рукой по прямым светлым волосам, вздохнул. — Моя женитьба была ошибкой, — продолжал Стрешнев, украдкой наблюдая за выражением ее строгого лица. — Я знаю, ты скажешь, что так обычно говорят все мужчины женщине, которая им нравится. — Он помедлил, ожидая возражений, но Анастасия Васильевна молчала. — Но верь мне, я тебе говорю правду. Женился я не по любви, а по глупости. Был у меня начальник, который почему-то меня терпеть не мог. На зло ему я отбил у него жену. Рассказывать, как это вышло — длинная история, да и суть не в ней. Конечно, потом я понял, что поступил легкомысленно, связав свою судьбу с женщиной, которую не любил. Но я старался никогда не показать это жене, и мы жили сравнительно дружно. До встречи с тобой я не знал, что способен полюбить… Не наказывай меня, Асенька. Кончится воина, я помогу жене устроиться на работу и приеду к тебе, где бы ты ни жила. Я люблю тебя, Ася.

Некоторое время Анастасия Васильевна боролась со своим чувством. Она не хотела становиться на пути незнакомой женщины, его жены.

Шли недели, месяцы. Стрешнев по-прежнему искал ее общества, говорил о своей любви, и Анастасия Васильевна с каждым днем все сильнее чувствовала, что не может порвать с ним, и сделает так, как он хочет. Из библиотеки она ушла. Нашлось ее любимое дело. Горсовет решил озеленять город. Она руководила посадкой деревьев. В питомнике она столкнулась с молодым ленинградским лесоводом Погребицким, который усердно занимался разведением черной смородины и считал озеленение улиц в военное время делом десятым. С ним она часто вступала в жаркие споры, жаловалась на него Стрешневу. Вечерами она водила Стрешнева по улицам и показывала «свои» деревца.

— Знаешь, Виктор, как приятно вырастить дерево. Оно — живое твое дело.

Любовь не принесла Анастасии Васильевне покоя. Стрешнев получал от жены письма и писал ей, будто ничего не изменилось в его жизни. Соседки — жены военнослужащих, эвакуированные в глубокий тыл из прифронтовых районов страны, знали от полковых товарищей Стрешнева, что его жена где-то в Чкалове, и осуждали Анастасию Васильевну в глаза и за глаза. Из гордости она не жаловалась Виктору. Но разве он сам не понимает ее положения? Он все понимает, видит и молчит. Стрешнев все чаще заговаривал о возможности отъезда на фронт. В ожидании его отъезда, в надеждах и сомнениях шло время.

В жизни ее произошло новое событие. Она почувствовала себя матерью. Виктор обрадовался, просил ее быть осторожной, беречь себя. Она ждала, что теперь он заговорит более определенно об их отношениях, но он по-прежнему молчал. Она заговорила первая.

— Виктор, ты должен написать жене. Так будет честнее. Или сказать мне все прямо. Я должна знать, что ты думаешь обо мне, о моей судьбе. Пойми, меня страшит неопределенность… Ты уедешь, а я останусь с ребенком. Нужно все решить теперь, Виктор. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, почему я требую ясности в твоих отношениях ко мне и к жене.

Стрешнев ответил после долгого молчания.

— Ты знаешь, я люблю тебя, но писать жене обо всем я не могу. Сейчас не могу. Зачем причинять ей страдания прежде времени? Скоро я уеду на фронт. Ты сама понимаешь, что такое война. Останусь жив, после войны все решим, ну, а если убьют… решать будет нечего.

Он не понимал, или не хотел понять, как глубоко она была оскорблена.

Полк Стрешнева перевели в соседний город Черногорск. В субботу он приехал за ней. Она сказала, что не поедет к нему.

Она похудела, подурнела. Он мягко упрекнул ее, что она его не любит и уехал обратно один. Анастасия Васильевна проплакала всю ночь, а утром сама приехала к нему. Они бродили по тихому городку, и каждый боялся начать разговор на тему, трудную для обоих. Так они и не поговорили. А вечером он посадил ее на обратный поезд.

Чтобы отвлечься от тяжелых дум, она особенно старательно занималась огородом, убирала картофель, носила тяжелые ведра в подвал. Сказались и волнения последних недель… Ночью соседка вызвала скорую помощь.

Как оскорбительны были четыре дня, проведенные в маленькой деревянной больнице. Сколько она передумала, лежа на застиранных простынях! Виктор не знает, как тяжело у нее на душе. Словно окунулась во что-то мерзкое, липкое и не может отмыть себя. Что принесла ей любовь к Стрешневу, кроме обиды и унижения? Почему она не может отбросить его от себя, отвернуться, пройти мимо? Где ее гордость, ее самолюбие? Ведь он ничего не обещает ей прочного, верного в отношениях. Он откладывает все «на потом». Что он надумает «потом»? Одному ему известно. Он хотел от нее ребенка, как память о нем, если его убьют на войне. Странные желания. Он думает о ребенке, о ее будущем, а говорит о памяти. Что это такое?

Она встала с кровати и побрела к окну. Улица с невысокими домами уходила в степь. За серым неуклюжим элеватором темнел лес. Глухая сибирская тайга. Вот он, глубокий тыл. А там, далеко на западе, идут бои, решается судьба Родины. Куда забросит военная судьба Виктора? Останется ли он жив? Завтра она выйдет из больницы. Что она ему скажет?

Анастасия Васильевна горько сожалела о случившемся. Но Стрешнев не поверил ей.

— Ты сама избавилась от ребенка. Ты хотела быть свободной!

Он не дал ей сказать хотя бы слово, наговорил кучу дерзостей и ушел взбешенный, не попрощавшись.

Горестные раздумья не оставляли Анастасию Васильевну. Если он любит ее, то почему не понимает, не верит, как ей тяжело.

И все-таки она ждала его каждую минуту — вот он придет в рассеет ее сомнения, утешит в горе.

Через две недели Стрешнев приехал к ней попрощаться. Его полк отправлялся на фронт. Он был спокоен, ласков с ней, немного грустен и держал себя так, будто никакой размолвки не было, но во всем его поведении чувствовалась скрытая фальшь.

Анастасия Васильевна пошла проводить его на вокзал, а когда поезд скрылся, она села на скамейку в привокзальном скверике и дала волю слезам.

Из Новосибирска от него пришла коротенькая открытка. Он сообщал, что едет дальше на запад. Вся жизнь ее сосредоточилась на работе и ожидании писем. И так целый год, долгий год неизвестности. Наконец, пришло письмо с фронта. Оно было дружеским, без напоминания о прошлом, без упреков и обещаний.

Она написала, что любит, беспокоится, что скоро уедет в Ленинград и просит не забывать ее.

Ответа не было.

В конце сорок четвертого года Анастасия Васильевна уехала из Сибири со смешанным чувством грусти о прошлом и надеждами на будущее.

Прошло еще два года. Война кончилась. Фронтовой адрес Стрешнева утратил свое значение. На ее запрос из Москвы ответили: «В списках убитых не числится». Значит, он жив, он просто забыл о ней, не хочет писать.

И снова пролетел год.

Вдруг неожиданно она получила письмо от Стрешнева: «Если вы меня помните, напишите, как вы живете? Какие перемены произошли в вашей жизни? Прошло столько лет…» В письме Стрешнев писал о своем одиночестве. Одинок? Что случилось? И он вспомнил о ней!

Его телеграмма взволновала Анастасию Васильевну. Он едет к ней! Она не помнила, как доехала до вокзала, как дождалась поезда.

— О, как он изменился! Нет, нет, не постарел, а возмужал. Не выпуская его руки из своих, она с нежностью всматривалась в каждую черточку его лица. Стрешнев улыбался ей прежней улыбкой.

