Хозяйка леса

Ему хотелось попасть в гущу настоящей жизни, — под этим он подразумевал леспромхоз, — но он уступил жене и после академии устроился в тресте «Ленлес». Потратил годы на работу в аппарате. Нина говорила: «Я хочу посвятить себя сцене. Мне нужен большой город». Но с работой у нее не ладилось: она меняла театр за театром, жаловалась на закулисные интриги, ссорилась с режиссерами, пока не остановилась перед фактом: если она не уживется в Доме культуры, как руководитель кружка самодеятельности, она должна распрощаться со сценой. Генка на время отвлек ее от болезненно-самолюбивых переживаний из-за ее неудавшейся театральной карьеры. Когда Баженов сказал, что намерен оставить трест и поработать в Карелии — это было ему необходимо, чтобы закончить работу над конструкцией машины. — Нина поплакала, но согласилась поехать.

И вот она уехала и молчит, молчит. Ни одного письма — на поток его писем и телеграмм. Он звонил ей из Петрозаводска, к телефону подошла теща: «Что вам от нас надо? Моя дочь не будет с вами разговаривать! Не будет! Вы — хам! Слышите, хам!» Старуха сразу бросила трубку, но он позвонил еще раз и потребовал, чтобы ему сказали о здоровье сына. После нового потока брани, теща прокричала ему в ухо: «Геночка здоров, присылайте деньги!»

Сегодня суббота. На курсовой базе уроков нет. Баженов пришел домой раньше обычного. Он разжег примус, напился на кухне чаю. Пришел письмоносец. У Баженова замерло сердце. Нет, письмо не от Нины. Остап Панченко — бывший его курсант — молчаливый, чубастый и самый усидчивый парень, — писал ему из поселка «Светлый ручей»: «…Я получил новую электростанцию и шесть электропил. Поселок наш состоит… из одного барака и продуктового ларька. Лес у нас средний, но беда в том, что люди не могут обращаться с пилой. Мне приходится их учить. Очень мне тяжело бывает, дорогой Алексей Иванович. На курсовой базе куда было проще. По схеме все понятно, а в лесу застопорится пила, намучаешься, пока наладишь. Ребята посмеиваются: «Без пяти минут инженер!» Трудностей я не боюсь, но мне очень нужна ваша поддержка. Алексей Иванович, вы меня покрепче поругайте, чтобы я не раскисал»…

«Кто бы меня поругал, чтобы я не раскисал?» — подумал Баженов. Он ходил по комнате и курил, пока не закружилась голова, потом надел плащ и вышел из дому.

Над поселком стоял ясный, розовый вечер. В палисаднике противоположного дома, освещенного в упор низким солнцем, стояла молодая женщина с маленькой девочкой на руках — жена начальника лесовозных дорог. Баженов поздоровался с ней. Женщина проводила его любопытным взглядом серых больших глаз. Возле почты — деревянного дома с синей вывеской над высоким крыльцом — Баженов увидел Стрельцову в оранжевом платье и лакированных туфлях.

— Прогуляться вышли, Алексей Иванович? — кокетливо улыбнулась Стрельцова.

Баженов ответил, что у него дела, и опасаясь, как бы Стрельцова не увязалась за ним, поспешно покинул ее. Он миновал шоссе — самое оживленное место в поселке, куда стекалась вечерами почти вся молодежь с гитарами, баянами, — место песен, споров, свиданий и игр, — и направился к нижнему складу.

На нижнем складе работала третья смена. Бревносвалы, возвышающиеся над эстакадой, походили на мачты гигантского корабля. Сходство с кораблем усиливали прозрачно-синеватые волны болотного тумана, заволакивающие высокое основание эстакады. Шумели электропилы, скрипели блоки, цепи. На транспортере — полукилометровой движущейся ленте — работал старый мастер. Он жаловался Баженову: «Хлыст идет сучковатый. Беда!»

По узкоколейке паровоз тянул три груженых сцепа. Сцепы остановились против бревносвалов. Помощник лебедчика подвел разгрузочные тросы под хлысты, прицепил их к крюкам полиспаста, открыл стойки и дал сигнал лебедчику: «Все в порядке. Можно переваливать хлысты со сцепа на площадку». «Лавизи», «Руотси», «Иванов» — читал Баженов надписи на хлыстах: это бригады. На площадке лежит сосна, в диаметре не меньше метра. Сосне лет триста. Старый мастер ворчит, толкая древнюю старуху ногой: «велика Федора, да дура». Сердцевина у сосны гнилая.

— Куренковский лес. Гонит Кузьмич без остановки, — сказал мастер, когда на площадку покатились хлысты с очередного сцепа. — Каков мастер, такова и работа.

— А это что? — Баженов тронул носком сапога сосновый ствол, на рыжей коре которого чернела цифра «32». — Да ведь это клеймо лесничества. Куренков рубит семенники. Нехорошо. — Баженов записал в блокнот: «Непременно поговорить с Куренковым». Что сказала бы Анастасия Васильевна, если бы увидела на транспортере клейменную сосну? Ему вдруг захотелось увидеть ее, поговорить, рассеять свою тоску.

Медленно ползет цепь транспортера. Откатчики скатывают распиленный хлыст на ленту. Приемщица быстро измеряет диаметр плывущего мимо нее хлыста, смоляным мелком пишет на нем цифру, а ее сотрудница торопливо записывает под ее диктовку: «Метровый баланс восемь, гидролес сорок четыре, строительный двадцать два»… Руки приемщицы так и мелькают. Зевать не приходится. «Ей, вероятно, и во сне видится транспортер, древесина, черные цифры» — подумал Баженов, наблюдая за работой бракера. Приемщица была хороша собой, с ладным станом, в аккуратной спецовке и в сапогах со стальными подковками. Она на мгновенье подняла на него глаза цвета спелого терна и опять занялась своим делом.

Баженов вышел за высокие, распахнутые ворота склада. На том берегу — за полноводной рекой — усадьба лесничества. Он машинально направился к мосту. Розовый свет на домах Заречья, голубиная стая в бледном, чистом небе, вечерняя тишина. Навстречу Баженову шла женщина. Он узнал ее издали.

— Мне очень хотелось встретить вас, поговорить…

Анастасия Васильевна смотрела на Баженова с изумлением.

Он сказал то, что она приготовилась сказать ему.

Они пошли по полотну узкоколейки. За рекой садилось солнце. Небо на западе полыхало розовым заревом. Река покрылась сиреневыми и золотыми красками. Анастасии Васильевне казалось, что такого чудесного вечера никогда еще не было.

— Как ваша машина, Алексей Иванович?

— Забросил, все забросил. Не могу спокойно думать, работать… Зачем она увезла Генку? Я так просил оставить мне сына.

— Позовите ее обратно, — тихо сказала Анастасия Васильевна, терзая в руках рябиновую ветку.

— Не приедет. Звал, просил… Не отвечает на письма.

Анастасия Васильевна молчала и думала о Нине: «Ей счастье дается легко, поэтому она не дорожит им».

Закат погас. От леса потянуло сыростью. В Заречье, надрываясь, пел пьяный: «Реве та стогне Днипр широкий». «Ю-хи-им! Ю-хи-им!» — звал женский голос за рекой, и ему вторило эхо. Пьяная песня оборвалась.

— Может, я во всем виноват… — покачал головой Баженов.

Руки Анастасии Васильевны оборвали последний лист на ветке рябины.

— Она, а не вы во всем виноваты, — с трудом сказала Анастасия Васильевна, не поднимая на него глаз.

До диспетчерской будки они шли молча. Песок хрустел под ногами. Загудели рельсы узкоколейки, задрожало полотно. Из лесу выплыли две светлые крупные звезды. Паровоз с натугой тянул нагруженные древесиной платформы. Из паровозной будки показалась голова Куренкова. Мастер пристально, во все глаза смотрел на стоявших у обочины Баженова и Анастасию Васильевну, смотрел до тех пор, пока платформы не закрыли их. У диспетчерской поезд остановился. «Давай на четверту-ю!»— недовольно прокричал стрелочник. Паровоз выпустил свистящую струю пара и двинулся к складу.

— Сыро становится. Возьмите мой плащ.

Баженов заботливо набросил плащ на плечи Анастасии Васильевны.

В усадьбе лесничества они сидели на скамейке. Баженов рассказывал о своей прошлой студенческой жизни. Трудное было время, но хорошее. Он оживился, повеселел.

— А знаете, что написал мне мой бывший курсант. У него не все ладно в работе. «Алексей Иванович, вы меня покрепче поругайте, чтобы я не раскисал». Я подумал: кто бы меня поругал?

— Я могу вам оказать эту услугу, — улыбнулась Анастасия Васильевна и, сменив шутливый тон на мягкий и упрекающий, добавила — Зачем вы забросили чертежи машины? У вас так хорошо шло. Возьмите себя в руки.

Баженов задумчиво посмотрел на нее.

— Да, пожалуй, пора за дело.

Он попрощался и ушел. Анастасия Васильевна сидела на скамейке, спрятав руки в рукава шерстяной кофточки, чувствуя, как обливает холодной сыростью ее тело.

— Как я ей завидую! — сказала она тихо, с болью. — Ее здесь нет, а я ревную не меньше…

Матвеевна поставила перед дочерью кувшин с горячим топленым молоком.

— Небось, зазябла, сидевши? — осторожно начала старуха.

Анастасия Васильевна не ответила. Мать налила себе молока в чашку с синими разводами и заговорила не торопясь.

— Давеча в магазине была. Завмаг в три погибели перед директоршей и Стрельцовой. Стрельцова поглядела на меня и усмехнулась. Змея подколодная!

— Не обращай на них внимания, мама, — рассеянно сказала Анастасия Васильевна.

— Враг она тебе, Настенька, первейший. Опасаться ее надобно. Коли бы не ее язык, на поселке не болтали бы про тебя… — Старуха запнулась.

— Что, мама? — жестко спросила Анастасия Васильевна в упор.

— Бабы болтают… про тебя и главного. Часто, мол, вместе.

Анастасия Васильевна усмехнулась.

— Не сердись, Настенька. Обидно мне за тебя.

— Пусть болтают, что хотят. Ты, мама, не расстраивайся. На чужой роток не накинешь платок.

Матвеевна огорченно вздохнула.

— Господи, чего людям от нас надо? Живем мы тихо, никого не трогаем. Шла бы ты, Настенька, замуж. За мужем, что за каменной стеной. Верная защита, и кормилец верный.

— Где такого найдешь? — рассмеялась Анастасия Васильевна.

«Есть такой человек, — подумала старуха. — Не шибко образованный, как твой инженер, да зато свободный, верный человек». Но сказать дочери не набралась храбрости. Засмеет.

— Одно скажу тебе, доченька: чужая шуба — не одежа, чужой муж — не надежа. Любить чужого мужика — себя губить.

Анастасия Васильевна встала из-за стола.

— Разбуди меня, мама, в шесть утра.

Баженов долго сидел над чертежами. Уснул на диване, не раздеваясь. Всю ночь ему снился сын.

В конце недели в лесничество пришла необычная почта из Петрозаводска: Карельский филиал Академии наук приглашал лесничую на совещание ученых. Удивленная и обрадованная, Анастасия Васильевна немедленно начала собираться.

— Мою Настю в Петрозаводск к ученым пригласили на заседание, — гордо объявила с порога Матвеевна, придя в избушку Парфенова.

Но тот не преминул отравить радость старухи:

— Нашла, чему радоваться! Что твоя дочь поймет? Ты знаешь, мамаша, что такое академия?

— Ох, и недобрый же ты человек, Гаврила, — укоризненно покачала головой Матвеевна. — Такие люди, как ты, без радости живут и помирают прежде времени.

В Петрозаводск Анастасия Васильевна уезжала вместе с Баженовым.

В Петрозаводске, на солнечной гористой улице расположилось скромное двухэтажное здание филиала Академии наук. Совещание открылось в небольшом зале заседаний. Анастасия Васильевна с волнением оглядывала переполненный зал. Здесь собрались представители большого отряда ученых, специалистов лесной промышленности и лесного хозяйства. Здесь она услышит их веское слово. Она будет знать, что ей делать дальше.

Места в президиуме заняли ученые и представители советских и партийных организаций. Председатель Президиума Верховного Совета Карельской республики — седой крупный мужчина — смотрел в зал спокойными изучающими глазами. Таким Анастасия Васильевна видела его на портретах.

На кафедру поднялся первый докладчик, ученый филиала, мужчина средних лет, атлетического сложения, с крупной красивой головой. Говорил он рокочущим басом, нажимая на букву «р», изредка жестикулируя. Анастасия Васильевна жадно слушала. Он говорил о возможностях лесной промышленности, о требовании Девятнадцатого съезда партии осваивать новые лесные районы, о Карелии, ее большом удельном весе в лесной промышленности страны. Анастасии Васильевне виделось, как в тайгу приходит мощная техника и срубленный лес потоком устремляется во все концы Советского Союза. Карельский лес — это не только древесина, но и суда, стандартные дома, бумага, целлюлоза, лыжи, мебель. С какой молниеносной быстротой будут вырубаться леса Карелии! Что от них останется через два-три десятка лет, если положение в лесном хозяйстве не изменится? Запасы леса, особенно в южной части республики, уже сейчас заметно поубавились. Конечно, ученые-лесоводы забьют тревогу и, конечно, они скажут сейчас, что они предлагают для восстановления леса на вырубках… Это то, что больше всего волнует ее и всех работников лесничеств.

Анастасия Васильевна старалась не проронить ни слова и тщательно записывала основные мысли доклада.

Председатель президиума предоставил слово кандидату сельскохозяйственных наук из института леса Академии наук в Москве. Кандидату наук вероятно, за пятьдесят, борода лопаточкой цвета меди с солью, глаза — черные подвижные жучки. Энергичный жест тонкой кисти руки сопровождал быструю речь. Его доклад назывался: «Основные направления и проблемы научно-исследовательских работ в области лесного хозяйства таежной зоны СССР». Что скажет этот бодрый человек с бородой старца и голосом юноши? Она ждала от него откровений. Он говорил о перебазировании заготовок в многолесные районы на Север, в Сибирь, на Урал, в Карелию, в так называемые леса третьей группы, о связи интересов лесного хозяйства и лесной промышленности, о правильном использовании лесных богатств, о восстановлении лесов, улучшении их состава, защите лесов от пожаров, говорил красиво, правильно, но чем больше Анастасия Васильевна его слушала, тем сильнее росло ее недовольство докладом. Ученый делает энергичные ударения на словах «мы должны», подкрепляя их легким пристукиванием кулака по кафедре. «Мы должны иметь точные сведения о лесоустройстве. Мы должны изучить природу северных лесов. Мы должны изучить климат таежной зоны. Мы должны изучить почву. Мы должны изучить сосну и ее плодоношение на концентрированных вырубках. Мы должны разработать вопросы очистки лесосек, влияние тракторной трелевки на подрост и почву. Мы должны активно содействовать лесовозобновлению путем механической подготовки почвы…» И еще десятки подобных «должны» сыпались с кафедры.

