Хозяйка леса

Анастасия Васильевна беседы не поддержала, и дядя Саша умолк.

У диспетчерской дымил паровоз, притянувший из центрального поселка пустые платформы. Они сели на первую платформу. Ехали медленно, рискуя свалиться под откос. Дорога зимняя: насыпь расползлась, рельсы ходили ходуном. Платформа качалась, скрипела. Дядя Саша уснул. Ничто вокруг не ласкало глаз. Мхи, болота, мелколесье. Леспромхоз пренебрег тонкомерным лесом. Директор рассудил: «Зачем тратить время на рубку мелкоты, когда в Карелии столько великолепных деревьев?»

Дорога шла на подъем. Паровоз трусил по искривленным рельсам, пыхтел, жалуясь: «Как мне трудно, как мне трудно»… Изредка попадались сваленные по обе стороны узкоколейки груды древесины. Это — аварийный лес. Дорога не выдерживала груза, и платформы с древесиной опрокидывались. Машинист остановил паровоз, постучал гаечным ключом по рессоре и выругался. Однако на этот раз паровоз дотянул до переезда, забрал груженые платформы и направился на центральный склад.

Дядя Саша против обыкновения утратил свою словоохотливость, когда Анастасия Васильевна повела его по вырубке. Он начинал догадываться, почему лесничая хмурилась в его избе.

На вырубке недавно закончилась валка леса. Пни, еще желтые и свежие, блестели под солнцем и походили на круги сливочного масла. Дядя Саша немного приотстал. На его лице было такое выражение, будто он искал случая улизнуть. Он виновато заморгал, когда Анастасия Васильевна остановилась у большого черного пятна, «кострища», где сжигались сучья и ветви спиленных деревьев.

— Дядя Саша, вы это называете: «обработать кострище?»

Лучше бы ему провалиться сквозь землю, чем слышать такой вежливый вопрос!

— Казни, Настасья Васильевна, виноват. Сбил меня с толку Гаврила Семеныч. Пойдем, говорит, на тетеревиные тока, потом доработаешь. Соблазнился я… Каюсь. Опосля времени никак не выкроить, все в бегах. И посевная подкатилась, как на грех.

Темные, в ревматических узлах руки лесника мяли шапку, которой он вытер потное лицо, рыжие усы раскаянно повисли. Смотрел он в сторону, переминаясь с ноги на ногу.

Анастасия Васильевна укоризненно покачала головой:

— Не ожидала я от вас этого, дядя Саша. Можно подумать, что вам надоела работа лесника. Обходы, охрана, а тут еще кострища? А, может, и верно надоела, а?

В глазах лесника промелькнула обида. Разве он плохо работает? Разве он и его Лизуша отказывались сеять лес? Ребятишки и те копались в лесной земле… Уж больно строга Настасья Васильевна. Сама понимает, плата лесникам маленькая, а спрос с них большой. За все в ответе, и за старый лес, и за новый, что еще не родился.

— Переделаю я кострища, Настасья Васильевна. Лизуша поможет. Грабли я в кустах припрятал.

Дядя Саша пошарил в ближних кустах, достал грабли.

— Дайте-ка их мне.

Анастасия Васильевна тщательно смешала пепел кострища с верхней подстилкой, разровняла граблями площадку — будущее ложе для семян деревьев. Семена на кострище забросит ветер, они приживутся на благоприятной почве, дадут всходы.

Дядя Саша следил, как старательно ворошила лесничая пепел кострища, переходила от площадки к площадке с таким видом, будто она одна на вырубке. Что ж, так и стоять ему целый день? Он не пень, а живой человек. Провинился, поругай, взыщи, а не казни человека молчанкой.

— Дядя Саша, возьмите.

Слава богу, не очень осерчала!

Дядя Саша обрадованно ухватился за грабли. Конечно, он переделает ту работу, и на совесть, пусть она не тревожится. Анастасия Васильевна слушала дядю Сашу, задумчиво поглаживая ветвь молодой елки.

— Дядя Саша, вы знаете, что в нашей работе самое главное?

Лесник собрал морщины на лбу:

— Да-к, оно известно… работа есть работа. Честно выполняй что положено, Старайся… Ну, и прочее.

— Самое главное, дядя Саша, любовь к лесу. В инструкции это не написано.

— Да к, мы понимаем, Настасья Васильевна… — начал было дядя Саша и вдруг завопил, роняя грабли:

— Куртину-то нашу, батюшки! Глядите-ка, рубят!

Величавая ель, стоявшая на фланге зеленевшей невдалеке куртины, медленно падала на землю. У Анастасии Васильевны перехватило в горле. Спотыкаясь о пни, она побежала к куртине.

Тойво оглядел ель. Хороша! Стройная, — верхушка пикой вонзается в небо. Тойво подтянул пильный кабель, сделал надрез на дереве. Его помощник Иван, медлительный украинец, подрубил дерево у надреза, выждал, пока пила подгрызла ствол, толкнул ель рукой. Дерево упало на землю. Меньше минуты понадобилось Тойво для того, чтобы ель, прожившая на земле столетие, навсегда перестала шуметь кроной в вышине. У второго дерева пила с визгом вырезала у самого основания большой ломоть, похожий на краюху серого хлеба. Топор Ивана вогнал в рез три березовых клина с железными кольцами на утолщенной части. Минута, и толстая ель покорно легла рядом с сестрой. Перешли к третьему дереву. Упираясь коленом в мотор пилы, Тойво сделал надрез тыльным краем пилы. Он плавно покачивал пилу в резу, чтобы она лучше вгрызалась в древесину. На землю фонтанчиками брызгали желтые опилки. Тойво изредка двигал пилой в продольном направлении, чтобы зубья пилы не захватывали опилки обратно в рез и не мешали пилить. Тойво знал свое дело. Недаром о нем говорили и в соседних леспромхозах, как о лучшем вальщике. Двадцатилетий мастер только за один месяц спилил больше тысячи кубометров леса. Видно, старый вальщик Эйно сумел передать сыну свой многолетний опыт.

Тойво уже сделал надрез на очередной ели, а Иван занес было топор, чтобы вырубить ломоть древесины, как вдруг перед ним появилась Анастасия Васильевна и заслонила собой пораненный ствол. Глаза ее горели гневом. Ошеломленные лесорубы замерли на мгновенье. Иван побледнел, опуская топор, а когда обрел дар речи, заорал во все горло, подхлестнутый пережитым страхом:

— Скаженная тетка! Под топор кидается! Под тюрьму чуть не подвела.

— Вон отсюда! — гневно, потрясая кулаками, закричала Анастасия Васильевна. — Убирайтесь из куртины сию минуту! Слышите? Чтоб вашего духа здесь не было!

— Черта лысого! — Иван тряхнул чубом, низко падавшим на глаза. Смотрел он по-бычьи, — вот боднет. — Нам мастер велел пилить. Поняли? Mac-тер. Ступайте к нему. Под мой топор не лезьте!

— Мастер? — Анастасия Васильевна с неожиданной силой, нажав руками на плечи Ивана, повернула его носом к свежеотесанному столбу с табличкой.

— Читай!

Иван тупо уставился на табличку: «Семенная куртина. Не рубить».

— Иль вы с Тойво ослепли?

Тойво — высокий паренек в ладной синей спецовке — стоял в сторонке, отворотясь от лесничей.

— Чего ее читать? — нагловато усмехнулся Иван. — Стенгазета, что ли?

— Веточки не троньте и куртине, пока я не приведу Куренкова. Вы меня поняли? — сдержанно, но твердо сказала Анастасия Васильевна.

— А за простой кто нам заплатит? — сердито выкатил глаза Иван. — Вы, извиняюсь, нас не нанимали, мы вас не знаем. Так что, будьте ласковы, ищите себе на здоровьечко мастера и с него спрашивайте, а нам не мешайте дело делать. — Иван полоснул топором по коре дерева. — Давай, Тойво. Прения кончились.

Тойво нерешительно наклонился к пиле.

— Стойте, сукины дети! — закричал дядя Саша, спешивший изо всех сил к месту валки. — В моем обходе нахальничать? Кто дозволил? — Голос лесника сорвался, лицо побагровело.

Иван, широко расставив ноги, с топором на плече, смотрел на лесника с затаенной усмешкой. Тойво потупился. Дядя Саша напустился на вальщиков:

— Разбойники!

— Не ругайся, дядя, — процедил сквозь зубы Иван. — Мы не твои дети.

— Куртина на племя оставлена, головы, вы садовые! Соображайте! Сей минут марш отсюдова!

— Не шуми, дядя… — Иван шагнул к товарищу, гаркнул — Что стоишь, как статуй? Включай пилу!

Дядя Саша понял, что помощник вальщика играет первую скрипку в бригаде, подчинив своему влиянию Тойво.

— Стервец ты, Иван! А ну-ка, уходи отсюдова! Слышь? — Дядя Саша топнул ногой.

— Ты, дядя, потише. Не замай, — не моргнув глазом, сказал Иван и зло крикнул другу — Пили, давай! Их слухать, день простоишь, шиш заработаешь. Нехай с мастером лезут на кулачки, а наша хата с краю.

Тойво, не поднимая головы, включил пилу.

— Не трожьте дерево, мазурики! — вне себя закричал дядя Саша, но Анастасия Васильевна сделала ему знак: «молчите» и, обращаясь к вальщику, заговорила, стараясь заглянуть ему в лицо:

— Послушай меня, Тойво. Ты хороший вальщик. Леспромхоз тобой гордится. И мы, лесоводы, тоже ценим тебя. У всех нас цель одна: дать стране много древесины. Поэтому мы должны не только рубить лес, но думать и о том, как вырастить новый на нашей земле. Ты меня понимаешь, Тойво? — Вальщик молчал, опустив глаза. Анастасия Васильевна продолжала — Ты родился в Карелии, ты любишь лес, я знаю. Посмотри на вырубку, Тойво. — Вальщик повел глазами в сторону вырубки с черными платками кострищ. — Разве ты не хочешь, чтобы на пустыре выросли новые деревья? Дядя Саша — пожилой человек, как и твой отец. Нелегко ему подготовить вырубку для самосева. Если ты уничтожишь куртину, его труды пропадут зря. Откуда возьмутся семена для нового леса? Не тронь куртину. Дядя Саша и я просим тебя. А Куренкова мы сейчас же отыщем и все уладим.

— Идемте. Я помогу вам найти мастера, — смущенно сказал Тойво и покосился на товарища. Иван с сердцем плюнул и отвернулся.

— Молодец, парень! — Дядя Саша обрадованно тряхнул Тойво за плечи, — Ты, сынок, настоящий комсомолец. Лес-то наш, народный, его беречь надо. Мастер что-то, видать, напутал с чертежами. Выправит! Ступай, ступай, милок, с Настасьей Васильевной.

— Дурень! — мрачно бросил Иван уходившему Тойво.

— Эх ты, пережиток! — укоризненно покачал головой дядя Саша. — Сознательности в тебе ни на грош.

Иван исподлобья посмотрел на лесника:

— Тоже воспитатель нашелся! Мне монету не за сознательность платят, а за работу.

— Отсталый ты человек, Иван, — Дядя Саша бросил окурок цыгарку в ямку, засыпал землей. — Помоги-ка, лучше, укрепить пикетные столбики. Вишь, как их разворотили!

— А наряд ты подпишешь? Лесничество заплатит?

— Ах ты жила! Душа скаредная, — возмутился дядя Саша, плюнул, взял топор Ивана и направился в глубь куртины.

Ишачить на вас — дураков нема, — пробурчал Иван, укладываясь на ватник, брошенный на груду сухого вереска. Уснул он под мелодичное посвистывание рябчиков и тихий шелест осиновой листвы.

Рабочие склада сказали Анастасии Васильевне, что Куренков уехал на соседний участок. Тойво приуныл. Не избежать ему наказания за своеволие. Может, вернуться? Когда мастер приедет? И технорука нет. Он обрадовался, когда раскряжевщик попросил его немного поработать пилой. Безделье мучило его.

Работа на складе кипела. На магистральном волоке показался трактор. Машина тянула большую пачку древесины. Разметчик заторопился, отмеривая резы. Тойво распиливал, рабочие откатывали раскряжеванный лес к краю эстакады, спешили освободить место. Трактор, пригибая настил, пополз по горбу эстакады. Залязгали гусеницы, густо облепленные болотной грязью и прошлогодней травой. Разметчик — пожилой, сухощавый и очень юркий, скользнул быстрыми глазами по внушительной пачке древесины и одобрительно крякнул.

— Шесть кубиков, не меньше. С Филиппычем простоя не будет.

Тракторист жадно пил воду. Рослый, широкоплечий, с крупными чертами, руки чернее сажи, лицо тоже черное, комбинезон пропитался мазутом. Его знали все лесорубы Карелии, как инициатора соревнования за лучшее сохранение механизмов. Не так давно он приехал в Хирвилахти из сибирского совхоза, начал чокеровщиком, потом получил машину и после упорного труда вышел в лучшие трактористы-трелевщики республики.

— Эй, осторожней! Пришибу! — гаркнул чокеровщик, возясь у пачки.

Анастасия Васильевна поспешно отошла в сторонку. С тракторного щита один за другим падали хлысты, освобожденные от чокеров. Настил содрогался от тяжелых ударов. Тракторист отвел машину к будке, заправил березовой газочуркой и, не обмолвившись ни единым словом с работающими на эстакаде, направил машину к пасеке. Разметчик, берясь за мерку и топор, сказал, обращаясь к Анастасии Васильевне:

— Характерный человек наш Филиппыч. Минуты жалеет на перекур. Скромняга. Другой бы на его месте нос кверху. Как же! Три тыщи часов откатал на своем тракторе, и ни одной значительной поломки. Об нем и в газете, и по радио, министр письмо прислал. Пятнадцать тысяч кубиков древесины притянул на склад. Это тебе не баран начихал. С Филиппычем щели в кошельке не увидишь.

— Вы не знаете, где технорук? — спросила Анастасия Васильевна разметчика.

— С главным на шестом.

— Баженов в лесу?

— Я и говорю: был у нас и на шестой уехал с техноруком.

Разметчик занялся своим делом. Вернулся раскряжевщик и отобрал у Тойво свою пилу. Откатчик, сваливая на тележку раскряжеванный лес, спросил у Тойво, почему он слоняется по складу. Тойво молчал. Два сортировщика крючьями подкатили к краю эстакады несколько бревен, сбросили на тележку и велели откатчику двигать. Откатчик — здоровенный мужик с угрюмым скуластым лицом, толкнул тележку, обернулся к Тойво:

— Эй ты, оболтус! Будет тебе от мастера на орехи. Привели теленочка на веревочке.

Тойво вспыхнул, но промолчал.

— Не путайся под ногами, паря! — прошипел сортировщик, хотя Тойво ему нисколько не мешал.

