Хранители. Часть 4 Луцяхамато – Озеро погибших русских

Глава 7 Ванька Жук

Тринадцатилетний зуёк[14] Ванька вглядывался в узкую тёмную полосу на горизонте, и сердце его сладко трепетало в предчувствии чего-то нового, светлого, радостного и в то же время незнакомого и щекочуще опасного. Мысли и мечты одна чуднее другой роились в Ванькиной белобрысой голове. Самый трудный путь по студёным морям через льды и лютую непогодь позади, а впереди переход озёрами да сухопутьем через Ямальскую землю в Обскую губу, в богатый город Мангазея, про которую слышал он столько рассказов от бывалых мореходов. Ходят туда поморы и двинские и кольские и мезенские, привозят мягкую рухлядь[15]и большущие барыши на том имеют. Пройти из моря Карского в Мангазею можно через опасный ледяными заторами остров Белый, что словно шапка венчает на севере Ямальскую землю или же через самую середину Ямала по рекам да многочисленным озёрам, где много опасностей бывает от дикой воинственной самояди[16]. Всё это Ваньке объяснял и показывал на карте учёный человек Иван Тимофеич, посланный хозяином чертить карты новых путей.

Тому два года ходил кормщик Молчан Евтяев с сыном Михейкой двумя лодьями в эти края, и спасли в Обской губе троих самоедов, у которых лодку штормом разбило. Лежали бедолаги едва живы на песчаной косе и уже прощались с жизнью. Это оказались глава одного из самоедских родов с двумя сыновьями. В благодарность за спасение, глава рода, именем Ойка Кульчин, пообещал кормщику показать короткие и безопасные пути из губы Байдарацкой через Ямальскую землю в Мангазею и в устье реки Обь. Большая часть земель, через которые проходили те пути, принадлежала его роду, а остальные земли его соседу и доброму другу, главе другого самоедского рода, с которым Ойка обещал сговориться, чтобы не трогали Евтяевы лодьи. А ещё Ойка Кульчин обещал за умеренную плату дать оленей волочь корабли сухопутьем между озёрами и реками. Зная, что промышленник Анкудинов – хозяин лодей, которые водил Молчан в дальние походы, непременно согласится на такое предложение, кормщик сразу условился с самоедами встретиться в этот самый год, во второй половине лета, в устье реки Хэяхи, пообещав, что придёт с товарами. Арсений Петрович Анкудинов, прикинув, какую прибыль может принести быстрая доставка товаров в Мангазею да на ярмарки, что проходили в стоявших на Оби Обдорске и Берёзове, тут же построил особую лёгкую и ходкую лодью для этой экспедиции дав ей имя «Святитель Николай», чтобы покровитель путешествующих оберегал столь важную экспедицию. Команда тоже набиралась с особым умыслом: Кормщик Молчан брал себе в подкормщики сына Михейку, которому после предстояло самостоятельно водить корабли новыми путями. Михейка, крепкий рослый парень, смотревшийся старше своих девятнадцати лет, вырос с отцом в морских походах и мог уже самостоятельно провести корабли хоть на Грумант[17] хоть на Матку[18], но пока что ходил только в паре с отцом. Братья Яков и Фёдор Пестровы к морскому делу никогда касательства не имели, за то были лучшими на весь Архангельск охотниками и следопытами. Хозяин сам их нанял, потому что «Святитель Николай» зазимует в Мангазее, а артельщики в зиму будут промышлять пушного зверя, которого в тех местах видимо-невидимо. Долго Пестровы не соглашались идти в дальний опасный поход, но посулил им Анкудинов хороший процент от добытого и сверх того ещё всякого разного и всё ж таки уговорил. К тому же слыли Фёдор да Яков людьми рисковыми и крутыми нравом, умели обращаться хоть с ружьём хоть с луком, а в опасном походе такие всегда пригодятся. Аким Соргин и Нил Чупров – пожилые но крепкие мужики много раз зимовали на дальних промыслах и умели сладить хоть избу хоть шитик[19]. Дед Семён Чусовитин – старый рыбак, добрый охотник, когда-то много лет прожил у мезенских самоедов, знал их язык и обычаи и имел знакомцев среди Ямальской самояди. Человек в такой экспедиции нужный. Илья Узкий – поперёк своей фамилии, походил на былинных богатырей, про каких покойные бабенька с маменькой сказки сказывали. Высоченного роста с широченными плечами работал он грузчиком на пристани и в море за треской ходил на монастырских карбасах, а когда узнал что готовиться экспедиция новые пути в Мангазею искать, сам пришёл к кормщику и в артель попросился. Очень ему хотелось настоящую деньгу заработать. Пора было семьёй обзаводиться, а в порту да на монастырских кораблях много не заработаешь. Молчан согласился. Ивана Тимофеича Штинина – учёного человека умеющего рисовать карты и составлять лоции, хозяин нанял сам лично. А Ваньку в поход дядя Молчан позвал. Стоял как-то вечером Ванька у подпор строящегося корабля, любовался на спорую работу плотников и тихо завидовал тем, кто пойдёт на новой лодье в дальний поход, отыскивать новые богатые промыслы и вернётся домой с почётом и с богатством. Вдруг, на плечо легла чья-то тяжёлая рука – кормщик Молчан Евтяев. «Ну что, – говорит, – Иван Тимофеич, пойдёшь со мной в Мангазею? Пора уж тебе как батька твой настоящим мореходом, промысловиком становиться». Ванька ушам не поверил! А когда понял, что не шутит дядя Молчан, а и впрямь его к себе в артель зуйком берёт, прослезился от счастья. Знать сжалилась Богородица над сиротой. Когда мать с отцом живы были, хорошо, сыто жилось Ваньке. Отец был из первых зверобоев, ходил на Грумант за рыбьим зубом[20] да пухом гагачьим, а он с мамкой рыбу потихоньку ловили. Жили не богато, но были сыты, одеты и счастливы. Но тому как три года отца на Груманте во время зимовки задрал ошкуй[21], а вслед за ним и мамка быстро зачахла и через год за мужем в могилу сошла. И остался Ванька Жук круглым сиротой. Последние два года ходил он зуйком с рыбаками на ближние промыслы: кашеварил, прибирался, сети чинил, учился рыбацким премудростям и всё мечтал, что когда подрастёт, пойдёт в настоящий дальний поход и станет пусть не кормщиком, но добрым зверобоем как отец.

