Хозяйка леса

В ворота усадьбы лесничества въехал запыленный грузовик. Матвеевна, стоявшая на кухне у окна, увидела Зайцева, вылезавшего из кабины, встревоженно со всех ног бросилась в контору.

— Настенька, беги встречать Семена Петровича!

Анастасия Васильевна, Рукавишников и Коля вышли на крыльцо. Зайцев на их приветствие ответил загадочной улыбкой и, ни слова не говоря, отбросил борт грузовика. В машине лежали два новеньких якорных покровосдирателя. Анастасия Васильевна всплеснула руками, слетела с крыльца и с восклицанием: «Голубчик, Семен Петрович!» — обняла Зайцева. Изумленная Матвеевна застыла в пролете двери коридора. Ее Настенька обнимает Зайцева? Как родного отца приветила. Чудеса да и только! Зайцев сиял, как именинник, и вроде даже помолодел.

— Прямехонько с Онежского завода. Еще тепленькие, — ласково поглаживал он стальные лепестки «якоря». — А вы не верили, что управление позаботится.

Вокруг «якорей» собрались все сотрудники лесничества. Прибежали ребятишки. Один Парфенов остался в конторе и смотрел из окна на небольшую группу, окружавшую Зайцева и «якори». Парфенов с трудом передвигался на костылях. Гипсовую повязку сняли, но боль в ноге еще чувствовалась, массаж плохо помогал, и Парфенов впал в уныние. «Наш Зайцев оказался энергичным. Добился «якорей», — вяло подумал Парфенов, испытывая в душе пустоту и усталость как человек, который потратил время и силы на борьбу с несуществующим злом.

Покровосдиратели убрали под навес. Матвеевна торопливо накрыла на стол. Зайцев пил чаи, угощался пирогами с брусникой и, щуря немного правый глаз, оживленно рассказывал, как он ездил в управление, как потом его вызвали в Петрозаводск, повели на завод и выдали «якори». В управлении ему сказали, что покровосдиратели изготовили для нескольких лесхозов.

— Живем! — весело проговорил Рукавишников. — Лиха беда — начало. А про трактора не спрашивали, Семен Петрович?

— Пока не обещают, — ответил Зайцев, принимая от Матвеевны четвертую чашку чаю. — Но надежды нас не лишают. В управлении говорили, что будто министерство сельского хозяйства республики планирует на ближайшие годы и тракторы.

— Стало быть, сей год весной одна надежда на лесозаготовителей, на их трактора, — заметил Рукавишников, набивая свою трубку самосадом.

— А как они? — спросил Зайцев. — Пойдут навстречу?

— В Куренкове мы уверены, а что остальные — не знаем. У Куренкова больше молодежь, с ней мы сдружились, — ответила Анастасия Васильевна.

— Еще чайку, пирожка, Семен Петрович, — упрашивала Матвеевна, обрадованная мирным и значительным разговором.

— Благодарю вас, Арина Матвеевна. С удовольствием. Пироги у вас замечательные.

В медном, начищенном до блеска самоваре, отражались, как в зеркале, стол и довольное лицо Зайцева.

— Но это еще не все, — многозначительно оказал он, утирая клетчатым платком седые усы. — Есть еще одна новость…

Зайцев помолчал. Сидевшие за столом с ожиданием смотрели на него, на его разгоряченное чаем розовое лицо, на оживленные глаза, удивляясь, как это он вдруг помолодел и голос из тихого, слабого вдруг стал бодрым, уверенным, громким.

— Какая же новость, Семен Петрович? — нетерпеливо, по-мальчишески вырвалось у Коли.

Зайцев, по торопясь, сложил платок, спрятал в карман кителя и медленно начал, улыбаясь глазами:

— А вот какая новость. В Кондопожском районе запланирован аэросев, но управление обещало и наш кусок лесной землицы прихватить. Мелехова, инженер по лесокультурам, сказала мне, что профессор Коронатов беседовал с ней о нашем лесхозе.

— Профессор Коронатов? — воскликнула Анастасия Васильевна. — Это, вероятно, все Столяров сделал. Он обещал нам, когда уезжал из Хирвилахти, напомнить профессору, что мы просим аэросев.

— Неужто и аэросев? Что-то не верится… — покачал головой Рукавишников, раскуривая свою трубку. — Все сразу: и «якори», и аэросев. В один год столько перемен.

— А что ж удивительного? — невозмутимо пожал плечами Зайцев. — В лесном хозяйстве самый слабый участок — восстановление леса на вырубках. Вот и начинают за него помаленьку браться.

— А семена? У нас семян мало, — забеспокоилась Анастасия Васильевна, прикидывая в уме, на сколько хватит запаса.

— Заготовим, сколько успеем, и другие лесхозы дадут, — сказал Зайцев.

…Матвеевна ворчала на дочь: «Ладно, контору завалили шишками, а зачем кухню отдавать под склад? Дом лесничества по воскресеньям дрожал от топота множества ног. Школьники и поселковая молодежь с шутками и смехом вытряхивали из мешков золотистые шишки на пол кухни, конторы и комнат сотрудников лесничества. Не сумела Матвеевна отвоевать печь в своей комнате: ее тоже завалили шишками. Густой запах смолы наполнил просторный дом лесничества.

41

Анастасия Васильевна спустилась по крутой тропке к реке. Старая ива, согнутая временем и непогодой, заглядывала в черную воду. Анастасия Васильевна не узнала иву. Старая жительница Хирвилахти помолодела. Ветви ее были усыпаны изящными белыми шариками, и старое дерево поэтому казалось легким, пушистым, по-весеннему молодым. Анастасия Васильевна погладила рукой шелковистую ветку ивы. Как незаметно подкралась весна! В небе, за серой толщей туч, бродит солнце и ждет случая вырваться на свободу, брызнуть на землю живительным теплом и светом. Весна идет. Опять весна… В сердце — смутное ожидание счастья и тревожная, легкая грусть.

Анастасия Васильевна взглянула на поселок, укрытый редкой пеленой тумана. Приглушенный стук машин новой электростанции будоражил тишину наступающего вечера. На транспортере темнели мачты бревносвалов, на широкой колее неясными цепочками застыли вагоны, а за нижним складом уже ничего нельзя было различить: туман превращал все в неопределенность и даль. Анастасия Васильевна вздохнула. Ей так отчетливо представился дом Алексея Ивановича и он в своей просторной комнате за письменным столом. Но в поселке его сейчас нет. Ему написали из Лесотехнической академии, чтобы он приехал в Ленинград. Кажется, завод делает опытный образец его машины. Он уехал, и вот он в Ленинграде уже больше месяца. Там его сын и жена… А если он вернется с Ниной? У Анастасии Васильевны больно кольнуло сердце. Что об этом думать? Не все ли равно? Ты для него чужая… Анастасия Васильевна тряхнула головой, как бы освобождаясь от ненужных мыслей и, зачерпнув воды, легко вскинула на плечи коромысло с ведрами.

В коридоре ее встретила недовольная мать, одетая в ватник и полушалок.

— Тебя гость дожидается, — проворчала она, не глядя на дочь.

— Кто, мама?

— Сама увидишь. Я в магазин пойду.

Матвеевна сердито протопала сапогами по коридору, с грохотом закрыла за собой входную дверь. Анастасия Васильевна только бровями повела: мать, всегда такая гостеприимная, бросила гостя одного… Кто же он?

Анастасия Васильевна оставила ведра в коридоре и поспешила к себе.

Алексей Иванович? Нет, она не ожидала. Когда он приехал? Сейчас? Прямо с поезда и к ней.

Она не могла скрыть своей радости.

На нем было новое драповое пальто, велюровая черная шляпа. В поселке он никогда так не одевался.

— Вы извините, Алексей Иванович. Мама вас оставила.

— Ничего, — улыбнулся Баженов. — Мы люди свои.

Он давно чувствовал внутреннюю враждебность старухи и догадывался о причине этой враждебности, но виду не подавал.

— Поздравьте меня, я привез машину. Будем испытывать в Красном бору. Придете?

— Наконец-то! Поздравляю с победой. — Приду обязательно.

Ее глаза светились искренней радостью. Она гордилась им. Баженов взял лежавший на табурете пакет.

— Моей вдохновительнице скромный дар от скромного изобретателя.

Полевая сумка великолепной коричневой кожи, в ней компас, блокноты, карандаши, рулетка, складной метр и даже накомарник.

Она обрадовалась: значит, он думал о ней, когда был в Ленинграде, выбирал в магазинах подарки.

— Спасибо, Алексей Иванович.

За четверть часа Анастасия Васильевна успела поставить самовар, переодеться.

Баженов положил на стол коробку конфет с изображением на крышке Ивана-царевича и улетающей жар-птицы.

— Кажется, — я поймал свою жар-птицу, — сказал он с шутливой улыбкой. — В Ленинграде я держал только одно перо.

— Машина? — спросила Анастасия Васильевна, посмотрев на него.

— Да, машина, — кивнул ей Баженов.

Он стоял, держась обеими руками за спинку стула. — Я многим обязан Хирвилахти, Куренкову и его рабочим.

Мои друзья помогли мне поймать жар-птицу в ваших лесах.

— В наших лесах, — поправила гостя Анастасия Васильевна.

Баженов поглядел на лес.

— Да, пожалуй, в наших… — Конечно, в наших лесах, — решительно повторил он и энергичным движением головы отбросил со лба назад прядь волос.

— Садитесь, Алексей Иванович, я буду поить вас чаем.

— О нет! В таких случаях полагается шампанское! — весело улыбнулся Баженов и вынул из портфеля темную бутылку.

— Давайте стаканы. — Пробка взлетела в потолок. Пенистая влага переливалась через края стаканов…

— С вами первый бокал. В Ленинграде не отмечал с товарищами, не успел.

В стакане плавали золотистые пузырьки, слегка кружилась голова. Анастасия Васильевна порозовела от вина и радостного волнения. Тихо и затаенно мерцали сквозь густые ресницы глубокие глаза. Слегка откинув голову с тяжелым узлом волос на затылке, она слушала Баженова:

— Чертежи мы отдали на завод далеко не совершенные. Весь коллектив завода включился в работу. Рабочие внесли много ценных предложений. Делали машину с подъемом. Ремесло, что называется, перерастало в творчество. Профессор Голубев из Лесотехнической академии, Пивоваров, мои товарищи из треста «Ленлес» не раз приходили на завод. Им я многим обязан. Без их помощи дело, пожалуй, затянулось бы. Короче, мне повезло. Машину сделали, настало время выводить ее за ворота, а ей тесно. Разобрали забор, честное слово. Ни в какие ворота не лезла — Баженов рассмеялся. — Пошла наша машина по улицам Ленинграда с грохотом и треском. Танк! Милиционер-регулировщик на перекрестках не останавливал, очевидно, думал: военвед проводит испытания.

Баженов помолчал, закурил и вдруг заговорил без всякого перехода:

— Видел сына, он у бабушки. — Лицо Баженова затуманилось. — Конечно, она не взяла к себе ребенка. Мальчик, видите ли, будет отвлекать его от занятий. Он сел заново писать диссертацию о корчевании пней. Он требует внимания только к себе. Она его обслуживает, а до сына ей нет дела. — Баженов не произносил имен. «Она» — Нина, «он» — Погребицкий. — Моего сына воспитывает теща. — Баженов смял папиросу, вынул из пачки новую, зажженная спичка обжигала пальцы. — Что такое моя теща? — Представить себе этот тип невозможно: ее нужно видеть, послушать. В ее доме собираются обломки прошлого, играют в девятку, рассказывают сны и несут всякую чушь, а Генка слушает. Религия — дело ее совести, но зачем уродовать мальчика? Она таскает Генку в церковь, пичкает его рассказами из «Жития святых». Зачем ребенку знать о какой-то Ксении Блаженной или о Николае-чудотворце? — Баженов швырнул недокуренную папиросу в открытую дверцу горящей печи. — Генка меня спрашивал. «Нина, а почему ты не с нами? — А почему мама живет у чужого дяди?» Какие мысли роятся в голове мальчика, когда он видит мать с «тем»? Он плакал, просил меня взять с собой. Теща сидела в это время на скамеечке и рылась в сундуке. Я видел ее редкие волосы, серую кожу на темени, и боролся с желанием стукнуть старую ведьму чем-нибудь тяжелым по голове. Она виновата в том, что ее дочь такая.

Баженов с силой опустил кулак на стол, лицо его перекосилось от злобы и ненависти. Таким его Анастасия Васильевна никогда не видела. Он быстро овладел собой, извинился. Рука с папиросой дрожала. За эту поездку он постарел, в глазах исчез насмешливый блеск, в складках губ сказывалось присутствие тайной заботы. Как ей хотелось обнять его голову, коснуться губами седеющего виска…

— Алексей Иванович, убедите жену, что Генке у вас будет лучше. Она должна вас понять…

— Она поймет? — Светлые глаза Баженова налились тяжелой злобой. — Я просил ее, умолял… Она не отдает мне сына. Знает, что он значит для меня, и не отдает… Кто воспитывает моего сына? Бабка-ханжа и развратная мать! — Баженов помолчал, потом заключил с внезапной тоской: — Отняли, украли лучшие годы. Лишили самого дорогого в жизни!

Он сидел, подперев голову рукой, согнутой в локте, прикрыв глаза ладонью. Свободная рука лежала на столе неподвижно. Анастасия Васильевна молча смотрела на него. Если бы она могла хоть немного облегчить боль его сердца. Она осторожно заговорила:

— Алексей Иванович, дорогой, не отчаивайтесь. Надо подождать.

Баженов поднял голову:

— Вы — мой настоящий друг. Как одиноко я чувствовал бы себя без вас.

Он ушел. Анастасия Васильевна стояла на крыльце и смотрела в сторону поселка. Неприютно, тоскливо мигали далекие огни. Лучше бы ей никогда не видеть леса, что синеет за шоссе, ни поселка, где кипит чужая жизнь с ее горестями и радостями, ни людей, которым до нее нет никакого дела. Уехать отсюда, все забыть…

На западе горел яркий Юпитер. В вечерней тиши разлились звуки, печальные, тихие, потом звуки стали нарастать и прорываться, как прорываются рыдания человеческого сердца, охваченного великой болью. Что это? Откуда? Ах, да, это Коля включил приемник. В звуках музыки, в голосе певца, казалось кричало от боли ее собственное сердце. Страстная мелодия постепенно таяла, растворялась в воздухе, и, наконец, замер ее последний звук, а в ушах Анастасии Васильевны все еще звенели слова надежды: «Минует печальное время, мы снова обнимем друг друга»…

«Счастье, где ты? Зачем бороться с собой? Я люблю его, люблю»… Счастье… Какое бы оно ни было, она не откажется от него, не отбросит, пусть горестное, все равно…

Не знал Баженов, что в этот вечер Нина сидела в той самой комнате, на Фонтанке, где он прожил с ней столько лет, и плакала отчаянными злыми слезами. Погребицкий оставил ее.