— Не ори на паренька, — вступился за Тойво разметчик. — Волок-то через куртину, оказывается, тянем. Не гоже рушить семенные деревья. А вы, хозяева лесные, — обернулся разметчик к Анастасии Васильевне. — Пошто раньше с нашими не дотолковались? Живем-то все мы в одном поселке? Ай-яй, как неладно получилось! У нас каждая минута на счету, сами понимаете — план, и вот-те, пожалста, застопорилось дело.

Анастасия Васильевна объяснила, как получилось с куртиной. Разметчик только головой покачал.

— Берегись, дамочка! — крикнул сортировщик, подкатывая бревно к ногам Анастасии Васильевны и с ходу обращаясь и не глядя на лесничую.

Приемщица — молчаливая девушка в синих шароварах, ставившая отметки на древесине, тихо сказала Анастасии Васильевне:

— Вы бы лучше куда-нибудь ушли…

— Некоторым делать нечего, так они ходят и придираются, — сердито сказал раскряжевщик, ни к кому не обращаясь и не глядя на лесничую.

Анастасии Васильевне стало горько. Почему ее не любят? Лица рабочих склада хмурые, раздраженные, а у откатчика глаза Ивана: съесть готов от злости. Когда же вернется Куренков? Она посмотрела на Тойво. Вальщик сидел на чурбачке и чертил прутиком на запыленном пастиле эстакады. В его позе чувствовалось уныние и раздражение. Как с ним быть? Отпустить нельзя, а время бежит. Вот несчастье! Хотя бы технорук появился. Как жаль, что она не застала Баженова. Торчать на эстакаде просто неудобно. Сейчас вернется откатчик и начнет пускать свои шпильки. Вот он с товарищами, вытащив стойки, сбрасывает крючьями бревна с тележки. Как все продумано на складе. Вот хотя бы штабели древесины. Расположили их весьма разумно. Против эстакады — шпальник, пиловочник, спецлес. По краям эстакады — тонкомерные сортименты: рудстойка, баланс, деловая береза. Такое размещение ускоряет и облегчает работу сортировщиков. Сколько леса дает стране ее лесничество! Горы древесины.

Приемщица подошла к картонному кружку, прибитому к сосне, напоминающему по форме циферблат часов, и поставила стрелку на цифру «3». Третий час работы. Девушка наступила на прутик Тойво. Вальщик поднял голову.

— Тойво, ты забыл про обязательство?

— С меня спросит секретарь, — ответил Тойво.

— Мы все с тебя спросим. Зачем ребят подводишь, а?

— Чего тебе надо? Не твое дело. — Тойво повернулся к приемщице спиной.

— Ах, так… Хорошо. Я первая скажу секретарю.

Ну и говори! — не оборачиваясь, процедил сквозь зубы Тойво.

Анастасия Васильевна мягко объяснила приемщице, почему Тойво не рубит. В светло-синих глазах девушки отразилось недоверие:

— Наш Михайло Кузьмич знал, что это куртина? Не может быть…

Две девушки бежали от куртины по направлению к складу. Белые платки на головах так и мелькали.

— Эй, Тойво! — крикнул сортировщик. Твоя бригада скачет.

— Куда баран, туда и стадо, — заметил откатчик.

Рабочие засмеялись. Анастасия Васильевна вглядывалась в полотно узкоколейки, черневшее за вырубкой. Если бы сейчас приехал Баженов!

Девушки вбежали на эстакаду. Тойво втянул голову в плечи, словно ожидая удара.

— Иван спит, как сурок, а ты здесь прохлаждаешься? — налетела на вальщика Оксана.

— Быть бычку на веревочке, — вставил откатчик.

— Бессовестный! Обязательство заваливаешь! — наступала на земляка всегда тихая и застенчивая Хельви.

— Девушки, я просила Тойво подождать мастера.

Оксана скосила на Анастасию Васильевну сердитые глаза:

— А вы нами не командуйте. У нас свой бригадир есть. Сорвали Тойво с работы. Вся бригада на простое. Что мы дадим вечером в «молнию»? Другая бригада вон как работает!

В километре от эстакады дымились костры. Сучкожоги жгли сучья. На пасеке валились деревья. Урчал трактор, собирая хлысты в пачку. Второй трактор медленно полз к эстакаде.

— Чего стоишь, как истукан? — закричала Оксана на своего бригадира. — Из-за тебя хлопать глазами перед мастером, перед секретарем и всеми ребятами?

— Оксана, ты неправа. Нельзя рубить куртину. Оставь Тойво в покое. Перед мастером я отвечу за него.

Девушка вскинулась на Анастасию Васильевну:

— А что нам с вашего ответа?

Эстакада задрожала. Трактор взбирался на покатый пастил.

— А ну, ребятишки, кыш с эстакады! — весело скомандовал разметчик.

Девушки, не сговариваясь, схватили Тойво за руки и потащили за собой.

— Девки, держите его крепче! Не выпускайте! — озорно крикнул сортировщик.

Молодежь скрылась за штабелями древесины.

Анастасия Васильевна смотрела на удалявшуюся тройку. Вот молодежь миновала склад и направилась к куртине. Сейчас начнется уничтожение семенников. Как помешать? У кого попросить помощи?

Она оглянулась вокруг, как бы ища, с кем посоветоваться. Никто на нее не обращал внимания. Разметчик хлопотал возле пачки хлыстов с сосредоточенным выражением, орудуя своей неизменной меркой, приемщица следила за распиловкой, желтый складной метр в ее руке поблескивал на солнце, сортировщики выхватывали крючьями части распиленного хлыста, от штабелей к эстакаде катилась тележка, готовая подхватить свою поклажу. Люди работали четко, слаженно. Как же ей быть? Вот молодежь уже подходит к куртине, сейчас Тойво возьмет пилу, включит ток и… Ток! Вот что спасет ее куртину.

Анастасия Васильевна побежала к стоявшей неподалеку от эстакады будке, в которой помещалась передвижная электростанция.

Электромеханик Бондарчук на ее приветствие ответил кивком головы и наклонился над генератором.

— Товарищ Бондарчук, не включайте пилу Тойво до приезда Куренкова. Я очень прошу вас. Помогите нам спасти куртину.

Электромеханик не спеша вынул серебряный портсигар с монограммой, закурил дорогую папиросу. Ему не было двадцати трех лет, но он умел держаться, как солидный специалист, знающий себе цену. Это о нем говорила Анастасия Васильевна Баженову в первый вечер знакомства, называя имя электромеханика в числе пытливой, способной молодежи леспромхоза.

— Извините, вашу просьбу выполнить не могу. — Бондарчук стряхнул пепел в пустую консервную банку: он не забывал, как надо обращаться с огнем в лесу.

— Как вам не стыдно! — возмутилась Анастасия Васильевна. — У меня не частное дело. Я спасаю куртину в государственных интересах.

— А план лесозаготовок вы срываете в чьих интересах?

— Товарищ Бондарчук, вы думаете над тем, что говорите?

Бондарчук горделиво вскинул голову, прищурился — Вы не имеете права запрещать нам валить лес. Нам может приказать только наш начальник.

Бондарчук швырнул окурок в банку и отвернулся. Глядя на широкую спину механика, склонившегося над мотором, она чувствовала, что убеждать, просить — бесполезно.

В куртине стали падать на землю одна за другой могучие ели.

В это время к складу мчался юркий мотовоз Сергея. Он вез Баженова и Куренкова.

Куренков растянул рот в заискивающей улыбке, когда увидел спешившую к погрузочной площадке лесничую.

— С хорошей погодкой, Настасья Васильевна. К нам приехала? Добро! Давно не была, хозяйка лесная, на нашем участке. — «Не отвечает. Темна, как туча. Быть грозе», — подумал Куренков, шаря по карманам комбинезона в поисках папироски.

Анастасия Васильевна обдала мастера взглядом презрительным, уничтожающим и стремительно подошла к стоявшему у погрузочного крана Баженову. Инженер дружелюбно протянул ей руку:

— Приятная встреча. Здравствуйте.

Она пожала его руку и заговорила быстро, горячо:

— Его рабочие в куртине. — Она кивком головы показала на Куренкова. — Пусть прекратит. Немедленно!

Куренков подошел к ней и просительно начал:

— Не срывай ты, ради бога, нам плановую рубку, Настасья Васильевна. Пойми, в нашем деле — трелёвка — гвоздь заготовки. Куртину пощиплем самую малость: двести пятьдесят метров в длину да в ширину метров с пяток. Погляди сама, склад в низинке, очень нам подходит протянуть волок через куртину, чтоб, значит, уклон был в грузовом направлении.

Брови Анастасии Васильевны круто сошлись на переносице:

— Что вы мне толкуете про уклон, Куренков? Вы смеетесь? Гибнут семенники под вашим топором, а вы мне лекцию про волок читаете? Идемте к Бондарчуку, пусть выключит ток.

Мастер не двинулся с места. Он только глубоко вздохнул, сбивая кожаный шлем на затылок.

— Что же вы стоите? Алексей Иванович, прикажите ему убрать рабочих с куртины.

Баженов неторопливо поднял с земли оброненную ею косынку и молча подал ей. Очень милая женщина, но зачем так горячиться…

— К сожалению, я должен огорчить вас. Михайла Кузьмич со мной советовался, и я разрешил ему рубить.

— Вы… вы разрешили?..

Куренкову стало жаль лесничую. Разволновалась, голос дрожит, еще, чего доброго, заплачет,

Баженов спокойно заметил, что он не видит в этом большой беды, хотя искренне огорчен, что доставил ей неприятность.

— Неприятность? — повторила Анастасия Васильевна, и ее глаза потемнели. — Вы мне ответьте: по какому праву вы разрешили рубить куртину? Разве она на карте не показана? Разве в лесорубочном билете не помечена? Или для вас документ лесхоза — пустая бумажка? Пока еще хозяева леса — мы. Я требую убрать рабочих с куртины!

«Думал, заплачет, а она вон как заговорила. Сорвет волок, — забеспокоился Куренков. — И чтобы ей завтра сюда приехать!» Мастер решил спасать положение.

— Алексей Иванович, может, пойти по краю куртины? Правда, трасса будет с кривинкой, поворотов больше.

— И по краю не разрешу! — Анастасия Васильевна стукнула кулаком по ладони.

— Михайла Кузьмич, рубите, как намечено. И не забудьте: слой отходов на укладке не меньше полуметра, — твердо и серьезно сказал Баженов, обращаясь к Куренкову.

— Слушаю, Алексей Иванович. Мы чин чином. Не беспокойтесь.

Куренков поспешно отошел, не глядя на лесничую.

— Куренков, погодите! — крикнула ему вслед Анастасия Васильевна, но мастер не оглянулся. — Что вы делаете, Баженов? — резко обернулась она к инженеру.

— Анастасия Васильевна, поговорим спокойно. Я все объясню.

— Это издевательство! Как можно сейчас разговаривать спокойно! Вы образованный человек, от вас многого ждали! Как вы можете так варварски истреблять лес! Вы хуже Чистякова! Он не кончил академии, был грубым. Когда лесорубы косили семенники, он даже не оправдывался перед лесничеством, а кричал нам в лицо: «Ваши куртины нам поперек горла! Кто их придумал? Ценный лес и оставляй по вашей прихоти на корню!» Чистяков был наш открытый враг, а вы… Баженов перебил ее:

— Чистяков был прав.

— Еще бы! Вы же продолжатель его дел!

Баженов продолжал, не меняя спокойного тона:

— Прав мой предшественник. Ну, посудите сами. Для куртин вы отбираете лучший лес. Десятую часть гектара. Сколько государство теряет ценной древесины только в одном нашем лесничестве! А по всей Карелии? Тысячи кубометров… Это бесхозяйственность. Согласитесь, ваши порядки не во всем выгодны государству.

— Вы прикрываете беззаконие этими фразами. Остановите рубку. Как вам не совестно. Вы — инженер леса…

— Позвольте, я объясню вам, — начал Баженов, но она резко оборвала его:

— Нет, товарищ Баженов, я потребую вашего объяснения в другом месте!

Немедленно ехать в Хирвилахти! Вот мотовоз Сергея. Он отвезет ее…

Она побежала к узкоколейке, но в это время мотовоз свистнул и, гремя платформами, покатил со склада.

Чувствуя непреодолимую усталость, Анастасия Васильевна медленно пошла вдоль дороги.

Парфенов, вздыхая, ворочался на жестком ложе. Ласка лежала у его ног.

— Труба мне пришла, Ласка. Лежи, Гаврила — раб божий, один, как бревно, и подыхай. Умрешь — похоронят на горушке и через неделю забудут, что жил на свете. Что, псина, жалко тебе хозяина?

Ласка лизнула хозяина в руку. Парфенов сунул под мышку градусник, натянул на плечи замусоленное одеяло. В открытое окошко заглядывала березка, свесив нежную ветку. Где-то играла гармонь, молодой мужской голос пел о яблоне в цвету, о любви. Песня и светлый весенний вечер усиливали тоску Парфенова.

Эх, Гаврила, приближаешься к финишу, а что хорошего видел ты в жизни? Ласочка, подойди ближе. Ну, поди, поди сюда, собачка. Псина ты, тварь бессловесная…

Лайка положила лапы на грудь Парфенова, смотрела преданными глазами, тихонько повизгивала от восторга.

— Был твой хозяин начальником, спихнули в помощники, а потом записали в симулянты. Лесная фея в кирзовых сапогах на собрании разделала под орех: «Вы, Гаврила Семенович, как только нужно контролировать работу лесозаготовителей, принимать вырубки, так и в постель. То у вас печень, то зуб»… А знаешь, что сказал Рукавишников, старый волокита, бабник? Будто я хожу в лес только на охоту. Подхалим! В рот глядит лесничей. Забыл, как сам целыми днями пропадал на тетеревиных токах. Я тогда слова ему не говорил, хотя мог дать выговор или прогнать со службы ко всем чертям. А сейчас я для него ничего не значу… Эх, псина, дружок ты мой верный. — Парфенов погладил морду собаки, — Ну, ну, не лезь с поцелуями, не люблю… Дядя Саша, усатый черт, тоже против меня. Молол всякий вздор. — Парфенов посмотрел на градусник и снова сунул его под мышку.

— Говорильню развел, — продолжал он вслух с нарастающим раздражением. — «Вы, Гаврила Семенович, старый лесной работник. Я не верю, чтобы вы не понимали важности наших задач. Мы отвечаем перед потомками за состояние леса.» Громкие слова, грош им цена! Потомки! Скажите, пожалуйста, почему я перед ними должен снимать шляпу? Выходит, живи только для потомков. Для меня никто не жил и не живет. Обо мне никто не беспокоится. Вот лежу, как пласт, и никому до меня дела нет. Воды подать некому. Собачья жизнь! — Парфенов долго всматривался в шкалу градусника. — Что за ерунда? Второй день на одной точке. Тридцать шесть и семь. Нормальная. Быть не может. Вероятно, градусник испорчен.

Ласка повела ушами, спрыгнула с топчана. Вошла Матвеевна с корзиной.

