Хозяйка леса

— Застопорили — из-за тяжести. — Глаза механика насмешливо блеснули. — Механик взялся за лапы орудия, покачал его. — Два якоря весят чуть побольше тонны. Технический совет сказал «аминь», и якорь попал на наше кладбище.

— Как же так? Почему конструктор не боролся? Почему МИС не протестовала? Кто конструктор?

— Инженер Валуев. Он-то боролся, да что толку! — махнул рукой механик. — Жить или не жить машине — решают не здесь. — Механик пнул носком ботинка злополучный «якорек». — Ржавеет по милости технического совета который год. А ведь простая штука. Любая мастерская сделает, была бы электросварка. А они, черти, угробили.

— Послушайте! — подхватила Анастасия Васильевна. — Неужели любая мастерская сделает? Это верно?

Механик снисходительно улыбнулся:

— Кое-что в технике и мы смыслим. Не только изобретатели. Посмотрите на якорь. Что в нем сложного?

— Спасибо вам! Вы даете мне мысль…

Анастасия Васильевна потрясла руку механика, чем немало удивила его, и стремительно вышла из склада.

— Где чертежи покровосдирателя? — спросила она, входя в кабинет инженера.

Он не сразу понял ее.

— Чертежи? Зачем вам?

Анастасия Васильевна, глядя в лицо инженера заблестевшими глазами, заговорила:

— Мы сделаем якорь у себя. На Онежском заводе. Подумайте только: один якорь заменяет двести рабочих! Двести рабочих в лесничестве, в нашем Хирвилахти? Такая армия и во сне нам не приснится. Вы знаете, как мы сеем весной лесокультуры? Выходим в лес семьями, даже ребятишки, и те помогают.

— Видите ли, — медленно начал инженер. — Заказы на производство машин получает завод через соответствующие организации. Навряд ли институт согласится отдать чертежи в частные руки.

— В частные руки? — повторила Анастасия Васильевна.

— Существует определенный порядок внедрения изобретения, — продолжал он.

— Порядок? Как же так? Конструктор годы вынашивал свою идею, добивался, чтобы завод сделал опытный образец, а вы его детище похвалили и разрешили техническому совету бросить на свалку! С таким порядком мотыга процарствует в лесах еще сто лет!

Почему эта женщина с мохнатыми бровями вдруг рассердилась? Говорила спокойно, и вот, пожалуйста, кричит на него, как будто он завел тот порядок, который ее возмущает. Почему большинству женщин не присуща логика? Сказал же он ей: МИС — техническая инстанция и только. Кто она? Приехала без командировки, «по собственной инициативе», юридически она — лицо частное, неофициальное. Чего она горячится?

— Скажите, где мне найти инженера Валуева? — спросила Анастасия Васильевна.

Маленький мужчина, большеголовый и кряжистый, не вошел, а вбежал в кабинет. Брезентовый плащ был расстегнут, из-под соломенной шляпы сверкали глаза, небольшие и острые, розовое упитанное лицо его было кругло.

— Итак, решено! Завтра испытания, — заговорил он весело, сбивая кулаком шляпу на затылок. — Грозные мужи все в сборе. «Что день грядущий мне готовит?» Заметьте, третий раз иду на костер.

Инженер сдержанно улыбнулся и познакомил с вошедшим Анастасию Васильевну. Он оказался конструктором Армяковым.

— А, посланец карельских лесоводов! — добродушно закивал Армяков, стискивая железными пальцами ее руку. — Бывал я в ваших чудодейственных лесах. Ваши лесорубы — чудо-богатыри. У них техника, да-а!.. Вы приезжайте завтра на МИС. Посмотрите нашу корчевальную машину. Новенькая, прямо с завода.

— А когда ваша машина выйдет в серийное производство? — спросила Анастасия Васильевна, с уважением глядя на маленького конструктора с веселыми морщинками вокруг острых умных глаз.

— О, до серийного выпуска далеко, как до небес, — вздохнул конструктор.

Анастасия Васильевна бросила взгляд в окно, на сарай, где ржавел похороненный «вышестоящими организациями» якорный покровосдиратель Валуева, и подумала, не ждет ли новую машину такая же печальная участь.

— Но на нашем знамени горит девиз: «Не сдаваться». — Глаза конструктора брызнули задором. — Мы атакуем все инстанции. Институт даст подкрепление, когда мы ринемся в бой. Вот только проскочить МИС, первую заградительную полосу, а там пойдет наша машина, и никакие надолбы ее не остановят.

— Мне нравится ваш оптимизм, — сдержанно сказал инженер.

Конструктор покосился на него, лицо его приняло озабоченное выражение. Анастасия Васильевна попрощалась и вышла. Завтра она придет на испытание машины Армякова, может, ей удастся повидать и Валуева. С Валуевым она поговорит о чертежах якоря. Если не удастся получить чертежи, она пойдет к профессору Коронатову и попросит его содействия.

Где-то здесь в районе Вырицы — сынишка Алексея Ивановича, а в шести километрах от Вырицы, от МИС, в служебном доме райздрава живет Светлана, ее подруга, — врач-педиатр. Светлана поможет ей отыскать детский сад Генки.

Поселок почти сплошь был затоплен лужами. Анастасия Васильевна промочила ноги, пока добралась до двухэтажного деревянного дома с резным балконом под крышей. Входная дверь была распахнута. В сенях лежала дымчато-пепельная коза. Рыжая кошка со своим семейством спала в корзине.

Светлана еще не вернулась с работы. Девушка в белом халате — медицинская сестра — проводила Анастасию Васильевну в комнату.

«У Светланы уже ребенок? — подумала Анастасия Васильевна, глядя на детскую кровать, покрытую розовым пикейным одеялом. Как быстро летит время!» Она присела на табуретку. Дачное жилье ее подруги не отличалось уютом. Стол, тумбочка, окно без занавески, на вешалке — пестрые платья, демисезонное пальто, детские вещи. Анастасия Васильевна полистала справочник по педиатрии, лежавший на подоконнике рядом с черствым куском черного хлеба.

В комнату заглянула сестра. Она предложила Анастасии Васильевне посидеть на терраске. Вход на терраску был через изолятор. В изоляторе сидели на топчанах мальчик и девочка лет пяти в длинных до пят белых рубашонках, показывали друг другу языки и заливались колокольчиками. Увидев Анастасию Васильевну, дети присмирели.

— Болели гриппом, — объяснила медицинская сестра, приказав детям не шалить.

Терраска — она же приемная врача — вдавалась в огород, как большой стеклянный фонарь. Георгины — белые, желтые, темно-красные — заглядывали в окна. Садилось солнце. Бледные лучи скользили по крыше соседнего дома. Над ней кружилась стая голубей. Белые голуби казались розовыми в лучах заходящего солнца. Где-то прозвучал пионерский горн.

Анастасия Васильевна рассеянно перебирала медицинские карточки, стоявшие в ящичке на столе. Саша Картавченко, Сережа Грунин, Алла Кузнецова, Юра Мозговой, Алик Бильченко, Гена Баланов. Генка! Генка у Светланы. Она жадно читала карточку, будто Генка был ее собственным ребенком. «Родился в срок. Туберкулеза нет, малярией не болел. Кормился рожками»… Анастасия Васильевна отыскала медицинскую сестру и спросила, где сейчас дети.

— В столовой. И Светлана Николаевна там, — ответила сестра, ставя на поднос тарелки с манной кашей. — Столовая в синем домике. Пройдите по улице немного вперед.

По дороге, изрытой тракторными гусеницами, бежали мутные ручьи. Анастасия Васильевна остановилась, выбирая место, где бы перейти улицу. Из противоположного двора высыпали дети. За ними шла молодая девушка в красном дождевике.

— Парами! Парами! — закричала девушка.

Дети схватились за руки, и нестройная ребячья колонна с птичьим щебетаньем потянулась мимо Анастасии Васильевны.

— Гена, не отставай, не отставай! — ласково прикрикнула воспитательница, оглядываясь назад, и Анастасия Васильевна увидела Генку в последней паре. Он шагал вразвалку, неся на плече еловую ветвь. В походке маленького Баженова чувствовалось что-то отцовское. Анастасия Васильевна пошла рядом с колонной.

— Вы мамаша? — строго спросила воспитательница.

Анастасия Васильевна объяснила, зачем она здесь.

— А, тогда другое дело! — миролюбиво отозвалась воспитательница, и на ее красных щеках появились ямки. — Пойдемте с нами. Светлана Николаевна в столовой. Нас, вы знаете, мамаши просто замучили. Приедут из Ленинграда, спрячутся в кустах и караулят, когда мы поведем ребятишек гулять. Нас нервируют, детей расстраивают.

Анастасия Васильевна подошла к Генке поближе.

— Здравствуй, Гена! Ты меня не узнаешь?

Генка скосил на нее глаза, засопел носом. На нем был дорогой костюмчик, измазанный и разорванный на локтях.

— Он у нас говорун. А при чужих язычок проглатывает. Правда, Гена? — Воспитательница протянула руку, чтобы приласкать мальчика, но он уклонился.

— А тетя Ася не чужая! Она с нами в лесу жила. Вот! — Генка вызывающе вскинул голову.

— А почему ты с тетей Асей не поздоровался? Что тетя Ася о тебе подумает? Скажет: невоспитанный мальчик.

Генка исподлобья глянул на воспитательницу и молча потащил по земле свою ветвь. «Как он похож на отца! — думала Анастасия Васильевна, продолжая идти рядом с мальчиком, — Сколько было бы радости, если бы я привезла Алексею Ивановичу сына!»

— Геночка, погоди. У тебя ботик расстегнулся.

Присев на корточки, она застегивала Генкин ботик.

Генка держался двумя руками за ее плечо и громко сопел носом.

— Ну, вот и все. — Анастасия Васильевна взяла мальчика за плечи.

— Тетя Ася, а когда папа приедет?

На Анастасию Васильевну смотрели глаза Алексея Ивановича.

— Приедет, Геночка. — Она незаметно прижала к себе мальчика и отпустила. — Сейчас у твоего папы много работы.

— Мама не приезжает, папа не приезжает, бабушка уехала, — не по-детски тяжело вздохнул Генка.

Анастасия Васильевна повернула мальчика лицом к колонне и легонько подтолкнула его вперед.

— Иди, дружок, становись в свою пару.

Дома Светлана рассказала ей о Генке.

— Ребенок нервный. На даче он поправился, стал спокойней, почти не капризничает. Он с моим Сережкой на одной даче, третьей. Часто вспоминает отца: «Мой папа… у моего папы…» Что произошло в семье? Отец бросил, вероятно? Есть такие мужчины. Им ничего не стоит искалечить жизнь ребенка. Ах, мать сошлась с другим?.. Ну, да что говорить о других. Рассказывай о себе, Ася…

Анастасия Васильевна поделилась с ней своими тревогами. Но Светлана слушала рассеянно.

— Зачем тебе волноваться, силы тратить. Нашла бы подходящего человека и жила спокойно. Ищешь любви?

Замуж, Асенька, надо выходить не по любви, а по здравому смыслу. — Светлана, зевая, лениво двигалась по комнате, собирая на стол ужин.

Анастасия Васильевна с грустным удивлением смотрела на подругу юности. Куда девался ее задор, подвижность? Ленивый взгляд, ленивые движенья… Голубое платье с белыми широкими полосами тесно облегало ее располневшую фигуру. Русые волосы потускнели, голубые глаза будто выцвели.

Ночью, лежа в кровати, Анастасия Васильевна прислушивалась к сонному бормотанью детей в изоляторе, отделенному от комнаты фанерной перегородкой. Наверху кто-то ходил, скрипели половицы, хлопала входная дверь. Светлана сладко всхрапывала. Анастасия Васильевна думала о Баженове. Он ждет ее телеграмму, волнуется. Завтра она напишет ему.

Утром перед уходом Анастасия Васильевна зашла на дачу к Генке. Он только что проснулся.

— До свидания, Геночка.

Анастасия Васильевна прикоснулась губами к теплому лбу мальчика. Генка обхватил ее шею руками и заплакал.

— Геночка, ты такой большой и плачешь?

Анастасия Васильевна нежно гладила его голову, плечи.

— Тетя Ася, возьми меня с собой. Я хочу к папе! — всхлипывал Генка и все сильнее прижимался головой к груди Анастасии Васильевны.

— Геночка, папа потом приедет за тобой. Летом… Я ему скажу. А сейчас не надо, маленький, плакать.

— А папа, правда, приедет? Ты не обманываешь?

— Приедет, маленький, непременно приедет…

Боже мой, как он похож на отца! Увезти бы мальчика с собой. Она любила бы их обоих…

Анастасия Васильевна вытерла своим платком заплаканное лицо мальчика. В изолятор заглянула Светлана.

— Ася, ты на МИС? Нам по пути: я иду на третью дачу.

— Сейчас, Света, — Анастасия Васильевна потрепала Генкин хохолок, — Ну, Геночка, будь умницей. Играй, будь здоровеньким. А папе я обязательно скажу, и он приедет. До свидания, дружок. Если у тети Аси будет свободное время, она еще придет к тебе.

— До свиданья, тетя Ася.

Генка, как взрослый, подал ей руку. Анастасия Васильевна нежно погладила лежавшую на ладони руку мальчика.

Светлана ждала ее с чемоданом в руках:

— Не беспокойся, Асенька, мальчику здесь неплохо.

Анастасия Васильевна еще раз посмотрела на Генку и закрыла за собой дверь.

— Я хочу дать тебе, Асенька, добрый совет, — выходи замуж и роди своего ребенка. Что попусту тратить сердце на чужих детей.

Анастасия Васильевна молчала.

По дороге на станцию Светлана рассказывала о своей беспокойной работе. Бывают такие дни, что с ног собьешься. Дачи разбросаны, детей много, часто ночью вызывают к больным. Фонарей в поселке нет, грязь по колено, бредешь во тьме за несколько километров от дома, возвращаешься под утро, а через два-три часа вставай и опять принимайся за работу. Прощаясь, Светлана крепко обняла подругу.

Анастасия Васильевна поднялась на высокое железнодорожное полотно. Зеленый плащ Светланы еще виднелся, но вот он исчез за водокачкой. Анастасия Васильевна смотрела на поселок. Утро стояло пахучее, солнечное. Сосны, омытые ночным дождем, высоко держали свежие кроны. Под солнцем сверкали крыши дач. Где-то играл духовой оркестр. Звуки музыки плыли над поселком то вспыхивая, то замирая. На душе у Анастасии Васильевны было грустно и тревожно.

Валуева на МИС не было. Секретарша сказала, что инженер, возможно, приедет вечером, он в Сиверском лесхозе, а государственная комиссия в лесу: там будет проводиться испытание корчевальной машины Армякова. Сам Армяков должен приехать из Ленинграда девятичасовым.