Красный бор. Бесценное богатство лесничества Хнрвилахти. Корабельный лес. Сосны, как на подбор. Шапка валится с головы, когда смотришь на вершины. Привольно здесь зверью и птицам. Никогда здесь не хозяйничала пила, не стучал топор, не рокотал трактор. Только ветер гуляет по дремучим кронам и шумят сосны, как морской прибой. И нет Красному бору конца и края. Стоит бронзово-красная колоннада стволов, величественная, невозмутимая, завладев всей землей, и только кое-где мелькает темная, разлапистая ель или серо-зеленая осина. Снег еще лежит в бору, но в воздухе чувствуется дыхание весны. Утро. Розовеет на солнце колоннада сосен, ярко зеленеют кроны. В седой хвое суетится хлопотунья-белка. Пестрый дятел деловито долбит кору, вертятся на ветвях синицы, хрустальной трелью звенят их песни. Краснобровые черныши-тетерева слетают с деревьев на поляны, бормочут, чуфыркают, почуяли весну. Первое робкое токование косачей на березах, столпившихся в сторонке от леса. С шумом срывается с сосны глухарь, лесной пернатый великан. Распустив на лету хвост, чертит по снегу концами крыльев, прищелкивает. Зовет весна на тока и его, мохнатого бородача, извечного жителя Красного бора.

По Красному бору крупно и размашисто шел старый скороход-лось. Он вдруг остановился, повел чутким ухом, втянул замшевыми ноздрями воздух и помчался в глубь сосняка. Лось почуял людей.

Лесовалочную машину Баженова в Красный бор привел Петя Захаров — «юный друг с конструкторскими способностями», как называл тракториста Баженов. Анастасия Васильевна, Рукавишников и дядя Саша с любопытством осматривали машину. Куренков держал голову высоко: он немало дал дельных советов главному инженеру, когда тот работал над чертежами.

— Ничего особенного. Знакомый вам трелевочный трактор, только основание чуть пошире и кабина вынесена в сторону, — объяснял Баженов лесоводам.

Да, все кажется так просто. Чокеровщик захватывает стальным тросом дерево, Тойво пилит. Машина, примерно, в двух метрах от дерева. Тойво заканчивает пилку, трос натягивается, раздается короткий сухой треск, и сосна с мягким шумом валится на площадку машины.

— Мать честная! — восхищенно воскликнул дядя Саша.

Стальная удавка летит на второе дерево, короткий стрекот пилы, знакомый треск, шумный вздох ветвей, глухой стук падения, и на площадке уже два медных ствола, устремленных в небо желтыми дулами.

— Подходяще! — одобрительно заметил Рукавишников. — Чистая работа.

Баженов заметно волновался за свое детище. Он с беспокойством поглядывал то на тракториста, то бежал к Тойво, чтобы показать вальщику, как лучше пристроить пилу, то устремлялся к машине, чтобы посмотреть, как упало спиленное дерево. Ему было жарко. Он расстегнул ватник, сбил на затылок шапку-ушанку.

Любомиров стоял рядом, спрятав руки в карманы кожаного пальто, с пристальным вниманием следил за работой машины «моего главного инженера», как он называл Баженова, когда давал информацию корреспонденту республиканской газеты.

Анастасия Васильевна подошла поближе к машине.

— Ну, как вы находите? — живо спросил ее Баженов.

— Мне нравится ваша машина, Алексей Иванович.

Дерево не падает на землю и не ломает своей тяжестью молодняк. Посмотрите на эти сосенки: они остались жить. Она потрогала верхушки тесной группкой маленьких сосенок, росших на линии падения спиленной сосны.

— Наконец-то мы вам угодили! — с иронией сказал Любомиров.

Бегут минуты, на площадке растет пачка деревьев. Люди в молчании смотрят на лесную косилку, только дядя Саша с каждым спиленным деревом крякает: «Хороша! Ах, хороша!»

— Алексей Иванович, тонкомер берите, — сказала Анастасия Васильевна. — Пора кончать с недорубами. Пускаем на ветер миллионы рублей.

— Ну уж миллионы, — усмехнулся Куренков.

— Да, миллионы, — продолжала Анастасия Васильевна. — Строительство вашего леспромхоза обошлось государству в пятьдесят миллионов. Так?

— Ну, в пятьдесят, — отозвался Куренков.

— Лесу мы вам отвели на три с лишним миллиона кубометров, а вы оставляете на корню березы, осины и хвойных четвертую часть. Вот и считайте: больше десяти миллионов рублей при ваших порядках вылетит в трубу.

— Десять миллионов? — изумился Куренков, — В одном нашем Хирвилахти? А по всей Карелии? Знал, что недорубы в убыток, но чтоб миллионы!

— Да, и к сожалению, так же хозяйничают на Дальнем Востоке, на Урале, Сибири.

Любомиров хмуро молчал, наблюдая за машиной, думал: «Вот так и будет ходить за мной по пятам, придираться, учить хозяйничать, бережно относиться к лесу.

Ее, видите ли, тревожит весь свет. Дальний Восток, Урал, Сибирь…».

Машина по знаку Баженова с урчаньем подползла к серебристой осине с извилистыми синими тенями на снегу от корявых веток, с обтаявшей круглой лункой вокруг комля дерева. Чокеровщик захлестнул осину тросом.

— Алексей Иванович! — Куренков не удержался. — Вроде как бы осина нам ни к чему.

Тойво в нерешительности посмотрел на Баженова.

— Да, да, пилите, — подхватила Анастасия Васильевна. — Пока дерево годится в дело. Лет через десять сердцевина осины начнет гнить, разведутся короеды. Осину убирайте. Ее поросль заглушает сосновые всходы.

— Валяй, малец! Под корень ее. На спички пойдет, — похлопал вальщика по плечу дядя Саша.

Любомиров посмотрел на всех, но ничего не сказал.

Осина дрожала под мерными движениями пилы. Голые черные ветки скрипели. Дерево, схваченное за горло тросом, медленно зашаталось и с силой грохнулось на площадку.

Петя повел нагруженную машину к эстакаде. Трактор оставлял на сером снегу черный рубчатый след. Ветви спиленных деревьев мели снежную слякоть. Машина взобралась на горбатую эстакаду, левым боком припала к настилу, чокеровщик отцепил тросы, Петя дал ход вперед, и деревья упали на площадку эстакады. Рабочие склада и девушки-сучкорубы встретили машину с живым любопытством.

— Мой Петрусь помогал главному изобретать, — с гордостью сказала Хельви Оксана.

Любомиров остался на складе. Он хотел знать, сколько привезла машина. Машина ему нравилась. Во времени — большой выигрыш: не надо собирать хлысты в пачку. Льстило ему и то, что изобретатель — его инженер. Конечно, в «Ленинском знамени», а может и в центральных газетах появится сообщение: первый опытный образец в леспромхозе, где директором Любомиров. Приятно… Вот только с недорубами надо что-то делать.

Из леса Баженов и Анастасия Васильевна возвращались вместе. За шпалорезкой она протянула ему Руку:

— До свидания, Алексей Иванович,

Баженову не хотелось возвращаться в свой пустой дом. Он задержал ее руку в своей:

— Проводите меня еще немного.

Они медленно пошли по берегу реки. Над водой кружилась стая чаек, крупных, белобрюхих. Чайки то припадали к воде, то плавно взмывали в воздух. Анастасия Васильевна следила глазами за их беспокойным полетом.

В Хирвилахти приехал летчик, чтобы наметить гоны на участках аэросева. Летчиком был никто иной, как Стрешнев. Анастасия Васильевна встретила его с нескрываемым изумлением. И он, конечно, не ожидал, что увидит ее в этих глухих местах, на которые куда приятней смотреть с самолета, чем ползти на лошаденке по болотам и зарослям. И что за профессия — лесничий! Похоронить себя на век в глухомани, не пользоваться благами города. Один шум сосен может свести с ума. Леса, озера, болота. Прожить здесь всю жизнь!..

Стрешнева раздражало вежливое равнодушие Анастасии Васильевны. Будто никогда его не знала, не любила. Раздражала его и погода. Конец апреля, а холод, слякоть! В воздухе лениво кружатся белые мухи, падают на лицо, за ворот куртки. Весной — и снег. Добраться бы скорей до поселка. Он устал за день. Раздражал его и Рукавишников. Объездчик весело понукал свою Буланку и без конца рассказывал «случаи из своей жизни». Василий Васильевич старался развлечь гражданского летчика, — уж больно скучное у него лицо. Буланка — покорная лошадка с мочальным хвостом и лиловыми глазами — часто останавливалась. Рукавишников ласково трепал ее по шее: «Ну, шевелись, моя красавица, двигай, моя хорошая!» Анастасия Васильевна все время окликала объездчика, если он уходил вперед. Она не хотела оставаться с ним наедине? Почему? Он ей неприятен? Или она хочет скрыть от чужих свое близкое знакомство с ним? Целый день они намечали гоны на участке, и она говорила только о деле, не единым словом не обмолвилась о прошлом. Где прежняя Ася, порывистая, нежная, готовая идти за пим куда угодно? Перед ним спокойная, равнодушная женщина. Та Ася — звонкий ручеек,» эта — глубокое озеро. Ручеек прозрачный, каждый камешек виден на дне, а озеро хранит в своих глубоких водах недоступные взору тайны. Тянет Стрешнева заглянуть в глубину. Что там?

Стрешнев продрог. Хотелось поскорее в тепло, поесть, отдохнуть. Кургузый мерин с громкой кличкой «Буран» еле тащился, глубоко раздувая ребра. В березняке Буран оступился и чуть не рухнул на землю. Стрешнев едва удержался в седле.

— Старая падаль! — крикнул он и ударил Бурана по голове кулаком.

Лошади пошли по кочковатой заболоченной низине, приминая седые метелки вейника. Над лесом кружились и каркали вороны. Проглянуло солнце и скрылось. Белых мух сменил моросящий дождь. Стрешнев набросил на голову капюшон прорезиненного плаща. Неужели Ася вот так каждый день бродит по лесам и болотам, в резиновых сапогах, в ватнике, общается с лесорубами, у которых каждая фраза заканчивается крепким словцом? Плохо устроила она свою жизнь. Жаль… Слава богу, наконец-то, поселок! Талые воды залили улицы, расположенные в низких местах. Грязь противно чавкает под копытами лошадей, брызгами летит на одежду. Тусклое небо, тусклые домишки, тусклые люди. Бедная Ася! Жить в такой дыре….

Конюх с русой квадратной бородой принял лошадей. Матвеевна в беличьей душегрейке вышла на крыльцо встречать «начальство».

Не знала старуха, что за столом сидит «бывший Настенькин мучитель». Стрешнев съел с аппетитом две тарелки жирных щей, изрядную порцию жареной щуки — улова Куренкова, и после вкусной, обильной еды заметно повеселел. Матвеевна была довольна, что «начальству» понравился ее обед. Парфенов сказал ей, что летчик — невелика птица, но она с жаром возразила: «Не захочет, не посеет у нас, перемахнется в Лебяжье. Скажет, там ему сподручнее». Парфенов не стал спорить со старухой. Стрешнев ему не понравился. Глядит свысока, важничает. Знакомился с ним, Парфеновым, руки не подал, прикоснулся двумя пальцами к своей форменной фуражке, процедил сквозь зубы: «рад познакомиться», двумя словами не перекинулся, уткнулся в карту, его объяснения к схемам вырубок слушал со скучающей миной, вопросы задавал только Анастасии Васильевне. Коля и Рукавишников смотрели ему в рот. Как же! Маг, воздушный сеятель. От приглашения на обед Парфенов отказался, заявив Матвеевне, что ему не правится этот «гусь лапчатый в летной фуражке». Старуха укоризненно покачала головой и принесла Парфенову в его комнату миску горячих щей с куском свинины. Конечно, Парфенова тянуло в общество, хотелось послушать, о чем рассказывал летчик и чему так весело смеялась Анастасия Васильевна. Но кому он нужен? Пригласили его для приличия, отказался, не упрашивали. У Парфенова с утра разлилась желчь. Ныла нога, еле передвигался с палкой по конторе. Он целый день работал над чертежами лесосек и перечетными ведомостями, не мог ни минуты сидеть без работы, заглушал тоску. Скорее бы выздороветь, скорее бы в лес.

Когда Матвеевна уносила пустую миску, он попросил ее позвать к нему Анастасию Васильевну «на одну минутку».

Анастасия Васильевна явилась тотчас же. Ее удивил образцовый порядок в комнате помощника, чистота, его аккуратный внешний вид. Он заговорил глухо, не глядя на нее.

— Врач сказала: ходить по лесу смогу недели через три, не раньше. А может, утешает? Может, на всю жизнь останусь калекой? Вам Зайцев говорил о новом помощнике?

— Не расстраивайтесь, Гаврила Семенович, прежде времени. А что касается Зайцева… да, он говорил мне. От замены я отказалась.

Парфенов оттянул пальцами тугой воротник коричневого свитера, судорожно глотнул слюну. В глазах отразилась тоска.

— Понимаю. Пожалели, как бездомную собаку, перееханную телегой.

Анастасия Васильевна насупилась, сказала с тихой досадой:

— Невозможный у вас характер, Гаврила Семенович.

— Вот-вот и характер! — с тоской подхватил Парфенов. — Все к одному. Берите нового. Комнату я отдам, сам в избушке поживу, а поправлюсь, найдется мне работа в другом месте…

Желтое, отекшее лицо Парфенова передергивалось. Он стоял, опершись на палку, и смотрел в пространство.

Анастасия Васильевна немного подумала.

— Вы хотите уйти из лесничества?

— Сами понимаете… — начал Парфенов, уклоняясь от ее взгляда.

— Гаврила Семенович, ответьте мне прямо: вы хотите уволиться?

— Нет… — с трудом проговорил Парфенов, отворачиваясь.

— Все ясно, — сказала Анастасия Васильевна спокойно и мягко. — Вопрос исчерпан. Прошу вас, больше этого разговора не начинайте. Отдыхайте, Гаврила Семенович. Я пойду. У нас гость.