И вот, в середине мая лёгкая двухмачтовая лодья со специальными полозьями для удобного волочения по льдам и сухопутью была закончена, освящена попом и спущена на воду. Загрузили казёнку[22] мешками сухарей, муки да крупы, сушёной да солёной рыбой, бочонками с постным маслом и мочёной брусникой да туесами с солью. Уложили запасные снасти, доски, брусья, клинья и прочее. Товаров для торговли взяли много: котлы медные трёх размеров, связки топоров без топорищ, ножи, гвозди, крючки рыболовные, тесьму, нитки, бисер стеклянный белый да синий, отрезы тканей, колокольчики да гребешки роговые, свистульки глиняные, и самый дорогой товар – ружья да порох с пулями.

Для защиты от разбойников хозяин снарядил корабль и малой пушкой с запасом ядер, но управляться с ней могли только братья Пестровы да кормщик. Всей артели в дальний поход и зимовку, как полагается, хозяин справил всё необходимое: тёплые оленьи постели, толстые штаны, бахилы, вязаные фуфайки – бузурунки, толстые длинные рубахи – кабатухи, шапки нерпячьи да тёплые заячьи рукавицы. У каждого на поясе добрый нож – верный друг и помощник всякого промысловика. Незадолго до смерти отец Ваньке тоже подарил отличный нож и с тех пор Ванька с ним не расставался и берёг как зеницу ока.