Анастасия Васильевна вышла на крыльцо конторы и увидела Армякова, спешившего к МИС. Она пошла ему навстречу.

— Что? Все на участке? — спросил ее Армяков. — Идемте, идемте.

Она едва поспевала за ним. Его короткие ноги делали удивительно большие шаги. Соломенная шляпа порхала перед ее глазами, тощий портфель описывал в воздухе полукруги, казалось, что его маленькая фигура взлетала на воздух, отталкиваясь от земли простыми русскими сапогами. «Мужичок с ноготок», — весело подумала Анастасия Васильевна. Ей нравилась его живость, энергия, открытое лицо и широкая улыбка. У таких людей характер открытый, добродушный. Ведущий конструктор коллектива механизаторов института, кандидат технических наук, а держится просто, скромно.

Армяков обнаружил на дороге след трактора. Здесь прошла «его машина». Следы привели к болоту. Из-под сапог Армякова только брызги полетели. Анастасия Васильевна едва поспевала за ним, а Армяков мчался вперед, не оглядываясь.

На опушке леса он увидел «свое детище». Тракторист и механик, тот самый, который показывал Анастасии Васильевне «якорь», возились с мотором.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Армяков, бросаясь к ним. — Третий раз срываем испытания! Что, что с мотором!

— Не волнуйтесь, Иван Петрович. Сейчас пойдет, — спокойно сказал помощник конструктора, не по летам полный молодой человек. На нем был серо-зеленый плащ, клетчатая кепка, на плече, на длинном ремешке, висел фотоаппарат. — Сейчас все исправят. Лицом в грязь не ударим перед высшим судилищем, — добавил он усмехнувшись.

Армяков проверял тросы, лебедку, стойку и другие детали машины, по пути объясняя Анастасии Васильевне принцип действия. Посыпались цифры: расчетный вес машины, длина стальных клыков, производительность машины на легких и трудных пнях, ее стоимость. Потом конструктор заговорил о преимуществах его машины перед теми, что выпускались заводами раньше.

В это время помощник Армякова крикнул: «Поехали!» — и мощный тягач корчевальной машины тронулся.

Армяков, не разбирая дороги, бежал за трактором. Корчевальная машина плыла по размокшей земле, подняв вверх стальные клыки, похожие на бивни слона.

Из-под нее выплескивали фонтанчики жидкой грязи и обливали шляпу и плащ Армякова.

На просеке машину встретила комиссия. Неподалеку от просеки пыхтел маленький трактор. Две девушки подрубали корни елового пня, зачаленного тросом. Анастасия Васильевна подошла к ним. Девушки сказали ей, что они работают в лесничестве, корчуют пни, чтобы вырыть канаву, осушить болото.

— Тяни! — закричала трактористу рыженькая девушка.

Трактор натужно запыхтел, трос натянулся, а пень — ни с места.

— А, чтоб тебе пусто было! — с сердцем воскликнула вторая девушка, худая и высокая. — Опять берись за лопату!

Возле пня лежал бугор свежей земли. Прежде чем подрубать корни, их надо отрыть. Отрыли, но недостаточно. Девушки жаловались на «адову» работу. Анастасия Васильевна сочувствовала им. Пень тащит трактор, но сколько приходится человеку потратить физических сил, чтобы откопать пень! Она-то хорошо знает. Лопата и топор — родные братья мотыги.

Девушки обрадовались, когда им сказали, что их работу сделает новая машина. Трактор, тяжело приминая землю, подогнал машину Армякова к огромному пню. Стрела машины опустилась, стальные клыки вонзились в землю, пень ожил, задвигался, затрещали корневища, будто кто-то разрывал огромный кусок парусины, и пень, подхваченный боковыми клыками, поплыл в воздухе. Черными змеями зашевелились корневища, посыпалась комьями земля.

— Несет, несет! Вот чудо! — воскликнула рыженькая девушка.

Да, машина делала чудеса. Она таскала из земли вековые пни, как гнилые зубы. И с какой быстротой! Минута-две, и пень качается в воздухе на стальных «руках», которые относят его туда, куда хочет человек. Просека преображалась на глазах. Зачернели полосы вывороченной земли, в свежих рытвинах заблестела вода, выкорчеванные пни, как гигантские пауки, выставили в воздух свои щупальца-корни. Идет машина, как танк в бой. Рокочет трактор-тягач, скрежещет металл, рвутся корневища, чернеют гнездовья пней, как воронки от снарядов, растут земляные валы, как окопные насыпи фронтовой полосы. Анастасия Васильевна мысленно перенесла машину в Хирвилахти. Несбыточные мечты!

Подошел Армяков, спросил, нравится ли машина, сказал, что на земляных валах через год-два вырастет зеленая щетка: древесные семена упадут на благодатную почву.

Член комиссии, старый лесовод, огромный толстяк с прокуренными седыми усами, узнав, зачем Анастасия Васильевна приехала на МИС, откровенно подивился:

— Маменька моя, откуда прикатила, а? Хаживал я в молодости по карельским лесам, хаживал. Дикая, неповторимая красота. Да. Скажу я вам, маменька моя, без ваших, извините, стараний лес вырастет. Уверяю вас, лысой земля не останется. В тайге на вырубках рыхлить почву? Пустая затея. Ни сил, ни времени не хватит. Много ли нацарапает покровосдиратель? Десятки тысяч гектаров вырубок, маменька. Подумайте.

— Вот мы и думаем, ищем выход, — возразила ему Анастасия Васильевна. — А что вы предлагаете?

— Я стою за мелиорацию, маменька моя. За мелиорацию. За непрерывную и беспощадную войну с заболачиванием. Не давайте вырубкам превратиться в болото, а бог сам посеет семена и произрастут на вашей карельской земле роскошные леса на удивленье нашим потомкам.

— А я за комплекс, — вмешался в разговор Армяков. — Пустить в ход корчеватель, канавокопатель, рыхлитель. Одной мелиорации мало.

— Э, батенька, зачем Карелии ваш комплекс? Дайте ей мелиоративные станции, увидите, что я прав, — возразил член комиссии. — Карелии нужна мелиорация, а всякие рыхлители ни к чему.

— Вы за комплекс, — Анастасия Васильевна посмотрела на Армякова, потом перевела взор на члена комиссии. — Вы за мелиорацию. Столяров — научный сотрудник опытной лесной станции — за сохранение молодняка на вырубках, профессор Коронатов — за аэросев, а мы — лесники, за то, чтобы на вырубках росли новые леса. Нас тысячи. На Дальнем Востоке, в Сибири, на Урале, в Белоруссии — всюду, где растут леса и идет заготовка древесины, наши лесоводы набивают мозоли на руках мотыгами, лопатами, топорами, затрачивают много сил, а производительность труда мизерная, и никого это не удивляет, не волнует, не тревожит, кроме нас самих, лесоводов. Так откройте же ворота вашей технике! Не держите ее под замком, пустите в леса. В 1936 году в Лодейном Поле работала в лесу плуг-сеялка, в Шатурском леспромхозе двадцать лет назад провели экспериментальный сев сосны, почву подготовили фрезой и катком-плугом. Техника лесного хозяйства существует давно и все время пополняется новыми изобретениями. Где же она?

Член комиссии слушал лесничую, покусывая прокуренный седой ус, Армяков задумчиво смотрел то на лес, то на свою машину.

— А верно, где она? — Член комиссии качнул своей огромной головой. — Где техника? Изобретаем, испытываем, пишем протоколы. Мало мы трясем технический совет. Путевку в жизнь дает он? Он разрешает выпуск машин в серию? А все ли он делает, чтобы изобретения быстрее шли в жизнь?

— А наша МИС тоже любит проволочку, — заметил Армяков с недоброй усмешкой. — Мой корчеватель вы три года испытываете!

— Батенька мой, как вам не грех! Машина-то стала лучше, сознайтесь. Наши замечания пошли вам на пользу.

Армяков сердито посмотрел в спокойное лицо толстяка, хотел промолчать: от члена комиссии зависела судьба корчевателя, но не выдержал и вскипел:

— Любую машину можно совершенствовать без конца! Годы продержать в лаборатории, пока добьешься идеального образца. А в это время лесоводы пусть поднимают лесное хозяйство голыми руками. Так, что ли?

— Позвольте, Иван Петрович, — мягко возразил конструктору старший инженер МИС. — За вашу машину мы отвечаем. Мы даем рекомендацию.

Круглое лицо Армякова еще больше порозовело, он взмахнул руками, словно отталкивал от себя падавшую на него стену, раскрыл рот и… ничего не сказал.

Анастасия Васильевна слушала, смотрела то на одного, то на другого.

— Товарищи, неужели забракуете, — горячо воскликнула она. — Посмотрите: машина выворотила гору пней за три часа. А если тысячи таких машин в наши леса? Лесоводы всей страны скажут вам спасибо.

Толстяк наморщил лоб, а Армяков благодарно улыбнулся ей одними глазами.

Корчеватель работал до полудня. Комиссия дала машине положительную оценку. Живое, открытое лицо Армякова улыбалось. Умные, острые глаза блестели. Все в нем, казалось, пело, ликовало: «Приняли, приняли!»

Анастасия Васильевна горячо поздравила его.

— А дальше? — спросила она, радуясь его радостью.

— Дальше? — переспросил Армяков и уверенно тряхнул большой головой. — Дальше бумаги пойдут в технический совет, а мы начнем действовать. Коллектив института окажет нам соответствующую помощь. Конечно, потребуется еще много сил и энергии, пока машина выйдет в серийное производство. Но она выйдет!

Его оптимизм, вера в свое дело, неистощимая энергия заразили Анастасию Васильевну. Настроение ее улучшилось. Сейчас будущее лесничества представлялось ей в ином свете. Армяков не отступится от своего, а таких, как он, вероятно, в институте не один человек. Армяков работает под одной крышей с профессором Коронатовым. Авиация и наземная техника. И то, и другое реально для лесного хозяйства. Остается ждать. Довольный результатами испытаний, Армяков пригласил Анастасию Васильевну после обеда посмотреть работу канавокопателя, созданного под его руководством коллективом конструкторов института. Канавокопатель работал на проспекте Яковлева. Проспект представлял из себя просеку, прорубленную в лесу. На нем было несколько веселых дачных домиков с большими усадьбами, решетчатыми заборами и собаками на цепи. Немногочисленные дачники высыпали на террасу смотреть «чудо». Два трактора с натугой тянули машину, похожую на крылатое насекомое исполинской величины. Под солнцем блестела сталь лемехов и крыльев-очистителей. Громадина с металлическим лязгом припадала к земле, лемех врезался в почву, а крылья очистители укладывали отрытую землю в вал. Тракторы с урчанием поползли вперед, оставляя за собой свежевырытую канаву. Канава быстро заполнялась водой, хлынувшей ручьями с лесного склона. Машина крушила на своем пути кусты, резала вязкую почву, выбрасывала вместе с камнями на поверхность земли веками нетронутые пласты почвы. Двигалась она довольно проворно. За ней приходилось почти бежать.

— Ну, как? — спросил Армяков Анастасию Васильевну. — Нравится вам наша машина?

— Машина замечательная! — Ее бы в наши леса. Осушать болота, рыть противопожарные полосы.

— Вам очень долго ее ждать придется, — невесело отозвался Армяков.

— Неужели ее забраковали? Не приняли на МИС?

— МИС-то приняла…

— Ну и что же? Опять технический совет, да?

— Нет. Технический совет одобрил, но на этом дело и закончилось. Три года наши механизаторы улучшали образец, испытывали здесь, и в Латвии, а воз и ныне там. Роем дачникам канавки, чтобы машина не заржавела.

— Черт знает, что творится! — возмутилась Анастасия Васильевна. — Что же нам, лесоводам, умирать с мотыгой?

Армяков посмотрел на грохочущую машину, на бурлящую воду в свежей канаве, на ватагу мальчишек, которые с восторженным криком неслись за канавокопателем, и тряхнул большой головой.

— Не унывайте. Мы, механизаторы, народ упрямый. Рано или поздно наш канавокопатель пророет себе путь и выйдет на лесные просторы страны.

— Время, время не ждет, — с горечью заметила Анастасия Васильевна.

Она вернулась в комнату МИС. Здесь ей сказали, что инженер Валуев в кабинете старшего инженера.

Видно, Анастасия Васильевна задела конструктора за живое, если он заговорил так горячо и без всяких предисловий. Да, верно, его якорь валяется на складе. Ей кажется это странным? Ему тоже. Его опытный образец покровосдирателя ест ржавчина, а в Норвегии значительно позднее сконструировали нечто подобное его «якорю», выпустили в серию и направили в леса.

Конструктор замолчал.

Анастасия Васильевна с молчаливым сочувствием и уважением слушала его. Какой он порывистый, нервный. Даже спички со стола берет рывком. Курит короткими затяжками, дым изо рта выпускает отрывисто. Ходит по комнате быстро, а если остановится, то и тогда его крепкая, приземистая фигура все время в движении. Говорит отрывисто, жестикулирует, берет стул за спинку и вертит его. Беспокойный взгляд крупных, миндалевидных глаз устремлен не на собеседника, а поверх его головы, вдаль. С таким человеком чувствуешь себя беспокойно. Он, как бурная река: не знаешь, выплеснет она тебя на берег или внезапно ударит о камни.

— Но я сам виноват. Мне нужно было не отступать. Доказать в техническом совете, добиться своих прав. Да и времени мне стало жалко. Наш коллектив конструкторов увлекся новой идеей. Фреза, потом ротационный покровосдиратель. Чертежи, расчеты, изготовление опытных образцов. Время пролетело незаметно. Сейчас в Сиверском лесхозе испытываем еще одно орудие рыхления лесной почвы. Если МИС примет, а в техническом совете появятся препятствия, то на этот раз мы не отступимся.

Мне говорили: вы просите чертежи. Зайдите завтра в институт, — неожиданно для нее закончил Валуев, извинился: его ждут, и стремительно вышел из кабинета. не дав ей возможности опомниться и поблагодарить.

Какие упорные, целеустремленные люди! — думала Анастасия Васильевна. — Такие добьются своего!

Уезжая, она постояла на взгорье, смотрела на МИС, — на крышу склада, на контору. По двору ходил мужчина в соломенной шляпе. Конечно, это Армяков хлопочет возле своей корчевальной машины. Она пожалела, что не попрощалась с ним.

Погребицкий защитил диссертацию и собирался отметить это событие банкетом.

Нина, встречая его дома, попросила рассказать, как прошла защита.