— Постойте! — Парфенов с решительностью удержал ее руку. — Поговорим начистоту. Раз и навсегда. Выясним все до конца. — Его лицо залила багровая краска, голос дрожал. — Я вас терпеть не мог, вы знаете. Вы меня вытеснили, вы взяли начальственный тон, вы мне казались зазнайкой, свое «я» на первом месте, остальных — под ноги! Я думал: лезет из кожи вон, чтобы ее заметили в верхах, разыгрывает государственного человека, мол, моя душа болит за все леса страны. Я считал вас карьеристкой, я думал… Словом, я много думал о вас такого… Думал и говорил… Я радовался, когда Зайцев закатил вам выговор… Я хотел, чтобы у вас сорвалось с Святозером, и вас прогнали из Хирвилахти!.. Я…

Глаза Анастасии Васильевны потемнели, на щеках выступили розовые пятна.

— Довольно, Гаврила Семенович, — спокойно проговорила она. — Мне все известно. Извините, я должна уйти.

— Нет, не уходите! — Парфенов заступил ей дорогу. — Я должен сказать все! Почему вы меня не выгоняете? Для чего вы меня оставляете? Молчите? Тогда я вам все скажу. Чтобы я все время мучился, всегда помнил ваше великодушие. Спасли, пригрели в своем доме, работаете за меня. Желаете покрасоваться своим благородством перед людьми! Чтобы все говорили: «Ах, какой благородный человек Анастасия Васильевна! Другая на ее месте давно бы выгнала такого субчика, как Парфенов!»

Парфенов давился словами, голос его срывался.

— Вы мне нужны как специалист, а там можете думать все, что вам в голову взбредет! — сердито сказала Анастасия Васильевна и вышла.

«А, наконец-то, раскрылась, голубушка! — желчно подумал Парфенов, тяжело опускаясь на стул и вытирая холодный пот со лба. — Я ей нужен как специалист. Номенклатурная единица. Рабочий механизм. А что в моей душе творится, ей наплевать! Перед людьми разыгрывает спектакль: «Чуткость и забота о человеке». Не надо мне твоей показной заботы! Лживой чуткости!

Забыв о больной ноге, он метался по комнате, хватал вещи, швырял в сундучок. Крышку сундучка он захлопнул с такой силой, что в окошке зазвенело стекло. «Тиранят. Выпить рюмки не дают. Михайла под ее дудку пляшет. Уйду! Черт с ними, с их вниманием, заботой. Никто мне не нужен. Один проживу».

В дверь стучали.

— Кто там? — заорал Парфенов.

— Отопри, вояка! — послышался голос Матвеевны.

— Ко мне нельзя. Я не одет.

— Больно заботит меня — при полном параде ты али нет. Возьми молочка топленого.

Парфенов приоткрыл дверь и, не впуская Матвеевну, взял у нее кувшин с молоком.

— Спасибо, мамаша.

Коричневая рука старухи провела по ласковому беличьему меху душегрейки, — все-таки хватило охотничьих трофеев Парфенова на подарок.

— Чего один сидишь, как сыч в дупле? Шел бы к столу, с людьми покалякал.

— Мне и так весело, — хмуро отозвался Парфенов и скрылся за дверью. Глухо звякнула задвижка.

Чувствуя слабость во всем теле, Парфенов сел на край кровати, привалился боком к железным прутьям спинки. Палка с глухим стуком упала на пол. Ласка без шума прыгнула на кровать, лизнула его тяжелую синеватую руку. Парфенов, не меняя позы, обнял собаку за шею. Собака ласкалась к нему, тихо и восторженно повизгивала. В комнату заползали мягкие весенние сумерки. В тишине беззаботно тикали ходики, висевшие над кроватью. В дверь стучался Коля, звал: «Гаврила Семеныч, а Гаврила Семеныч! Газетки свеженькие принесли». Парфенов не отозвался. Ласка подбежала к дверям, заскреблась, заскулила. Парфенов прикрикнул на нее. Собака послушно улеглась на медвежьей шкуре у печки. Тяжело опираясь на палку и волоча больную ногу, Парфенов проковылял к окну. Как заметно прибавился день! Восьмой час, а сумерки только начали окутывать дальний лесок. Весна вступает в свои права. Тепла еще нет, но снег на взгорьях поредел, обнажились бурые пятна болот, желтые поляны. В усадьбе ольхи стали покрываться красно-коричневыми сережками. А вон и его хибара. Серое, уродливое пятно на опушке леса. Его жилище. В нем он прожил без малого пятнадцать лет. Парфенов оглянулся на сундучок, стоявший в центре комнаты. Представилось ему: он — в полутемной избушке, один, как барсук в норе, тихо, только тараканы шумят за печью, и ни одного человеческого голоса.

Парфенов, сгорбившись, долго стоял у окна, потом открыл сундучок и водворил свои нехитрые пожитки на прежнее место.

Матвеевна собрала со стола грязную посуду, пошла на кухню. По разговору за столом она поняла, что Настя знавала летчика в войну, но старухе в голову не могло прийти, что этот лысеющий дядя с брюшком и тот, которого она когда-то мельком видела на фотографии — бравый лейтенант — один и тот же человек. Скрытная дочка не посвятила мать в свою тайну.

Стрешнев сидел на диване, заложив ногу за ногу, дымил папиросой и лениво оглядывал скромную обстановку комнаты Анастасии Васильевны.

— Я верю в судьбу, Асенька. Увидеться, да еще у тебя в доме… Мне в Олонец путевку выписывали, а потом переменили на Крутогорск. Кириллова в Олонец, а меня сюда. Ты рада?

— Конечно. Мы волновались, ждали… Не верили, что нам дадут аэросев.

Анастасия Васильевна взяла книжку, села на другой конец дивана. Стрешнев с минуту следил за голубыми кольцами табачного дыма.

— Ты так говоришь, словно тебе все равно: Кириллов или я, — сказал он.

— Нет, почему же? — Анастасия Васильевна раскрыла книжку. — Я рада тебя видеть.

Она солгала. Лучше бы приехал незнакомый ей Кириллов. Зачем ворошить прошлое?..

— Спасибо тебе, что оставила прежнее «ты». — Стрешнев подсел к ней, взял за руку.

— Тебе понравилась Карелия? — Она отодвинулась от него, будто за тем, чтобы поправить прическу.

— Да, ничего, — равнодушно отозвался Стрешнев, сделав вид, что не понял ее движения.

— Хочешь послушать стихи? — Анастасия Васильевна полистала книжку. Она не знала, чем развлечь неожиданного гостя.

Стрешнев зевнул, извинился: он не любит стихов. Анастасия Васильевна хотела напомнить ему библиотеку в маленьком сибирском городке, дни их первого знакомства, стихи Блока, которыми он увлекался, — и раздумала.

— Скверно устроена жизнь, Ася. Все годы чего-то добиваешься, тратишь силы, горишь… Достигнешь, думаешь: вот оно хорошее, посмотришь и разочаруешься. Не то! Напрасно потратил силы, время. Я устал от жизни. — Стрешнев вздохнул, то ли притворно, то ли искренне, она так и не поняла, и продолжал с грустным выражением лица. — Я часто вспоминал тебя, Ася. Думал: забыла или еще помнит? А я, веришь, все помню, ничего не забыл. Помню сибирский городок Абакан, библиотеку в Доме культуры. Помню, как ты пришла ко мне на улицу Коммунаров. Помню наши прогулки, черное небо и яркие золотые звезды. Как давно это было! Будто во сне. Ах, если бы можно было вернуть то время, нашу молодость, любовь, светлые надежды. Но увы! Реки не текут вспять…

Анастасия Васильевна слушала, смотрела на него и не находила в своей душе ответа его словам. Прошлое отодвинулось, потеряло свою остроту. Она смотрела чужими глазами на прежние волнения и страдания своей любви к нему, словно то была не она, а кто-то ей очень знакомый, близкий ей человек. Скажи Стрешнев ей сейчас: «Ася, вот тебе моя рука, на всю жизнь», — ничто в ней не дрогнет, не отзовется. Разве только грусть шевельнется в сердце. Сколько напрасно было потрачено душевных сил в те годы!

Стрешнев, очевидно, почувствовал, что творится в ее душе, и весь как-то сразу потускнел.

— Да… Вот так и живем, — вздохнул он, — Старимся, Ася.

Анастасия Васильевна молчала. Да, ее прежний друг внешне очень изменился. Обрюзг, пополнел, щеки обвисли, глаза потускнели, голос вялый, безразличный. Он сутулился, китель сидел на нем мешковато, подворотничок был мятый, не первой свежести. От прежней выправки, подтянутости, щеголеватости не осталось и следа.

— Помнишь, Виктор, когда мы прощались с тобой на вокзале в Ленинграде, ты сказал: «Пусть каждый из нас найдет свое счастье»?

— Помню, — медленно и уныло проговорил Стрешнев, облокотясь на колено. — Я тогда получил развод. Тебе нужно было тогда взять меня в руки, Асенька. Да-а… Как глупо я тогда вел себя с тобой. Ах, Асенька, только ты одна меня понимала! Какой я дурак! Не мог оценить нашей встречи. Не осуждай меня, Ася. Я и так наказан. Тебя потерял, связал свою судьбу с женщиной, которой деньги нужны больше, чем я… И уйти не могу. Сын… Мальчишке пошел пятый год. Да и куда уйдешь, Ася? Годы не те, чтобы жить на холостяцком положении. Новую семью заводить? А вдруг еще хуже будет? Да и сердце постарело. Не хочет волнений…

Стрешнев откинулся на спинку дивана, устало прикрыл веки. Анастасия Васильевна с раскрытой книгой на коленях задумчиво смотрела на огонь лампы, затененной ситцевым пестрым абажуром. В доме стояла тишина, только за окном шумел ветер, и изредка ветки рябины царапали стекло.

Анастасия Васильевна взглянула на Стрешнева. Этого человека она когда-то любила. И он ее бросил.

— Моя жизнь скверно сложилась… Но так хочется ласки, тепла, Асенька.

Стрешнев опустил голову.

Она увидела тщательно зачесанную лысину, мягкую, обвисающую щеку, глубокие лучи морщин у левого глаза.

— Мы с тобой расстались семь лет назад, да, Ася? Ты очень изменилась…

— Постарела?

— Нет, ты стала совсем другой… Сильной и очень красивой.

Она ничего не сказала.

Стрешнев вздохнул.

— Ну что же, мне пора, — сказал он и встал. Он медленно надевал куртку, надеялся, что она остановит его.

— Ты уезжаешь мурманским поездом? — спросила Анастасия Васильевна.

Стрешнев взглянул на ее равнодушное лицо, понял: спросила потому, что не знает, о чем с ним говорить.

— Не провожай меня, Ася. Я сам отыщу ваш лесной отель. Зачем тебе одной возвращаться в такой темноте.

— Ничего, меня никто не обидит. Здесь все свои.

В окно Парфенов видел, как во тьме плыл огонек фонаря, удаляясь в сторону поселка.

Куренков принес другу новые сапоги.

— Мой тебе подарок, Гаврюха. Сегодня архангел Гавриил родился.

— Придумал архангела. Зачем тратишься?

Парфенов хмурился, но руки его жадно щупали мягкую кожу. Хром добротный, колодка красивая, удобная. Его старые, стопудовые сапоги почти развалились.

— Меряй! — приказал Куренков. — На том свете калеными угольками сочтемся. Хороши сапожки, а?

Сапоги мягко обнимали больную ногу. Парфенов потоптался на месте. Не жмут…

— Бросай палку. Прирос ты к ней, что ли?

Парфенов покосился на друга. Шутник, Михайла! Без палки он и шагу не сделает.

Куренков легко разжал пальцы товарища, палка со стуком упала на пол. Парфенов потянулся к ней, но но успел. Куренков схватил его «костыль» и сломал, как спичку.

— К дьяволу твои шутки! — заорал Парфенов и, хватаясь за мебель, дотянулся до скамьи, сел и отвернулся от друга.

— Э, так не пойдет, друг ситный. Я за сапогами в Петрозаводск ездил. Идем на улицу, лежебока.

— Отстань, Михайла!

Парфенов уцепился за край стола, но друг оторвал его от спасительной опоры и отнес на середину комнаты.

— Что ты делаешь? — взмолился Парфенов. — Опять ногу сломаю.

— Ничего не будет. Становись смелее, я поддержу.

Парфенов сделал маленький шаг, потом другой, прислушался к слабой боли в ноге. Куренков ободряюще улыбался.

— Давай, давай! Сейчас мы с тобой махнем в клуб, кадриль с девками плясать.

Опираясь на руку Куренкова, Парфенов зашагал по комнате, вышел в сени. На крыльце задергался. Пугали ступени. Друг не торопил. Парфенов вдохнул полной грудью весенний воздух. Хорошо! Держась за перила, он жадно всматривался в окружающий мир. У крыльца раскидистая ель, хвоя блестящая, густая, омытая весенним дождем. Земля в усадьбе почернела, снег прятался только в сумеречном ельнике. На осине шумно кричали галки. За усадьбой, в низине, разлились лужи и разводья. По реке плыли льдины, розовые от густых лучей заходящего солнца. Направо — дальний лес, подернутый синим туманом, налево — полотно железной дороги, цепочка вагонов тянется за паровозом, а над ней плывет и тает сизоватый дым — пассажирский шел на Мурманск. Широко и привольно раскинулся поселок. Неужели он, Парфенов, сможет пойти своими ногами, куда захочет? В поселок, в лес, на реку?

Куренков тронул товарища за плечо:

— Пошли, Гаврила, на шоссе. Народ поглядим.

Шоссе в поселке заменяет бульвар. Вечерами и в праздничные дни здесь шумно и весело. Гуляют парочки, играет баян, бренчат гитары.

— Людно как, — сказал Парфенов улыбаясь.

Раньше он равнодушно проходил мимо людей, забирался в избушку, был доволен, если его не беспокоили.

Бежевый «москвич» просигналил, затормозил и остановился. Из кабины выглянул Тойво. В машине сидели Хельви и Оксана.

— Садитесь, Гаврила Семенович, — предложил Тойво.

Парфенов поблагодарил. Нет, он пойдет пешком.

«Москвич» покатил к клубу, оставляя за собой синюю струю дыма.

— Видал, Гаврюха? — Куренков кивнул в сторону уехавшего «москвича». — Мои «рябчики» на собственных машинах раскатывают. У Куренкова постарайся — на «победу» заработаешь. Карельский лес — золотое дно. Черпает лесоруб золото ковшом, сыплются крупинки и в его карман.

На крыльце конторы леспромхоза стояла Стрельцова в красном берете и синем пальто. Она разговаривала с каким-то маленьким мужчиной в спортивном костюме.

— На кого она обижается? — спросил Парфенов, когда Стрельцова, не ответив на его поклон, отвернулась.

— На нас обоих, — усмехнулся Куренков. — Не нравится ей, что мы с Настасьей Васильевной не цапаемся. Ухажора нашла.

— Вот того мальчика с пальчика? — рассмеялся Парфенов.

