Хранитель забытых тайн

ГЛАВА 31

28 ноября 1672 года

На мосту Флит-бридж стоят двое ученых и сверху наблюдают, как на грязном берегу реки рабочие копают траншею.

— Так говорите, третий фильтр надо установить здесь? — спрашивает Роберт Гук.

Вопрос его звучит скорее как издевка.

Равенскрофт кивает, на этот раз воздерживаясь от резкого ответа: «Да, здесь, сколько раз можно повторять одно и то же?»

Он уже целое утро имеет удовольствие находиться в обществе городского архитектора, показывая ему то одну строительную площадку на Флит-дич, то другую, и грубые манеры мистера Гука с самого начала раздражают его. Есть люди, которые не умеют соблюдать элементарных правил приличия, казалось бы, свойственных их положению. Гук ставит перед ним один вопрос за другим, стараясь уличить Равенскрофта в погрешностях, ошибках и промахах и тем самым дискредитировать его проект.

Встреча с королем до сих пор стоит перед глазами Равенскрофта, это было как чудесный сон, в котором его величество предстал перед ним, как некий сказочный колосс во всем величии своего высокого роста. Король внимательно изучил чертежи Равенскрофта и сказал, что ни один проект по благоустройству Лондона не приходился ему столь по вкусу; ведь еще по своем возвращении в Лондон в 1660 году Карл Стюарт заявил, что вонь и смрад этого города можно почуять носом, даже находясь от него за несколько миль. В эту минуту ученый почувствовал, что жизнь его не потрачена даром. Все, что он изучал прежде, каждый эксперимент, который он когда-либо ставил, каждое прежнее его изобретение — все это было лишь приготовлением к этой работе. Проект очистки и реконструкции Флит-дич требует денег, рабочей силы и материалов в таких количествах, что трудно себе представить, но у него есть поддержка и подпись короля, и этого достаточно, чтобы обеспечить работу всем необходимым. На лесном складе вовсю идет распиловка лесоматериалов, которые бесперебойно доставляются на строительные площадки, и бригады рабочих уже приступили к работе. Есть только одна загвоздка: проекту должны дать оценку и доложить о ней королю мистер Рен и мистер Гук.

— Первый будет расположен прямо под мостом Холборн, следующий сразу за Флит-лейн. Когда воды реки достигнут последнего фильтра, они будут полностью очищены от крупной грязи, останутся только мельчайшие частички мусора: вода станет чистой на всем протяжении отсюда до Блэкфрайерса.

Сильный порыв ветра раздувает их плащи, словно паруса корабля, сбивает на сторону галстуки. Мучитель Равенскрофта молчит и лишь продолжает смотреть вниз, на людей, копошащихся на берегу, его блекло-голубые, водянистые глаза непроницаемы, тонкие безжалостные губы крепко сжаты, кажется, сунь между ними лезвие ножа, все равно он их не разожмет. Внешне мистер Гук — человек весьма непривлекательный: низенького роста, сгорбленный, цвет лица — как застывшая овсяная каша, щеки пронизаны сеткой тоненьких красных капилляров, которые на холодном ветру становятся еще ярче. И несмотря на более чем скромную внешность, этот человек отнюдь не страдает от недостатка гордыни и высокомерия. Манера складывать обе руки за спиной, задирать голову вверх и сощурясь глядеть на небо, наклонять голову поочередно то вправо, то влево просто невыносима. Можно подумать, что он стоит перед огромной аудиторией, которая восторженно ждет от него каких-то научных откровений. Что он вообразил о себе: что, всматриваясь в зловещие низкие тучи, он сможет точно определить, когда из них посыплется дождь, снег или снежная крупа?

— В такое время года нелепо затевать строительство, — объявляет наконец он.

— Король изъявил желание, чтобы все было закончено как можно скорее. Он выражает разочарование тем, что проект, связанный с этим каналом, до сих пор не достиг своей цели, — прибавляет, не удержавшись, Равенскрофт.

— Небольшие трудности, с которыми мы столкнулись, мы легко преодолеем, когда начнем будущей весной, разумно проводить работы при хорошей погоде.

— Неужели вы приостановили все свои строительные работы, мистер Гук?

— Нет, конечно нет.

— Тогда я не вижу причины, зачем приостанавливать этот проект.

Водянистые глаза Гука вдруг разгораются гневом. Он резко разворачивается и шагает по мосту, через каждые несколько шагов наклоняясь и бросая взгляд на реку. Потом идет обратно к Равенскрофту и твердо смотрит ему в глаза.

