Хозяйка леса

— Распутывать узелок надо начинать с треста, — немного помолчав, продолжал секретарь. — Если святозерский лес — защитный, как говорят ваши лесники, то логически рассуждая, рубить его можно только по недомыслию. Как я себе представляю эту историю? Нашему инициативному Николаю Алексеевичу приглянулся святозерский лесок. Он не откладывает дела в долгий ящик, подает такую соблазнительную мысль тресту и трест начинает действовать. Вот здесь бы и стать на дыбы управлению лесного хозяйства, а оно почему-то проявило пассивность. Отсюда все и пошло. Одним словом, во всем этом деле надо разобраться. В Петрозаводске я попробую все выяснить.

— Любомиров уже начал валку, — заметил Кованен.

Секретарь продолжал:

— М-да… Торопится наш Николай Алексеевич… Но дело не в одном Любомирове, не в одном леспромхозе и не в одном нашем районе. Если трест получил бумагу на Святозеро, то почему бы ему не получить на другие участки: дорожка проторенная!

Он встал, взял со стола портфель: — Ты хорошо сделал, что приехал. Я постараюсь срочно выяснить положение со Святозером. А сейчас прошу извинить меня: поезд через час, я должен еще зайти домой.

Они вместе вышли на улицу.

— Ждите моего звонка, — сказал секретарь, на прощанье пожимая Кованену руку. — А лесники ваши — молодцы! — прибавил он и легкой походкой направился к своему дому.

В это утро Рукавишников был неласков со своей Валюшей. Не шутил, но подтрунивал добродушно, как обычно, а сердился и ворчал за столом: рыбу недожарила, картофель переварила. Явно придирался к жене Василий Васильевич. А когда она сделала попытку убрать с полки и вынести в кладовую партизанское снаряжение мужа: старый котелок, фляжку, ржавый нож и компас, — рявкнул на всю избу:

— Не трожь!

Бойкая и языкастая Валентина Карповна присмирела. Что стряслось с ее Васенькой? Против обыкновения она даже не спросила, когда он вернется домой, робко подала холщевую сумку с едой и только вздохнула. Васенька пошел со двора, не оглядываясь.

Пока Рукавишников добирался до лесничества, Анастасия Васильевна побывала у Кованена. Парторг только что вернулся из района.

— Как же нам быть? — упавшим голосом спросила она, когда он ей сказал: «Пока ничего определенного не могу сказать. Придется подождать…»

О разговоре с секретарем райкома Кованен не говорил.

Анастасия Васильевна бросилась искать Баженова. У мастерских Баженов встретил ее со спокойной приветливостью:

— Ну зачем так волноваться? На вас лица нет.

Из ворот мастерской выполз трактор, гремя гусеницами по каменистой земле. Тракторист Петя Захаров — «мой консультант», как ласково называл его Баженов, — махнул кепкой, широко улыбаясь. «На Святозеро, к Куренкову», — подумала Анастасия Васильевна, глядя вслед трактору, и сердце ее сжалось.

— Николай Алексеевич просил меня поговорить с вами, — мягко сказал Баженов.

— О чем?

Имя Любомирова вызвало в ней ожесточение.

— Об отводах, — почти ласково ответил Баженов.

Анастасия Васильевна от возмущения задохнулась:

— И вы говорите мне об этом? Как вам не совестно? Пусть Любомиров, но вы… вы пишете диссертацию о лесе.

— Анастасия Васильевна, я не хочу с вами ссориться из-за путаницы в головах ученых-лесоводов. Ваша лесная наука не сказала твердого слова о защитном лесе. На совещании мы с вами были вместе.

— Но мы не слышали на совещании: «Рубите запретный лес». Есть закон, а вы обошли его и радуетесь. Как я вас ненавижу за предательство!

Анастасия Васильевна резко повернулась и пошла по дороге.

— Какое предательство? — крикнул ей вслед Баженов.

Она не оглянулась. Она кипела от негодования. Да, он предатель. Сколько вечеров они провели вместе, сколько книг она перечитала о лесе с его пометками. Он помогал ей готовиться к экзаменам, он знал не меньше преподавателей института лесного хозяйства, знал и спокойно пошел с топором на Святозеро…

…Все сотрудники лесничества собрались в конторе и ждали, что она скажет. Коля отложил в сторону пачку счетов, дядя Саша теребил усы, бормотал: «Ну и оказия! Поди, рассуди!» Рукавишников угрюмо раскуривал трубку. Употреблял он курево редко, и тех случаях, когда его обуревали тяжелые думы. Была у объездчика своя печаль. Жаль ему было святозерский лес, как память о минувших партизанских днях. «Зеленый друг» был верным союзником в борьбе с оккупантами. А где лучше всего охотиться? Водятся в святозерской чаще медведи, рыси, волки, лисицы, много белок, боровой дичи.

— Что будем делать, товарищи! — задала вопрос Анастасия Васильевна.

— Споем Святозеру «вечную память» и разойдемся, — усмехнулся Парфенов.

— Смеешься, Гаврила? — Рукавишников сердито застучал трубкой по столу, выколачивая пепел.

— Плакать что ли? Леспромхозу до нас дела нет. Помогли ваши пламенные речи, Анастасия Васильевна? Плетью обуха не перешибешь. Пусть голова болит у Зайцева. На то он и наш вождь. Мы — синцы в колеснице.

— Говоришь как по писаному. И вашим и нашим, — заметил Рукавишников.

— Я сам по себе, — огрызнулся Парфенов. — Не делайте из-за пустяков шума.

— Святозеро — не пустяковина! — вскипел Рукавишников. — Ты леспромхозовским низко кланяешься. Кабы твоя воля, весь лес подарил бы им, поднесли бы только чарку.

Парфенов побагровел:

— Ты меня не оскорбляй! Подхалимаж — твое призвание.

— Помолчите вы, петухи! — прикрикнул дядя Саша на бывших друзей. — Эх, Гаврила Семенович, чужак ты в нашей семье лесной. Сила наша — в мире да согласии. — Лесник с тоской поглядел в окно. — Мы грыземся промеж собой, а там, знай себе, валят заветный лесок, и взятки с них гладки. Мой обход, братцы. Оставят одни пеньки, карауль, дядя Саша. Да неужто не найти управы на них? Пошлем жалобу в центр, там разберутся. Виноватых по головке не погладят.

Рукавишников махнул рукой:

— Время не терпит.

— Всей артелью подпишем, — продолжал лесник, увлеченный своей мыслью.

— Я предлагаю послать телеграмму на имя Председателя Совета Министров, — сказала Анастасия Васильевна.

— Это дело! — оживился Рукавишников.

— Пиши, Настасья Васильевна. Заявляй от всех нас, — оживленно поддержал их дядя Саша.

Люди обрадовались, в сердца вселилась надежда. Парфенов сидел в стороне и хмуро глядел на товарищей, сгрудившихся вокруг лесничей, потом встал и подошел к столу.

— Так вот, — начал он, и все обернулись к нему, — заявляю официально: я человек дисциплинированный и действовать через голову директора Зайцева не стану. Прошу мое личное мнение записать в протокол. А сейчас я отправляюсь в лес, на свой пост.

Парфенов быстро вышел из конторы, сопровождаемый возмущенными взглядами сотрудников.

Вечером звонил Зайцев и распекал Анастасию Васильевну за то, что она не оформила отводы у Святозера. Она сказала ему о телеграмме. Зайцев потерял дар речи. Анастасия Васильевна различила только одно слово «своеволие».

Парфенов втайне торжествовал. Заварила кашу лесная королева — пусть одна и расхлебывает.

Из Крутогорска полетела телеграмма в Петрозаводск на имя начальника Главного управления. Зайцев предупреждал «о своеволии» Самоцветовой и просил принять во внимание его непричастность к «скандальной истории».

Телеграфистка под «большим секретом» поведала своей подруге Стрельцовой о жалобе лесничества «самому Председателю Совета Министров на нашего Николая Алексеевича».

Стрельцова всполошилась:

— Клапечка, умоляю, подожди передавать телеграмму. Десять минут, крошу у тебя.

Добровольный курьер Нюша вихрем помчалась отыскивать Любомирова. Красные ленточки Нюши замелькали в депо, на нижней бирже, в мастерских, на лесопилке. Быстроногая девчонка настигла Любомирова в диспетчерской.

— Получай, синичка, и лети обратно. Скажи: скоро буду. — Любомиров насыпал в Нюшину ладошку леденцов, которыми сам любил лакомиться.

Почта напротив конторы. Стрельцова зашептала в окошечко телеграфа:

— Кланечка, только пять минут. Николай Алексеевич идет.

Дежурный диспетчер и Любомиров встревожены. На Отраду давно ушел порожняк за хлыстами, пора бы ему вернуться, а сигналов никаких нет. Отправлять в лес очередной состав нельзя: дорога в одну колею с разъездами.

— Расписание летит к черту! Куда он запропал? Звони, — теребил Любомиров диспетчера — высокого парня в синей куртке с маленьким спортивным значком на груди.

Наконец-то долгожданный звонок! Диспетчер прижимает к уху кружок телефонной трубки, слушает, и у него вытягивается лицо.

— Крушение, Николай Алексеевич!

— Что?! — Любомиров вырывает трубку у диспетчера.

Да, верно, состав с древесиной сошел с полотна.

К счастью, человеческих жертв нет.

— А паро-воз! Паро-воз! — надрываясь, кричит Любомиров в трубку.

Ему отвечают, что неизвестно: цел ли паровоз, или поврежден.

— Шляпы! Куда смотрели, когда шили ус! — возмущается Любомиров, и в адрес строителей лесной дороги из уст директора сыплются крепкие выражения.

Депо рядом. Любомиров бежит туда, и через пятнадцать минут Сергей выводит из депо начищенный до блеска мотовоз. Любомиров сидит в кабине с лицом встревоженным и злым.

К диспетчерской, сломя голову, бежит Нюша.

— Дяденька Ко-оля! Дяденька Ко-о-ля, тетенька Аня велела…

Мотовоз трогается. Тоненький голосок Нюши тонет в частом стуке колес мотовоза. Нюша, чуть не плача, возвращается в контору.

Любомиров вернулся домой лишь поздно вечером, злой и усталый. На Отраде скапливалась древесина, а вывозку можно будет начать только завтра, когда закрепят ус, иначе опять авария.

— Коля, тебя Анна Корнеевна дожидается, — сказала жена, снимая с него пиджак.

— Пусть подождет. Давай умываться, — проговорил Любомиров.

Жена торопливо подала ему мыло. Пока он гремел умывальником, она с полотенцем в руках стояла возле него с выражением покорной готовности на лице, поблекшем прежде времени. С утра до вечера она возилась по хозяйству, мыла, стирала, чистила, скребла. Антонина Григорьевна редко показывалась в клубе или на улице. Даже в праздничные дни у нее всегда находилась работа в большом доме, где шумела, кричала, плакала и смеялась орава ребятишек.

— Коля, ты не забыл: Анна Корнеевна ждет, — напомнила Антонина Григорьевна мужу, принимая от него мокрое полотенце.

— Подождет. Давай есть. Я голоден, как волк.

Антонина Григорьевна носила из кухни тарелки и молча ставила перед мужем.

— Не греми! — поморщился Любомиров и посмотрел на жену. Антонина Григорьевна вышла из комнаты, тихо притворив за собой дверь. Любомиров думал о том, — успеют ли рабочие за сутки отремонтировать узкоколейку. Тяжелый выпал день. На дороге — авария, у Савинкова сломался трактор. План трещит, а тут еще приходится снимать рабочих с лесозаготовок на прокладку усов: дороги надо строить летом по талой земле. Сколько забот, голова трещит. Куренков начал валку леса, пока там все в порядке, но эта Самоцветова отказалась делать отводы. И даже Баженов не сумел ее уговорить. Ладно, обойдется без лесничей, после валки Зайцев оформит все честь по чести. Зря Кованен шумел на бюро…

Любомиров зевнул, поскреб пятерней мохнатую грудь. Жена за ширмой тихонько баюкала ребенка, ласково и полусонно пела что-то про «серенького котика». Ребенок заплакал и тотчас же затих. Умолкла и колыбельная.

— Тоня, — тихо позвал Любомиров жену. — Дай переодеться. И стели. Спать хочу.

Любомиров на ходу стянул рубашку, открыл дверь в соседнюю комнату и тотчас же попятился. В кресле сидела Стрельцова с книгой в руках.

— Виноват, — пробормотал Любомиров, отступая за дверь.

— Я же тебе говорила, Коля…

Антонина Григорьевна торопливо набросила на плечи мужа пиджак.

— Председателю Совета Министров? — переспросил Любомиров, потемнев лицом, когда Стрельцова сказала ему о телеграмме.

— Да, да, Николай Алексеевич, — испуганно и возмущенно подтвердила Стрельцова. — На такое только Самоцветова и способна. Парфенов пытался ее образумить, но разве эта зазнайка считается с людьми?

— Вот что придумала, — тихо проговорил Любомиров, не слушая секретаршу.

— Я просила Кланю не отсылать, подождать, пока вы вернетесь из лесу.

— Что не отсылать? — очнулся Любомиров.

— Телеграмму, Николай Алексеевич.

— Вы с ума спятили? — заорал Любомиров, багровея от гнева. — Да вы понимаете, что это такое?

Стрельцова растерянно заморгала ресницами:

— Николай Алексеевич, я думала… Я считала… Я полагала — так будет лучше для вас… для нас…

— Ваше дело работать, а не думать за меня!

Любомиров стукнул кулаком по столу. Синяя ваза с цветами опрокинулась, залила плюшевую скатерть.

— А, черт! — Любомиров выбросил цветы в окно, ваза скатилась на пол и разбилась.

— Николай Алексеевич, успокойтесь, — робко начала Стрельцова. — Кланя отказалась ждать. Телеграмма ушла в Петрозаводск в тот час, когда вы уехали в лес на место аварии.

— Отказалась? — недоверчиво переспросил Любомиров.

— Да, да! — Стрельцова закивала завитой головой. — Наотрез отказалась: «Не могу, не имею права, за это судят».

— Гм… Отказалась, говоришь? — Любомиров тяжелым взглядом окинул свою верную помощницу. — Твоя близкая подруга, говоришь? Твоя Кланя — честный работник. Бери с нее пример.

— Николай Алексеевич, — голос Стрельцовой задрожал от обиды. — Я старалась для вас…

Любомиров, не обращая внимания на гостью, принялся ходить по комнате. Под ногами захрустели осколки вазы. Стрельцова ушла, обиженная.