— Того самого. Инженер по технике безопасности. Новый. На голове перманент, как у девки, баки носил, рабочие прозвали его «Читой», сбрил. Сидит целыми днями в конторе, пишет какие-то бумажки, в лес редко нос кажет. В столовой с рабочими за один стол не сядет. Как же! Инженер! А кончил всего-то техникум. Пустой колос высоко голову держит. Мы с ним в контрах. Не человек, а ходячая инструкция по технике безопасности. Мои рабочие от развилки на лесосеку ходят по шпалам, другой дороги нету: болота. Хотели мы положить горбыли на концы шпал, по настилу не так опасно, так «Чита» не позволил. «По шпалам ходить воспрещается». Я к председателю рабочкома Михееву, а он говорит: «Я сам хожу по шпалам и ни разу не свалился. Горбыли не по правилам. Нельзя». — Куренков освободил руку и сделал вид, что поправляет шайку. Парфенов прошел несколько шагов один, позабыв о больной ноге, а когда спохватился и попробовал вновь уцепиться за друга, тот уклонился.

— Плыви, Гаврила, один.

Так Парфенов самостоятельно добрался до клуба, и всю дорогу ему не верилось, что он идет без костыля и посторонней помощи.

…На другой день Парфенов прохаживался по шоссе, разминал ногу. Настроение у него было хорошее. Радовала весна. До чего же хорошо, когда над головой солнце в голубом небе! Зеленой дымкой окутаны березы, набрякшие почки незаметно для глаз стали лопаться, правда, до появления листвы еще далеко: воздух холодный, но весна взяла свои права и льет живительный свет на землю. Утром Парфенов видел над усадьбой летевших из теплого края лебедей. Счастье, что он здоров, он сможет забраться с Куренковым на глухариные тока. Под воскресенье, на ночь, они заберутся в лесную глушь, разведут костерок, а ранним утром в сосняк, на знакомые места, где каждой весной им удавалось подстрелить не одного глухаря.

Ходить по шоссе легко. Парфенов вначале с опаской наступал на больную ногу, потом стал припечатывать сапогом на гудроне. Ничего. Ни хруста, ни боли. Недолю тренировки, и он сможет выйти в лес. Никто потом не станет ему колоть глаза, что без него отсеялись, никто не намекнет на симуляцию.

Возле почты — скамейка. Можно передохнуть. Проходившие мимо него жители поселка здоровались, спрашивали, как его нога. Парфенов охотно отвечал им. Он только собрался было продолжать ходьбу, как увидел Любомирова в расстегнутом кожаном пальто, с фуражкой в руке. Он прошел в двух шагах от скамейки, глянул на него и продолжал свой путь. Кровь прилила к лицу Парфенова. Вот оно что! Он был покладистым лесничим, и теперь им можно пренебрегать. Ну, погоди же, голуба! Парфенов был слишком покладистым, вы пользовались его слабостью, но есть и у него характер, и вы его почувствуете. Вам дорого обойдется пренебрежение.

Парфенов сердито зашагал домой. Разминать ногу у него пропало всякое желание.

Хороши Чернореченские леса! На десятки километров раскинулся по карельской земле зеленый шумящий океан. Бронзовые колоннады сосен, величественные пирамиды столетних елей, хороводы белоствольных берез с редкими вкрапинами ольховника и осинника — царство птиц и зверей, цветов и ягод. Пришли люди, и в лесах закипела работа. Четко выстукивает свое мотор электростанции, посылает по проводам в глубь леса ток, взвизгивают электропилы, стуком перекликаются топоры сучкорубов. Зеленый цех работает под открытым небом круглый год: и в стужу, и в жару, и в вёдро, и в непогоду. «Стране нужен лес, наш долг — дать Родине как можно больше древесины», — говорят лесозаготовители Хирвилахти, и их слова не расходятся с делом. В лесных краях страны знают лесорубов Хирвилахти, прославились они своими трудовыми успехами, умением быстро подхватывать все новое, передовое…

Здесь же работали лесоводы. Рукавишников, Парфенов и Анастасия Васильевна наносили кистью цифры на семенные деревья. На светлой бронзе сосновой коры четко выделялась черная краска.

— Читали про нашего Михайлу Кузьмича? Трелевка деревьев с кронами. Тыща кубометров сверх плана. Ну, и башковитый мужик! — Рукавишников поставил на землю ведро с краской, вытащил из кармана куртки сложенный газетный лист. — Вот, в районной газете заметочка. Встретил я утром Михайлу возле конторы, поздравил, а он мне: «Это все мои молодцы. Работают, как часы. Чокеров не хватало, сами из старых тросов изготовили. Народ сообразительный».

На делянке лесоводы проверили: целы ли семенники. Меченые деревья возвышались над вырубленными участками. Валка леса шла вовсю. Земля ухала, стонала, звенела под зеленым водопадом спиленных деревьев.

— Вот она, куренковская гвардия, в боевом походе, — сказал Рукавишников. — С такими орлами горы свернешь.

На опушке работали Тойво и Иван. В нескольких метрах от вальщиков трудились сучкорубы Оксана, Хельви и другие девушки. Топоры их так и мелькают, поблескивая на солнце остриями, дождем летят на землю ветки. В перестук топоров вплетается стрекот электропил, врывается натужное рокотанье «котика», так ласково называют трактористы трелевочный трактор. Лесоводы подошли со своими ведрами и кистями, торопясь заклеймить семенники. Вальщики их не заметили, и лесники стали невольно тайными свидетелями любопытной сцены. Вальщики стояли перед сосной, тесно окруженной молодым племенем, сосенками. Иван было размахнулся топором, чтобы смахнуть молодняк богатырским ударом — в силе украинскому казаку мать-природа не отказала, но Тойво решительно придержал его за локоть.

— Стой! Не руби. Я и так…

— Як так? — пробасил удивленный детина. — Через такую чащобу с пилой?

— Я попробую, Ваня.

— Давай, — беззлобно протянул Иван, опуская топор. — Иди. Мне и лучше. Мозолей набью меньше.

Тойво сумел пробраться со своей пилой сквозь густые заросли хвойного молодняка: топор Ивана не понадобился, чтобы подготовить «рабочее место» для вальщика. Тойво приложил пилу к корабельной сосне, часто-часто застрекотала пильная цепь, из-под ее зубьев струей брызнули желтые опилки. Сосна зашаталась, хрустнули ее старые кости, вздрогнула земля под тяжестью ухнувшего на делянку дерева, тревожно колыхнулись верхушки хвойного молодняка, не тронутого пилой Тойво.

— Видали? — качнул головой Рукавишников в сторону вальщиков. — Молодая-то поросль, а?

К чему относились слова старого объездчика? К уцелевшим ли сосенкам или к этой рабочей молодежи, что стала понимать свою ответственность за судьбу леса — народного богатства, владельцами которого являются и они сами. Анастасии Васильевне вспомнились слова Столярова: «Хорошая у вас в Хирвилахти молодежь. С ней горы своротить можно».

— Ребятишечек бы этих на наш весенний сев, а?

— Да, Василь Васильевич, хорошо бы, — отозвалась Анастасия Васильевна, наблюдая за вальщиками. — Кованен говорил, что молодежь поселка выйдет на субботник. Он за молодежь ручается.

Лесоводы глядели на лес, на зеленые валы спиленных деревьев. Сколько древесины! Зеленое золото, живое богатство земли. Растить и множить его, чтобы оно никогда не иссякало…

Лесоводы устроились отдохнуть на толстой валежине, обросшей мхом. Сюда в обеденный перерыв к ним подошли Баженов, Кованен, Куренков и технорук. И, конечно, заговорили о лесе.

Куренков в своем неизменном комбинезоне с застежкой «молния» и карманами, набитыми папиросами, записными книжками, как всегда, с добродушной усмешкой и в хорошем расположении духа стал «задевать» лесоводов.

— Хорош лесок, а? — Куренков глядел на стену леса, что крепостью стояла за вырубкой, ожидая пилы. — Не трогай мы этот лесок, небось, возрадовались бы, — весело рассмеялся Куренков.

Анастасия Васильевна повела бровью:

— Мы лес бережем, чтобы вы его рубили. И новый выращиваем для вас. Рубить надо, и по старому лесу мы не плачем. Сами готовим его в рубку, а вот за будущий лес душа у нас болит. Хотелось бы, чтобы и ваша душа болела.

Любомиров незаметно подошел к валежине, стоял за спиной лесничей, слушал, спокойный, невозмутимый.

— Николай Алексеевич, подсаживайтесь к нам, — сказал Кованен и дал директору место на валежине. — Мы, вот, обсуждаем здесь общие наши дела.

Любомиров взглянул на лесничую и попросил у Баженова «огонька». Главный инженер дал ему прикурить от своей папиросы.

Все с минуту молчали, потом Анастасия Васильевна попросила у Парфенова план лесосырьевой базы леспромхоза. Парфенов достал из своей полевой сумки белый лист бумаги. Закрашенные на бумаге зеленым квадраты означали запасы леса, но их было меньше, чем белых.

— Вот смотрите, товарищи, — снова заговорила она. — На западе и на юге — озеро, на востоке — колхозные земли, на севере — лесные владения соседнего леспромхоза. — Анастасия Васильевна обвела хворостинкой на плане границы леспромхоза Хирвилахти, — Рубим мы шесть лет, запасов на корню осталось еще на пять лет. А дальше что?

— На север уедем, — сказал Баженов, взглянув на знакомый план. — Там такие лесные массивы, что тебе дальневосточная тайга.

— Правильно: на север. Леса там богатейшие, запасы огромнейшие, лесозаготовителям есть где развернуться, но через полсотни лет мы выйдем на берег моря.

— Так скоро? — спросил кто-то.

— Да, товарищи. Так скоро. — Анастасия Васильевна передала план Парфенову. — Народному хозяйству требуется древесина, мы ее дадим. Оплакивать рубку леса мы не собираемся. Мы вам обеспечиваем отвод, таксацию лесосек, мы стремимся увеличить выход деловой древесины в лесосечном фонде, мы своим трудом вливаемся в ваш труд, мы — едины, хотя и делимся на лесоводов и лесозаготовителей. И именно поэтому должны вместе бороться за новый лес. Через пятьдесят лет старого леса не будет, но новый лес за этот срок мы можем вырастить… За пятьдесят лет подрост станет почти взрослым лесом, а сеянцы — молодым лесом. Живой лес на пустырях и вырубках!.. Это же великое дело.

«Она как-то сразу хорошеет, когда говорит вот так о своем деле», — подумал Баженов.

Кованен смотрел на полосу леса, что шла за вырубкой, на ближайшую шеренгу задумчивых елей, что протягивали солнцу темные бархатистые ветви, на березовую рощу ослепительной белизны, на могучие семьи сосен, чьи пышные кроны привольно раскинулись в поднебесье.

— Карелия без лесов? — сказал он в раздумье. — Не представляю… Вы себе можете представить Украину без необозримых полей золотой пшеницы или Крым без виноградников? — продолжал Кованен, ни к кому не обращаясь в отдельности. — А Донбасс без угольных шахт? Или Баку без нефтяных вышек? Или Урал без железной руды? И даже тот, кто никогда не видал нашу Карелию, знает, что это бескрайние леса, рыбные озера, полноводные реки, богатейшая кладовая цепной древесины.

— Кладовая без замка, — заметила Анастасия Васильевна.

— Да, конечно, лес открыт, подходи и бери богатство, сколько тебе нужно, оно само дается человеку в руки. Полезные ископаемые нужно отыскать, извлечь из недр земли, рыбу добыть из озер и рек, а лес, вот он, перед нами. — Кованен повел рукой вокруг. — Задуматься есть над чем. Рано или поздно, старые леса вырубим…

Любомиров слушал Кованена и думал: тревожится, что будет через сто лет, когда сегодня надо вести напряженную борьбу за повышение производительности труда, думать, как лучше использовать технику. — Любомиров хмуро посмотрел на делянку, откуда слышался чей-то раскатистый басистый смех: рабочие обедали, отдыхали на поваленных деревьях.

— Старые вырубим, новые вырастут, Павел Антонович. У нас своя печаль: вывезти двадцать тысяч кубометров сверх годового плана. Это не шутка. Да-а…

— Лесу, конечно, нам надо много. Обязательства мы взяли на себя серьезные, но… — Кованен помедлил, тонкие брови его чуть приподнялись. — Но, Николай Алексеевич, что мешает нам и рубить и выращивать?

— Вот-вот! — обрадованно подхватила Анастасия Васильевна. — Всем вместе взяться. Сеять на свежих вырубках. Сразу же. Не запускать.

Любомиров искоса взглянул на лесничую, усмехнулся:

— А кто вам мешает? Сейте, выращивайте… На то вы и лесоводы.

Любомиров встал, сбил веткой клочья мха с сапог и, ничего не добавив, пошел к делянке. Сидевшие на валежине молча смотрели ему вслед, на его сутулые плечи и потертую спину кожаного пальто. Первым нарушил молчание Рукавишников. Он выколотил из трубки горячий пепел в ямку и привычно затоптал «лесную пепельницу», спрятал трубку в карман, положил на колено Куренкова перепачканную черной краской руку:

— Михаила, ты обещался нам помочь? Не запамятовал? В клубе обещался. Свидетели есть.

Куренков двинул богатырским плечом, усмехнулся:

— Дядя Вася, запомни раз и навсегда: Куренков на ветер слов не бросает. — Мастер обернулся к техноруку. — Дмитрий Иванович, дадим лесникам тракторишко. Ты обещал. Лесники, вишь, мне недоверие выражают. Подтверди-ка, что я — человек надежный.

Технорук за все время беседы не проронил ни слова. Он сидел, слегка наклонив серебряную голову. Брови под цвет головы нависали кустиками над глазами и были удивительно подвижны. Они то хмурились, то улыбались, то удивленно взметывались вверх, а чаше совсем закрывали глаза. Но и не видя его глаз, по бровям можно было безошибочно определить его настроение.

— Трактор дадим, — коротко бросил технорук.

— Бот спасибо вам! — сказала Анастасия Васильевна. — Только нам нужно два трактора. Мы их пустим по свежим вырубкам.

Брови технорука удивленно взметнулись, но он не сделал поправки насчет «двух тракторов». Промолчал и Куренков. Рукавишников, воодушевленный обещаниями мастера и технорука, повел беседу с Кованеном.

— Павел Антонович, на тебя у нас, лесников, надежа большая. Ты нам помоги, народ тебя слушает. «Якори» нам привезли, а рабочих у нас раз-два и обчелся.

Кованен думал, молчал, но лесоводы чувствовали, что этой весной они не будут одиноки в страдную пору весеннего сева.

По лесу поплыл прозрачный колокольный звон: обед кончился. На делянке началась обычная работа. Валежина опустела.