— У вас ничего не выйдет, — заявляет он. — Я считаю, что более нелепого проекта, чем этот, я в жизни не видел, и о своем мнении немедленно доложу королю.

Надо было сразу понять, что с таким самомнением Гук ни за что не позволит кому бы то ни было одержать успех там, где он сам не добился ничего.

— Если бы вы внимательно смотрели на чертежи, сэр, — выпаливает Равенскрофт, не в силах удержать сарказм, — вы бы лучше поняли принцип, заложенный в мой проект. Этот принцип прост, изящен и эффективен, и его величество понял это с первого взгляда.

— Я понимаю, конечно, его величество мудрейший из людей, тут и спорить не о чем; однако здесь есть одно «но», мистер Равенскрофт: он не архитектор. Я просмотрел наши чертежи и диаграммы, и вот что я вам скажу: ваш проект никуда не годится. Эти ваши конструкции просто не выдержат напора воды. Как только всерьез польют зимние дожди, боюсь, от них ничего не останется: все будет сломано и раздавлено.

— Флит уже тридцать лет не выступала из берегов.

— Тем больше оснований прислушаться к голосу разума. Несмотря на то, что вас поддерживает король, городским архитектором остаюсь я, и если ваш проект провалится, мне ох как не поздоровится.

Равенскрофт раскрывает рот, он хочет сказать, что, если дело дойдет до провала (но этого, разумеется, никогда не будет), всю ответственность он готов взять на себя, как вдруг к ним подбегает один из рабочих, стаскивает с головы шерстяную шапку и, шаркая ногой, быстро кланяется.

— Простите, если я вам помешал, джентльмены, но у нас там одна загвоздка, — говорит он, протягивая руку в сторону берега.

Равенскрофт смотрит, куда он указывает, и видит, что люди прекратили копать и столпились вокруг чего-то такого, что издалека выглядит как куча грязной одежды.

— Без констебля, джентльмены, тут не обойтись.

— Что там у вас такое? — спрашивает Равенскрофт.

— Кто-то утоп.

— Если вас тошнит, то сделайте это вон там, подальше от трупа, — говорит Стратерн Хеймишу.

Ассистент отшатывается от анатомического стола, делает два быстрых шага и наклоняется над стоящим на полу ведром.

— Простите меня, — говорит Хеймиш, опустив голову и держа руки на коленях, пока позывы к рвоте не прекращаются.

Наконец он выпрямляется и вытирает губы, лицо и мокрые глаза галстуком. Желания возвращаться к столу на лице его не наблюдается.

— И как можно привыкнуть к этому запаху?

— Практика, — отвечает Эдвард, — Впрочем, на этот раз действительно тяжеловат, даже для меня.

По его прикидкам мертвое тело пролежало в воде уже недели две. Оно пропиталось влагой, раздулось от выделяющихся после смерти внутренних газов и все покрылось отвратительно пахнущим скользким илом, лежащим на дне реки Флит. Только благодаря одежде труп еще сохраняет человеческие очертания. Зловоние, которое он издает, поистине неописуемо: гниющее мясо в сочетании с запахом самой мерзкой и грязной уборной.

— Вопрос теперь в том, с чего начать: помыть или сперва снять одежду?

— По мне, так лучше всего вынести его на улицу и окатить из шланга.

Хеймиш подвигается ближе, зажимая нос галстуком.

— Поглядим-ка сначала, что можно сделать с ним здесь.

Стратерн берет из стоящей рядом кадки с водой губку, выжимает из нее воду и начинает вытирать грязь с глаз и щек трупа. Но полностью очистить лицо он не успевает, вдруг прекращает работу и вполголоса почти бессознательно произносит проклятье.

— Что такое? — настораживается Хеймиш.

Это поразительно: через две недели после смерти, все распухшее и измятое, человеческое лицо все-таки можно узнать. А уж это лицо особенно. Пятно на лбу Осборна до сих пор остается таким же ярко-красным, каким оно было при жизни.

— Я знаю этого человека, — произносит Стратерн.

Она вырвалась, как только смогла, сообщает Анна, входя в переднюю анатомического театра и извиняясь за опоздание: от общества мадемуазель избавиться не так- то просто.

— Мне кажется, она вбила себе в голову, что постоянное присутствие рядом врача делает ее интереснее. Это примерно как держать при себе какую-нибудь экзотическую собачку, — усмехаясь, говорит она Эдварду.

Она бодра и полна энергии, вероятно, так на нее подействовал зимний холод.