За стеной послышался тихий и ласковый голос Антонины Григорьевны: «Спи, маленький, спи, мой котик серенький…»

Любомиров опустился на стул у открытого окна, выходившего в небольшой дворик — палисадник с густо разросшимися кустами черней смородины. В комнату неслышными шагами вошла жена. Любомиров не обернулся.

Антонина Григорьевна, потихоньку вздыхая, собирала с полу осколки фарфора. Ваза свадебная. Жалко. Напомнить Коле, что сегодня двадцать лет, как они поженились? Вазу подарила Колина покойная мать в день свадьбы. Нет, мужу не до того. Расстроила его Анна Корнеевна какой-то телеграммой. Подойти к мужу, спросить, что случилось, Антонина Григорьевна не решалась. Коля не ответит, не любит он, когда она заговаривает о его делах. Конечно, он прав. Что она понимает?..

Антонина Григорьевна взглянула на сутулую спину мужа, на поникшую седую голову, и сердце ее сжалось. Нелегкая у Коли жизнь. С утра до вечера на работе, как заведенный, каждый день неприятности, домой редко приходит в хорошем настроении. В отпуске не был. Не бережет себя. А года немолодые…

— Коля, ты бы лег. — Антонина Григорьевна робко положила руку на плечо мужа. — И не расстраивайся так… Не знаю, что у тебя, но мне на тебя больно глядеть.

Любомиров тяжело поднялся, устало вздохнул:

— Да, пожалуй, пора на отдых.

Под его сапогом хрустнул осколок. Любомиров взглянул под ноги, раздраженно сдвинул брови:

— Что за черепки по всей комнате?

Жена тихо отозвалась:

— Ваза свадебная. Ты разбил. Сегодня двадцать лот…

— Двадцать лет? — повторил Любомиром, наморщив лоб. — Жена смотрела на него с грустью и укором, — Ах, да! — воскликнул Любомиров виновато. — Извини, Тоня, за вазу и плохую память.

Он ласково взял жену за плечи, посмотрел в ее усталые глаза и вдруг ему так ясно представился день свадьбы, как будто это было вчера, и она, Тоня, его невеста, в легком белом платье с сияющими глазами, с толстыми косами и он, бравый, сильный парень, только что отслуживший в армии свой призывной срок.

— Да-а… Стареем мы с тобой, жена… Двадцать лет… Когда они успели пролететь, а?

Антонина Григорьевна тихо заплакала, прижимая голову к груди мужа. Он слышал, как гулко бьется ее сердце, и нежно гладил ее волосы с серебряными нитями на висках. Антонина Григорьевна была счастлива этой редкой и грустной лаской.

Ночью она часто просыпалась. Она слышала, как муж ворочается на своей кровати за перегородкой, вздыхает, чиркает спичкой, курит.

Утром Любомиров встретился с Кованеном на узком тротуарчике против конторы. Кованен сказал о поездке в райком. Любомиров потемнел лицом, но ни слова не произнес.

— Николай Алексеевич, подождем до вечера.

Любомиров смотрел в сторону диспетчерской: рабочий поезд ждал отправления на Святозеро.

— Николай Алексеевич, я уверен: распоряжение отменят.

Любомиров перевел угрюмый взгляд на парторга:

— А если нет? Вы будете отвечать за срыв плана? Каждый час простоя — это кубометры древесины. Механизмы на местах, валка идет, а мы объявим перекур на полный рабочий день?

Кованен что-то хотел сказать, но директор не дал ему говорить:

— Павел Антонович, я тороплюсь. Диспетчер ждет меня. Я еду с рабочими на Святозеро.

Любомиров взглянул на свои ручные часы и широким быстрым шагом пошел по узкой утоптанной дорожке к полотну узкоколейки.

Святозерский лес стоял ощетиненный, угрюмый. Звери и птицы покидали свое вековечное убежище. Тяжело падали на землю спиленные деревья. Ухала и стонала земля. Дрожали пышные зеленые берега озера. В тревоге шумели сосны. По озеру бежала рябь. В прорубленный коридор ворвался ветер. В небе метались и сталкивались рваные дымчатые облака.

Рукавишников совершал обход дальнего участка. Он глядел на леса, прильнувшие к озеру, и вспоминал партизанскую жизнь. Вот и знакомый блиндаж — землянка. Прогнивший потолок провалился, иструхлявились ступеньки, на земляной насыпи густой щеткой разросся ельничек. Старые ели сплели тяжелые ветви над бывшим убежищем партизан. Рукавишников провел ладонью по шершавым стволам. Скоро и они падут долу. Уже долетает сюда слабое рокотанье трактора, тонкий свисток боткинского паровоза. Прощай, лес, прощай, старый друг…

В хвойном лапнике притаился глухарь. Огромная птица склонила на бок бородатую краснобровую голову с серым клювом, прислушивалась к лесным шорохам. Отшельник, древний житель глухих лесов, чуял надвигавшуюся беду.

Анастасия Васильевна приехала на Святозеро с Парфеновым и лесниками. Возле электростанции она увидела Баженова. Главный механик и Любомиров наблюдали за работой погрузочного крана. Связка бревен, поднятая краном, мягко опустилась на платформу. На эстакаде усердно трудились рабочие: разметчик, раскряжевщик, откатчики и сортировщики. Трактор сгружал хлысты, второй выползал из лесу. Да, при таких темпах работы святозерскому участку жить недолго.

Баженов протянул Анастасии Васильевне руку. Она сделала вид, что не заметила его протянутой руки, сухо ответив на его поклон. Лицо у нее было усталое, под глазами — синева, рот строго сжат, взгляд враждебный.

— Алексей Иванович, дайте нам двух рабочих для клеймения семенников. Мы сами не успеем отметить. Вот схемы лесосек.

Баженов с подчеркнутым вниманием склонился над листом ватмана, который развернула перед ним лесничая. Вычерчено тушью, аккуратно, не наспех. Цепь куртин в виде островков у самой воды и множество крестиков по участку — отдельные семенные деревья.

— Не много ли? — Баженов положил ладонь на ватман и с мягкой улыбкой посмотрел Анастасии Васильевне в лицо.

Она сердито вскинула на него глаза:

— Вы еще торгуетесь?

— Пожалуйста. Я согласен, — миролюбиво кивнул головой Баженов. Синяя бумажная куртка и простые сапоги делали его похожим на заправского лесоруба.

Дядя Саша процедил сквозь зубы, не глядя на инженера:

— Погодите маленько, орлы залетные! Подвяжут вам крылья.

Подошел Любомиров, поздоровался с лесоводами, мельком взглянул на схемы и, подозвав проходившего мимо Куренкова, приказал ему выделить рабочих.

— В полное распоряжение Анастасии Васильевны, — подчеркнул директор. В его голосе звучала наигранная доброжелательность, но в глубине глаз таилась плохо скрытая досада.

К эстакаде торопился Рукавишников. Ни с кем не здороваясь, он остановился перед Любомировым, глухо заговорил:

— Не трожь третий квартал, Николай Алексеевич. Там наша партизанская землянка. Ели стародавние, от вражеских пуль нас хоронили. Неужто ты и командира нашего отряда забыл? Забыл, как принесли мы его, раненного, и положили под те ели… Святозерский лес был нашей крепостью, домом, другом верным в тяжелую годину. Почто сейчас без крайней нужды с топором пошел на бывшего защитника? — Рукавишников на мгновенье умолк, вздохнул. — Не верю я, что забыл ты партизанские дни… Не трожь, Николай Алексеевич, третий квартал, совесть твою прошу.

Любомиров молчал. Все смотрели на него.

— Что в третьем? — отрывисто спросил Любомиров у Куренкова.

— Ель первосортная, Николай Алексеевич.

— Первосортная, говоришь? — переспросил Любомиров, задумчиво глядя на синеющий вдали мыс. — Не рубить! — коротко бросил он Куренкову.

— Спасибо тебе, — тихо сказал Рукавишников. — Уважил.

— Гм! — взъерошился дядя Саша, как воробей в драке. — С нашей плошки, да нашей ложкой, а мы еще в ножки.

Любомиров ничего не ответил.

Дядя Саша оправил заплатанную рубаху, задорно вскинул рыжеволосую голову, прикрытую старенькой кепочкой.

— У тебя, Николай Алексеевич, извини, народ — не в счет. Своей волей живешь. Однако смотри: споткнешься.

Любомиров оторопел.

— Ты что, друг, с похмелья?

— Не гляди так грозно, не испугаешь. Всем народом тебя упрашивали, не трогать лес, а ты свое. Мой обход, понимаешь? — с отчаянием воскликнул дядя Саша. — Мы лес берегли, а ты его под корень?

Дядя Саша прихлопнул кулаком свою сбившуюся на бочок кепочку и твердыми шагами удалился от удивленно-растерянного директора. За лесником ушли и другие сотрудники лесничества. — Скажите-ка! — насмешливо протянул Любомиров. И больше не нашел, что сказать.

Целый день лесоводы клеймили семенники. Никто не говорил о телеграмме, но все только о ней и думали. Прилетело бы из центра одно слово, строгое, справедливое, и святозерский лес остался бы жить на века. Утром, уезжая в лес, Анастасия Васильевна сказала Коло: «Будет ответ, не медли ни минуты, скачи к нам». Не волновался один Парфенов. Ждал с нетерпением, чем кончится «история с бунтом в Хирвилахтинском лесничестве». Клеймил он старательно: никто не скажет, что он саботажник. Когда вывел на сосне черной краской цифру «45», вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения.

— Сорок пять мне стукнуло, Василий Васильевич. Да… года летят, считай, жизнь прошла, проскочила.

Рукавишников вдохнул полной грудью напоенный смолистым ароматом воздух, огляделся вокруг: все цветет, зеленеет, лежит земля в перволетней красе.

— Эх, Гаврила, мне бы твои года!

Парфенов вяло переступил, раздавил сапогом семейство желтоватых лисичек.

— А мне все равно: мои или твои года. Сорок пять или шестьдесят. — Парфенов сорвал красно-лиловый колос иван-чая, смял и бросил. — Радость одна — умру теперь или через двадцать лет. Живем, тянем лямку, а зачем — не спросим.

Рукавишников вынул из сумки шнур, положил на полное, рыхлое плечо Парфенону.

— Возьми, Гаврюха, спрячь и носи с собой. Задумаешь удавиться, искать не надо.

— Дурацкие шутки! — рассердился Парфенов, отшвырнув шнур.

— Не удавишься, знаю, — насмешливо прищурился объездчик. — Любишь свою скучную жизнь. А чтоб тебя не теребили, придумал жалкие слова про жизнь, про смерть. Погляди вон на ту березу.

На поляне, в стороне от своих красавиц-сестер, росла одинокая береза с пятью искривленными стволами, с черными пятнами на белой коре.

— В сторонку ушла. Стесняется своего уродства. Вишь, как ветки опустила, прикрывается. А некоторые люди свое уродство выставляют напоказ.

— Философ! — криво усмехнулся Парфенов и, забрав ведерко с краской, ушел от объездчика на другой участок.

Вечерело. За вершины деревьев уходило на покой гаснущее солнце. Кончали на делянках работу лесорубы, затихал лес. Так Коля и не появился на Святозере. Петрозаводск не отвечал на «молнию».

Домой Анастасия Васильевна ехала с Рукавишниковым в тамбуре вагончика: не хотелось ей сидеть среди лесорубов. Вместе с объездчиком они почти бежали в контору. А вдруг есть ответ? Коля показал ей отпечатанный на папиросной бумаге приказ Зайцева: он получил его утром. Директор лесхоза объявлял лесничей Самоцветовой выговор за отказ сделать отводы на Святозерском участке. Первый выговор за все время ее работы!

— Вот тебе «молния»! Куда торопится старик наш? — с досадой сказал Рукавишников.

Анастасия Васильевна вывесила приказ на доске объявлений.

— Сними, Васильевна. Зачем ты его? — кивнул объездчик на бумажку, белевшую на синей фанере.

— Я его в папку. — Коля сдернул приказ с доски.

— Коля, повесьте обратно. — В сдвинутых бровях Анастасии Васильевны таилась суровость. Коля неохотно подчинился.

Стрельцова встревоженно смотрела на правительственную телеграмму — «молнию». Позвонила на почту. Телеграфистка Кланя ответила: «Копия доставлена.

Самоцветова в лесу, расписался бухгалтер». Тем лучше, что в лесу: и Самоцветова, и Николай Алексеевич с Баженовым. Пусть рубят. День только начался. Ну и язва лесничая! У Николая Алексеевича и без того куча неприятностей. В папке к докладу для него приготовлена бумажка. С леспромхоза требуют десятки тысяч рублей за простой вагонов, цистерн, за недогруз, за неокорку рудничной стойки и еще, и еще…

Стрельцова положила телеграмму в ящик стола, подошла к окну. На нижнем складе дымил паровоз, притянувший длинный хвост платформ с древесиной. На широкой колее шла погрузка в вагоны-пульманы. Среди грузчиков один выделялся исполинским ростом. На плечах он нес две шпалы. Стрельцову не покидала мысль: как быть с телеграммой? Оставить до вечера? Или отправить в лес? Что лучше для Николая Алексеевича? Как бы не попасть впросак и не вызвать его гнева. И посоветоваться не с кем… Стрельцова вынула из ящика бланк с косо наклеенными буквами, положила его в конверт и, заперев приемную на замок, вышла на улицу.

Матвеевна заставила Колю несколько раз перечитать телеграмму «самого председателя», прослезилась от радости за Настеньку и побежала в поселок добывать творогу для калиток. Вернется дочка, поест горяченьких. День праздничный.

Коля на гнедом мерине поскакал в лес. У диспетчерской он увидел мотовоз и Сергея в кабине. Узнав о том, что товарищ едет на Святозеро, он поручил сынишке стрелочника отвести коня в лесничество, а сам сел в кабину мотовоза.

Через два часа друзья уже были на Святозере. Сергей нашел директора на эстакаде и вручил ему письмо от Стрельцовой.

Прочитав телеграмму, Любомиров потемнел лицом. Стоявший с ним рядом Баженов спросил, что случилось.

— Вот, полюбуйтесь! Чертова баба!

Баженов пробежал глазами телеграмму, неопределенно проговорил:

— М да.

— Ах, дьявольщина! Как же быть, а? — Любомиров уставился в телеграмму. — «Прекратить немедленно»… Ах, чтоб ей! Но, что же делать, а?

— Выполнять приказ, Николай Алексеевич.

— Легко сказать… Оставить такой лес! — Любомиров сжал в кулаке бланк. — Это только начало. А наше письмо в трест? Кто теперь нам разрешит новые участки?