Солнце село. На озере долго не гасли розовые блики. Замер в дремоте лес. Медленно растаяли пурпуровые облака. На белесом небе появилась прозрачная луна.

На берегу озера горел костер. У огня грелись Рукавишников, дядя Саша и Анастасия Васильевна.

— День пропал ни за понюх табаку, — сокрушенно сказал дядя Саша, снимая с огня котелок с закипевшей водой. — А ежели и завтра не прилетят?

Дяде Саше никто не ответил. Рукавишников полулежал на ворохе хвои и посасывал свою трубочку. Анастасия Васильевна сидела на валежине и смотрела на резво пляшущее светлое пламя костра, устало протянув к теплу ноги. Ее утомило ожидание самолета. Целый день она не сводила глаз с той стороны, откуда должен был прилететь самолет. Почему он не прилетел? А может, что-нибудь с самолетом случилось?

— Из лесхоза могли бы весточку подать, — сказал Рукавишников и, выбрав из костра рубиновый уголек, положил его в трубку. В воздухе запахло горьким дымом самосада.

— Ложитесь спать, товарищи. Я съезжу в лесхоз.

Анастасия Васильевна подошла к Бурану, привязанному к сосне. Мерин покорно дал накинуть на себя узду.

— Одна поскачешь? — обеспокоился Рукавишников, помогая седлать лошадь.

— А чего мне бояться? Первый раз что ли в лесу?

— Возьми хотя бы мое ружьишко, Васильевна.

— Не надо, Василь Васильевич. Лишняя тяжесть.

Рукавишников попридержал стремя, Анастасия Васильевна легко поднялась и опустилась на старое седло.

— Ни пуха, ни пера! Поскорей возвращайся, — напутствовали лесничую сотрудники.

В лесу Буран пугливо поводил ушами, косясь по сторонам. Под копытами гулко трещал валежник. В призрачном свете робкой белой ночи валуны казались спящими медведями. В лощине лопотал ручей. Дорога в ухабах и камнях змеилась среди чащобы. Черные громадины-ели царапали колючими лапами лошадь и седока. Покачиваясь в седле, Анастасия Васильевна дремала. Буран шел ленивым шагом. Стук копыт отдавался в звонком лесу. Вдруг Буран насторожил уши, остановился. Анастасия Васильевна открыла глаза, ласково потрепала лошадь по шее.

— Ну-ну, лентяй! Поспишь в лесхозе. Трогай, милый.

В тишине ночи послышался какой-то отдаленный гул.

Буран беспокойно забил копытом. У Анастасии Васильевны дремоту как рукой сняло. Что бы это могло быть? Гул нарастал. Она различала направление, откуда он шел: где-то впереди, слева. Буран дрожал мелкой дрожью. Все ближе непонятный шум. Что это? Буран всхрапнул, шарахнулся в сторону. Анастасия Васильевна едва удержалась в седле. Из чащи на дорогу выбежал лось, вихрем метнулся вперед и ринулся в редкий ельник, за которым чернело болото. Вслед за лосем на дорогу выскочил медведь. Анастасия Васильевна пожалела, что отказалась от ружья объездчика. Она подхлестнула лошадь. Буран перешел на галоп. Топот и треск в ельнике постепенно затихли, и, наконец, наступила тишина. Догнал ли мишка свою жертву или лось успел добежать до спасительного болота? В болото лосиные копыта не вязнут, а мишкины когтистые лапы цепляются за мох.

В Крутогорск Анастасия Васильевна приехала в пятом часу утра. Старый Буран едва перебирал ногами и шел на поводу за своей хозяйкой с покорно опущенной головой. Город еще спал, только на станции горели фонари, светились окна депо и изредка пел рожок стрелочника. Над озером бледным обломком торчала луна. На востоке брезжила заря. Привязав Бурана к железному кольцу ворот лесхоза, Анастасия Васильевна вошла в калитку. На крыльце конторы спала старая дворняжка. Собака подняла морду, хрипло тявкнула, но не двинулась с места. Анастасия Васильевна долго стучала в окно, пока ей не открыл сторож, рослый старик с седой бородой, дед Степан, больше двух десятков лет охранявший усадьбу лесхоза. Дед знал в лицо всех лесничих и никогда не путал их фамилий. Он не удивился раннему визиту Анастасии Васильевны. Анастасия Васильевна спросила, дома ли директор.

— А где же ему быть? — ответил дед.

Она устало опустилась на продавленный диван. Сторож затопил плиту, поставил на огонь чайник.

— Зачем тебе директор средь ночи занадобился? Чего приключилось-то?

Анастасия Васильевна стала объяснять.

— Э, да ты бы меня спросила, девка!

— А что ты знаешь, дедушка?

— Вчерась инженерша из управления целый день сидела в кабинете директора и трезвонила в Петрозаводск, про самолет пытала. Не летит самолет к нам.

— Почему?

— А кто их знает! Толку не добиться.

Сторож поставил Бурана на конюшню. Анастасия Васильевна попила чаю из жестяной кружки, прилегла на диван и уснула. Разбудили ее шум голосов и хлопанье дверей. В контору собирались служащие. Пришел Зайцев, желтый, с мешками под глазами, но, как всегда, аккуратный и в форме. Он сказал, что самолет задерживается по неизвестным причинам.

Через полчаса в конторе появились две женщины: Мелехова из управления — инженер по лесокультурам, и Зарницкая — научный сотрудник лесной опытной станции. Мелехова — крупная женщина со спокойными и медленными движениями — была полной противоположностью Зарницкой — маленькой, подвижной, как майский жучок, с непрестанно бегающими глазами на остром лице. Бойкой молодостью, неистощимой энергией веяло от маленькой подвижной фигуры Зарницкой. Говорила она быстро, порывисто, с небольшой картавинкой. Обе женщины были в теплых куртках, лыжных брюках и шапках.

— Ничего не понимаю, — начала Мелехова, увидев Анастасию Васильевну. — Вы в лесу маетесь, а мы здесь. Перед отъездом из Петрозаводска я сама беседовала с летчиком. Все было в порядке.

— Управление играет в загадки, — подхватила Зарницкая. — Кто им поверит, что они не знают, почему не летит самолет? Чепуха! Аня, не жди их звонка. Звони им сейчас же и требуй ответа.

— Да, да, звоните Анна Федоровна, — поддержала Зарницкую Анастасия Васильевна.

Зайцев промолчал.

Мелехова соединилась с Петрозаводском. Из управления ответили: «Вопрос пока неясен. Звоните в четыре». Зарницкая так и подпрыгнула.

— Они с ума сошли! Еще сидеть день? Аня, я поеду в Петрозаводск.

— Раечка, подождем до четырех, — спокойно предложила Мелехова.

В четыре часа ответ был тот же: «Вопрос выясняется. Звоните утром».

Зарницкая уехала в Петрозаводск скорым поездом Мурманск-Москва. Спокойная Мелехова начала терять терпение. Анастасия Васильевна возмущалась. Зайцев сокрушался: «Еще когда завезли на лесную площадку горючее и семена!»

Как на беду переменилась погода. Поднялся ветер, по небу поползли черные тучи. Какой там посев с воздуха! Ночью в гостинице, ежась от холода под тонким одеялом, Анастасия Васильевна думала о Рукавишникове, о дяде Саше, оставленных в лесу. Они встревожены ее отсутствием. Она им обещала вернуться днем и вот заночевала. Но что с самолетом? Почему управление так неопределенно отвечает на звонки лесхоза?

Утро не принесло ничего утешительного. Управление просило подождать до обеда. Не радовала и погода. Ветер стих, но с неба падал редкий снег. Похолодало. Решено было подождать Зарницкую. Если она не привезет определенных вестей, Анастасия Васильевна заберет с участка людей.

Зарницкая приехала в полдень. Она ворвалась в кабинет Зайцева и, не здороваясь, возмущенно заговорила.

— Безобразие! Мы сидим здесь, как на иголках, а они тянут время.

— Раечка, расскажи толком, в чем дело, — прервала ее Мелехова.

— Я же говорю: они просят денег. Понимаете, летчики отказались лететь, пока управление не даст аванс. Знают, что заменить их некем, да и нельзя.

— Так что же решило управление? — спросила Мелехова.

— Аня, в управлении нет денег.

— Сколько хлопот, волнений, и напрасно, — вздохнул Зайцев.

— Что же, все-таки, сказал Иван Степанович? — спросила Мелехова, потемнев лицом. — Нам возвращаться в Петрозаводск?

— Управление надеется урегулировать вопрос, — устало отозвалась Зарницкая. — Но когда и как, мне ничего не сказали, Аня.

— Сколько ждать? — спросила Анастасия Васильевна.

— Я просила позвонить нам вечером, — ответила Зарницкая.

Междугородний телефонный пункт помещался на почте. Анастасия Васильевна заказала Петрозаводск, гостиницу. Она решила поговорить со Стрешневым. Ждала не больше двадцати минут. Администратор ответил ей: «Стрешнев занимает сорок второй. Сейчас его в номере пет».

«Предупредите, буду звонить через два часа», — попросила Анастасия Васильевна. Ей вежливо обещали. Через два часа ей ответили: «Сорок второй будет в номере к четырем». Анастасия Васильевна два часа бродила по городу. Погода улучшилась, небо прояснилось, потеплело. Ветер стих. Только сеять.

Радостный голос Стрешнева отчетливо зазвучал в трубке, словно он говорил рядом:

— Асенька, ты? Здравствуй, дорогая! Ты в Крутогорске? Что ты там делаешь? А я собираюсь лететь к тебе.

— Вы уже кончили расчеты с управлением? — перебила его Анастасия Васильевна.

— О чем ты? — в голосе Стрешнева зазвучала уже не радость, а настороженность.

— Вы двое суток требуете аванса.

Молчание, треск в трубке, потом вздох и тихие слова.

— Ты меня обижаешь. Зачем так резко! Ты не в курсе дела. Да, мы задержались. Мы ждем, пока управление переведет часть денег на наш счет. Наше право. В Ухте и Олонце с нашими расплатились до копейки, а мы просим хотя бы аванс.

— Послушайте, Виктор. Мы ждем вас в лесу, люди мерзнут, теряют дорогое время, волнуются. Не знаю, может быть, вы и правы, но я бы на вашем месте не стала ждать аванса.

— Но я не один, Асенька. Мои сотрудники…

Она повесила трубку.

Вечером все собрались в маленьком кабинете Зайцева. За двое суток все устали возмущаться, нервничать и ждать, и поэтому молчали. Даже Зарницкая, и та не кипела. Зайцеву то и дело звонили из лесничеств, зверосовхоза, сплавной конторы и других учреждений. Главное управление лесного хозяйства молчало. Наконец, междугородняя предупредила, что на линии Петрозаводск. Мелехова взяла трубку, и снова все в кабинете заволновались. Мелехова послушала, и на ее лице отразилось недоумение. Все ожидающе смотрели на нее.

— Ничего не понимаю! — воскликнула Мелехова и положила трубку не на рычажок аппарата, а на стол. В кабинете тоненько запели короткие сигналы зуммера. — Они отказались от аванса.

— Как? — в один голос воскликнули Зайцев и Зарницкая.

— Ничего не понимаю, — повторила Мелехова и развела руками. — Управление достало денег, собралось оповестить летчиков, и вдруг является Стрешнев и говорит, что им не нужен аванс и что завтра утром они вылетают на участок.

Анастасия Васильевна молча положила трубку на рычажок.

Собираясь обратно, она купила хлеба и консервов, и вскоре Буран трусил по прежней дороге. Ее появление на участке сотрудники встретили шумной радостью. Они голодали целый день: все продовольственные запасы были съедены.

— А мы уже порешили утречком пуститься на розыски, Васильевна. Чего только не передумали с дядей Сашей! — сказал Рукавишников и стал заботливо готовить постель Анастасии Васильевне из нарубленной хвои.

Ночью Анастасия Васильевна часто просыпалась. Лес, пронизанный призрачным светом белой ночи, казался неправдоподобным, сказочно-заколдованным. Мягкая красота ночи волновала, навевала светлую грусть.

Утром солнце медленно поднималось над озером. Темная вода светлела, золотилась. Лес огласился птичьим гомоном. Рукавишников разжигал костер, дядя Саша чистил картофель.

— Денек будет знатный. Не подвели бы летчики, — сказал Рукавишников, пристраивая котелок с водой к огню.

Анастасия Васильевна смотрела на восток. Семь часов. Скоро прилетит самолет, чтобы приземлиться на лесной площадке. Рукавишников первый уловил отдаленный рокот мотора, первый различил в голубизне неба движущуюся точку.

— Летит! Летит! Вон — левее тучки. А может, пожарный?

Самолет приближался. Над озером он пролетел низко, покачал крыльями и взмыл ввысь.

На участок приехала Зарницкая, как всегда, живая, смеющаяся.

— Прилетели наши мучители. Видели самолет? Мелехова на площадке. Она даст команду. Первый вылет в девять. Готовьтесь.

— Мы, барышня милая, третьи сутки на взводе, — сказал дядя Саша, вынимая из мешка сигнальные флажки.

Ровно в девять над участком появился самолет. Обрадованный дядя Саша замахал флагом над головой.

— Опустите! — закричала Зарницкая, подбегая к леснику. — Забыли инструкцию? Ваш сигнал означает: «Работу не начинать. Подождать в воздухе».

Дядя Саша растерянно бросил флажок на землю. Самолет пошел на снижение, сделал над участком разворот. Анастасия Васильевна взяла флаг и, держа за древко двумя руками, подняла над головой. «Летать выше!» — принял сигнал летчик и плавно повел машину вверх.

На лесную землю упал золотой дождь сосновых семян.

Рокотанье мотора самолета над хирвилахтинскими лесами казалось лесоводам музыкой. Анастасия Васильевна вспомнила Ленинград, профессора Коронатова: «Авиация придет вам на помощь». Пока прилетел один самолет, на один день, чтобы провести опытный сев. Опытный… Это означает: будет засеяно маленькое лесное поле. Это только начало. Но оно вселяло надежду в сердца лесников. Настанет время, когда над лесными просторами не только Карелии, но и Дальнего Востока, Сибири, Урала — всюду, где прошла пила лесоруба, полетят сотни самолетов, чтобы посеять новый лес на вырубках.

Весна — пора сева хлеба. Человеческий разум не может допустить, чтобы люди хотя бы одну весну не посеяли хлеб. Весна — пора сева лесов на вырубках. Люди должны серьезно задуматься над судьбой леса и не упускать ни одной весны.