Дома она обняла его, плача от счастья.

— Я так ждала тебя, так ждала…

— Да, Асенька, вот мы и увиделись. Сколько пережито за эти годы.

Стрешнев сел в кресло, закурил, начал рассказывать о себе: воевал, был ранен, побывал за границей. Говорил много, и ни слона об их любви, будто ничего не было, кроме хорошего знакомства.

Анастасия Васильевна слушала с молчаливым удивлением. Боль и обида вытеснили радость из сердца. Зачем же он приехал?

— Здесь, в Ленинграде, Асенька, у меня неприятное цело.

Стрешнев сузил глаза, лицо его стало колючим. Он приехал разводиться с женой. Да, жена в Ленинграде, живет у сестры. Как он был слеп, доверяя ей столько лет! Она его обманывала. Он нашел в ее столе письма. Конечно, не его письма.

— Вот и верь вам, женщинам. — Губы Стрешнева скривила презрительная усмешка.

Анастасия Васильевна из чувства такта не стала его расспрашивать о жене, о разводе, решив также отложить разговор и о себе. Он кончит дело в суде и сам все скажет. Сейчас ему не до нее.

Дело в суде было решено в его пользу. Стрешнев еще раз пришел к Анастасии Васильевне. Он повеселел. Наконец-то он свободен! Жаль, ушли лучшие годы. Но, черт возьми, он наверстает упущенное! Он возьмет свое у жизни!

Анастасия Васильевна смотрела на него, и слезы готовы были брызнуть у нее из глаз. Горечь, обида, боль теснили грудь.

— Виктор, у тебя ко мне ничего не осталось?

Он был несколько смущен ее прямым вопросом.

— Нет, почему? Я очень рад нашей встрече… Я с удовольствием вспоминаю прошлое.

— Ты не думай, что я хочу воспользоваться твоей свободой. Навязываться тебе в жены… Но мне очень больно, Виктор.

Она отошла к окну, не желая показывать ему своих слез.

Стрешнев заговорил после небольшого молчания:

— Ася, пойми меня правильно и не обижайся. Вся эта история с разводом… Понимаешь, и внутренне опустошен. Хочу прийти в себя. Подумать…

— Дело не в этом, Виктор. Ты не думаешь о нашей любви.

Стрешнев бросил в пепельницу смятую нераскуренную папиросу.

— Любовь! Существует ли она вообще! Есть, возможно, ее начало. Все чудесно на заре, потом начинается сплошная чепуха. Обиды, ссоры, упреки, измены. Я разочарован, Асенька. Я устал.

Анастасия Васильевна подняла голову и пристально посмотрела на него. Так смотрела она в первый раз с той поры, как полюбила его, встретив его в далеком сибирском городке, — смотрела, как будто впервые по-настоящему изучая его.

Она хотела спросить, почему все эти годы он не писал ей, как собирается жить дальше, — и не спросила.

Стрешнев как будто не замечал ее состояния. Он коснулся ее холодной руки:

— Помнишь, Ася, мои любимые строчки?

— Прошлого не воротишь, Ася. С временем спорить бесполезно.

Стрешнев вздохнул и задумался.

Это была их последняя встреча. Он уезжал в тот же день.

Поезд уходил вечером. Они съездили посмотреть мечеть, памятник «Стерегущему», Дворцовую площадь. Говорили мало. Было ясно, что Стрешнев не хотел оставаться с нею наедине, да и она не стремилась к этому. Слишком велика была боль, чтобы рассказать о ней и последние минуты.

Она ехала с ним на вокзал, как но сне. По перрону ходили люди, разговаривали, смеялись. Она ничего не слышала, не замечала. Через три минуты он уедет навсегда.

— Виктор!

Стрешнев прижал ее голову к своей груди, поцеловал в лоб.

— Прощай, Ася! Не поминай лихом. Пусть каждый из нас найдет свое счастье.

Поезд ушел. Она осталась на перроне одна. Тускло горели фонари. В темном небе висел бледный рожок луны. На западе мерцала одинокая звезда.

Анастасия Васильевна брела по улицам, не вытирая слез. Встречные окидывали ее торопливо-любопытными взглядами и исчезали в толпе…

— Настенька! А, Настенька!

Анастасия Васильевна подняла затуманенные глаза на стоявшую на пороге мать.

— В который раз окликаю. В лес завтра поедешь? Когда будить?

— Не беспокойся, мама. Я встану сама.

Анастасия Васильевна потушила свет. За окном шумел лес, голые ветви рябины царапали ставни.

Чистенький паровозик, деловито попыхивая, ждал сигнала диспетчера, чтобы помчаться по рельсам, блестевшим от утреннего тумана. Узкие вагончики были битком набиты рабочими. Анастасия Васильевна проверила, все ли ее люди на месте. Все, кроме Парфенова. Опять проспал. Теперь будет караулить на лесобирже порожняк, чтобы добраться до делянки. Диспетчер уже поднял флажок, что-то крикнул машинисту, когда она увидела бегущего со всех ног помощника. Она крикнула диспетчеру, чтобы он подождал.

— Еще чего! — отозвался тот. — Вы пассажиры бесплатные, приходите вовремя.

Поезд медленно тронулся. Парфенов все же успел ухватиться за поручни последнего вагончика. Бухгалтер Коля уступил ему свое место.

— Мы все очень беспокоились, Гаврила Семенович. Боялись — опоздаете.

Парфенов угрюмо посмотрел на Колю и уткнулся в газету. Раньше он питал к Коле нечто вроде отеческого чувства. Коля жил один. Отец погиб в Отечественную войну, мать умерла в эвакуации. В партизанских боях с оккупантами Коля лишился руки. С приездом Анастасии Васильевны в Хирвилахти Парфенов лишил Колю своего покровительства: он посчитал прямой изменой служебное рвение бухгалтера при новом лесничем. «Я совсем не радуюсь, что вас сняли, Гаврила Семенович, — мягко возражал Коля, — но дело есть дело».

— Гаврила, с прибытием! — весело окрикнул Парфенова объездчик.

— Привет, — равнодушно бросил ему Парфенов и закрылся газетой.

Объездчик Василий Васильевич Рукавишников — крепкий и моложавый для своих шестидесяти лет — ехал в лес со своей женой, дородной женщиной лет пятидесяти, с румянцем во всю щеку. Одет объездчик был несколько щеголевато для своей профессии: суконные брюки, хромовые сапоги. Анастасия Васильевна дивилась: «Валентина Карповна едет с мужем?» Толстуха всегда отказывалась помогать в посеве, боялась, что постареет от тяжелой физической работы. Жили Рукавишниковы за пять километров от лесничества, в деревне Иоутсенярви, имели свою избу, корову, свиней, кур. Валентина Карповна, или Валюша, как называл ее муж и знакомые бабы, каждый день провожала мужа на работу, а если ему случалось дежурить в лесничестве, она оставалась в конторе и спала на скамье, одолжив у Коли подушку. Такое трогательное отношение к мужу вызывалось не чем иным, как ревностью. Рукавишников страдал от опеки жены, но стойко переносил свое подневольное положение, посмеивался и добродушно рассказывал всем, кому приходилось: «Смолоду не любила меня так Валюша. Девкой не ревновала, а тридцать годков прожила и хватилась. Пылу-жару в ней на семерых хватит. И откуда берется?» Жены своей он, однако, побаивался и старался внушить ей, что ее подозрения напрасны. Но Валентина Карповна имела основания быть бдительной в отношении верности своего супруга. На деревне поговаривали, что объездчик любил перекинуться острым словечком с вдовыми бабами.

