Хозяйка заброшенного поместья

12.1

— Уже забыли, что в деревне я завтракаю только после утреннего моциона?

— Да и не помнила вообще-то, — буркнула я себе под нос, но Виктор услышал.

— Как это на вас похоже!

Петр завозился, выпростав из-под одеяла руку, обмотанную шарфами по локоть. Я снова укрыла его.

— Насколько я помню физику, теплая одежда не греет, а просто изолирует тело от холода, — фыркнул Виктор. — Как вы только учились!

Марья открыла рот и тут же закрыла его. Видимо, и за касаточку хотелось вступиться, и барину замечания делать не осмеливалась, все же его-то она не воспитывала.

Я проглотила ругательство, снова улыбнулась так мило, как только была способна.

— Хорошо, спрошу по-другому. Вы голодны?

— Почему вас вдруг это интересует?

Потому что нужно срочно убрать тебя от пациента, пока ты не полез с идеями растирать его водкой или еще какой гадостью. И еще дальше — от Марьи, пока она не начала рассказывать, как я ей вправила вывих.

— Потому что я не успела позавтракать. Составите мне компанию?

Виктор усмехнулся, зыркнул этак… Тьфу ты, нянькин лексикон, оказывается, заразный! Посмотрел сверху вниз, будто на школьницу, которая, глупо хихикая, строит ему глазки.

— Разве вы уже обставили столовую?

— Не обставила и не собираюсь, но на кухне есть обеденный стол.

— На кухне? — раздельно произнес Виктор, и от тона его голоса меня мороз пробрал. — Вы предлагаете мне есть на кухне? Как нищему?

Марья вжалась в лавку, одновременно замахала здоровой рукой — дескать, беги, дитятко, пока не поздно.

Но мне уже было не до того. Он всерьез полагает, будто на моей кухне так грязно, что на ней только бомжей и кормить?

Я выпрямилась — правда, все равно пришлось задрать голову, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Нищего я дальше людской не пущу: не хватало еще блох из каши вылавливать! Но если вам очень хочется пооскорбляться, могу принести миску каши сюда. Как нищему.

Собравшегося было ответить Виктора перебил Петр: видимо, громко мы орали.

— Барин… — Он застучал зубами, но все же договорил: — Добежал все-таки.

Кучер охнул, сообразив, что лежит, попытался вскочить. Я поймала его за плечи.

— Лежи. Ты сильно обморозился.

— Барыня… Да я…

— Лежи, — велел ему Виктор. — Так ты ко мне бежал? Что хотел сказать?

— Барин, сделайте божеску милость, заберите барыню отсюда!

— Это вы его послали? — «Аспид» повернулся ко мне. — Или до того беднягу довели, что он сам ночью помчался, лишь бы его от вас избавили?

— Да как у вас язык от таких слов не отсох, барин! — не выдержала Марья.

— Тихо! — рявкнула я.

Нянька подпрыгнула, Петр клацнул зубами, и даже Виктор закрыл рот.

— Марья, завари чая, пожалуйста. И подсласти как следует, меда не жалей, — попросила ее я. Виктор приподнял бровь, я сделала вид, что не заметила.

Нянька вскинулась, собираясь говорить.

— Пожалуйста, — повторила я.

Марья вылетела из людской.

— Петр, расскажи барину, что ты вчера видел.

Трясясь и клацая зубами, кучер рассказал, как «русалка» гналась за ним «аж до самых ваших угодий».

— Раз в доме нечисть появилась, значит, совсем благодать из него ушла, — закончил он. — Заберите барыню, пропадет ведь ни за грош.

Я выразительно посмотрела на Виктора. Тот, кажется, смутился. А потом вдруг стремительно склонился над конюхом.

— Не за барыней это, а за тобой нечисть приходила. Допился ты до того, что и душу свою пропил. — Конюх охнул, а Виктор продолжал: — Если бы я тебя не нашел да барыня не отогрела, уже сам бы русалкой по лесу бегал.

Тогда уж русалом, что ли. Но я придержала эту мысль при себе, чтобы не портить воспитательный процесс.

— Бог тебя в этот раз уберег. Меня послал да барыню вразумил. Только второго раза не будет. Еще хоть один раз водку в рот возьмешь, там тебе и конец придет. Понял ты меня?

Петр торопливо закивал. Трясло его все сильнее. Где там Марья? Надо сладким напоить, чтобы мышцам было из чего тепло вырабатывать.

Точно почувствовав эту мою мысль, нянька распахнула дверь, неся большую кружку.

— Как вы велели, Анастасия Павловна, чтобы горячий, но не жегся.

— Помогите его усадить, — велела я Виктору.

Тот недоуменно вскинул бровь, но послушался. Я поднесла к губам кучера кружку.

— Пей.

Петр попытался взять чай сам. Недоуменно посмотрел на перевязанные руки, тряхнул, пытаясь освободить их, но я была начеку и поймала.

— Оставь как есть.

— Так я бы сам кружку взял. Как раз бы и отогрел. Да и чешется…

Это хорошо, что чешется.

— Оставь как есть, — повторила я строже. — И пей чай.

Он подчинился, стуча зубами о кружку. Я продолжала объяснять:

— Руки ты отморозил, и ноги тоже. Насколько сильно — пока не знаю.

Пульс и на запястьях, и на тыле стопы сохранился, и это внушало надежду, что мужик не станет инвалидом.

— Зачесались — значит, начали понемногу отогреваться. Скоро заболят. Знаешь, как когда ногу отсидишь или руку отлежишь?

Петр закивал.

— Вот примерно так же, только намного сильнее. Надо перетерпеть. С этим я ничего поделать не могу.

— Разве у вас уже закончился парегорик? — вмешался вдруг Виктор. — Если уж не побрезговали руки запачкать, так отжалейте и лекарства.

Парегорик? Раствор опиума с камфарой и спиртом? Где ж ты вчера был со своими подсказками, когда я Марье руку без обезболивания вправляла?

Вот только дозировок этакой экзотики я точно не помню, неоткуда. Прошли те времена, когда подобными вещами лечили что угодно, от головной боли до младенческих колик, и хорошо. Может, на этикетке будет прописано, а если нет, рисковать не стану — этак недолго пациента и на тот свет отправить.