Весной вся страна следит за сводками сева хлеба во всех уголках родины. Придет ли время, когда в газетах появятся такие сводки о лесах: «Лесоводы Сибири закончили весенний сев лиственницы на площади миллион гектаров». «Аэросев хвойных в Карелии проходит успешно». «На Дальнем Востоке плохо готовятся к весеннему севу пихты. Нужно мобилизовать все усилия»… и так далее?

— А на самом деле, Настасья Васильевна, придет ли такое время? — спросил Рукавишников, когда самолет улетел на площадку для заправки. — Слушал я тебя и думал: наш народ все может, только взяться с охотой — горы свернет.

Дядя Саша снял с огня котелок, налил три кружки чаю:

— Пейте, други, чаек.

Куренков водил Анастасию Васильевну и Парфенова по свежей вырубке. Придраться лесоводам было не к чему: хвойный тонкомер и лиственные спилены, порубочные остатки и валежник сожжены.

— Принимаете, начальники, вырубку, а? Стеклышко!

— Ничего. Нас устраивает, — ответила мастеру Анастасия Васильевна.

Губы Куренкова скривились в хитроватой усмешке:

— По совести признаться, надоело нам и штраф платить, и ваши нарекания слушать. Порешили мы: убрать вырубки и не связываться с вашим братом.

— Золотые слова! — рассмеялась Анастасия Васильевна. — Давно бы так. А почему березу оставили?

На вырубке одиноко стояла береза, покрытая нежнозеленым пухом. Безлистые ветви свесились на ярко белеющий ствол.

— Ребятки мои оставили. Березовый сок пили, — объяснил Куренков.

Из надрубленной топором березы в берестяное корытце медленно стекали капли целительной влаги. В корытце лежал крохотный ковш из бересты. Анастасия Васильевна напилась освежающей соковицы.

Колокол оповестил конец работы. На соседней делянке трактор потянул последнюю пачку хлыстов. Второй трактор чернел на эстакаде. Тонкий свисток мотовоза прорезал воздух, и множество свистков ответили ему из далеких лесных тайников.

— Сергей привез «якори», — сказала Анастасия Васильевна, взглянув на мотовоз, потом на Куренкова.

Мастер понимающе кивнул головой.

— Не беспокойся, Настасья Васильевна, наши не подведут.

Дело в том, что только рабочие мастерского участка Куренкова обещали помочь в севе. «Дружки-мастера» наотрез отказались. «Мы ничего не обещали. Нас свой график поджимает. Рабочие к концу смены устают, до лесоводов им? Тракторы мы бережем. А вдруг поломка? Лесникам поможешь, а себя закопаешь?»

Куренков разругался с ними, но «дружки» остались непреклонными. Анастасия Васильевна попробовала прибегнуть к помощи Любомирова. Он очень вежливо, очень внимательно выслушал ее и развел руками: «Дело добровольное. Он не может влиять, принуждать. И разъяснять он тоже не намерен: лесорубы не пионеры, чтобы проводить с ними беседу на тему о долге перед обществом».

У эстакады Петя Захаров и Виктор Пеллинен заправляли тракторы газочуркой.

— Ну, ребятишечки, двигайте за «якорями», — Куренков ласково похлопал трактористов по плечам.

Наблюдая за Петей и Виктором, которые прицепляли к тракторам покровосдиратели, Парфенов заметил без всякой усмешки:

— Исторический момент. Первые представители техники в лесном хозяйство Карелии. Первые и единственные.

— Первые, но не единственные, — возразила Анастасия Васильевна. — Зайцев говорил, что управление давало наказ Онежскому заводу на несколько штук. Может, в Кеми или Паданах, в Ухте или Олонце уже «пашут якорями».

Куренков с любопытством осмотрел незатейливое орудие рыхления почвы.

— Немудреная штука. Такой, извиняюсь, техникой завалить все наши лесничества ничего не стоит. Скуповато ваше министерство, скуповато.

— Для первого раза и на том спасибо, — усмехнулась Анастасия Васильевна, вспоминая, сколько труда стоило добыть эти два стальных цветка.

С волнением она пошла за трактором. Лапы «якоря» сдирали мох, вонзались в твердую лесную землю, лязгали. «Якорь» легко перекатывался через пни и старательно делал свое дело.

— Ничего. Сойдет, — снисходительно бросил Куренков.

Анастасия Васильевна объяснила ему, что «якорь» за восемь часов вспашет столько же, сколько сделают вручную две сотни рабочих с мотыгой.

Куренков сделал свой вывод:

— Дать бы вам, лесоводам, стоящую технику! Подбросили бы вам хотя бы пару тракторов. Мои «рябчики» много не вспашут. Пять дней по два часа на двух машинах. Эх, кабы весь леспромхоз пришел вам на выручку!

Между тем, трактор нырял по вырубке, без усилий тащил за собой непривычный груз. Петя назвал «якорь» игрушкой. Рыхлить землю не хлысты возить. Пока соберешь в пачку шесть кубиков, семь потоп сойдет. А пока дотащишь до эстакады?.. «Якорь» чудесно устроен. Одни железки. Скрипят, тарахтят, глядишь, налетят на валун и развалятся. Пахать придется пятидневку. По два часа после работы. Без всякой оплаты. Так просил Михаила Кузьмич. Он, Петр Захаров, не отказывается, хотя очень устал после своей работы. Кованен похвалил: «По-комсомольски поступаешь» и просил не подвести. И мастер просил сдержать слово. А когда он, Петр Захаров, подводил или отказывался от своего обещания?.. На восьмом Виктор пашет. Посмотрим, кто больше сработает…

«Чего он разорался?» — недоумевал Парфенов, когда остался на вырубке один.

На восьмом участке Анастасия Васильевна увидела Баженова. Он стоял на высоком берегу реки Отрады. Она подошла к нему. Он улыбнулся, кивнул головой на трактор Виктора Пеллинена:

— Поздравляю. Наконец-то. Ваш «якорь» мне нравится. Несложное орудие. Но для Хирвилахти два «якоря» не спасение.

— Да, конечно. Два — это очень мало, почти ничего, — согласилась Анастасия Васильевна. — Но мы рады и этому.

Она задумчиво смотрела на бурливую реку, на вскипающие на камнях белые гребни волн. По воде неслись бревна. Они вертелись, сталкивались, тонули и снова всплывали. Молевой сплав! Хороша река! Ее цвет непрестанно меняется. Она то густо-синяя, то голубая, то почти черная. Течение быстрое, вокруг порогов растут и тают хлопья пены.

— Сплав идет хорошо, — довольно заметил Баженов, наблюдая за плывущим на восток лесом.

Над крутым обрывом стояла древняя старуха-сосна. Она потемнела от времени, кора ее потрескалась, местами облезла. Обнаженные корни вросли в каменистую почву и сами казались каменными. Сосне было лет двести пятьдесят. Лес вокруг был вырублен. Анастасия Васильевна смотрела на сиротливое дерево. За рекой — серая извилистая равнина. Пустыри. Далеко-далеко отодвинулись заречные леса, синяя зубчатая полоса тонет в дымке. Сколько заброшенной лесной земли!

Анастасия Васильевна вздохнула. Да, Баженов прав: два «якоря» не спасение.

Баженов пошел по берегу реки, по течению. Его беспокоил сплав у деревни Отрада, где река делала крутой поворот. Анастасия Васильевна осталась у древней сосны и со стесненным сердцем глядела на давние вырубки — необозримые пространства, покрытые дерном, кустарником. Сколько лет будет ждать эта мертвая пустыня, чтобы ее оживили буйные леса, посеянные человеком.

Приехал Зайцев. Трактористы уже закончили свою добровольную работу. На вырубку пришли объездчик и дядя Саша. День незаметно сменился светлым вечером. Зайцев осматривал «пашню», цеплялся сапогами за лапы пней, прикидывал, сколько успеют трактористы за пять дней.

Дядя Саша поднес ему ковшик с березовым соком. Зайцев выпил, поблагодарил.

— Оно, конечно, спасибо управлению, — начал спокойно Рукавишников, сбивая мох со стальной лапы «якоря». — Плужок дали, а лошадок нету. Надежда была на леспромхозовские трактора, однако окромя Куренкова, никто на подмогу не вышел. Этими «якорями» да полный день работать две недели кряду. Рабочим Куренкова спасибо за помощь. Сколько сработают, все наше. Однако нельзя нам успокаиваться. Наше хозяйство здорово запущено.

— Да, конечно, — вздохнул Зайцев. — Что поделаешь? Общее положение такое. Да…

На склад пришел порожняк за древесиной. Анастасия Васильевна, Парфенов и Зайцев сели в вагончик. Рукавишников пошел ночевать к дяде Саше.

Вечером Куренков явился в лесничество к приятелю.

— Ну, Гаврюха, великий пост кончился, — хитро подмигнул он, выставляя на стол бутылочку «столичной». — Выпьем за твое выздоровление. Где рюмки?

— В тумбочке. Только уговор: без песен.

— Я понимаю, Гаврила. В этих хороминах — ни простора, ни воли. Давай-ка, соберем твое барахлишко, да и махнем в твою избушку на курьих ножках.

— Нет, Михайла. Я, пожалуй, здесь останусь. — Парфенов поставил на стол сковороду жареных окуней.

— Здесь? На всю жизнь? — удивился Куренков.

Парфенов молча кивнул головой.

— Под контролем начальства?

На шутку друга Парфенов ответил серьезно, что он хочет жить с людьми. Куренков налил в рюмки водки.

— Выпьем, Гаврила, по такому случаю.

Друзья чокнулись.

— Послушай, Михайла, — начал Парфенов, любивший поделиться с другом своими мыслями, единственным человеком, которому он выкладывал все, что ему приходило в голову. — Думал я, думал, почему ликвидировали Министерство лесного хозяйства и не нашел ответа. Размышлял я и над таким вопросом: почему лесная промышленность не отвечает за состояние леса на вырубках. Твой Любомиров сегодня подчеркнул: на нас, мол, не надейтесь, министры у нас разные, наш рубит, ваш сеет, управляйтесь, мол, сами. Будь у вас и у нас общий министр, приказал бы он твоему Любомирову отвечать не только за лесозаготовки, но и за будущий лес. Вырубил, товарищ директор, лес, не забудь вместе с лесоводами посеять новый.

— О, да ты министерская голова! — рассмеялся Куренков, намазывая ломтик хлеба горчицей. — А я и не знал, с кем дружбу веду.

— С тобой серьезно не поговоришь, — махнул рукой Парфенов и придвинул к себе сковороду с рыбой.

За стеной забренчала гитара. Коля запел: «Летят перелетные птицы». Куренков слушал, устремив погрустневшие глаза в одну точку.

— Михайла, эту мы можем. Без шума, пристойно.

— Давай, — встрепенулся Куренков.

— «А я остаюся с тобою, родная навеки страна», — хрипловатым тенором подтянул Парфенов невидимому Коле, густой бас Куренкова помог ему: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».

— Хорошо поют, — вздохнула Матвеевна, опуская вязанье на колени.

На Отрадненском пункте устанавливали погрузочный автокран. Когда все монтажные работы были закончены, Любомиров не стал дожидаться, пока погрузят древесину на платформы, пошел пешком напрямик через вырубки, в сторону Краснолесья, где недавно было начато строительство верхнего склада и магистрального волока.

Погода стояла обычная для весенних дней в Карелии: солнце и дождик вперемежку, но в природе, все-таки, чувствовалось вешнее тепло. На полянах пробивалась первая трава, вышли на свет несмелые подснежники, на ольхах обозначились красно-коричневые сережки, а у осины заметно разбухли ночки. Любомиров любил в одиночестве бродить по лесу, и хотя служебные заботы все время были с ним, он все же отдыхал в привычном ему с детства лесном мире. Он изредка останавливался, смотрел в лазоревую глубь неба, слушал крики перелетных птиц, безошибочно определял журавлиные караваны, утиные стаи, вереницы диких гусей. Под его сапогами хрустели сучья, ветки, шелестела хвоя срубленных сосен. Часто ему попадались срубленные и брошенные рабочими тонкие сосны и ели. Вырубка была так захламлена, что затрудняла ходьбу. «Не зря лесоводы обижаются! Клочка чистой земли не увидишь. Добра пропадает на немалую копейку. Надо поговорить с нашим народом», — подумал Любомиров, чувствуя усталость от путешествия по захламленной лесной земле.

За вырубкой началась полоса нетронутого леса. Любомиров достал было папиросу, но курить раздумал: не хотелось перебивать аромат смолистых почек табачным дымом. Он глядел на лес и привычно прикидывал, сколько кубометров деловой древесины в соснах и елях, что попадались в поле ею зрения. Барабанный стук в сушняке вызвал на его усталом лице улыбку, зоркие глаза различили лесного работягу — дятла. «Стараешься, дружище!» — по-мальчишески крикнул Любомпров и постучал по сушине кулаком. Дятел перелетел на соседнее дерево и вновь занялся своим делом.

В глубине леса тянулась узкоколейная железная дорога. Деревянные сваи часто и прочно вбиты в неверную лесную почву, на шпалах — березовом кругляке — рельсы, на края шпал кое-где брошены горбыли. Любомиров знал, рабочие ходят на участки работ но шпалам, по единственному пути в лесу среди зарослей кустарников и болотных топей. По шпалам ходить, конечно, небезопасно — настил довольно высокий, но другого выхода не было. Любомиров привычно ступал на мокрые от утреннего дождя шпалы и, как всегда, не думал, что можно оступиться или поскользнуться и, в лучшем случае, получить ушибы.

На повороте, за горелым лесом, он вдруг увидел женщину. Она шла между рельс неторопливым, уверенным шагом, будто шагала не по редкой решетке свай, а по асфальтированной дорожке. Она была в черных рабочих брюках и суконной жакетке с беличьей опушкой. Через плечо свисала кожаная коричневая сумка. Женщина оглянулась, и он узнал лесннчую. Она продолжала свой путь, но, как ему показалось, несколько замедлила шаги. Встречаться Любомирову с ней не хотелось, но свернуть было некуда, чтобы ее обойти — по обе стороны дороги густая щетка осинника; плестись за ней он тоже не желал, поэтому он решил обогнать ее, оставить позади.

Любомиров ускорил шаги, намереваясь поздороваться с лесничей, спросить из приличия, куда она идет, и сразу же уйти вперед. Через несколько минут он поравнялся с ней, сказал вежливо, с полуулыбкой, коснувшись рукой фуражки:

— Добрый день.

— Здравствуйте, — ответила она, на миг повернув голову, и вдруг испуганно вскрикнула: нога ее скользнула мимо шпалы.

— Осторожно! — крикнул Любомиров, бросаясь ей на помощь.

Он помог ей подняться. Она поблагодарила, морщась, потерла колено.

— Что, очень больно? — спросил он с участьем, поддерживая ее за локоть.