Рукавишниковы имели двоих взрослых детей: сын заведовал метеорологической станцией в Беломорске, дочь работала в геологическом управлении в Петрозаводске.

— Колюшка, когда зарплата? — спросила Рукавишникова бухгалтера.

Коля ответил, что зарплату задерживает банк.

— Плохо об нас заботятся, — громко сказала Рукавишникова. — Леспромхоз платит своим без задержки тыщи, а у нас — копейки, да и те не вовремя. Тракторист Филиппыч женке на ладошку три тыщи в прошлом месяце положил. Денежки! Шел бы ты, Васенька, в леспромхоз. В лесничестве на сапоги не заработаешь. Изо дня в день — лес, неделя — и новые подметки.

— Валюша, перемени пластинку. — Рукавишников ласково похлопал жену по колену. — Десять лет твердишь одно и тоже. Зря твоя музыка.

— А, ну тебя! — Рукавишникова оставила мужа и подсела к Парфенову.

— Здоровьице-то как? Выглядите, ой, как плохо, Гаврила Семеныч!

Парфенов поднял на нее мрачные глаза, вздохнул:

— Сердце пошаливает.

Рукавишникова сочувственно покачала головой:

— Да, да. У моего Васи тоже здоровьишко никудышное стало. Ночью стонет, мечется. Шутка сказать, каждый день в лес и в лес… По мхам, по пням, по кочкам да по болотам. Медведя и того свалит. Ох, не было горюшка, да ветры навенули. Долго ли новая метла мести будет? Пора бы пообломаться прутьям-то.

Парфенов предостерегающе кашлянул, показан глазами на сидевшую впереди Анастасию Васильевну.

Поезд, набирая скорость, шел под уклон. Вагончик подрагивал, скрипел. Анастасия Васильевна сидела у открытой двери между девушками-сучкорубами: смуглянкой Оксаной с Украины и тоненькой беленькой Хельви, финкой. Свежий ветер бил в лицо. На главной магистрали лес стоял стеной и казался густым и непроходимым. В действительности, полоса леса шла вглубь только на сто пятьдесят метров, а за нею тянулись старые вырубки, покрытые вейником, основной порослью и небольшими островками соснового и елового молодняка. Как быстро исчезает старый лес! Не так давно рабочие пешком ходили на лесосеку, в поселок доносилось глухое токанье моторов электростанции, а сейчас поезд добрых два часа везет лесорубов к месту валки. Когда же вырастет новый лес? Северное лето короткое, деревья растут медленно.

— Занятная техника! — услышала Анастасия Васильевна за своей спиной басистый голос Куренкова. Мастер вытащил из-под скамейки мотыгу и с добродушной насмешкой потрогал зубья. Спросил о названии нового орудия рыхления почвы, захохотал: — Царапалка? Ох, и выдумщики! Изобрели на смех курам. Гаврюха, не ты ли главный изобретатель? А патент взял? Премию получить, не забудь поставить пол-литра.

Посыпались шутки лесорубов:

— Такой бы техником лес валить, враз лесная промышленность вышла бы из прорыва.

— Инструмент сложный. Без курсов не овладеть.

— Бабы такой техникой картошку окучивают!

— Вы, братцы, не того… Дай-ка, Михаила, мотыжку. — Пересмешники. — Рукавишников отобрал у Куренкова мотыгу.

— И впрямь, хватит зубы скалить! — прикрикнул Куренков на товарищей, словно не он начал. — Всякому свое положено. Нам — электропила да трактор, а ихнему брату— мотыжка да грабли. Лесникам не сладко живется, всякий видит.

Говорил, а сам поглядывал на Анастасию Васильевну, а она ни разу не обернулась, словно не слышала, что делается в вагончике. Мастер стоял, держась за косяк двери, едва не упираясь головой в потолок. Глаза серые, навыкате, с искрой насмешки, правая бровь чуть повыше левой, подбородок крутой, с ямкой, губы сжаты так, будто с трудом удерживают усмешку, в полупудовых кулаках медвежья сила. Не раз нес на спине в избушку охмелевшего дружка Парфенова. Ходил Куренков в летном комбинезоне — подарок фронтового товарища, летчика, — зимой в меховых унтах и круглый год в кожаном шлеме. Карманы набивал газетами, складными линейками, записными книжками. Приехал он по вербовке из Белоруссии, заключил договор на год и вот уже работал вторую пятилетку. Объяснял так: «Леса здесь больно хороши, есть где разгуляться лесорубу, да и денежки идут подходящие». Приезжала к нему жена на первых порах, пожила месяца четыре и уехала обратно в свою родную Белоруссию. На прощанье сказала мужу: «Не получилась у нас с тобой семейная жизнь, Михаила. Вины в той хвори нету, не таи и ты на меня зла». Куренков по жене не скучал, знал, что выходила за него не по любви, и жила, как по принуждению: ни веселья, ни радости, только вздыхала. Видать жениха вспоминала: был такой на деревне мельник, громом убило.

Когда поезд остановился, лесорубы потянулись гуськом направо от дороги, Анастасия Васильевна со своими людьми повернула налево, на лысую вырубку с редкими соснами — «семенухами». Куренков пошел рядом с ней, наступая сапогами на ярко-зеленые платки «кукушкиного льна». Если бы Анастасия Васильевна была более внимательна к мастеру, она без труда заметила бы на его лице что-то похожее на смущение. Куренков частенько с поезда шел с ней в одном направлении, и это ее нисколько не удивляло: весь лес — производство, и мало ли, зачем идет мастер в тот или другой квартал.

Ясное солнечное утро, сверкающая роса на кустиках морошки, нежные листья берез, разлохмаченные сережки цветущих осин, едва слышная трель жаворонки-невидимки в высоком чистом небе, благоуханье леса отвлекли Анастасию Васильевну от деловых тревог. Как похорошел лес после недавнего теплого дождя!

— Сеять лес будешь, — заговорил Куренков. — Адова работа — долбить землю мотыжкой. Жалко мне тебя, Настасья Васильевна.

— Жалко? — усмехнулась Анастасия Васильевна. — А кто больше всех доставляет нам неприятностей. Вы и ваши лесорубы.

Куренков вдохнул мощной грудью лесной воздух, пахнущий смолой и прелым мохом, миролюбиво проговорил:

— Зря нападаешь, Настасья Васильевна. Мы стараемся соблюсти и ваш интерес.

— Знаем, как вы стараетесь! Губите лес напрасно. Вы для лесничества — как короед.

— Короед? — обиженно повторил Куренков.

Маленький черный жучок, чуть побольше рисовой крупинки, поселялся на ветровальных и сухостойных деревьях, прогрызал в коре траншеи, заражал здоровые деревья. Настоящий бич лесов.

— Что же ты меня с паршивым жучком сравниваешь? Язык у тебя, что иголка: уколоть человека нипочем, а чтоб ласковое слово сказать, этого от тебя век не дождешься.

Куренков шагал, не глядя под ноги. Под его сапогами трещали низенькие ягодные кустики, расплющивались в лепешку моховые красноватые кочки.

— Зачем вам мое ласковое слово? — Анастасия Васильевна снизу посмотрела на мастера. Ну, и великанище! Плечи — косая сажень, мускулы — железо. Равного в поселке нет.

— Эх, Настасья Васильевна! — Куренков сокрушенно вздохнул. — Умница ты, разумница, каждое дерево в лесу изучила, паршивую елку тебе жалко, коли трактор невзначай ее сомнет, а до человека тебе дела нету. Ты его в грош не ставишь. А он, может, не такой уж никудышный, и сердце у него есть, и как все люди, понимает он, чувствует…

— Вы о ком, Михайла Кузьмич? О Парфенове?