— Должны! — невольно громко вырвалось у Анастасии Васильевны. На нее оглянулись. Она смущенно склонилась над тетрадью, куда заносила некоторые положения доклада.

Ей представился выступавший в Москве, в лаборатории, среди книг, карт, бесшумных лаборантов, сосредоточенный, углубленный в свои научные исследования. Ученые всегда казались ей особенными людьми. Она питала к ним почтение и нечто похожее на чувство благоговения. Конечно, кандидат знал не только свою лабораторию, кабинет и столичную жизнь. Он, безусловно, бродил по лесам, в дождевике и сапогах, ночевал в палатках, а то и просто у костра, жарил на вертеле боровую дичь на ужин. Она смотрела, как его указка энергично путешествовала по многочисленным картам и схемам, развешанным на стенах у кафедры, раздумывая над его словами. Запас древесины возрастает с севера на юг? Ясно! Карельские леса богаче Мурманских и Архангельских и Коми? Безусловно! Приезжайте в Хирвилахти, посмотрите на штабеля древесины на складах, полюбуйтесь поездами, увозящими наш лес во все концы Родины. Недаром совещание собралось в скромной столице лесной республики. И откуда только ни приехали сюда гости! Восточная Сибирь, Урал, Казань, Москва, Ленинград, Западная Сибирь, Белоруссия, Архангельск, Коми АССР, Латвия, Эстония, Дальний Восток. Пожалуй, никогда еще этот небольшой зал заседаний не видел в своих стенах столько людей науки. Не каждому лесничему удалось попасть на такое важное совещание… Анастасия Васильевна снова заставила себя слушать. — «Мы должны позаботиться о реализации наших планов. Мы еще мало делаем для производства, но практические работники и этого малого не используют. Содружество науки и производства должно быть тесным», — с подъемом закончил докладчик. Ему вежливо похлопали. Он быстро собрал свои бумажки, молодо сбежал с кафедры и с довольным видом сел за стол президиума. Поблескивая глазами, он что-то зашептал на ухо седому и нахмуренному председателю с депутатским значком на лацкане черного пиджака. Председатель слушал, кивая головой, потом поднялся и объявил фамилию следующего докладчика.

Анастасия Васильевна вырвала листок из тетради, написала крупными, косо падающими буквами: «Если вы сами признаете, что «должны изучить… разработать… активно содействовать», то что мешает вам осуществить ваши намерения? Мы — практики — ждем ваших указаний. В лесничествах дело обстоит очень плохо». Она сложила записку, надписала фамилию и передала записку впереди сидящему молодому человеку в спортивной куртке. Тот положил ее на стол перед председателем. Только что выступавший ученый прочитал ее послание, собрал морщины на лбу, посмотрел туманно-черными глазами в зал и спрятал записку в боковой карман пиджака. Анастасия Васильевна ждала ответа на свою записку до конца совещания, но так и не дождалась.

Участников совещания отвозили в гостиницу на машинах. Анастасия Васильевна с Баженовым ждали своей очереди у подъезда. Со стороны озера веял свежий ветер. По улице шли прохожие, у светлого здания кинотеатра «Сампо» толпилась молодежь.

— Каковы ваши впечатления? — равнодушно спросил Баженов. Он смотрел в сторону, казался усталым.

— Пока еще очень неопределенные, Алексей Иванович. Пытаюсь переварить все, что слышала с кафедры.

Анастасия Васильевна проследила глазами за подъехавшим зимом, в который садился кандидат наук из Москвы. Зажав пухлый новенький портфель под мышкой, он юркнул в машину, мелькнув полами серого макинтоша.

Площадка у подъезда опустела. Они остались ждать машину.

Баженов порылся в карманах своего синего плаща, достал портсигар, молча закурил, сбивая пепел в урну. Он явно не хотел поддерживать разговор.

Анастасия Васильевна украдкой наблюдала за его лицом.

— Вы чем-то обеспокоены, Алексей Иванович?

— Нисколько, — сухо ответил он.

Анастасия Васильевна пожалела о своем вопросе. Но что с ним? Как плохо он настроен, — с тревогой думала она.

Баженов посмотрел в даль улицы, на подходивший зим:

— Кажется, ковер-самолет за нами…

Предстояло два дня напряженной работы на секциях.

Анастасия Васильевна по-прежнему внимательно выслушивала каждое выступление, стараясь не упустить ничего полезного для себя.

Большое впечатление произвел на нее доклад известного ученого-лесовода из Ленинграда.

Большелобый, с пышной седеющей бородой, в сером старомодном костюме, он говорил резким тонким голосом, немного картавя.

Седые вьющиеся брови то взлетали наверх, то падали на сухие веки. При его появлении на кафедре все оживленно заулыбались. Профессор не держал перед собой никаких бумажек. Он говорил быстро, раздражительно.

— На вырубках береза, ольха, осина вытесняют сосну и ель. Десять процентов площадей вырубок совершенно не возобновляется. Это относится и к Карелии, товарищи. В соответствии с директивами Девятнадцатого съезда партии лесозаготовки перебазируются в таежные районы, а это значит, что площади вырубок возрастут. В нашей среде бытуют взгляды: «Лесные ресурсы страны неистощимы». Явное преувеличение! Спелых и перестойных деревьев хватит рубить лет на сто. Согласен. Но мы должны думать о расширении производства сейчас, мы должны думать о будущем.

Профессор отпил глоток холодного чаю и продолжал в повышенном тоне, словно сердясь на кого-то.

— Процесс возрождения леса на вырубках затягивается. Площади заболачиваются. Происходит смена пород. Ни осина, ни береза не являются породами, равноценными сосне и ели. Сохранение семенников на вырубках часто не обеспечивается. Иногда лесозаготовители, ничтоже сумняшеся, вырубают куртины, хвойный молодняк. Молодняк гибнет под гусеницами тракторов, отдельные семенные деревья губит ветровал. Всю эту неприглядную картину я видел в наших лесах собственными глазами. За примерами далеко ходить не надо. Карелия. Я часто здесь бываю.

Анастасия Васильевна жадно слушала. Сколько в нем огня, темперамента! Наверное, ему за семьдесят, а горяч, как юноша. Такой ученый не засидится в тиши кабинета и в сто лет.

Профессор поставил и тот вопрос, который недавно принес столько неприятностей Анастасии Васильевне — вопрос о куртинах.

— Леспромхозы предъявляют нам справедливые претензии в отношении семенников. Наши обсеменители часто создают неудобства для процесса лесозаготовок, к тому же лесозаготовители теряют ценной древесины более четырех процентов.

«Вот тебе и раз! — подумала Анастасия Васильевна. — Хорошо, что Алексей Иванович не слышит. Припомнил бы он мне куртину! Но, что же вы предлагаете, профессор?»

— Мы должны помочь молодому лесу подняться. Лесные культуры без больших затрат ручного труда…

Анастасия Васильевна ловила каждое слово ученого. Он говорил о широкой механизации лесного хозяйства, называл орудия рыхления почвы: плуги одноотвальные, двухотвальные, навесные, фреза, якорный и ротационный покровосдиратели. Сколько, оказывается, есть лесных машин! Где же они?

— Почти все эти орудия, можно сказать, уникальны или имеются в ограниченном количестве, — продолжал докладчик. — Жизнь не ждет. Я предлагаю… — И профессор, все больше горячась и переведя голос на самые высокие ноты, стал объяснять, в чем состоит задача сегодняшнего дня по развитию лесокультур.

— Здорово разбирается! Его бы директором нашего лесхоза, — восхищенно сказал за спиной Анастасии Васильевны знакомый ей помощник лесничего, задиристый молодой человек с усиками.

— Болеет за наше дело, — коротко подтвердил его вихрастый товарищ.

«Верно! — пронеслось в голове Анастасии Васильевны. — Профессор говорит с болью, с возмущением, горечью и злостью. Он не бесстрастен и не равнодушен к судьбе леса, как некоторые его коллеги».

Профессор заговорил об аэросеве. Аэросев хвойных — вещь прекрасная, но аэросев годится только на свежих вырубках и гарях. На старых участках, где почва покрылась сорняками, сеянцам не взрасти. Аэросев нужно производить сразу, как только лесозаготовители ушли с участка, пока почва не утратила своих свойств.

Анастасия Васильевна видит свое лесничество, свежие пустыри с черными волоками и кострищами. И над ними — самолет. Она слышит рокот мотора, видит, как на лесную землю падает золотой дождь семян. В мечтах можно перенестись на пятьдесят-сто лет вперед. Это во власти человека. Ей видится на месте вырубок дремучий бор, таинственный, чудесный. Его вырастили люди. Зеленый памятник двадцатого века.

Профессор повернул сердитое лицо в сторону кандидата наук из Москвы:

— А с вами, уважаемый коллега, я не согласен. Вы в своем докладе начисто отметаете семенные хозяйства.

— Вы меня не совсем верно поняли, профессор, — не очень уверенно возразил кандидат с места.

Профессор продолжал говорить. Зал слушал ученого тихо, внимательно, не пропуская ни одного слова. Он знал все леса страны и говорил о них, как о местах близких и родных. Зал понимал: все свои силы и знания ученый отдал лесу, всю свою жизнь посвятил любимому делу.

Профессор, гремя стулом, сел за стол президиума и, нахохлившись, как воробей, уткнулся в свои бумаги. После мгновенной тишины весь зал вдруг разразился аплодисментами. Особенно неистово хлопали в ладоши последние ряды, где сидели производственники, представители лесничеств. Профессор поднял большелобую голову, смотрел в зал глубокими темными глазами, пышная серебряная голова с чернью придавала его выразительному лицу какую-то особенную красоту. Анастасия Васильевна аплодировала вместе со всеми. По улыбающимся лицам участников конференции она видела, что профессора многие знают, любят и уважают, а если не знают, как она, — то люди почувствовали в его речи ученого горячую, страстную защиту «зеленого друга», большое беспокойство о судьбах леса — источника народных богатств. «Он сказал, что часто бывает в Карелии. Вот бы приехал он в наше лесничество. Как бы мы его встретили!» — подумала Анастасия Васильевна с глубоким уважением к выступавшему.

Председатель объявил очередной перерыв.

Анастасия Васильевна взяла в буфете стакан чаю. Два старика в парадной форме директоров лесхоза — темно-синих двубортных пиджаках с пятью звездочками в петлицах — пили за соседним столиком лимонад. У окна, тесно сгрудившись над пивными бутылками, спорили молодые люди в форме помощников лесничих. Черноглазый парень с пушистыми усиками, в новеньком черном кителе и брюках бриджи громко говорил товарищу, вихрастому, как мальчишка, с озорными глазами:

— Мы — стреляные воробьи! Видали виды. На своем горбу испытали трудности. Твое лесничество под Петрозаводском. Ты — дачник. А вот поработай в Кестеньге, не то запоешь.

Ругали в один голос какого-то Петьку Кульбаша: «Переметнулся в леспромхоз. Шкурник, за длинным рублем погнался».

В фойе помощники лесничего окружили плотным кольцом аспиранта филиала Академии наук — такого же молодого, как они, с огненно-рыжими волосами, густыми, как непроходимая тайга.

Аспирант сделал на совещании интересное сообщение об использовании химических средств для борьбы с сорняками в лесу. Несколько килограммов химиката на гектар вырубки, и хвойный молодняк растет без помехи. Тот, что с усиками, задорно наскакивал на аспиранта:

— Что нам ваш опытный участок? Изобрели химикаты, давайте нам и в лесничества. Мы сами сумеем их применить… Приезжайте, увидите.

Анастасия Васильевна поддержала своих товарищей:

— Верно. Научные открытия дальше лабораторий или опытных лесхозов не идут. Почему?

— Дайте срок, — качнул буйной шевелюрой аспирант, и его глаза цвета бутылочного стекла блеснули задорно и самоуверенно.

— Все сроки давно прошли, — возразила Анастасия Васильевна.

— Вот именно! — подхватил помощник лесничего с усиками. — Мы с сапками-тяпками да косой воюем с сорняками. Техника времен царя Гороха, а достижения науки двадцатого века нам недоступны.

Спасительный звонок, означавший конец перерыва, избавил аспиранта от насевших на него собеседников.

После перерыва председательствующий предоставил слово Погребицкому. Анастасия Васильевна удивилась: Погребицкий? Так вот, оказывается, кем он стал? Как высоко он поднялся! Он выступает с научным докладом на совещании всесоюзного значения. Кто же он? Кандидат наук, специалист лесного хозяйства?

Погребицкий медленно поднялся на кафедру, положил перед собой голубую папку и объявил, что он приехал на совещание с поручением прочитать доклад заболевшего профессора Окуневского.

Ах, вот что! — Анастасия Васильевна усмехнулась. С каким вдохновением он читает чужой труд! К чему эти актерские интонации, жесты? Она не вникала в смысл доклада, она смотрела на его приторно-красивое лицо и вспомнила войну, эвакуацию, сибирский городок. Погребицкий тогда заведовал питомником и отпускал ей саженцы для озеленения городка. Прошло почти десять лет, и он мало изменился. Вчера встретилась с ним в фойе. Он шел ей навстречу, не узнавая ее. Она поздоровалась первая и напомнила о себе. «Ах, это вы? Какими судьбами вы здесь? Как же, помню, помню… Хотя вы, признаться, очень изменились»… Как снисходительно он разговаривал с ней, оглядывая ее с ног до головы!

Погребицкий закончил чтение, плавным жестом закрыл папку, с медлительной важностью прошел к своему месту возле рояля, показав всему залу, как ловко сидит на нем дорогой костюм песочного цвета.

Кто-то сказал за спиной Анастасии Васильевны: «Зачем это все? Доклад можно было размножить на стеклографе и раздать делегатам».