— Лежишь, сердешный? Небось, тоска одолела, а?

Парфенов молчал. Матвеевна вынула кувшин из корзины, поставила на стол.

— Вставай, молочка топленого принесла. Болезнь твоя неопасная, приключилась она от твоей гордости. Скажу напрямик, хитрить с малолетства не обучена. Не моего ума дело тебя учить, однако характер твой тебе и лесничеству во вред. Тебя не поругай, ты через губу не плюнешь. Привык ты, батюшка, лежать на боку. А в лесничестве дел — непочатый край.

В глазах Парфенова загорелся недобрый огонек.

— Мамаша, какое вам, собственно, дело до нашего лесничества? Вы не служите, не работаете.

Матвеевна покачала головой:

— Образованный ты человек, Семеныч, а настоящего понимания у тебя нету. Да разве я в лесничестве чужая? Настя мне родная дочь. У нее за дело душа болит, и в моем сердце ее боль разве не отзывается? Сушит мою Настю заботушка. Сколько кровушки перевели ей нелады с леспромхозовскими да вражда с тобой!

— Оставьте меня в покое с вашей дочерью. — Парфенов натянул на голову одеяло.

— Ох, и трудный ты человек, бог с тобой! — вздохнула старуха, наливая в чашку молоко. — Моя Настя зла тебе не желает. А коли строга с тобой, так за дело. С нее тоже спрашивают. Не гонится моя Настя за славой, аль за личной корыстью… Попей молочка горяченького, хворь как рукой снимет.

— Не нужно мне ваших подачек! — Парфенов оттолкнул руку Матвеевны. Молоко из чашки выплеснулось на пол.

— Ошалел! — рассердилась Матвеевна, унося чашку. — Коли так, не стану навещать.

В сенях раздался стук каблуков, и в избушке появилась нарядная Стрельцова с пакетом в руках. Она жеманно спросила Парфенова, как он себя чувствует.

— Неважно, — прохрипел Парфенов, не поднимая головы от подушки.

Стрельцова покосилась на Матвеевну и неприязненно поджала накрашенные губы.

— Я попрошу Николая Алексеевича, он пошлет машину в район за врачом.

— Не нужно. Меня вылечивает только покой и тишина.

Стрельцова присела на край топчана:

— Да… Лесничеству не повезло, дорогой Гаврила Семенович. Начальник, который не бережет свои кадры — плохой начальник. Она понимает, что вам нельзя переутомляться?

— Это моя-то Настя — плохой начальник? — голос Матвеевны задрожал от обиды.

Стрельцова пренебрежительно пожала плечом и стала развязывать шпагат на пакете.

— Чем же моя Настя плоха, Анна Корнеевна? Говори, коли начала, досказывай.

Старуха, сдерживая обиду и гнев, стояла перед секретаршей с поднятой головой, высокая, прямая.

Грохнула входная дверь, в сенях застонали половицы, через порог шагнул Куренков. На нем была новая льняная сорочка с русской вышивкой, новые сапоги.

— Лежишь, как роженица! — гаркнул мастер во всю силу своих легких. — Вставай, лекарство принес. — Он поставил на стол большую корзину с бутылками и кульками. — Денег я получил кучу: премия, зарплата… Куда девать, а, Матвеевна? — Куренков ласково дотронулся до плеча старухи. Он был в отличном настроении. Его участок занял первое место в соревновании, газета хвалила, трест премировал. — Э, да ты, мать, чем-то расстроена? Что приключилось?

— Скажи, Кузьмич, моя Настя — плохой начальник?

В серых на выкате глазах Куренкова блеснула лукавинка.

— Э, мамаша, ежели Настасья Васильевна была плохим начальником, нам всем легко жилось бы. Верно говорю, Аннушка?

Стрельцова только бровями повела.

— Уж не Гаврюха ли жалуется на свое начальство? — с веселой издевкой продолжал Куренков, — А ты, мать, не расстраивайся. Наплюй тому в глаза, кто говорит, что твоя дочь — плохой начальник.

Матвеевна торжествующе посмотрела на Стрельцову.

— Аннушка, организуй стол. Гаврила, вставай, ты от лени мохом оброс. — Куренков стянул с друга одеяло.

Матвеевна ушла. Парфенов подсел к столу, морщась выпил «старки» и налег на судака в томате. Куренков пил водку, ел черный хлеб с горчицей и не хмелел. Раскупорив бутылку вина, он предложил выпить за женщину с головой и характером. Стрельцова кокетливо повела глазками, поправила кружевной воротничок на шелковом синем платье. Парфенов потянулся к ней со своим стаканом.

— Дорогая Анна Корнеевна, вы украшаете мое убогое жилье…

— Погоди, Гаврила. Я предложил выпить за женщину с головой. Дай мне сказать. Умница она, разумница, не в пример тебе, кисель гороховый. Верно говорю, Аннушка? — Куренков прикрыл огромной ладонью лежавшую на столе руку Стрельцовой. — Ума да характера на двоих мужиков хватит. Люблю!

Стрельцова, жеманясь, опустила глаза.

— Положила она тебя, Гаврила, на обе лопатки, — продолжал Куренков. — Она проветрит твою голову, старый барсук. Мой совет тебе, собутыльник дорогой, не ершись, сдавайся. Она, что утес: не сдвинешь, не расколешь. Много от нее беспокойства. И мне, и тебе, друг ситный. Однако люблю нравных женщин. Выпьем! — Куренков поднял стакан с густо-красным вином.

— Постой, — растерялся Парфенов. — Ты пьешь за Самоцветову? А я думал — за Анну Корнеевну.

— Аннушка — особь статья. Мы за нее раздавим следующую чару. — Куренков подмигнул Стрельцовой.

— Спасибо, — прошипела Стрельцова, резко отставляя в сторону свой стакан. Вино выплеснулось из стакана и растеклось по столу кровавой лужицей.

— Анна Корнеевна, я пью за вас, только за вас — торопливо проговорил Парфенов, придвигаясь к Стрельцовой. — Михайла шутит. Не обращайте на него внимания.

— А я пью за Настасью Васильевну. За женщину с головой и характером. Вы не хотите, сам выпью.

— Куренков чокнулся стаканом о бутылку, залпом выпил вино.

— Дорогая Анна Корнеевна, прошу вас, не обращайте вы на него внимания. Михайла — мужик дубоватый. Выпьем вдвоем, доставьте мне такое удовольствие.

Стрельцова с обиженным видом осушила свой стакан. Куренков посмеивался, глядя на друзей, налил себе второй стакан, и, как ни в чем не бывало, сказал, что «этот пьем за Аннушку — вдовушку, бедовую головушку», выпил и стал с аппетитом есть голландский сыр.

— И я с удовольствием выпью еще раз за ваше здоровье. — Парфенов поспешно налил себе вина, заискивающе заглянул в накрашенное лицо Стрельцовой. — Мы с Михайлой — ваши друзья до гроба. Выпейте со мной за дружбу.

— Наливайте, — кивнула головой Стрельцова.

Парфенов наполнил стаканы золотистым «токаем».

— За наше сокровенное желание, Гаврила Семенович. Будем надеяться, что все станет на свое место. — Стрельцова снизила голос до шепота: — Мы надеемся. Николай Алексеевич молчит, но я читаю в мыслях моего директора. Ваше место заняла нахальная баба. Вы должны ее выжить…

— О чем вы шепчетесь? — спросил Куренков.

Стрельцова вызывающе усмехнулась:

— Наша тайна, Михайла Кузьмич. А вот вас я отказываюсь понимать. Самоцветова — грубая и зловредная баба. Взъелась на леспромхоз и всем портит кровь. Кучу актов на нас состряпала, нервирует Николая Алексеевича. С ней ни о чем не договоришься. Эта женщина способна только на неприятности. Советую вам быть с ней начеку. Вам она никогда не уступит. Никогда!

Куренков вдруг задумался, потом выпил в одиночку еще стакан вина и неожиданно для друзей весело засмеялся, сотрясаясь всем своим могучим телом.

— Гаврюха-то наш — герой! Градусником прикрылся, а она его бьет и в хвост и в гриву. Не верит она в твою болезнь, рак-отшельник. Ее не проведешь. И я не верю в твою хворь, старый лис. Здоров ты, как бык. Водку хлещешь стаканами и хоть бы хны! Привык валять дурака, работать неохота, придумал хворобу и отлеживаешься, шельмец!

— Замолчи! — Парфенов с силой ударил кулаком по столу. Бутылка опрокинулась на стол, разбила тарелку.

Куренков опешил. Впервые он видел друга таким разъяренным: глаза выкатились, лицо перекосилось, посинело.

— Пропади она пропадом! Мне покой нужен! Уходи ко всем чертям!

Парфенов, шатаясь, добрался до топчана и, как сноп, повалился на постель.

— Зачем вы его расстраиваете? — нахмурилась Стрельцова. — У человека больное сердце.

— Не умрет, — угрюмо буркнул Куренков, уже жалея, что наговорил другу лишнего.

— Самоцветова много на себя берет, — свистящим полушепотом продолжала Стрельцова. — Она не считается даже с нашим директором. Самому Николаю Алексеевичу грубит. Говорят, она два раза была замужем, и оба мужа от нее сбежали.

Куренков тяжелым взглядом следил за пухлой рукой Стрельцовой. Вот она попудрила полное желтоватое лицо — лицо увядающей женщины, подкрасила губы, послюнявила палец и провела по бровям — лоснящимся полоскам кожи с редкими белыми волосинками.

— Молодишься, Аннушка?

В выпуклых глазах Куренкова светилась откровенная насмешка.

Стрельцова вспыхнула, поднялась из-за стола.

— Вы пьяны и начинаете грубить! Что за хамство говорить женщине в лицо гадости!

— Одна, только одна есть в поселке красивая, умная женщина. Такую бабой не назовешь, — с грустью сказал Куренков, не обращая никакого внимания на Стрельцову, будто ее и не было в избушке.

Анастасия Васильевна вошла и остановилась на пороге.

— Легка на помине, — процедила сквозь зубы Стрельцова и с гордым видом прошла мимо лесничей к двери.

— Настасья Васильевна?! — обрадованно закричал Куренков, ринулся к ней и схватил за руки. — Дорогая ты гостья наша! Идем к столу, попотчую сладким вином.

Анастасия Васильевна отвела его руки, отступила.

— Послушайте, Куренков, если Гаврила Семенович в самом деле болен, то не стыдно ли вам спаивать его?

— Да разве мы пьяные? Ни в одном глазе. Рюмку красного Гаврила, верно, выпил. Да-к, красное и доктора велят пить для подкрепления. Я не принуждаю. Его добрая воля…

Куренков заслонил собой угол стола с батареей бутылок. Парфенов тяжело поднялся с топчана, сделал шаг, качнулся, схватился за спинку стула, уставился на лесничую осоловелыми глазами.

— Многоуважаемая начальница! Справку о моей болезни вам представят в контору. В кон-то-ру. Ясно? Могу я просить вас, не прояв-лять ко мне вашей чуткости? Могу я просить вас забыть дорогу к моему…

— Брось, Гаврюха! — поспешно перебил друга Куренков.

Анастасия Васильевна спокойно смотрела на своего помощника.

— Я пришла к вам по делу. Вы знали о том, что Куренков будет рубить куртину на восьмом? Вы сговорились?

— Он не знал, не знал. Я — сам, — торопливо ответил за товарища Куренков.

Парфенов, не выпуская стула из рук, обернулся к нему, заорал трезвея:

— Почему не сказал, что полезешь в мою куртину? Мою!

— По старой памяти, Гаврила, — примирительно сказал Куренков.

— Ты про старые времена забудь! Куртину я отводил, старался. Мои труды насмарку!

Анастасия Васильевна поверила в искренность возмущения Парфенова, но все же переспросила:

— Так вы не знали?

На нее глянули запухшие от сна и пьянства глаза. В них горела откровенная злоба.

— Не знал… и… не желаю знать! Я болен. Дайте мне покой!

— Спокойной ночи, Гаврила Семенович.

Анастасия Васильевна вышла, не взглянув на Куренкова.

— Мое не тронь! Не тронь! — Парфенов постучал ребром ладони по столу. — Ее куртины можешь… И ну вас всех… Пойду спать.

Куренков постоял у окошка, вернулся к столу, подержал в руках нераскупоренную бутылку, поставил обратно, тронул за плечо лежавшего на топчане друга.

— Гаврила, выпьем? Пес с ней, с куртиной.

— Не хочу.

— Давай, в картишки перебросимся. Иль партийку в шашки?

— Нет желания.

Куренков снял со стены гитару, тронул струны.

— Спой, Гаврила, мою любимую.

— Не хочу.

Куренков повесил гитару на прежнее место.

— Давай в воскресенье закатимся с ружьишком в Чернаволоки, а?

— Михаила, — угрюмо сказал Парфенов, спуская ноги с топчана. — Сколько лет мы дружим?

— Ну шесть. А что?

— Гляди, Михайла, чтоб нашу дружбу не смяла бабья юбка.

— Ты о чем?

Парфенов поймал ускользающий взгляд друга:

— Запомни, Михайла: она — мой враг. Навечно.

Куренков притворно зевнул:

— Завел глупый разговор. Давай-ка лучше выпьем.

Парфенов, не глядя на товарища, залпом выпил полстакана водки, понюхал хлебную корочку и, ни слова не говоря, улегся на топчане.

Куренков пил до поздней ночи в одиночку. На топчане тяжелым сном пьяного человека спал Парфенов. На полу светились осколки разбитого градусника.

Анастасия Васильевна постояла на крыльце. Воздух пьянит свежестью. Ночью прошел теплый дождь, и молодая трава блестит на солнце. Поселок давно проснулся. На лесобирже стрекочет пила, возле депо попыхивает свежевыкрашенный паровоз, звонкий призыв рожка приветствует трудовое утро. Вдали раскинулась покатая гора, похожая на степной курган. На вершине — каменный обелиск — памятник воинам, павшим в Отечественную войну. Солнечные лучи горят на розовом камне. По скатам горы разбежались избы соседнего колхоза. Куском пламени горит флаг сельсовета. За горой потянулись леса — дремучие, еще не тронутые топором. Скоро и до них доберутся лесорубы, и синяя зубчатая стена, подпиравшая небо, рухнет, раздвинется полоса горизонта, и глаз по привычке еще долго будет искать исчезнувшие навеки леса. Но почему навеки? Разве не выращивают новый лес ее собратья по профессии? Во всех лесничествах идет борьба за восстановление леса. Ее коллектив: объездчики, лесники, рабочие, семьи сотрудников — не жалеют сил. Но им мешают, не уважают их труд. Оставили куртину на восьмом участке, а Куренков с благословения главного инженера содрал обсеменители с лица земли.

Возмущение, приглушенное тишиной утра, всколыхнулось с новой силой.

Анастасия Васильевна уже не замечала ни ласкового солнечного света, скользившего по речной ряби, ни кружевной березовой листвы, свисавшей над крыльцом, она видела только один дом на краю поселка. Сейчас она отправится в этот дом и потребует уважения к порядкам лесничества.