— Об нем! — Куренков сердито надвинул кепку на глаза и круто повернул к себе на лесосеку.

«О ком он? Уж не о себе ли?» — подумала Анастасия Васильевна и невольно оглянулась на удалявшегося Куренкова. Странный завел разговор… Чепуха! Он печется о своем собутыльнике. Хочет взять его под защиту. Друзья — водой не разольешь… Забыла его отчитать, зачем Парфенова спаивает».

Лесник дядя Саша — так называли его все от мала до велика — щуплый мужчина лет пятидесяти с висячими рыжими усами на сухоньком лице — привел с собой жену, тоненькую женщину с огромными голубыми глазами, и четырех сыновей, из которых самому старшему не было и пятнадцати. Мальчики походили друг на друга как две капли воды: мелкие, рыжие, голубоглазые, различить их можно было только по росту. По странному капризу отца двое мальчиков носили имя Васи с прибавлением прилагательного: Вася меньшой и Вася большой.

— Полным семейным комплектом прибыли, Настасья Васильевна. С Лизаветой увязка полная, женочка у меня сознательная, не в пример некоторым бабам. — Дядя Саша стрельнул хитрыми глазками на Рукавишникову и ухмыльнулся в усы.

Рукавишникова сердито повернулась к леснику спиной, а Лизавете сказала, что отнесет в ее избу узел с постелью, может придется ночь-две переночевать.

— Чегой-то ты, Карповна, навьючилась, что верблюд? — кольнул дядя Саша. Он знал, что на его подушках жена объездчика спать брезговала.

Рукавишникова не удостоила его взглядом.

Объездчик велел жене поскорее возвращаться.

Дядя Саша инструктировал свои «кадры»: жену — как почву рыхлить мотыгой, сыновей — как сеять. Четверо мальчиков с недетской серьезностью держали на ладошках семечки сосны, а Вася меньшой разгрыз одно и сказал, что оно на кедровый орешек похоже. Лесник называл жену Лизушей и смотрел на нее с нежностью. Рукавишников рыхлил почву на площадках, за ним шел Коля и старательно, единственной рукой, высевал семена, сапогом приминал землю. Анастасия Васильевна, конюх и четверо рабочих работали рядом. Парфенов — в стороне.

На гектаре надо сделать тысячу площадок, на каждой площадке — пять гнезд. Сколько раз нужно человеку наклониться, взмахнуть мотыгой, ударить с силой в плотную лесную землю, бросить в подготовленную почву семена! А что такое гектар? Капля в море. В соседнем квартале рокочут тракторы, стучит мотор электростанции, кричат паровозы, увозящие спиленные деревья. Там валят лес со сказочной быстротой. Вон вспугнутое воронье тучей поднялось над лесосекой и кружится, наполняя воздух тревожным карканьем… Ищите, птицы и звери, новое пристанище, и подальше. Великан шагает семимильными шагами. Где пройдет, там лес не шумит, а лежит, поверженный на землю. Плывут по воздуху деревья на стальных тросах, послушно падают на платформы составов. Не угнаться вам с мотыгой, друзья — лесоводы, за могучей техникой лесорубов. Слышите, как тревожно шумят леса Карелии? Что останется после них? Сбережет ли человек их молодую поросль, вырастит ли любовно новый лес, жизнь, красу, богатство земли карельской?

Упрямо сжала губы Анастасия Васильевна: работать — сколько сил хватит.

Парфенов сбросил пиджак, работал рьяно, с сердцем рвал мотыгой неподатливую землю. Потемнела от пота рубашка. Он ни с кем не разговаривал, ни на кого не глядел. Придумали лесную посевную. Лесокультуры! Выискали словечко: «лесокультуры». Высевай сосну, ель. Сад плодовый, что ли? Ложись костьми на вырубке! А еще Чернопаволокское лесничество на соревнование вызвали. И все она, эта энтузиастка Самоцветова! Насела на всех со своими лесокультурами. Ну, что изменится в пашем лесничестве: посеем мы одни или два гектара? Вот если леспромхоз хоть на один день приостановит валку леса, это почувствует и государство и карман лесорубов. А ваши лесокультуры, мадам, погоды в лесничестве не сделают.

— Чего бормочешь под нос себе, милок? — спросил дядя Саша.

Парфенов кинул на лесника косой взгляд и ниже наклонился над площадкой.

Мотыга, как ее ни совершенствуй, остается мотыгой. После трех часов работы руки у Анастасии Васильевны болели, тянуло лечь на землю, закрыть глаза, замереть в блаженном покое. Помнится, девчонкой окучивала картошку в поле, набила на ладонях мозоли, села на землю и заплакала.

В обед дядя Саша роздал сыновьям сушеную рыбу, лук, черный хлеб. Лизавета принесла в кувшине родниковой воды.

— Утомилась, Лизуша? — ласково спросил лесник и погладил жену по плечам.

Парфенов срубил молодую елку, бросил на нее ватник, лег на спину и лениво стал следить глазами за облаком, плывущим по голубому небу.

— Зря ты того… деревцо, — Рукавишников носком сапога коснулся ствола елки на месте сруба.

— Прикажете на сырую землю лечь? Схватить воспаление легких? Что я срубил — яблоню? Совсем помешались. В тайге не тронь ветку.

Парфенов говорил громко, все его слышали, но никто ничего не сказал ему.

В лесу грохнул выстрел. Парфенов приподнялся на локте. На опушку вышел человек с ружьем и вещевым мешком. Очевидно, геолог. Он нес на плече огромную черную птицу. У Парфенова замерло сердце. Счастливый человек! Он может охотиться на глухарей, когда ему вздумается. А глухаря в Каменном бору — гибель.

По вырубке, колыхаясь полным станом, медленно шла Рукавишникова.

— Василий, твоя Милитриса Кирбитьевна шествует, — добродушно пошутил дядя Саша.

— Спала, что ли? — грубо спросил Рукавишников жену, когда она поставила перед ним корзинку с едой. — Угощай народ, Валентина.

Все охотно принялись за вкусную пищу. Лизавета подсовывала мужу и детям куски пирога, жареной рыбы. Рукавишникова с тщательно скрываемым раздражением наблюдала, как быстро исчезает еда, со сладкой улыбкой потчевала Анастасию Васильевну, называла ее «милушкой», а про себя — «бабой-язвой», горько сожалея о том, что Семеныча сместили с начальников, при нем Васе куда вольготнее жилось, а эта «профессорша» всех в ежах держит. Она отнесла Парфенову большой кусок пирога. Он не захотел присоединиться к остальным и принял подношение, как должное, по старой памяти. Любил Гаврила Семенович выпить и поесть на дармовщинку. Лесник доел последний кусок пирога, погладил живот.

— На фронте питания у тебя, Карповна, серьезные достижения. Пирог свадебный. Да. А вот, милушка, насчет сознательности — ты подкачала. Полный прорыв, — свет Валентина Карповна. Да.

— Ты меня не учи! — Рукавишникова стряхнула крошки с салфетки почти в лицо дяде Саше, схватила корзинку и, колыхнув крутыми бедрами, поплыла но тропке, виня в душе негодованием на дядю Сашу. Попил, поел с чужого стола и еще шпильки пускает. Сколько раз она давала Лизавете взаймы муки, сахару, денег, а ее муженек не понимает добра. Подхалим! Всеми правдами и неправдами перед лесничей выслуживается.