Пока Любомиров бушевал, Коля, задыхаясь и падая, бежал к лесосеке. Он издали увидел красную косынку лесничей. Потрясая над головой телеграммой, Коля закричал во все горло: «Ура-а!» Лесоводы бросили работу. Телеграмма переходила из рук в руки.

— Ура-а! — кричал Коля, подбрасывая кепку в воздух.

— Так и должно быть, так и должно быть, — повторяла Анастасия Васильевна, не скрывая своего ликования. Она чувствовала необыкновенный прилив энергии. — Идемте к Любомирову.

— Ага, я говорил. Пошли, голубе. Ай да мы! Нас голыми руками не возьмешь.

— Эй, Гаврила, ноги подкосились от радости, что ли? — обернулся Рукавишников к Парфенову, который уселся под елью.

— Демонстрация обойдется и без моего участия.

— Ну и сиди один, как черт на болоте! — рассердился объездчик.

— Оставьте его, Василий Васильевич.

Парфенов достал из сумки бутерброд с зайчатиной. Он представил Любомирова в ту минуту, когда ему преподнесут «приятное известие», и при всей своей враждебности к лесничей, почувствовал злобное удовольствие. Не ценил Любомиров его, Парфенова, когда он был лесничим, пусть теперь выкручивается.

— Идут. Они уже знают. — Любомиров смотрел на кучку лесоводов. Красная косынка Анастасии Васильевны флагом плыла над вырубкой. — Э, нет, я не доставлю вам удовольствия мне приказывать. — Любомиров обернулся к стоявшему у будки электромеханику: — Бондарчук, выключите ток!

— Что? — округлил глаза механик.

— Выключите ток. Мы прекращаем работы.

— Почему?

— Выключайте! — сердито повторил Любомиров.

Мотор электростанции замолк. На лесосеке перестали падать деревья.

— Алексей Иванович, удовольствие беседовать с этой милой женщиной я предоставляю вам. Ее речами я сыт по горло. — Любомиров прогрохотал сапогами по эстакаде, пересек склад, сел в кабину мотовоза. Сцеп с древесиной потянулся за мотовозом, и вскоре хвост его скрылся за лесом.

Баженов испытывал двойственное чувство по отношению к Анастасии Васильевне: раздражение — сорвали план заготовок, и уважение — она добилась-таки своего. Сколько в ней упорства и веры в правоту своего дела. Вот она идет широким, энергичным шагом, а за ней — ее маленький отряд. Сколько хорошего волнения в их сердцах в эти минуты! Как недобро она усмехнулась, прищурив глаза, когда он сказал, что рад за лесничество.

Рабочие, узнав в чем дело, сгрудились у эстакады, подняли ропот: не работа, а игра в бирюльки. Лесничество виновато, ставит палки в колеса. Дядя Саша обиделся за свое лесничество.

— Палки в колеса вы нам ставите. Лес-то защитный, мы его бережем, а вы под корень! Мешаете нам работать!

— Мы мешаем? — угрюмо проговорил Иван, помощник Тойво. — Неправда твоя, дядько! Мы в ваши дела нос не суем, а вы каждый наш шаг под контроль взяли. «Не так пилите, не так трелюете, не там волок протянули». Надоели вы нам. Очи наши на вас не глядели б! Из-за вас простой. Заработок теряем.

— Иван, ты — личность несознательная, всяк скажет. Мало мы вашего брата учим! Мало штрафуем за лесонарушения. Вот!

— Дядя Саша! — тихо, но строго сказала Анастасия Васильевна. — Прекратите, пожалуйста!

— А нам с ними детей не крестить! — не унимался лесник. — Полезли на заповедник и еще бранятся. Закатить бы им штрафу тысяч на сто, век бы помнили!

— Какой прыткий, а? — рассмеялся Куренков. — Почему ты не директор лесхоза? Строгость, усы подходящие…

Шутка мастера вызвала улыбку на хмурые лица рабочих. Анастасия Васильевна подошла к краю настила, над которым черными веревками повисли на стойках кабели электростанции.

— Товарищи! — прозвучал ее голос. — Оставим взаимные обиды. Не в них дело. Посмотрите на озеро.

Головы рабочих невольно повернулись в ту сторону, куда показывала лесничая. Озеро лежало тихое, как полная синяя чаша. Зеленое кольцо вокруг него было изуродовано вырубками. Только на том берегу, куда не успели добраться пилы, синела мощная стена зубчатого бора.

— Зеленое кольцо, товарищи, ни в коем случае нельзя было трогать. Лес предохранял озеро от обмеления и высыхания. Озеро питает нашу Северянку, а Северянка в горячую сплавную пору несет на себе целые флотилии древесины. Защитный лес обсеменял вырубки. Больно и обидно, что мы сами его попортили… — Анастасия Васильевна замолчала и отошла в сторонку.

Рабочие молчали. Пожилой раскряжевщик, сидевший на чурбаке, поднялся и подошел к Баженову:

— Алексей Иванович, объясни-ка ты нам…

Глаза рабочих устремились на главного инженера.

— Ну, что ж поделаешь, товарищи, — развел руками Баженов. — У всех бывают ошибки.

— Лесу, что ли, мало? — пожал плечами раскряжевщик. — Пошто рушить, коли защитный? Не дело. Мы-то понимаем. Наше…

Рабочие зашумели, послышались отдельные голоса.

— Время теряем!

— Лесники — народ прижимистый.

— Нет, лесники правильно за свое стоят!

— Досада какая! План срываем.

— Такую ошибку не поправить. Лес-то свалили?

— Хорошо, еще не весь под корень!

Анастасия Васильевна, дядя Саша, объездчик жадно прислушивались к голосам рабочих. Нет, духом падать нельзя. Среди лесозаготовителей много друзей леса…

Баженов распорядился закончить распиловку хлыстов, погрузить древесину, привести в порядок вырубки.

Лесоводы осматривали поле боя, где они потерпели еще одно поражение. От множества пней, усеявших вырубку, рябило в глазах. Люди жалели, что телеграмма не пришла на день раньше. Но, все-таки, половина леса осталась жить. Рукавишников обрадованно говорил, показывая третий квартал:

— У Куренкова совесть заговорила. Любомиров велел оставить один третий, — я просил, партизанская землянка там, — а Кузьмич нам и четвертого добрую половину подарил. Гляди те-ка, стоит сосняк да ельничек целехонек! Спасибо мастеру!

Восточную часть озера прикрывал такой роскошный лес, что у лесоводов дух захватило. А могло бы случиться, что скосили бы…

— А седьмой и восьмой, посмотрите-ка, тоже не успели. Мой обход. — Дядя Саша почти с нежностью смотрел на синевший вдали лес.

Анастасия Васильевна склонилась над журчащей струйкой родничка. Живая влага била ключом из сердца земли. Родничок блистал в траве и пел свою незатейливую песенку, тихую, радостную, как трель жаворонка в поднебесье.

— Живешь, — ласково сказал дядя Саша и, припав к родничку, попил прохладной воды. — Лесок над тобой шумит, солнышко тебя не высушит. А водица, что слеза. — С большой рабочей ладони лесника падали кристально прозрачные капли.

— Из таких лесных родников рождаются наши северные реки, — сказала Анастасия Васильевна. — Но будем работать. Остатки кольца спасены.

Лесоводы вернулись на вырубку.

Между тем Кованен закончил беседу с рабочими депо и вернулся в контору. Вызывала междугородняя. Кованен с волнением сжимал в руках трубку, слушал далекий гул проводов, шорохи, писк зуммера. Он повторял терпеливо и настойчиво, как в былые фронтовые дни: «Слушаю, слушаю… Говорите, Хирвилахти слушает…» Наконец, до его слуха донесся приглушенный расстоянием знакомый голос. Кованен закричал: «Да, да, я слушаю вас, Леонид Яковлевич!» Кованен слушал. Строгое лицо его вдруг осветила улыбка, гибкие брови приподнялись, глаза заблестели, голос зазвучал по-юношески звонко. «Да, да! Конечно, знаю. Ковригин. Понимаю… Тоже и в Совете Министров?» Кованен кивал головой, поддакивал, будто секретарь райкома говорил с ним с глазу на глаз, а не за десятки километров от поселка. «Пока здесь дело решалось, пришла телеграмма от твоих лесников. Ты меня слышишь?» Кованен подтвердил, что слышит он великолепно. «Напористый народ в вашем лесничестве! — весело сказал секретарь. — Совет Министров послал распоряжение Любомирову «прекратить», копию — лесничеству. Выясни. Я подожду у трубки».

Кованен бросился в приемную. Его стремительная походка, разгоряченное лицо и нетерпение в голосе крайне удивили Стрельцову.

— Да, Павел Антонович, телеграмма из Петрозаводска была. — Я ее отправила в лес. Такая неприятность! Подумать только, из-за лесничей…

Кованен не стал слушать и почти бегом пустился по коридору, опасаясь, как бы междугородняя не разъединила.

Кованен ждал в диспетчерской, когда со склада придет порожняк и отправится на Святозеро. Диспетчер узкоколейной железной дороги — женщина лет тридцати с тонкими чертами лица сидела в своей дежурке, украшенной букетами лесных цветов и ветками серебристой хвои. Диспетчер была явно расстроена.

— Как же так, Павел Антонович? Расписание дороги составили на полный день, а теперь весь наш график нарушился? Наш участок в заготовках самый важный и трудный. С кого больше всех требуют? С нас. Мы срываем вывозку, мы недодаем древесину. Мы не умеем работать без заминки, ритмично. Ну, как же так получилось, а? — Диспетчер сокрушенно покачала головой с аккуратно уложенными завитками волос.

— Ничего, — ответил Кованен, поглядывая в открытое окно дежурки. — Завтра все пойдет своим порядком. Случай с Святозером исключительный.

— А все лесничество вмешивается! — недовольно поджала губы диспетчер.

— Нет, здесь целиком наша вина. Лес защитный, не надо было рубить.

— Может, и не надо было, — неохотно согласилась диспетчер, — Из-за этого леса у нас график нарушился.

Объяснить диспетчеру, почему не надо было рубить защитный лес, Кованен не успел: пришел порожняк, и диспетчер тотчас же дала ему отправление.

В лесу, на развилке, порожняк ждал встречный мотовоз с грузом. Кованен ходил вдоль полотна узкоколейки. Августовский день подходил к концу. Прозрачный воздух окутал лес. Солнце еще пекло, но в тени было прохладно. Пряно пахло травой. Кованен увидел на березе первые желтые листья. Вестники осени. С радостным волнением он вспомнил, что на днях возвращается жена с сыном из Беломорска. Мальчишке пора готовиться в школу. Он улыбнулся: так явственно представился ему сын, глаза — звездочки, светлые волосы взлохмачены, шумный, озорной. Глухой перестук колес отвлек Кованена от мыслей о семье. Он увидел вдали мотовоз и ряд груженных древесиной платформ. На развилке мотовоз остановился, из кабины выглянул Любомиров.

— Мы там кончили, — хмуро сказал директор, не сходя с подножки кабины.

— Полностью? — спросил Кованен.

— Да, — сухо отозвался Любомиров.

— Леонид Яковлевич звонил. Просил проверить, получены ли телеграммы.

— A-а, — неопределенно протянул Любомиров и замолчал.

— Поедете с нами? — спросил Любомиров.

— Нет, Николай Алексеевич. Я на Святозеро.

— Добро, — двинул бровями Любомиров и поднялся в кабину. Моторист Сергей поглядел на директора, потом на Кованена. Поезд тронулся.

Через полчаса Кованен был на Святозере.

В лесничество приехал Зайцев. Матвеевна всполошилась: Настенька еще в лесу. Предложила «чайку с горяченькими калитками», но он отказался и прошел прямо в контору. Матвеевна подкараулила дочь у ворот и встревоженно сообщила: «Петрович приехал, с виду больно невеселый, все хмурится».

— Ох, Настенька, боюсь я. А вдруг тебе увольнение привез? Куда денемся? На свое горе-злосчастье переехали мы в Хирвилахти. Ты постарайся, Настюш, ни слова поперек. Смолчи, пес с ним. К поселку-то я привыкать стала, жалко уезжать.

Настя улыбнулась, обняла мать за плечи, успокоила: — Никуда мы не уедем, горевать нечего.

В полуоткрытую дверь конторы Матвеевна увидала, как Семен Петрович сам пошел навстречу Настеньке и двумя руками потряс Настенькину руку. У старухи отлегло от сердца.

В контору набилось народу. Все пришли: лесники, рабочие, сторож, конюх. Зайцев неожиданно попал на «собрание». Люди радовались: секретарь райкома и партторг помогли лесничеству, многие рабочие леспромхоза поняли, что рубить защитное кольцо не следовало бы, теперь можно смелее требовать должного отношения к лесному хозяйству. Событие со Святозером обсуждали долго, шумно, оживленно.

Потом заговорили о нуждах лесхоза. До каких пор будем работать по старинке, надо требовать технику. Рукавишников вставил свое слово: под лежачий камень вода не течет, с мотыгой далеко не уедешь, мы-де сами не больно печемся о своем хозяйстве, поучиться бы у колхозников. Дядя Саша высказал свое: «атом изобрели, полет на луну готовят, а чтоб в нашем лесном деле не было никакого движения, не верится».

— Подождать надо, подождать, товарищи, — отбивался Зайцев от наседавших на него сотрудников. — Москва строилась не вдруг. Будет и у нас техника. Управление позаботится. Придет наше время, получим машины. — А сам думал с щемящим беспокойством: «Ни один лесхоз в Карелии не шумит, люди трудятся тихо, мирно. Вперед выскакивать, быть на виду — хлопотно. Добро, что с Святозером обошлось благополучно.»

— Настасья Васильевна в Ленинград собирается по своим учебным делам, — начал Рукавишников, обращаясь к Зайцеву. — И мы всей нашей артелью вот что надумали, Семен Петрович. Пущай она найдет свободное времечко да отыщет опытную станцию лесных машин: есть такая под Ленинградом…

— Зачем?

— Да хоть поглядит на технику и нам расскажет, — подхватил дядя Саша.

— Непременно съезжу и посмотрю, — пообещала Анастасия Васильевна. — На совещании ученых об этой станции много говорили. И наше управление бросало упрек совещанию, что, мол, машины есть, но почему-то их не направляют в леса.

У Зайцева тоскливо заныло сердце. Опять что-то затевается в этом беспокойном Хирвилахти! Догадалась бы она с заочного факультета перейти на очный. Он сам бы помог ей уволиться и переехать в Ленинград. — Зайцев задумался. — А ведь люди в лесничестве старательные. И лесники, и объездчик, и рабочие. Хорошие люди. За свое дело болеют, беспокоятся. В самом деле, дать бы технику в лесхозы, славно зажили бы лесоводы. Пустырям да вырубкам не устоять бы с нашим народом…

Разговор перешел на текущие дела лесничества. Беседа затягивалась. Зайцев вдруг заторопился: он может опоздать на поезд. Анастасия Васильевна пошла проводить его до переезда.