В конторе леспромхоза ее встретили холодные глаза Стрельцовой.

— Николай Алексеевич разговаривает с трестом. Вы по какому вопросу?

— По служебному.

— А конкретнее?

— Конкретнее я объясню директору.

— Пожалуйста, — с вежливым пренебрежением сказала Стрельцова, не поднимая глаз от бумаг, чтобы не удостоить взглядом лесничую. Стрельцова привыкла встречать у посетителей почтительность к себе. В этом она видела уважение и к «нашему Николаю Алексеевичу». Но эта гордячка в простых чулках никогда не спросит «Николая Алексеевича», а только «директора», когда сам министр лесной промышленности обращается в письмах к Любомирову только по имени-отчеству. Работала Стрельцова с увлечением, с любовью, с временем не считалась, знала до тонкости производство и добрую половину рабочих, приходивших на прием к Любомирову, сама направляла в отделы, где успешно решались их дела.

Ждать пришлось недолго.

Любомиров показал Анастасии Васильевне на кожаное кресло:

— Прошу.

Говорил он хрипловатым баском, глаза под густыми бровями поблескивали, движения сухощавой, несколько сутулой фигуры были по-юношески живы, хотя ему перевалило за пятьдесят, а время и заботы посыпали голову снежком и вырезали на лбу глубокие морщины.

— Товарищ Любомиров, до каких пор будут продолжаться безобразия в лесу? Свалили лучшие деревья, не нашли другого места для волока. — Анастасия Васильевна пересела на стул, уютное кресло не располагало к воинственности. — Участок оголен. С неба не посыплются семена. Вырубать семенники — это… вредительство!

Любомиров заставил себя принять дружеский, миролюбивый тон.

— Ну, зачем такие страшные слова? Утрясем с куртиной.

— Что утрясать? Деревья спилены.

— А вы заранее предупредили бы народ. Мол, глядите, не заденьте куртину. Может, наши не знали, что лесок оставлен на племя.

— Не знали? Вы шутите! План у Куренкова. В лесу куртина обозначена столбами, предупредительные таблицы, номера, затески на деревьях. О порубке мастер советовался с главным инженером.

Любомиров бегло просмотрел какую-то бумажку, расписался на ней.

— Хорошо, Анастасия Васильевна. Я разберусь. Виноват Баженов — он ответит. Если — мастер — с него спросим, с начальника лесопункта. Обещаю вам.

— Я не могу вам поверить. Вы не всегда выполняете свои обещания.

Стрельцова приоткрыла дверь, подслушивала, возмущалась.

Любомиров скорбно вздохнул, поднял глаза на лесничую:

— Тяжело нам с вами живется, ой, как тяжело…

— А нам с вами еще тяжелее. И все идет от вас. В свое время вы воспользовались слабым характером Парфенова и почти бесконтрольно хозяйничали в лесу добрый десяток лет.

— Что мы с вами не поделили, Анастасия Васильевна? — продолжал Любомиров с притворной сокрушенностью. — Портим кровь из-за двух десятков деревьев. Неужели у нас с вами нет дел поважнее?

Стрельцова прикрыла дверь кабинета. Удивительно, сколько терпения у Николая Алексеевича! Он так вежлив с лесничей. Да, приходится терпеть. Самоцветова — лесная администрация и со зла может написать столько актов, что леспромхозу во век не расплатиться. Без ее разрешения ни одного дерева не срубишь, сена корове не накосишь, машины песку не возьмешь. Она отпускает лес, она подсчитывает, сколько леспромхоз должен уплатить лесхозу. Она ни одного пня не пропустит: это не Парфенов.

За дверью продолжался разговор. Анастасия Васильевна остановилась у большой карты, висевшей на стене.

— Посмотрите, вот наша территория, наши леса. Через пять лет вы прочешете ее пилами и перекочуете на новые места.

— Совершенно верно, — подтвердил Любомиров. — Переберемся на север, осваивать новые лесные массивы. Наше предприятие, как известно, на колесах. Где нет леса, там и нам делать нечего.

Анастасия Васильевна подошла к столу, в упор посмотрела на директора:

— Но если вы и дальше будете так хозяйничать, вы, как Мамай, всюду будете оставлять после себя растерзанную землю.

— Помилуйте, Анастасия Васильевна! — в глазах Любомирова загорелся злой блеск, но голос по-прежнему оставался спокойным. — Директор передового леспромхоза и попал в Мамай? Ай-яй, как нам не совестно!

— Вы не любите лес, Карелию…

— Я?! — Любомиров снисходительно улыбнулся. — Я не люблю Карелию?! Я здесь родился, работал всю жизнь, воевал в здешних местах с оккупантами, кровь проливал, жизни не жалел. Любомирова в Карелии знают. Любомиров — коренной работник леса, а не гастролер. Некоторые товарищи получат путевки в наши края, с годик пошумят, да и выдохнутся — чемоданишко на спину, и давай бог ноги. А слова громкие произносили: мы-де, Карелию любим, трудов на нее не пожалеем.

— Я пока не собираюсь укладывать чемоданы. Я приехала в Хирвилахти надолго. С этим вам придется примириться.

Вошла Стрельцова с письмом в руке.

— Из Ленинграда, Николай Алексеевич.

Любомиров быстро прочитал и аккуратно сложил письмо.

— Из Лесотехнической академии к нам едут. Анна Корнеевна, распорядись, чтоб Полина привела в порядок дом для приезжих. Освободите две больших комнаты.

— Все будет сделано, Николай Алексеевич, — с готовностью отозвалась Стрельцова и деловитой походкой вышла из кабинета.

— Итак, когда вы сообщите нам свое решение о куртине? — спросила Анастасия Васильевна.

Любомиров встал из-за стола.

— С куртиной я выясню, товарищ Самоцветова, — и его голосе слышалось скрытое раздражение. Он быстро взглянул на Анастасию Васильевну и взялся за фуражку.

Мотовоз уходил в лес через двадцать минут. На железнодорожных путях широкой колеи маневрировал паровоз. Стрелочница — высокая девушка в мужской спецовке — взмахнула желтым флажком, протрубила в рожок, что-то прокричала машинисту. Паровоз, лязгая колесами на стыках рельс, попятился назад, ударился в вагон с лесом, подхватил его и потянул за собой. Снова запел рожок, желтый язык флажка затрепетал в воздухе, щелкнула путевая стрелка, и паровоз, громыхая, переполз на третью платформу, подобрался к стоявшим в тупике вагонам. Двенадцать вагонов, нагруженных древесиной, дрогнули, лязгнули буфера, и состав, заметно прогибая рельсы, тронулся в путь «Ве-зу-у-у!» — прокричал паровоз, прощаясь с поселком. Стрелочница глядела ему вслед. Каждый день она провожала поезд с лесом в неведомые ей края. Анастасия Васильевна спросила девушку, куда пошел лес.

— В Донбасс, на шахты.

В кабине мотовоза Анастасия Васильевна увидела Баженова. Он поздоровался с ней с обычной своей улыбкой, предложил ей свое место в кабине. Анастасия Васильевна отказалась и села на платформу: она не хотела от него никаких одолжений. Она ехала и думала о предстоящем совещании по поводу куртины. Вчера в лесничество звонила Стрельцова: «Николай Алексеевич вас ждет».

На развилке Анастасия Васильевна слезла. Баженов подошел к ней.

— Очень рад, что увидел вас до совещания, — заговорил он с обычным спокойствием и сдержанностью. — Вы давно были в семнадцатом квартале?

— Не помню, — ответила она сухо.

— А вы вспомните, это очень важно.

— С месяц. А что?

— Я там был вчера. Мы там кончили рубку и забирали «ус». У меня мало времени, Анастасия Васильевна, но я готов сейчас проводить вас туда. Надеюсь, после того, что вы там увидите, вы перестанете обвинять меня в варварском отношении к лесу.

— О чем вы говорите? — насторожилась Анастасия Васильевна.

— Идемте, увидите сами.

В его голосе было что-то такое, что невольно заставило ее встревожиться и поверить ему. Он не уговаривал, не настаивал, он просто хотел проводить ее в семнадцатый.

— Пойдемте, — коротко сказала Анастасия Васильевна и решительно направилась вперед.

Что собирался показать ей Баженов в семнадцатом? Там все хорошо. Великолепная куртина, прекрасные семенные деревья, добросовестно обработанные кострища. Люди лесничества потрудились честно, с любовью, все, что можно, сделали для рождения нового леса. Баженова не интересуют семенники. Он — как Чистяков. Рад пустить их под топор. Деловая древесина! Убыток государству? Какая близорукость! Спросить бы его, что он предлагает взамен куртин. Он такой же, как все. Вырубить лес, а потом хоть трава не расти! Будем жить с вами в мире, Анастасия Васильевна, — с горечью вспомнила она их первый разговор.

Вышли к болоту с белеющими березовыми лежнями. Баженов пошел по лежням с посохом: так меньше опасности увязнуть в болоте. Анастасия Васильевна шла по кочкам. Жидкая грязь выплескивалась из-под сапог. Балансируя на пружинистых обрубках дерева, Баженов подождал, пока она приблизилась к нему, и предложил ей свой посох.

— Возьмите. Увязнете в болоте, мне же придется вас вытаскивать.

— Так же, как и мне вас, если вы увязнете, — недружелюбно отозвалась она, но посох взяла. — Все-таки может, скажете, зачем мы идем в семнадцатый?

— Потерпите. Придем, сами поймете — зачем.

Болото кончилось. Шли по старой вырубке. Местами землю густо покрывал вейник. Длинные стебли вейника примяли дожди. Из-под травы торчали почерневшие пни. Никаких признаков поросли ели или сосняка. Где уж там пробиться всходам! Если не принять мер, вырубка останется пустырем, только неприхотливая осина проберется сюда.

Анастасия Васильевна смотрела на мертвое поле, где некогда шумела лесная жизнь. В чаще пели птицы, бродили лоси, ветер качал вековые деревья, хлопотуньи-белки собирали на зиму шишки, звенели роднички. Лесозаготовители вырубили и семенные деревья. Парфенов, который в то время был лесничим, может быть и возражал, но с ним не посчитались. Второй год она в лесничестве, а что успела сделать? Вот эта серая вырубка — доказательство ее бессилия. Механизмов нет, чтобы взрыхлить почву, рабочих нет. Семь гектаров погибшей земли.

— Как хорошо! Золотая погода! — Баженов снял фуражку. Он успел загореть, обветриться. Бронзовый загар лет на высокий лоб, прямой нос, несколько впалые щеки. Он стоял, распрямив плечи, облитый лучами солнца. От всего облика веяло мужеством, спокойствием, силой.

«Доволен! Для него все хорошо вокруг. Посадить бы его на мое место», — недовольно подумала Анастасия Васильевна, пробираясь сквозь заросли вейника.

Слава богу, проклятому вейнику конец.

— Осторожней! — вдруг вскрикнула она. — Не растопчите!

Она наклонилась к земле и любовно потрогала метелочки крохотных сосенок. Баженов только плечами пожал. Лесная мелкота. Люди ходят по ней в лесу, не задумываясь.

На поляне в полном одиночестве стояла сосна, прямая, как стрела, с кудрявой кроной, резко выделявшейся каждой веткой на светло-голубом небе. Солнце щедро обливало теплом и светом северную красавицу. Не ошибся лесничий в своем выборе, когда в густом бору ставил на сосне клеймо — запрет лесорубам. Уже давно ее сестры, росшие с ней плечом к плечу, легли шпалами на полотно железной дороги или стали стенами школы в деревне, а она продолжала жить на родной земле и сеять вокруг свои семена. Ее окружали многочисленные дети — веселые, радостные сосенки, густо укрывшие поляну. Они росли дружной семьей, а мать смотрела на мир гордо, с сознанием выполненного долга.

Баженов невольно залюбовался крепкой порослью.

— Роскошная семья. «Здравствуй, племя, младое, незнакомое! Не я увижу твой могучий поздний возраст… Но пусть мой внук услышит ваш приветный шум»… Какой жизнерадостный вид у поляны, а, Анастасия Васильевна?

Она в раздумье смотрела на «племя младое». Вот что может сделать одна сосна. Здесь, по-видимому, проходил волок, и семена упали на взрыхленную почву. Если бы вот так все вырубки покрывались молодым лесом, а это же капля в море. Кругом осина, вейник, дерн, болота. Чувствуешь, как стихия превращается в непреодолимую силу, и сломить ее нечем: ни людей, ни техники. Сдаемся на милость природы. Лесозаготовители тоже ставят палки в колеса…

Поляна осталась позади. Скоро семнадцатый квартал.

— Смотрите: следы лося. — Баженов показал на крупные вмятины на сырой земле. — Один, два, три… Да тут целое стадо прошло в направлении семнадцатого. Там есть чем поживиться. Еда лежит на земле.

— На земле? — переспросила Анастасия Васильевна. — Вы не вывезли всю древесину?

— Вывезли и «ус» убрали. Но там есть лес, который вам придется убирать, чтобы спастись от короедов.

— Какой лес?

— Увидите, увидите, — загадочно усмехнулся Баженов.

Брови Анастасии Васильевны нахмурились: что за загадочные речи о семнадцатом? Но тревога не покидала ее, и она заторопилась. Уже недалеко. Тропинка свернет к небольшой возвышенности с молодняком сосен по гребню, оттуда хорошо виден весь квартал. Среди кустарника мелькнула извилистая полоска «уса». Рельсы убраны, остались лежни, и на них в беспорядке валяются шпалы — обрубки березы, осины. Десятки кубометров топлива. Как мы расточительны! И все потому, что богаты лесом. Не жаль, пусть гибнет. Но что это? Тропинка кончилась, а знакомых елей не видно. Куда они девались? Или она идет не в ту сторону? Анастасия Васильевна растерянно оглядывалась вокруг. Нет, она идет правильно. Знакомые приметы на месте: валун, ламбушка — синий-синий глазок среди ельника, уступчатая каменистая гряда. Отсюда были хорошо видны ели-семенники. Но где же они?

Баженов стоял на гребне гряды.

— Поднимайтесь, Анастасия Васильевна. Отсюда видна вся панорама.

С нарастающим чувством тревоги она взбиралась наверх. Баженов спустился к ней, предложил руку.

— У меня такое ощущение, будто я заблудилась. Узнаю и не узнаю местность. Не вижу семенников.

— Нет, вы не заблудились. Поднимемся выше, вон к той высотной точке. — Сильная рука Баженова помогла Анастасии Васильевне взобраться на крутой гребень гряды.

— Смотрите на ваши обсеменители, товарищ лесовод.