— Первым, Ниночка, защищал диссертацию какой-то серенький преподаватель Лесотехнического института Поволжья. Докладывал скучно, таблицами занял всю стену зала. И что удивительно: ни одного голоса против, хотя почти все зевали, пока он защищал. Моя диссертация, мне кажется, вызвала оживленный интерес. Во всяком случае, слушали меня с большим вниманием.

По словам Погребицкого выходило, что все прошло, как нельзя лучше, — ученый совет остался им доволен.

Нина слушала, преданно глядя ему в глаза.

— Как хорошо, Аркадий. Я так рада за тебя. — Она обвила его шею руками, приникла. — Милый, ты теперь кандидат наук. Скажи, дорогой, а трудно добиться докторской степени? Как Окуневский?

На холеном лице Погребицкого блуждала неопределенная улыбка.

— Доктор наук… — он пожал плечами. — Не боги горшки обжигают, Ниночка. Главное — связи, свой круг людей науки… Но пора накрыть стол, дорогая. Скоро гости начнут съезжаться.

Нина смотрела, как он расставлял на столе хрустальные бокалы, и думала: «Связи, свой круг людей…»

— Послушай, Аркадий, а Пивоваров говорит: главное — знания, новаторство, проникновение в неисследованные области науки…

— Пивоваров? Ты с ним знакома?

Погребицкий остановился с бутылкой шампанского на полдороге от буфета к столу.

— Да. Он приезжал в Хирвилахти и жил в нашем доме с неделю. Алексей считается с его мнением.

— Пивоваров! Подумаешь, авторитет! Без связей имени в науке не создашь, будь хоть семи пядей во лбу. Твой Алексей — не глупый человек, у него есть способности к научным исследованиям, а чего он достиг? Сидит в лесу и пилит деревья, — Погребицкий поставил бутылку на стол, обернулся к Нине. — Я никогда не мог объяснить, почему ты выбрала его в мужья? — Нина молчала, перебирая пальцами бусинки янтарного ожерелья. Погребицкий самодовольно улыбнулся, поцеловал Нину в пушистый локон.

Он расставлял на столе приборы и мечтал вслух: теперь уже скоро он может получить квартиру в доме ученых, у него будет дача в живописной местности на Карельском перешейке.

Нина переодевалась в вечернее платье, рассматривая в зеркало свои красивые обнаженные руки.

— Аркадий, я уйду из Дома культуры. Мне надоел кружок самодеятельности.

— Тебе предлагали место в театре? — Погребицкий насторожился.

— Пока нет, но Горисолнцев обещал…

— Не понимаю. Ради пустых обещаний лишаться заработка? Неразумно, дорогая.

— Но, Аркадий, я получаю гроши…

— Вот-вот, именно гроши, — подхватил с живостью Погребицкий. Я давно хотел тебе посоветовать взять еще кружок. Театр для тебя — журавль в небе.

— Но я и так устаю, Аркадий, — жалобно воскликнула Нина.

— Я — тоже, — жестко подчеркнул Погребицкий. — Но я тебе не жалуюсь.

Нина поспешила переменить разговор, решив при случае отомстить своему милому за все обиды. Она притворно оживилась, но на душе у нее кошки скребли. В доме Погребицкий распоряжался один. С Алексеем было иначе. Она была полновластной хозяйкой, и муж ей во всем подчинялся. Но что мог дать ей Алексей? Он не умеет жить. Аркадий — эгоист, но она наберется терпенья и со временем приберет его к рукам.

Позвонила доцент Смирнова, сказала, что приехать не сможет: разболелся зуб.

Нина, пудрясь, спросила:

— Аркадий, почему ты не пригласил Пивоварова?

Он, все-таки, секретарь партбюро..

Погребицкий сердито отозвался, что Пивоварову в его доме нечего делать и говорить о нем он не желает. Нина повела бровями, но допытываться о причине не стала.

Снова зазвонил телефон. Профессор Дубов извинялся, что не может прибыть на званый ужин: у жены приступ печени. Через десять минут позвонил кандидат наук Басалаев и попросил не ждать его: у тещи сердечный приступ, вызвали неотложную.

— Что за чертовщина! Зубы, приступы… Как сговорились!

Погребицкий с сердцем убрал со стола лишние приборы.

В прихожей раздался звонок. Погребицкий повеселел.

— Нина, идем встречать.

Звонил дворник.

Назначенное время для сбора гостей давно прошло. Телефон молчал. Погребицкий нервно ходил по комнате.

Притихшая Нина сидела в уголке дивана. Принесли письмо от профессора Окупевского, в котором он довольно туманно говорил о каких-то объективных обстоятельствах, помешавших ему посидеть в приятном обществе. Письмо не на шутку испугало Погребицкого. Что случилось? Почему все отказались от его приглашения?

Домашняя работница вызвала Нину на кухню.

— Про Аркадия Владиславовича… непонятное что-то, — сказала она, протягивая Нине «Ленинградскую правду».

Нина, забыв о своем нарядном платье, опустилась на табуретку рядом с газовой плитой и дрожащими руками развернула газету. В глаза бросился жирный заголовок фельетона: «Через пень — в кандидаты». Она испуганно ловила глазами ускользавшие строчки. А с плиты на ее роскошный туалет летели жирные брызги. Домашняя работница потихоньку, чтобы не побеспокоить хозяйку, тащила с конфорки сковородку с гусем.

— Аркадий! — в отчаянии закричала Нина, вбегая в комнату.

Погребицкий выхватил из ее рук газету. Он пробежал глазами первый и последний абзацы фельетона и побледнел. «Следуя методу Погребицкого, из любого факта почти без труда можно создать солидный научный труд… Тщетно пытался воззвать к здравому смыслу и логике третий официальный оппонент доцент Пивоваров… Так, со скрипом, как говорится, через пень в колоду, но диссертация о корчевке пней была защищена… Члены Ученого совета, решив во что бы то ни стало втащить Погребицкого в науку, явно перестарались…» Строчки фельетона смешались в голове Погребицкого, бессмысленными глазами он смотрел на стол, уставленный хрусталем, серебром, дорогими яствами и напитками.

Нина, боясь пошевелиться, испуганно смотрела на пего.

Высоко в небе растянулся клин улетавших журавлей с вожаком впереди. Тревожное и жалобное курлыканье долетало до земли. Осень. Облетели листья с деревьев, оголились поля и луга.

Анастасия Васильевна шла с чемоданом по улицам поселка. Каким маленьким казался он ей теперь после Ленинграда! С радостным волнением она вглядывалась в окружающее, испытывая нежность к земле, небу, деревьям. Она шла медленно, втайне надеясь на встречу с Алексеем Ивановичем. Вот его улица. Проехала водовозка. Возчик в брезентовом плаще легонько нахлестывал буланую лошадь. Мальчишка с пронзительным свистом мчался по улице за собакой, девушка в голубом дождевике простучала сапогами по деревянному тротуару. Стайка детей шумно играла перед крыльцом Любомирова. Вдали показалась усадьба лесничества. По-осеннему плескалась река, на пустыре расстилалась порыжелая дернина. Ноги сами несут к дому. Ельник в серебряных каплях встречает у ворот, кланяется березка, шелестя редкими золотыми листьями.

Матвеевна, увидев дочь, удивленно и обрадованно всплеснула руками.

— Господи! А мы-то тебя беломорским ждали! Михайло Кузьмич собирался встречать.

Анастасия Васильевна обняла мать:

— Все благополучно, мама?

— А что нам сделается? Ты-то как съездила?

Анастасия Васильевна выложила из чемодана покупки.

Мать возилась у печи, расспрашивала про Ленинград, сама рассказывала о новостях в поселке. — Пока Анастасия Васильевна умывалась и переодевалась, Матвеевна уставила стол едой. Жареные рябчики, фаршированная щука распласталась на блюде, рыбники горкой лежали на тарелке, от противня с жареной ряпушкой шел душистый парок.

Пышный стол удивил Анастасию Васильевну.

Матвеевна призналась: принес Куренков.

— Сколько раз я просила ничего не брать от него!

Матвеевна сердито одернула передник:

— А чего есть? Одну картошку? Она мне в глотку не лезет.

— Плати Куренкову за рыбу и дичь.

— Да, не берет он, господи! Говорит, за дары природы брать деньги совестно. Не накидывайся на человека, Настя. Мне он приносит, не тебе. Моя воля принять аль отказать.

— Ладно, — махнула рукой Анастасия Васильевна. — Тебя не переубедишь.

Старуха обрадовалась, приняв слова дочери за разрешение делать по-своему, и то и дело подкладывала в Настенькину тарелку куски побольше и повкуснее.

— Начальство-то высокое не осерчало за телеграмму, Настюша? Слыхала я, Парфенов в конторе языком чесал: «Худо придется нашему лесничеству. Не простят своевольства».

— Ничего. Как-нибудь.

Матвеевна вздохнула:

— В мое время говорили: «Держи голову уклонно, а сердце покорно».

— То время давно кончилось, мама.

Помолчали.

— Не знаешь, мама, Алексей Иванович в поселке?

— Вчера в магазине видала. Сахар покупал.

Матвеевна поставила на стол закипевший самовар, блюдо свежей брусники, налила чаю себе и дочери.

— Он с своей развелся, что ли?

— Не знаю.

Старуха пошевелила губами:

— В нонешнее время любовь быстрая, свадьба скорая, глядишь год-два поживут и разбегаются в разные стороны. Характерами, мол, не сошлись. В наше время брак иначе понимали: поженил поп и до гробовой доски вместе.

В усадьбе послышались голоса. Матвеевна выглянула в окно:

— Наши идут.

— Позови их к нам, мама.

Рукавишников, дядя Саша и Парфенов вошли в комнату.

— С прибытием, Настасья Васильевна! — закивал с порога дядя Саша, быстро окидывая стол голодными глазами.

— Хорошо съездила? — улыбнулся Рукавишников.

Анастасия Васильевна пригласила всех за стол. Дядя Саша не заставил себя просить. Наскоро ополоснув руки под умывальником, он навалился на еду, ел много и все подряд. Рукавишников пристроился к самовару и рыбникам, Парфенов отказался от угощенья, но Матвеевна заставила его отведать заливного судака.

Анастасия Васильевна рассказала о беседе с профессором Коронатовым, о МИС, показала чертеж покровосдирателя, объяснила, как устроен «якорь» и каков принцип его действия.

— Мотыжку по боку? — не верил дядя Саша. — Царапалку склепать, и то чего нам стоит. А может, Зайцев нажмет на управление, а?

Рукавишников усмехнулся:

— Зайцев «нажмет»!

Все невольно рассмеялись.

— Ну, ладно, ежели такое чудо и свершится, добудет нам Зайцев якорь, а дальше? Самим в упряжку?

— Попросим трактор в леспромхозе, — ответила объездчику Анастасия Васильевна.

— Голуба, не даст. Он любит нас, как собака палку, — заметил дядя Саша, придвигая к себе блюдо с фаршированной щукой.

— Леспромхоз — не один Любомиров, — заметила Анастасия Васильевна, пряча чертежи в портфель.

Неожиданно для всех заговорил Парфенов.

— Чертежи Зайцеву? Он их спрячет в шкаф. Чертежи надо отвезти в управление и решительно требовать «якори» и аэросев.

Дядя Саша от удивления раскрыл рот. С чего вдруг Семеныч разъярился? Шел насупротив всех и вдруг полный назад. Неужто душа болит за общее дело? Аль мотыжка осточертела? Анастасия Васильевна испытующе смотрела на своего помощника, пытаясь понять его позицию. Парфенов встал, поблагодарил за угощенье и, сославшись на дела, ушел.

— Мотыжка! — многозначительно покачал головой объездчик. — Доняла и его наша, извиняюсь, техника.

— Почему вы не дали телеграмму о приезде? Я бы вас встретил. Ну, рассказывайте, рассказывайте, я вас так ждал! — Баженов радостно всматривался в оживленное лицо Анастасии Васильевны.

Он усадил ее на диван. Она рассказывала ему о встрече с Генкой, а он без конца перебивал ее восклицаниями и вопросами: «Так и сказал: тетя Ася не чужая? И лес помнит? Какая память у мальчика, а?» — и лицо его светилось от радости, будто она привезла не весть о сыне, а самого Генку.

Анастасия Васильевна дала ему фотокарточку, которую она взяла у Светланы. Баженов с жадностью смотрел на сына: Генка среди таких же, как он, курносых ребятишек — детский сад.

— Моя подруга, врач, — Анастасия Васильевна показала на карточке Светлану. — Обещала писать о Геночке.

— О, вы мой добрый гений! — Баженов поцеловал ее руку. — Я просто ожил. Сколько радости вы мне принесли! Я вас скоро не отпущу, как хотите. Вы — моя гостья!

Он ушел на кухню, поставил чайник, вернулся в комнату и опять посыпались вопросы, расспросы, и все о нем, о Генке. Вместе они накрывали на стол. Баженов достал из шкафа банку варенья, печенье, сыр. Пожалел, что нет конфет. Он украдкой наблюдал за своей гостьей. Она изменила прическу, темные волосы уложены тяжелым узлом на затылке. Они так хорошо оттеняют ее смуглое порозовевшее лицо. И в одежде ее он заметил перемену. На ней было хорошо сшитое платье из синей шерсти, тонкие чулки.

За чаем она оживленно рассказывала о встрече с профессором Коронатовым, восхищалась Армяковым и его машинами. Какой человек! Сколько в нем горения, страсти!

Затем Анастасия Васильевна осторожно поведала Баженову о Погребицком и его неудачной диссертации, о фельетоне в «Ленинградской правде». Она подала ему номер газеты.

Он прочитал фельетон, процедил сквозь зубы «м-да» и с лицом посуровевшим и отчужденным бросил газету на тумбочку. Наступило молчание.

— Я одного не понимаю, — начала Анастасия Васильевна. — Он преподает в Лесотехнической академии, научно-исследовательский институт лесного хозяйства рядом с академией, МИС под Ленинградом. Неужели он не мог проконсультироваться у специалистов? Как не стыдно было писать такую диссертацию?

Лицо Баженова стало злым, колючим.

— А, будь они прокляты! — Баженов откинулся на спинку стула. — Он мне прислал письмо, подлое, низкое… Как она могла разрешить?.. — Он резко встал, прошел к окну. — Расскажите лучше, как живет Ленинград? Что видели в театрах?

Анастасия Васильевна рассказывала о Ленинграде, а он задумчиво слушал ее. Потом заговорил о своих делах. С машиной дело подвигается вперед. Ему во многом помог Пивоваров. У него с ним регулярная переписка. Пивоваров договорился в Ленинграде со всеми учреждениями, и как только будут готовы чертежи, на заводе сделают опытный образец его машины.

Все более увлекаясь, Баженов начал рассказывать о делах в леспромхозе, о своем житье-бытье. Он чувствовал потребность поделиться с ней всем, что накопилось у него на душе за время ее отсутствия.