Из президиума на кафедру поднялся ученый из Архангельска. Высокий, худощавый, с крупным лбом и светлыми холодноватыми глазами, в безукоризненном черном костюме, он держался уверенно, голос его звучал красиво, но ровно, без взлетов. Мысли свои ученый излагал ясно, просто. Мягкой, неслышной походкой он спускался с кафедры в зал к картам и схемам, иллюстрирующим тезисы доклада. Он поднял тему, очень близкую Анастасии Васильевне, волнующую ее. Речь шла о рубках и возобновлении леса в таежной зоне. Таежная зона — это ее поле битвы. Но если бы в жизни было все так гладко, как в докладе! Речь его текла, как полноводная река в безветренный летний день. Пожилой ученый, сидевший впереди Анастасии Васильевны, сказал своему соседу: «Около ста научных трудов. Скоро в академики. Уверен». — «Сто научных трудов!» — ахнула Анастасия Васильевна.

Затем выступил профессор из Белоруссии с темой: «Методы исследования хода роста и состояния перестойных деревьев и Карельской республике». Анастасии Васильевне было ясно: речь идет о старожилах леса, могучих соснах и елях, вызывавших восхищение лесорубов — вот где кубики! Ну, а дальше? О чем говорит профессор, розоволицый, гладковыбритый, с косым пробором тусклых темных волос?

В водной части доклада профессор высказал ясную до предела мысль: директивы Девятнадцатого съезда партии о перебазировании лесозаготовок в многолесные районы требуют углубленного и всестороннего изучения запасов древесины в лесах. Казалось, чего проще! В Карелии надо учесть запас «зеленого золота». Профессор добросовестно и подробно объясняет, как это делается. Диаграммы, таблицы, математические выкладки. Шуршит бумага, ровный бесстрастный голос посылает в зал цифру за цифрой, и кажется, однообразному жужжанью и цифрам не будет конца. Поистине, темный лес, как выразился вчера Алексей Иванович, а она, простая лесничая, силится что-то попять? Сиди, милая, спокойно!..

Анастасия Васильевна наблюдала за сидящими в зале. У многих на лицах была явная скука, равнодушие, томление. Некоторые дремали, а у окна старичок в форме директора лесхоза сладко спал. Председатель слушал с ровным почтительным вниманием, украдкой посматривая на ручные часы. В президиуме перешептывались, передавали друг другу записки, тихо улыбались. Две стенографистки, сидевшие впереди кафедры, бойко строчили, не поднимая головы от бумаг. Анастасия Васильевна усилием воли заставила себя слушать доклад. Брови ее были сдвинуты.

Досада, разочарование, недовольство овладели ею. Пусть она не понимает сугубо-научных докладов о лесе, но она знает лес, запущенные вырубки. Встать бы сейчас и сказать залу: «Товарищи, поедем в наше лесничество. Вы потеряете день, но вы увидите, как мы живем, работаем, как боремся за лес, за зеленого друга. Он просит нашей помощи. Научите нас, работников лесничества, по-настоящему выращивать новые леса».

С кафедры, кружась, упал лист бумаги. Профессору подали лист, он поблагодарил, и опять в зал понеслось тихое жужжанье.

Все с облегчением вздохнули, когда закончился пространный доклад. В зале раздались запоздалые жидкие хлопки. Профессор сел на свое место и, придерживая на коленях папку с тезисами, устало прикрыл глаза.

Анастасия Васильевна многого ждала от прений. Наверное, выскажутся товарищи, выльется все, что на душе наболело. И что-то, все-таки, решится…

И вот наступил последний день совещания. Начались прения. И опять ученые один за другим выходили на трибуну и спорили по теоретическим вопросам.

Анастасия Васильевна мало понимала в их спорах. Ее товарищи по профессии — лесничие из Медвежьегорска, Кестеньги и Ухты, с которыми она познакомилась в гостинице, — сидели с лицами скучными, явно разочарованными. Так далеки были споры ученых от жизни лесничеств.

Но вот слово получил представитель Главного управления лесного хозяйства. «Практики заговорили», — подумала Анастасия Васильевна, молчаливо обменявшись взглядом с лесничим из Кестеньги. Немолодой человек с резко очерченным профилем и большими залысинами на лбу быстро поднялся на кафедру. Он крепко ухватился жилистыми руками за крышку кафедры и подался вперед.

— Товарищи! Через три-четыре года мы будем вырубать огромные территории. Как восстанавливать леса? Поезжайте по южной Карелии — в Прионежье, на Ведл-озеро, Олонец. Четвертая часть вырубок превратилась в пустыню, а из возобновившихся лесов — почти три четверти лиственные. А нам нужны хвойные леса. Как решить проблему восстановления? Кострища, лесные культуры, аэросев — вот пути выращивания нового леса. Объем этих работ надо утроить. Рабочих в лесном хозяйстве нет. Нужны машины, а на совещании о технике ни звука.

Почему в нашем хозяйстве до сих пор не появился якорный покровосдиратель? Ведь это орудие давно изобрели сотрудники научно-исследовательского института в Ленинграде.

Анастасия Васильевна черкнула в тетрадке: «В Ленинграде узнать».

— Товарищи ученые, дайте нам, практическим работникам, дельные советы, где и как производить лесовозобновление. Вопрос серьезный. Дальше. Нам нужно широко развивать аэросев. Решите и эту проблему. Леспромхозы стремятся вырубать защитные зоны вдоль Онежского, Ладожского озер, рек и каналов и сплавных путей. Мы запрещаем, а они говорят: «Надуманно, необоснованно, отсебятина — ваши запретные полосы». Пусть наука скажет свое слово… Далее: некоторые ученые считают, что недорубы могут обсеменить вырубки. Мы, практики, в данном случае, с учеными не согласны. Недорубы — это осина, береза, неполноценные, фаутные сосна и ель. Какие же это источники обсеменения? От худого семени не жди хорошего племени…

Анастасия Васильевна внимательно слушала оратора. Президиум не отрывает глаз от выступающего. В зале ни кашля, ни скрипа стульев. Не только содержание, но и интонации голоса представителя управления заставили всех напряженно слушать. Тут было и возмущение, и упрек, и просьба, и требование…

— Мы, практики, понимаем содружество с наукой, как действие, — закончил свое выступление представитель управления.

В зале стояла тишина. В президиуме тихо переговаривались.

— Вот именно, как действие! — слишком громко сказал директор лесхоза, тот самый, что пил в буфете лимонад с таким же пожилым, как он сам.

— Можно мне слово? — послышался из глубины зала чей-то робкий голос.

На кафедре появился седой, морщинистый мужчина. Назвав себя директором одного из лесхозов северного района Карелии, он одернул парадный китель, медленно вынул из футляра очки, водрузил их на крючковатый нос и стал похож на доброго старого учителя. Вот сейчас он заговорит мягко, неторопливо: «На прошлом уроке мы с вами…»

Но неожиданно для всех директор заговорил с горячей болью, обидой и осуждением. Он в тупике. Управление и министерство ничем не могут помочь. Как быть дальше? Мириться с существующим положением, работать и не думать о будущем? Ждать директив? Ждать машин, помощи ученых в улучшении пород леса? Или не лезть вперед и жить спокойно? По он уверен, что армия лесоводов не может оставаться равнодушной к судьбам леса в Карелии. Да и не только в Карелии. Во всей стране. Положение в Сибири, на Урале, на Дальнем Востоке не лучше. Все ли ученые видели лес после рубки? Видели ли они, что оставляют после себя лесорубы? Пространство, зарастающее лесными сорняками, и на тысячах гектаров вырубок рождаются болота.

«Да, он говорит то, что я думаю! Если бы наш Зайцев был таким», — подумала Анастасия Васильевна, проникаясь к нему симпатией.

Директор отпил из стакана воды, аккуратно вытер рот платком и продолжал:

— Если бы в каком-нибудь колхозе оставили весной поля необработанными и не посеяли хлеб, все забили бы тревогу: и сельсовет, и райисполком, и райком партии, и, наверное, здесь, и в Центральном Комитете стало известно… Как же! Не посеять хлеб! Неслыханное дело. А на вырубки в лесу все смотрят спокойно. В министерстве сельского хозяйства, которое ведает нашими лесами, нам, лесоводам, говорят: «Лесничество — не колхоз, беспокоиться нечего, лес сам по себе растет, а вот хлеб надо посеять».

— И леса надо сеять, — произнес кто-то в зале, воспользовавшись наступившей паузой.

— Но, чтобы на голом месте вырос новый лес, его тоже надо посеять, — продолжал директор, обращаясь к президиуму. — Мы оставляем семенные деревья, их валит буря, мы отводим куртины — в них залезают с топором лесозаготовители. Все время идет война с лесорубами. Тракторы и лебедки мнут и ломают молодняк. Конечно, никто из лесоводов не восстает против механизации лесозаготовок, но дайте и нам машины, освободите нас от лопат и мотыг. Каждый год мы вырубаем в Карелии лес на площади, равной Крыму, а новый выращиваем крохами.

— Вы к нам приезжайте, посмотрите наше хозяйство. Похвалиться нечем, — с горечью произнес он и устало сел на свободный стул в первом ряду.

«По всей Карелии картина одна и та же», — подумала Анастасия Васильевна, спускаясь по лестнице в гардеробную.

Здесь ее ждал Баженов.

— Признаюсь, я устал. Столько докладов. А вы еще что-то записывали? — Баженов кивнул головой на тетрадь Анастасии Васильевны, которую она держала в руках. — Руководство к действию?

Он шутил, улыбался, но глаза его оставались невеселыми.

— Ждала я, Алексей Иванович, от совещания большего. В сугубо-научных докладах мне трудно разобраться, судить о них не берусь, но сами ученые признаются, что сделали для нас мало. Лесная наука, мол, отстает от запросов производства, все еще в долгу перед практиками. Хочется сказать ученым: «Так не отставайте, товарищи! Все зависит от вас».

— Слава богу, что я не лесовод, — усмехнулся Баженов, подавая ей пальто. — Мы, лесорубы, говорили о конкретном. Наши ученые связаны с жизнью, с нами, производственниками. Все их доклады были интересны. Нам наука помогает в ощутимых формах: техникой, практическими советами. Наш союз с учеными дает материальные результаты: кубометры древесины. Завидуйте нам, товарищ лесовод.

— Давно завидую, — принужденно улыбнулась Анастасия Васильевна. — Вы держитесь на ногах твердо. Ученые лесной промышленности, изобретатели — частые гости в леспромхозах. А вот к нам в лесничество редко кто из ученых наведывается. В прошлом году, например, приезжал в Хирвилахти работник сектора леса филиала Академии наук, но делами лесничества он не интересовался. Он собрал материал для диссертации и уехал. Какая же нам польза от таких ученых?

— Вот если бы побольше было таких ученых, как профессор из Ленинграда. Какой чудесный доклад, вернее, не доклад, а проникновенную речь сказал он о лесе! Жаль, что вы не слыхали…

У подъезда стояла вереница машин. Они заняли места в одной из них. К машине подошел Погребицкий. Водитель распахнул перед ним дверцу кабины. Погребицкий хлопнул дверцей, уселся, не оглядываясь назад. Машина, зашипев, мягко тронулась, через минуту набрала скорость и понеслась по улице.

Когда машина подошла к гранитной обочине у розового здания гостиницы, пассажиры встретились лицом к лицу. Увидя Баженова, Погребицкий изобразил на своем лице нечто вроде приятного изумления.

— О, Алеша! Оказывается, мы с тобой ехали в одной машине? — Он мягко, почти ласково улыбнулся, сияя золотыми коронками. — Ну, Алексей, совещание закончилось, теперь мы можем с тобой поговорить.

— После, — угрюмо пробормотал Баженов.

«Они знают друг друга?»— удивилась Анастасия Васильевна.

Погребицкий открыл перед ней тяжелую дверь подъезда. Поднимаясь по лестнице, он бесшумно касался черными ботинками красной ковровой дорожки, прихваченной к лестнице медными прутьями, сбоку поглядывал на Баженова. Погребицкий не хотел отпускать «старых друзей», как он называл их.

— Вы должны со мной поужинать.

Баженов попробовал сослаться на усталость, но Погребицкий пропустил пальцы ему под руку и взял за локоть, сказав, что ни за что не отпустит. Так он и довел его до высокой двери, облицованной карельской березой. У себя в номере он усадил Анастасию Васильевну в кресло, а сам расположился на стуле перед зеркалом, изредка посматривая на себя. Дорогой костюм песочного цвета сидел на нем безукоризненно.

— Совещание замечательное, друзья. Столпы науки! Звезды первой величины. Алексей, ты видел, кто сидел в зале? — Погребицкий, захлебываясь, перечислял фамилии ученых, их труды и кафедры. Баженов молчал. Анастасия Васильевна слушала, внимательно глядя на обоих.

— Ну, старина, — Погребицкий коснулся рукой колена Баженова. — Рассказывай, как живешь, работаешь? Что твое изобретение? Подвигается или забросил свой лесной комбайн?

В широких, с холодноватым блеском глазах Погребицкого отразилось скрытое торжество. Они говорили: «Я знаю: ты всегда презирал меня, но преуспеваю я, а не ты».

В разговоре с Погребицким Баженов избегал какой бы то ни было формы обращения. Впрочем, он не был в особенном затруднении. Погребицкий говорил почти все время один: о себе, о своих успехах.

— Работаю над диссертацией, как вол. Не считаюсь с временем, здоровьем. Хочу принести посильную пользу науке, народу. В этом вижу смысл своего существования. Диссертацию будет рецензировать профессор Окуневскпй. Ты помнишь его, Алеша? Он чертовски строгий судья. Да, я очень устал за последний год. С сердцем нехорошо. — Погребицкий положил руку на грудь, розовое, упитанное лицо его на мгновенье опечалилось. — У нас в Ленинграде инфаркт буквально косит людей среднего возраста. Понятно. Война, блокада… Нервная система расшатана…

Анастасия Васильевна с усмешкой подумала: «Война, блокада тебя, голубчик, не коснулись. Ты очень сытно и тепло жил в эвакуации, в глубоком тылу. Я-то знаю.» Она спросила, о чем он пишет диссертацию.

— Тема прозаическая, но вам, лесоводам, очень нужная. О корчевании пней.

Принесли ужин. Баженов взял стакан чаю. Погребицкий ел с аппетитом ветчину с горошком, пирожки, сыр. Чай он помешивал собственной серебряной ложечкой.