У Анастасии Васильевны захватило дыхание. Она увидела семнадцатый квартал — гордость лесничества — таким растерзанным, что слезы помимо ее воли выступили на глаза. Она отвернулась от Баженова, чтобы он не видел ее лица. Что сделала буря с деревьями! Ели были вырваны с корнями. Сосны сломаны, кроны уткнулись в землю. Сколько труда потратили люди, чтобы отобрать каждое дерево, поставить на нем клеймо, уберечь от лесорубов заповедные экземпляры. Погибли семенники, некому будет дать жизнь новому лесу.

Буря жестоко расправилась и с куртиной. Особенно пострадали первые шеренги деревьев. Так в боевом строю, под натиском сильного врага, падают самые храбрые, самые сильные, прикрывающие собой тыл. Сраженные бурей деревья хаотически переплелись кронами, корневищами, образовали мертвый высокий вал. Сломленная береза припала кудрявой вершиной к земле. Ее ветви глодали два лося, могучие животные, темно-бурые, со светло-пепельным брюхом. Ветер веял со стороны куртины, звери не чуяли человека и спокойно поедали вкусный корм. Анастасия Васильевна опустилась на землю и тяжело вздохнула.

Баженов тщательно потушил папиросу, окурок затоптал в землю.

— Видите, Анастасия Васильевна, сколько загублено ценнейшей древесины.

В его голосе было не сожаление, что здесь пролетела свирепая буря и смела труды лесоводов, а упрек лесничеству: видите, сколько добра бросили вы на ветер по своей прихоти! Анастасия Васильевна поднялась.

— Здесь буря, а там — вы! — она показала рукой на восток, гневно глядя Баженову в лицо. — Здесь — стихия, а там Куренков, с вашего разрешения, истребляет семенники. Вы привели меня сюда, чтобы оправдать налет на куртину?

— Нет, я не собирался оправдываться. За порубку куртины я готов нести ответ. Я пригласил вас сюда, чтобы вы доказали мне, что оставлять на корню ценный лес разумно. Буря развеяла в прах ваши надежды на семенники. На что они годятся, ваши отборные экземпляры? разводить короедов? Ругаете нас. «Лесозаготовители оставляют хлам на вырубках», а сами превращаете золото в хлам.

Он не оправдывался, а обвинял ее в расточительстве народного достояния.

— Что же вы предлагаете? Рубить все подряд? А дальше что? Оставлять после себя вместо карельских прославленных лесов — осину, болота, мертвое пространство? Вы об этом думали?

Баженов пожал плечами:

— О будущем лесе: как его выращивать, сохранять и прочее, пусть думают ваши лесоводы. Жрецы лесной науки. Я — лесоруб, лесопромышленник, лесозаготовитель. Меня интересует существующий лес и хозяйское к нему отношение. Я вижу загубленную древесину и возмущаюсь.

Анастасия Васильевна прислонилась к старой сосне, опаленной грозами, и, сдвинув брови, глядела вдаль. Баженов отряхивал с пиджака хвоинки и тоже молчал. Вид у него был спокойный: он убедил, доказал, неприятности — конец. Она — женщина милая, умная, поговорить с ней приятно.

— В чем ваша правота, скажите? — снова спросила Анастасия Васильевна. — Вы возмущаетесь: «Древесина загублена!» Согласна. Сама вижу. Гибель куртины — для нас большое несчастье. Вы обвиняете нас в бесхозяйственности, а сами замахиваетесь вон куда! Рубить все, что под руку попадется, прикрываясь хозяйским отношением к лесу! Не бывать этому, Алексей Иванович?

Баженов снисходительно улыбнулся:

— И все-таки я прав.

— Нет, вы неправы.

— Хорошо. В другой раз я постараюсь быть убедительней, а сейчас нам пора возвращаться.

— Я остаюсь здесь.

Ей нечего было делать в этом квартале, но она не хотела возвращаться с ним вместе.

— До свиданья.

Баженов приподнял фуражку. Анастасия Васильевна выждала, пока он скроется в лесу, и устало побрела прежней дорогой.

В ельнике кукушка завела свою тоскливую песню. Дальний лес отзывался на ее кукованье слабым эхом.

В конторе леспромхоза сидели двое: директор и главный инженер. Они обсуждали вопрос о куртинах, ради которого завтра созывается совещание.

— За порубленную куртину на восьмом нам придется заплатить штраф. Иначе она не отступится, — говорил Любомиров. Он хмуро ходил по кабинету, заложив руки за спину. — Но нужно же решить, в конце концов, что дальше нам делать с их куртинами. Из-за этих семенников ломаешь план строительства. Не раз уже так было. В прошлом году на участке мастера Савинкова хотели построить эстакаду в низине пятого квартала, a она в этом месте подсунула свою куртину. А крику сколько! — продолжал Любомиров, раздражаясь. Тронешь семенник — сразу вопль раздается: «Вредительство! Разбой!» Надо что-то решать. — Любомиров остановился перед Баженовым.

— Пусть семенники свои отводят в лесу на здоровье, но нам не мешают работать!

Баженов, прищурясь, смотрел на карту Хирвилахтинского лесничества, висевшую над столом директора. Он мысленно представил себе сотни куртин, разбросанных по всему лесу. Искусственный барьер для лесозаготовок. Прав директор: где-нибудь да и наткнешься на куртину. Да, надо что-то решать.

До позднего вечера в конторе леспромхоза не гас свет. Директор и главный инженер обсуждали свой план, который они завтра предложат лесничеству. На улице пиликала гармонь, смеялась молодежь.

В день совещания Анастасия Васильевна советовалась со своим помощником.

— Как вы думаете, Гаврила Семенович, к чему мы должны подготовиться?

— Не знаю, — буркнул Парфенов, не поднимая головы, склоненной над чертежом делянки.

Анастасия Васильевна прошла по конторе.

— Я опасаюсь, — сказала она раздумывая. — Любомиров может обернуть дело так, что и мастер, и главный инженер выйдут сухими из воды.

— Может быть, они — люди сильные, а мы с вами… — Парфенов поднял угрюмые глаза. — Наша с вами власть в лесном хозяйстве ни черта не стоит. Вы думаете, я только и знал, что на печке отлеживался да на зайцев охотился? Было время, и я сражался за лес, не один год воевал, а когда понял, что сила солому ломит — отступился…

— Отступились и успокоились?

— А что разглагольствовать? — с досадой промолвил Парфенов и склонился над чертежом. Его перо вяло зачертило по бумаге, рисуя крестики, обозначавшие отдельные семенные деревья.

Всю дорогу до леспромхоза он молчал. Анастасия Васильевна не пыталась заговорить с ним. В голову запали слова: «И я сражался за лес»… Она искоса взглянула на него: пиджак продрался на локтях, ворот сорочки несвежий, сапоги в лепешках засохшей болотной грязи, небритый, волосы на шее отросли косичкой.

В кабинете Любомирова сидели мастера участков, начальник лесопункта, главный инженер. Все шумно спорили о чем-то, но увидев лесоводов, сразу умолкли. Парфенов мрачно сел в угол у двери, Анастасия Васильевна прошла вперед. Совещание началось.

— Товарищи, мы виноваты перед лесничеством, — начал Баженов без всякого предисловия, и Анастасия Васильевна поняла по его взгляду, брошенному на Любомирова, что он и директор договорились о каком-то общем решении. — Да, виноваты, — повторил Баженов, обводя глазами всех присутствующих. — Мы не согласовали заранее с хозяевами леса вопрос о проведении трассы через куртину. Но мы уже думаем над тем, как в дальнейшем избежать подобных недоразумений. — Взгляд Баженова задержался на Анастасии Васильевне. — И решили, что все будет зависеть от работников лесничества. Если лесничество не будет нам мешать, все пойдет хорошо.

— Что это значит? — воскликнула Анастасия Васильевна, откидываясь на спинку стула. — Мы не должны мешать вам рубить куртины?

— Минутку терпения. Я поясню. Выслушайте нас. Ваши куртины мы пальцем не тронем, если вы наметите их после нашего строительства. Дайте нам больше простора в лесу! Мы построим волока, склад, «усы», словом, все, что нам нужно, и там, где нас устраивает, а вы после нас отметите на чертежах и в натуре ваши обсеменители. Подходит вам такое предложение?

Взоры всех обратились на лесничую. Анастасия Васильевна молчала. Что может она ответить? В словах главного инженера есть здравый смысл. Куртины не должны мешать лесозаготовителям. Это она понимает, но… Надо все взвесить, хорошенько продумать. Не торопиться с ответом.

— Чего еще лучше! — не дождавшись ее слова, заговорил Куренков. — Куртина, она, что бельмо на глазу. Обязательно поперек дороги станет. В самый раз волок протянуть, ан нет, поворачивай на болото, упаси бог, запретную елку свалишь. Или возьмем «ус». Ему прямая линия положена, а куртина, обратно, не дает ходу.

Куренков старательно избегал взгляда лесничей, говорил, обращаясь к мастерам, ища у них поддержки. Анастасия Васильевна с пристрастием слушала его. Как ему хочется уйти от ответственности за порубленную куртину!

— Порог на реке — ваши куртины! — Куренков глянул на нее и тотчас же отвернулся. — Были бы мы хозяевами леса, нашли бы подходящее место и куртинам.

— И хорошо, что вы не хозяева, — усмехнулась Анастасия Васильевна.

— Мы просим вас, Анастасия Васильевна, серьезно подумать над нашим предложением, — сказал Баженов, закуривая.

Стрельцова наклонилась к директору, зашептала:

— Не знаю, как вести протокол. Не совещание, а реверанс перед лесничей.

— Все записывайте, — сердито бросил Любомиров.

Анастасия Васильевна посмотрела на Парфенова. Он сидел сгорбившись, с устремленными в одну точку глазами. «Сидит, как бедный проситель, хорош помощник!»

— Товарищи, для пользы дела мы, пожалуй, сможем принять ваше предложение, — медленно начала она. — Действительно, куртины иногда являются помехой для строительства в лесу…

— Ну, вот и дело с концом! — воскликнул довольный Куренков. Мастера одобрительно закивали головами. Стрельцова быстро записывала в протоколе. Любомиров облегченно вздохнул: так быстро и легко решилось неприятное дело.

— Я не все сказала, товарищи. Ваше предложение мы примем, но с условием. — Анастасия Васильевна подчеркнула последнее слово. Все, кроме Парфенова, насторожились. — Без нас на новом участке вы ничего не должны предпринимать. Нужно вам построить волок, или эстакаду, позовите нас, покажите нам место. Если куртина вам будет мешать, мы вместе обсудим: перенести ли ее, или, предположим, сдвинуть трассу волока.

— И опять пойдут скандалы! — махнул рукой Куренков.

— Что же вы хотите? Полной свободы действий в лесу? Без нашего контроля? Этого не будет, товарищи. Куртины мы оставляем на племя. Нам нужен отборный лес и в соответствующих местах делянки. Лес — народное достояние. Будем смотреть на него с государственной точки зрения. Будем соблюдать интересы и леспромхоза и лесничества. Только так, иначе мы не согласны.

Поднялся шум. Мастера единодушно выражали свое недовольство. Больше всех кричал Куренков. Любомиров постучал ладонью по столу. Шум улегся.

— Я считаю… условия лесничества, — Любомиров кинул взгляд на главного инженера, — надо принять. Лесоводы нам уступают. Будем работать дружно.

— Хороша уступка! А ежели куртина ляжет поперек волока, а лесничество не захочет уйти с дороги? — горячился Куренков. — Характер Настасьи Васильевны мы знаем — железо! Нет, пущай лесоводы приходят на делянку после нас! Когда мы все построим. Так, Алексей Иванович?

Баженов притушил папиросу о край мраморной пепельницы. Анастасия Васильевна ждала его слова с затаенным беспокойством. Если он будет отстаивать свое, мастера распояшутся в лесу: главный, в случае чего, защитит. И опять ей предстоит война. Но разве за всеми участками уследишь? Штрафы за порубку — тоже не выход. И все-таки она не уступит Баженову, если он не примет условий лесничества.

— Я согласен с Николаем Алексеевичем.

У Анастасии Васильевны отлегло от сердца.

— Лес в нашем районе хороший, — продолжал Баженов. — Думаю, что лесоводам не придется нас гнать. Попробуем поработать так, как предлагает Анастасия Васильевна. А вы, товарищи, — Баженов обратился к мастерам, — не особенно слушайте Михайла Кузьмича. Он перед лесничеством грешен, и вас наталкивает на грех. Он думает так: отвечать — так всем, не мне одному. — Баженов засмеялся, засмеялись и мастера.

— Вот как вы со мной поступаете, — с дружеской укоризной покачал головой Куренков. — Ежели так, я первый принимаю условия лесоводов.

Любомиров поднялся из-за стола:

— Все. Вопрос решен, товарищи.

Анастасия Васильевна тоже встала:

— Нет, не все. А порубка куртины на восьмом? Кто отвечает? Алексей Иванович признал вину леспромхоза, но лесничество не собирается прощать. За каждое срубленное дерево мы возьмем штраф. Десятикратную таксовую стоимость. Вы оплатите все расходы по лесовосстановлению.

— Дороговато нам обойдется волок, — сокрушенно вздохнул Куренков, почесывая затылок.

— Придется вам составлять акт, Алексей Иванович, — угрюмо сказал Любомиров.

В коридоре ее окликнул Баженов. Улыбаясь, он попросил ее зайти к нему и просмотреть чертежи двадцатого квартала. Анастасия Васильевна молча прошла за ним в его кабинет. Он предупредительно развернул перед ней чертеж.

— Я очень рад, что мы с вами так быстро договорились. Откровенно говоря, когда вы грозили за куртину штрафом, жалобой в парторганизацию, я боялся совсем другого: вдруг вы перестанете ходить к нам в гости. Это было бы для меня самым большим наказанием.

На душе Анастасии Васильевны стало горько. Втайне она надеялась, еще с первой встречи, что он станет искренне помогать ей в защите леса, что в нем она найдет своего союзника. Но даже сейчас, когда, казалось бы, он помог ей, он внутренне не уважал в ней работника, равного ему. Он относился к ней снисходительно и был уверен, что всегда сумеет сделать так, чтобы она ему не мешала.

— Где вы собираетесь строить верхний склад? — спросила Анастасия Васильевна, наклоняясь над чертежом, не желая поддерживать его тон.

Баженов, улыбаясь, посмотрел на нее. Он взял циркуль и стал объясняй ей мягким, ровным голосом. Анастасия Васильевна слушала, не глядя ему в лицо.

В кабинет вошел Любомиров, взглянул на чертеж, сел, слушал объяснения Баженова и поглядывал на лесничую так, будто открыл в ней такое, чего раньше не замечал. Седая с чернью голова его была наклонена чуть вперед, живые острые глаза светились умом и иронией. Когда главный инженер закончил, Любомиров сказал, обращаясь к лесничей:

— Вы знаете, чего в вас недостает, как в работнике лесничества? Широты взгляда. Вы уперлись в свои ворота, и вас не сдвинешь никакими силами. А надо смотреть в корень вещей. Государству нужен лес. Понимаете: ле-ес!