На обратном пути у ворот усадьбы ее догнал Куренков. В руках у мастера были кульки и свертки, из кармана его пиджака торчал хвост сушеного окуня. Он откровенно признался, что путь свой держит к «дружку Гавриле выпить за удачу лесников».

— Вот как! — с незлобивой усмешкой воскликнула Анастасия Васильевна. — Вам-то что за радость пить за нашу удачу. Мы вам помешали план выполнить.

Куренков весело блеснул на лесничую хитроватыми глазами:

— Куренкову выполнить план не помешает и сам бог. Мы свое возьмем на других участках. С моими-то орлами! Экая печаль, что нас вежливенько попросили со Святозера. Мы народ необидчивый. А между прочим. — Куренков перешел на серьезный тон. — Я лично был против рубки. Не веришь, Настасья Васильевна? Однако факт. Спроси парторга. Кованен скажет тебе про мою позицию.

Весельем, дружелюбием и добродушием веяло от этого рослого, плечистого человека, и что-то большее, чем чувство симпатии, уловила Анастасия Васильевна в его пристальном взгляде и рокочущем баске.

— Я вам верю, Михайла Кузьмич. Спасибо за четвертый квартал.

— Слава тебе господи! — воскликнул Куренков, обнажая в широкой улыбке белые крупные зубы. — Не совсем я, стало быть, пропащий человек, ежели мне еще верят да спасибо говорят.

— До свиданья, Михайла Кузьмич.

Куренков шел к избушке приятеля и удивлялся сам себе. Отчего это так? Стоит ему только перекинуться с ней словом, увидеть на ее губах скупую улыбку, он чувствует в себе такой прилив сил, что готов дерево выдернуть с корнем. Она вносит много беспокойства в его дела, но он не хотел бы, чтобы она уехала из Хирвилахти навсегда. А вечер хорош. Посидеть бы с ней вот здесь у реки под плакучей ивой. Куренков постоял У реки. Рыба всплеснула вблизи берега и ушла вглубь. Догорающая заря тронула алой краской тихую воду. Как и зеркале, отражаются облака в полусонной реке.

Куренков застал друга в хорошем расположении духа. Парфенов чистил ружье и насвистывал. Собака лежала у его ног, положив морду на вытянутые передние лапы.

— Здорово, Гаврила. Ты, я вижу, весел? Рад, что ваша взяла?

Парфенов щелкнул затвором ружья, провел тряпкой по стволу:

— Ты про Святозеро? Для меня — это не событие.

Куренков положил снедь на стол, сел на табуретку против хозяина.

— А наш директор сбежал с лесосеки, чтоб с Настасьей Васильевной не встречаться. Вот женщина! Да-а…

Парфенов повесил ружье на стенку:

— Королева недолго продержится на троне. Ликовать ей рано. Кто захочет новых походов с мечом нашей хирвилахтинской воительницы, лесной Жанны д’Арк?

Куренков пристально посмотрел на друга:

— Понимаю… Ее долой, а лесной трон тебе?

Парфенов разворачивал кульки с едой и молчал, но по его виду не трудно было догадаться, что он именно так и думает.

— Гаврила, не надейся попусту. Сидеть тебе в помощниках до гроба.

— Я о себе не думал, — мрачно обронил Парфенов, нарезая кусками колбасу.

Куренков шутливо погрозил ему пальцем:

— Ой, врешь, друг-приятель! Я тебя насквозь вижу. Спишь и во сне видишь золотые деньки, когда сам себе хозяином был. Признаться, мы при твоем правлении повеселее жили, ты умел потрафить нашему брату-лесорубу. Однако, Гаврюха, уважаю я Настасью Васильевну за правильную линию. Ваши все от тебя отшатнулись? Факт.

— Подхалимажники! — Парфенов швырнул на стол ржавый консервный нож.

Куренков поглядел на друга с хитрой усмешечкой:

— Хорош помощничек! Ждет, когда начальник оступится и полетит в яму.

— Мне на своем месте хорошо, — пробубнил Парфенов и, пнув сапогом скулившую у двери собаку, выгнал ее в сени.

Куренков открыл банку килек, положил с десяток рыбешек на ломтик хлеба, густо смазанный горчицей, хлопнул рядом сидевшего друга по колену широченной ладонью и сказал:

— Мой совет тебе, Гаврила: не лезь на рожон. Из лесничих тебя выперли за лень, а из помощников попрут обратно за лень. Она вожжи не спустит. Куда ты пойдешь? В другое лесничество? И на новом месте могут взять тебя, раба божьего, в такой переплет, что небо покажется с овчинку.

Парфенов налил рюмку водки, не чокаясь с другом, опрокинул в горло.

— Закуси, Гаврила. Что глядишь быком?

Парфенов молча взял из рук приятеля бутерброд и, мрачный, стал жевать.

Баженов ехал в Петрозаводск вместе с Анастасией Васильевной на «газике-вездеходе». Участок дороги новый, гудрон еще не успели положить, неокрепший настил разъела дождевая вода. Газик нырял в лужи, вода шумела под колесами и хлестала в борта. Но вот «вездеход» благополучно выбрался из полосы луж и выбоин на гудронированное шоссе и помчался мимо полосатых столбов и табличек. Внезапно он сбавил ход. Баженов иногда любил проехать по лесу «шажком».

Пейзаж манил своей суровой красотой. Вот на поляне сосна в два обхвата. Такой никакая буря не страшна. Раздвинув многочисленное семейство осины, высится могучая ель, подобно египетской пирамиде. Вырастить такую могла только карельская земля. Хороши белоствольные березы в осенних золототканых одеждах. Рябина — краса севера, щедро осыпанная рубинами, кивает кудрявой головой. Среди живых деревьев грудами лежат мертвые — жертвы бури, ветра и старости.

Дорога резко пошла в гору. Выехали на плато. В долине раскинулось озеро, по-осеннему тихое, без ярких красок и пышных берегов. К береговой полосе жались избы с рассыпанными у воды баньками. На луговине паслось колхозное стадо, на полях шел сбор картофеля. Когда миновали деревню, Баженов предложил:

— Посмотрим «Дворцы»? Крюк не больше семи километров.

От развилки началось шоссе. Оно струилось черной блестящей рекой среди розовых, дымчатых и серых скал. По шоссе мчались грузовики, легковые машины, автобусы.

— «Нехоженые тропы», «край непуганых птиц», — сказала Анастасия Васильевна.

Баженов понимающе кивнул.

Вот и «Дворцы». Направо у шоссе — несколько домиков. На холме высится деревянная церковка с пузатыми куполами и острыми шпилями. Каменные террасы уступами спускались к Габозеру. Террасы покрыты густым лесом. Среди зелени сосен и елей золотые облака берез, багровое пламя кленов. Пышная осенняя краса. Вода Габзера неподвижна и серебриста. Тысячелетиями лежит Габозеро на мягком ложе из целебной грязи. Петр Первый основал здесь первый русский курорт, построил храм, написал правила, как пользоваться марциальными водами и габозерской грязью. После смерти Петра курорт был заброшен. Сгнили и распались от времени «дворцы», сохранилась лишь церквушка и в ней стол и два стула, выточенных Петром на токарном станке. Сейчас во «Дворцах» музей. В беседке стоит бронзовый бюст основателя Петербурга и Петрозаводска. Неподалеку от беседки — деревянный павильон. Внутри павильона — источник целебных марциальных вод. Рыжая вода, булькая, бьет из-под земли, переливается через края каменного бассейна. Вода кисловата на вкус, пахнет железом.

Баженов сказал, что габозерская грязь по своим целебным свойствам лучше грязи Старой Руссы, Кавказа, а марциальные воды не уступают водам Железноводска, знаменитой группе минеральных вод Северного Кавказа.

— Петр не зря путешествовал по Карелии. «Там нашел он ключ целебный, там — серебряный рудник, там устроил дом учебный, там богатств открыл родник; там изрывает камней груду»… А почему бы нам не построить здесь курорт с каким-нибудь поэтическим названием, — «Карельская жемчужина», например? Ездили бы мы с вами, Анастасия Васильевна, сюда в отпуск, а не за тысячи километров на юг.

Анастасия Васильевна задумчиво смотрела на нетронутые леса. Почему о Карелии говорят: край неласковый, скупой, суровый, неприветливый?! О ней надо говорить: величественный край. Не здесь ли, среди этой красоты родился легендарный герой Калевалы, сковавший самую чудесную мельницу-самомолку, приносящую народу счастье?

— Едем. — Баженов взял ее под руку.

Она попросила подождать еще минуту. Ее рука лежала в его руке. Она ощущала ее теплоту. Если бы он знал, как много он значит для нее! Грудь ей приятно сдавило тревожно-радостное чувство, тишина наполнилась тихим звоном.

— Вы сегодня какая-то необычная! — Баженов сбоку посмотрел на ее шарфик, наброшенный на голову. Взгляды их встретились. Яркий румянец залил щеки Анастасии Васильевны.

— Какая же я? — спросила она, устремляя глаза на озеро.

— С вами что-то случилось. Вы такая тихая, покорная. Мне вы больше нравитесь ершистой, воинственной.

— Это правда?

— Честное слово, — улыбнулся Баженов.

По тропинке к озеру бежал мальчишка лет восьми. За ним катилась шариком черная лохматая собачонка. Лицо Баженова погрустнело. Где сейчас его Генка?.. Небо сеяло бисерный дождь. Капельки влаги повисали на мягком фетре шляпы Баженова. Он смотрел на юг, там за озером и лесами — Ленинград, сын…

Анастасия Васильевна испытывала счастливые минуты. Он был с ней рядом, и никого вокруг. Только небо, озеро да лес. И вся эта осенняя красота лежит перед ней, как дар земной, как сама жизнь, богатая и неповторимая.

— Спасибо вам за то, что привезли меня сюда, — тихо сказала Анастасия Васильевна.

Было в ее голосе и взгляде что-то такое, что невольно заставило Баженова отвлечься от невеселых дум. Он пристально посмотрел на нее, и его рука слегка пожала ее руку.

— Мне кажется, мы с вами будем хорошими друзьями.

— Да, да! — со сдержанной горячностью подхватила Анастасия Васильевна. Ее лицо светилось. — Я хочу быть вашим другом. Я вас никогда не… — Тут она замолчала… «Не разлюблю, не предам»… Нет, эти слова не вырвались У нее. — Быть вашим другом, утешить, чтобы вы не мучились…

Она хотела сказать — не мучились прошлым, — и не сказала.

Баженов внимательно посмотрел на нее, не говоря ни слова.

— Поедем дальше? — мягко напомнил он…

— Да, поедем, — задумчиво, как бы для себя, проговорила Анастасия Васильевна.

Поездка на Габозеро приблизила ее к Баженову на маленький шаг. Она хорошо понимала: для нее к нему лежал долгий и трудный путь. Она не знала, что ждет ее в конце пути, может быть, боль и разочарование, но она уже не могла отказаться от него.

Газик бежал по накатанной до блеска дороге, мягко покачиваясь на новых рессорах. Анастасия Васильевна смотрела на руки Баженова, лежавшие на рулевом колесе, на его твердый профиль, на седеющую прядь волос, упавшую на лоб, и испытывала волнение и нежность. Так бы и ехала она бесконечно.

Машина круто повернула в направлении к селу Шуя. Какой резкий контраст между пейзажем Габозера и этими местами, расположенными в двух-трех десятках километров от столицы республики. Кустарники, жердняк, болота. Глаз отдыхал на колхозных лугах и пашнях, но удобной земли меньше, чем заболоченных пустырей. Тут пахло тундрой. Люди вырубили лес, в почве накопилась вода, родились болота. Их затянула густая щетка мхов.

Древесным семенам тут никогда не прорасти. Кое-где мелькают хилые деревья. И на Карелию не похоже. Да, от человека зависит — изуродовать землю или украсить ее. Анастасия Васильевна подумала: «Спасти от болот может только мелиорация. В управлении поговаривали, будто уже отпущены средства на строительство мелиоративной станции».

В Петрозаводске, в гостинице, когда они расходились по своим номерам, Анастасия Васильевна чувствовала, что Баженов будет искать с ней встреч. Чувство светлой радости не покидало ее.

У Баженова были дела в тресте, Анастасии Васильевне предстояли семинарские занятия. Она приехала на день раньше, чтобы познакомиться с сотрудником лесной опытной станции Столяровым. Ее заинтересовала его статья в журнале «Лесное хозяйство» о сохранении елового молодняка на вырубках Прионежского района.

Лесная опытная станция помещалась за городом. Автобус довез Анастасию Васильевну до конца улицы Гоголя. Она миновала Высотную улицу, пересекла железнодорожное полотно, по деревянной панели поднялась на взгорье. С холма открывался вид на город. Над Петрозаводском светило по-осеннему ласковое солнце. Справа синели хвойные леса с золотыми островами берез. Внизу, насколько хватал глаз, привольно раскинулось Онежское озеро, голубое, как небо. Заозерные леса тонули в сизой дымке. С причала снялся большой пассажирский пароход, белый, с черными точками иллюминаторов. К порту двигалась вереница рыболовных траулеров. Белокрылыми чайками прильнули к воде яхты. Далеко, за окраинными улицами виднелась темно-красная цепочка вагонов товарного поезда, убегающего по извилистой местности на юг. Высокие трубы Онежского завода дымили в небо. На улицах и площадях теснились дома, освещенные солнцем: розовые, белые, серые. Новые дома. Их много. Как быстро меняется облик столицы Карелии. Анастасии Васильевне приходилось видеть много городов центральной России, Украины, Сибири. Каждый город привлекал по-своему. Прелесть Петрозаводска заключалась в Онеге. Озеро придавало городу красоту и величие.

Лесная опытная станция находилась на Пироговской улице, за строящимися корпусами больницы. Одноэтажный дом окружала усадьба с кустами белых и розовых астр, молодыми яблоньками, лесной рябиной. В ограде зеленела гряда всходов лиственницы. На расчищенных дорожках стояли скамейки. Рабочее помещение станции было заперто. Во дворе возле штабелей дров пятнистая корова меланхолически жевала жвачку. Анастасия Васильевна постучалась в крайнее окошко дома. На крыльцо вышла седая женщина с монгольским типом лица, в меховой душегрейке на костлявых плечах. На ее руках спала полосатая кошка. Женщина провела Анастасию Васильевну в просторную комнату, жарко натопленную и пахнущую свежим хлебом, и, не выпуская из рук кошку, постучала коричневым кулаком в стену. За стеной кашлянули, потом в сенях скрипнули половицы, и в комнате появился худощавый молодой человек в галифе защитного цвета и синей бумажной куртке.