— Зря ты, старина, отказался от Ленинграда, — мягкая улыбка тронула розовые губы Погребицкого, но глаза его оставались холодными. — Я понимаю, производство дает тебе некоторый материал, наблюдения и прочее, но наши конструкторы не покидают научно-исследовательские институты, чтобы на всю жизнь поселиться в лесных дебрях. У нас есть экспериментальные базы в Ленинградской области. На Мшинской — прекрасный леспромхоз, на Сиверской — опытный лесхоз. Зачем ты уехал за тридевять земель? Что тебе взбрело в голову добровольно изолироваться от научного мира? С кем ты советуешься? У кого консультируешься? Не понимаю я тебя, Алеша, хотя мы с тобой давние друзья. Как говорится: пуд соли вместе съели.

«Ах, вот оно что! Они — давние друзья» — мелькнуло в голове Анастасии Васильевны.

Баженов выбирал папиросу из портсигара и молчал. Его мучила мысль о жене, ее отношениях с Погребицким. Недавно в Хирвилахти приезжали два инженера, его бывшие сокурсники по академии. Они занимались реконструкцией транспортера эстакады, жили у него в доме и довольно прозрачно намекнули ему на то, что Нина проводит время в общество Погребицкого. Их видели вместе в театре, в ресторане. «Неужели правда?»— думал Баженов, с трудом подавляя нараставшую в нем злобу и ненависть к этому самодовольному человеку, который с такой развязностью называет его «стариной», «приятелем». В Ленинграде он надеялся примазаться к его изобретению. Метил в соавторы. И сейчас не оставляет этой мысли. Недаром так назойливо уговаривает его вернуться в город.

— Друзья, вы ничего не едите. Анастасия Васильевна, пожалуйста. — Погребицкий придвинул гостье тарелку с пирожными. — Алеша, друг мой, если решишь с Ленинградом, я помогу тебе. Я знаю, какие нужно нажимать кнопки, чтобы перед тобой открылись заветные двери.

Анастасия Васильевна смотрела на Погребицкого. Руки белые, ногти отполированные, на безымянном пальце — массивное золотое обручальное кольцо. Женат… Но кто сейчас носит кольцо? Почему Алексей Иванович молчит? Почему не расскажет «приятелю» о своей работе над машиной? О Куренкове, Пете Захарове? Почему не возразит? Ведь он не изолировался от научного мира. Ему помогают ленинградцы из академии, из треста. Она-то знает, он сам рассказывал ей.

Погребицкий доел пирожное, вытер рот салфеткой, взял папиросу из раскрытого портсигара Баженова.

— А ты, Алеша, изменился за последнее время. Не то похудел, не то постарел. Где собираешься проводить отпуск? В Ленинграде?

Баженов медленно поднял глаза на Погребицкого.

— Возможно, в Ленинграде. Еще не решил.

— А я закончу диссертацию и покачу на юг. Мы… я, — поправился Погребицкий, — хочу на Черное море. В Крым или на Кавказ.

Погребицкий усмехнулся краешками губ и как-то странно посмотрел на Баженова.

— Извините. — Баженов резко поднялся. — Я должен покинуть вас. Я устал за день, хочу отдохнуть.

«Что с ним такое делается?» — терялась в догадках Анастасия Васильевна.

Баженов, не прощаясь, пошел к двери.

— Алеша, ты вправе сердиться на меня, но поверь… — начал Погребицкий, идя вслед за товарищем.

Анастасия Васильевна слышала, как он что-то говорил Баженову за дверью. Вскоре он вернулся растерянный, смущенный.

— Я понимаю, — заговорил он притворно-участливым голосом. — Ему тяжело. А кто виноват? Сам. Мне его жаль, как близкого друга. Но нельзя с головой уходить в работу… Семья требует внимания.

Анастасия Васильевна молчала, удивленная всем происходящим.

— Алексей самолюбив… Я понимаю его состояние и прощаю ему резкость… грубость… Но перед ним я не виноват. Нина Петровна сама сделала выбор.

«Ах, вот оно что! — внутренне поразилась Анастасия Васильевна. — Нина уехала к Погребицкому!»

Она встала:

— Пожалуй, мне пора.

Погребицкий ее не удерживал.

Лежа на жесткой кровати в своем номере, Анастасия Васильевна долго не могла успокоиться. Нина ушла к Погребицкому, к этому самодовольному позёру. Променяла Алексея Ивановича на никчемного человека. Как же! Погребицкий пишет диссертацию, он будет ученым. Ученым!

Анастасия Васильевна усмехнулась. Она вспомнила Сибирь, Погребицкого на посту заведующего питомником, свои столкновения с ним. «Украшать город в войну акациями и березами? — говорил он, когда она настаивала на озеленении улиц. — Запомните, мы здесь, в тылу, работаем только для фронта. Витамины, черная смородина, — вот наша задача». Но черная смородина ловко уходила из его рук на рынок. «Нашла героя!» — с злой иронией подумала она о Нине.

Анастасия Васильевна глубоко вздохнула. Алексей Иванович любит жену. Ему больно… Он так близко сейчас, всего в нескольких шагах. Прийти бы к нему в эту минуту, утешить, сказать ему, как он ей дорог. Только она одна понимает, что творится сейчас у него на душе…

Баженов не сразу понял, что такое он услышал от Погребицкого. Он не помнил, как очутился в своем номере. Голова у него кружилась. Он опустился на диван и долго сидел в оцепенении. Зазвонил телефон. Баженов вздрогнул, подошел к аппарату, поднял трубку и опустил ее на рычажок, добрел до дивана, лет. По коридору ходили, разговаривали, хлопали двери номеров, потом все затихло. Баженов машинально потянулся за папиросами, закурил. В пепельнице росла гора окурков. По номеру плавали клубы синего дыма. Перед ним в табачном дыму носился образ Нины, насмешливый, дразнящий, желанный. Он задыхался от ревности, злобы, ненависти. Как она могла? Он вспоминал прошлое, первый год своей жизни с ней. Погребицкий был частым гостем в его доме, возил Нину на прогулки, в театр, а он так слепо доверял жене. Может, уже тогда она обманывала его и вместе с любовником смеялась над его простодушием, доверчивостью?

Всю ночь он не сомкнул глаз.

Днем Баженов пришел к Анастасии Васильевне в номер сказать, что он остается в Петрозаводске по делам леспромхоза дня на два.

— А это вам на память о совещании.

Он преподнес ей большую книгу в добротном переплете.

— «Калевала»? Спасибо, Алексей Иванович. Я давно хотела приобрести эту книгу.

— Прочтите из второй песни о севе леса в Карелии.

Анастасия Васильевна нашла нужную страницу, прочитала вслух:

— Чудесно! — воскликнула Анастасия Васильевна.

— Вяйнямейнен знал лесоводство не хуже наших ученых, — пошутил Баженов. — Герой Калевалы занимался делом. Он не ездил на совещания, не писал диссертаций, не получал повышенных окладов. Он работал. И с каким знанием дела! «На горах он сеет сосны… Сеет он по рвам березы…» А вы, товарищи-лесоводы, занимаетесь разговорами. Разве не так? Сколько людей получило и получает ученые степени благодаря лесу. Лес их кормит. Пора бы ученым отдать лесу должок.

Анастасия Васильевна слушала Баженова, чуть прищурив глаза.

— Перед лесом, Алексей Иванович, мы все в долгу. Разве только вот такие ученые, как профессор из Ленинграда, я вам о нем уже говорила, — оплатили лесу свой долг сполна. Вся их жизнь была посвящена лесу, их наука не оторвана от практики. Честь им и слава. Ими мы гордимся, на них наша надежда. А вот такие ученые, как профессор из Белоруссии, чувствуется, что они заперлись в своих кабинетах, углубились в «чистую науку», забыли о производстве, ради которого, собственно, и надо делать открытия, — им, как вы выражаетесь, пора отдать лесу должок. А мы, лесники, заняты тем, что готовим вам лесосеки для рубки: отводы съедают все наше время, всю нашу энергию. Новым лесом на вырубках мы почти не занимаемся. Вы же, лесорубы, одержимы одним желанием: взять у леса все и ничего по делать для его возрождения.

— Поклеп на наших лесорубов. Чистейший! — попробовал отшутиться Баженов.

— Нет, Алексей Иванович, все правда. — Анастасия Васильевна закрыла книгу, положила на стол. — К сожалению, такова действительность. Плохо мы еще заботимся о новом лесе. Что мы ответим нашим внукам, когда они спросят нас: «Это вы так хозяйничали в лесах, дорогие дедушки и бабушки?»

— Пока наши внуки вырастут, много воды утечет, — улыбнулся Баженов: ему не представлялось, как это он будет «дедушкой». — А расцвет лесного хозяйства наступит раньше, чем вы думаете. Кстати, какие же, все-таки, планы намечены вашей секцией? Вы мне расскажите.

Анастасия Васильевна стала рассказывать.

Баженов молча слушал ее. О Погребицком ни он, ни она не сказали ни слова. Будто его и не существовало на свете.

Анастасия Васильевна в тот же день уехала кемским поездом. Дорогой она не скучала. Ее соседкой в купе оказалась старушка-сказительница. Интересная старушка. Глаза живые, не затуманенные годами, речь журчит, льется, словно родник среди камней.

— Одна живешь, Настасьюшка? Иди замуж. Молодая ты, видная. За пьяницу не ходи, намаешься. Женатого с женой не разводи: на чужих слезах счастье непрочное. Иди за хорошего человека, а за плохого не ходи, живи лучше одна.

Сказительница выходила раньше. На прощанье она сказала:

— Приезжай к нам в гости, Настенька. Речка у нас красивая, вода гремит, камни сердятся. Дом у меня хороший, сад, малина есть. Живу я с невестушкой, сыночка в Отечественную войну потеряла.

Когда Анастасия Васильевна сошла с поезда на своей остановке, она подумала о том, что Алексей Иванович вернется послезавтра, и в ее сердце шевельнулась радость. Он вернется сюда, в Хирвилахти…

На старых вырубках давние посевы дали богатые всходы. Лесок радовал. Анастасия Васильевна и Рукавишников в одном гнезде насчитали двадцать семь штук. Сосенки крохотные, сапогом затоптать можно. Трехлетние елочки — зеленые мохнатые звезды на стебельках. У одной сосенки обнажились корни — ниточки. Рукавишников присыпал их землей.

— Оживай, малолеточка. Вырастай красавицей. — Живые, непогашенные глаза объездчика тепло улыбались. — Эх, дожить бы до того дня, как сомкнутся кроны наших сеянцев! И ждать-то немного. Годков тридцать. Короток век у человека. Сосна в двести пятьдесят лет трухлявится, ворон в триста стареет, а мне бы до сотенки дотянуть, да чтоб помирать не на печи, а на травушке-муравушке лесной, под небом ясным, под солнышком ласковым, и чтоб птицы лесные пели.

Всходы радовали глаз. Не все они выживут, часть погибнет от дождей, солнца, копыт лосей, осиновая поросль и вейник у более слабых отнимут жизненные соки, но те, что приживутся, с годами пойдут в силу, вытянутся и зашумят кронами.

— Славный денек, Настасья Васильевна.

Да, день чудесный. Синь небес, жаркое солнце, яркая зелень хвойного бора, цветущие лесные травы. Тишина и простор.

— Всем семейством на свет божий вышли. Держи, Настасья Васильевна. — На широкой ладони объездчика сорванные в березняке белые грибы: золотистые шляпки на плотных белых пеньках.

— Больно хороша рощица, а?

Березовая роща ослепительно сияла под солнцем чистым серебром стволов.

— Лысеет мой объезд, Настасья Васильевна, — вздохнул Рукавишников, когда вышли на открытую вырубку, густо поросшую лиловато-красными колосьями иван-чая.

На вырубке, среди нежной зелени сеянцев, чернели трупы трех молодых елок, трех сестер — старшей, средней и младшей. Вместе им до полсотни лет. Их опалили огнем костра бездумные сучкорубы. А сколько таких, напрасно загубленных, по всему лесу! Тысячи…

— Больно шибко косят лесозаготовители, — покачал головой Рукавишников. — Давно ли Святозеро было, что тайга сибирская. Одна радость — зеленое кольцо: я на Святозере душой отдыхаю.

За вырубкой — зеленый оазис, запретная лесная зона. Берег реки в густой зелени нависших над водой кустов. В затоне цветут белые кувшинки и желтые водяные лилии. Дремотные струи реки чуть заметно колышут цветы. Поляны в белой пене ромашек.

…Святозеро. Не гуляет ветер по озеру, лежит оно, что зеркало, гладкое, неподвижное. Окружили его деревья плотной стеной, заглядывают в синюю глубину. Покойно ему в зеленой броне. Не сорвут люди его одежду. Святозеро значится в списке озер и рек, по берегам которых установлены запретные зоны.

Рукавишников сорвал ветку малины, усыпанную переспелой ягодой, уселся на пригорке под сосной. С пригорка хорошо видны дальние берега озера, узкая полоса реки Северянки. Святозеро для Северянки — естественное водохранилище. Быстрая река не проводит время праздно. По ее водам плывут вереницы бревен. А кругом лес, старый, дремучий, первозданный. Замшелые ели простерли над землей тяжеленные лапы, навечно скрыли от солнца лесную землю. Таким нипочем ни ветер, ни буря. Лесной полумрак сделал их вечнозеленый убор почти черным, и на этом мрачном фоне стволы редких берез кажутся вылепленными из девственно-белого снега. Взгорьем завладел сосняк. От медно-красных стволов исходит теплый спет. На прогалинах, полянах буйно разросся черничник, розовели изгарины иван-чая, а в низких местах пестрели на кочках мха. Непотревоженная лесорубами дрема лесная приютила под своей сенью много птицы и зверя. В прошлом году Рукавишникову посчастливилось в святозерской пуще убить медведя.

— Тишина! Люблю с лесом с глазу на глаз, — Рукавишников налил из термоса две кружки чаю, поделился с Анастасией Васильевной сдобным пирогом и продолжал — Признаться, не по душе мне уничтожение лесов. Понимаю, дерево на то и растет, чтоб его срубили, иначе сгниет оно от старости, и никому от него пользы не будет… А жалко мне леса нашего. Я здесь родился, шесть десятков прожил. Сколько на моих глазах лесу поизвели, ай-яй! К деревне нашей вон какие болота подступились. Кочкарник да моховина, а еще зыбун. У самой околицы — «окна», того и гляди, скотину засосет. Кое-где кустарник да жиденький лесок. А раньше на том месте лес дремучий шумел. Помню, заблудился я в лесу мальчонкой, всей деревней меня искали, а сейчас каждую кочку за версту видать.