Рукавишникова слышала, как позвал ее муж, но она не обернулась, а углубилась в еловый лесок, села на пень, подставила лицо под ласковые лучи весеннего солнца. Благодать! Хорошо, что поехала с Васей. Отдохнуть, воздухом подышать. Тишь да покой. Только кукушка — бездомница, лесная горемыка, жалуется на свое одиночество в ближнем бору.

Хруст валежника испугал Рукавишникову. Не медведь ли?

— Васенька, ты? — обрадовалась она, увидев мужа. — Посиди со мной. Солнышко-то какое!

Рукавишников положил руку на пышное плечо жены:

— Не ка курорт приехала. Пойдем сеять. Перед людьми стыдобушка за тебя.

— Не могу я тяжелую работу, Васенька. Через силу и конь не тянет. Я — слабая, болезненная. По ночам кашляю, потом обливаюсь. Все мое нутро ноет, все мои косточки гудят. Умру, тогда пожалеешь…

Рукавишникова притворно кашлянула и напустила скорбь на упитанное румяное лицо.

— От работы не помирают, Валюша. Бери пример с Лизаветы.

— Что мне Лизавета? Она на бабу не похожа. Кости да кожа. Кляча!

Рукавишников добродушно похлопал по спине пышущую здоровьем супругу.

— Ты у меня раскрасавица, Валюша. Здоровья твоего на пятерых Лизавет хватит. Поднимайся, лебедушка. Пойдем.

Рукавишникова отвернулась от мужа с видом вызывающим, упрямым.

— Не пойду. Не нанималась я! Батрачить на лесничеху не стану. Парфенов народ не мытарил, не гнал в лес землю долбить. Не пойду, хоть убей!

— Валентина, неделю дома ночевать не буду! Слышишь?

Угроза подействовала. Ревнивая Валюша притворно всхлипнула и поплелась за мужем. На вырубке, ковыряя мотыгой землю, она подобралась к Парфенону, тихо и вкрадчиво заговорила:

— Семеныч, жалею я тебя. За что пострадал человек? Мой Васенька на первых порах ругал лесничую, не по силам, мол, требует, во все дырки нос сует, власть свою показать хочет, а последнее время горой за нее. С чего бы это, Семеныч, а? Как она сумела к моему Васеньке ключ подобрать?

— Спросите своего мужа, чем очаровала его мадам, а меня оставьте в покое! — Парфенов с силой ударил по лапам трухлявого пня. Из-под мотыги брызнула гнилая древесная мякоть, обсыпая Валюшину юбку.

— Господи, человека-то как озлобили! — вздохнула Рукавишникова, глядя с затаенной ненавистью на голубой платок лесничей, мелькавшей в стороне, — Васенька, неужто землю долбить десять дон кряду? В наши ли годы…

— Работай, Валюта, работай, — мягко перебил объездчик. А что касательно годов, то мы с тобой молодым сто очков дадим вперед. Есть еще порох в пороховницах. Вернo говорю, жена?

— Чтоб ей ни дна, ни покрышки! — проворчала Рукавишникова, берясь за мотыгу.

Солнце медленно склонялось к закату. На вырубках оспинами чернели гнезда с посеянными в них семенами. Люди продолжали работать в полном молчании. Даже говорун Рукавишников умолк, — но шутил, не ухмылялся в усы дядя Саша. У Рукавишниковой губы обветрились, с лица сполз румянец, толстуха все чаще потирала поясницу, но мотыгу не бросала. Сыновья лесника спали на отцовском пиджаке. Синева под глазами Лизаветы стала гуще, мотыга нет-нет да и выскользнет из рук. На ладонях Анастасии Васильевны вспухли мозоли. Земля в конце вырубки казалась камнем. С трудом скребли зубья мотыги. Кружилась голова, ломило поясницу, отекли нош. Парфенов долбил землю так, будто это был его кровный краг. Глаза его стали желтее, словно разлилась в них желчь.

Целый день люди вырывали клочок земли у сорных трав, сеяли лес, поливали древесные семена своим потом. Наконец, подобрались с мотыгами к лесосеке, где трудились лесорубы. Трактор тянул хлысты к складу.

— Что он делает, посмотрите! — вскинулся вдруг дядя Саша.

Все оставили работу и смотрели на трактор. Тяжелая машина с ворчаньем ползла по свежему волоку, подминая деревца и оставляя за собой черную дорогу. Под гусеницами трактора исчезали целые семьи молодняка.

— Крушат, ломают… Нам годами выращивать, что они сожрут к полчаса! Губители! — сердито сплюнул дядя Саша, вытирая шапкой пот со лба.

— Мотыжку бы им в руки, да заставить спину погнуть недели две кряду, небось, поаккуратней бы раскатывали по лесу, — мрачно уронил объездчик. — Вихляет по волоку и вкось и вкривь, молотит, знай себе, молодняк. Буренковский орел. Каков поп, таков и приход. Сами дали мастеру поблажку. — Рукавишников посмотрел на Парфенова.

— Трактор по воздуху не поплывет, — бросил Парфенов, — В лесу — молодняк везде. Сивкой возили древесину, меньше мяли подроста. Техника вытопчет больше, чем табун лошадей.

Анастасии Васильевне представилось, как сотни тракторов ползут по лесным просторам Карелии, уничтожают гусеницами хрупкую поросль, и на сердце стало горько от сознания того, что бессилен помешать злу.

Между тем трактор, перемалывая лесную мелкоту, направлялся на группу молодых елок. Минута, и он вдавит их в землю. Анастасия Васильевна побежала к волоку и стала на пути машины. Из кабины выглянуло сердитое лицо тракториста. Анастасия Васильевна показала рукой на деревца. Тракторист нахлобучил на глаза кепку и повел грохочущую машину стороной.

— Весь лес грудью не закроешь! — с горечью бросил дядя Саша и взялся за мотыгу.

— Да-а… — промолвил Рукавишников, глядя вслед трактору. — Мало мы, лесники, толкуем с лесозаготовителями. Понял же этот парнишка-тракторист, что негоже мять лесную мелкоту? Свернул в сторонку…

Анастасия Васильевна задумалась над словами старого объездчика.

…Работайте, друзья лесоводы, работайте! Еще площадка, еще горсть семян в землю. Не теряйте дорогого времени. Каждый весенний посев — это тысячи деревьев в будущем. Пройдут годы, нас не будет на земле, но посеянный вами лес будет расти, шуметь, шептать потомкам о нашем времени, о трудных дорогах счастья.

Нина не понимала, как может муж с таким увлечением работать в леспромхозе. Встает рано, надевает кирзовые сапоги и уезжает с лесорубами рабочим поездом. А что за обстановка в конторе! Она поражается, как может Алексей сидеть в жалкой клетушке, где едва умещается стол и табуретка. Какой у него был роскошный кабинет в тресте! Мягкая мебель, ковер и великолепный вид на Неву. Машина управляющею была всегда к его услугам. В конторе леспромхоза вечная толчея, шумно, грязно, накурено. Рабочие входят в кабинеты и отделы без стука, в выражениях не стесняются. Алексей ничего не замечает, всем доволен, с головой ушел в работу. Она отказывалась понять, как он мог променять Ленинград на лесной поселок.

В начале Нина надеялась: муж увидит, в какую он попал яму, и постарается выкарабкаться из нее, но когда убедилась, что он не думает о Ленинграде, она затосковала, ходила, как в воду опущенная. Баженов, как мог, старался отвлечь ее от тоскливых мыслей и все чаще заговаривал о клубе, советуя ей взять театральный кружок. Нина отмалчивалась и вздыхала. Он очень обрадовался, когда она, наконец, решила пойти в клуб и поговорить о работе.