— А вам я скажу одно. — Анастасия Васильевна обратила на Любомирова спокойный взор — Наша ответственность перед государством обоюдная: работать так, чтобы наш лес непрерывным потоком шел туда, куда требуется стране. Но это не значит, что надо рубить без оглядки. Государство нам за это спасибо не скажет.

— Вас бы на мое место! — возразил Любомиров. Ему не нравилось, когда его поучали. — Посмотрел бы я, как вы вели себя.

— Меня сажать на ваше место нельзя: у меня нет вашего опыта, знаний. А вам доверить пост лесничего — преступно.

Баженов посмотрел на ошеломленного директора и вдруг весело рассмеялся.

Из конторы Стрельцова вышла вместе с Куренковым. Стараясь идти с ним рядом, она часто перебирала туфлями на высоком каблуке.

— Все склонили головы перед лесничихой, а вы, Михайла Кузьмич, упали ниц.

— Аннушка, не подкусывай, — добродушно отозвался Куренков. Скажи, отчего промежду вами, бабами, виноват, женщинами, вражда? Ты не взвидела лесничиху, а она, сдается мне, не очень тебя жалует.

— Я не терплю ее за гонор! Власть свою показывает. Хочет быть на равной ноге с Николаем Алексеевичем и главным инженером. Парфенов знал свое место, а ей трон подавай.

— Гаврюха — тюфяк. Прямо говорю, хоть он мне и приятель. Когда он в лесничих ходил, наши вертели им, как хотели. С ним было вольготно.

— Ага, сами признаетесь, что Самоцветова зажала вас в кулак.

— Что ж поделаешь, — вздохнул Куренков.

— А кто ей потворствует? — сказала Стрельцова. Вы, главный инженер, и даже сам Николай Алексеевич.

— Эх, принесла она мне заботушки! — Куренков задумчиво посмотрел на реку, на темную купу деревьев за мостом.

— Не уступайте ей, Михайла Кузьмич. Она хочет, чтоб все под ее музыку плясали.

Куренков молчал.

— Начальница. Хозяйка леса! А у самой ни одного дорогого платья. Поселковые девушки в шелках в клуб приходят, а она в штапеле.

Куренков украдкой оглядел наряд Стрельцовой, спросил:

— Что за мануфактура штапель, Аннушка?

— Дешевый. Ситец, потом штапель.

На площади, возле магазина, Стрельцова остановилась, порылась в сумочке.

— Аннушка, а какая мануфактура у вас, баб, извиняюсь, женщин, самой дорогой считается?

Стрельцова закрыла сумочку:

— Панбархат, Михайла Кузьмич. До свидания. Мне нужно в магазин.

— Погоди, Аннушка. А в нашем магазине есть этот самый пан?

— Панбархат? — подхватила Стрельцова, и ее маленькие глазки загорелись. — Есть. Зайдемте, Михайла Кузьмич, в магазин.

Продавец любезно раскинул перед Стрельцовой отрез. Жадными руками она гладила нежную шелковистую ткань. Розовые тюльпаны, как живые, цвели на черном поле. Она представила себя в длинном платье, и ее сердце замерло.

— Вроде, ничего. — Куренков пощупал ткань, — Так это и есть… как его, Аннушка?

— Панбархат, Михайла Кузьмич. Предмет мечтаний всех женщин.

— Предмет, говоришь? — раздумывая, повторил Куренков и спросил продавца о цене.

— Дороговато… Ну, да ладно. Заверни, друг, и перевяжи красной лентой.

У Стрельцовой перехватило дыхание. Неужели ей? Вчера она говорила ему, что в субботу ее день рожденья. Куренков щедр: восьмого марта он подарил ей шелковый шарф и кожаную сумку.

Куренков отсчитал несколько сторублевок, бросил деньги на прилавок, взял покупку и вышел из магазина. Стрельцова поспешила на улицу. Куренков стоял на тротуаре с видом нерешительным и озабоченным. Не спуская глаз с пакета, она сказала, что ждет его в субботу на пирог.

Куренков рассеянно ответил:

— Беспременно буду. Жди нас с Гаврилой. Бывай здорова.

Стрельцова озадаченно смотрела мастеру вслед. Он мог бы сейчас подарить ей панбархат. Зачем ему понадобилось оставлять у себя отрез до субботы? Или он купил не для нее?..

Куренков пришел в лесничество. Дома была одна Матвеевна. Куренков торжественно развернул перед ней пакет. Старуха ахнула.

— Мать, когда день рожденья Настасьи Васильевны?

— В марте было.

— Маленько запоздал. Однако не беда. Передай ей этот… Тьфу! Опять забыл, как называется! Скажи ей, Куренков, мол, поздравляет и просит не обижаться.

Шелковистая ткань легла на колени старухи. Она ласкала ткань, которую держала первый раз в жизни в темных, натруженных руках. Ворсинки бархата цеплялись за шершавую кожу рук. Мать, царица небесная, а цветы-то какие! Так и горят. Весь поселок позавидует Насте, а Стрельцова умрет от зависти.

— Куда же ты, Кузьмич? Чайку попей со мной. Скоро Настенька придет.

— Спасибо, мать. Я Гавриле обещал. Он меня поджидает.

Куренков ушел. Матвеевна отнесла отрез в комнату дочери. Старуха нетерпеливо поглядывала в окно.

Анастасия Васильевна удивилась. Отчего мать вдруг так и засияла, когда она вошла в дом?

— Настюша, ступай в свою комнату.,

— А что там?

— Ступай, ступай, — загадочно улыбнулась мать.

Когда Анастасия Васильевна увидела на своей кровати слепящее своим великолепием покрывало, лицо ее выразило крайнее изумление.

— Панбархат?! Откуда, мама?

— Михайла Кузьмич тебе пожаловал.

Брови Анастасии Васильевны гневно сдвинулись, в глазах пробежали молнии.

— Да как он смел?!

Матвеевна съежилась, оторопело забормотала:

— В честь ангела твоего… рожденья, стало-быть.

Анастасия Васильевна свернула ткань, вложила в руки матери.

— Отнеси ему сейчас же!

Матвеевна не двигалась. Анастасия Васильевна вышла на кухню.

Через час Матвеевна постучалась в избушку Парфенова и, вызвав мастера в сени, отдала ему злополучный отрез.

Анастасия Васильевна не пошла бы к Баженовым, если бы не книги.

Алексей Иванович привез много литературы по вопросам лесного хозяйства и предложил ей пользоваться его библиотекой. Это явилось для нее кладом.

Открыла Нина в нарядном шелковом халате, напудренная, благоухающая.

— Как мило, что вы пришли. Почему вы так редко посещаете нас? Я о вас спрашивала Алексея.

— Благодарю вас. Алексей Иванович дома? Я за книгами.

— Алексей Иванович скоро придет. Он у Куренкова со своими чертежами. Проходите, пожалуйста, — Нина пропустила Анастасию Васильевну в комнату и плотно прикрыла дверь. — Комары измучили, нет сил! Как вы можете работать в лесу?

— Ничего, комары нас не пугают. Мы их не замечаем.

— А мне они не дают покоя. На улицу не могу выйти. Нина опрыскала себя из серебряного флакончика. В комнате запахло сиренью. — Алеша целый день в лесу, ему нипочем. Садитесь, пожалуйста, на диван. Хотите конфет? Ленинградские. Мама прислала.

Красивые пальцы Нины с розовыми лощеными ногтями выбирали в коробке конфету. Анастасия Васильевна невольно взглянула на свои руки, знавшие физический труд с детства.

— Моя ленинградская косметичка прислала мне крем. Делает с кожей чудеса.

Нина открыла дверцу шкафа. На вешалках пестрели платья, халаты, пижамы. На полке стояла батарея банок с кремами, флаконов с одеколоном, коробок с пудрой. Нина взяла синюю баночку.

— Хотите, подарю?

Анастасия Васильевна поблагодарила и отказалась. Она не употребляла косметики. От постоянного пребывания на воздухе кожа утратила белизну, но приобрела здоровый смуглый оттенок. Нина оценивающим взглядом смерила фигуру Анастасии Васильевны, про себя отметила: «Грудь, бедра красивые, а лицо грубоватое. Глаза, правда, хороши, но брови слишком густы и широки». Анастасия Васильевна думала о своем: «Эта холеная, всегда хорошо одетая и причесанная женщина — его жена. Он любит ее. Она красива, не глупа, но любит она больше всего себя».

— Вы меня простите. — Нина подсела на диван к гостье. — Но я не могу понять, как вы могли избрать такую специальность? Женщина — лесничий. Работать в лесу тяжело и опасно. Алеша говорил, вы часто бываете в лесу, и одна. А если медведь? Или бежавший из лагерей преступник?

— В лес я беру с собой пистолет.

— О, вы храбрая!

Нина поиграла кистями пояса своего халата, осторожно сказала:

— Простите, но мне, кажется, профессия лесничего женщину огрубляет и… старит.

Быстрая усмешка пробежала по губам Анастасии Васильевны.

Нина, казалось, ее не заметила.

— Конечно, я понимаю ваше положение, приходится работать из-за куска хлеба. — Она полюбовалась своими ногтями. — Но можно же подыскать работу более спокойную и легкую.

— Я работаю не только ради куска хлеба, Нина Петровна. Я люблю свою профессию. И ни на что ее не променяю. А что касается «огрубляет и старит», то это, извините меня, рассуждения барынек.

Нина повела плечом. Помолчала. Ну что ж, она останется при своем мнении. Анастасия Васильевна перебирала книги на этажерке. По радио диктор говорил о событиях на Ближнем Востоке. Нина выдернула вилку из штепселя.

— На международной арене все так сложно, беспокойно, — сказала она, прижимая пальцы к вискам. — Лучше не вникать. Я вижу, вы увлеклись литературой о лесе. Как вы можете читать такие скучные книги? — Нина небрежно взяла одну из брошюр: «Мой опыт работы на трелевочном тракторе», — увидела портрет автора на обложке: лицо приятное. — Правда, он немного похож на артиста Самойлова? О чем он написал?

— О своей работе тракториста. Он работает на севере, в бригаде прославленного в стране электропильщика.

— Вот как? И в лесу можно прославиться на всю страну? Мне и в голову это не приходило.

Нина закурила сигарету, ее рука в кармане халата нащупала письмо Погребицкого. Нет, она должна вытянуть Алексея из этой дыры во что бы то ни стало. Погребицкий поможет мужу устроиться в городе — у него значительные связи, — и тогда для нее начнется настоящая жизнь. В поселке ей все было ненавистно: улицы, дома, люди и даже блеющие козы. Она с отвращением закрывала наглухо окна, когда на улице раздавалась песня подвыпившего рабочего. Ее раздражал собственный дом: печка, маленькие окна, примус, колодец. Она немного оживилась, когда в Хирвилахти приехали ученые из Ленинграда. Баженов пригласил их к себе. Нина страдала от того, что муж — маленький, незаметный инженер, без заслуг и ученого звания, и после гостей особенно ядовито корила мужа за неумение жить, за то, что он по доброй воле заточил себя и ее в лесу.

— А, у нас, оказывается, гости! — воскликнул Баженов, входя в комнату. — Добрый вечер, Анастасия Васильевна. Нашли для себя что-нибудь?

— Нашла, Алексей Иванович. Докучаев, Высоцкий, Морозов… С вашей библиотекой легко закончить институт.

Баженов снял с полки книгу в старом переплете:

— Читали первое сочинение о лесе? Нет? — Баженов открыл книгу. — «Лесной знатель», формейстер Фокель: «Описание естественного состояния растущих в северных российских странах лесов с различными примечаниями и наставлениями, как оные разводить», год 1766-й. Вас интересует, как «оные леса разводить»?

— Очень. Позвольте мне ее взять домой.

Баженов отдал гостье Фокеля и стал рыться в книжном шкафу.

— Сейчас я найду одну книжицу. В ней первые высказывания о природе леса. Слушайте.

— Ломоносов?

— Он, Михайла Васильевич. Хорошо сказал, неправда ли? Завещание нашим ученым.

И они заговорили о людях лесной науки. Анастасия Васильевна больше слушала и спрашивала. Алексей Иванович столько знает! Ей все интересно, все ново. Он отвечал на ее вопросы, листая книги, показывая страницы, на которые ей следует обратить внимание. Они стояли у раскрытого книжного шкафа, а Нина сидела на диване и наблюдала за их оживленными лицами. «Алеша любит ее общество. Не понимаю, что он в ней нашел? Странный вкус у моего мужа. Его друзья: мастер, лесничая. Он мог бы выбрать друзей среди преподавателей курсовой базы, инженеров».

— Друзья мои, не довольно ли о высоких материях? — Нина мягко улыбнулась.

— Да, да, конечно, — спохватился Баженов. — Я и Анастасию Васильевну уморил. Он торопливо поставил книгу на прежнее место.

— Будем лучше чай пить.

Анастасии Васильевне было жаль прерванной беседы. Баженов ушел на кухню поставить на примус чайник. О чем ей говорить с Ниной? Пожалуй, лучше всего уйти, но что-то удерживало ее. Нина накрыла стол голубой скатертью, поставила красивые фарфоровые чашки, розетки для варенья.

— Алеша, нарежь сыру.

— Хорошо, Ниночка, — отозвался из кухни Баженов.

Нина разливала чай. За столом Баженов, принимая от нее чашку, благодарил влюбленными, счастливыми глазами. Они очень подходили друг другу: оба рослые, красивые, воспитанные. Анастасия Васильевна с досадой подумала, что она завидовала их счастью.

Поговорили о погоде — рано началось тепло, обменялись мнениями о недавно просмотренном кинофильме «Живой труп». Разговор снова перешел на дела в леспромхозе. Баженов сетовал, что на нижней бирже не хватает людей. Из семи бревносвалов работают только пять, сцепы простаивают.

— С рабочей силой — катастрофа, — жаловался он, обращаясь к Анастасии Васильевне. — Ждем сезонников из колхозов. Сезонники тоже нас не спасут. Неквалифицированная рабочая сила. Их быстро не сделаешь трактористами, крановщиками, машинистами. А капитальное строительство? Черепашьи темпы. До сих пор возятся с фундаментом центральных ремонтных мастерских. А строительство лесовозных дорог?

— Алеша, ты — дома, — выразительно сказала Нина.

— Хорошо, хорошо, — виновато улыбнулся Баженов.

В комнате наступило молчание. Баженов звенел ложечкой в чашке, Анастасия Васильевна допивала свой чай. В открытую форточку влетали тихие и нежные звуки музыки. В доме напротив кто-то играл на скрипке.

— Как тосклива наша жизнь, боже мой! — вздохнула Нина, облокотясь на стол и держа свои красивые руки вровень своих губ. — Дни серые, однообразные. А время летит и летит…

— Чего тебе не хватает? — ласково усмехнулся Баженов.

— Ах, Алеша, ты прекрасно знаешь, чего мне не хватает! Нормальных человеческих условий, культурных развлечений. Того, что и тебе. Но ты притворяешься, что всем доволен, а я не могу притворяться.