— Да, Василий Васильевич, хирвилахтинские болота родились с помощью людей. Карелия — край северный, дождей и снегу выпадает много, местность не гористая, стока воды нет. Лес работает, как мощный насос. Деревья вытягивают воду из почвы, испаряют ее в воздух. Срубили лес — исчез насос. Никто не позаботился о выращивании нового леса, и землей овладели болота. На совещании ученые говорили, что если на севере не бороться с болотами, тундра начнет свое наступление, откроются ворота для ледяных ветров Арктики, а это, несомненно, отразится на климате Центральной России.

— Скажите-ка! — удивился объездчик, — У нас вырубят, а в Воронеже, к примеру, похолодает?

— Не сразу. Но климат изменится к худшему.

— Так надо болота сушить, а не ждать, пока тундра пожалует к нам с гости. Этак чего землю заморозить можно. Ученые, говоришь, пугали ледяными ветрами?

— Пугали, Василий Васильевич.

— А что совещание решило делать с болотами?

— В резолюции записали: строить мелиоративные станции.

— Эх, сколько бумаги изводят на всякие резолюции! А бумага делается из дерева. А дерево, сама говоришь, насос, воду из почвы выкачивает. Дерево — помеха болоту. Резолюциями болота не осушишь. Мы тебя, Настасьи Васильевна, ждали из Петрозаводска с нетерпением. Ну, думаем, привезет наша начальница хорошие вести и пойдет наша лесная жизнь по повой дорожке. А на поверку выходит, что надежды наши напрасны.

— Нет, Василий Васильевич, пойдет наша жизнь в лесничестве по новой дорожке. Не теперь, через год, два, три, по пойдет. Есть где-то техника, аэросев… О нашем лесе очень взволнованно говорил один ученый-лесовод, требовал к нему внимания. И товарищ из управления горячо выступал. И директор одного из северных лесхозов. Должны быть перемены. А пока не будем опускать рук. Будем работать…

Анастасия Васильевна задумалась. Рукавишников вдруг воскликнул:

— Гляди-ка, лось!

На берег озера из чащобы вышел лось, могучее животное в блестящей темно-бурой шубе. Высоко подняв горбоносую голову, отягченную ветвистыми рогами, зверь сторожко поводил большими ушами и, обнюхивая воздух, медленно переставлял длинные сильные ноги в светло-пепельных чулках. Потом он вошел по колено в воду и окунул в нее тупую морду по самые уши.

— Экий красавец! — восхищенно сказал Рукавишников, — Спокойный. Знает: человек не обидит, пуля не тронет. Заповедник наше Святозеро для зверья и птиц. Сколько тут схоронилось зайца, лисицы, боровой дичи. Вся живность с окрестных вырубок сюда сбежалась. Правильный закон — не рушить запретные леса. Запретный лес — зверью убежище, озерам да рекам — теплая одежда, от болот спасение, от стужи — защита, семена древесные — на племя.

Лось напился и, не торопясь, скрылся в чаще. А вскоре на берегу озера полнился человек.

— Чужак аль свой? — Рукавишников поднес ко рту свисток. На трель свистка лес отозвался веселым многократным эхом.

— В милиционеры записался? — насмешливо спросил Куренков, поднимаясь на пригорок. — Здравствуй, Настасья Васильевна. Приятного аппетиту. Лесной царь, что в твоей посудинке, а?

— Стоградусная с китайской заваркой. Налить?

— Спасибо, дядя Вася. Такого зелья перед обедом не потребляю.

Куренков сел, облокотясь на заросший брусничником пенек, закурил, украдкой поглядывая на Анастасию Васильевну.

— Гуляешь, Михайла? — спросил объездчик, укладывая термос в сумку.

— Гулять некогда, дядя Вася. По делу я здесь. На Святозеро технику, рабочих перебрасываем.

— Михайла, а ты не того? — Рукавишников покрутил указательным пальцем у седого виска.

— При полном здравии и разуме, дядя Вася, — ничуть не обиделся Куренков, — Неужто не знаете? Есть распоряжение.

— Чье распоряжение? Это же немыслимо! Посмейте тронуть хотя бы одну ветку! — гневно воскликнула Анастасия Васильевна.

Куренков горестно вздохнул. Наказал же бог! Что ни день, то война.

— Ты пойми, Михайла, — поднялся с места Рукавишников. — Вырубите лес, озеро обмелеет, реку загубите. Северянка вам же сдюжит. Сколько она вашей древесины сплавляет?!

— Чудак ты, дядя Вася. Я, что ль, распорядился рубить?

— Кого вы уговариваете, Василий Васильевич? — Анастасия Васильевна потуже завязала косынку, облив мастера презрением. — Скажи ему: «Руби, Куренков, яблоневый сад», — у него рука не дрогнет… Идемте.

Рукавишников подхватил свою сумку и поспешил за лесничей. Куренков оторопело смотрел им вслед, пока они не скрылись в чаще.

— Вот чертова работа! — проговорил он и плюнул.

Куренков углубился в лес. Еловые ветви хватали его за одежду, оставляя на комбинезоне космы мха. Сапоги мастера мягко скользили по плотному слою давней травы и мертвых игл хвои. В чаще то возникал, то пропадал образ лесничей. Куренкову виделось ее гневное лицо, слышался презрительный голос. «Скажи ему начальство: «Руби, Куренков, яблоневый сад…» Оса! И у осы мед есть, а у этой только яд. Какой черт знал! Если трест дал сигнал: «рубить», — значит, можно?

«Ай-дэ лесок!» — Куренков с умилением смотрел на бор. Неохватные сосны, прямые, как струны, подпирали густым частоколом высокое небо. Исполинские ели вытеснили всю лесную мелкоту. Вот где кубики! Счастье, что Святозеро — его участок! Держитесь, «мастера-дружки»! Не угнаться вам за Куренковым. Да, весенне-летние заготовки — тяжелое дело. Рабочих оттягали на строительство узкоколейки, а план не снизили. Ну, ничего, Куренков выкрутится. Да…

Куренков сел на замшелую колоду и закурил. Ухо привычно уловило шорох справа. Среди серых стволов ели глаза ясно различили зайца. Зверек сидел на задних лапках и сторожко поводил ушами. Куренков свистнул, заяц сделал огромный прыжок в сторону и пропал в чаще. «Ах ты, разбойник!» — крикнул Куренков. Ему ответило эхо. «Нынче зайца много, — год сухой», — подумал Куренков, и мысли его вернулись к Святозеру. «Почему все неприятности валятся на его голову? Куртина, Святозеро… «Дружки-мастера» живут поспокойней. «Она вам никогда не уступит». Это Аннушка Стрельцова его уколола. «Руби, Куренков, яблоневый сад»… Возненавидит, на порог не пустит…

«Так-так, так-так», — подтвердил дятел, застучавший у мастера над головой.

— Ах ты, длинноносый! — Куренков тряхнул сосну. Дятел вспорхнул и улетел в чащу.

…Любомиров был не в духе. Настроение испортилось после телефонного разговора с трестом. Попробуй обеспечить бесперебойную заготовку леса, когда машины простаивают из-за поломок, запасных частей не хватает. Онежский завод затянул ремонт тракторов, свои мастерские не справляются. С утра неприятности. У мастера Савинкова поломался трактор, в Отрадненском лесопункте — авария: сошли с полотна две груженые платформы.

— Анна Корнеевна! — крикнул Любомиров.

Стрельцова стремительно вошла в кабинет.

— Да, Николай Алексеевич?

— Письмо готово?

— Пожалуйста, Николай Алексеевич. Вот оно.

Стрельцова в ожидании, пока директор прочтет бумагу, устало опустилась в кресло. Столько работы за последние дни! А неприятностей еще больше. Николай Алексеевич и пяти часов в сутки не спит.

— Так… Хорошо… — Любомиров дочитал бумагу. — Отошлите немедленно.

— Николай Алексеевич, а лесничество знает?

— Зачем им знать? — желчно усмехнулся Любомиров. — Просить их ходатайства? С лесоводами каши не сваришь. Они — народ ограниченный. На все смотрят со своей колокольни. Придумали в самых удобных местах запретные полосы. У рек лес не руби, а там его легче всего гнать водой. Вокруг озер не руби, а там лучшая древесина.

— Да, конечно… У вас очень усталый вид, Николай Алексеевич.

Любомиров взглянул на нее и уткнулся в бумаги.

На пороге кабинета Стрельцова столкнулась с Анастасией Васильевной и посторонилась.

— Вы послали Куренкова на Святозеро? — Голос Анастасии Васильевны прерывался от волнения, пальцы вцепились в край стола, лицо ее оказалось так близко от лица Любомирова, что он невольно отшатнулся. — Вы забыли, что это запретный лес?

— Анастасия Васильевна, кричите на своего директора, если он вам позволит! — рассердился Любомиров. — Нам надоели ваши бесконечные нападки. Вы мешаете нормально работать! Мы с вами чересчур деликатничаем. Пудожский леспромхоз рубит зеленую зону вокруг города, и никто не кричит. Велика потеря — Святозеро! А вы знаете, что береговые зоны рек Рагнуксы, Черной Сомбы, Колоды, Сумы и озеро Нижнее Сумозеро вырубаются?

— Это неправда! Вы хотите оправдать собственный произвол?

— Я имею точные сведения, — Любомиров посмотрел на лесничую в упор сердитыми глазами. Я вам не все места назвал. Если рубят, значит, запретное перестало быть запретным. Я считаю это нормальным. В Карелии сорок три тысячи озер, больше семнадцати тысяч рек — и не руби по берегам лес! Что, нам прикажете в сибирскую тайгу перекочевывать?

— Хватит вам рубить и нашего леса на долгие годы. А понадобится государству — и в тайгу перекочуем. Но Святозеро не троньте! Мы не разрешим!

Любомиров поморщился. Он не ждал такого оборота дела.

— Вы нас обвиняете в собственном произволе, — продолжал он. — Но ведь это не так. На лес у нас есть разрешение.

Любомиров подал Анастасии Васильевне бумагу с голубой заставкой. Она читала и не верила своим глазам. Да, на разрешении стояла подпись министра сельского хозяйства, в ведении которого находилось лесное хозяйство республики. Любомиров не смотрел на лесничую: он делал вид, что ищет что-то в папке.

— Как же так! — У Анастасии Васильевны вдруг пересохли губы. — Это какое-то недоразумение…

— Все законно, как видите, наша уважаемая хозяйка леса. — Умные глаза Любомирова спокойно смотрели на нее. — Пожалуйста, сделайте отводы с Баженовым. Алексей Иванович зайдет в лесничество вечером. Прошу вас, не задерживайте. Нам дорог каждый час.

Анастасия Васильевна положила бумагу на стол. — Никаких отводов у Святозера мы не станем делать! — твердо сказала она Любомирову и вышла из кабинета.

Анастасия Васильевна с такой силой хлопнула дверью, что задрожало оконное стекло.

Анастасия Васильевна приехала в Крутогорск товарным поездом. Крутогорск — красивый городок. Окрест протянулась цепь холмов с лесами, с запада к городу прильнуло прозрачное озеро, с востока его заслонила от ветров огромная бурая гора. Улицы городка расположились ярусами: верхние у подножья горы, нижние — по берегу озера. Улицы ровные, дома добротные. Воздух в Крутогорске целебный.

Анастасия Васильевна миновала городской парк, прошла по висячему мостику, переброшенному через ржавую речку, поднялась в гору по улице Карла Маркса. Контора лесхоза помещалась в одноэтажном доме в конце улицы.

Зайцев сидел в своем директорском кабинете — маленькой комнате, где едва умещались стол и три стула. Всю стену занимала карта Крутогорского лесхоза.

— Что случилось? — несколько встревоженно спросил Зайцев. Маленький, с тихим голосом, в аккуратной форме: китель, брюки-бриджи из черного сукна, фуражка с темно-зеленым околышем. Он почти никогда не сердился, не кричал. «Надо обязательно выполнить», — говорил он сотрудникам и работникам лесничеств, и все старались выполнять его приказания добросовестно и в срок.

— Семен Петрович, что же это такое? Вы молчите, а Любомиров нас, как обухом по голове. У него бумажка из министерства на столе, а мы ни сном, ни духом. Лес ведь наш?

Зайцев вытер клетчатым платочком вспотевший лоб, перевел глаза на плакат «Как тушить пожары» и тихо вздохнул.

— Что поделаешь? Приказ.

— И вы не протестовали?

— Как же, как же! В управление ездил. Отстоял сорок третий квартал.

— А Святозеро?

— Придется подготовить к рубке. Ничего не попишешь. Я указание заготовил. Возьмите у секретаря.

— Семен Петрович, — медленно и решительно проговорила Анастасия Васильевна, стараясь поймать взгляд директора. — Мы не выполним вашего приказа.

Зайцев расстегнул верхнюю пуговицу кителя. На петлице блеснули пять звездочек.

— Надо выполнить, Анастасия Васильевна. Приказ управления.

— Но вы же понимаете, что отдавать Святозеро в рубку нельзя! Вы работаете в Крутогорском лесхозе больше тридцати лет. Вы трудитесь честно, добросовестно. В управлении вас ценят, с вами считаются. Не соглашайтесь! Протестуйте, доказывайте. Вас поддержит весь коллектив.

Зайцев растерянно смотрел на лесничую. Рука его потянулась ко второй пуговице кителя, голос его был все так же тих:

— Распоряжение поступило. Управление с нас потребует. Вы, голубушка, успокойтесь, поразмыслите…

— А зачем управление согласилось? Правы мы, а не лесозаготовители. Давайте позвоним в министерство. — Анастасия Васильевна положила руку на трубку телефона.

— Через голову управления? Не согласен! — Зайцев отрицательно покачал головой.

— Хорошо! Свяжемся с Иваном Степановичем. Попросим его добиться отмены распоряжения.

— Диктовать управлению? Нет, не согласен.

— Какой же выход вы предлагаете?

Зайцев глубоко вздохнул, растирая пальцами желтый лоб, потом медленно заговорил. Неподдельная горечь зазвучала в его словах:

— Вы думаете, у меня душа не болит за Святозеро? Тридцать пять лет живу я здесь. В лесу, как в родном доме. С завязанными глазами отыщу любой уголок. Самый роскошный, самый богатый лес на Святозере. — Зайцев задумчиво посмотрел в окно, на синие линии горбатой горы, что придавала городу величественный вид, потом перевел глаза на лесничую — Но что поделаешь? Управление согласилось отдать лес в рубку, — и нам остается только подчиниться.