— Федор Иванович, к вам, — сказала женщина, кивнув головой на стоявшую у двери Анастасию Васильевну, и, прижав кошку к груди, вышла.

У Федора Ивановича Столярова были светло-зеленые глаза со смешинкой, золотистые волосы, тонкие, умные черты лица. Лицо его было постоянно готово к улыбке, насмешливой и все понимающей, сдерживаемой изнутри. Держался он просто, приветливо, слушал с интересом. На ее вопрос, что он считает главным в восстановлении лесов на вырубках, он ответил, не раздумывая:

— Главное — сохранить молодняк. Судьба будущего леса зависит от того, сумеем ли мы уберечь от тракторов и лебедок хвойный подрост или не сумеем. — Тонкие пальцы Столярова убрали со лба прямую прядку волос. — Вы не знаете профессора Коронатова? Нет? Так вот, профессор отстаивает аэросев хвойных, как универсальное средство обсеменения вырубок. Я с ним не согласен, хотя он шеф нашей станции. Аэросев эффективен на свежих вырубках, притом на больших площадях и холмистой местности. К тому же, аэросев требует очень много семян. А сколько семян самолет бросает буквально на ветер! Я помню, в Кара-Кумах мы сеяли саксаул с самолета. Нам часто мешали туманы, порывистый ветер. Оказывалось, выгоднее было сеять при помощи обыкновенного верблюда, этого древнего жителя пустыни. Парадоксально, но факт. — Столяров улыбнулся. Улыбка у него была простая, глаза ясные. Они говорили о бесхитростном характере этого молодого ученого. Анастасия Васильевна почувствовала к нему дружеское расположение.

— Молодняк, Федор Иванович, не сберечь. У нас в Хирвилахти лесозаготовители сокрушают почти весь подрост.

— Убедите их, — мягко посоветовал Столяров.

Почему он улыбается? Ах, да, у него такое выражение лица. Наверное, он очень ласков со своей семьей. На детской кроватке валяется пластмассовая кукла пупс, на стене — вышитый коврик: черные котята с голубыми глазами. В комнате чисто, уютно, на столе — цветы в кувшине, на окнах — занавески, вышитые «ришелье».

— А знаете, в Деревянке лесорубы берегут молодняк.

— Не верится что-то.

— Пожалуйста, убедитесь.

Столяров высыпал из коробки на стол ворох снимков, изображающих на пустырях и вырубках оазисы молодых сосен и елей. Оазисы на местах, где орудовали электропилы, тракторы, лебедки. Анастасия Васильевна позавидовала лесничему Деревянки. Значит, он умеет работать, убеждать людей, а она…

— Мои опытные участки, — пояснил Столяров, явно любуясь снимками.

— Ах, опытные? — протянула Анастасия Васильевна. — В вашей знаменитой Деревянке с вами считаются, как с ученым.

Столяров улыбнулся.

— Нет, за Деревянку я абсолютно спокоен. Народ там хороший, особенно молодежь. Мы очень быстро нашли общий язык. Уверяю вас, не только на моих опытных участках, но всюду, где идет валка леса, молодняк жалеют, берегут.

— Может, мы мало, плохо убеждаем своих лесорубов, — в раздумье сказала Анастасия Васильевна.

Столяров кашлял в кулак: простудился в Деревянке, бродил по болотам, ноги промочил. Он заговорил о том, что напрасно оторвали лесное хозяйство от лесной промышленности. Живое тело разрубили пополам. Их необходимо слить, как было раньше.

— Объединить лесоводов и лесозаготовителей. Тесный союз, понимаете? Взаимная заинтересованность, богатые материальные ресурсы леспромхозов использовать в лесном хозяйстве и, вы увидите, как поднимется наше дело.

Столяров говорил с горячим убеждением. Анастасия Васильевна не перебивала его, но покачивала головой отрицательно.

— Вы говорите, Федор Иванович, что нужно слить лесную промышленность и лесное хозяйство, как было раньше? А я думаю о другом.

— Любопытно. Послушаем, — Светло-зеленые глаза Столярова засветились живым блеском. — Что думают наши производственники.

— До тысяча девятьсот сорок седьмого года, — продолжала Анастасия Васильевна, — почти двадцать лет, леса всей страны были в руках лесозаготовителей. И что из этого получилось? Лесорубы рубили лес — честь им и слава: трудиться они умеют, но вся беда в том, что восстанавливать леса на вырубках они и не думали. Не зря же министерство потом разделило нас? Помните, когда образовалось Министерство лесного хозяйства СССР, мы неплохо зажили. Много было сделано хорошего в карельских лесах и лесах страны. Тогда нас не пугали вырубки, пустыри и гари, тогда мы знали, что у нас, лесоводов, есть крепкий, рачительный хозяин. Почему нас отдали под начало министру сельского хозяйства? Почему упразднили наше министерство, я до сих пор не могу понять. Скажите, большая ли страна Вьетнам, а у них есть министерство лесного хозяйства.

Столяров задумался. Анастасия Васильевна смотрела в окно, на пышный куст белых астр. В памяти всплыли слова: «Астры осенние, цветы запоздалые». Как незаметно подкралась осень! И неожиданный испуг кольнул в сердце: близка и твоя осень. Усилием воли прогнала прочь чувство, пугающее своей пустотой и, глядя на своего молодого собеседника, сказала:

— Так вот, Федор Иванович, дела наши незавидные.

— Нет, я с вами не согласен, — живо откликнулся Столяров. — Я уверен, что скоро надо ждать перемен и на нашем фронте. Правительство хорошо знает, что делается в лесах нашей страны. А нам, лесоводам, пока не следует опускать руки. Будем трудиться и ждать. Оптимизм, вера…

— И надежда, — подхватила Анастасия Васильевна с улыбкой. — А прежде всего, действие, работа, использование всех возможностей.

— Правильно! — с молодым задором отозвался Столяров.

— Вот вы нам и помогите, Федор Иванович. Вы сказали, что все лесничества Карелии — база вашей станции. Почему же вы нас обходите стороной? Помогите нам с аэросевом. Я знаю, в управлении с вами считаются.

Столяров, закусив губу, думал.

— Аэросев — не моя тема. В конце месяца из Ленинграда приедет Мария Павловна. Свяжитесь с ней.

— А профессор Коропатов? Он недоступен?

— Профессор в Ленинграде, — ответил Столяров.

— В отпуске?

Столяров сказал, что профессор в научно-исследовательском институте.

— Знаю, — ответила Анастасия Васильевна. Ее слегка прищуренные глаза смотрели поверх плеча Столярова, словно видели сквозь стену одной ей понятные дали.

— Аэросев, может, и хорошо, но, все-таки, я — за молодняк. Молодняк на двадцать-тридцать лет раньше сеянцев станет взрослым лесом. Согласны? — Столяров с улыбкой смотрел на свою гостью. — Некоторые лесоводы настроены панически: «Карелия через пятьдесят-сто лет облысеет!» «На Карелию надвигается тундра!» И вы так думаете. А я совершенно спокоен за Карелию. От этих бед ее спасет молодняк, хвойный подрост.

Он проводил Анастасию Васильевну до калитки, по пути показал всходы лиственницы, «северного дуба».

— Мои опыты. Лиственницу надо сеять и сажать непременно. В Карелии лиственница должна стать постоянной жительницей. Она очень нам выгодна. Дерево растет быстро, улучшает почву, древесина высокого качества.

При солнечном свете лицо Столярова казалось старше, морщины резче, но в глубоких зрачках по-прежнему дрожали смешливые искорки, и губы едва удерживали улыбку. Он сказал, что они еще увидятся: на семинаре он прочитает лекцию: «Мичуринская биология и ее значение для лесного хозяйства».

— Федор Иванович, приезжайте к нам в Хирвилахти.

Анастасия Васильевна сказала это, не надеясь на его согласие, но Столяров вдруг согласился.

— Зимой приеду. Вас устроит?

Конечно, ее устроит! Она крепко пожала его сухую тонкую руку.

— А оружия в борьбе за молодняк не складывайте.

Глядя на его улыбчивое лицо, Анастасия Васильевна подумала: «Столкнуть бы его с нашими лесорубами, куда бы девалась улыбка».

На улице Анастасия Васильевна встретила все ту же женщину в меховой душегрейке. Женщина вела за руку маленькую девочку в красном пальтишке и красной шапочке. У девочки было умное большеглазое личико с золотыми волосами на лбу — лицо Столярова. На углу Пироговской Анастасия Васильевна оглянулась. Девочка вбежала в раскрытую калитку станции и взлетела на воздух, подхваченная Столяровым.

В гостинице дежурная вручила ей письмо: «Милая Анастасия Васильевна! Куда вы запропали? Пообедаем вместе часов в шесть. Не убегайте от меня. Мне так не хватает Вас. Вечерами чувствую себя скверно, тоскливо, неуютно, не знаешь, куда себя девать среди незнакомых людей. Очень прошу подождать моего звонка».

Никогда Анастасия Васильевна не смотрелась так долго в зеркало, никогда так не жалела, что прошла пора ее молодости.

Баженов позвонил ровно в шесть.

В большом зале ресторана слышалось жужжанье множества голосов. Люстра лила ослепительный свет, отражая в хрустальных подвесках все цвета радуги. В углу, на помосте, окруженном пальмами в кадках, кто-то в черном бренчал на рояле.

Официантка принесла ветчину, сыр, граненый графинчик с темно-красным вином.

— Ну, как, состоялось ваше знакомство с ученым мужем?

Анастасия Васильевна рассказала о Столярове, о его обещании приехать зимой в Хирвилахти. Баженов налил в бокалы вина.

— Так-так. Нашли верного союзника в борьбе против нас, бедных заготовителей.

— Да вы бедные! — рассмеялась Анастасия Васильевна.

— Конечно. Лесоруб в Карелии — так же почетно, как шахтер в Донбассе — все это верно, но за этим стоит большой труд, огромные усилия десятков тысяч людей. Ваша же работа, милая Анастасия Васильевна — благодать. За что вы отвечаете? За лес, который вырастет через сто лет…

— Вы решительно ничего не понимаете в лесном хозяйстве. Дайте-ка мне мое вино. — Анастасия Васильевна, смеясь, протянула руку к бокалу. — Какое это вино?

— Каберне. Надеюсь, вам понравится.

— Спасибо. Посмотрим, какой у вас вкус… Так вот, Алексей Иванович, если вы не хотите поссориться, уговоримся: о лесе ни звука.

— Согласен, согласен. Как вы думаете — получится?

Они рассмеялись. Сблизив бокалы, чокнулись и выпили за дружбу. Щеки Анастасии Васильевны порозовели, глаза потемнели, приятно закружилась голова. Баженов разливал в тарелки солянку, принесенную официанткой в фарфоровом супнике, заставил Анастасию Васильевну выпить еще бокал «за Карелию». Она, подняв бокал и глядя ему в глаза, добавила: «За наше Хирвилахти», сделав ударение на слове «наше». Баженов согласился с поправкой, выпил и с аппетитом принялся за пожарские котлеты. Когда с обедом было покончено, он попросил разрешения закурить и вдруг вспомнил, что он купил для нее журнал со статьей английского ученого-лесовода, который пишет о повреждении зеленого покрова нашей планеты. Журнал он оставил в номере.

— Что же он говорит, этот англичанин? — с интересом спросила Анастасия Васильевна, отодвигая вазочку с растаявшим мороженым.

— Он говорит в своей статье о том, какими быстрыми темпами идет уничтожение растительности на земле, и делает вывод: если люди не примут мер предосторожности, весь земной шар может обратиться в пустыню через одно или два тысячелетия.

— А что же, так и будет. Возьмите нашу южную Карелию… — с горячностью начала Анастасия Васильевна, но Баженов, смеясь, перебил ее:

— Э, нет, нет! Мы условились: о лесе ни звука. Журнал я вам дам, потом прочтете, а сейчас приглашаю вас прогуляться по городу.

Петрозаводск удивлял. Где год-два назад был пустырь, теперь высился многоэтажный каменный дом строгой и красивой архитектуры. Город строится. В лесах новое здание театра, вокзала, общежития университета. Вырастают новые улицы, проспекты. Красива площадь Ленина в полукруге зданий с белыми колоннами. В центре — гранитный памятник Владимиру Ильичу. Ленин — весь порыв, устремление в будущее. Лицо его чуть вскинуто вверх. Руками он опирается на трибуну. В левой руке зажата шапка, ветер откинул тяжелые полы пальто. Во всем облике — сдержанная, несокрушимая воля. Как тонко высечены из камня черты лица, как точно передан характерный ленинский прищур глаз, как выразительны складки рта, кажется вот-вот дрогнут губы, шевельнутся плечи…

— Лучшего памятника я не видела ни в одном городе, — сказала Анастасия Васильевна.

Они пошли по проспекту Карла Маркса. Слева — высились новые дома, добротные, красивые, с зеркальными витринами магазинов в первых этажах, справа тянулась ровная и строгая аллея тополей, а за ними, внизу, на огромной территории раскинулись корпуса Онежского завода. За площадью Кирова начинался заречный район. Стремительная Лососинка несла свои воды в озеро, шумела и резвилась в камнях. Город, в котором не чувствуешь себя оторванным от природы. Озеро, река, сосновый лес на холмах. По широким улицам гуляет свежий ветер. В городе зажглись огни. Заозерные леса слились с наступающей темнотой.

— Пойдемте в театр, — предложил Баженов.

Они увидели автобус, подходивший к остановке на улице Урицкого, и, как дети, схватившись за руки, побежали к нему.

…На другой день Анастасия Васильевна проснулась рано. Завтра Алексей Иванович уезжает. Спит ли он еще или уже встал? Одеваясь, она посматривала на телефон. Пила чай в номере, рассеянно слушала радио. К девяти часам — на занятие семинара. Баженов позвонил, когда она уже надевала пальто.

— Я вам не надоел еще, Анастасия Васильевна? Нет? Тогда после вашего семинара пойдемте в музей? Вы ничего не имеете против? Прекрасно.

Обрадованная его звонком, она поспешила на занятия.