— Я притворяюсь? — Баженов удивленно пожал плечами. — Зачем мне, Ниночка, притворяться? Мне здесь нравится. Работа, люди… А что касается нормальных человеческих условий, извини меня, но ты несправедлива. Жаловаться нам с тобой грешно. Нам дали хороший дом, просторный, светлый, теплый. По-честному признаться, не такое уж роскошное жилье мы имели в Ленинграде. Одну комнату.

— Одну, но в Ленинграде, — подчеркнула Нина.

— Понимаю, — согласился Баженов. — Здесь нет театров, филармонии, музеев. Приходится довольствоваться радиоприемником.

— Анастасия Васильевна, посочувствуйте мне. Мой муж не хочет понять, что я погибаю от скуки, — сказала Нина тоном избалованной женщины.

Анастасия Васильевна промолчала.

— Готовил я тебе сюрприз, Ниночка, но так и быть, открою тайну, — Баженов сделал хитрое лицо. — Угадай, что я выписал тебе из Ленинграда?

— Говори, Алеша. Не люблю загадок.

Баженов поднял указательный палец правой руки вверх, торжественно произнес по слогам:.

— Пи-а-ни-но!

Баженов сиял. Он хорошо придумал. Теперь она не будет вечерами скучать. Он так любит слушать ее игру, ее пение.

— Ты с ума сошел! Немедленно дай телеграмму, чтоб не отправляли.

У Баженова вытянулось лицо:

— Почему?

— Мы скоро уедем отсюда. Подумай, сколько будет возни с отправкой пианино в Ленинград.

Баженов с минуту сидел молча, чертил ножом по скатерти.

— Нина, мы приехали сюда надолго, — мягко сказал он.

— Но не на всю жизнь, Алеша? — Нина говорила ласково, спокойно, но Анастасия Васильевна заметила непотухающий злой блеск в ее глазах. — Я понимаю, ты хотел сделать мне приятное, но ты зияешь, я очень люблю свое пианино, а в пути его могут испортить.

— Как хочешь, — покорно согласился Баженов,

— А телеграмму пошли сегодня же.

— Хорошо.

Пока между супругами шел разговор, Анастасия Васильевна перелистывала книгу «лесного знателя» Фокеля и думала: «Лисичка. Умна, хитра. Обведет его вокруг пальца, он и не заметит. Он — воск в ее красивых лапках».

— Ради бога, вы нас извините, — обратилась Нина к Анастасии Васильевне. — Мы с мужем отвлеклись от общей беседы. Позвольте, я налью. — Она улыбалась, протягивая руку к чашке гостьи.

Анастасия Васильевна поблагодарила и отказалась.

Она попросила у Баженова «Общее лесоводство» Ткаченко и стала прощаться.

— Вы к нам заходите почаще. Без церемоний. Мне очень приятно с вами беседовать, — сказала Нина, искусно налепляя на губы улыбку.

Баженов проводил Анастасию Васильевну до калитки, пожал на прощанье руку и сказал, что он и его библиотека всегда к ее услугам.

— Надеюсь, служебные недоразумения не помешают нам быть добрыми друзьями. Я и жена всегда рады видеть вас в нашем доме.

Тяжелая связка книг оттягивала руку Анастасии Васильевны. На шоссе она немного отдохнула. Из головы не выходила чета Баженовых. Чужое счастье. А у тебя ничего нет… Не надо к ним ходить. А как же книги, беседы с Алексеем Ивановичем? Но только ли из-за бесед и книг она ходит в его дом?

Недовольство собой не покидало ее и дома.

Нина в полосатой шелковой пижаме сидела с ногами на диване, обхватив колени руками и слегка покачиваясь. Баженов стелил постель. Вдруг Нина весело рассмеялась. Баженов обернулся, держа подушку в руках.

— Что с тобой?

— Алеша, она в тебя влюблена.

— Кто?

— Царица Тамара.

— Глупости!

Баженов взбил подушку, положил на кровать.

Влюблена, Ллешка. Ты бы видел, какими она смотрела на тебя глазами, когда ты что-то читал ей у шкафа.

— Выдумщица!

Баженов взял жену на руки, отнес на кровать, заботливо прикрыл одеялом.

— Спи. Я немного поработаю.

Он зажег настольную лампу и сел за свой письменный стол.

Над лесом поплыл тягучий звон колокола. Оксана с размаху вогнала острый топор в красный ствол сосны.

— Обед, ребята! Хельвочка, хватит махать топориком!

— Оксана, убери топор. Сосна клейменная. Увидит лесничая, влетит нам по первое число.

— А я Самоцветихи нисколечко не боюсь, — задорно отозвалась Оксана на замечание подруги. — Нехай ее Куренков боится. Мастер дрожит перед лесничихой. Дрожит и очей с нее не сводит. Приворотным зельем опоила его Самоцветиха. Трава есть такая: любисток называется. — Оксана рассмеялась, показывая белые крепкие зубы.

— Выдумываешь, Оксанка. А топор убери. Зачем поранила дерево?

— А, ну ее к бесу, твою царицу Тамару. Ходит по лесу, к людям придирается: «Сучья не пожгли, пни высокие оставили, молодняк смяли».

Оксана выдернула топор. На землю посыпались красноватые кусочки коры. К девушкам подошли Тойво и Иван, сели с ними под сосной обедать. Тойво наливал из термоса кофе, а Хельви угощала товарищей калитками. Иван съел половину буханки хлеба с изрядным куском сала и завалился спать.

За просекой стоял сплошной сумеречный ельник с зубчатыми вершинами. На взгорье сонно дремал величавый красный бор. Над ним в высоком небе гуляло солнце. Молодежь расположилась на отдых в глубине лесосеки. Раскаленные лучи солнца пробивали лесной полог. Пахло лесными травами, звонко перекликались невидимые птицы. На поляне, под густыми листьями, Оксана нашла сладкие и нежные ягоды земляники. Тойво сорвал ландыш, дал цветок Хельви. Сияющие глаза девушки ласково поглядели на Тойво. По лицу ее бродила смутная улыбка. Оксана подсела к подруге.

— Как вспомню нашу Украину, Хельвочка, аж сердце заболит. Сколько ж у нас в селе садов! Возле нашей хаты — вишневый садок. Ты бачила, Хельви, як вишня цветет? На всех веточках густо-густо белые цветы. А пахнет как! Идешь по саду, аж голова кружится.

— Договор кончится, уедешь домой, Оксанка?

— Ага! — мотнула головой Оксана и легла на траву. Солнечные зайчики заскользили по смуглому лицу девушки.

Не видела никогда Хельви, как цветут вишневые сады на Украине, не выезжала она из Карелии никуда за всю свою двадцатилетнюю жизнь, но кажется ей, что краше родного края ничего нет на свете. И Тойво так думает. Она не спрашивала его, но она знает. Хельви посмотрела долгим и влюбленным взглядом на Тойво, лежавшего под рябиной. Спит. Усталость сморила и Хельви. Прилегла она возле Оксаны и задремала.

Неожиданно, словно из-под земли, вырос Куренков. Комбинезон на груди распахнут, кепка сдвинута на затылок, на квадратном лбу застыли капельки пота.

— Загораете, рябчики? Обед кончился пять минут назад. Лес вались по щучьему велению… А на собрании руками махали: мы, де, утрем нос бригаде Савинкова. Эх, вы! Глядите, как бы у самих не оказалось под носом мокро.

— Мы не слыхали сигнала, Михайла Кузьмич. В колокол не звонили, — оправдывалась Оксана, незаметно толкая ногой храпевшего Ивана.

— В царь-колокол вам звонить, что ли? — Куренков одной рукой поднял Ивана и поставил его на ноги. — Просыпайся, Иван-царевич. Жар-птицу упустишь.

Молодежь живо заняла свои места.

— Темпы, рябчики! Давай темпы! Шевелитесь, ребятишечки.

Тойво включил ток, пила плавно и послушно врезалась в мякоть ели. Вот ветви ели, отягченные смолистыми шишками, тревожно зашелестели, и дерево, словно не желая расстаться с синевой небес, медленно покидая высоту, рухнуло на землю, обрызгав траву зеленым хвойным дождем. Тревожно качает вершиной белоствольная красавица-береза. Стальная пила Тойво коснулась атласной коры, из-под топора Ивана брызнул березовый сок. Медленно, словно не веря, что жизнь ее кончена, береза падает. Пышная листва дрожит, трепещет.

— Чистая работа! — похвалил Куренков.

Голубоглазый Тойво, с нежным, как у девушки, цветом лица, ловко управляется с тяжелой пилой. Он не делает ни одного лишнего движения. Полминуты, три четверти, минута, и могучие деревья уже не жители лесного края, а обыкновенная деловая древесина. Шумит, гудит зеленый цех, редеет делянка. Все шире небо над лесом, все больше на лесосеке света, и на землю, всегда покрытую густой тенью, впервые падают солнечные лучи. Стараются молодые лесорубы. Бойко стучат острые топоры подруг. С урчаньем ползет трактор Пети Захарова, с ласковой кличкой «котик», волоча пачку хлыстов к эстакаде, на узкоколейке нетерпеливо кричит воткинский паровозик, притащивший порожняк на верхний склад. «Да-вай ле-е-ес!» На гудки паровоза бор отзывается многоголосым эхом. Испуганная шумом кукушка летит в дальний лес, где нет людей, чтобы в тишине тосковать о своем одиночестве.

Куренков успел побывать на участке второй бригады и опять вернулся на делянку Тойво. Лесная косовица идет успешно. Покорно валятся лесные великаны, подминая под себя хрупкую поросль. Делянка заметно редеет. «Рябчики» Куренкова давали темпы. Неустанно стрекотала пила Тойво, ухала земля под ударами валившихся деревьев, дробно и звонко перекликались топоры сучкорубов. Участок Куренкова шел в леспромхозе первым. Куренков был болезненно самолюбив, и когда его обгоняли «дружки-мастера», он чаще, чем обычно, наведывался на их участки, внимательно присматривался к работе, учил своих лесорубов новым приемам валки, обрубки сучьев, обсуждал с ними, как экономить время, наращивать темпы в работе. Его участок незаметно подтягивался и вновь вырывался вперед. В такие дни Куренков был особенно щедр, и вся его зарплата и премия, что составляло довольно круглую сумму, уходила на «пиры», куда приглашались «мастера-дружки», которые откровенно завидовали ему. У Кузьмича, мол, тракторы не выходят из строя, рабочие не прогуливают. Любомиров ему благоволит. К нему и парторг на участок чаще наведывается, и председатель рабочкома, и главный инженер. Куренков любил выпить, но на работу приходил всегда вовремя, трезвым и требовал от лесорубов порядка и дисциплины. К бригаде Тойво он питал отеческую нежность. «Рябчики» его никогда не подводили.

Не видел за деревьями Куренков, как с тыла приближалась к его делянке Анастасия Васильевна. Она шла по вырубке. Кучи веток, кроны сосен, как отрубленные гигантские головы с пышной шевелюрой, сломанные рябиновые кусты и, куда ни глянь, раздавленные сосенки и елочки. Зачем понадобилось лесорубам так зверски уничтожать молодняк? Ох, этот Парфенов! Не проследил вовремя за работой лесозаготовителей. И как у него поднялась рука принять такую вырубку? Крепко сжала рот Анастасия Васильевна, недобро сверкнули зеленые глаза из-под нахмуренных бровей.

Куренков заметил лесничую. Рука мастера машинально подтянула застежку «молнию» на комбинезоне. «Эх, не вовремя идешь сюда, моя желанная! — беспокойно подумал он. — Лучше бы сторонкой прошла, «лесная орлица». В поселке он сам искал с ней встреч, но в лесу тщательно избегал ее: так работалось спокойнее.

— Команда, к порядку! Хозяйка лесная жалует. Чтоб мне ни сучка, ни задоринки!

И вдруг, сердито выкатив глаза, Куренков закричал Тойво:

— Что ты делаешь, бестолковщина!

На лице Тойво отразилось изумление. Уж не ослышался ли он?

— Не трожь! — Куренков даже попридержал пилу, боясь, как бы вальщик не смахнул хлипкое дерево, жавшееся к вековой сосне.

Тойво пожал плечами. Он все время убирал «мелочь». Все вальщики расчищают рабочее место. Раньше мастер ничего не говорил, а сейчас вдруг рассердился.

— Постарайся, голубок, не смять мелкоту, будь она неладна! — попросил Куренков.

Тойво пристроил пилу у корня дерева, оставив жизнь его потомству. Куренков одобрительно крякнул, когда спиленное дерево грохнулось на землю, не задев своего слабого детеныша. Пусть лесничая успокоится. Молодняк Куренков бережет. Вдруг он коршуном метнулся к поверженной сосне. На рыжей коре чернело клеймо. Словно не доверяя своим глазам, Куренков потрогал его рукой.

— Куда ты смотрел! — гневно обрушился он на вальщика. — Семенник подрезал, крот слепой!

— Случайно, Михайла Кузьмич. — Тойво виновато опустил голову.

Гнев Куренкова сменился отчаянием.

— Убил! Без ножа зарезал. Мать честная! Прямехонько к нам идет. Она меня сейчас живьем проглотит. Берись за пилу поживее! Чего уставился на клеймо, как баран на новые ворота?

Тойво молча перенес пилу к соседнему дереву. Куренков растерянно посмотрел на мелькавший среди деревьев оранжевый платок, наступил сапогом на злополучное клеймо и загрохотал на всю делянку:

— Иван, подруб делай ниже! Ниже, тебе говорю! Чтобы мне расщепа не было!

С Анастасией Васильевной Куренков поздоровался с притворной радостью, но с плохо скрытой растерянностью в глазах.

— Настасья Васильевна, ты, что солнышко ясное в летнюю пору: рано поднимаешься, поздно ложишься. Устали не ведаешь. Обходишь владения свои богатые? Твой помощник Гаврила Семенович тоже старается, но, как говорится, свой глаз — алмаз. Я сам не люблю в чужие очки глядеть.

Говорил Куренков ласковым, рокочущим баском, а сам все крепче нажимал сапогом на клеймо, словно оно могло вырваться на волю.

— Не знаете, где Парфенов?

— Утречком был здесь, Настасья Васильевна.

— Пьян он был, что ли, когда принимал от вас вырубку за кряжем?

— Напраслину возводишь на нашего брата, Настасья Васильевна. Пеньки оставлены в меру, семенники обошли, маленько, разве, подрост помяли.

— Маленько? Весь молодняк вытоптали. Варвары вы…

— Экое слово ядовитое отыскала, — обиделся Куренков. — Какие же мы варвары? — Он повернулся к ней всем корпусом, сдвинув сапог с клейма, но тотчас же поспешно принял прежнее положение. Он видел, как лесничая шевельнула бровями и окинула его с ног до головы взглядом, и, как ему показалось, довольно подозрительным. От волненья его пот прошиб. «Неужто приметила? Скажет: «Уберите ногу с клейма!» — и перед рабочими начнет честить. Пронеси, господи! И что за женщина! Дома приветливая, ласковая, а в лесу — гроза!»