— Ни за что! — Анастасия Васильевна прошла по тесному кабинету, постояла у окна и с решительным видом села напротив директора. — Семен Петрович, поезжайте в Петрозаводск. Сегодня, сейчас… Мурманский поезд будет в Крутогорске через полтора часа. Поговорите еще раз с Иваном Степановичем. Вместе с ним постарайтесь попасть к министру. Министр вас выслушает, разберется. Я уверена, что все решится в нашу пользу. Поезжайте, Семен Петрович. Вы — старый производственник. С вами посчитаются.

Маленькая, сухонькая фигурка Зайцева оставалась неподвижной, полузакрытые глаза смотрели устало. Анастасия Васильевна ждала. Минуты текли, а Зайцев молчал.

— Семен Петрович, если вы не хотите, я сама поеду…

Зайцев встрепенулся, неожиданно грохнул кулаком по столу, закричал:

— Я запрещаю!

Таким Анастасия Васильевна видела его впервые. Ее испугало его побагровевшее лицо.

— Ах, боже мой! — простонал Зайцев, кладя руку на сердце. На его лице проступило беспомощное выражение человека, страдающего тяжким недугом. Анастасия Васильевна торопливо налила из графина воды.

— Выпейте, Семен Петрович.

Зайцев отодвинул стакан, виновато улыбнулся слабой улыбкой.

— Спасибо, ужо прошло. Извините, погорячился… А леса мне жаль, поверьте! Но, что поделаешь, голубушка. Приказ есть приказ, надо выполнить… Поезжайте домой, сделайте отводы. Про куртинки не забудьте. Авось, больше не тронут наш лесхоз, откупимся Святозором.

Анастасия Васильевна хотела что-то сказать, но, взглянув на бледное лицо директора, попрощалась и вышла.

Зайцев с облегчением вздохнул. Слава богу, неприятный разговор окончен. Горячий человек — эта Самоцветова. Чего только не наговорила! Разве он не воевал за Святозеро? Сам Иван Степанович ничего не мог поделать. Зайцев потер поясницу. Ноет… Видно, старость подобралась, не даст покоя. Уйти на пенсию? Он достаточно потрудился на своем веку…

Анастасия Васильевна успела на поезд Кемь-Ленинград. Поезд мчался вдоль извилистого берега озера. По каменистым крутым берегам к воде спускались сосны с зонтичными кронами. Свинцовые волны лизали прибрежные валуны. Вдали чернели холмы, покрытые лесами. Суровая торжественная красота. Поезд удаляется от озера, скользит вдоль цепочки гранитных скал. Скалы, отполированные ледником, образовали узкие террасы. В щелях террас растут сосны. Зажатые камнем, они тянутся к солнцу. На глазах меняется ландшафт. С каждым километром редеет лес. Мелькают знакомые станции: Лижма, Илемсельга, Кивач… Далеко, насколько хватал глаз, открывалась взору голая равнина с редкой щеткой кустарников, скупая каменистая земля, болота, пустыри. Грустный пейзаж, чуждый духу карельской природы. А ведь подавно здесь были густые леса. «Ну, хорошо, — думалось Апастасии Васильевне. — Лес для того и существует, чтоб его пустили в дело, но наш священный долг сделать вновь эти земли живыми. На них должны зашуметь новые леса»…

Всю дорогу ей вспоминался Зайцев, бледный, беспомощный, растерянный, слышался его тихий голос: «Надо выполнить приказ…» Рядом с ним возникал образ Любомирова, спокойного, уверенного в своих силах человека. Он говорил ей: «Ну что вы вздумали тягаться со мной, Любомировым? Меня знают в республике. Наш леспромхоз — ведущий. Зачем вы поднимаете шум? Пустое это дело. Делайте, что вам приказано. Не мешайте нам работать…» Анастасия Васильевна мысленно возражала ему: «Мы тоже гордимся, что наш леспромхоз ведущий. Здесь есть доля труда и нашего коллектива лесничества. Этого вам не следует забывать. А за Святозеро мы повоюем».

Сотрудники лесничества собрались в конторе.

— Отводов не делать, не давать рубить, пущай Зайцев хоть двадцать раз приказывает! — горячился Рукавишников. — Он сам понимает, что на нашей стороне закон и совесть. Пошто он не отстаивал накрепко в управлении Святозеро?

— Партизанщина, Василь Васильевич, — подал голос сидевший в сторонке Парфенов, — Приказ Зайцева есть, надо выполнять.

Рукавишников обиделся. Между ним и Парфеновым началась перепалка. Дядя Саша и Коля взяли сторону объездчика. В конторе поднялся шум. Анастасия Васильевна стучала карандашом по столу, просила успокоиться. Спорщики понемногу угомонились.

— Иди, Настасья Васильевна, к парторгу, — сказал Рукавишников после долгого молчания. — Кованен — человек справедливый, обиду нашу разберет, рассудит, поможет.

— Верно, верно! — подхватил дядя Саша, сбивая шапку на затылок. — Мы его знаем. Он рассудит, решит по совести. Иди, Настасья Васильевна, в партийную организацию и заявляй от всех нас несогласие.

— Кованен — секретарь партийной организации леспромхоза, а мы — лес-ни-чество! — вразумительно проговорил Парфенов. — Он не станет защищать нашу позицию.

— Сказал! — насмешливо протянул объездчик. — Да разве дело в том, чей он секретарь? Леспромхозовский аль лесхозовский? Правда-то одна? Дело-то мы делаем одно? Ох, и отсталый ты человек, Гаврюха!

— А ты меня перевоспитай! — насмешливо бросил Парфенов.

— Ничего. Мы тебя всем коллективом перевоспитывать будем. Сам потом спасибо скажешь, — беззлобно усмехнулся объездчик.

— Товарищи, давайте о деле. У нас нет времени препираться друг с другом. Что же мы решим?

— Иди, Настасья Васильевна, к парторгу. Послушай, что он скажет. Мы тебя подождем, домой на щи успеется, — сказал Рукавишников и взялся за свою трубочку.

Анастасия Васильевна вывела на улицу стоявший в сенях велосипед и через десять минут уже была в кабинете парторга.

Павел Антонович Кованен до войны заведовал клубом в районном селе. С фронта он вернулся старшим лейтенантом, демобилизовался, закончил двухгодичную партийную школу в Петрозаводске, был вначале замполитом в небольшом леспромхозе Кондопожского района, затем получил назначение в Хирвилахти, и вот уже пятый год как работал с Любомировым. Старший лейтенант запаса, он носил военную форму без нашивок и погон, сохранив от военных лет выправку, походку и точность. Кованен начинал прием в точно назначенное время, партийные собрания открывал точно в срок, на лекции являлся минута в минуту и даже в лес умудрялся приезжать точно в назначенный им час. В клуб на собрания и вечера он приходил при всех орденах и медалях. Кованен был со всеми на «вы». Любомиров вначале обращался к нему на «ты», но Кованен упорно подчеркивал «вы», и директор стал говорить ему «вы». В леспромхозе Кованена побаивались, но защиты от несправедливости искали у него, а не у директора. Лесорубы о нем говорили: «Павел Антонович — хозяин своего слова. Не обидит понапрасну».

Анастасия Васильевна не раз беседовала с Кованеном о судьбе леса. В первую встречу с ней он откровенно признался:

— Никогда не задумывался над тем, что будет с нашим лесом через пятьдесят-сто лет. Вероятно, будут также рубить, как мы все рубим.

С резкой прямотой, свойственной ее характеру, Анастасия Васильевна рассказала парторгу о готовящемся покушении на запретный лес, не скрыла и того, что Зайцев дал согласие на рубку и приказал ей подготовиться. Она знала: Любомиров добивался разрешения на рубку в то время, когда парторг был на районной партийной конференции.

— Вы не допустите, Павел Антонович. Мы уверены.

Сухощавое лицо Кованена с гибкими бровями и прямым носом хранило непроницаемое выражение, смуглые руки лежали на письменном столе. Отбросив со лба прядку волос, Кованен встал, прошел по кабинету — небольшому помещению с желто-восковыми сосновыми полами. Его полувоенная одежда, выправка, развешенные на стенах карты — отдаленно напоминали штаб воинской части. «Сколько ему было лет, когда он пошел на фронт? Восемнадцать, двадцать?» — подумала Анастасия Васильевна, следя за ним глазами. За дощатой стеной гудели приглушенные голоса.

— Святозеро? — повторил Кованен, поглядев на карту Крутогорского лесхоза. — Помню, знаю…

— Мы нашу древесину сплавляем по озеру и реке Северянке, — подхватила Анастасия Васильевна и стремительно подошла к карте. — Здесь Святозеро, а здесь река. Защитный лес идет вот таким пояском. — Она прикрыла ладонью зелено-голубой островок. На щеках горел румянец, от волнения голос срывался. — Павел Антонович, мы надеемся на вас. Наши люди уверены, что вы не допустите…

— Да вы не волнуйтесь. Садитесь, пожалуйста…

Анастасия Васильевна села. Сосредоточенно-внимательные глаза Кованена смотрели прямо. Она старалась угадать, что скрывается за строгим выражением его лица. Похоже, что он ждал от нее еще каких-то слов, убедительных, веских. Она продолжала:

— Мы понимаем: лес нужен государству. Лесничество делает все, чтобы леспромхоз выполнял план. Как вы знаете, отводы мы делаем в срок, контроль за рубкой у нас постоянный, финансовые расчеты точные… Себя от вас мы не отделяем. Ваши успехи — наши успехи.

Но мы, лесники, за разумный подход к нашим богатствам. Нужен взгляд на лес не с точки зрения одного леспромхоза, треста, а с точки зрения государственной…

В кабинет постучали. Вошел парень в черной замасленной спецовке, с комсомольским значком на груди.

— Павел Антонович, депо я оповестил и ремонтные мастерские тоже. После смены все ребята соберутся.

— Хорошо, — кивнул ему Кованен. — Ровно в шесть я буду. Вопросов ко мне никаких? Все ясно?

— Ясно, Павел Антонович.

Паренек, громко стуча сапогами, вышел. После небольшой паузы Кованен спросил Анастасию Васильевну, о чем говорили на совещании в академии. Она коротко рассказала о выступлениях ученых и специалистов лесного хозяйства, о их взглядах на судьбу леса. Кованен слушал внимательно. Анастасия Васильевна снова заговорила о Святозере:

— Наше управление согласилось на рубку под чьим-то нажимом. Зайцев — человек мягкий, хотя он хороший производственник. Наше лесничество понимает, что такое дисциплина на производстве… но, Павел Антонович, завтра Любомиров начнет рубку. — Анастасия Васильевна поняла, что она не говорит, а кричит, что с ней случалось в те редкие минуты, когда нервное напряжение достигало предела и ее душевное состояние было близко к отчаянию. Она вдруг спохватилась и стала извиняться.

— Ничего, — спокойно сказал Кованен, глядя ей в лицо.

Она вдруг явственно почувствовала в его голосе скрытые нотки сочувствия и понимания. Это придало ей сил.

— В лесничестве меня ждут наши. Они послали меня к вам.

Анастасия Васильевна встала, ждала, что скажет Кованен.

— Хорошо. Я сегодня же поговорю с Николаем Алексеевичем, — сказал Кованен и протянул ей руку: — До свиданья.

Любомиров мял темными узловатыми пальцами телефонный шнур, кричал охрипшим голосом в трубку:

— Где же я возьму? Шестнадцать тракторов на ремонте в Петрозаводске! Вы что, с луны свалились! Без ножа режете меня! А? Что? Куда смотрит технорук? Где Куренков? Какого дьявола они разрешают перегружать трактор?..

Кованен вошел в кабинет, когда Любомиров закончил разговор по телефону и вытирал платком вспотевший лоб. Его кожаное пальто свисало со спинки стула. Коричневая кожа пальто давно потеряла свой первоначальный цвет, потрескалась, краска местами осыпалась, но хозяин ни за что не хотел с ним расстаться, летом носил вместо плаща, а зимой вместо шубы, пристегнув на пуговицы меховую подкладку.

— А, Павел Антонович! — устало кивнул Любомиров. — Садитесь, поговорим. Какие новости привезли из района?

Кованен сел. Держался он прямо, белый подворотничок туго облегал его загорелую шею.

— Николай Алексеевич, что за история со Святозером?

Живой, острый взгляд Любомирова изучающе прошелся по лицу парторга, недобрая усмешка скользнула по губам:

— Самоцветова пожаловалась? Успела? Но из ее атаки ничего не выйдет. Нам разрешили. Лесничеству дано задание подготовить участок. Все ясно. Вы, Павел Антонович, ее не слушайте.

Кованен слегка повел тонкой бровью и невозмутимо продолжал:

— Но лесники категорически отказываются делать отводы.

Любомиров уперся ладонями в стол, как бы собираясь встать, заговорил с нарочитой беспечностью:

— Не хотят? А мы и просить не станем. Оформим отводы после рубки. Никуда они не денутся. Святозерский участок нас выручит, вытащит из временного прорыва. Сосняк там великолепный. Чего ему зря трухлявиться… Ну, что было на конференции?

— О конференции после, Николай Алексеевич. — Кованен убрал со лба непокорную прядку волос. — Как нам быть с лесниками? Может, не стоит трогать приозерный лес? Доводы у Самоцветовой серьезные. С ними нельзя не считаться.

Из-под клочкастых бровей Любомирова насмешливо блеснули глаза:

— То-то-те! Я гляжу, Павел Антонович, лесная царица тебя околдовала. Не поддавайся ее чарам. Она — баба с характером. Любит поставить на своем.

Кованен пропустил мимо ушей шутку директора. Лицо его оставалось строгим, спокойным.

— Николай Алексеевич, лесничеству точно известно, что управление лесного хозяйства протестовало, но наш трест сумел как-то добиться разрешения на рубку. Очевидно, в министерстве сельского хозяйства, когда давали согласие нашим трестовским работникам, просто не задумались серьезно над тем, что такое защитный лес. Мы не должны воспользоваться их ошибкой.

Любомиров с трудом подавил закипавшее в нем раздражение:

— А Пудож? А Суоярин? Тоже ошибка? Рубят в запретных полосах, значит, можно. А нам с тобой тужить нечего. Не обмелеет Святозеро за каких-нибудь полсотни лет, а там новый лес вырастет и прикроет. Ну, что тебя так тревожит? Разговоры лесников? Но ведь сам хозяин — директор лесхоза — не возражает против рубки. А он больше нас с тобой понимает в лесоводческом деле.