В просторных залах музея они были одни. Баженова увлекли экспонаты по истории. Пред ним предстала Карелия в прошлом: область Великого Новгорода, помощь карел Новгороду в его борьбе с немцами, Александр Невский, шведская интервенция в Карелии во времена Ливонской войны, Петр Первый — основатель Петербурга и Петрозаводска, восстание в Кижах, история страданий и мужественной борьбы карельского народа против царизма, кандальный звон ссыльных по дорогам края, Михаил Иванович Калинин в Повелецкой ссылке…

Анастасия Васильевна долго стояла перед гипсовыми бюстами двух героинь Советского Союза. Они жили и боролись здесь, в Карелии. Совсем еще девочки. Вот Мария Мелентьева. Короткие волосы, по-детски припухлые губы, скромное платье с воротничком. Много таких девочек встретишь в десятом классе или на первом курсе в институте. Сколько же было силы и воли у этой девочки, чтобы выдержать бой с врагом и умереть геройской смертью во вражеском тылу. Может быть, та последняя осень в жизни Марии была такой же прекрасной, как эта, что стоит за окном музея. Как жила эта девочка до войны — знали все: училась, мечтала, дружила с такими, как она, скромная и чистая, как ромашка на полянах ее родины. Анастасия Васильевна с болью в сердце смотрела на личные вещи Марии под стеклом витрины: дешевенькая рубашка с мережкой, простенькая шапочка из голубого сукна, полотенце с кружевом, связанное ее руками…

Сколько же в тебе было мужества, милая, бесстрашная Аня Лисицына, если ты не позвала на помощь, когда тонула в Свири-реке, чтобы не привлечь своим криком белофиннов и не выдать им партизанскую тайну? Как живое твое тонкое лицо, с вдохновенным взглядом, устремленным в будущее, ради которого ты отдала свою жизнь, юную, полную надежд и неисчерпанной любви и радости. Анастасия Васильевна склонилась над школьной тетрадью Ани. Крупным, неокрепшим почерком старательно выведены строчки: «Что представляла собой Германия X–XV вв.?» О Германии средних веков ты узнала из учебников, о фашистах — из жизни…

Анастасия Васильевна подошла к портрету Насти Звездиной. На нее глядела юность, вешняя пора человека, пора надежд, мечтаний, светлого горения души: смеющиеся глаза, губы, ясный свет во всем облике, таком нежном, таком прекрасном, как сама душевная красота, неумирающая, нетленная. Секретарь Олонецкого подпольного райкома комсомола. Выдержала три месяца пыток белофиннов и умерла, не проронив ни слова.

— Совсем еще юные, — тихо сказала Анастасия Васильевна подошедшему Баженову. — Они отдали жизнь, а мы так мало сделали. Я говорю о себе, — добавила она в раздумье.

В музей пришли студенты, заполнили все залы. Анастасия Васильевна и Баженов бегло осмотрели выставку русской живописи XIX века и покинули музей.

В сквере они посидели перед бронзовым памятником Петру Первому. Петр стоял во весь рост, в мундире и ботфортах, с андреевской орденской лентой через плечо, в левой руке он держал свиток, правой показывал на Онежский завод.

— Алексей Иванович, знаете, что означает его «указующий перст»? Он говорит: «Смотрите, что они сделали! Какой завод, какой великолепный город выстроили. Разве и мог думать, когда по моей воле здесь закладывалась заводская слобода, что они превзойдут все мои представления о их строительных талантах?»

— А что же, городок приятный, — согласился Баженов. — Растет, как в сказке. — Он задумался. Ему представился Ленинград. Он любил его ранней осенью, в солнечные дни, когда в парках начинали падать редкие золотые листья клена и в темных прудах, как в зеркале, отражались беседки, арки, ажурные перила мостиков и стояла такая же тишина, как здесь. Но хотел бы он сейчас вернуться под родное северное небо? Пожалуй, нет. Он не смог бы там спокойно жить, думать, работать.

В сквер прибежала ватага мальчишек, шумливая, голосистая, и облепила старинные пушки с кучами ядер у колес. Баженов смотрел на них, с болезненной остротой ощущая разлуку с сыном. Наверное, он слишком грустно, слишком пристально смотрел на мальчишек, если Анастасия Васильевна вдруг поднялась и, взяв его за руку, сказала с ласковой настойчивостью:

— Пойдемте, Алексей Иванович.

Они пообедали в новой столовой на улице Кирова, уютном зале с белоснежными скатертями и синими тонкими бокалами. Баженов пил кофэ маленькими глотками, под ярким светом люстры были отчетливо видны морщинки вокруг удлиненных глаз и седина на висках.

Вышли на улицу. Солнце уже начало заходить за кромку заозерного леса. Косые лучи золотили дома, деревья, газоны. Гостиница «Северная», розовая, с пламенеющими в огне заката окнами, как замок возвышалась над домами, веселыми, празднично новыми. Баженов открыл тяжелую дверь гостиницы и пропустил Анастасию Васильевну вперед. В вестибюле в креслах сидели приезжие в ожидании свободных номеров. За круглым столом, покрытым темно-красной плюшевой скатертью, сидела женщина в светло-сером пальто и черной кокетливой шапочке на белокурых волосах. Она держала в руках букет лиловато-белых астр. Мужчина в черном, сидевший напротив нее, что-то ей сказал. Женщина засмеялась. Баженов вздрогнул: так смеялась Нина. Он прошел несколько шагов и, поднимаясь по лестнице, оглянулся на женщину с астрами. Невольно оглянулась и Анастасия Васильевна.

У себя Анастасия Васильевна закрыла окно шторой из белого шелка, переоделась в новое платье из синего файдешина. Она купила его в универмаге. Красивое платье. Она в нем нравилась себе. Кимоно, юбка прямая с веерными складками. Очень подошли бы к такому платью лакированные туфли. Ничего, туфли она купит в Ленинграде. Темные волосы заплетены в косу, коса в несколько рядов уложена на затылке. Что долго смотреть на себя в зеркало? «Ты не считай своих морщинок и лет себе не убавляй»… Как еще сказал поэт: «Тебе исполнилось сегодня тридцать восемь. И, может быть, хоть с виду весела, ты с грустью думаешь: подходит осень, а там — зима белым-бела»… И еще: «Ты со мной, и каждый миг мне дорог. Может, впереди у нас года»… Года… Их остается так мало.

Баженов в ожидании звонка междугородней — он заказал разговор с Ленинградом — ходил по номеру, курил папиросу за папиросой и думал — думал о жене. Рядом с образом Нины возникал образ Погребицкого. Вот она обнимает его, ласково заглядывает в глаза, тихо смеется. Если она сейчас подойдет к телефону… Зажженная спичка дрожит в руке Баженова, он жадно затягивается папиросой. Нужно взять себя в руки и спокойно спросить о сыне. Генка с ними. Они каждую минуту могут видеть мальчика, который мешает им наслаждаться «счастьем», ребенок лишний, матери не до него. Второй месяц из Ленинграда ни строчки. Раньше теща отвечала на его письма короткими записками: «Гена здоров. Пришлите денег». «Мальчик вас целует. Деньги получили». Он стал чаще посылать деньги, надеясь, что ему ответят хотя бы двумя словами о здоровье сына, но теща и жена хранили упорное молчание. Месть за его «строптивость». Он, видите, не бросил леспромхоз, не приехал в Ленинград. А она? Она недолго скучала одна, кинулась в объятия своего старого поклонника. Конечно, они и раньше были близки…

Звонок. Междугородняя. Баженов стиснул в руках трубку, сердце заколотилось, в ушах загудело. Исчезло расстоянье, всем своим существом он был в Ленинграде, в своем доме, ему казалось, он ощущает запах невского ветра, врывающегося в открытую форточку его комнаты, видит Генку на полу среди игрушек… Никто не подошел к телефону. Он попросил телефонистку принять повторный заказ и устало прилег на диван. Он взял в руки тоненькую книжку в ярком солнечном переплете. Он купил ее для Генки. Скоро день его рождения. Как любил его мальчик вечерами забираться к нему на колени и слушать, как он читал ему.

Баженов встал, заходил по номеру, рассохшийся паркетный пол скрипел, стонал под его ногами. По радио передавали концерт. Сиркка Рикка пела на финском языке что-то задорное, искрометное. Ее высокий звонкий голос наполнял комнату. Баженов то и дело поглядывал на телефон, на часы и опять на телефон, легонько постукивал пальцами по столу. Сиркка Рикка запела по-русски шаловливую, беспечную песенку о пастушке.

Услышав телефонный звонок, он торопливо выключил радио, жадно схватил трубку телефона, послушал и положил обратно на рычажок.

Он постучался в дверь номера Анастасии Васильевны.

— Никого нет дома. Целый день звонил и напрасно. Знают, как я волнуюсь за сына, и молчат. Ни писем, ни телеграмм. Сколько они мне причиняют страданий, будь они прокляты!

«Они» — это теща и жена.

— Не могу поехать в Ленинград. Трех дней не выкроить свободных.

Баженов подошел к окну, тяжело оперся ладонями о подоконник. Спина его ссутулилась, лицо, казалось, постарело. Анастасии Васильевне было больно за него. Подойти, обнять и сказать: «Не надо так мучиться. Мальчик, вероятно, здоров». Но нежность, любовь надо скрывать.

— Алексей Иванович, после семинара я поеду в Ленинград. Дайте мне адрес. Я постараюсь повидать мальчика.

Как он обрадовался! Он взял ее за руки, ласково заглянул в глаза.

— Только два слова телеграммой. Обещаете?

— Конечно, конечно!

— Как я вас буду ждать!

Сколько же в его глазах ласки и тепла! Какая у него светлая улыбка! И все это вызвал в нем сын, надежда услышать о нем. На душе у Анастасии Васильевны стало грустно. Да, он будет ждать ее возвращения с горячим нетерпением только потому, что она привезет ему вести о сыне, только потому…

— Вы чем-то озабочены?

Он с дружеской лаской погладил ее руку.

— Нет, Алексей Иванович. Очевидно, я просто устала.

— Друг мой, вы от меня устали. Я вам надоел. Идите, отдыхайте. Хорошо, что сегодня мы никуда не собирались.

О билетах в кино он забыл. Анастасия Васильевна ему не напомнила. Он уезжал завтра рано утром. На прощанье он поцеловал ее руку. Она близко видела его склоненную голову, седые виски. Прядь волос коснулась ее руки, мягкая, шелковистая…

Новое платье небрежно брошено на стул. Где-то в номере играет скрипка. Нежную музыку заглушает джаз: рядом в номере кто-то включил радио. Потом замирает и скрипка, и джаз. Тишина.

Уснула Анастасия Васильевна далеко за полночь. Ей приснилось, будто идет она по мосту, переброшенному через бурную реку, дошла до половины, поднялась буря и… свалила ее в воду.

Утром дежурная гостиницы принесла в номер небольшой букет огненно-красных настурций с запиской от Баженова: «До свиданья, милая Анастасия Васильевна. Жду вас в нашем Хирвилахти. Ваш А. Б.» Утренние лучи солнца упали на букет, и каждый цветок стал похож на кусочек светлого пламени.

В Лесном, на Сердобольской улице — одной из оживленных магистралей Ленинграда, непрестанно звенели трамваи, грохотали по булыжной мостовой грузовики, кричали сирены автомашин. Шум улицы оглушил Анастасию Васильевну: в лесу она отвыкла от городской суеты. Тяжелые ворота парка Лесотехнической академии были закрыты. Сквозь решетку виднелась аллея Комсомольцев, широкая, красивая, похожая на лесную просеку. Она поднялась вверх, обошла парк справа и, миновав небольшое здание больницы, приютившееся под сенью старых лиственниц, вошла в калитку усадьбы научно исследовательского института лесного хозяйства. Белое двухэтажное здание множеством окон смотрело на палисадник с пышными осенними клумбами. Храм лесной науки! Не без робости она приблизилась к входной двери института.

В коридорах — тишина. Она читала таблички на дверях с указанием секторов института. В этом скромном здании пишутся ученые труды, изобретаются машины, решается судьба леса. Здесь, в этих тихих лабораториях она найдет ответ на тревожащие ее вопросы.

Тонкая смуглая девушка вышла из двери, у которой стояла, раздумывая, Анастасия Васильевна. Девушка держала в руках синюю папку. На ней были узкая светло-серая юбка и белая изящная блузка.

— Кого вы ищете? — учтиво спросила девушка, движением головы отбрасывая назад вьющиеся черные волосы, рассыпанные по плечам.

— Профессора Коронатова.

— Георгий Константинович у директора. Он сегодня уезжает в Москву. Он приглашал вас?

— Нет.

— Георгий Константинович просил его не беспокоить, — извиняющимся голосом сказала девушка, скользнув глазами по старой темно-синей жакетке Анастасии Васильевны. — Зайдите в кабинет. Я запишу ваш телефон, мы пригласим вас, когда профессор вернется из Москвы.

— Спасибо, не беспокойтесь. Я все-таки подожду.

Анастасия Васильевна прислонилась к стене: в коридоре не было никакой мебели.

Девушка растерянно посмотрела на нее:

— Но почему же здесь? Вы можете подождать в кабинете. Как доложить о вас? Я попытаюсь через секретаря директора.

Анастасия Васильевна назвала себя.

— Подождите, пожалуйста, в кабинете.

Девушка предупредительно распахнула перед ней дверь.

Кабинет профессора удивил Анастасию Васильевну своим видом. Белые голые стены, окна без портьер, дешевый матерчатый диван, два таких же кресла, простой письменный стол с недорогим чернильным прибором и лампой под зеленым абажуром. Украшал кабинет букет бархатисто-красных георгинов на телефонном столике. Анастасия Васильевна с волнением ждала профессора Коронатова. Что скажет ей известный ученый-лесовод? Как встретит он ее, незваную? Сумеет ли она рассказать ему обо всем, что привело ее сюда? На беду, приготовленные для первых минут встречи слова от волненья выскочили из головы. Анастасия Васильевна посмотрелась в карманное зеркальце. Как плохо она выглядит! Лицо утомленное, она сюда прямо с поезда.

Дверь бесшумно отворилась. Высокий худощавый мужчина лет пятидесяти с удлиненным лицом и серебряными волосами, зачесанными на косой пробор, приблизился к ней и протянул руку.

— Здравствуйте. Я — Коронатов.

Колючие глаза профессора, как показалось ей, смотрели с насмешливой пытливостью.

— Прошу. — Коронатов учтиво наклонил голову, показывая ей на кресло перед письменным столом.

На нем был элегантный темно-серый костюм, белоснежная рубашка с накрахмаленным воротничком и черный галстук. Держался он прямо, в кресле сидел, не сутулясь, развернув плечи.