20 мая 7127 года[23] «Святитель Николай» вышел в море и без малого через два месяца пришёл в условленное место в Байдарацкой губе. Плавание, по мнению бывалых мореходов, проходило на редкость гладко, хоть Ваньке так не показалось. Натерпелся он с непривычки страху в штормах да ледяных заторах, но держался молодцом и боязни своей никому не показывал. Изо всех сил старался хорошо выполнять свою работу, и все были им довольны, вот только Яков и Фёдор Пестровы почему-то невзлюбили младшего члена команды и всё время шпыняли мальчишку без всякого повода. Причём старались это делать, когда никто не видит. Им, Пестровым, не привыкшим к морским походам, но польстившимся на большие барыши, было скучно и тесно на небольшой лодье с ещё восемью артельщиками и с каждым днём скверный нрав братьев проявлялся всё больше. Они ссорились с товарищами из-за пустяков, ругали Ванькину стряпню и бог знает, чем бы это закончилось, если бы плавание в больших водах длилось дольше.

Ванька покосился на стоявшего неподалёку Якова – старшего из братьев. Тот охотничьим чутьём тут же почувствовал на себе взгляд и повернулся.

– Ну, Ванька, лезь скорее в свою поварню, и нос оттуда не высовывай! – улыбнулся крепкими белыми зубами Яшка, – Самоядь здесь дикая, говорят, всех пришлых сразу убивают и едят. Даже своих бывает за малый какой проступок поедают а кто помоложе, так им вообще за лакомство!

– Не ври ты чего не знаешь. – строго оборвал его дед Семён, стоявший у закреплённого на носу па́возка[24]. – Самоеды народ смирный, ежели с ними по-доброму, никогда зла не сделают.

Вся команда, кроме Чупрова и Соргина высыпала наверх и всматривалась в расширяющуюся, плывущую мимо береговую полосу, разорванную многочисленными, впадающими в Байдарацкую губу реками и протоками.

– Яков, Фёдор, Илья, идите-ка, приготовьте на всякий случай ружья и сидите там тихо. – распорядился Молчан. – Ванятка, ты тоже иди там чего у себя по хозяйству, пока не кликну.

Спустившись в поварню, Ванька сел на лавку и посмотрел вокруг, ища, чем бы занять время. Но печка была чистая, мусор выметен, котлы вымыты и вычищены до блеска, миски и ложки чистые и на своих местах, стол выскоблен. Занять себя было совсем нечем. А тут ещё на глаза попалась корзина со свежими лепёшками, которые он напёк утром и в брюхе голодно заурчало. Дело шло к полудню, но обед готовить пока было не велено. Время тянулось медленно. Лодью плавно покачивало на волнах, привычно скрипели снасти, где-то совсем рядом пронзительно кричали чайки. Внизу, в затишье появлялось всё больше комаров и слепней. Вздохнув, он поёрзал на месте, и пошёл к лестнице, чтобы лучше слышать, о чём говорят наверху.

А на палубе множество глаз высматривали вдали треугольные самоедские жилища.

– Вон, глянь-ко! Кажись оно – устье этой самой Хэяхи! – раздался, наконец, возбуждённый голос Михейки.

– Оно и есть. Вон там, за кошками[25]. – подтвердил Штинин. Он глядел на берег в подзорную трубу и вместе с кормчим и подкормчим сверял с картой местность. Где карта была не верна, он делал пометки, чтобы потом нарисовать новую.

Ваньку качнуло. Это лодья сменила курс обходя отмели.

– Вон там жилища самоедские. Три чума, кажись, стоит… – сказал наверху дед Семён.

– Вижу! – радостно крикнул Михейка. – А вон и люди на берегу. Много людей! Нас встречают!

– Бать, гляди! – спустя время снова раздался наверху Михейкин голос, – Это кажись сам дед Ойка! На, глянь-ка в трубу!

– Он самый. – прогудел дядька Молчан. – Показывает нам куда править.

Лодья снова сменила курс.

– Роняй парус! – наконец скомандовал кормщик.

Скоро лодья остановилась.

– Ну, здравствуй, друг Ойка! Вот мы снова встретились! – громко крикнул дядька Молчан. С берега ему что-то ответили.