— Самоцветова говорит, что Зайцеву жалко отдавать Святозеро. Он ездил в управление, хлопотал, но не сумел на своем настоять.

Любомиров вместе со стулом отодвинулся от стола, сердито уставился на Кованена, заговорил быстро, слегка заикаясь:

— Ты ей верь, она наговорит! Задалась целью ставить нам палки в колеса. Управление для нее ничего не значит. Трать на уговоры и реверансы дорогое время, когда у нас без лесничества своих дел — гора! Бульдозер с ремонта не вернулся, ус прокладываем вручную, оттянули людей с лесосеки, а трест наседает, требует развернуть заготовки во всю силу. Нам каждый час дорог. Будет она делать отводы или не будет — ее дело, а мы завтра начинаем рубку.

Любомиров долго чиркал спичкой по коробке, пока зажег. Курил нервно, роняя искры на бумаги. Кованен поставил перед ним пепельницу. Молчание затянулось. В кабинет заглянула Стрельцова и тотчас же скрылась за дверью. В приемной слышались приглушенные мужские голоса.

— Павел Антонович, — заговорил Любомиров обыденным голосом, давая понять, что он считает разговор о Святозере законченным. — Баженов свой доклад к сроку не успеет подготовить. Уж очень большой материал. Выполнение плана по качеству. Как ты смотришь, если партсобрание отодвинуть на недельку? Пусть главный инженер как следует подготовится. Поговорить народу есть о чем. Качество, сам знаешь, не на высоте.

— Хорошо, перенесем собрание на пятнадцатое, — подумав, согласился Кованен. — И все же мое мнение, Николай Алексеевич, запретное кольцо не трогать.

Любомиров ткнул недокуренную папиросу в пепельницу, исподлобья взглянул на парторга:

— Иными словами, сорвать план весенне-летних заготовок?

— Начнем рубку на Маньге, — спокойно возразил Кованен.

Любомиров досадливо пожевал тонкими губами, рука нервно взъерошила седой ежик жестких волос. Он заговорил сдержанно, стараясь придать хрипловатому голосу мягкую убедительность.

— Маньга от нас не уйдет. Поймите, Павел Антонович, одно: если управление лесного хозяйства согласно, директор лесхоза не возражает, то ничего плохого здесь нет. А Самоцветова покипит-покипит и остынет.

Кованен молчал, Любомиров искоса поглядывал на парторга, ожидая его слов, но сухощавое лицо Кованена хранило непроницаемое выражение.

— Святозеро — для нас находка, Павел Антонович. — Любомиров говорил все так же сдержанно и мягко. — Древесина под боком, добавочные усы шить не надо, переброска механизмов займет немного времени…

— Все это так, Николай Алексеевич, но я остаюсь при своем мнении.

Любомиров закричал, багровея:

— Да поймите же вы, наконец, самую простую вещь! Не справимся с заданием, отвечать будем мы с вами, а не ваша подзащитная, гражданка Самоцветова!

Рука Кованена сжала карандаш, смуглое лицо порозовело. Он поднял потемневшие глаза на своего собеседника и после небольшой паузы заговорил глухо, но спокойно:

— Николай Алексеевич, оставим лесничую в покое: не в ней суть. Дело в принципиальном отношении к вопросу. Прежде всего, мы с вами коммунисты, а потом уже лесозаготовители. Упираться взглядом только в свое корыто, значит, не понимать своего долга, соответственно…

— Постой, постой! — перебил Любомиров, вновь вскипая. — Ты меня не учи. Я тебя вдвое старше, и в партии не новичок. Я свой долг очень хорошо понимаю. Мой долг — работать на своем посту так, как я работаю. Мой труд правительство орденом отметило.

— Николай Алексеевич, я ценю ваш жизненный и трудовой опыт, по позвольте мне до конца высказать мою мысль.

Любомиров молчал, смотрел в окно на полосу леса за рекой. В глазах застыла усталость, но рот был сжат крепко, упрямо.

Кованен продолжал ровным, терпеливым голосом:

— Да, наша с вами задача — рубить лес. Но ведь защитный лес — это не просто деловая древесина, «кубики», что помогут нам вытянуть план? Защитные леса — это климат, семенной источник для нового леса, одежда для озер и рек. Водоемы мелеют, высыхают, если оставить их незащищенными. От защитных лесов зависят и наши рыбные богатства. Вся земля — наша, и относиться к ней бесхозяйственно мы, коммунисты, не имеем права. — Кованен помолчал. — От Святозера мы должны отказаться. Правы лесники, а не мы.

— Да, но трест… — начал было Любомиров, но Кованен перебил его:

— Трест вы сами просили, Николай Алексеевич. Трест — сторона заинтересованная, им дали, они взяли, а что за лес, они даже не стремились разобраться. А мы с вами должны на Святозеро посмотреть иными глазами, Николай Алексеевич. В Хирвилахти мы живем, работаем, каждую пядь земли знаем. Нам бы с лесоводами посоветоваться, а мы, выходит, потихоньку от них выпросили бумажку на защитный лес. Отошлите ее обратно в трест, и дело с концом. А заготовки развернем на Маньге, как было намечено по плану.

Любомиров долго молчал, хмурился. Кованен терпеливо ждал. Зазвенел телефон, Любомиров поднял трубку и вновь опустил на рычажок.

— Кажется, у нас с вами, Павел Антонович, никогда не было серьезных разногласий. И Святозеро, я думаю, не должно нас поссорить.

Кованен понял, что убеждать дальше бесполезно.

— Ну, что ж, давайте завтра соберем бюро и обсудим все обстоятельно.

— Бюро? — переспросил Любомиров, помрачнев. — Завтра надо начинать валку, а не дискуссию. Зачем поднимать вопрос, когда все ясно. Учти, Павел Антонович, на бюро я скажу то же самое. Только времени проволочка.

Кованен посоветовал еще раз подумать и вышел.

«Вот дьявол баба!» — Любомиров хватил сухим и крепким кулаком по столу: высокий стаканчик из карельской березы подпрыгнул на столе и свалился на пол, просыпав на ковер разноцветные карандаши, старательно отточенные Стрельцовой.

Любомиров возвращался в контору. Целый день он провел в лесу и очень устал. Он посмотрел на темнеющую за мостом усадьбу лесничества и чертыхнулся. «Чтоб тебе провалиться со своей владелицей!» Он прикинул, кто из членов бюро его поддержит. Куренков его союзник, конечно. Мастер кровно заинтересован в святозерском лесе. Мастер Сузи, пожалуй, займет нейтральную позицию. Ему нет расчета «восставать» против директора: он на Святозере не будет рубить. Баженов? У него с Самоцветовой что-то завелось интимное, он часто бывает у нее в гостях. Но дело есть дело, на ее сторону он не станет. А остальные? Лебедчик Карху, машинист Гутаев и тракторист Филиппыч? Кто сумеет их убедить: он или парторг? Любомиров тяжело вздохнул. Если бы кто знал, как ему хочется спать. Он с шести утра на ногах, за день прошагал по лесу до двух десятков километров. Любомиров посмотрел на часы и прибавил шагу. Кованен точен, как командир воинской части.

— Добрый вечер!

С Любомировым поравнялся старый мастер Сузи, отец шестерых взрослых сыновей. Это самая богатая семья в поселке. Годовой бюджет лесорубов Сузи составлял больше ста тысяч рублей. В их личном гараже стояли четыре мотоцикла и «москвич».

— Терве, терве, Эйнари Оттович, — приветливо кивнул Любомиров, любивший щегольнуть знанием финского языка.

Молчаливый по своей натуре Сузи за всю дорогу не произнес ни слова.

Все уже были в сборе, когда директор и мастер Суза вошли в кабинет парторга. Кованен опустил штору и зажег свет. Любомиров сел в сторонке возле столика с газетами. Кованен взглянул на свои золотые часы, переставил на письменном столе статуэтку — у него была привычка переставлять вещи — и начал ровным голосом:

— Товарищи, мы собрались с вами решить один вопрос. Мы получили разрешение на валку леса у Святозера. Лесничество протестует против рубки. Это — защитный лес. Мое мнение: отказаться от святозерской древесины и приступить к лесозаготовкам у Маньги. Трест действовал через министерство лесной промышленности, которое добилось согласия на рубку у хозяина леса, в министерстве сельского хозяйства. Формально как будто бы мы ничего не совершаем противозаконного. Документ есть, подписи на нем авторитетные, но мы не формалисты, товарищи. Слепо следовать написанному на бумаге мы не должны. В министерстве тоже люди, а не боги, они могли ошибиться, и поправить их нужно вовремя, а не тогда, когда срубим лес… — Кованен бросил многозначительный взгляд на Любомирова, уткнувшего нос в газетную подшивку, сел и добавил после короткой паузы. — Прошу, товарищи, высказывайтесь.

Все молчали. Кованен терпеливо выждал.

— Какие будут мнения, товарищи?

— Позвольте мне, Павел Антонович, — Баженов поднялся со стула. — Прошу извинения, — бросил он Куренкову, которого нечаянно толкнул.

Любомиров, скрипя стулом, круто повернулся в сторону главного инженера. Усталое лицо его выражало напряженное ожидание. У Баженова был благодушный вид, сиреневая шелковая рубашка молодила его, а непросохшие после душа каштановые волосы лежали на крупной голове волнами.

— Мне кажется, товарищи, — начал Баженов по-домашнему просто, — что мы с вами бьем напрасную тревогу. Павел Антонович, если в Петрозаводске порешили; что рубка защитного кольца возможна, то у нас с вами нет никаких оснований тревожиться. Взгляды и в науке меняются. Раньше ученые считали, что защитные полосы необходимы, а сейчас, возможно, существует иная теория.

У Любомирова отлегло от сердца. Ну, теперь держись, товарищ парторг! Баженов не самоучка. За его плечами — лесотехническая академия, он работает над изобретением, пишет диссертацию, он знаток лесного дела, и не вам с ним тягаться!

— Давно ли вы были на совещании в Петрозаводске? — спокойно возразил Кованен, — Ученые не могли переменить свои взгляды за такой короткий срок.

«Въедливый! — раздраженно подумал Любомиров, — Наседает. Поддался агитации Самоцветовой.»

Баженов слегка откинул голову назад. Под электрическим светом засеребрилась седина. Все смотрели на него и парторга с ожиданием: «А, ну-ка, сразитесь! А мы посмотрим, кто кого положит на лопатки».

— Да, но почему в таком случае, — продолжал Баженов в прежнем тоне. — Почему министр сельского хозяйства и начальник Главного управления лесного хозяйства — хозяева леса — согласились отдать защитный лес? Давайте рассуждать логически. Если защитные полосы не отменены наукой, то почему они сами подрубают сук, на котором сидят? Я хотел бы, чтобы Павел Антонович объяснил, в чем здесь дело.

Любомиров, ободренный поддержкой главного инженера, закивал ему головой в знак согласия с ним. Остальные члены бюро с интересом ждали ответа Кованена.

Кованен посмотрел главному инженеру в лицо:

— Вы знаете: ответить на ваше «почему» я не смогу. Но я убежден: разрешение мы получили по ошибке.

— А за чужие ошибки мы не отвечаем.

«Правильно!» — мысленно воскликнул Любомиров.

Все тем же ровным голосом парторг сказал:

— Извините меня, Алексей Иванович, но так рассуждает человек без чувства гражданского долга.

Баженов вспыхнул, но тотчас же взял себя в руки, иронически улыбнулся:

— Благодарю за аттестацию.

«Вежливый человек Алексей Иванович, — подумал Куренков. — Обругал его секретарь, а он обиды не показывает, улыбается».

— Вы все сказали? — спросил Кованен с непроницаемым лицом.

— Да, — спокойно ответил Баженов, садясь на свое место.

Любомиров сделал подряд несколько глубоких затяжек и погрузил горящую папиросу в блюдце с водой. Папироса зашипела и погасла.

— Дай-ка мне, Павел Антонович, — Любомиров поднялся и вяло подошел к столу. — Нового я ничего не скажу, товарищи. Вы знаете наше положение. Трест дал повышенное задание, а план наш трещит по всем швам, того и гляди сорвемся и покатимся под горку. Святозерокий лес для нас — спасение. Что получается, товарищи? Мы сами просили, добивались, подняли на ноги не одну организацию, а теперь начнем крутить колесо в обратную сторону? Извините, мы раздумали, нас лесничая не признала, запрещает, а она — де у нас — высшая лесная власть. — Любомиров усмехнулся. — Пусть меня извинит Павел Антонович, но что бабу слушать? Мало ли что ей взбредет в голову. Подумайте, товарищи, ради каприза Самоцветовой мы день упустили. С утра мы должны были рубить полным ходом, а мы дискуссию затеяли, о высоких материях рассуждаем. Алексей Иванович правильно сказал: не нам разбираться в науках о лесе. Мы — производственники. Наше дело — не дискутировать: ошиблись ученые или не ошиблись, паше дело — рубить. Сорвем план — отвечать придется нам, а не соседям. Зачем нам самим осложнять дело? — Любомиров устало опустился на стул, налил из графина воды, отхлебнул и поставил стакан на поднос. — Я все сказал, товарищи.

В кабинете наступило молчание. В открытую форточку проникала с улицы песня, далекая, грустная. Очевидно, пели в женском общежитии. Тракторист Филиппыч тихо покашливал в кулак, лебедчик Карху чиркал спичкой о коробку, спичка ломалась, он брал другую, машинист Гутаев чертил ногтем по кумачевой скатерти стола, Куренков шарил в карманах комбинезона, ища папиросы. Баженов раскрыл перед ним свой портсигар. Сузи попыхивал короткой трубочкой и смотрел в пространство.

— Кто хочет сказать, товарищи! — Кованен устало оглядел сидевших. Взор его остановился на Куренкове. — Михайло Кузьмич, ваши соображения? Святозеро — ваш участок.

— Мой, — охотно согласился Куренков, метнув быстрый взгляд в сторону директора. — Мои соображения? Могу сказать. Лес святозерский, товарищи, очень подходящий для нас лес. Сосна строевая, ель резонансовая, береза лыжная. Дерево к дереву. Тонкомеру мало, осины не густо. Вот в Черноволоках, Павел Антонович, осины — сила, леший ее побери! Пока кубик хвойняку наберешь, семь потов сойдет. На таком лесе плана не вытянешь.