— Прошу вас, профессор, извинить меня за вторжение. Вы уезжаете в Москву. Я понимаю, вам дорога каждая минута… Я потому хотела встретиться с вами… Вы один можете объяснить… Вы пишете… о карельских лесах… — сбивчиво заговорила Анастасия Васильевна, чувствуя себя крайне неловко в глубоком кресле. Ей приходилось смотреть на Коронатова снизу вверх. Ее как бы давил взгляд его глаз, синих, холодных, как лед, с немигающими ресницами. Он видел ее растерянность, но ни одно слово поощрения не вырвалось из его тонких, плотно сжатых губ.

Зазвонил телефон. Коронатов извинился, взял трубку, послушал, сказал кому-то официально-вежливо: «Прошу вас пожаловать ко мне через пятнадцать минут», положил трубку на место и нежно коснулся рукой лепестков георгинов. На безымянном пальце тускло блеснуло золотое кольцо.

Анастасия Васильевна, волнуясь, стиснула в руках сумочку. Что она успеет за четверть часа? Секунды бегут, а она не может подавить чувство растерянности. С чего начать? О чем спросить, чтобы все понять, уяснить? К нему скоро придут, он вежливо скажет ей: «Извините…» И все пропало! Ах, боже мой, какая она неловкая.

— Я вас слушаю.

Коронатов поднял на нее глаза. В них было ожидание, спокойное и холодное, как синева его глаз. Анастасия Васильевна села на край кресла и решительно отбросила чувство растерянности. Не для того она ехала в Ленинград, добилась приема у такого крупного ученого, чтобы посидеть перед ним школьницей и вернуться домой ни с чем. Она заговорила свободно, твердо и, пожалуй, резковато:

— Профессор, вы много пишете о лесах Карелии. Вы видели, что там делается. Не только у нас в Хирвилахти лежат мертвые земли. А в районах Прионежья, Ведлозера, Олонца? Там их особенно много. Я внимательно читаю ваши статьи в газетах и журналах, в них вы даете советы: как выращивать новые леса на вырубках, но простите меня, профессор, одних советов мало, чтобы родился лес. В лесничествах ни одной машины.

Профессор откинулся к спинке кресла, как бы желая получше разглядеть сидевшую перед ним женщину с обветренным лицом, чуть грубоватым, но не лишенным красоты. Он ответил сдержанно, с едва заметной иронией, прикрывающей его растерянность и раздражение:

— Мы машинами не снабжаем. Обратитесь с вашими претензиями в министерство.

Анастасия Васильевна безнадежно махнула рукой:

— Что наши претензии, профессор? Я пришла к вам потому, что у меня вот тут жжет. — Анастасия Васильевна коснулась ладонью жакетки на груди.

Коронатов переложил папку на столе.

— Да, но мы… — начал он.

— Да, вы здесь, в институте, — подхватила Анастасия Васильевна, не дослушав его. — Изобретаете, конструируете машины. На совещании в Петрозаводске я слышала десятки названий лесных орудий, машин. Это вы, ваш институт. Когда вы придете к нам на помощь? Я не была на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, но я знаю: там такое же безрадостное положение в лесах.

У Анастасии Васильевны пересохли губы. Коронатов пристально смотрел на нее, черные зрачки глаз казались полыньями в синеве льда.

— Я отдаю должное вашей тревоге за судьбу леса. — Профессор слегка наклонил серебряную голову на бок. — Согласен, положение тяжелое, и его надо менять в корне. Мы знаем: вам, практикам, работать нелегко. Мы так же знаем, что творится в лесах Карелии. Хвойные вырубают, на вырубках происходит смена пород, осина вытесняет сосну и ель. Вырубки захламлены, молодняк усыхает, земля под посев хвойных обрабатывается примитивным способом. — Коронатов говорил четко, бесстрастно, как на лекциях, словно речь шла о какой-то отвлеченной материи и перед ним была аудитория. — Да, бесспорно, — продолжал он, положив на стол острые локти и соединив в один кулак тонкие кисти рук, — восстановление лесов отстает. Я об этом сам писал не раз. Но скоро вам на помощь придет авиация. С авиацией многое можно сделать для будущего леса. Подготовка почвы, посев хвойных, уход за молодыми лесами. Все эта авиация сделает за рабочих.

Анастасия Васильевна молчала, слушала размеренную речь профессора.

— Авиация, только авиация возродит лесное хозяйство, — падали в тишину кабинета сухие и твердые слова. — Я уверен, что свою мотыгу вы очень скоро сдадите в музей.

Анастасия Васильевна посмотрела на него в упор в отрицательно покачала головой.

— Нет, профессор. Мотыга не скоро уступит место самолету. Извините меня, но вы мало знаете о нашей жизни, о работе. Мы еще не один год помучаемся с мотыгой.

— Почему вы так пессимистически настроены, коллега? — Он снисходительно улыбнулся.

— Посмотрите, профессор. — Анастасия Васильевна положила на стол руки. На ладонях у основания пальцев бугорками желтели мозоли, кожа от черенка мотыги и лесной земли задубела и потрескалась. — Такие руки, профессор, у всех людей лесничества. Сеем новый лес под мотыгу, косой скашиваем побеги осины, чтобы не заглушали всходы, не жалеем ни рук, ни спины, ни времени, а много ли успеваем? Капля в море. А что нам делать? Ждать машин? Надеяться на авиацию? Все это в будущем, а время не ждет. Мы не имеем права терять годы: дерево растет медленно.

Анастасия Васильевна поправила свою косынку. Коронатов невольно проследил взглядом за движениями ее рук. Он в первый раз в жизни столкнулся с таким собеседником, которому не знает, что отвечать. Она права: время не ждет. Но он не может сказать ей: завтра к вам прилетят самолеты. Он только ученый, он пишет научные труды, ну а претворять в жизнь его теорию должен кто-то другой. И все-таки какая несуразность. Двадцатый век — век атомной энергии и реактивных самолетов и… мотыга! И эти мозоли на руках… Эта не очень молодая женщина в поношенной жакетке держится с достоинством, она не жалуется, она требует от него ответа, она пришла из леса в научное учреждение как делегатка от всей армии лесоводов. Им нужна помощь, реальная, осязаемая. Как объяснить ей, что институт ведет научно-исследовательскую работу, а министерство решает практические вопросы? Он — ученый, его область — наука.

Анастасия Васильевна заговорила, не дожидаясь его слова.

— Мы работаем и как будто добросовестно выполняем свои обязанности. Но мы, практики, чувствуем, что делаем мало. Мы должники перед лесом. Наша совесть требует: «Товарищи лесоводы, работайте лучше. Почему вы не добиваетесь, чтобы в ваших лесничествах был полный порядок? Вы — хозяева леса, вам доверили народное достояние». Ни для кого не тайна, что в лесном хозяйстве еще много крупных недостатков. Мы с ними боремся, как умеем. Люди у нас хорошие, трудолюбивые. Но, что можно успеть, если сеять лес ручным способом? Да и ручной способ очень дорого обходится государству. — Анастасия Васильевна помолчала. — Конечно, положение выправится. Но когда? Вот это нас всех волнует. Вы понимаете, профессор, как плохо себя чувствуешь, когда знаешь, что ты мало делаешь для своего парода, для своего государства. А мог бы делать больше. И так обидно терять дни, месяцы. Дали бы нам поскорее машины, мы каждую пядь земли на вырубках засеяли бы.

— Подождите немного, коллега.

— Не можем мы ждать, профессор…

Досада и огорчение отразились в ее глазах. Она встала — Извините, я вас задержала.

— Вы торопитесь? — спросил Коронатов.

— Не-ет, — протянула Анастасия Васильевна, удивляясь его вопросу.

— Если не возражаете, продолжим немного нашу беседу.

Конечно, она не возражает.

Коронатов позвонил кому-то по телефону и попросил прийти не сейчас, а минут через двадцать.

— Простите, как ваше имя, отчество?

Она сказала.

— Позвольте спросить, какое учебное заведение вы окончили?

— Лесной техникум. Сейчас учусь в заочном лесотехническом институте.

Коронатов попросил ее рассказать о лесничестве. Анастасия Васильевна ничего не упустила, что составляло, по ее мнению, главное в жизни Хирвилахти, все еще продолжая про себя удивляться, с чего это вдруг профессор заинтересовался ее лесничеством? И глаза его стали не такие колючие и холодные, какими ей казались в начале беседы, и даже что-то вроде улыбки мелькнуло на его губах, когда она рассказала о Столярове, который не верит во всемогущество аэросева.

— Знаю, знаю. — Коронатов улыбнулся. — Мой бывший ученик одержим одной идеей: сохранить молодняк. На подрост он возлагает большие надежды и больше ни во что не верит. Но в лесном хозяйстве будущее принадлежит авиации. — Немного помолчав, он продолжал:

— Государство вкладывает в лесное хозяйство огромные средства. Противопожарные мероприятия, меры защиты от вредителей леса, защитное лесоразведение — все это проводится в широких масштабах. На миллионах гектаров проведено лесоустройство, леса разделены на группы, и хозяйство в них ведется по научно-разработанному методу. Но если говорить о восстановлении леса на вырубках, то, конечно, это — самое слабое звено. И только авиация, с моей точки зрения, даст жизнь новым лесам страны.

Анастасия Васильевна почувствовала себя легче и свободнее. Она даже села поглубже в кресло: так удобнее.

— Столяров за молодняк, вы, профессор, за аэросев, один московский ученый, выступавший на совещании, за естественное лесовозобновление, а мы, практики-лесоводы, за все вместе. Нам все годится: и семенники, и молодняк, и аэросев. Только бы росли молодые леса.

— Вы, конечно, по-своему правы, — согласился Коронатов. — Но много ли остается молодняка, когда на лес двинулась лавина лесозаготовительной техники? Нет, вырубки нужно засевать с воздуха. Аэросев. Повсеместный. И сразу же по свежим вырубкам. Вы курите? Нет? Тогда позвольте мне.

Тонкие пальцы Коронатова выбирали папиросу из портсигара. Анастасия Васильевна смотрела, как он раскуривает папиросу.

— Профессор, помогите нам с аэросевом. Наш леспромхоз передовой, вырубает огромные площади. Проведите опытный сев у нас.

— Да, но… — Рука Коронатова поднесла папиросу к пепельнице. — У нас уже есть опытные участки. О них знает ваше управление.

— Вы защищаете повсеместный аэросев, профессор. Ваша станция должна активнее бороться за расширение опытных участков. Вы обошли наше лесничество. Чем же мы хуже других? Возьмите над нами шефство, — попросила опа.

Коронатов молчал, попыхивая папироской. Анастасия Васильевна смотрела на него, ожидая ответа. Странные у него брови: серебряные прямые полоски с изломом. Может быть, поэтому его глаза кажутся холодными? Красивые жесткие руки, указательный палец чуть пожелтел от табака.

— Я ничего не могу вам обещать. Опытный аэросев мы планируем с вашим управлением.

Сказано очень вежливо, тактично, пожалуй, даже мягко. Анастасия Васильевна решила пока больше не настаивать.

— Скажите, профессор, что сегодня более реально для нас: авиация или наземная техника?

Коронатов ответил после небольшого раздумья, что наземная техника дешевле, но, по его мнению, авиация придет в леса раньше плугов, сеялок, сажалок. Анастасия Васильевна сказала, что ей бы очень хотелось посмотреть лесные машины.

— Пожалуйста.

Коронатов написал записку директору машинно-испытательной станции, потом вынул из букета самый пышный георгин и подал ей со словами:

— «Улыбка осени». Сам вырастил.

Слегка смущенная такой неожиданностью, Анастасия Васильевна поблагодарила его.

— Так как вы назвали вашу усовершенствованную мотыгу? — вдруг спросил он, постукивая карандашом по столу.

— «Царапалкой», профессор.

— М-да… — Коронатов на мгновение задумался, потом перевел взгляд с ее руки, ласкавшей георгин, на нее и спросил точный адрес лесничества.

Коронатов проводил Анастасию Васильевну до дверей и крепко пожал ей руку.

На улице Анастасия Васильевна еще раз посмотрела на институт. Солнце мягко освещало окна. Тихо в усадьбе. За домом — осенние деревья, тихие, неподвижные. У открытых дверей гаража — черный «зим». Солнечными зайчиками поблескивают крылья машины.

Что делать дальше? Ждать? — думала она. — Профессор убедительно говорил об авиации. Конечно, придет время, когда самолеты в лесном хозяйстве не будут исключением. Мы располагаем всем необходимым, чтобы вести образцово лесное хозяйство. Но дело во времени. Что можно сделать сейчас?

Коронатов прошел по кабинету, в раздумье остановился у окна.

Хирвилахти. Крутогорский лесхоз. Он хорошо помнит его. В прошлом году он пролетал над зелеными массивами Крутогорского лесхоза. Рубка идет интенсивно. И, конечно, с лесовозобновлением мы очень запаздываем. Но авиация — уже реальное явление в лесном хозяйстве страны. Начало есть. Это главное. Главное… — мысленно повторил Коронатов, — Передовая техника. Она поднимет лесное хозяйство. Авиация…

И опять перед ним выплыло лицо лесничей. Сколько он встречал за годы своей практики в лесничествах таких людей? Большинство из них — люди замечательные. Основные черты их характера — любовь к профессии, сознание своего долга. Огромная армия лесоводов. А если им придать на помощь армию лесозаготовителей?

Вот где главные силы, которые поднимут лесное хозяйство страны. Вот почему авиация в лесном хозяйстве должна совершить переворот.

«Сознание своего долга», — вслух проговорил профессор и склонился над своим докладом.

Невский. Пестрый людской поток, вереницы машин, нарядные витрины магазинов, рекламы на крышах домов, голубые тележки с цветами и мороженым. Возле кинотеатра «Аврора» Анастасия Васильевна остановилась. На афише — красивое женское лицо. Тарасова в роли Катерины. «Гроза». Она с удовольствием посмотрела бы еще раз этот фильм, но нет времени: нужно выполнить просьбу Алексея Ивановича: отыскать его сына. Анастасия Васильевна вышла на улицу Росси, строгую, красивую и тихую. Улица Росси кончается у площади Чернышева. Налево — мост через Фонтанку, за мостом направо — третий дом по набережной — бывшая квартира Алексея Ивановича. Он так и сказал ей: «Моя бывшая квартира».

Каменная облупленная арка, двор — темный колодец, запах плесени и ржавого железа. Дом серый, скучный, с невысокими окнами. В каком подъезде квартира «47»?

Ее вывела из затруднения пожилая женщина — дворник, в белом фартуке.

— Сорок седьмая? Пятый подъезд, вон в самом уголочке. Вам кого: старуху или молодуху? Квартира ихняя на замке. Старуха на Кавказ уехала, на грязи, а дочка ее у нового мужа, на Петроградской стороне, живет у него без прописки.