— Ничего… Пройдет. Спасибо, Николай Алексеевич.

— Идти можете?

Она, прихрамывая, сделала два шага.

— Вот что, давайте-ка мне вашу руку, — сказал Любомиров тоном дружеским, но не допускающим возражения.

Анастасия Васильевна взглянула на него и, помедлив, протянула руку.

— Вот видите, и я вам пригодился!

Минуты две они шли молча. Анастасия Васильевна ступала осторожно, чувствуя крепкую руку своего невольного попутчика, а он изредка поглядывал на нее, на ее упрямый подбородок, на высокую прическу под цветным легким шарфиком. Он спросил, куда она шла.

— В Краснолесье, — ответила она, стараясь не прихрамывать.

— Нам по пути, — заметил Любомпров.

Анастасия Васильевна была довольна, что ходьба по шпалам скоро кончилась и от развилки по утоптанной рабочими тропе идти было не так трудно. Она освободилась от руки своего попутчика, поблагодарив его за помощь. Они пошли рядом по широкой тропе. Конечно, в поселке, конторе или на лесосеке они говорили бы только о деле, но теперь, когда они оказались в лесу одни на один и впереди предстоял часовой путь, они невольно стали перебрасываться фразами, в которых житейское переплеталось с деловым, и с некоторым тайным любопытством стали присматриваться друг к другу, осторожно, украдкой. Ведь до этой встречи они знали друг друга только в сугубо служебной обстановке, сталкиваясь только по деловым вопросам.

Поговорили о погоде: нынче весна дружная, лебеди прилетели, по зорям поют косачи, — помолчали немного, потом заговорил Любомиров:

— Раньше всякой перелетной птицы к родной стороне летят лебеди. Помню, в войну, бывало, весной выйдешь из землянки, увидишь в небе лебедей, услышишь, как они в серебряный рог трубят и так затоскует твоя душа, что нет сил…

— Вы воевали в наших лесах? — спросила Анастасия Васильевна, как-то по-новому воспринимая и слова, и голос Любомирова.

— Всюду пришлось. В наших и чужих. Война была долгой. Старый поселок наш белофинны заняли в сентябре сорок первого. Уходили мы из поселка, минировали дорогу, пробирались в Ладву по Шелтозерской дороге. Помню первый бой с оккупантами на дороге. Взорвали восемь машин…

Любомиров говорил обрывками фраз, додумывал про себя. — Под Медвежьегорском меня дважды ранили. Да, было всякое… О Петрозаводске спрашиваете? На озере фашисты убили двенадцать человек. Двенадцать из нашего отряда, трое были рабочие из нашего поселка.

И снова молчание. Только хрустят камешки да валежник под ногами.

— Старый наш поселок оккупанты сожгли дотла, — продолжал Любомиров глуховатым голосом, — Все уничтожили: жилые дома, школу, больницу, клуб, мастерские, депо… На шоссе и железной дороге сожгли все мосты. Варварски вырубали лес, жгли уголь, отправляли к себе на родину наше добро. Саранча… Когда я вернулся домой, то увидел целой только одну нашу старую контору, оплетенную колючей проволокой. Лагерь военнопленных.

Любомиров расстегнул свое видавшее виды кожаное пальто, сдвинул фуражку на затылок, обнажив седой ежик волос над морщинистым лбом. Лицо его было суровым и задумчивым.

— А жители? — спросила Анастасия Васильевна.

— Жители? — повторил Любомиров, очнувшись от своих дум. — Не все наши семьи успели эвакуироваться. Тот, кто остался, хлебнул горя немало. Женщинам пришлось работать в лесу, на оккупантов. Старикам тоже. Непосильный труд, голод, неволя. Многие умерли…

— Подумаешь, и становится жутко от одной мысли: наша земля — и рабство. Но это никогда не повторится. — Анастасия Васильевна сдвинула брови. — Никогда.

Краснолесье было где-то еще впереди. Любомиров рассказал, как «оживал» леспромхоз, как строился поселок, приезжали завербованные рабочие, как множились кадры рабочих и росла материально-техническая база предприятия. Потом заговорил о перспективах леспромхоза. Рубить пока есть что. Леса в Хирвилахти первосортные. Одно Краснолесье чего стоит! О своем деле он говорил с воодушевлением. Анастасия Васильевна понимала его: в труде этот человек видел цель своей жизни, лесному делу он отдал много лет, коллектив лесозаготовителей уважал его: он очень хорошо знал лесную промышленность, под его руководством за долгие годы заготовлены миллионы кубометров леса, поэтому ему прощали часто резкость его характера, излишнее честолюбие. И неожиданно у нее возникла потребность поговорить с ним так, как она еще никогда с ним не говорила. Скоро они придут на лесосеку, там народ, дела… Против обыкновения она почувствовала, что волнуется, не находит нужных слов, для начала хотя бы.

— Николай Алексеевич, я хочу сказать вам… Мне хочется сказать вам все, что сейчас меня тревожит.

О деле, конечно… И о вас… Да, я выскажу вам все, что я думаю. Попытаюсь объяснить.

Анастасия Васильевна заговорила горячо и необычно для нее сбивчиво. Ее лицо залила густая краска, голос от волнения прерывался.

Нам с вами трудно, вы это знаете. Но я не о себе, я о деле… Вы знаете, лесничество наше небольшое. Всего восемь человек. Но люди хорошие. И даже Парфенов, несмотря на его недостатки — человек неплохой. Он понял, что только в коллективе он — человек. Уважение можно заработать только честным трудом. Но я и не о Парфенове хочу говорить. Что нас сейчас тревожит, Николай Алексеевич? Наш весенний посев. Мы начали готовиться. Лесничеству приходится трудно. Очень трудно… Ни рабочих, ни машин. Но терять время, разве мы имеем право? Мы надеялись на вас. Почему вы нам не помогаете? Почему? Мы думали над этим… — Шарфик Анастасии Васильевны сполз на плечи, она не поправляла его. Она старалась встретить взгляд Любомирова, но он шел прежним, размеренным шагом, глядя прямо перед собой.

— Ну, и что же вы надумали? — спокойно спросил он.

— Вся беда в том, что вы никогда не задумывались над судьбой леса. А должны были. Ведь вы воевали за наш лес, Николай Алексеевич… И лес вас, партизан, прикрывал от врага.

Несколько минут они шли молча по глухой лесной дорожке.

— Дядя Саша, наш лесник говорит о вас: «Любомирову, мол, некогда думать про нас. У него свой план, да и хлопотно возиться с новым лесом. И потом Парфенов приучил, дескать, лесорубов хозяйничать без контроля. У самого лесничего не болела душа за лес…» Конечно, мы, лесоводы, сами во многом виноваты. У людей надо воспитывать бережливое отношение к лесу, прививать любовь, будить в каждом рабочем сознание ответственности за лес…

Анастасия Васильевна помолчала. Она ждала слов Любомирова, но он не отозвался.

— Нам с вами работать еще много лет, Николай Алексеевич. И только вместе с вашим коллективом мы поднимем вырубки. Лесничество не отделяет себя от леспромхоза. Почему же вы нас отделяете от себя? Дело у нас общее. Вы — директор, и очень важно, какой пример вы подаете рабочим. Я не говорю, что мы совсем одиноки. Нам помогают. Куренков, его рабочие. Молодежь поселка собрала много семян, очистила вырубки от древесного хлама, трактористы пропахали «якорями» участки под посев хвойных…

Тропинка повернула к Краснолесью. Стук мотора электростанции смешивался с перестуком топоров и визгом пил. Рабочие строили эстакаду. Любомиров вглядывался в густоту соснового бора.

— Говорят, у нас с вами «вражда». Да, «вражда», если под этим словом подразумевать непонимание. Но, Николай Алексеевич, покончить с непониманием в нашей власти. Нужно только ваше искреннее желание.

Любомиров внимательно посмотрел на лесничую:

— В том, что вы говорили, есть своя правда, Анастасия Васильевна. Но взять на себя ответственность за выращивание нового леса я не могу: у меня своих хлопот по лесозаготовке выше головы. Обижаться вам на нас не приходится: как-никак, а наши лесничеству помогают.

Тропинка оборвалась возле груды горбылей и бревен. Любомиров заторопился к эстакаде. Среди рабочих Анастасия Васильевна увидела Баженова и Куренкова. Главный инженер что-то объяснял мастеру, показывая рукой на остов эстакады. Анастасия Васильевна подошла к ним.

— А мы вас ждем, — приветливо улыбнулся Баженов, протягивая ей руку. — Здравствуйте. Очень хорошо, что вы пришли. Мы хотим волок повернуть немного влево, но на пути ваша куртина.

— Куртину можно двинуть чуток влево безо всякого ущерба, — подхватил Куренков, в свою очередь здороваясь с лесничей. — Лесок по соседству я обследовал. Что называется, племенной.

— Посмотрим, — неторопливо отозвалась Анастасия Васильевна, отыскивая в своей сумке чертеж. — Если можно, передвинем.

Директор, главный инженер и мастер склонились над чертежом, который лесничая разложила на свежсоструганных досках эстакады.

Поезд Ленинград-Кемь приближался к Хирвилахти. В уютном купе на диване спал Генка, убаюканный мерным покачиванием вагона. У столика сидела Нина в элегантном черном платье и машинально листала журнал. Скоро конец ее пути. Она видела себя в продолговатом зеркале, вправленном в голубую стену купе. Бледное, утомленное лицо, лиловые тени под глазами, сухие морщинки у рта. Нина тяжело вздохнула и отвела глаза к окну. За широким окном вагона плыли облака, бежали деревья, телеграфные столбы. Среди сплошных чащ смешанного чернолесья и краснолесья изредка мелькали синие озера. Знакомый северный пейзаж усиливал тоску и тревогу. Как встретит ее Алексей? Она не писала ему ни строчки. Лучше приехать так… А если у него есть другая? И эта «другая» и Алексей не пустят ее на порог? Сердце Нины тоскливо заныло.

Ах, какой негодяй Аркадий! Он заставил ее унижаться, льстить, заискивать перед ним. Как она могла, как она могла себе это позволить? Как она ошиблась, боже мой! Когда она сказала: пора оформить их отношения, она начнет развод с Алексеем, он поцеловал ее руки с самой нежной улыбкой и уклонился от прямого ответа. «Успеется, Ниночка. Какое это имеет значение?» После провала диссертации стал раздражителен, груб с ней. «Ты мне надоела со своими жалобами», «Не нравится, расстанемся». И это после того, как она отдала ему столько ласки, столько тепла. Алексей за десять лет жизни с ней ни разу не разрешил себе сказать ей грубое слово. Он любил ее, а этот… Подлый, низкий человек! «Ты пожила бы, Ниночка, у мамы. Мне нужно побыть одному, сосредоточиться. Я пишу все заново. Это нелегко». Она поверила ему, ушла на квартиру матери. Вначале он звонил ей, они встречались, ходили в театр, в гости, а потом он перестал ей звонить, сам не подходил к телефону, не открывал на ее стук дверь своей квартиры. Она писала ему, он не отвечал. И, наконец, она увидела его на Невском, под руку с молодой женщиной. Он сказал: «Здравствуйте, Нина Петровна!» — и улыбнулся ей…

В купе постучали. Проводник — строгая девушка в белой куртке поверх формы, принесла чай. Проснулся

Генка. Нина одела, умыла мальчика. Генка пил чай, сыпал крошки на бархатную курточку, беспокойно ерзал, тянулся к окну. Нина часто поглядывала на ручные золотые часики. Время бежало. Скоро станция…

Нина открыла чемодан. Среди вещей лежала черная коробочка. На малиновом бархате — авторучка и карандаш с изящной отделкой. Подарок Алексею.

С верхней полки слезла девушка. На ней было простенькое полосатое платье с белым воротничком.

— Доброе утро! — певуче заговорила девушка.

Она была такая же свежая и ясная, как утро за окном вагона. Нежный овал лица, бронзовые завитки волос на лбу, карие, с мягким блеском глаза, чистые и правильные черты лица. Вчера вечером, за минуту до отхода поезда, девушка вбежала в купе, бросилась к окну, застучала в стекло и кому-то закричала, задорно, молодо: «Пиши каждый день! Слышишь, каждый день»… потом, когда тронулся поезд, забралась на полку и проспала до утра. За чаем девушка охотно рассказала о себе. Она — выпускница Лесотехнической академии имени Кирова, едет на работу в Хирвилахти. В прошлом году она была там на практике. Ей понравился леспромхоз. Техника богатая, лесная площадь огромная — несколько сот квадратных километров, квалифицированные кадры рабочих, а у главного инженера Баженова есть чему поучиться.

— А нас папа на машине встретит, — хвастливо заявил Генка.

Девушка, узнав, кто ее попутчики, с уважением смотрела на Нину. Жена главного инженера… Красивая. Мальчик очень похож на отца.

— Вам нравится ваша специальность? — спросила Нина.

— Конечно!

Девушка стала с жаром рассказывать, как трудно было учиться на лесоинженерном факультете. Не все ее подруги дотянули до выпуска. Одни вышли замуж и бросили академию, другие перебрались на более лет кие факультеты.

— Меня оставляли при кафедре профессора Андреева, но я попросила послать меня в леспромхоз. Хочу поработать, накопить опыт, а потом заняться научной работой.

«Она рассуждает, как Алексей», — подумала Нина.

Генка забрался на столик, высунулся в окно.

— Нельзя, мой мальчик. Папа огорчится, если простудишься.

Нина посадила сына рядом с собой, обняла. Вот ее защита. Ради сына Алексей простит ее.

— Мама, а папа нас встретит на машине, да? — нетерпеливо вертелся Генка.

Нина застегивала курточку сына и объясняла ему, что папа на работе, в лесу.

Когда проводник сказал, что поезд прибывает в Хирвилахти через десять минут, Нина почувствовала слабость в ногах, противный сосущий холодок под ложечкой. Замок чемодана не закрывался, у нее дрожали руки. Девушка помогла ей.

Поезд заметно сбавил ход и, наконец, остановился. Генка запрыгал, завопил:

— Приехали! Мама, приехали!

Майское утро. Из-за леса медленно выплывало солнце. Лучи золотили верхушки деревьев. Засверкала роса на вырубках, укрытых первой весенней травой. Птицы чисто и звонко щебетали в лесной чаще. Прозрачный океан голубого воздуха неподвижно висел над тихой землей. Зеркальное озеро отражало небосвод до малейшего сквозистого облачка. Лес гляделся в его прозрачную глубину. Солнечные блики заиграли на бледной зелени берез, пропитанной ароматной смолой. Ели потянули к солнцу тяжелые бархатистые лапы, матовые от холодной ночной росы. В их ветвях тоненько посвистывали рябчики. В березовой роще лилась незатейливая песенка зяблика. Где-то в глубине леса работяга-дятел долбил крепким клювом сушину. Над дремлющим озером скользили быстрокрылые чайки, сверкая на солнце белоснежными брюшками.