В клубе Нину встретил заведующий, небольшого роста очень подвижный молодой человек с блестящими голубыми глазами и буйными волосами цвета спелой пшеницы. Знакомясь, он с силой тряхнул ее руку, поспешно извинился: «Виноват, привычка». Он подождал, пока она сядет, и только тогда занял свое место за столом. Нине понравилась его аккуратная одежда, подтянутость, открытая, белозубая улыбка. Он откровенно выразил свой восторг, узнав, зачем она пришла, и не сводил с нее загоревшихся глаз. Артистка ленинградского театра хочет работать в их клубе! О, теперь они поспорят с Крутогорским леспромхозом!

— Наши кружковцы обрадуются, когда узнают, что вы будете готовить с ними постановки. На первый взгляд лесорубы вам покажутся немного грубоватыми, но то внешне, а так они неплохие ребята. В нашем клубе народ не скучает. К нам часто приезжают артисты. Летом был республиканский театр русской драмы, артисты Московской филармонии, Жаров выступал, зимой давала концерты Ленинградская областная филармония. Кино у нас через день. Фильмы новые, как в Петрозаводске. На будущий год построим кинотеатр, добудем новейшую аппаратуру, средства есть.

— Вы давно на клубной работе? — спросила Нина, чтобы только что-нибудь спросить.

Он охотно рассказал о себе. Родился он под Ленинградом, в Колпино. После десятилетки окончил курсы клубных работников. Работал в Петрозаводске, потом его направили в Хирвилахти. Здесь ему нравится. В леспромхозе он приобрел специальность шофера, на курсовой базе учится на электромеханика.

— Лесорубы любят наши концерты. У нас хорошие артистические силы.

— Артистические? — с невольной улыбкой переспросила Нина.

— Да, — не смущаясь, подтвердил заведующий. — Механик шпалорезки Анохин руководит хором лет двадцать, лебедчик Михайлов и его жена — диспетчер на узкоколейке — играют на клубной сцене больше десяти лет — старые любители-артисты; воспитательница детского сада Коникова — участница республиканского смотра самодеятельности, по исполнению народных танцев заняла первое место. Наши ребята дают концерты не только своим. Мы выезжаем в соседние леспромхозы, в районный дом культуры. В нашем клубе вам будет интересно работать.

Он говорил с Ниной, держась с достоинством, как равный с равной. А она слушала рассеянно, ее глаза скользили по дощатым стенам клуба. Какая ирония судьбы! Мечтать о большой сцене — жаждать успеха, славы — и попасть в лесной поселок, в деревянный клуб, где во время концерта грызут семечки и парни обнимают девушек в полутемном зале…

Но куда денешься в глуши? Нина взялась вести кружок. С беспокойным вниманием стал следить Баженов за ее работой в клубе. «Привыкнет к делу, поймет, полюбит людей поселка — думал он — и успокоится». Незаметно было, однако, чтобы Нина загорелась и увлеклась работой. Из клуба возвращалась хмурой, раздражительной, хваталась за виски и ни о чем не хотела говорить. Баженов стал относиться к ней еще внимательнее, еще нежнее, — она отворачивалась от него, замыкалась в себе и даже не сказала ему о концерте, который должен был вскоре состояться. Он узнал о концерте от секретарши директора.

Задолго до начала этого концерта в клубе поднялась суета. Девушки собрались в гримерной. Принесли театральные костюмы. Началось переодеванье. Нина сидела на продавленном диване и скучающе наблюдала за кружковцами. Вот сучкоруб Оксана, украиночка с вздернутым носом на круглом румяном лице, лихо надвинула на пушистые брови матросскую бескозырку, притопнула ногой. В концерте она пляшет «Яблочко». Вот Хельви, тоненькая светловолосая финка, тоже сучкоруб, напевает «Тишину». Это ее концертный номер. На миловидном лице Хельви мелькают тревожные тени, на щеках горит румянец. Озорная Оксана обнимает ее за плечи, и обе девушки шепчутся, хихикают.

В гримерную вбегает заведующий клубом. Светлые колечки волос прилипли к потному лбу, голубой галстук трепещет на плече.

— Девушки, все на месте? Юбок всем хватило? Учтите, зал переполнен. В гостях — олонецкие лесозаготовители. У них самодеятельность — будьте здоровы. Не ударьте лицом в грязь. Постарайтесь, девушки. Покажите себя. И поторапливайтесь. Скоро выход.

Заведующий исчезает. В гримерной усиливается шум, девушки торопятся переодеться. Электрический утюг переходит из рук в руки, поспешно доглаживаются ленты, косынки, шарфики. В соседней комнате заиграл баян, мужской голос запел «прощайте, скалистые горы». Оксана прислушивается к пению, глаза ее сияют.

— Мой Петрусь. Хорошо поет, а, девчата?

— Пока твой, отобьем — будет наш, — смеются девушки.

На Нину никто не обращает внимания, будто ее здесь нет. Нина устало откидывается на спинку дивана, прикрывает глаза. Боже мой, как ей все противно! Этот клуб с подмостками из грубо сколоченных досок, фальшивый духовой оркестр в фойе, гудящий зрительный зал — лесорубы пришли за два часа до начала, чтобы захватить место, эти девушки с пронзительным смехом. Как ей здесь тоскливо, если бы кто знал!

На пороге комнаты вновь вырастает заведующий клубом. Галстук голубой птицей вьется за спиной. Голос хриплый, потное лицо блестит.

— Хор на места! Девушки, на сцену!

Клуб переполнен. В зале шумели, перекликались, смеялись. Здесь собрались все свои, и каждый чувствовал себя, как дома. Анастасии Васильевне, потеснившись, дали место знакомые девушки — сучкорубы. Пришел директор леспромхоза, парторг и с ними Стрельцова. Для них Этери взяла со сцены стулья и поставила в первом ряду. Появился Парфенов и очень удивил Анастасию Васильевну: ее помощник не любил, как он выражался, «сборищ». С мрачным видом, ни на кого не глядя, Парфенов пробрался по гудящим рядам и забился в дальний угол. С любопытством она смотрела на сидевшего среди молодежи Куренкова. Мастер сменил комбинезон на дорогой косном с ярким галстуком. Баженова в зале не было. Испытывая чувство внутреннего беспокойства, непонятное ей самой, Анастасия Васильевна невольно устремляла глаза на входные двери. Потоки рабочих вливались в зал. Не хватало стульев. Принесли доски, устроили из них скамьи.

Хельви и Оксана, сидевшие рядом с Анастасией Васильевной, громко разговаривали и смеялись.

— Оксанка, инженерша явилась. Лисица на ней серебряная! — сказала Хельви, дергая за рукав подружку.

— А ну ее к бесу! — отмахнулась Оксана. Девушка то и дело оборачивалась назад: там сидели два паренька из ее бригады. — Не люблю я твою Бажениху. Улыбается, будто ласковая, а очи недобрые. На поселке ни с кем не дружит, первая не поздоровается, ждет, пока перед ней шляпу снимут. На репетиции с нами: «Девушки, пожалуйста, девушки, прошу вас…» слова хорошие, голос мягкий. Сердцем чую, не любит она наших, презирает. Не пойду я больше на репетицию, хоть она себе тресни! Подумаешь, артистка из погорелого театра!

В первом отделении концерта Нина сидела в зале рядом с мужем. Баженов с явным удовольствием смотрел на то, что делалось на сцене. В исполнителях он узнавал трактористов, вальщиков, механиков, лебедчиков. Каждого выступающею зал награждал бурными аплодисментами, вызывал «на бис».

— Неплохо у них получается, а? — наклоняется Баженов к жене.