Анастасия Васильевна пожалела, что не застала бабушку Генки. Встречаться с Ниной ей не хотелось.

Через четверть часа она была на Петроградской стороне, отыскала на Большом проспекте нужный дом, испытывая неприятное чувство, позвонила у двери квартиры Погребицкого.

Открыла Нина. На мгновенье ее брови-дуги взметнулись, глаза удивленно расширились. Искусно скрыв удивление, притворно радуясь, она схватила Анастасию Васильевну за руку и потащила по длинному полутемному коридору куда-то вглубь. В небольшой комнате, увешанной коврами, картинами, фарфоровыми тарелками, освещенной старомодной люстрой, пахло смесью нафталина и крепких духов.

— Какая вы милая! Вспомнили обо мне! — флейтой пропела Нина и, прошуршав черным шелковым платьем с золотыми искорками, подошла к тяжелой плюшевой портьере, скрывавшей дверь: — Аркадий, к нам гостья, — мягко сказала она.

Портьера колыхнулась, и в комнате появился Погребицкий, выбритый, выутюженный, в коричневом костюме, с тщательно уложенными волосами. Увидев Анастасию Васильевну, он неприязненно поджал губы, но тотчас же сложил их в приветливую улыбку.

— А, наша старая знакомая! Очень приятно.

Голос деланно-ласковый, мягкий и как будто дружеское пожатье руки. Но она понимала, что искренность хозяев была наигранной.

— Садитесь, пожалуйста. Вы давно приехали?

Нина пытливо и настороженно глянула нежданной гостье в лицо. Черное платье делало ее моложе и еще красивее, белую гордую шею опоясывали три нитки матового жемчуга, искусно положенный грим подчеркивал изящную красоту правильных черт ее лица. Она сидела напротив Анастасии Васильевны, прислонившись головой к высокой резной спинке стула. Погребицкий расположился на тугом кожаном диване.

Анастасии Васильевне хотелось поскорее уйти, и она начала без всяких предисловий:

— Алексей Иванович просил меня узнать о здоровье сына. Он давно не получал от вас писем.

— Ах, вот что! — усмешка змеей скользнула но розовым губам Нины. — Право, у меня нет времени на переписку с Алексеем Ивановичем. О мальчике ему писала моя мама. Когда она вернется с курорта, я скажу ей, она напишет.

Анастасия Васильевна внутренне возмутилась: какая подлость!

— Нина, — укоризненно сказал Погребицкий. — Извини, что я вмешиваюсь, но ты неправа, дорогая. Почему ты не отвечаешь на его письма? Он беспокоится о своем ребенке. В таком случае я сам напишу.

Погребицкий скрылся за портьерой. Анастасия Васильевна почувствовала к нему нечто вроде уважения.

— Ну, как живет Алексей Иванович? — очень тихо спросила Нина. — По-прежнему один? Так и живет, как рак-отшельник? Бедняга! — Нина воровато оглянулась на дверь, куда вышел Погребицкий. — Он просил передать мне что-нибудь?

«Он ей не пишет!» — подумала Анастасия Васильевна.

— Нет, Нина Петровна. Вам Алексей Иванович ничего не передавал. Он просил узнать о сыне и только.

В бархатных глазах Нины вспыхнули злые огоньки и погасли.

— Мой благородный, верный рыцарь! Он никого не посвящает в тайны своих сердечных мук. Вернись я к нему через двадцать лет, заплачет от счастья.

«В чем секрет ее власти над ним? — думала Анастасия Васильевна с ревнивой завистью. — Молодость? Красота? Но сколько в ней откровенного цинизма, пошлости, нечистоплотности…»

— О лесном поселке я вспоминаю, как о дурном сне. — Нина полюбовалась игрой света рубина в ее кольце. — Как он не мог понять… — с затаенной обидой начала она, но вдруг оборвала и заговорила с наигранным оживлением — Ах, как чудесно мы провели лето! Июнь — в Сочи, июль — в Гаграх! Проехались на «России» от Сочи до Батуми. Теплоход — мечта. Сколько комфорта! Вы еще не были в отпуске? Советую прокатиться по Черному морю. Мне очень поправился Сухуми. Прелестный город. На улицах пальмы, мимозы…

«В твоей красивой жизни, к которой ты рвалась, что-то не совсем ладно», — подумала Анастасия Васильевна, уловив в голосе Нины притворное оживление.

— Нина Петровна, где ваш сын? Я хотела бы повидать мальчика.

Лицо Нины стало сухим, жестким.

— Это для Алексея Ивановича?

— Да. Я обещала ему.

Анастасия Васильевна спокойно и прямо смотрела на Нину.

Лицо Нины слегка порозовело. «Эта лесничиха, конечно, влюблена в него. Она старается сделать ему приятное, — мелькнуло в голове Нины, — А он? Не может быть… Я и она»…

— Геночки нет дома. Он на даче. В Вырице.

— Жаль… Алексей Иванович тоскует по мальчику.

— Тоскует? — злорадно повторила Нина, и в ее лице появилось что-то острое, собачье. — О сыне ему нужно было раньше думать. Передайте ему, мальчик в нем не нуждается. Он нашел второго отца. Аркадий Владиславович — человек чуткий, благородный. Он мальчика не обижает, он любит его. Я знаю, Алексей раскаивается, но… так ему и надо. — Нина подошла к туалетному столику, провела пуховкой по лицу. В зеркале Анастасия Васильевна видела ее злое, вдруг подурневшее лицо. Ей стало душно. В комнате столько вещей!

«Нет, не стану просить у нее адрес дачи. Сама отыщу мальчика», — решила Анастасия Васильевна.

— Пойдемте с нами на лекцию в Дом ученых, — пригласила Нина. — Там собирается изысканная публика, цвет ученого мира. Мы с Аркадием Владиславовичем там часто бываем.

— Спасибо, Нина Петровна. А что, Аркадий Владиславович защитил диссертацию?

— Он защищает через неделю. — В голосе Нины звучала гордость.

Она включила телевизор. На крохотном экранчике дрожали маленькие фигурки. Не оборачиваясь, Нина спросила:

— Мой муж по-прежнему изобретает или бросил?

— Алексей Иванович по-прежнему работает.

— Ну дай бог ему, — с иронией сказала Нина и капризно крикнула в сторону портьеры:

— Аркадий, почему ты так долго?

— Сейчас иду, Ниночка, — отозвался Погребицкий.

Нина одарила Погребицкого ласковой улыбкой, когда он положил перед ней на стол запечатанное письмо. Погребицкий вызвал по телефону такси. На улицу вышли втроем.

— Ниночка, посмотри, жена профессора Окуневского, — громким шепотом сказал Погребицкий.

Черная шляпка Нины заметалась из стороны в сторону.

— Где, где она?

— У витрины «Ювелирторга».

Высокая полная дама в сером пальто с двумя чернобурками на плечах медленно и важно отплыла от витрины. Нина знала: от профессора Окуневского во многом зависела судьба диссертации Аркадия. Профессор имел большое влияние на ученый совет. Ах, как жаль, что она не знакома с женой Окуневского. Нина вздохнула, мысленно перенеся чернобурок с плеч профессорши на свои плечи.

Анастасия Васнльепна отказалась от такси: она пойдет пешком.

— Алексею Ивановичу передайте, что Геночка живет хорошо, — сказала на прощанье Нина.

— А что его изобретение? — будто невзначай спросил Погребицкий.

«Оно тебе все-таки не дает покоя!» — подумала Анастасия Васильевна. — Алексей Иванович почти закончил чертежи, — сказала она.

— О, я рад за него! — деланно улыбнулся Погребицкий. — Надеюсь, скоро мы будем читать сообщения в газетах об его успехах. — Погребицкий изящным жестом приподнял мягкую шляпу. — Всего доброго, Анастасия Васильевна. Кланяйтесь нашему изобретателю.

Нина помахала из машины черной лайковой перчаткой.

«Они посмеиваются над Алексеем Ивановичем. В их представлении он глупец. Отказался от города, карьеры, модного костюма. В этом они видят красивую жизнь. Но красивая жизнь не у вас, а у него», — думала Анастасия Васильевна, провожая взглядом машину.

Первые лучи солнца, скользнувшие в окно, разбудили Анастасию Васильевну. В открытую форточку донесся слабый звук трамвайного звонка. Анастасия Васильевна оделась и вышла на улицу. Утро дышало свежестью. Солнце мягко освещало землю. На Морском проспекте машина шумно разбрызгивала воду по асфальту мостовой.

Трамвай наполнялся пассажирами. Кондуктор — молодая девушка в форменной курточке и голубом берете на белокурых завитках, сонным голосом объявляла остановки. Анастасия Васильевна смотрела в окно вагона.

Проехав Петроградскую сторону, трамвай вышел на мост. Сверкающая под солнцем Нева катила свои воды, покачивая на упругих волнах катера, баржи, лодки, голубея речными пристанями у гранитных набережных.

За Кировским мостом памятник Суворову. Фельдмаршал в доспехах рыцаря с повернутым к Неве лицом застыл с поднятым в небо клинком. За памятником зеленело Марсово поло, золотился шпиль Инженерного замка, темнели купы столетних деревьев Михайловского сада. Много раз видела Анастасия Васильевна улицы и площади Ленинграда, и каждый раз она находила все новые и новые черты строгой красоты города. Но как только она оставалась здесь надолго, она чувствовала смутную тоску по лесу с его тишиной, суровой природой, неизведанными уголками. И что скрывать? Она с радостью возвращалась в «комариную» Карелию, в свой бедный, неблагоустроенный дом, к своей тяжелой беспокойной работе.

Витебский вокзал. На перроне шаркали метлами уборщицы, кондуктора возле вереницы вагонов скучающе глядели на неторопливых пассажиров.

На Вырицу отправлялся электропоезд. Поезд шел мягко, бесшумно, мимо знакомых станций. Павловск, Антропшино, Кобрино… За окнами вагона — однообразный пейзаж. На пригорке — низкорослые леса, в низине — рыжие болота, изредка сверкнет речушка или озерко, промелькнут на их берегах деревушки, дачные поселки. Уцелевшие клочки леса вызывают невеселые мысли: под самым городом вырубили лес, сняли зеленую шубу с Ленинграда. «Во всех лесах мы хозяйничаем одинаково безответственно, — с горечью думала Анастасия Васильевна. — Двести пятьдесят лет назад для Невского прорубали просеку в дремучем лесу».

Таежная машинно-испытательная станция, или как ее сокращенно называли — МИС, занимала большую территорию влево от вокзала Вырица, за водокачкой. Контора МИС походила на контору леспромхоза в Хирвилахти. Анастасии Васильевне казалось, что если пройти в конец коридора, то она увидит знакомую дверь кабинета главного инженера и услышит голос Алексея Ивановича.

Секретарь директора МИС — совсем юная девушка с ямками на румяных пухлых щеках — заправляла в машинку чистый лист бумаги. Она сказала, что директор у себя, но собирается ехать на совещание.

— Идите, пока не ушел. — Девушка кивнула на дверь, обитую коричневым гранитолем, и застучала на машинке.

Директор МИС — грузный пожилой мужчина с лицом угрюмым и коричневым от загара, одетый в черный клеенчатый дождевик, столкнулся с Анастасией Васильевной на пороге кабинета. Узнав, зачем она приехала, он торопливо проводил ее к старшему инженеру и исчез, зажав под мышкой пухлый портфель.

Инженер что-то чертил на большом листе бумаги.

— Посмотреть опытные образцы? Стоило ехать такую даль?! — откровенно удивился он, предлагая Анастасии Васильевне стул. Голос у него был мягкий, на тонком, поблекшем лице большие грустные глаза, волосы с проседью, жилистая шея в морщинах. На вид ему и сорок, и пятьдесят. На рукаве темно-синего пиджака неумелая штопка, на темной рубашке полосатый галстук веревочкой.

В стенку поступали. Инженер извинился: его зовут к телефону — и бесшумно вышел из кабинета. Анастасия Васильевна глядела в окно. Вдоль забора тянулись кирпичные сараи с распахнутыми настежь дверями. Трактор, разворачивая гусеницами пропитанную дождевой водой землю, тяжело полз к воротам. По двору ходили люди в спецовках. На земле валялись груды металлического лома. «Не это ли опытные образцы лесных машин после испытания? — с горькой иронией подумала Анастасия Васильевна.

Инженер вернулся, сложил на столе худые кисти рук с узловатыми суставами, заговорил тихим голосом:

— Вас интересует, когда техника хлынет в лесное хозяйство? — Об этом знает только Москва. Технический совет министерства, Госплан. Там идеи, планы. А наша МИС — техническая инстанция. Мы только испытываем машины.

— Ваше управление может запросить Москву, — посоветовал инженер.

Анастасия Васильевна двинула бровью. Инженер задумчиво смотрел на глобус, стоявший на тумбочке.

— Где же выход? — как бы для себя проговорила Анастасия Васильевна.

Инженер слегка откинул назад лицо:

— Спрашиваете, где выход? На мой взгляд, в организации лесных машинных станций. Государство ежегодно вкладывает в лесное хозяйство колоссальные деньги. Часть их бросить на организацию таких станций и дело пойдет. — Инженер помолчал, задумчиво глядя перед собой. — Завод иногда долго изготовляет опытный образец машины. Сколько крови попортит конструктор, пока его опытную машину доставят нам, на МИС. Конечно, и в практике нашей МИС бывает так, что государственные испытания стоят конструктору много нервов: комиссия не примет. На технические усовершенствования опять требуется время. А что касается серийного выпуска — это тоже путь долгий. Иногда бумаги застревают в техническом совете.

Анастасия Васильевна попросила у него разрешения посмотреть опытные лесные машины. На склад ее сопровождал механик — молодой человек атлетического сложения, с необычно крупными чертами лица. Склад приютил под своей крышей целое богатство для лесничества. Плуги, тракторы, лебедки. А это что за конструкция, похожая на цветок с лепестками, загнутыми наружу? Так это и есть якорный покровосдиратель? О нем она слышала на совещании в Петрозаводске.

Механик постучал палкой по корпусу покровосдирателя.

— Якорек хороший. Стальной. Лапы не ломаются. В Сиверском лесхозе испытывали. Двадцать четыре тысячи погонных метров за восемь часов. Один такой якорь заменяет двести рабочих. Прекрасное орудие!

Анастасии Васильевне представилось: покровосдиратель в Хирвилахти, леспромхоз дал трактор, рабочие лесничества бросают семена сосны и ели в борозды, оставленные орудием на лесной почве. Это не мотыжка!