Корабль качнуло вбок. Это бросили якорь. Ванька нетерпеливо топтался у лестницы, борясь с желанием высунуть нос и посмотреть, что там происходит.

– Всем быть на своих местах и смотреть в оба. – уже негромко скомандовал кормчий. – Мы с Семёном сойдём, а вы глядите тут. Без моей команды на берег ни шагу.

Ванька улёгся на лавку и чтобы скоротать время, стал представлять себе как будут они пробираться озёрами, реками, волоками в Мангазею да на Обь реку, попутно торгуя с инородцами, как вернутся после зимовки домой и как станет он рассказывать о своих приключениях сверстникам, а они будут его обо всём расспрашивать и завидовать. Будет Ванька Жук старательным и расторопным, чтобы Евтяевы его к себе в артель всегда брали возить новыми путями товар на ярмарки, а зимой соболя промышлять. А через сколько-то лет, скопит он деньжат, выстроит свою лодью и будет уже сам возить товары из Архангельска на Обдорскую да Берёзовскую ярмарки. Это всяко лучше чем на Груманте да на Матке лютые зимы зимовать. А пока нужно грамоте и мореходному делу выучиться: как снастью владеть да ветер парусом имать, как ход морской по маточке да уставцы[26] с картами ведать. Пока сюда добирались, Штинин Ваньку грамоте начал учить, и всё хвалил за прилежность и понятливость. Иван Тимофеевич по уговору с Анкудиновым в Мангазее зимовать останется, будет карты хозяину рисовать, а Ванька вроде как при нём прислуживать остаётся. Глядишь, к следующему лету много чему успеет выучиться. От приятных мыслей сладко щекотало в груди, дыхание прерывалось и сердце стучало часто – часто…

– Айда на берег. Молчан знак подал. – послышался наверху зычный голос богатыря Ильи.

В один миг Ванька вскочил со скамьи, взбежал по лестнице и, выбравшись наружу, стал смотреть вокруг. Тёплый ветер приятно обдувал лицо, прогоняя комаров. Ясное, до самого горизонта безоблачное небо чертили крупные силуэты чаек. Пахло рыбой и лесом. «Святитель Николай» стоял в небольшой удобной бухте у самого устья широкой реки. Вправо и влево, сколько хватало глаз, высокой стеной чернел лес. За кормой и вдоль всего берега виднелись сплошные песчаные отмели. На широком низком берегу большими островерхими шалашами стояли три самоедских жилища – чума, обставленные вокруг санями с поклажей. Возле двух жилищ жонки постарше в длинных рубахах хозяйничали у костров. Напротив корабля у воды собрались поглазеть молодые обитатели становища: четверо малых детишек, двое парней постарше Ваньки и три девки примерно его возраста. Они с любопытством рассматривали спускавшихся по верёвочной лестнице мореходов. Молчан, дед Семён и несколько взрослых самоедов стояли возле ближнего чума и о чём-то говорили, весело смеясь и размахивая руками. На берегу ближе к воде ряды шестов, на которых сушилась рыба, рядом с ними несколько длинных узких лодок и два больших шитика. Вокруг чужаков с задорным лаем бегали небольшие лохматые собаки, а между жилищами бродило с полдюжины оленей.

– Самоядь – что пальцы на руке, на лицо все одинаки только росту разного! – весело рассмеялся Михейка, подталкивая Ваньку вперёд к лестнице. – Уж сколько насмотрелся на них, а всё одного от другого отличить не могу!

Спрыгнув с лестницы на мелководье, Ванька вышел на берег и с поклоном по-поморски поприветствовал самоедов:

– Будьте здоровы на все четыре ветра!

Парни в ответ закивали, девки весело засмеялись, прикрывая лица ладошками, самые малые молча смотрели узкими глазёнками.