Нина безучастно смотрит на происходящее. Два мальчика, «рабочие сцепы» — их дело открывать и закрывать занавес, — сидят на высоких ящиках на виду у зрителей. За полотнищами задника толпятся «артисты» в ожидании своею выхода. На сцене под баян поет Хельви. Голосок у нее слабенький, но приятный. Зал слушает. Полная тишина. Но вот с улицы нарастает какой-то шум, и в запертую дверь зала начинают сыпаться громовые удары, сотрясающие степы. Это бушуют те, кто не попал на концерт из-за отсутствия мест.

Под дружным натиском нарушителей порядка дверь поддается, с треском распахивается, в зал стремительным потоком вливается молодежь, с шумом и криками заполняет проходы, свободное пространство перед сценой, теснит сидящих, наступают им на ноги. Зал гудит от возмущенья.

— Не срывай мне программу! — грозно кричит заведующий клубом и прямо со сцены прыгает в толпу. «Артисты» и зрители помогают ему удалить нарушителей из зала. Те, уходя, громко выражают свою обиду. Они не хуже других, им тоже хочется послушать концерт, они не виноваты, что зал маленький.

— Хулиганство! — брезгливо роняет Нина.

— Ты неправа, — мягко возражает Баженов. — Какое же это хулиганство? Молодежь днем работала, вечером ей хочется развлечься, а мы выталкиваем ее за дверь клуба. Мы виноваты, что не можем их обслужить.

— Мы?! — Нина поджимает губы. — Причем здесь мы с тобой?

— И, все-таки начальство в леспромхозе, а ты — клубный работник.

Нина пренебрежительно молчит.

В антракте к Баженовым важной поступью приблизилась Стрельцова в зеленом платье с чернобуркой на плечах.

— Мы поставили дежурных у входных дверей. Вы не беспокойтесь, — обратилась она к Нине с заискивающей улыбкой, успев незаметно оглядеть ее элегантный черный костюм. — Я с удовольствием послушаю ваш концерт. Я Алексею Ивановичу говорила: мы все очень рады, что вы, ленинградская артистка, работаете в нашем клубе.

— Благодарю вас, — с холодноватой вежливостью прервала Нина излияния секретарши. — Я должна оставить вас. Мне пора за кулисы.

Не такого приема ждала Анна Корнеевна. Ей очень хотелось ближе сойтись с женой главного инженера, подружиться с ней, чтобы на поселке ей завидовали. Отступать было не в характере Стрельцовой, она решила атаковать Баженова.

— Алексей Иванович, место рядом с вами свободное?

— Да, пожалуйста. — Баженов пропустил Стрельцову вперед.

— Ваша жена очаровательна, — начала Aнна Корнеевна, поправляя на полных плечах чернобурку. — Я обожаю культурных людей… Нина Петровна не скучает в нашем поселке?

— Скучает. Хочу познакомить ее с Анастасией Васильевной.

— С лесничей? — Стрельцова презрительно скривила губы. — Она груба. Вы ее мало знаете, Алексей Иванович. — Мы, женщины, с ней не общаемся. Для такого характера, как у нее, простите, и сатана — не пугало. Не думаю, чтобы Нине Петровне она была приятна. В поселке есть женщины более достойные.

Баженов искоса взглянул на расплывшийся профиль секретарши и промолчал.

Во втором отделении концерта на сцену вышла некрасивая толстая девушка, счетовод из конторы леспромхоза, она читала отрывок из поэмы «Зоя». Внезапно потух свет. Кто-то свистнул, в задних рядах послышались крики, но девушка продолжала читать взволнованным, глубоким голосом. Зал притих. Зою ведут на казнь. «Если на восток пойти — Москва» — падали в зал слова, и луч фонарика освещал побледневшее лицо выступавшей. Нина стояла за кулисами, слушала и чувствовала, как у нее самой поднимается в груди волнение. В этом скромном счетоводе леспромхоза, несомненно, есть искра таланта.

Чтение кончилось. В зале — тишина. Вспыхнул свет на сцене. Девушка стояла, опустив голову, словно она еще жила в мире своей сверстницы, чья жизнь трагически оборвалась в далеком заснеженном селе.

После концерта, в тесном фойе, Анастасия Васильевна лицом к лицу столкнулась с Баженовыми. На улицу вышли имеете. Баженовы пригласили ее на чашку чая. За столом, уставленном вазочками с вареньем, печеньем, конфетами, Нина стала жаловаться на тяжелую жизнь. В магазинах редко бывает мясо, масло. Столовая грязная, обеды ужасны. Домашней работницы не найти: женщины предпочитают работать в леспромхозе. Ванны нет, приходится ходить в баню.

Анастасия Васильевна спросила, нравится ли ей работа в клубе.

— Если говорить откровенно, то, конечно, нет. — Нина полюбовалась своим перстнем с крупным рубином. — Молодежь, правда, милая, старательная, увлекается сценой, но мне моя деятельность никакого удовлетворения не приносит.

— Ниночка, честное слово, у тебя неплохие постановки, — вмешался в разговор Баженов.

— Алеша, не криви душой. Конечно, требовать от трактористок, сучкорубов, трель… трель… Алеша, как их? Ах, да, трелевщиков — никак не запомню, — требовать от них профессиональной игры глупо, но уж очень они наивны на сцене.

— А мне нравится наша самодеятельность, — заметила Анастасия Васильевна.

— Ну, что вы! — Нина снисходительно улыбнулась. — Их игра! Эти топорные движения, грубые голоса. Правда, ость одна девушка. Алеша, ты ее слушал на моем первом концерте. У нее большие способности.

— Счетовод из конторы? — подхватил Баженов. — Великолепно читает. Я уверен, еще отыщутся одаренные. Молодежи в поселке много.

Нина задумалась. Ее рука машинально перебирала бусинки янтарного ожерелья.

— Мне самой хочется играть. Мне нужен настоящий театр. — Нина бросила на мужа выразительный взгляд.

Баженов усердно помешивал ложечкой чай в своем стакане и на жену не смотрел. Он обрадовался вбежавшему в комнату сыну. Нина строго приказала мальчику поздороваться с «тетей». Анастасия Васильевна задержала в своей руке пухлую руку Генки.

— Ты ходишь в детский садик?

Генка исподлобья взглянул на «тетю»:

— Хожу.

— Тебе там правится?

— Ага! — мотнул головой Генка, схватил со стола конфету и, громко топоча, убежал. Нина поморщилась.

— Ребенок ужасно распустился в детском саду. Дурное влияние. В поселке очень грубые дети. В Ленинграде бабушка следила за каждым его шагом. Она давала ему правильное воспитание. Воспитательницы детского сада не блещут образованием. Путают Ушакова с Ушинским.

— Дети всюду одинаковы, Ниночка, — мягко возразил Баженов, — А воспитательницы здесь неплохие.

— Ты здесь всем очарован, — насмешливо заметила Нина.

Баженов включил радиоприемник, как показалось Анастасии Васильевне, слишком поспешно.

— Рояль я люблю, — вздохнула Нина, слушая музыку. — Кажется, Григ?

Анастасия Васильевна сказала, что исполняется рапсодия Листа.

Нина умело скрыла свое удивление: «Лесная дикарка разбирается в музыке?»— небрежно отозвалась:

— Да, конечно, Лист… Алеша, подай мне платок. Спасибо, мой друг. Боже мой, какую смертельную тоску наводит на меня музыка в этой глуши! — Ах, Анастасия Васильевна, настоящая жизнь только в большом городе. — Нина мягкими женскими движениями рук поправила волосы, любуясь собой в зеркало. — Мы уедем, уедем отсюда, или я повешусь, брошусь в реку.