Тишину леса всполошил пронзительный свисток мотовоза. Поезд привез участников воскресника. Почти вся молодежь поселка приехала на вырубку сеять новый лес… На пустырях запестрели щиты из фанеры. На щитах — призывы: «Каждый живущий в нашем поселке должен бросить в лесную землю горсть древесных семян!», «Поможем рождению нового леса!», «Комсомольцы, сажайте лес на вырубках!». «Каждый обязан в своей жизни вырастить дерево!» Бригада Тойво привезла свой щит и укрепила на своем участке: «Здесь будут расти и шуметь леса коммунизма».

Тойво, Иван, Хельви, Оксана и еще семь девушек, вооружившись «царапалками», сеяли семена хвойных. Посевом руководил Парфенов. Забыв о больной ноге, он шустро бегал по участкам. Он чувствовал себя нужным человеком. Анастасия Васильевна то и дело обращалась к нему за советом. Парфенов гордился. Кто лучше его знал почвы? Кто мог подсказать, где лучше сеять сосну, ель? Держи голову выше, Гаврила. Твои способности оценили, тебя стали уважать. Парфенов шутил с молодежью, смеялся. В глазах, всегда сонных и равнодушных, появился блеск.

Рабочие мастерского участка Куренкова подготовили вырубку к посеву. Лиственный и тонкий хвойный лес весь убрали. Куренков оказался верен своему слову до конца. Дядя Саша с рабочими сажал ель. Саженцы вырастили в питомнике лесничества. Рукавишников организовал «женскую дивизию» — колхозниц своей деревни. Лесничество закрепило за колхозницами лесные участки. На них они имели право косить для себя сено, но за это должны посеять на своем участке лесокультуры и ухаживать за всходами. Женщины трудились добросовестно. Мотыги, грабли, лопаты — все пошло в ход.

В теплом весеннем воздухе стоял гомон. Пели и смеялись молодые голоса. Звенел ребячий смех: школьники тоже помогали взрослым. Дятел, вспугнутый шумом и гамом, давно улетел в глубь леса. Над озером продолжали кружить невозмутимые чайки: их не пугал людской гомон, рокотанье трактора. Высокое солнце щедро поливало землю и людей ласковым теплом.

После обеда приехал Кованен, как всегда, подтянутый.

Кованен прошелся по вырубке, взял у Оксаны «царапалку», поскреб землю.

— Сеять, товарищ парторг, надо по ми-кро-по-вы-шениям, — с удовольствием произнесла Оксана трудное слово, которое она не раз слышала из уст Парфенова. Смуглые щеки девушки горели бордовым румянцем, карие глаза сверкали из-под черных густых ресниц, свежий рот улыбался, показывая ровные белые зубы.

— Что? — переспросил Кованен.

— Сеять, говорю, надо по бугоркам. Между лапами пня — пояснила Оксана, не рискуя повторить сложный термин.

— A-а, — неопределенно отозвался Кованен и передал девушке «царапалку».

Оксана ловко управлялась с мотыгой. Сухощавые руки ее так и мелькали. На круглой спине, обтянутой красной кофточкой, шевелились змейками тугие черные косы.

А Кованен смотрел на жалкий кусочек металла, клюющий неподатливую землю, и вспоминал шагающий экскаватор, который он видел на строительстве Куйбышевской ГЭС. «Да, — размышлял он. — Лесоводы — героический народ. Велика их любовь к своему делу, лесу, если они столько лет трудятся на лесной земле с мотыгой в руках. А в самом деле, почему лесное хозяйство страны заброшено? У нас есть значительный отряд ученых — лесоводов, изобретателей, конструкторов лесных машин, есть министерство, которое должно заботиться о процветании лесного хозяйства страны. Что может сделать армия производственников-лесоводов без технического вооружения?»

Анастасия Васильевна проводила парторга на вырубку, где Петя «пахал» покровосдирателем. Кованен молча смотрел на незатейливое орудие, которое легко тащил трактор, на бухгалтера Колю и моториста Сергея, высевавших на пашне древесные семена.

— Вы надеетесь, что эта конструкция совершит переворот в лесном хозяйстве? — спросил он, кивнув головой на прыгающий по пням «якорь».

— Нет, Павел Антонович, «якори» — только начало. Мы рассчитываем на лесные машинные станции. Их пока нет, но они должны быть. Но, прежде всего, мы надеемся на ваших людей, на ваше сознание. Механизация лесхозов и наш с вами союз совершат переворот в лесном хозяйстве.

Кованен молчал, но Анастасия Васильевна чувствовала, что если бы он ответил ей, он нашел бы другие слова, не те, что она слышала от него год назад: «Мы должны заботиться о судьбе нового леса? Такой установки леспромхоз не получал».

После обеда приехал Любомиров. Он по-хозяйски шагал по вырубке, здоровался с участниками воскресника. Любомиров и виду не показывал, что его самолюбие задето. Обошлись без него. Кованен «повлиял» на молодежь, Куренков из кожи вон лез, агитировал своих рабочих, пришли и колхозницы.

Любомиров глядел на вырубки. Сколько народу! Пожалуй, это первый воскресник в лесах Карелии. На дальнем участке зазвенела песня. Она разбудила давно забытую юность, годы гражданской войны, первые годы революции. Когда-то и он был комсомольцем, ходил на субботники, пел песни. Тогда тоже были хорошие песни, суровые, мужественные…

Любомиров посмотрел на Анастасию Васильевну. Она что-то объясняла в стороне девушкам.

«Не хочет подойти и поздороваться королева лесная! — Любомиров усмехнулся. — Добилась-таки своего! Вывела всех на посев леса. Ну что ж! Настойчивым дорога! Пусть старается!»

— Павел Антонович! — крикнул Любомиров, увидев парторга.

Кованен подошел к нему, поздоровался.

— Надеюсь, они довольны нашими?

— Лесоводы? — переспросил Кованен. — Не очень.

Самоцветова сказала, что на будущий год они ждут от нас более действенной помощи. -

Глаза Любомирова округлились.

— Скажите пожалуйста, они ждут. Какие ненасытные! Пусть скажет спасибо, что наши вышли на сев. Нельзя идти у них на поводу, Павел Антонович. — Им не мешает помнить, что от карельского леса прежде всего ждут древесину, а не эти затеи, — он показал на лесосеку.

Кованен молчал. Любомиров надел фуражку, спросил, едет ли он в поселок и, получив ответ «нет», направился к развилке.

А на вырубках продолжали звучать песни молодежи.

— Слушай, Тойво, — сказала Хельви своему земляку. — Сколько в Карелии комсомольцев?

— Не знаю.

Тойво очистил зубья «царапалки» от древесного мусора и ждал, что скажет Хельви дальше. Девушка держала на ладони коричневые семячки. Будущие сосны.

— Я тоже не знаю, Тойво, но думаю — много. Карелия большая. Если каждый комсомолец скажет себе: «Я живу в Карелии. Я люблю ее и хочу, чтобы она всегда была красивой, богатой. Я должен бросить в нашу землю горсть древесных семян»… Тойво, если каждый комсомолец это сделает, то сколько вырастет деревьев, а? Ребятам надо подсказать, и они, как мы, начнут сеять новый лес. Вот увидишь, Тойво, начнут. И в Ладве, и в Пряже, и в Кеми…

Хельви задумчиво глядела на далекий лес, еще не тронутый лесорубами. Она родилась в лесной деревушке, выросла на берегу лесного озера. Лес был для нее родным, живым существом. Она не могла себе представить родные края без сумеречного бора, без веселых березовых рощ, убранных весной в зеленые сережки, а осенью в золото, без пенья птиц и вечного шума сосен — самой красивой музыки на земле.

— Тойво, мы скажем всем комсомольцам, всей молодежи, что живет в лесных краях нашей страны: «Ребята, сажайте и сейте леса на вырубках». Они поймут нас, Тойво. Правда, поймут?

— Да, Хельви. Мы им скажем. А как? Посоветуемся с ребятами.

— Непременно, Тойво, непременно. — Хельви бросила щепотку семян в лунку и любовно прикрыла землей. Тоненькая, как молодая березка на опушке леса, Хельви походила на Тойво, как родная сестра. У обоих были светло-русые волосы, голубые глаза, как цвет воды лесного озера, тонкие правильные черты лица.

К концу дня Анастасия Васильевна отмечала на карте засеянные участки. Восьмой, девятый, десятый, еще пять старых вырубок, три участка, обработанные «женской дивизией». Карта пестрела кружочками — посев предыдущих дней, синее поле на карте — аэросев, а остальное пустыри. Их много. Они остаются…

…Поезд в лес привел Сергей. На груди мотовоза белой краской выведено: «Миру — мир». Участники воскресника заполнили вагончики. Лес расступался перед поездом, кивал ему ветвями. Из вагончиков в лесную весеннюю тишь неслись песни. Анастасия Васильевна сидела у открытых дверей, на скамье и смотрела на лес, бегущий навстречу необычному поезду. Владения Отрадненского лесопункта. Краснолесье. Сосны, ели. Кое-где вплетается изумрудная зелень берез, ольхи, осины. Редко промелькнет моховое болото. Казалось, лесу нет конца и края. Но вот не проходит и часа езды, как зеленое море остается позади и взору открываются необозримые пространства. Вырубки. Пустующая лесная земля, отданная человеком во власть лесным сорнякам, болотам. Грустно глядят в бледно-золотистое небо одинокие сосны-семенники, сиротливо чернеют редкие островки куртин.

В вагончике шумела, смеялась молодежь. Бригада Тойво сидела тесным кружком. Голосистая Оксана, перекрикивая всех, требовала тишины. Вспыхнула песня. Молодые звонкие голоса пели о калине у ручья, о девушке, полюбившей парня «на свою беду». Рукавишников ушел в глубь вагончика, прилег на охапку березовых веток. Анастасия Васильевна прислонилась виском к косяку двери, слушала песню. На душе у нее было легко и радостно. Она думала о том, что с поезда пойдет прямо к Алексею Ивановичу. Она расскажет ему о мире и согласии в ее коллективе, о планах на будущее. Она пойдет к нему, чтобы увидеть его, услышать его голос. Она скажет ему, что любит. Будь, что будет, она не станет скрывать свою любовь…

В это утро у Баженова было хорошее настроение. Ему легко писалось. Перо летало по бумаге, мысли текли плавно, без усилий. Баженов работал над диссертацией. Временами он поглядывал в окно. Солнце светило ласково, мягко. Новый дом напротив, обшитый досками, золотился, празднично белели наличники окон. На крыше прыгала воробьиная стайка. Из-за печной трубы к пичугам кралась полосатая кошка. Откуда-то свалился на крышу камень, спугнув кошку и воробьев. Баженов склонился над столом, подумав о том, что вечером он непременно заглянет в лесничество. Анастасия Васильевна расскажет ему о воскреснике, а он поделится с ней своими мыслями. Он привык рассказывать ей о каждом новом разделе, который прибавлялся в его работе. Она умела слушать и задавала дельные вопросы. В беседе с ней его собственные мысли принимали более четкую форму и ясность.

Мимо окон проехал грузовик, задрожали стекла. Баженов услышал в коридоре шум шагов. Он не успел отложить перо.

— Папа! Пап-ка!

С порога к нему метнулся Генка и охватил его ноги. Баженов поднял сына на руки, прижал к груди. Теплая волна прилила к сердцу. Он осыпал поцелуями стриженую голову сына, все еще не веря своему счастью.

— Приехал… Сыночек, дорогой…

— Мы с мамой приехали, а бабушка осталась! — радостно сообщил Генка.

В коридоре, в пролете двери, Баженов увидел жену. Нина робко переступила порог комнаты. Модное клетчатое пальто, изящная шляпка с перышком, в меру накрашенные губы, выражение лица испуганное, растерянное.

Баженов молча смотрел на нее.

— Здравствуй, Алеша!

Ее тихий голос, как ножом резанул Баженова но сердцу.

Не трогаясь с места, он продолжал смотреть на нее.

Нина сделала несколько шагов, прислонилась к стене, и, закрыв лицо руками, заплакала. Баженов опустил сына на пол. Мальчик с испуганным удивлением уставился на мать, потом бросился к ней, уткнулся лицом в мягкий драп пальто матери, обхватив ее руками, и задрожавшим от слез голосом спросил:

— Мама, мамочка, почему ты плачешь?

Нина торопливо вытерла слезы, обняла мальчика:

— Мой сыночек милый. Мама устала с дороги. У нее голова разболелась. — Нина застегнула пуговицу на Генкиной курточке. — Ты хочешь кушать, маленький?

— Нет, мама. Я не хочу кушать.

Успокоенный Генка подбежал к отцу, глаза его блестели радостью.

— Папа, а у меня пистолет есть. И пистоны. Две коробки. Бабушка купила. Идем, покажу!

Он потащил отца в коридор, где стоял чемодан. Баженов внес чемодан в комнату. Генка достал свои сокровища.

— Папа, можно, я во дворе постреляю, а?

Он выбежал из комнаты.

— Алеша, я знаю… Я очень виновата перед тобой, — тихо начала Нина, не поднимая глаз и терзая в руках сумочку. — Я жестоко обошлась с тобой… Мне показалось, что ты меня не любишь, что тебе дороги только твои дела… Я ждала тебя. Ты не приезжал. Я не оправдываюсь, Алеша… Я не ценила твоего отношения ко мне. И только потом я поняла… И вот я вернулась… — Нина помолчала. — Геночка часто о тебе спрашивал, плакал… И вот мы приехали…

Баженов стоял у стола, спиной к жене и складывал бумаги. Руки у него слегка дрожали. Голос Нины, ее слова едва доходили до его рассудка. Ему хотелось закричать на нее, затопать ногами, оскорбить самыми грубыми словами, но он усилием воли сдержал себя. Жена за его спиной тихо всхлипнула.

— Может, обойдешься без слез? — проговорил он глухо, не оборачиваясь.

Нина прижала к глазам кружевной платочек, потом положила его в сумочку.

— Снимай пальто. Потом поговорим, — сквозь зубы выдавил Баженов, взял в руки газету.

Нина сняла шляпку, пальто. Она двигалась бесшумно, исподволь и робко поглядывая на мужа.

Дверь с грохотом распахнулась, Генка с раскрасневшимися щеками влетел в комнату.

— Папа, а я воробья подстрелил! Их много на крыше. Я ка-ак пальнул, он и свалился! Вот. Погляди, папа.

Маленькая пичуга с открытым клювом и скрюченными лапками лежала на ладони мальчика.