— Я так рада, что вернулась домой, в наш поселок, — сказала Анастасия Васильевна.

…В это время Стрельцова возвращалась из клуба.

Фильм «Сердца четырех» настроил ее на грустно-лирический лад. Сердце Анны Корнеевны жаждало любви и волнений. Ей так надоело жить одной! Она вдовствует с войны, годы уходят… Взор Анны Корнеевны не раз останавливался на Баженове с тех пор, как его покинула жена. Прикидывала Анна Корнеевна, как бы она выглядела в роли законной жены главного инженера. Почтительность ее сотрудников возросла бы неизмеримо, весь поселок завидовал бы ее счастью. Алексей Иванович не чета бывшему главному, Чистякову. Директор его ценит, рабочие любят, курсанты перед ним благоговеют. Живет один, ни на кого из женщин не смотрит… Самостоятельный мужчина.

Вот и его дом. Стрельцова остановилась напротив. В окне свет, белая занавеска задернута. Но что это? На белом фоне занавески появляются силуэты. Мужчина и женщина. Головы повернуты друг к другу. Стрельцова подошла поближе к окну. Мужской силуэт несомненно Баженова. Крупная голова, красивый профиль, широкие плечи. Но кто женщина? Мягкие линии коротковатого носа, округлый подбородок. Да, это ее профиль. Как ненавистно двигаются ее губы! О чем она говорит? Стрельцова едва удержалась, чтобы не ударить кулаком но стеклу. Распутная баба! Прибежала к одинокому мужчине в двенадцатом часу ночи!

В конце улицы вспыхнула песня. Стрельцова отбежала от окна. Песня удалялась. В тишине задорно звучали голоса: «Иду я вдоль по улице, а месяц в небе светится, а месяц в небе светится, чтоб нам с тобою встретиться»…

Стрельцова кипела от негодования. Он, такой образованный, деликатный, и не мог найти женщину лучше той грубиянки? Где его глаза?.. Силуэты исчезли. «Они» ушли в глубь комнаты.

Зло сорвала Анна Корнеевна на Куренкове. Мастер сидел у своего дома под ярким уличным фонарем и покуривал. Он был в лесничестве: Матвеевна сказала, что Настенька ушла куда-то по делам.

— Добрый вечер, Михаила Кузьмич, — задорно пропела Стрельцова. — Видала я, как вы сегодня тащили в «замок» полный мешок продуктов. Батрачите на своих новых друзей?

— Чего? — удивленно протянул Куренков.

— Слугой стали у лесничихи. Весь поселок над вами смеется.

Куренков окинул Стрельцову долгим взглядом, будто видел впервые эту полную женщину в добротном черном пальто и желтом берете.

— Считал я тебя, Анна Корнеевна, умной бабой, а на поверку оказалась ты круглой дурой.

— Что?! — взвизгнула Стрельцова. — Кто вам дал право оскорблять меня? Вы — хам! Хам!

Куренков усмехнулся:

— Еще чего скажешь?

— Вы не мужчина, а тряпка! Да, тряпка! А ваша лесничиха — шлюха!

— Слушай, Анна Корнеевна. — Куренков поднялся со скамьи и с тихой угрозой проговорил ей в лицо: — Попридержи язык. Не обливай грязью другую женщину, на себя погляди.

Стрельцова побелела, затряслась:

— Так вот вы как со мной!.. Хорошо… Я вам это припомню!..

Каблуки Стрельцовой дробно и гулко застучали по деревянному настилу, и вскоре она растаяла в темноте.

Куренков сердито плюнул и ушел в дом.

От полотна узкоколейки до четырнадцатого квартала метров двести. Но не прошла Анастасия Васильевна и десяти метров по лесу, как стали попадаться опаленные огнем сосны, а еще через несколько десятков шагов глазам открылась картина, заставившая сжаться сердце. На серо-пепельной земле черными трубами торчали стволы семенных деревьев. По углам участка чернели груды обгоревших сосен и елей семенной куртины, а там, где недавно весело шумел хвойный молодняк, торчали сизые головешки. Парфенов не понимал, зачем она таскает его по пожарищу? Чего она ищет на пепелище? Весной они потом поливали квартал, сеяли под мотыгу две недели подряд изо дня в день, от зари до зари, и вот огонь сожрал все за два часа. Весной она проявляла чересчур много усердия, не давала людям ни сна, ни роздыха: «Товарищи, работайте, старайтесь! Лесокультуры — наша надежда». От одной искры все обратилось в прах: и столетние семенники, и всходы. От надежд остался один пепел. И чего она так отчаянно восклицает: «Вот несчастье! Вот беда!» Пора бы ей, лесничей, привыкнуть к этому стихийному бедствию, а она ходит по участку, как среди могил дорогих родственников, только что не заплачет.

— Гаврила Семенович, расскажите все по порядку.

— Что тут рассказывать? Загорелось, тушили. Обычное явление. — Чего она взбеленилась? Закричала, ногами затопала: «Как вы смеете быть спокойным, равнодушным?» Дом что ли ее сгорел? Или он, Парфенов, поджег лес? Покричала, а потом притихла, обвела глазами пожарище и со вздохом уронила: «Столько трудов! Столько сил, ай-яй!» Всю дорогу ехала, не проронив ни слова. Когда приехали в поселок, потащила его в контору и потребовала, чтобы Любомиров вызвал к себе начальника лесовозных дорог. Парфенов досадовал, что пожар случился в ее отсутствие. Впрочем, его вины нет. Лес загорелся от искры паровоза. Леспромхоз давно обещал поставить искроуловительные сетки, но машинистам сетка не нравится. Сетка, видите ли, уменьшает тягу топки, не та скорость…

Начальник узкоколейной железной дороги — толстый, почти круглый, с расплывшимися чертами лица — выслушал «речь» лесничей, в которой то и дело мелькали слова: «безобразие», «суровая ответственность», «противопожарная безопасность» и сказал, что он считает пожары на дороге неизбежными.

— Вы считаете? — Анастасия Васильевна задохнулась, словно от дыма пожарища. — Вы хладнокровно уничтожаете народное достояние, пускаете по ветру миллионы рублей! За такие дела судить надо!

— Думайте, что говорите! — закричал начальник дорог. — Вы не прокурор, товарищ Самодветова, а лесничая. Вам нужен штраф? Вы его получите.

— Какое бесстыдство! — воскликнула Анастасия Васильевна, взглянув на Парфенова, как бы обращаясь за его поддержкой, но ее помощник усиленно рассматривал свои ногти. — Совесть потеряли! Чувство долга перед государством… Чьими деньгами вы платите штраф? Государственными! Не очень хлопотно перемещать деньги из одной кассы в другую. Вас не волнует гибель леса, да?

Начальник дороги побагровел, хотел что-то сказать, но Любомиров опередил его.

— Пожары в лесу — страшное зло для нас. Как же нас, лесозаготовителей может не волновать гибель леса от огня? — Он мягко стал оправдываться. Она ведь знает, что леса всюду горят. Что такое пожары в карельских лесах по сравнению, скажем, с Сибирью или Дальним Востоком? Там огонь пожирает десятки тысяч гектаров тайги в один год. Лесничая обвиняет его так, будто ему выгоден пожар. За всеми и за всем не углядишь. В прошлом году электромеханик на участке Савенкова не загасил печку в будке и ушел в поселок. Сгорела будка, шесть электропил, занялся лес, потушили пожар только на третий день. Сколько погибло ельника! Чудесная резонансовая ель. Огонь сожрал много леса на корню и несколько сот кубометров разделанной древесины на верхнем складе.

— Вот приказы. — Любомиров положил руку на синюю папку. — У мастеров на руках кошт. Все противопожарные мероприятия предусмотрены.

— На бумаге, — выразительно подчеркнула Анастасия Васильевна.

— Неверно, — возразил Любомиров. — Мы с вами проводили и проводим все мероприятия в жизнь. А что касается искроуловительных сеток, то с сегодняшнего дня ни один паровоз без сетки из депо не выйдет.

Любомиров выразительно посмотрел на начальника дороги. Тот утвердительно кивнул головой.

Анастасия Васильевна с горечью и неостывшая возмущением говорила Парфенову, когда они покидали контору:

— Обещают и не выполняют. Лес горит, мы штрафуем, и так продолжается все время. Почему вы не приучили их беречь лес? Вы с ними столько лет работаете!

— Попробуйте вы приучить, — со скрытым злорадством ответил Парфенов. — Я посмотрю, что у вас получится. Думаете, в Деревянке, Пае, Пяжневосельге да и в других леспромхозах Карелии нет пожаров? Там похлеще нашего горят леса. В одной Пяжневосельге за последние годы тридцать кварталов леса сожрал огонь. Лесники давно бьют тревогу, рабочие лесозаготовители возмущаются, а руководство равнодушно. Если по вине директора завода сгорит цех, его под суд, а с наших лесных царьков — штраф. И деньги не из их карманов, а государственные. Их только собственная подпись на акте. Сожжет такой вельможа лесу на миллион и сваливает на стихию. Они — поджигать, а мы — тушить.

Парфенов замолчал, но в душе его продолжала кипеть желчь. Он посмотрит, как она станет осуществлять свои планы.

Надеется горы своротить.

Анастасия Васильевна приехала в Крутогорск. Зайцев выслушал ее рассказ о поездке в Ленинград и огорчился. Миновала святозерская гроза, новая надвигается. Кто ее просил ходить в Ленинграде по научным учреждениям и рассказывать о неполадках в лесном хозяйстве Карелии?

Но все-таки он внимательно разглядывал чертежи «якоря».

— Семен Петрович, «якорь» очень несложный механизм. Баженов — главный инженер леспромхоза — говорил нам, что Онежский завод такой заказ, вероятно, сможет взять. Как бы нам добиться. Поговорите, Семен Петрович, в управлении. Весной сеять под «якорь», а? Двести рабочих заменяет. Сколько он нам вырубок вспашет! — На щеках Анастасии Васильевны играл легкий румянец, глаза блестели.

Зайцев долго думал, тер лоб сухими и желтыми, как воск, пальцами и вздыхал. Да, конечно, очень соблазнительно получить такой механизм для лесхоза, но…

— Может, подождем, а? — осторожно заметил он, поднимая на лесничую усталые глаза. — Получается как бы наперекор управлению: «Вот, мол, мы добыли чертежи. К весне сделайте нам «якори». Наш лесхоз ждать не может…»

— Семен Петрович, увидите, сделают «якори» и для нас и для других лесхозов. Поручите мне чертежи. Я поеду и все объясню.

— Да, нет. Я уж сам съезжу. — Сухие ладони Зайцева, разгладили чертеж.

— Конечно, — подхватила Анастасия Васильевна. — Везите сами. Вы имеете право требовать. Вы отвечаете за лесхоз. И ничего не бойтесь, Семен Петрович. Поэнергичней действуйте. На Онежском заводе сделают якори.

Зайцев тяжело поднялся из-за стола и запер чертежи в несгораемый шкаф. Анастасия Васильевна проследила за его рукой, прячущей ключик в бумажник, кивнула головой на шкаф.

— Надеюсь, вы их туда ненадолго?

Зайцев промолчал. Анастасия Васильевна попрощалась и ушла.

Осень. Днем и ночью летят птицы на юг. Стаи уток, гусей, лебедей устремились к берегам далеких стран, где царствует вечное лето. Пожелтели камыши на озерах, оголились лиственные леса. Мягкий ковер из опавшей листвы пламенеет золотисто-багряными красками. Огненно рдеют тугие кисти рябины. На седых мхах — рубиновая россыпь спелой клюквы. Пожелтела, увяла трава. Только багульник, брусника и толокнянка зеленеют на кочках. В лесу свежий, пряный воздух. Пахнет грибами, сырой землей, прелой листвой. Тихо в лесу. Только работяги-дятлы стучат, да в ельнике посвистывают синицы.

Под сапогом Парфенова хрустнула сине-алая сыроежка. Из черничника шумно поднялся глухарь и, цепляясь мощными крыльями за ветви деревьев, полетел в чащу. Парфенов вскинул ружье. Прогремел выстрел. Глухарь тяжело упал на землю. Парфенов поднял птицу за лапу. Голова глухаря волочилась по траве. По толстой с зеленоватым отливом шее алой струйкой стекала кровь.

Анастасия Васильевна укоризненно посмотрела на охотника.

— Мы пришли работать, а не охотиться.

Парфенов невозмутимо молчал. Он спрятал свой трофей в густых ветвях ели.

— Начнем перечет от Светлого ручья?

— Да, — коротко ответила Анастасия Васильевна.

Вот уже целый час идет лесничая со своим помощником по лесу, и оба молчат.

В сосновом бору земля покрыта глянцевитым настилом игольника. Вековой настил хвои скрадывал шорох шагов. Валуны, подернутые лишайником, тяжело и навечно осели к лесной земле. Смутный ропот пробежал по вершинам деревьев и мгновенно стих. Ухо Анастасии Васильевны уловило тонкий свист рябчиков в ельнике.

На поляне неподвижно стояли одинокие березы, бесшумно роняя на поблекшую траву последние червонно-желтые листья. Словно завороженная, следила Анастасия Васильевна за редкой золотой метелью. Сорвется березовый лист и долго кружится в воздухе, будто место выбирает, куда лучше упасть. Осень. Пора увядания. И лишь вереск — вечнозеленый кустарник — цветет и цветет. Нежные веточки с хвоевидными листочками усыпаны мелкими лилово-розовыми цветами. Ему не страшна осень. Иногда он и снег встретит с еще неувядшими цветами. Живучее растение. Он заполнил все поляны, прогалины, просеки, щедро украсил осеннюю землю.

— Лось прошел. — Парфенов показал на свежий погрыз на сосне.

Анастасия Васильевна удивилась. Парфенов говорил с ней только о деле, и то в случае крайней нужды. Она искоса взглянула на грузную фигуру Парфенова, облаченную в синий свитер и ватник: он боялся простуды и во все времена года тепло одевался.

Парфенов обошел сизо-зеленый куст можжевельника с пустыми тенетами паутины на тех ветках, где повис красный лист осины и, не глядя на свою спутницу, спросил:

— Вы отдали чертежи Зайцеву?

— Да.

— Напрасно.

Анастасия Васильевна молчала, ожидая, что он скажет: пусть выскажется дальше.

Парфенов сбил хлыстиком гриб, наколотый на сухой сучок осины — плоды старания белки, сушившей грибы на зиму — и продолжал: — У старика поджилки трясутся, когда ему приходится обращаться к начальству, даже по делу.

Анастасия Васильевна молча подняла брови.

— Он нас терпеть не может! — зло выдохнул Парфенов, кроша сапогами рыжики, густо усеявшие землю.