В соседней комнате Баженов укладывал в постель сына. В полуоткрытую дверь Анастасия Васильевна видела, как он надел на Генку голубую пижаму, прикрыл одеялом и присел на край кровати, взяв мальчика за руку. Так он быстрее засыпал. Если бы у нее был сын, она сама укладывала бы его.

— А что говорит Алексей Иванович об отъезде?

— Мой муж с головой ушел в дела. Ему нелегко, я вижу, но он не жалуется, я бы сказала, он даже увлечен своей работой и не хочет покидать Карелию. Но думаю, что мне удастся его убедить. Муж меня любит, с моим мнением считается. Посудите сами: он — крупный инженер, конструктор. Разумно ли ему тратить свое время и способности на леспромхоз? Меня беспокоит его будущее. Я на втором плане, дело не во мне.

«Нет, дело к тебе» — подумала Анастасия Васильевна, с пристрастием изучая ее. Тщательно причесанная голова, тонко и умело подгримированное лицо, платье, сшитое у дорогой портнихи. Ум сказывался в больших карих глазах, но что-то хищное пряталось в глубине их, и это настораживало Анастасию Васильевну, мешало ей чувствовать себя непринужденно в ее обществе.

Нина бросила взгляд на скромные парусиновые туфли гостьи. Анастасия Васильевна смущенно спрягала ноги под стул. — Вы героическая женщина. Жить в лесу и не тяготиться, — улыбаясь, сказала Нина. — Но вы, вероятно, живете не скучно? — Она пудрилась, разглядывая себя в зеркало. — В лесном шалаше удержать долгие годы может только пылкий Ромео. Правда, в наше время рыцари любви так редки.

Анастасия Васильевна ничего не ответила, но от Нины не ускользнула быстрая усмешка гостьи. «О, эта женщина не такая простушка, как кажется с первого взгляда!» — отметила она про себя, и хотя ей очень хотелось спросить Анастасию Васильевну, за что ее прозвали «царицей Тамарой», она не решилась.

Анастасия Васильевна поднялась:

— Мне, пожалуй, пора. Спасибо за чай. До свиданья.

Она теперь не прятала рук с обломанными ногтями: все время приходится иметь дело с топором, мотыгой, землей, она уже не смущалась своих туфель, скромного платья, стояла, выпрямившись, не скрывая скуки в глазах. Нина все поняла: эта женщина не станет добиваться ее дружбы, заискивать, она знает себе цену.

— Я рада, что мы познакомились, — Нина заученно улыбнулась. — Не забывайте нас. Заходите, пожалуйста.

Анастасия Васильевна сдержанно поблагодарила за приглашение.

— Как тебе нравится, Алеша, она даже не сказала мне, что рада моему приглашению? Оборвала разговор на полуслове и ушла. Деревенская баба! Никакого воспитания. Одичала в лесу, отвыкла разговаривать с культурными людьми. А как она одета ужасно! Обувь грубая, платье с плечами. Кто теперь носит такие плечи? А руки? Страшно смотреть.

Баженов хотел было защитить лесничую от несправедливых нападок, но решил, что благоразумнее помолчать; Нина не терпела возражений. Он направился к письменному столу.

— Нет, нет, ты не садись за свои чертежи, Алеша. Мне скучно.

Баженов с тихим вздохом положил циркуль на стол и занялся приемником. Нина в розовом халате лежала на диване. Ей вспоминалась летняя поездка с Погребецким в Петродворец. Боже мой, как хорошо ей жилось в Ленинграде! Она не скучала. Алексей слепо доверял ей, он не ревновал ее, он давал ей полную свободу.

— Алеша, иди сюда. Сядь. Помнишь, как мы встречали на Стрелке в Центральном парке белые ночи?

Баженов сидел возле жены, держал ее руку в своей и с ласковой улыбкой слушал ее. А она все вспоминала и вспоминала, как они счастливо жили в Ленинграде, потом порывисто обняла его и стала просить его подумать о возвращении домой.

…Дома Анастасия Васильевна никак не могла избавиться от мыслей о Нине. Ей представлялась уютная комната на Первомайской. Нина, красивая, нарядная, с деланно-милой улыбкой на полных розовых губах, слышался чуть виноватый, ласковый голос Алексея Ивановича, с любовью глядевшего на жену. «Что мне до них? Не хочу о них думать. Спать!»— приказала она себе, но уснула не скоро.

Поселок Отрада вырос недавно. На холмистой местности раскинулись ладные дома лесорубов. У подножья поселка бежит бурная речка. Выплескиваясь в низину левого берега, она лижет корни могучих елей, подобравшихся к самой воде. Рыжеватая вода бьется о камни, стремительно несется в гущу леса. Вид у поселка живописный. отрадненских лесорубов в шутку называют «курортниками».

Дом дяди Саши спрятался в леске за поселком. Сам хозяин тесал топором раму, а четверо его сыновей играли на подворье. Черная дворняжка рвалась с цепи и жалобно скулила.

Увидев Анастасию Васильевну, дядя Саша приветливо закивал:

— А, хозяюшка наша! Добро пожаловать, дорогая гостюшка. А я плотничаю. Сорвали строители денежки с лесхоза, а рамы тяп-ляп и корабль. Руки бы им поотрубить! Переделывай заново. С такими рамами зимой не наживешь.

Анастасия Васильевна осмотрела новое жилище лесника. Две просторные комнаты с общей русской печью, окна большие, терраса. Свежий добротный сруб пахнет смолой.

— Жилье хорошее, дядя Саша, мне нравится.

— Хорошее, — согласился лесник. — Света, тепла хватит. Мы с Лизушей сроду в таких хороминах не живали. А рамы сам подлажу, неча казенные денежки тратить — Дядя Саша сбросил с табурета цветное тряпье. — Садись, Настасья Васильевна. Я мигом самовар вздую. Мои Лизуша в магазин за сахаром пошла.

— Чай я пила. Спасибо. А я думала вы на обходе.

Лесник несколько виновато, но прямо взглянул на Анастасию Васильевну.

— С обеда собирался. Надо же рамы пригнать. Вторую неделю с утра допоздна в лесу. Охотники шатаются по моему обходу, костры жгут. У Змеиной сельги горячую золу оставили, сушняк затлелся, ладно вовремя подоспел, затоптал.

Анастасия Васильевна встала:

— Поедем со мной, дядя Саша.

— Куда?

— А в лес… — неопределенно ответила Анастасия Васильевна.

Дяде Саше почудилось в ее голосе скрытое недовольство.

— Приключилось что? — спросил он осторожно.

— Хочу показать вам одну вырубку.

— Лесорубы набедокурили?

Анастасия Васильевна не ответила, вышла из комнаты. Дядя Саша торопливо надел видавший виды пиджак, шапку, дал наказ старшему сынишке стеречь избу и отправился с Анастасией Васильевной к диспетчерской. Дорогой рассказывал: «Вчерась куренковская команда валила лес на шестом. Пни выше положенного. Я им: «Не по правилам рубите» — и на карандашик. Куренков поначалу в амбицию, а опосля с насмешечкой:. «Кажный пень щупаешь, гляди, спину сломаешь, дядя Саша. Невелики деньги платит тебе лесничество за твое усердие». Говорит, а сам в бумажнике вроде что-то ищет, а бумажник евонный деньгами набит, четвертными да полусотенными». — Дядя Саша вздохнул, помолчал. «Вчерась отрадненские курортники собрались возле пивного ларька и давай глушить ликер стаканами. Питье дорогое, а им нипочем. Денег у них куры не клюют…»