Покашливая, Куренков искал трубку в карманах, больше всего опасаясь встретиться глазами с лесничей.

— Крушите все подряд. Как браконьеры.

Куренков ослышался, приняв слово «браконьеры» за «бракоделы» и не на шутку обиделся за честь своего участка.

— Мы бракоделы? Неправда твоя, Настасья Васильевна. Сама знаешь, первыми идем по качеству древесины. Самый высокий выход у нас. Ученые из Ленинграда наш участок изучали. Стало быть, не лыком мы шиты, работаем не тяп-ляп. На высоком уровне стоим.

— А ученые не записали, сколько леса загубил напрасно мастерский участок Куренкова? — повысила голос Анастасия Васильевна. — Идите сюда. Посмотрите на плоды вашей работы.

Тойво и Иван приостановили валку, перестали стучать топоры девушек. Любопытная Оксана подобралась поближе и не сводила глаз с мастера и лесничей. Ее удивляла поза Куренкова. Поставил ногу на поваленную сосну и как-то сбоку поглядывает на лесничую.

Анастасия Васильевна подняла тоненькую елку, которую спилил Тойво, расчищая рабочее место. Ветки деревца зашевелились, как живые, сломанными костями белела древесина на месте сруба. Молча, не выпуская из рук елки она смотрела на лесорубов укоризненно и осуждающе. Тойво, опустив глаза, трогал носком сапога пильный кабель. Иван равнодушно почесывал затылок, девушки с любопытством поглядывали на мастера.

— В лесу да плакать по хворостинке, — виновато начал Куренков и умолк. «Слава богу, клейма не заметила. Скорее бы ушла». Нога у него затекла, но он боялся сдвинуть сапог с клейма и не шевелился. Но вдруг его осенило. Он сел на клеймо, с наслаждением вытянул затекшую ногу и не спеша стал набивать трубку табаком, следя глазами за лесничей.

Анастасия Васильевна подошла поближе к молодежи.

— Товарищи! Михайла Кузьмич не понимает, что рубить вот такие деревца, значит сознательно вредить нашему лесному хозяйству. Посмотрите на делянку. Сколько вы напрасно погубили подроста! Зачем вы это сделали? И как ваша рука поднимается на молодые деревья, верную смену старого леса? Разве вам все равно, будет ли здесь шуметь через двадцать-тридцать лет новый лес или раскинутся мертвые земли? Вы же комсомольцы, передовые лесорубы, вы не можете оставаться равнодушными к судьбе леса. Тойво и Хельви, вы родились в Карелин, работаете в родных лесах. Ваши товарищи: Иван и Оксана приехали издалека. Вы объясните им, научите их беречь молодой лес. Михайла Кузьмич очень хороший мастер, уважаемый в леспромхозе человек, но дальше «кубиков» он ничего не хочет видеть. Давайте вместе беречь и растить молодой лес. Это большое государственное дело, друзья!

Куренков обрел дар речи только после ухода Анастасии Васильевны. И кто придумал назначать в лесничие таких ядовитых баб! Его, Куренкова, перед молодежью вздумала отчитывать. Вроде он сам без понятия. Он оставил, наконец, злополучную сосну, сунул нераскуренную трубку в карман и напустился на молодежь.

— Слыхали? За вашу несознательность мастера бьют по шее. Совестно за вас. Вы не детки малые, несмышленыши, чтоб без разума ломать, ломать все, что под руку попадается. Чего уставились? На лбу у меня нету узоров. Идите, работайте, да глядите в оба, чтобы ни одной царапинки на семенниках, и мелкоту не крошите. Не позорьте своего мастера, не кладите пятно на участок.

Молодежь обиженно молчала. Разве они плохо работают? Никто не виноват, что деревья при спиливании валятся на землю и крошат молодняк.

— Михайла Кузьмич, — осмелился Тойво. — Вы сами говорили: «Лес по дереву не плачет».

— Соображай, голова! — зыкнул мастер на вальщика. — Дерево дереву — рознь. Убери семенники, еще как лес заплачет.

Куренков ушел на склад. Тойво обошел старую ель вокруг. Клейма нет, можно спокойно пилить.

— Как придет, так и расстроит Михайла Кузьмича, — сердито сказала Оксана, берясь за топор. — Чтоб ее черти взяли! Ведьма киевская. Носится по лесу на помеле. Что она говорила? Беречь лес? Мы завербовались рубить, а не беречь. Нехай своим лесникам приказывает, мы у нее не нанимались.

Оксана надвинула платок на брови. Проклятые комары совсем замучили. Руки Оксаны в кровавых расчесах, в мозолях от топора. Нелегкий труд у сучкоруба. Дрожит под топором сосна, летят срубленные сучья, сыплется хвоя. Движется Оксанин топор от комля к вершине. На пути — хлипкая сосенка, царапает лицо девушки, лезет в глаза. Взмах топора, и сосенка ложится на груду сучьев.

— Оксанка, зачем ты ее срубила?

Оксана разрубила деревцо на части.

— Нехай лесничиха разбирается, где сучья, где деревцо.

— Бессовестная! Если еще раз так сделаешь, ты мне не подруга. — Голос Хельви дрожит, руки наносят неверные удары топором по сучьям старой ели.

— Ну, и не надо, — зло отзывается Оксана. — Милуйся со своей лесничихой. Что мне очи повыкалывать об ту сосенку? Лицо поцарапать? — Удар топора, хруст, и второе деревцо летит на груду сучьев.

Хельви возмущенно смотрит на подругу.

— Мешало?

— Да, мешало! — вызывающе бросает Оксана.

На глазах Хельви навертываются слезы. Как легко Оксана отказывается от дружбы! Зачем она на зло лесничей губит деревца? Просила же их Анастасия Васильевна беречь молодняк. Хельви жаль молодые елки и сосны. Лесничая сказала: «Не будете беречь подрост, раскинутся мертвые земли по всей Карелии». Мертвые земли… Ни леса, ни птиц, ни цветов, ни ягод. Оксанке все равно. Она вербованная. Кончится договор, уедет на свою Украину, в родное село, где цветут вишневые сады…

Оксана смягчается при виде расстроенного лица подруги: ей тоже не хочется терять дружбу.

— Чудачка ты, Хельви. Чего губы надула? Я ж рублю только те, которые мешают. Вот эту елку я ж не тронула. На беса мне ее рубить, силы тратить, она мне в очи не лезет.

Конечно, Оксана хитрит: елка ей мешает, но она сумела ее обойти. Хельви молчит, Оксана продолжает рубить. Сучья и ветки так и сыплются из-под ее топора. Оксана — лучший сучкоруб в леспромхозе. Острый топор Хельви обрубает лапы замшелой ели, старой жительницы дремучего леса. Тяжелые ветви примяли тоненькую елочку. Хельви освобождает деревцо. Елочка расправляет веточки и стоит такая пушистая, веселая, что у Хельви пропадает желание сердиться на подругу.

— Погляди на елочку, Оксанка. Мы уйдем, а она останется. Будет себе расти и расти…

— А что ей еще делать? — отзывается Оксана, голос у нее насмешливый, но мирный. Она довольна, что ссоре — конец.

Тойво сумел спилить старую ель, не трогая ее детенышей. Но когда он подошел с пилой к очередному дереву, окруженному кольцом молодняка, он, не задумываясь, срезал два деревца — они ему мешали. Спиленное дерево при падении поломало еще два подростка. Пришел за хлыстами трактор. Стальной трос петлями сжал больше десятка стволов, стянул их в пачку, а когда машина потянула за собой хлыст, от лесной семьи не осталось и следа.

Баженов сидел за столом, подперев голову руками. Лицо его выражало тяжелую думу. Нина стояла у окна, как изваяние, устремив глаза на сосны, в беспорядке толпившиеся в усадьбе. Густое пламя заката обливало деревья и розовые валуны, разбросанные по усадьбе. Гранитные глыбы вызвали у Нины новый прилив раздражения. Стариться в этой глуши? Нет, нет…

Нина подошла к мужу и ласково погладила его волосы.

— Алеша, пойми… Не могу я здесь больше жить. Не могу!

Баженов молчал.

— Подумай, дорогой. Жизнь так коротка. Зачем же нам хоронить себя в глуши? Ты приехал сюда добровольно, партия тебя не посылала. Ты ничем не рискуешь, если оставишь леспромхоз. Скажешь, что тебе нужен город, консультация ученых. Ты умница, сумеешь без осложнений и последствий покончить здесь со всеми делами. Что мне тебя учить, ты сам знаешь.

В открытое окно ворвалась песня, переборы баяна. Нина сморщилась, как от зубной боли. Бог мой, когда же, наконец, она не будет слышать песен горластых лесорубов, визг гармошки? Нина прикрыла окно, задернула занавески.

— Алеша, если ты сейчас не сможешь устроить с отъездом, я подожду. Месяц, два… Хорошо? Ты мне обещаешь?

Баженов, не поднимая головы, сказал:

— Ничего не могу обещать.

Злые слезы навернулись на глаза Нины. Неужели она не сумеет подчинить его себе?

— Алексей, или мы уедем, или… расстанемся.

Баженов вскинул на жену глаза.

— Подумай, что ты говоришь!

Нина отвернулась, прижала платок к глазам, всхлипнула.

— Я для тебя всем пожертвовала, а тебе дороже всего твои дела…

— Нина, пойми меня правильно, — осторожно начал Баженов. — Я знаю, тебе очень хочется в Ленинград, но я не могу все бросить и уехать.

— А твое изобретение? Сколько ты бьешься над ним? Погребицкий зовет тебя в город, чтобы помочь.

— Я буду работать над машиной здесь.

— Ты не думаешь обо мне!

— Ты несправедлива, Нина. Ты знаешь, как много ты значишь в моей жизни.

— Если ты меня любишь, уедем.

— Нина, будь благоразумна. Давай поговорим серьезно.

— Я для тебя ничего не значу. Ты обо мне не думаешь… Я не могу здесь больше жить…

Она упала на диван и заплакала.

Баженов сел возле нее, ласково погладил ее по голове. Она прижалась мокрой щекой к его ладони и затихла. Баженов сидел не шевелясь, слегка откинув голову, напряженно думал. Нина приподнялась, обвила его шею обнаженными руками, прижалась головой к мягкому шелку косоворотки. Баженов обнял ее.

— Мы уедем… Уедем, да?

Она знала, если муж скажет «да», потом он не откажется от своего слова. Ей нужно было получить его согласие сейчас, в эти минуты, когда он был размягчен ее слезами.

— Ты согласен, я чувствую, Алешенька. Мягкими губами она крепко поцеловала его в губы.

— Нина, ты умная, хорошая, ты поймешь…

Глаза Баженова просили, умоляли. Она оттолкнула его, встала перед ним, сказала резко:

— Хорошо! Я уеду одна. И сына заберу с собой.

— Нина!

— Я все сказала, — холодным, жестким голосом проговорила Нина и вышла.

Баженов долго сидел, облокотясь на колено, курил и тупо глядел в пол.

Поздно вечером Нина стелила ему на диване с каменным лицом, с крепко стиснутым ртом, чужая, враждебная. Она раздевалась, заслонив ширмой кровать. Баженов слышал, как падала на стул ее одежда, потом скрипнула кровать, и все затихло. Он знал, что она лежит с открытыми глазами и ждет в настороженной тишине его слов. Знал и молчал, мучительно желая, чтобы она заговорила первая. Молчала комната, улица. Баженову показалось, что жена застонала. Он приподнялся на локте, прислушался. Тихо. «Завтра мы поговорим спокойно. Она поймет», — подумал он, не представляя себе жизни без нее и сына.

Утром Нина, не проронив ни слова, стала укладывать вещи в чемоданы.

Вечерами Баженов старался подольше задерживаться в конторе или на курсовой базе. Вот уже скоро месяц, как уехала жена, не простившись с ним. «Если я и сын тебе дороги, бросай свой леспромхоз и приезжай в Ленинград. В Хирвилахти я никогда не вернусь. Запомни.» Какие у нее были холодные, почти враждебные глаза, когда, садясь в вагон, она в последний раз посмотрела на него. Генка плакал: «Не хочу к бабушке. Хочу с папой». Поезд ушел, а в ушах Баженова еще долго звучал Генкин плач. После работы Баженов возвращался в дом со стесненным сердцем, включал свет и встречался с глазами сына. Генка смотрел на него со всех стен. Вот он совсем малыш: пухлые щечки, волосы колечками. Нинина надпись на карточке: «Нашему дорогому пупсику восемь месяцев». Вот Генка на деревянной лошади, Генка на пыжах, Генка — черкес. Баженов тяжело опускался на диван, тоска овладевала им. Он убрал со стола портрет Нины, спрятал вышитые ею диванные подушечки, на которых она валялась целыми днями с книжкой в руках. Он всячески избегал расспросов о семье. Соседка — жена главного механика — маленькая татарка с сияющими черными глазами и угольными волосами, изредка приходила к нему с тремя мальчиками-сыновьями и звала его в гости. Баженов мягко отказывался, но женщина повторяла каждый раз одну и ту же фразу: «Моя муж велела. Зачем обижаешь?» Она спросила о Нине и неодобрительно зацокала: «Це, це, це… Совсем уехал? Нехорошо, ай нехорошо»…

Иногда Баженов приходил к механику, сажал его малышей на колени, испытывая острую тоску по Генке. Он умолял Нину вернуться, но она не отвечала на его письма. Раньше он торопился поужинать и сесть за работу, хотя Нина и ворчала на него, что он только и знает свою машину, сейчас ему никто не мешал, но машина опротивела ему. Чертежи покрылись слоем пыли, тушь побурела.

Он ложился на диван, курил папиросу за папиросой, думал, вспоминал прошлое. Семь лет семейного счастья. Семь… Быстро пролетели годы. Нина… Его любовь, молодость, радость, чистота, надежды. Он любил ее задолго до того, как осмелился сделать ей предложение. Теща не взлюбила его с первого дня: она благоволила Погребицкому. Баженову было душно в квартире жены. Теща берегла съеденные молью гобелены, ковры, старинную мягкую мебель с продавленными и звеневшими на все лады пружинами, картины — безвкусную мазню неизвестных художников. Иногда ему казалось, что он по ошибке попал в этот дом. Когда он принес молодой жене диплом лесоинженера, теща сказала за вечерним чаем, прошивая его острыми, колючими глазками: «Надеюсь, вы не испортите Ниночке карьеру?» Баженов поставил на блюдце чашку с изображением франта в белом парике и малиновом камзоле, целующего руку девицы в пышных фижмах, — и спросил, как понимать ее слова. «Я не позволю увозить Нину в лес. Разве только через мой труп!» Баженова так и подмывало сказать этой старой, встрепанной вороне, что она и так похожа на труп.