— Вполне возможно. Я многим неприятна.

Она спокойно продолжала свой путь. С минуту Парфенов шел молча, искоса поглядывая на ее статную фигуру, на непокрытую голову с тяжелым узлом волос на затылке. Вороха опавшей листвы шуршали под сапогами. Он сорвал рябиновую огненно-красную кисть, пожевал терпкие ягоды, сказал с сердцем:

— Стоило ломать копья, чтобы леспромхозовские мыши съели чертежи!

— Я тоже боюсь, как бы старик нас не подвел, — призналась Анастасия Васильевна.

— Вот-вот! — живо подхватил Парфенов. — Не теряйте времени. Заберите у Зайцева чертежи и везите в управление.

— Подождем… Он обещал…

— Да не верьте вы ему, — досадливо поморщился Парфенов. — Зря время растеряете. Пока решат в управлении, да и решат ли?..

— Да, это так, — согласилась Анастасия Васильевна, осторожно ступая по земле, покрытой крохотными елочками.

— Так действуйте! — горячо воскликнул Парфенов. — Вы такая решительная и вдруг…

Он замолчал под внимательным взглядом лесничей:

— Почему вы вдруг забеспокоились о судьбе леса?

Парфенов усмехнулся:

— Я хотя и плохой, но, все-таки, лесохозяйственник, а не пекарь.

— Верно, — невозмутимо подтвердила она.

Парфенов наглухо застегнул ватник, поправил, на плечо ремень ружья, обошел лежавший на пути замшелый валуи и незаметно отдалился от Анастасия Васильевны, а она шла и ломала голову над словами Парфенова, ища причину перемены в отношения своего помощника к делам лесничества. Она верила и не верила в его искренность.

Хвойное море, неувядаемая краса земли карельской, могучий бор. От Светлого ручья — давней вырубки — тянутся нетронутые лесные массивы на сотни километров, обрываясь где-то у истоков реки Суны.

У Светлого ручья — молоденький березняк. В березняк забралась темно-синяя пышная ель-семенник. Лапник ели окроплен желтыми березовыми листьями. Светлая роща осталась позади. Анастасия Васильевна и Парфенов углубились в бор.

Нелегкая работа — наметить делянки для рубки. Каждую делянку промерь, отграничь от соседней визирами, поставь на углах и перекрестках окоренные столбы, пересчитай все деревья на лесосеке — запас леса, раздели запас по породам, сортиментам, учти крупный, средний и мелкий лес и потом в конторе посидишь не один вечер над чертежами лесосек, перечетными ведомостями, чтобы правильно, по таксе оценить лес, который начнет рубить леспромхоз. А сколько труда надо, чтобы проклеймить каждый оставленный на корню семенник!

Вся эта работа называется коротко — сделать отводы, а отнимает она у лесничего и его помощника почти все время и все силы. С утра до вечера на ногах, и так не один день, и не один месяц.

Парфенов ворчал: «Каждое дерево брать на учет — невозможно. Раньше бывало на глазок прикинешь и ладно. Лесорубочный билет — не паспорт. К чему такая точность?»

Анастасия Васильевна не обращала внимания на недовольный вид своего помощника и требовала от него тщательного учета зеленого золота в кладовых Хирвилахти. Как-то Куренков принимал и проверял под руководством Баженова лесосеки и с обычной хитроватой усмешкой сказал своему приятелю: «Тютелька в тютельку. И площадь, и запас, и таксация. При твоем царствовании, Гаврила, то недобор, то перебор был, а в общей сложности мы по были в накладе». Иди, пойми этого хитрющего. белоруса. То ли он восхищается точностью Самоцветовой, то ли жалеет о прошлом, когда лесорубы при попустительстве Парфенова свободно хозяйничали в лесах Хирвилахти.

Сыро, холодно в лесу. Устал Парфенов, ждал, когда «утопается» его начальница. Но она, видно, не думает об отдыхе. Петляет среди деревьев, лицо серое, будто покрылось лесной паутиной. Тяжелые рабочие ботинки и лыжные брюки намокли от росы, на куртке и платке застряли хвоинки. По лесу ходить тяжело. Валежник, камни, кочки, болотца, гнилые пни под мхом, хлесткий кустарник, колючий хвойный молодняк, взгорье, низины, топкие берега речушек, ламбушек, заросли осинника — в ином месте без топора не проберешься.

Спина у Парфенова взмокла. Расстегнуть ватник опасно — схватишь простуду. Как ни скучно жить, а умирать не хочется. Сейчас бы хватить грамм двести да закусить жареным рябчиком у костерка. Ни черта ей не делается. Заболела бы на недельку. Он сам бы делал отводы, из кожи вон не лез бы, а потихоньку, полегоньку, не в ущерб здоровью.

— Год урожайный, — Анастасия Васильевна показала на верхушки слей, густо усыпанные рыжими шишками.

Парфенов прислонился к стволу сосны и стал вытирать платком потный лоб.

— Отдохнем, Гаврила Семенович, если вы устали.

— Пора. Четыре часа топаем по лесу без передышки, — сумрачно обронил Парфенов, садясь под сосной.

Анастасия Васильевна достала из сумки сверток с едой и дружелюбно предложила:

— Хотите пирога с грибами?

— Благодарю. У меня есть свои харчи,

Парфенов жадно поедал печеного окуня и глядел куда-то в чащу, явно показывая начальнице, что он не намерен за трапезой вести беседу.

Под осиной с редкой, ярко-красной, пылающей листвой что-то ворочалось, кубарем каталось в ворохе листьев, потом лиственная круглая охапка чуть приподнялась над землей и поплыла. «Ежик, — догадалась Анастасия Васильевна. — Заготавливает подстилку на зиму». На ее колени упала сверху еловая шишка. Она подняла голову и увидела на сучке белку. Рыжеватый зверек забавно умывался лапками. Чуть повыше, в ветвях возилась еще одна белка. Анастасия Васильевна подумала: «Белок много — урожай шишек хороший, семян много. Как бы собрать побольше шишек? А вдруг Зайцев добьется аэросева?»

И задумчиво глядя на березку, на тонкие нежные ветви без листьев, что походили на девичьи распущенные косы, она мысленно представила себе весну в Хирвилахти: на вырубках «пашут якори», лесорубы помогают сеять, молодежь поселка пришла на воскресник, а над лесом кружит самолет и сеет с неба на пустынную лесную землю семена хвойных…

Вдруг сидевший напротив нее Парфенов хрипло крикнул, вскочил, подбежал к ней, грубо схватил под руки и поволок по земле, и тотчас же за ее спиной что-то громко хрустнуло и тяжело ударилось о землю.

И только когда она увидела в двух шагах от себя поверженную ель, она поняла, что произошло. По ее спине пробежал холодок. На бледном лице Парфенова блуждала странная улыбка. Не глядя на нее, он проговорил глухо:

— Вижу, клонится ель. Мне бы раньше крикнуть, а я глазам не поверил. Думаю, померещилось…

Анастасия Васильевна поднялась, чувствуя слабость во всем теле.

— Спасибо вам, Гаврила Семенович.

Парфенов молча снял висевшее на сосновом сучке ружье и, привычно вскинув его на плечо, сказал:

— Ну, что ж, продолжим работу.

Уходя, Анастасия Васильевна покосилась на древнюю старуху-ель, едва не убившую ее. Серый замшелый ствол, как в струпьях, пожелтевшая хвоя, трухлявые корневища, похожие на огромные паучьи лапы.

Столяров сдержал обещание, приехал в Хирвилахти. В вагончике лесорубы приняли его за своего. Одет, как они: куртка нараспашку, шапка сдвинута на затылок, сапоги. Столяров охотно сел играть с ними «в дурачки» Тасуя колоду растрепанных карт, по привычке улыбался. Оксане казалось, что он улыбается ей одной. Она подмигнула Хольме мол, парень ничего, видно недавно завербованный, и чтобы подразнить своего Петруся — тракториста, запела, кокетливо щурясь на Столярова:

Петр обиделся, а Оксана залилась веселым смехом. Когда на развилке Анастасия Васильевна и Столяров сошли с поезда, Оксана решила, что лесничая наняла нового лесника. Высунувшись из окна вагончика, она озорно крикнула:

— Эй, парень! Приходи на тринадцатый! — и пропела игриво:

Столяров улыбнулся, Анастасия Васильевна рассмеялась.

— Федор Иванович, вы произвели на девушек хорошее впечатление. Кстати, «в дурачки» вы играли с Куренковым, нашим лучшим мастером.

— С Куренковым? Это тот, который разработал новую систему валки деревьев? В нашей Деревянке его прекрасно знают. Лесорубы работают по его методу. Вот какие люди в вашем коллективе!

Анастасия Васильевна подняла воротник полушубка:

— Люди хорошие, но неприятностей от них лесничеству много, Федор Иванович. Все их помыслы направлены на одно: кубики. Как можно больше кубиков. Скорее свалить лес и превратить его и кубометры. А после — хоть потоп! Рубим и рубим лес без оглядки. Хватимся, когда вместо лесов в стране раскинется царство сорняков и пустырей. Дальше молчать нельзя, Федор Иванович. Газеты, радио подняли на щит лесную промышленность. Правильно. Важная отрасль народного хозяйства. Но ее питает лесное хозяйство. Подрубаем сук, на котором сидим.

Столяров с улыбкой смотрел на лес. Красота! Сосны-великаны. Кроны — белые облака на золотистых стволах. В дремоте застыли ели. Их ветви снизу кажутся гигантскими лапами неведомого зверя. Лиственный лес — черный, неживой, только у берез ветви — кружева, и стволы белее снега. Лесной воздух кружит голову, наполняет силой. Тишина. Изредка хрустнет ветка да прошумит в чаще перелетевший с дерева на дерево глухарь. На снегу — царапины. Беличьи следы. Столяров крикнул во всю силу легких:

— Э-ге-ге-ей!

Лес ответил перекатным эхом. Столяров качнул молодую елку. Снежная пыль осыпала его.

«Дурачится, как мальчишка!» — подумала Анастасия Васильевна.

Да, зимний лес сказочно красив. Деревья в густой бахроме инея. Сверкание мрамора, парчи, серебра и алмазов, розовые блики утреннего солнца на шапках сосен. Нерушимая тишина в дремучем снежном царстве. Стоит лес, величественный, безмолвный, безразличный к тому, что делается на земле. Но скоро сюда придут люди и нарушат торжественную тишину. Анастасии Васильевне становится жаль красавца. Вырубят, вытопчут, а нового леса на этом месте ей не увидеть: посеянные семена прорастут, но дерево растет так медленно, а жизнь человека так коротка…

— Посмотрите на эту елочку. — Столяров коснулся рукавицей хвои дерева. — Считали, сколько таких и поменьше на гектаре? Я считал в Деревянке. До двух тысяч. А знаете, сколько остается на вырубке целыми и невредимыми после валки леса? Половина. Около тысячи штук. Великолепная смена старому лесу.

— Наших бы лесорубов в вашу Деревянку, остались бы на вырубках от молодняка рожки да ножки.

— А я думаю, — мягко начал Столяров. — Ваши лесорубы такие же, как наши.

— Поживете, поработаете, увидите, — невесело отозвалась Анастасия Васильевна.

— Непременно поживу с недельку, — улыбнулся Столяров.

Из лесу вышли на вырубку. По снежной пелене разбежались елочки, черные, словно отлитые из металла, кое-где сбились в кучу березы, тоскуя по вырубленному лесу — верной защите от холода. На пустыре резче ощущался холод. Впечатление пустоты усиливало замерзшее озеро, покрытое сугробами.

Увидев на лесосеке Анастасию Васильевну и Столярова, Куренков решил: в лесники определился веселый паренек, обход свой принимает. Авось, с ним полегче будет. С усачем дядей Сашей не сладишь. Однако новый лесник — парень фасонистый: с фотоаппаратом ходит. Нацелился на Тойво, потом на трактор, по лесосеке пошел и все щелкает машинкой. Чудной лесник! Подошел Куренков к нему поближе, а паренек нацелился и на него аппаратом, поблагодарил, и к девкам. Озорница Оксана подбоченилась, топор за пояс и зубы скалит. Снял ее паренек одну, потом вместе с Хельви, подвел девушек к костру, на котором сжигают сучья, и опять снял. Что за цирк!

— Настасья Васильевна, кого привела? — осторожно спросил Куренков.

Анастасия Васильевна ответила.

— Ну, пущай, пущай поглядит, как мы работаем. Ученые завсегда моим участком интересуются. — Куренков с уважением посмотрел на подошедшего Столярова. — Снимаешь наш парод, Федор Иванович.

— Да. Покажу нашим в Деревянке. Мы соседи не очень дальние. Есть чему друг у друга поучиться.

Куренков самодовольно усмехнулся. Еще бы, он-то знает себе цену. Оксана озорно сверкнула на Столярова глазами.

— А ты запиши наши фамилии. Объясни в своей Деревянке, какие мы есть.

Оксана назвала свою бригаду. Столяров записал. Куренков сдержанно хвалил своих «рябчиков», но в его скупых словах чувствовалась гордость.

— Все комсомольцы? — спросил Столяров, пряча записную книжку.

Оксана задорно тряхнула головой:

— Вся бригада. Так и объясни в своей Деревянко.

Застенчивая Хельви удивлялась подруге: Оксана разговаривает с ученым, как со своими ребятами-лесорубами, а он смотрит на нее и улыбается.

— Так вот, ребята, должен я вам сказать правду: лесорубы вы хорошие, а комсомольцы плохие.

— Здрасте-пожалста! — вызывающе сказала Оксана, в упор глядя на Столярова темными насмешливыми глазами. — А ты откуда знаешь, какие мы комсомольцы? Секретаря спрашивал?

— Нет, не спрашивал. Сам вижу.

Несколько пар молодых глаз настороженно и уже отчужденно смотрели на Столярова. Куренков косился на «веселого паренька» и думал, какую каверзу ему приготовила Анастасия Васильевна со своим гостем.

— Да, друзья мои, мне за вас обидно, — продолжал дружелюбно Столяров, оглядывая молодежь. — Новаторы и недоброжелатели леса. Не вяжется как-то. Эх, поучиться бы вам у комсомольцев Деревянки беречь молодой лес!

— Своих хвалишь? — не унималась Оксана. — А мы на слово не верим. Ты докажи! Подумаешь, какие герои выискались в Деревянке!

Пыжиковая шапка Оксаны съехала на затылок, щеки горели от мороза. Высокая, статная, в коричневом пушистом свитере и лыжных брюках, заправленных в сапоги, Оксана смотрела на Столярова, как на паренька, который ехал со всеми в рабочем поезде и улыбался ей.

