Хозяйка заброшенного поместья

9.2

— Выходит, не все, — согласилась я. — Подумай сама, если бы я совсем все забыла, на что бы это было похоже? Дитя новорожденное, которое только и умеет, что мамку сосать да ходить под себя?

— Упаси Господи!

— Вот и я о том же. А почему я одно помню, а другое нет — про то мне знать неоткуда. Все под Ним ходим, Ему и решать. — Я начала помогать Марье одеваться. — Глядишь, и вспомню что.

Может, и в самом деле со временем память настоящей Настеньки ко мне вернется. А если и нет — переживу. Главное, чтобы моя при мне оставалась.

— А может, все же развяжешь меня? — Марья умильно заглянула мне в глаза. — Опара, поди, уже подошла, надо тесто вымешивать. Завтра хлебы ставить. Кашу опять же варить.

— Ты обещала меня слушаться, — в который раз за вечер напомнила я. — Будешь спорить, еще пару слоев бинта накручу, чтобы ты уж точно не выпуталась.

Марья обреченно вздохнула.

— Хлеб же пропадет, грех какой!

— Не пропадет, — заверила ее я. — Все сделаю, а ты ложись отдыхай. В кои веки еще доведется увидеть, как вместо тебя барыня работает.

Бабка захихикала. Тут же погрустнела.

— Да какая там работа, расстройство одно…

Я не стала ни спорить, ни оправдываться. Помогла ей перебраться на сундук и лечь.

— И ты иди отдыхай, касаточка, — сказала Марья, когда я накрыла ее одеялом. — А я завтра с утра уж как-нибудь одной рукой…

— Успеется отдохнуть, — отмахнулась я. — Сама же сказала: хлеб перестоит, и каша на завтра нужна.

Перловка, значит. Почему бы и нет, она вкусная, если правильно приготовить. Я залила крупу водой, а пока она набухает, занялась уборкой.

Чтобы ликвидировать все следы гипса, понадобилось много воды. Жаль, что сейчас зима: летом бы хоть на грядки помои вылила или вон компост пролила, чтобы зрел лучше. А так только заледенеет зря. Пришлось несколько раз сбегать к колодцу под причитания Марьи, дескать, замерзнет да надорвется касаточка. Замерзнуть мне не грозило — даже без шубы, в платке на голову да втором вокруг туловища, жарко было ведра таскать. Но последнее я донесла до дома на чистом упрямстве. Ничего, привыкну и натренируюсь.

Вылив остатки теплой воды в рукомой, я поставила греться новую. Ополоснув руки, заглянула в квашню: опара действительно подошла. Вымесила тесто, а там и крупой пора было заняться.

Я решила не делать «пустую» перловку. Раз уж в подполе стоит домашняя тушенка, ее и использую. Я расковыряла слой жира на одном из горшков, осторожно попробовала кусочек — мало ли, вдруг все же стухло, а специи запах перебили.

— Ты как будто мне не веришь, касаточка, — обиженно проговорила Марья, наблюдая за мной. — Твоя же маменька меня научила.

— Объеденье.

В самом деле, мясо показалось мне куда вкуснее привычного магазинного. То ли потому, что продукт натуральный, то ли у меня аппетит от работы разыгрался.

Марья просияла. Потом, видимо, припомнив, что касаточка ее все забыла, стала поучать:

— Если уж ты всерьез за хозяйство взялась, тогда слушай. Мясо в большие чугунки складываешь, ставишь в печь, в самую глубину. И не забудь еще в один горшок нутряной жир сложить, чтобы, значит, смалец топился.

Я угукнула, начиная чистить морковку. Держать нож оказалось неожиданно неудобно, как будто я отродясь ничего не готовила.

А может, и не готовила, Настенька-то явно была к труду непривычна. Конечно, от барыни никто не требует, чтобы она сама воду носила, но мне из-за этого только лишние проблемы. Не просто же так нянька не верит, что от нее, то есть от меня, реальная помощь будет.

А она между тем продолжала:

— Как чугунки закинешь, в самый перед печки пустые горшки поставь, да до утра пусть они жарятся, пока мясо в чугунках преет. А утром, как достала из печи, тут же эти горшки и заполняй по плечики, сверху смальцем залей доверху и сразу пергаментом накрой и перевяжи. Да не ровен час отвлечься! Нечисть-то, она тут как тут! Огня боится, а как жар из горшков уйдет, так и сглазит.

Эту «нечисть» я, кажется, знала: иную только по названиям, а кого и в лицо, то есть в микроскоп.

— Маменьку твою как-то барин отвлек, остыли горшки. Все испортилось, выкинуть пришлось, а так ведь по три года стояло, ничего мясу не делалось!

Насчет трех лет не уверена, но, пожалуй, такую тушенку можно есть не опасаясь: за ночь в печи простерилизуется что угодно.

Пока Марья рассказывала, я почистила и нарезала морковь и лук, сложила их в чугунок вместе с мясом и крупой. Плеснула немного воды. Сунулась в печь, сгребла угли в угол, пристроила на освободившееся место горшок.

— Может, супчик заодно на завтра поставить? — предложила я Марье.

Борщ, например. От тушенки осталось немного жира, овощи есть. Помидоров разве что я не видела в подполе, ну да обойдусь. Или без помидоров это уже будут щи?

— Осталось еще хлебово, что я тебе варила, — ответила нянька, отвлекая меня от бесполезной теории. — Завтра доедим его, а вечером поставим. Вон хоть щи серые. Крошева в подполе полная бочка.

Завтра так завтра. Честно говоря, я устала и физически, и душевно. Когда, умывшись, я добрела до спальни, едва хватило сил раздеться, и заснула я мгновенно.

Чтобы проснуться в темноте, резко, словно от толчка. Вскинулась на кровати, спросонья не сообразив, где я. Луна светила сквозь ветки деревьев за окном, покрывая комнату серебристым кружевом. Я откинулась на подушки, успокаиваясь. Старые дома полны разнообразных звуков: «дышат» деревянные перекрытия, то напитываясь влагой, то высыхая, двигаются вслед за промерзающей и оттаивающей землей стены. Поэтому скрип половиц не встревожил меня. Но он раздавался снова и снова, словно неторопливые шаги. А вот это уже, кажется, дверные петли.

Нянька бродит среди ночи, проверяет, все ли в порядке?

— Марья! — окликнула я, ожидая услышать: «Спи, касаточка, бессонница у старухи».

Но скрип затих.