Все артельщики подошли к Молчану с дедом Семёном и степенно поздоровались с хозяевами становища. Их было трое: самый старый, высохший и похожий на сушёный гриб – глава рода Ойка Кульчин, остальные двое его сыновья, которых Молчан с Михейкой спасли два года назад – Илко и Сатако Кульчины. Сыновья деда Ойки были низкорослые, крепкие, ещё не старые мужики. Кормщик представил своих товарищей и распорядился принести с корабля гостинцы и угощения к праздничному столу.

Пока жонки с молодками рассматривали подарки, молодые парни, что стояли на берегу, длинным арканом ловко поймали оленя в небольшом стаде у леса, тут же его разделали, и хозяйки принялись готовить обед. Старшие в стороне разговаривали о своём, а Ванька с любопытством наблюдал, как дети, самому старшему из которых было не больше лет пяти, с удовольствием поедали сырую оленью печёнку. Вымазанные по самые уши в крови, они с удовольствием откусывали от бурых кусков, попутно сноровисто отбиваясь от собак, которые пытались вырвать у них из рук лакомство. Ванька давно знал, что самоеды, как и поморы на зимовьях, поедают оленину и рыбу сырой, чтобы не болеть, а оленья печень полезна особенно, поэтому никакой брезгливости не испытывал, а даже наоборот – сам ещё больше захотел есть. Он отвернулся и пошёл к старшим, чтобы послушать, о чём те говорят.

– Лучше мало – мало подождать. Зачем мучить себя и оленей? – говорил старый самоед Ойка на хорошо понятном русском. – Ветер меняться станет, день – два – три совсем ветра не будет, комар совсем заест.

– А долго ли ждать? – спросил Молчан.

– Совсем не долго! – отмахнулся самоед, – Дней пять, много десять. Хорошо с губы подует, дело легко пойдёт! Я боялся, что ты поздно придёшь, когда ветер снова меняться будет, а ты хорошо пришёл. Очень хорошо.

– Добро. – кивнул кормщик. – Погостим у тебя до поры. Ойка, ты сам нас поведёшь или провожатого дашь?

– Эх, – сокрушённо вздохнул старик, – повёл бы сам, да старый я уже совсем, помирать скоро надо. Сатако с сыном с тобой пойдут. – он показал на одного из молодых парней, тоже слушавших разговор. – Они теперь уж лучше моего всё знают.

– Не сомневайся, друг Молчан, – хлопнул кормщика по плечу Сатако, – проведу тебя как обещано, все пути покажу. И Хадко, – он кивнул на сына, – хоть молод, но может сам тебя провести хоть в Мангазею, хоть в Обдорск. Не сомневайся.

– Верю, друг Сатако, верю! – улыбнулся кормщик.

– Ну, будет языками болтать! – прервал их старый Ойка. – Айда покушаем. Наговоримся ещё, время терпит.

Еле дождался Ванька обеда. Женщины на палках принесли два больших котла и все присутствующие расселись вокруг них прямо на нагретые солнцем песок и траву. Хозяйки накладывали большим черпаком в деревянные миски горячую дымящуюся похлёбку, а молодки разносили миски, ложки и ржаные лепёшки гостям. Ванька сидел между Нилом Чупровым и Акимом Соргиным и, чувствуя, как мучительно тянет в брюхе, степенно, как его товарищи ждал своей очереди.

Наконец, к нему подошла девчонка в длинной груботканой рубахе и кожаных чунях, подала миску, кусок лепёшки, сунула большую деревянную ложку.

– Кушайте на здоровье! – услышал Ванька чистую русскую речь да ещё с поморским выговором.

Он оторвал взгляд от большого куска мяса в миске и поднял глаза.

На него с улыбкой смотрела черноволосая девчонка, с большими серыми глазами и совсем русскими чертами лица. Худенькая, стройная, рубаха на поясе подвязана узорчатой тесьмой, в две толстые, чёрные как вороново крыло косы вплетены красные ленты с маленькими медными подвесками. Она была где-то одних лет с Ванькой.

– Дак ты, красавица, никак из наших краёв будешь?! – с улыбкой спросил Нил, глядя на молодку.