— Пожалуйста. Вот вам доказательства.

Столяров достал из сумки снимки, знакомые Анастасии Васильевне. Молодежь расхватала их. Взял один снимок и Куренков.

— Ребята, глядите, Нийло Куйванен, — воскликнул Тойво, увидев на снимке паренька с пилой у сваленной сосны, — Мы с Нийло познакомились на комсомольской конференции.

Оксана, скривив губы, смотрела на снимок. Две незнакомые девушки с топорами за поясом стоят рядом с деревцами.

— Сучкорубы Мария Ялушкина и Анна Демко. Они сберегли много молодняка. Видите, на снимке ельник? — пояснил Столяров Оксане.

— Подумаешь, сберегли! — не сдавалась Оксана. — Что они — садили, растили? Ельник без них рос себе.

— Правильно, девушка. Ельник без них рос. Но молодежь Деревянки пришла на лесосеку с пилами и топорами и оставила деревца жить, а вы, что делаете? Посмотрите сюда. — Столяров взял Оксану за руку и подвел к опаленным сосенкам. — Зачем вам понадобилось жечь их?

— Огонь же. Разве его удержишь? — смутилась Оксана.

Устыдилась и Хельви, глядя на почерневшие от огня деревца. Конечно, сучья можно было сжечь и подальше от сосенок, но она и Оксана как-то не подумали об этом.

— Не мы одни. Весь леспромхоз… — заикнулась было Оксана, по Куренков оборвал ее.

— За собой смотреть надо! Трещотки! Хи-хи-хи, да ха-ха-ха! Костры, что на Иванов день, разводите. Сколько раз говорил вам, сороки! А теперь хлопай глазами из-за вас перед чужим человеком. И на выставке покрасуемся: всех заснял! То-то в Деревянке повеселятся. Как же, портреты знакомые…

Куренков сердито покосился на Анастасию Васильевну. Привела, выставила на позор участок. Хорош и молодчик! В карты дулся в вагончике, к рабочим подлаживался, а у самого на уме вон что было!

— Отдай пленку, — тихо сказала Оксана Столярову и потянула за ремень фотоаппарата.

Молодежь с ожиданием смотрела на свою подругу и гостя. На глазах Оксаны сверкали слезы обиды.

— Обед кончается, рябчики, — мрачно напомнил Куренков.

Столяров вынул пленку из фотоаппарата и бросил ее в костер. Над костром вспыхнул длинный язык пламени и погас. Молодежь оживилась, повеселел и Куренков. Оксана дружелюбно улыбнулась Столярову, глаза ее ласково засияли.

— А ты нам покажи, как в Деревянке берегут молодняк. — Оксана доверчиво коснулась рукой плеча Столярова.

— Да, да, как у них? — подхватила молодежь, тесно обступая Столярова.

— Хорошо, — улыбнулся Столяров. — Я покажу вам, как надо сохранять каждое молодое дерево. Начинайте работу, друзья.

Домой ехали вместе с молодежью. В вагончике пели песни. Столяров, улыбаясь, подтягивал тенорком.

— Твой ученый горазд топориком махать. Готовый сучкоруб, — одобрительно сказал Куренков Анастасии Васильевне. — Подучить его малость с пилой управляться — выйдет вальщик хоть куда. Парень в нашем деле соображает, сноровка у него наша, одним словом, лесоруб по всем статьям…

Анастасия Васильевна наблюдала за ними и думала: «Да, чувство ответственности за судьбу леса надо воспитывать в людях, — и разными средствами. И требовать, и учить». Она завидовала сейчас своему гостю: как он умеет договориться с молодежью. Обаятельный человек. Конечно, большую роль играет и авторитет ученого, и все же, как много значит его умение подойти к людям. Этому ей нужно у него поучиться.

Баженов уехал в Ленинград. Этери охотно объясняла всему поселку: «Ключи мне оставил Алексеи Иванович, просил печку топить. Наверно, за женой поехал, за сыном. Один живет, скучает. Поссорились, помирятся. Одна семья».

Матвеевна заметила: Настенька мало ест, плохо спит. Спросишь, может больна, отмахивается: «Здорова я, мама, не беспокойся обо мне».

Каждый вечер Анастасия Васильевна ходила на станцию. Приходил поезд в Хирвилахти поздно вечером. В конторе леспромхоза она могла бы узнать точно, когда ждут главного инженера из Ленинграда, но она не делала этого.

В субботу было особенно морозно. Анастасия Васильевна почти бежала к станции, затерявшейся в редком леске за поселком. Поезд опаздывал. На перроне было безлюдно. Одинокий фонарь лил скупой свет. Снег блестел алмазной россыпью. Анастасия Васильевна смотрела на восток. Оттуда должен был прийти поезд. Как долго тянутся минуты! У нее забилось сердце, когда она услышала отдаленный гудок паровоза. Вдали замелькали огни, то появляясь, то исчезая. Поезд огибал рощу. Едет ли Алексей Иванович? А если он не один?.. Ветер рванул шаль, концы ее распустились, но она не чувствовала холода. Поезд с грохотом приближался. Ослепительно сверкали фары паровоза, вырывая из темноты купы берез, толпившихся за перроном. Платформа затряслась, паровоз обдал Анастасию Васильевну горячим дыханием, пробежал вперед и остановился. Фонарь последнего вагона бросил на нее свет. Анастасия Васильевна спряталась в тени путевой будки. Поезд стоял две минуты. Долгими показались они ей. Несколько пассажиров вышли из вагонов. Приехал ли Алексей Иванович? Она с волнением ждала, когда люди приблизятся к будке. Первой шла женщина с чемоданом. Это была бухгалтер леспромхоза, любопытная и словоохотливая, в шубе из рыжих лис — охотничьих трофеев мужа. За нею прошли две женщины с мешками за плечами в полушубках и валенках, мужчина в тулупе, с огромной корзиной. Поезд простучал колесами и пропал в темноте. Не приехал… Какая тишина! Как одиноко, как холодно… И зачем она ходит сюда каждый вечер?..

Поеживаясь от холода, Анастасия Васильевна медленно пошла по перрону и вдруг возле станционного помещения увидела Баженова. Он разговаривал с начальником станции. Радость теплой волной хлынула к сердцу. Приехал!.. Она сделала несколько шагов в его сторону, остановилась и… быстро вернулась назад, к будке. Он не должен ее видеть, здесь, сию минуту. Как девчонка, побежала на станцию…

Идет. Один… Снег хрустит под сапогами. Чем ближе он подходит к будке, тем сильнее бьется сердце. У фонаря он остановился, потер варежкой щеку. Анастасия Васильевна отчетливо видела его лицо: он был в трех шагах от нее. Он надевал варежку на руку и глядел на поселок. Она вглядывалась в его лицо, борясь с желанием подойти к нему и заговорить. Медленно, словно у него болели ноги, Баженов пошел к поселку. Ах, как ему невесело возвращаться домой! Она смотрела, как он уходил, как ветер трепал концы его шарфа, смотрела и не трогалась с места, а он уходил все дальше и дальше. Вот он пересек железнодорожное полотно, повернул к жилым вагончикам и скрылся за ними.

Ветер сердито налетел на будку, сбил с крыши снег. Колючие снежинки посыпались за воротник полушубка. Анастасия Васильевна, не отрывая глаз от поселка, замотала шаль вокруг шеи. На перроне потухли огни. Она почувствовала в душе холод и такое одиночество, что на глазах выступили слезы. Она чужая ему, чужая.

Промерзшая земля гудит под ногами. Месяц выполз из-за туч, озарил поселок неверным светом. Причудливы в лунном сиянии заснеженные березы: огромные белые цветки на молочных стеблях. За складом чернеет высокая труба строящейся электростанции. Анастасии Васильевне надо повернуть налево от склада, но она поворачивает направо, в поселок. Первомайская улица. Одним концом она упирается в лес, другим — выходит, на площадь. Дом Баженова в центре… И все-таки, какое счастье, что он приехал! Завтра она его увидит. И от того, что он здесь, в Хирвилахти, на сердце у нее стало светлее. В поселке мороз не такой злой, ветер помягче. Или ей так кажется: в его окнах нет огня. Видно, устал с дороги, лет спать…

Улицы, дома, редкий огонек в окошке, неполный месяц над поселком, поток голубого света на небе, белая, звонкая земля. «Наш поселок». Я помню, Алексей Иванович, все помню. Спокойной ночи. До завтра…

По накатанному шоссе легко идти. За рекой пустынно, но она не знает страха: привыкла бродить одна по лесу днем и ночью, не боясь ни зверя, ни человека. Чего же бояться в своем поселке? В черном небе мигают далекие звезды. Усадьба лесничества лежит в снегу, светляком блестит огонь лампы в комнате матери. Не спит старенькая, ждет ее. Но что за шорох и хруст слышится из глубины усадьбы? По тропинке к воротам идет человек? Кто это? Куренков?!

— Михаиле Кузьмич, чего бродишь по нашей усадьбе ночью, в такой холод?

Ну и великанище! Головой месяц закрыл. Черный полушубок распахнут, шапка на затылке. Мороз не берет его…

Куренков неожиданно стиснул ее плечи, приблизил свое лицо к ее лицу и, обдавая жарким дыханием, отрывисто заговорил:

— Доколе мне муку терпеть, Настасья. Васильевна? Сними с сердца камень, желанная ты моя. Не могу я без тебя, пойми! Я не парнишка молоденький, стыдно признаваться: который вечер караулю тебя перед усадьбой. Хоть одним глазком поглядеть… Свет не мил, хоть беги из поселка!

Анастасия Васильевна растерянно отступила:

— Что вы такое говорите, Михаила Кузьмич!

— Жизнь мне без тебя — не в жизнь… Давно хотел признаться, да смелости не хватало. Казни или помилуй, только реши ты со мной, прошу тебя…

Куренков стоял, опустив голову. Ей стало жаль его. Она привыкла видеть его веселым, шумным, хитроватым шутником, мастером «себе на уме», а сейчас он стоял перед ней такой покорный, растерянный.

— Михайла Кузьмич. — Не сердитесь на меня… Вы очень хороший человек, я ценю ваше отношение ко мне, но… вы сами понимаете…

Куренков поднял на нее глаза. Недобрая усмешка скривила его губы.

— Конечно… Куда нам? С суконным рылом да в калашный ряд. Чай, не инженеры… За инженером и самой не стыд погоняться…

Краска гнева и стыда залила лицо Анастасии Васильевны.

— Как вы смеете… — начала она срывающимся голосом. — Кто вам дал право… — Не договорив, она резко повернулась и пошла к дому, не разбирая дороги. В ушах стоял звон, кровь больно толкалась в голову.

Куренков догнал ее, стал на пути.

— Постой, Настасья Васильевна, — заговорил он умоляюще. — Не сердись на меня, дубину. Сам не знаю, как с языка сорвалось. Дурак я, поверил Стрельцовой… Да, я сам, ежели кто про тебя брехать почнет, своими руками… — Куренков потряс в воздухе огромными кулаками. — Не сердись, бога ради…

Анастасия Васильевна молчала. Куренков шел рядом, покорный, убитый ее молчанием. Она по пояс провалилась в яму. Он легко, как ребенка, поднял ее.

— Валенки вытряхни. Простудишься. Обопрись на мое плечо.

Он снял с нее валенки, сам вытряхнул из них набившийся снег, бросил ей под ноги свою шапку, чтобы она, надевая валенок, ногой не оступилась в снег. Он встревожился, когда увидел, что она прихрамывает. Если бы она позволила, он, как пушинку, понес бы ее. Он взял ее под руку, с тревогой и любовью спросил, не сильно ли болит нога. Она поблагодарила, попросила не беспокоиться. У крыльца она протянула ему руку. Куренков с надеждой заглянул ей в лицо.

— Спасибо вам, Михайла Кузьмич, за доброе ко мне отношение. Спокойной вам ночи.

Куренков сник. Сказала так, будто никакого разговора не было. Уж лучше бы гневалась, а то, как улитка, спряталась в свою раковину, не подступиться. Э-эх, дубина! Зачем помянул про Алексея Ивановича? Поверил чертовке Стрельцовой. Настасья Васильевна — женщина гордая… Не простит…

— За те слова прости, Настасья Васильевна. Знай, друг я тебе навечно. В обиду никому не дам. Любовь ты моя гордая!

Стараясь умерить свою медвежью силу, Курейков стиснул руку Анастасии Васильевны, шумно вздохнул и, давя снег меховыми унтами, пошел от крыльца прочь. Рядом с ним на снегу заколыхалась непомерно длинная тень: месяц клонился к закату, посылая на землю косые лучи. Анастасия Васильевна глядела ему вслед и с горечью думала: «Гордая любовь…» Люди видят, говорят, что я гоняюсь за Алексеем Ивановичем. «Гоняюсь!»… Я люблю его. Что мне до людей?.. Как сказал Куренков: «Друг я тебе навечно. В обиду не дам»… Если бы такие слова сказал ей другой…

Меркло голубое сияние морозной ночи, на пышных сугробах усадьбы потух фосфорический блеск, белыми привидениями застыли деревья в усадьбе. Боже мой, как тихо все вокруг, как торжественно тихо на земле, а в душе — смятение, и боль, и тоска.

— Главный приходил, — хмуро сказала мать, когда Анастасия Васильевна вошла в комнату.

— Алексей Иванович?! — радостно вырвалось у Анастасии Васильевны. — Что же он говорил, мама?

— Спросил где ты. А я почем знаю? Который вечер тайком от меня куда-то бегаешь…

Анастасия Васильевна обняла мать, прижалась сияющим лицом к ее груди, и этим немало удивила старуху: Настенька ее с детства не выказывала ни нежности, ни ласки..

— Что так смотришь на меня, мама?

— Не гневайся, дочка. Скажу, что думаю. Выбрось его из головы.

— Кого, мама? — с деланным удивлением спросила Анастасия Васильевна, снимая полушубок и не глядя на мать.

Матвеевна плотнее завернулась в шаль, на худой, сгорбленной спине разметались седые косицы.

— Не прикидывайся, Настя. Поняла я, отчего ты по ночам вздыхала… Поняла я, куда ты по вечерам бегала. Его встречала?

Анастасия Васильевна хотела шуткой успокоить мать, сказать, что она ошибается, но слишком печальны были глаза матери, и старческий голос звучал обидой.

— Ладно, мама. Что об этом толковать? Садись-ка лучше к столу, поужинаем вместе. — Анастасия Васильевна вынула из печи горшок с молоком.

Старуха взяла из рук дочери кружку, но пить не стала. С тревогой смотрела она на свою Настеньку и молчала.

— Мороз усиливается. Завтра в лес меховые чулки надену. А что, Парфенов не приносил перечетную ведомость? Нет? На него похоже.