— Михайла Кузьмич, — перебил его Кованпен. — Я прошу вас, ближе к делу. Время позднее, мы все устали.

— Можно ближе к делу, хотя я так думаю: весь лес — наше дело. — Хитроватые глаза Куренкова стрельнули в директора. — Конечно, лесничая на нас в обиде за куртинку. Есть на нас грех, лишнего брать не следовало бы. Настасья Васильевна — женщина занозистая, нраву ее не перечь, однако, с озером, я думаю, надо разобраться по всем статьям. Слово мы свое скажем, как бюро постановит, так и сделаем. Дело серьезное, обмозгуем и решим, чтоб, значит, без ущерба.

Куренков потянулся к портсигару, попросил у лебедчика «спичечку», закурил, обежал товарищей глазами, еще раз повторил: «Как бюро решит, так и сделаем» — и сел.

— Вы тоже член бюро, — спокойно сказал Кованен. — Мы не поняли: вы за рубку или против?

Куренков громко вздохнул:

— Лес больно хорош, Павел Антонович.

— Жаль рубить? — не отставал парторг.

— А откалываться, Павел Антонович, неужто по жалко?

— Значит, вы — за рубку? — не отступал Кованен.

Любомиров сверлил глазами мастера, по он упорно избегал его взгляда.

— С планом, конечно, горим. — Рука Куренкова по привычке подтянула к горлу застежку «молнию» на комбинезоне. — Что и говорить, святозерский лесок выручил бы здорово… Но ежели государству в ущерб, придется поступиться.

Любомиров послал про себя в адрес мастера крепкое словцо. Полез в защитники лесоводов! «Государству в ущерб!» Совсем рехнулся. Проваливает план и бубнит о государственной пользе.

— Лесники встревожились. Стало быть, не зря, — проговорил Куренков, как бы оправдываясь.

— Угу, — кивнул Сузи, не вынимая трубочки изо рта.

Кованен с живостью обернулся к нему:

— Пожалуйста, ваше слово.

«И этот туда же!» — с отчаянием подумал Любомиров.

Сузи, не торопясь, спрятал потухшую трубочку в карман куртки, стряхнул табак с колен. Его маленькое круглое лицо сплошь было исчерчено морщинами. Мастеру давно перевалило за шестьдесят, но он был вынослив, неутомим в работе, никогда не заговаривал о покое и пенсии.

— Лесу в Карелии много. Побережем Святозеро.

Сузи был скуп на слова, все это хорошо знали.

— Коротко и ясно, — одобрительно кивнул Кованен и посмотрел на тракториста. — А вы, что скажете?

Филиппыч — лучший тракторист республики, пользовался большим уважением у лесорубов Хирвилахти. Любомиров старался по лицу тракториста угадать, на чью сторону он станет. Кому, как не Филиппычу, выгодно вывезти побольше древесины. Святозерская древесина — крупномерная, на такой легче всего набрать «кубиков». Но о чем он говорит? Не трогать лес? Коробка спичек, зажатая в руке Любомирова, хрястнула. Да что, они, с ума посходили? Можно подумать, что на партбюро сидят не лесозаготовители, а работники лесничества. Ах, дьявольщина! Уже трое против него. Кованен четвертый… Остаются Карху и Гутаев. Если они его поддержат, силы уравновесятся.

Когда слово взял лебедчик Карху — старый, опытный производственник и предложил запросить трест, как быть с злополучным Святозером, Любомиров понял, что он останется на поле сражения с единственным верным соратником — главным инженером. На старого машиниста Гутаева он уже не рассчитывал: человек он осторожный, против большинства не пойдет. Но Гутаев неожиданно для Любомирова стал возражать парторгу.

— Нам что за дело, заговорил он с сердцем, забыв даже попросить слово. — Бумажку нам прислали по форме, наше дело — рубить и точка. — Гутаев пристукнул по столу большим темным кулаком. — Чего сидим, чего решаем? В толк не возьму. Что же это такое получается? Приходит, значит, к секретарю партийной организации дамочка и фырк-фырк! Мол, не желаю подчиняться приказу; лес мой и вы не имеете права, наука запрет наложила. Все дураки, одна она умная. Ее, видите ли, не спросили, без ее ведома бумагу подписали. А мы ее спрашивать не станем. Бумага законная, правильная. Лес добываем государству, не кому-нибудь. — Машинист закашлялся и махнул рукой, давая понять, что свое он сказал.

— У меня к вам одно замечание, — спокойно обратился к машинисту Кованен, — Лесничая — лицо служебное. У нее есть фамилия.

— За «дамочку» извиняюсь, — буркнул машинист.

Итак, против рубки голосовало четыре человека, Баженов и машинист поддержали директора, лебедчик воздержался. Любомиров тяжелыми шагами подошел к столу. Все смотрели на него в полном молчании.

— Я уважаю мнение большинства, — начал он с запинкой, — Я всегда подчинялся решениям партийной организации, но в данном случае я не могу согласиться…

Поймите, товарищи, мое положение исключительно тяжелое. Я — руководитель предприятия, я отвечаю за план. Весенне-летние заготовки требуют большого напряжения сил. Против зимы план не снижен. Трест понимает, что нам нелегко. Поэтому он пошел нам навстречу, выхлопотал близкий к вывозке участок. Как можно нам самим отказываться? Директор лесхоза Зайцев не возражает, а он — прямой хозяин леса. Я знаю, он дал срочное распоряжение Самоцветовой сделать отводы. Что ж нам еще нужно? — Любомиров помолчал. — Завтра мы приступаем к валке. Спокойной ночи, товарищи. — И ни на кого не глядя, Любомиров вышел.

Пока, расстроенный и раздраженный, Любомиров добирался до дому, Кованен ходил по кабинету и в одиночестве обдумывал создавшееся положение со Святозером. Поехать завтра в район? Ну, хорошо, он поедет, райком вызовет Любомирова, а тот скажет то же, что на бюро. Как же быть? И посоветоваться не с кем… Он очень устал, но домой не торопился. Там его никто не ждал: жена с сыном уехала в Беломорск к родителям.

Кованен облокотился на стол, подпер ладонями голову. Что же все-таки предпринять? Завтра Самоцветова придет и спросит…

Кованен испытывал внутреннее недовольство собой: он, парторг, не смог убедить директора. Что же предпринять?.. Стенные часы звонко и весело пробили двенадцать. Кованен машинально взглянул на свои ручные и снял телефонную трубку. Междугородняя долго не отзывалась. Районная телефонистка соединила его с квартирой секретаря райкома. Ему ответил женский голос. Кованен назвал себя, извинился, что беспокоит в неурочное время и попросил пригласить к телефону Леонида Яковлевича. Женщина ответила: «Мужа нет. Он на лесопункте, в Лебяжьем». «Минуточку, не вешайте трубку! — закричал Кованен. — Простите, пожалуйста, за беспокойство. Еще один вопрос. Мне очень нужно знать, когда вернется Леонид Яковлевич». На другом конце провода медлили с ответом. Наконец он услышал: «Я знаю, что завтра Леонид Яковлевич собирается ехать в Петрозаводск». Кованен поспешно переспросил: «Завтра?» «Да», — громко и отчетливо прозвучал голос жены секретаря райкома, будто она стояла рядом с Кованеном, в его кабинете. Звякнул звоночек отбоя.

Домой Кованен пришел голодный и усталый. Хотелось горячего чаю, но он поленился разжечь примус, поел холодных котлет и выпил молока. Комната без жены и сына казалась слишком просторной, неуютной и тоскливой. Игрушечный грузовик со сломанным колесом лежал на этажерке рядом с букварем. На столе белели аккуратно сложенные стопочкой носовые платки, подворотнички: уезжая, жена позаботилась, чтобы их хватило до ее возвращения. Кованен подшил к гимнастерке чистый подворотничок, снял с кровати покрывало, аккуратно сложил его и повесил на спинку стула. Спать не хотелось. За стеной тоненько заплакал соседский ребенок и тотчас же умолк. Кованен распахнул окно. Белые ночи уже отошли, но еще было светло. Волны свежего воздуха вливались в комнату. Тихо в поселке. Где-то за лесом рокочет мотор самолета, глухо и далеко. Кованен закрыл окно тяжелой шторой, зажег свет, разделся и лет в постель.

Рано утром, когда поселок еще только начал просыпаться, Кованен выкатил из сарая мотоцикл, завел его и, будоража тишину улиц, выехал на шоссе, сизое от ночной сырости. В лицо удар ил свежий пьянящий ветер. Впереди, по шоссе, бежал грузовик. В автомобильные очки Кованена застучали крупные песчинки, поднятые в воздух колесами грузовика. Кованен рванулся вперед и оставил позади грохочущий грузовик. Навстречу ему понеслись придорожные леса, полосатые километровые столбы, белые стрелки указателей населенных пунктов, обрывистая цепочка гранитных скал. Шоссе зазмеилось параллельно полотну железной дороги. В ушах свистел ветер, замирало сердце, захватывало дух. Все его существо охватило щекочущее, веселящее чувство. Оторваться бы от земли, врезаться в прозрачную синь утреннего воздуха и лететь со скоростью ракеты. Кованен любил езду быструю, головокружительную. Все, кому он предлагал проехать с ним на мотоцикле, неизменно отказывались с веселой шуткой, вроде: «Спасибо. Мне еще жизнь не надоела».

Через два часа Кованен въехал на своем стремительном транспорте в районный центр и значительно сбавил скорость. Он остановил запыленный мотоцикл на главной улице у двухэтажного дома с узеньким палисадником, за оградой которого теснились кусты шиповника и тоненькие деревца — клены. Кованен стремительно избежал по ступеням деревянной лестницы на второй этаж. В коридоре уборщица мыла полы. На его вопрос она ответила, что все отделы еще закрыты: рано. Кованен спустился вниз. «А вдруг Леонид Яковлевич прямо из дому отправится на станцию?» — подумал он и решил подождать на улице. Квартира секретаря в доме напротив, он его встретит. Кованен сел на крыльце, достал из кармана куртки вчерашнюю газету, стал читать.

— Что случилось, друже?

Кованен подпил глаза. Перед ним стоял секретарь райкома. Кованен быстро поднялся, поздоровался. Рука секретаря крепко пожала его руку.

— Смотрю в окно: знакомая фигура. Жинка сказала, что ты вчера ночью звонил.

Секретарь говорил, слегка растягивая слова, с мягким южным акцентом человека, которому с детства был близок украинский язык. В светлых глазах светился ум и что-то хитровато-добродушное пряталось в их глубине и в складках крупного рта, полного белых крепких зубов. На вид ему было не больше сорока пяти. Широкоплечий, плотный, со здоровым цветом лица, выбритый и причесанный, он был одет в серый костюм с депутатским значком на лацкане пиджака.

— Времени у меня маловато. В Петрозаводск еду. Поднимемся ко мне. Расскажешь, что там у вас стряслось.

Секретарь легко поднялся на второй этаж, своим ключом открыл кабинет — просторную комнату с низким потолком, ковровой дорожкой на крашеном деревянном полу, с портретом Ворошилова над письменным столом.

Кованен рассказал, что заставило его звонить ночью и сейчас примчаться в район. Секретарь слушал, собрав складки на лбу.

— Что вам посоветовать? — медленно повторил он, чуть выпячивая нижнюю губу. — Откровенно скажу тебе, первый раз сталкиваюсь с таким делом. Никто из лесников мне на вас никогда не жаловался. Говоришь, у Любомирова бумага из треста? М-да… Сложная ситуация… — Секретарь поскреб ногтем подбородок: — И лесники, говоришь, очень встревожились?

— Да, Леонид Яковлевич, очень встревожились. Коллектив лесничества маленький, с техническим персоналом не больше двадцати человек, но народ трудолюбивый и принципиальный.

Обращение секретаря на «ты» не задевало Кованена. Он питал к нему сложные чувства — уважение, как к старшему товарищу, опытному в партийных делах, — и чувство личной симпатии, как к человеку: секретарь никогда не подчеркивал свое положение, не распекал за промахи в работе, а с большим внутренним тактом указывал на ошибки, убеждал, терпеливо поправлял.

— А Николай Алексеевич никак не соглашается с тобой?

— Нет, Леонид Яковлевич. Ни со мной, ни с бюро.

— Узнаю и здесь его характер. Скала!

Секретарь добродушно усмехнулся, приглаживая широкими ладонями зачесанные назад густые волосы.

— Мне непонятно, почему управление лесного хозяйства подписало приказ? Они-то знают, что лес защитный?

— Конечно, знают, Леонид Яковлевич.

Кованен облизал пересохшие губы, взглянул на графин с водой. Секретарь перехватил его взгляд.

— Чаю выпьешь? — неожиданно спросил он и не обращая внимания на протестующий жест Кованена встал и приоткрыл дверь в приемную. — Наталья Ивановна, принесите-ка, пожалуйста, пару стаканчиков чаю.

Пожилая женщина принесла на подносе чай и несколько бутербродов.

— Леонид Яковлевич, спасибо. Я дома… — начал было Кованен, но секретарь перебил его:

— Ешь, друже. Ты — человек молодой, дома еще раз позавтракаешь: лишняя еда тебе не повредит.

Секретарь подошел к окну и, легонько постукивая пальцами по подоконнику, думал, устремив прищуренные глаза вдаль. Кованен наскоро поел, выпил стакан теплого чаю и отнес поднос на тумбочку. Секретарь вернулся на свое место.

— И директор лесхоза Зайцев, говоришь, не возражает?

— Нет, только лесники, — подтвердил Кованеи.

Секретарь погладил пальцем гладко выбритую щеку, с минуту думал, потом обратил на Кованена глаза цвета морской воды, когда она скорей голубая, чем синяя, — и медленно заговорил, чуть растягивая слова:

— Любомиров — директор хороший, опытный. Леспромхоз Хирвилахти — крупнейший, требуем мы с вас крепко. С лесозаготовками начинаем отставать. Недодаем государству древесину. М-да…

Кованен сидел прямо, слушал, и по лицу секретаря старался угадать его мысли о Святозере. Ой видел: секретарь говорит, а сам думает, как человек, который еще не определил своего отношения к вопросу и ищет правильного решения.

— Древесины нам, конечно, нужно много, но рубить надо с умом, по-хозяйски.

— Совершенно верно! — подхватил Кованеи с необычной для него живостью. — Мы не убедили Николая Алексеевича. Требуется ваша помощь.