– Батюшка покойный из Новгорода был родом, а я Мангасейская. – бойко прострекотала девчонка, и ещё раз одарив Ваньку белозубой улыбкой, убежала за следующей миской.

– Егоза какая! – рассмеялся Нил, глядя ей вслед.

Ванька откусил кусок лепёшки, и принялся осторожно хлебать обжигающую, вкусную похлёбку заправленную мукой и ячневой крупой. Оленина была жестковата, но не так чтобы сильно.

– Вот ещё хлебушко. На, возьми. – вдруг послышался у самого уха тот же звонкий девичий голос. – Давай я тебе ещё жиденького подсыплю!

Он повернулся и снова встретился взглядом с бойкой девчонкой, которая теперь сидела с миской в руках между ним и Нилом. Проголодавшись, он так увлёкся едой, что даже не слышал как и когда она здесь появилась.

– Благодарствую. Мне больше не нужно. – смущённо отодвинул протянутый кусок Ванька и снова уткнулся в свою миску.

– А меня Еля звать. По-русски – Еленка. – не отставала настырная девка, – А тебя как?

– Иван. – не отрываясь от еды буркнул Ванька.

– Ты из Архангельска? Мне батюшка покойный про Архангельск много сказывал. И про Новгород тоже. А ещё про Москву. Он страсть какой умный был! Много где бывал и много повидал. У тебя волосы точь-в-точь как у него. А матушка была самоедка из Кульчиных.

– Тоже померла? – спросил Ванька, поняв, что девчонка не отвяжется, а всё время молчать в гостях не приличествует. Хозяева могут обидеться.

– Померла. – грустно вздохнула Еленка. – В позапрошлом годе. Изба наша загорелась, когда батюшка на службе был, покуда прибежал, уже и крыша занялась. Меня-то успел людям в окно выдать, за мамкой кинулся, да вместе с ней и пропал. А потом дядя Илко и дядя Сатако приехали и забрали меня. А у тебя тоже родители померли?

– Еля! – окликнул болтушку Хадко и что-то сказал ей по-самоедски. Та опустила голову и принялась ковырять ложкой в миске.

«Должно быть поругал брат стрекотунью» – подумал Ванька и ему почему-то стало жаль девчонку. Он посмотрел на соседку и тихо сказал:

– Мои тоже померли. У тебя хоть родни вон сколь много, а у меня вообще никого не осталось…

Еленка подняла голову и улыбнулась:

– Хочешь я тебе своего оленёнка покажу? Он очень красивый. И тоже сирота. Мамку его волк зарезал.

– Хочу. – улыбнулся Ванька, глядя в её лучистые серые глаза. Он только сейчас заметил, что девчонка-то красивая. Но красивая как-то по диковинному, наособицу – словами и не объяснить.

После сытного обеда, большинство артельщиков ушли на корабль отсыпаться. Последние дни плавания были не простыми. На широком просторе Байдарацкой губы приходилось постоянно менять курс и ход, огибая бесчисленные мели, а кое-где и вёслами работать. Молчан, Михейка, Штинин, Илко и Сатако сидели на траве и разговаривали, дед Ойка ушёл в чум отдыхать, женщины у воды чистили кухонную утварь.

Ваньке спать не хотелось. Он пошёл к самоедским лодкам и стал изучать их устройство, потому как настоящему мореходу всё знать надлежит. Лодки были сработаны просто и надёжно, только в отличие от поморских все были плоскодонные. Должно быть из-за мелководья. Куда ни глянь, всюду виднелись длинные серые проплешины отмелей. Струганные доски были ладно подогнаны, швы хорошо просмолёны. Большие лодки обшиты доской потолще, устроены наподобие шитика. Малые из вовсе тонкой и широкой доски, длинные, вёрткие, под одно весло.

Что-то сзади толкнуло Ваньку в ногу. Он повернулся. Это был крупный олень, один из тех, что гуляли по становищу.

– Чего тебе? – усмехнулся Ванька и погладил животину по носу.