Матвеевна не сводила с нее глаз.

— Чует мое сердце, Настенька, принесет он тебе одно горе-горькое. Откажись от него, доченька. Отвернись, пока не поздно…

Анастасия Васильевна молчала, облокотись на стол и глядя перед собой погрустневшими глазами. Матвеевна тяжело вздохнула и ласково погладила руку дочери.

— Что же он? — осторожно начала она, не называя имени Баженова. — Обещал с ней развестись, что ли?

Анастасия Васильевна не шевельнулась. Только брови слегка дрогнули.

— Он мне ничего не обещал, мама.

— Господи! — горестно воскликнула старуха. — Что ж с тобой будет, Настенька?! Пожалей хоть ты себя, коли у него совести нету!

— Успокойся, мама. Мы далеки друг от друга. Я его люблю, но, может, никогда не скажу, что люблю… Он все видит, все понимает и молчит… Он любит свою жену.

Матвеевна обняла дочь:

— Не мучь себя, Настенька. Отвернись от него. На что надеешься?

Анастасия Васильевна грустно улыбнулась:

— Я себя не спрашиваю, мама: есть надежда или нет…

В своей комнате, прежде чем зажечь свет, Анастасия Васильевна постояла у окна. Темнота сгущалась. Звездочками мелькали редкие огни фонарей в поселке. Самая далекая звезда — на площади. Оттуда — рукой подать — «его» дом. Побежать бы к нему, постучаться, услышать ого голос…

Парфенов один тосковал в своей избушке. С Куренковым он поссорился. «Гаврила, помирись с Настасьей Васильевной. Баба она хорошая, правильная». На это Парфенов ответил другу: «Выбирай: или наша дружба, или бабья юбка». Куренков оскорбился и его оскорбил.

«Хоть ты и образованный, Гаврила, а разобраться по совести — круглый дурак». Был мир, покой, друзья. Появилась баба в лесничестве, и все перевернула вверх дном. Сотрудники теперь с ней заодно, во всем у них согласие, а Куренков хочет показать себя с лучшей стороны. Пусть дураки верят в то, что Михайло стал сознательным лесозаготовителем. На его участке не мнут молодняк, не ломают семенников, не залезают в топором в куртины, сохраняют между волоками подрост. Михайло хитер, как старый лис. Он хочет, чтоб о нем заговорили в республике. Он своим рабочим внушил: мол, мы во всем первые идем, не уступим другим лесозаготовителям нашего места. Поможем лесоводам в их хозяйстве. Честолюбив друг! Во всем и всюду славы добивается. Перевел участок на скользящий график. У него первого лесорубы стали работать по сменам. Смена смене сдает на ходу механизмы, на разогрев времени не тратят, выгоняют в день по семи кубиков на брата. С Баженовым прессовальный станок придумал. Станок в лесу прессует порубочные остатки, а соседний кирпичный завод с места забирает плиты на топливо. Видал он, Парфенов, фотографию в журнале «Лесное хозяйство». Михайло стоит у станка рядом с главным инженером, улыбается во весь рот. Как же! Он с Баженовым какую-то лесовалочную машину изобретал, хвастался, мол, Алексей Иванович без него, как без рук. Ну, и дьявол с ними со всеми! Он, Парфенов, плюет на всех и ни в ком не нуждается.

В воскресенье Парфенов собрался на охоту. За ночь выпал снег. Первая половина зимы на исходе. Позади остался день зимнего солнцестояния — 22 декабря. Любо Парфенову одному в лесу. Глухая тишь, полный покой. Снег сияет, горит алмазами, морозец пощипывает нос. Деревья распушились инеем, в сонной дреме красноствольные сосны склонили головы в тяжелых снеговых шапках, на бархатисто-зеленом лапнике елей пушистым слоем лежит снег, в косматой изморози застыло чернолесье. Хорошо идти по нетронутому снегу. Рыжеватым шаром катится впереди Ласка, и никого вокруг. Хочется петь, кричать, слушать ответное эхо. Ласка залаяла. Зовет. Кого вспугнула? Ага, глухаря! Огромная лесная птица, размерами почти с индюка, взлетела на воздух. Пусть летит таежный отшельник, подстрелим другого, успеем. Ну, что, псина, так обиженно смотришь? Понимаю. Ты стараешься, а я зеваю. Дальше, дальше, Ласочка, заберемся в самую гущу леса, в непролазную чащобу, чтобы ни одного человеческого голоса не долетало до нашего слуха. Слышишь далекую песню? Это комсомольцы. Горластое племя. Шишки собирают. Субботник. Ну, и пусть, для них — субботник, а для нас — воскресенье — день отдыха трудящегося человека. Меня поздно перевоспитывать. Я давно вышел из комсомольского возраста. Самоцветова устраивает субботники: «семейные», «пионерские», «школьные», «комсомольские». Для аэросева нужно прорву семян. Я по всем статьям ни под какой субботник не подхожу. Тише, Ласка, тише! Оглушила своим лаем. Куда помчалась, красотка?

Ласка лаяла с азартом, то глядя вверх на старую ель, то нетерпеливо оглядываясь назад, как бы подзывая медлительного хозяина. Она становилась на задние лапы, яростно царапала по коре дерева и заливалась звонким, сердитым лаем. Парфенов неслышно подкрался к своей верной помощнице, спрятался за стволом соседней ели, высматривая, где же в лапнике притаилась вспугнутая белка. А ель какая пышная! Великолепный снежный наряд. Снежная королева. Гордая, величественно-спокойная. Но вот качнулась еловая лапа, легким дымком заискрилась снежная пыль в прозрачном воздухе, и Парфенов увидел зверька. Белка, распушив веером хвост, покачиваясь на ветке, разглядывала собаку. Парфенов, не торопясь, прицелился в голову любопытной грызуньи. Выстрел рванул воздух. Камнем упал на снег серый пушистый комок. Еще одна шкурка. Дома больше двух десятков. Будет с полсотни, он подарит Матвеевне на душегрейку. Старуха ворчливая, но добрая.

Убив вторую белку, Парфенов пришел в хорошее расположение духа. Он погладил Ласку, назвал ее рыжей красавицей, умницей, дал ей кусок вареного мяса. В ольховнике вдруг из-под ног взлетела стая рябчиков. Птицы шумно забили крыльями, расселись по деревьям, начали перекличку. Посвистите, голубчики, сейчас я вас угощу. Парфенов спокойно зарядил ружье. Он обладал выдержкой, метким глазом, твердой рукой. В лесу на охоте он был подвижен, быстр и даже весел. Лень, вялость, мрачный взгляд тусклых глаз исчезали, как только он покидал поселок и людей. На охоте он был совсем другим человеком, и таким его знал только один Куренков. Приятели одинаково любили лес, охоту, собак, и даже Ласка служила им обоим одинаково усердно.

Собрав подстреленных птиц, Парфенов спустился к речке. Здесь он разведет костерок, зачерпнет воды из проруби. Синий лед звонко ломается под ударами топора. Вкусно пахнут жареные рябчики. От стаканчика водки во всем тело разливается приятное тепло. Хорошо без людей! А что сейчас делает Куренков? Пошел на охоту или дома сидит?

При мысли о друге в Парфенове всколыхнулась, поднялась со дна души приглушенная лесным покоем ненависть к Самоцветевой. Все отняла: друга, работу, покой. Первый раз за долгих пять лет дружбы он поссорился с Михайлой. Да, Парфенов жил с мастером дружно и хотя часто спорил, но никогда не ссорился. Он любил его за жизнелюбие, душевное здоровье, силу. Слабый духом, он тянулся к нему, как хилый стебелек к солнцу.

— Променял на бабу, — зло проговорил Парфенов вслух и выпил еще маленький стаканчик водки.

Ласка смотрела на хозяина, покачивая закрученным на спину хвостом и поводя острыми стоячими ушами. Парфенов ласково потрепал собаку по шее, затоптал костер и, вскинув рюкзак на плечи, отправился в глубь леса..

Ах, как хорош лес в зимнюю пору! Алмазами сверкают кружева заснеженного леса. В густом ельнике на снег легла зеленоватая тень, на полянах снег горит нежными розовыми красками, а на озерах и реках под солнцем сверкает всеми цветами радуги. Ради лесной красоты он, Парфенов, готов терпеть все неприятности в лесничестве. Куда он уйдет от этой красоты, покоя, тишины?

Короток зимний день. Не устал Парфенов бродить по лесу, а солнце уже стало клониться к закату. Золотой диск багровел, расплющивался, как кусок раскаленного металла под молотом. Небо на западе пламенело желтыми, палевыми, зелеными красками. Дальнее озеро втягивало в себя солнечную багровую глыбу быстро и жадно. Вот уже осталось одно полукружье небесного светила, потом оно стало на глазах таять и, наконец, превратилось в узенькую полоску, словно кто-то мазнул живой пламенеющей краской по фиолетовой кромке неба. Солнце село, но на небе еще долго дрожали багровые стрелы.

Охоте конец. Парфенов довольно ухмылялся. Надолго запасся дичинкой. Сегодня ему повезло: беляка взял. Раненый зайчишка ушел было спасаться в осинник, но разве Ласка упустит? В поезде его увидят свои. Пусть завидуют его удаче. Может, и Куренков с комсомольцами был на субботнике? Скорее, Ласочка, на развилку! Туда подадут рабочий поезд, и мы с тобой заберемся на площадку.

Черт побери, таки лезет под ноги каждая кочка! Парфенов поднялся с земли и тотчас же опустился прямо в сугроб, вскрикнув от резкой боли в ноге. «Ласка, Ласка!» — звал Парфенов убежавшую вперед собаку. Ласка мчалась на зов хозяина, снег вихрился под ее лапами. «Ласочка, что будем делать, а? Посеревшее лицо Парфенова морщилось от боли и отчаяния. «Ласочка!» Парфенов обнял собаку. Лайка лизнула его в лицо, запрыгала вокруг, залаяла, как бы вопрошая: «Ну, что ты тут делаешь? Вставай, пойдем».

На развилке прокричал паровозик рабочего поезда: «Жду-у!» Парфенов на четвереньках пополз из сугроба, вскинул ружье. Прогремели выстрелы. С елового лапника взметнулся столб снежной пыли. Перекатное эхо долго не угасало. На делянке Куренкова — сборщики шишек. Может, они услышат, поймут: человек зовет на помощь. Коля — молодой бухгалтер лесничества — знает, что он на охоте. Коля звал его на субботник… Ах, как горит ушибленная нога! Огнем горит, сапог стал тесным, если не шевелиться, боль можно терпеть. Неужели перелом? Парфенов беспомощно оглядывался вокруг, прислушивался. Тишина. Синие тени ползут из чащи. Острые иглы впиваются в лицо. Мороз крепчает. Хотя бы один человеческий голос! Вероятно, Самоцветова ушла со своими общественниками на поезд. Дать еще сигнал?

Ласка с недоумением смотрела на хозяина: «К чему такая оглушительная пальба?»

Темнело. Морозная мгла сгущалась.

…Ночью Анастасию Васильевну разбудил осторожный стук в окно. Она открыла форточку. Куренков? Что ему нужно? Накинув полушубок, она открыла входную дверь. Свет лампочки упал на встревоженное лицо мастера.

— Настасья Васильевна, Гаврила, с охоты не вернулся. Не иначе, беда с ним приключилась.

Анастасия Васильевна разбудила Колю. Коля подтвердил предположения мастера. Да, Парфенов утром собирался на охоту. Он, Коля, звал его на субботник, но Гаврила Семенович сказал, что он, дескать, не дурак тратить свой выходной на сбор шишек.

— Куда же он пошел, Коля?

— Не знаю, Анастасия Васильевна. Когда мы собирали шишки, я слышал выстрел со стороны Черного бора… А не мог он заночевать у дяди Саши?

Куренков махнул рукой, как бы отметая предположение Коли. Гаврила со всеми разругался. Бирюком жил.

Проснулась Матвеевна, заахала. В такой морозище шастать по лесу? На чем ехать, где искать?

— Попросим мотовоз с вагончиком, — сказал Куренков. — Коля, лети в общежитие, разбуди Сергея, а мы, Настасья Васильевна, с тобой к главному. Начальник депо — человек черствый, его не упросишь. Алексей Иванович поможет.

Матвеевна принесла из кладовой два фонаря «летучая мышь».

Еще издали Анастасия Васильевна увидела спет в окне Баженова.

— Полуношничает наш Алексей Иванович, — с уважением проговорил Куренков. — Чертежи-то наши завод принял. Обещали опытный образец машины сделать.

— Разве он закончил чертежи?

Куренков сказал, что главный инженер — человек скромный, занимается себе делом и не кричит, не шумит. Он, Куренков, всегда готов помочь главному.

По гребнистым волнам сугробов бежит робкий свет «летучей мыши». Поселок спит. Черное небо с мигающими звездами неподвижно. Темно, только березки светятся в усадьбе Баженова. Не хотелось Анастасии Васильевне переступать порог его дома. Она избегала встреч с ним, старалась с головой уйти в работу, уговорить себя, что счастье не для нее, но все ее старания ни к чему не приводили. Желание видеть его, говорить с ним, слушать его голос, жажда счастья, от которого она отказалась рассудком, не покидали ее, а властно росли, овладев ее сердцем.

Куренков стучался в дверь, а она стояла на крыльце и чувствовала, как сильно бьется в ее груди сердце.

Лучше бы ей не входить в его дом, в ту комнату, в которой она бывала редкой гостьей.

— Я не один. Мы с Настасьей Васильевной, — пробасил Куренков, когда отворилась дверь.

Баженов слушал мастера. Из-под накинутого на плечи пиджака виднелась белая рубашка. Анастасии Васильевне показалось, что он постарел, похудел, на лбу прибавилась морщинка.

Начальник депо, поднятый Баженовым с постели, сказал, что он не возражает отправить мотовоз в лес, если главный инженер настаивает. Куренков успел разбудить своих «рябчиков» — Тойво и Петра. Коля привел заспанного Сергея, и вскоре мотовоз с вагончиком бежал в лес по звонким от мороза рельсам.

Парфенова искали долго. Помогла Ласка. Собака бросилась к людям и привела их к своему хозяину. Парфенов лежал у догорающего костра. Несли его на носилках. Когда внесли в вагончик и положили на сено, он открыл глаза, сказал неверным голосом:

— Спасибо, — и отвернулся к стенке.

Врач поселковой амбулатории — молодая девушка, недавно окончившая медицинский институт — наложила гипсовую повязку на больную ногу Парфенова и сказала, что через месяц-два он будет танцевать. Парфенов хмуро отмалчивался, думал: «Ей что, не свою ногу бинтует. Куда денусь, если охромею».