– Это Нюдяко! Он из всех авок самый любопытный! Ко всем пристаёт. – услышал он голос, от которого неожиданно в груди что-то сладко сжалось.

По берегу к нему шла Еленка. Она вместе с другими жёнками и девками прибирала после обеда и уже освободилась.

– Что за авки такие? – спросил Ванька.

– Оленята, которые без мамки остались. Мы их выходили и они теперь от нас в стадо не идут. А вот и мой Сянда! Посмотри какой красивый!

Ванька повернулся и увидел бегущего к ним со стороны жилищ совсем белого оленёнка. Подбежав к хозяйке он стал тыкаться носом в её колени. Большой олень – Нюдяко тоже подбежал к Еле.

– Вот тебе, мой хороший! – она что-то сунула своему Санде, и тот принялся жевать. – А ты и так сытый. – она оттолкнула большого оленя. – Тебя все кормят. Вон какой толстый уже!

Но Нюдяко продолжал настырно тыкаться носом в руки и бока Еленки. Она смеясь стала его отпихивать, потом присела на корточки к малышу.

– Погладь его. Посмотри какой он мягкий. – глянула она снизу вверх на Ваньку.

Тот тоже присел и погладил оленёнка по белой спинке. Обернувшись, он увидел, что со всех сторон к ним бегут ещё несколько авок и улыбнулся:

– Вон как они все тебя любят!

– Погоди, тебя они ещё больше полюбят! – весело улыбнулась Еленка.

– Не успеют. Уйдём мы скоро.

Самоедка звонко рассмеялась.

– Успеют, успеют!

Ванька пожал плечами и отвернулся. Он посмотрел туда, где сидел Молчан с остальными и увидел, что все, и Штинин и Сатако с Илкой и Михейка смотрят на них и улыбаются. Лицо его залилось краской.

– Мне пора на корабль. – строго сказал он, быстро поднялся и пошёл к лодье.

– Погоди, куда ты?! – воскликнула Еленка.

Она быстро догнала его и пошла рядом.

– Ты не хочешь со мной дружить потому что я наполовину самоедка? – спросила она, стараясь заглянуть ему в глаза.

– Нет, мне на корабль нужно. Дело у меня.

– А после придёшь?

– Не знаю.

Забравшись по лестнице, он украдкой глянул на берег. Еленка стояла у воды и смотрела на него.

Из казёнки, где в закуте были разложены постели артельщиков, доносились разговоры и храп. Но сейчас Ванька никого не хотел видеть. Он спустился к себе в поварню, зачерпнул из кадушки ковш воды, сделал несколько глотков, плеснул себе на лицо и лёг на лавку. Сердце его колотилось так, что готово было выскочить из груди, а лицо пылало огнём. Он не понимал от чего ему так плохо и беспокойно. Ничего стыдного он не сделал, но отчего-то ему было стыдно перед товарищами, а ещё больше перед Еленкой, от которой убёг как заяц. Её лицо стояло перед ним, серые глаза смотрели удивлённо и вопросительно. Зачем он ушёл на корабль? Она показывала ему оленёнка, они просто говорили, и ему было хорошо рядом с ней. Дома он бессчётное число раз так же болтал с соседскими девчонками, играл вместе с ними, за косы дёргал. Дело обыкновенное. И взрослые над ними смеялись и шутили, но не убегал же он вот так, сгорая со стыда…

Ванька поднялся с лавки. Нужно пойти наверх, будто воды набрать и если Еленка не ушла, сказать что он сейчас к ней выйдет. Он схватил кадушку, перелил из неё воду в стоявший на печке котёл, подхватил верёвку с крюком, стрелой выскочил на палубу и посмотрел на берег. Кормщик с прочими сидели всё там же, и наблюдали за дерущимися за остатки обеда собаками, у воды играла детвора, но ни Еленки, ни её Сянды не было. Сердце у него упало. Как побитый пёс поплёлся он на корму, скинул вниз ведро, зачерпнул воды и пошёл обратно.

Вернувшись в поварню, Ванька сел на лавку, сложил на стол руки и уткнулся в них лицом. От злости и обиды на самого себя, на свою глупость, ему хотелось зареветь.

Так просидел и он пока не пришёл Михейка и не велел варить кашу. Пока ходил в лес за дровами, Ванька всё надеялся встретить Елю, но она будто сквозь землю провалилась. За то он понял, почему она смеялась, говоря, что его тоже полюбят домашние олени: Как только он направился в сторону леса, за ним увязались все бродившие по становищу авки, и едва он отошёл в кусты по малой нужде, как они навалились на него все разом, стараясь чуть не лету выхлебать всё, что из Ваньки вытекало. Намучавшись с настырной животиной, он вернулся назад ещё и весь покусанный комарами. На берегу ветер не давал кровососам разгуляться вволю, а вот в затишках они донимали нещадно. Ванька сразу наломал в лесу у берега сухого ивняка, нарвал мха и, вернувшись на корабль, растопил печку и соорудил дымокуры. Отнёс дымящий чугунок в казёнку, в кормщицкую комору, где иногда вместе с отцом спал подкормщик Михейка, и у себя в поварне поставил.

Вечером, когда артельщики сели за стол, Ванька поднялся наверх, забрался в павозок и стал глядеть на быстро проплывающие низкие облака. Солнце ещё высоко висело над горизонтом, но небо затянуло и стало прохладней. Белые ночи здесь, на Ямале, были в точности такие же, как дома.

Про себя Ванька уже решил, что завтра, во что бы то ни стало, найдёт Еленку и никогда больше её не обидит. И пускай над ним товарищи смеются, он ничего худого не сделал и ему нечего стыдиться. Нет ничего зазорного в том, что они, две сироты, дружить будут. Она весёлая, добрая. А ещё надобно у неё про Мангазею расспросить. Хоть и мала ещё, а ум у неё острый, верно много чего порассказать может.

Над Ванькой вдруг нависла голова дяди Молчана.

– Ты что, Ванюшка, от Еленки то убежал? Обидела она тебя чем? – спросил он с улыбкой.

Не найдясь что ответить, Ванька отвёл глаза.

– Ты, верно, решил, что мы над тобой смеялись? – усмехнулся кормщик, – Нет, Илко с Сатако про её белого оленёнка рассказывали. К ним недавно шаман приезжал, предлагал деду Ойке двух ездовых оленей за него. Такой белый олень большая редкость и шаман хотел его духам поднести в дар, а Еленка как узнала, так чуть глаза тому шаману не выцарапала за своего выкормыша! Вот бойкая! – Молчан рассмеялся.

Ванька тоже улыбнулся. Ему было приятно, что смеялись всё ж таки не над ним, и весело от того, как шустрая девчонка защищала своего Сянду.

– Старый Ойка с дядьями сокрушаются за кого эту егозу замуж выдавать. – продолжал Молчан, – Уже два раза из богатых родов приезжали сватать, а она ни в какую. Такое, говорят, устраивала, что борони бог! И рукодельница, сказывают на диво, всё умеет, а норовом, в нашу поморскую породу пошла. Никто ей не указ.

– Куда сватать то?! – встрепенулся Ванька, – Мала ещё!

Молчан усмехнулся.

– У них и моложе сватают! А тебе что, поглянулась девчонка?

– Да чего мне… Я-то… – краснея и смущаясь начал бормотать Ванька, не зная что ответить на такой прямой вопрос.

– Ну ладно, – кормщик похлопал зуйка по худому плечу, – вижу что поглянулась. Не обижай её, девчонка светлая, звонкая, таких нынче и у нас редко сыщешь. Дружите, а там видно будет.

И ушёл кормщик. Не стал дальше парня смущать. А у Ваньки на душе так хорошо стало – словами не передать!

Долго не мог уснуть Ванька, слушая храп да сонное сопение товарищей и комариный звон. Ему всё виделась стройная девчонка с чёрными косичками и звонким как колокольчик смехом.