Врач посетовала, что нет в поселке больницы, и села выписывать направление в районную.

— В больнице очень трудно с местами, но вы не тревожьтесь: вы одиноки, вас, безусловно, положат на койку.

Парфенов молчал, понуро опустив голову.

— Конечно, если бы вы имели домашний уход, — продолжала врач. — Медицинский надзор я взяла бы на себя, но…

Куренков положил тяжелую руку на плечо друга:

— Взял бы я тебя к себе, Гаврила, но сам знаешь, бобылем живу. В воскресенье жди, приеду навестить.

Водитель любомировской «победы» помог Куренкову донести больного до машины.

— Гаврила Семенович, — Анастасия Васильевна взяла своего помощника за руку. — В лесничестве есть свободная комната. Она предназначалась для вас, когда мы строили дом. Пожалуйста, занимайте. В нашем доме народу много, без присмотра вас не оставим, а доктора попросим навещать нас почаще.

У Парфенова дрогнули веки, но он глаз не поднял.

— В лесничество! — коротко бросила Анастасия Васильевна водителю, садясь в кабину.

Куренков обнял друга за плечи, ограждая его от толчков на неровной дороге. Встретившись с ним глазами, он кивнул головой на сидевшую впереди Анастасию Васильевну и тихо сказал: «Че-ло-век!»

…В доме лесничества все слышно Парфенову. За стеной бренчит гитара: это в комнате Коли. Звучит радио — это в комнате Анастасии Васильевны. Гремит печная заслонка, слышен ворчливый голос Матвеевны — это из кухни. Как ни странно — звуки не раздражают Парфенова, а успокаивают. Ночью, когда вдруг замирала жизнь, ему казалось, что в доме он один и у его изголовья стоит смерть. Темнота давила его, тело покрывалось холодным потом, во сне душили кошмары. Утром Матвеевна приносила кипящий самовар. В душе он радовался ее приходу, но виду не показывал. Днем забегал к нему Коля, приносил свежие газеты. Вечером он слышал, как возвращалась из лесу Анастасия Васильевна. Она всегда заходила к нему, справлялась о здоровье, он отвечал односложно и не глядел на нее. Часто наведывался Куренков, садился на кровать и, не умеряя своего громового голоса, шутил, смеялся, рассказывал разные истории. При нем Парфенов оживлялся, розовел, ощущал прилив сил. Куренков, под предлогом, что больному нужно усиленное питание, притаскивал продуктов на целый взвод. Со стола Матвеевны не сходила боровая дичь, зайчатина, белый хлеб и сласти. Старуха души не чаяла в своем Михаиле Кузьмиче, расхваливала дочери его достоинства. Анастасия Васильевна, как всегда, отмалчивалась.

В один из воскресных дней навестил больного и Рукавишников. Он принес маринованных грибов, пирогов с брусникой, жареную курицу — подарок от Валентины Карповны. Объездчик рассказал о лесных новостях. Анастасия Васильевна и он сделали отводы у Черного озера. Натоптались по болотам да взгорьям. Достается ей здорово. Без помощника ей, известное дело, тяжело: работает за двоих. На прошлой неделе с дядей Сашей вырубку на Отраде принимала, каждый пенек проверяла. Ох, и ухари пальщики Отрадненского пункта! Пни оставили высокие и снежком прикрыли. Куренкова прижала Анастасия Васильевна: схватил дружок твой штрафу рублей на пятьсот. Любомиров хоть и не любит хозяйку леса — она у него — бельмо на глазу, — но относится он к ней с уважением.

У Парфенова разлилась желчь. Любомиров относится к Самоцветовой с уважением, а его презирает. И почему он раньше угодничал перед Любомировым? Почему не заставил уважать его, считаться с ним? Ведь он был лесничим, хозяином леса?

Вспыхнувшее раздражение погасло, как спичка на ветру. Усталость разлилась по всему телу, заныла больная нога. И опять впереди бессонная ночь и мысли, тяжелые, как могильный камень.

На реке буграми вспучился лед, местами проступила темная вода. По утрам замерзшая земля еще звенела под ногами, низкое солнце светило скупо, неярко, но в воздухе чувствовалось приближение весны. Как-то в усадьбе Анастасия Васильевна услышала весеннюю песню синицы. В лесу все чаще стала раздаваться барабанная дробь дятла.

Парфенов жил в лесничестве. Куренков приделал к стулу ролики. Больной, не тревожа ногу, раскатывал по дому на своем «лимузине». Парфенов помогал Коле составлять сводки, отчеты, принимал посетителей, а вечером, когда Анастасия Васильевна возвращалась с работы, подробно рассказывал о всех делах конторы за день. Постепенно и незаметно таяла его враждебность к ней. Так незаметно тает снег весной. Сверху его подогревает солнце, с боков подтачивают теплые ветерки, снизу плавят ручьи талой воды; глядишь — от толстого снежного покрова остается тонкий слон в черных прогалинах, и он мало-помалу рассасывается.

Время шло. Амбулаторный врач обещала Парфенову скоро снять гипс. Парфенов волновался. А вдруг неправильно срастется кость? Тогда не видать ему леса, не бродить с ружьем по чащобам…

В свежем номере журнала «Лесное хозяйство» Парфенов нашел статью профессора Коронатова: «Перспективы развития лесокультурного дела на северо-западе таежной зоны». Его поразила одна цифра. За последние десять лет в Карельской республике гари, прогалины, редины и необлесишиеся вырубки составили около миллиона гектаров. Профессор писал, что нельзя надеяться на естественное рождение леса. Новому лесу надо помочь вырасти. Он ратовал за аэросев хвойных.

Парфенов показал статью Анастасии Васильевне:

— Миллион гектаров пустырей! Это же катастрофа! Он предлагает аэросев. А кто даст семена и самолеты?

Анастасия Васильевна внимательно посмотрела на Парфенова: «Наконец-то и ты стал болеть за наше общее дело!»

Статья живо напомнила Анастасии Васильевне ее поездку в Ленинград, визит к профессору Коронатову, их беседу о судьбах леса. Профессор записал в свою книжечку адрес лесничества, когда она прощалась с ним. Зимой она послала ему письмо, просила помочь с аэросевом. Судьба ее послания осталась неизвестной. И вот статья как частичка ответа на ее письмо.

Это была не холодная констатация фактов, а настоящая, большая тревога за судьбу карельских лесов.

— Кто виноват, что лесовозобновление так запущено?

Парфенов пожал плечами. Иди, разберись!

Анастасия Васильевна прошла по конторе, задумчиво посмотрела на карту лесничества.

— Да, кто же все-таки виноват, а Гаврила Семенович? Управление? Министерство? Наука? Мы, низовые работники? Лесозаготовители?

Парфенов молчал.

Пришел Куренков в новом костюме, в руках — свертки. «Уж не свататься ли?» — мелькнуло в голове Матвеевны. — А что ж, человек он душевный, простой, а главное, свободный. Куренков пригласил всех в комнату Матвеевны и развязал свертки. Он набросил на плечи Матвеевны шаль, положил на колени Парфенова свитер, преподнес Анастасии Васильевне связку книг.

— Не обижайте, примите подарочки. Сегодня я именинник. План закончили на одиннадцать дней раньше срока… Настасья Васильевна, не хмурься. Погляди книги, понравятся ли?

— Михайла Кузьмич, сколько раз я просила!..

— Последний раз, Настасья Васильевна! — клятвенно произнес Куренков. — Пустяковину ведь дарю. Велика трата! В клуб, на наш праздничек идешь?

— Собираюсь.

…Куренков был счастлив. Анастасия Васильевна взяла его под руку, обращалась с ним ласково, подшучивала. На мосту он замедлил шаги. В клуб успеется. Когда еще удастся вот так, с глазу на глаз, без свидетелей поговорить…

— Настасья Васильевна, выслушай меня, прошу.

Голос Куренкова слегка дрожал, глаза смотрели умоляюще.

— Не надо, Михайла Кузьмич, — мягко остановила его Анастасия Васильевна. — Мы с вами договорились: друзья — не больше. И не сердитесь, прошу вас. Идемте быстрее, опоздаем…

Всю дорогу Куренков молчал, шел повесив голову.

Клуб заполнили празднично одетые люди. Паровозники, шоферы, трактористы, крановщики, электромеханики, мотористы, пильщики, сучкорубы, рабочие складов, инженерно-технические работники — большой коллектив, внушающий уважение. Анастасия Васильевна знала: лесорубы относились к ней неодинаково. Одни — безразлично, другие — настороженно, третьи — полувраждебно, четвертые — с опаской, пятые — с досадой, значительная часть — с пониманием.

Куренков отыскал ей место поближе к сцене. Когда она усаживалась, на нее глядела пара злых глаз с немигающими белесыми ресницами. Стрельцова. Она сидела рядом с женой Любомирова, нарядная, завитая. Из фойе неслись звуки вальса. Духовой оркестр играл «Дунайские волны». В разных углах зала, как костры на лесосеках, вспыхивали песни.

На сцене, украшенной гирляндами хвои, появились Любомиров, Кованен, Баженов и еще несколько человек. Любомиров коротко рассказал о достижениях леспромхоза за осенне-зимний период и высказал надежду, что и в весенне-летних условиях коллектив будет трудиться, не снижая темпов.

Анастасия Васильевна слушала и раздумывала. В республике много леспромхозов. У них — передовая техника, квалифицированные кадры, хорошая организация труда. Весь край — огромный зеленый цех. Сырье под рукой. Уголь, руду надо добывать из недр, а лес бери с поверхности земли, только не ленись. Лесозаготовители убеждены, что запасы сырья в Карелии неисчерпаемы. Опасное заблуждение. В Петрозаводске на семинаре лектор говорил: «Беломорские леспромхозы за семь лет вырубят свой лес, а дальше им податься некуда: впереди море». А кто-то из лесоводов высказал опасение, что через тридцать лет могут остановиться все бумажные комбинаты: исчерпается все сырье, если вовремя не принять мер. Не надо забывать, что половина карельской земли под водой. Тысячи озер и рек!

Кованен вручал отличникам соревнования почетные грамоты и значки. За Куренковым на сцену потянулись его «рябчики»: Тойво, Хельви, Оксана, Петр. Затем попросила слово Анастасия Васильевна.

Она решительно поднялась на сцену, подошла к рампе, чтобы быть поближе к залу.

— Дорогие товарищи! От всего сердца поздравляю вас с победой. Радуюсь вместе с вами. Мы, работники лесничества, гордимся тем, что работаем бок о бок с таким замечательным коллективом, как ваш, с такими товарищами, как мастер Куренков и его рабочие. Михайла Кузьмич, — Анастасия Васильевна обратила лицо в правый угол зала, где сидел Куренков в окружении молодежи, — наше лесничество поздравляет вас и ваших рабочих и благодарит вас за бережное отношение к молодому лесу.

— Да мы, как все… — смущенно пробасил Куренков в тишину зала.

— Если все лесорубы, — подхватила Анастасия Васильевна, — поймут всю ответственность перед потомками за судьбу нового леса, Хирвилахтинский леспромхоз оставит по себе добрую память. Через десять лет вы покинете эти места, уйдете на новые лесные просторы. Можно оставить после себя пустыри и осину на месте лесов, которые мы сейчас вырубаем для нужд страны, но можно оставить молодые хвойные леса, они со временем превратятся в великолепные боры, и за них наши дети и внуки скажут нам «спасибо».

— Товарищи! К вам обратились с призывом: «Дадим Родине больше леса!» Я хочу добавить к этому: «И оставим на вырубке молодые отличные леса!» Весной мы начнем посев хвойных. Мы ждем от вас товарищеской помощи. Без вас нам не справиться. Пусть этот посев покажет нашу общую любовь к лесу, сознание своего долга перед Родиной, пусть он станет первым плодом совместных усилии лесоводов и лесорубов во имя будущего.

— Памятник себе хочет заработать, — сказала Стрельцова.

— Она хорошо говорила, — робко возразила жена Любомирова, сидевшая рядом с секретаршей мужа.

— На этом, товарищи, разрешите закончить торжественную часть нашего… — начал Кованен, но Куренков перебил его.

— Дозволь, Павел Антонович! Люди за помощью обращаются. Какой ответ дадим? — Куренков вышел к сцене. — Я, конечно, плохой оратор, привык сразу рубить под корень. Не гоже оставлять после себя землю дикую. Слушайте, дружки-мастера! — крикнул Куренков в зал. — Андрей Захарыч, Рейно Николаевич, Альберт Олафович, принимайте наш вызов без бумажек. Мои ребята не откажутся. Подсобим лесоводам. Дерево сажают раз в сто лет…

— Михаил Кузьмич, ваше предложение мы обсудим в деловой обстановке, — сказал Кованен.

В фойе Куренкова окружили мастера. Спорили, шумели, раздавались недовольные голоса. «Тащить на себе лесничество? Пусть государство о них заботится!»

Стрельцова подкараулила Баженова у выхода из зала.

— Алексей Иванович, мы вам оставили место. Концерт дают ленинградские артисты. Как вам нравится Самоцветова? Лезет со своими делами в наш праздник. Какой назойливый человек!

— Я этого не нахожу. Прошу извинения…

Баженов с полупоклоном оставил Стрельцову и стал пробираться сквозь толпу к Анастасии Васильевне. Зоркие глаза Стрельцовой ничего не пропустили: ни его улыбки, когда он пожимал руку Самоцветовой, ни радостного выражения ее лица.

Жена Любомирова никак не могла понять, отчего Анна Корнеевна вдруг нахмурилась, разговаривает сквозь зубы и даже лицом пожелтела. Что случилось? Весь вечер была весела, а сейчас так раздражена?

К началу концерта и зал пришли Любомиров и Кованен. Баженов исчез. В зал вернулась одна Анастасия Васильевна. «Виснет ему на шею, а он от нее бежит», — злорадно, но с облегчением подумала Стрельцова. Она наклонилась к Любомирову:

— Вас увлекла горячая речь защитницы лесов!

Любомиров бросил на секретаршу косой взгляд.

— Самоцветова — женщина неглупая.

— О, да! — подхватила Стрельцова. — Весной запряжет нас, будем работать на нее.

— Кто хочет, пусть помогает. Я перечить не стану, — отозвался Любомиров.

Стрельцова улыбнулась. О, Николай Алексеевич умен! «Он не станет перечить». Это значит, что он не станет помогать лесоводам. Кто из рабочих станет «за спасибо» работать для лесничества? Куренков бросил вызов своим «дружкам». Он любит выступить перед народом, но он ради Самоцветовой ничем не поступится в ущерб своей работе. Не даст он лесничеству своих рабочих и машины.

Стрельцова посмотрела на сидевшую поодаль Анастасию Васильевну, и на ее губах появилась усмешка.