— Вы написали, что обнаружили нечто любопытное… Но чем вы так озабочены? Я не очень сильно опоздала? Или…

Тут ей в голову приходит тревожная мысль.

— Или входить в анатомический театр женщинам не положено?

— Я не слыхал о существовании такого правила, хотя уверен, что это место женщины не посещают. Но в любом случае добро пожаловать. Сегодня здесь только я и доктор Хеймиш, который в данный момент моется. Вы не очень опоздали, но я должен сказать, что в письме я сообщил вам далеко не все. Не хотите ли надеть халат, прежде чем мы войдем внутрь? А плащ вы можете оставить здесь.

— Спасибо.

Грациозным движением она быстро развязывает шнурок на шее. Он поражен живостью и проворством ее пальцев, застегивающих легкий хлопчатобумажный халат, который он дал ей, чтобы она не испачкала платья. Он уже видел раз, как эти же быстрые, изящные пальчики отрезали у человека ногу; этот противоречивый образ столь глубоко занимает его мысли, что, когда они проходят в помещение театра, он чуть не забывает предложить ей свой надушенный платок. Покачав головой, она отказывается — в конце концов, она же опытный врач, — но зловоние накатывает на нее внезапно и накрывает с головой, как морская волна. От неожиданности она спотыкается и быстро подносит к носу предложенный им квадратный кусочек ткани.

— Вам не станет плохо? — спрашивает он.

Она снова качает головой, и они подходят к анатомическому столу. Он уже успел набросить кусок ткани на мужские половые органы мертвеца, чего никогда не стал бы делать, будь рядом с ним коллега-мужчина. Он не совсем уверен, что сделал это, щадя скромность миссис Девлин или даже свою собственную, но все-таки чувствует удовлетворение оттого, что не забыл об этой предосторожности. Взгляд ее сразу же привлекает грудь мертвеца, на которой видны колотые раны и еще три нацарапанные на коже странные отметины: какой-то знак вроде трезубца, перевернутая буква «S», и небольшой кружок. Она вопросительно смотрит на Стратерна.

— Его зовут Роджер Осборн, — сообщает он. — Очевидно, что его убили. Его тело нашли во Флит-дич сегодня утром.

— Ничего не понимаю. Вы писали, что столкнулись с одной интересной особенностью анатомии…

— Простите меня, прошу вас. Я боялся, что вы не придете, если я сообщу вам правду. И я еще не совсем готов изложить свои подозрения в письменном виде.

— Какие подозрения?

— Неделю назад я делал вскрытие сэра Генри Рейнольдса. На теле его я обнаружил раны, очень похожие на эти, а на груди такие же точно отметины.

Из ящика небольшого письменного стола Стратерн вынимает листок бумаги и протягивает его Анне. Прищурясь, она смотрит на три значка, скопированных Стратерном с тела убитого сэра Генри: значок в виде трезубца, буква «X», заключенная в квадрат, и крест.

— Как видите сами, символы не вполне совпадают, но в том и в другом случае они расположены в одной и той же части тела.

Он осторожно поднимает руку Осборна. Она вся распухла и напоминает наполненную водой перчатку… на которой осталось только три пальца.

— Видите, у Осборна отрезано два пальца. У сэра Генри не хватает трех.

— Вы хотите сказать, что сэра Генри и этого… Осборна убил один и тот же человек?

— Да.

— Но убийцу сэра Генри повесили в Тибурне всего два дня назад.

— Повесить-то повесили, но я, например, не считаю, что это он убил сэра Генри. Я уверен, что убийца все еще среди нас.

— Но зачем вы рассказываете мне все это? Какое это ко мне имеет отношение?

— Миссис Девлин, сэр Генри и Роджер Осборн хорошо знали друг друга. А также и вашего отца. Я знаю, что говорю, я встречал их всех вместе в Париже всего лишь два года назад.

Кривая улыбка, словно судорога, искажает ее губы.

— Вы думаете, что этот человек убил и моего отца?

— Я считаю, что это вполне вероятно.

Требуется мгновение, чтобы до нее дошел смысл этих слов. Дыхание Анны учащается — слова Стратерна потрясли ее. Она прижимает носовой платок к лицу.

— Я хочу выйти, — говорит она и поворачивается к двери.

— Конечно, — бормочет Стратерн, внутренне проклиная себя за свою толстокожесть, — Да-да, давайте скорей уйдем отсюда.

В прихожей он усаживает миссис Девлин на стул и садится рядом.

— Я понимаю, об этом нелегко говорить, но прежде, чем я расскажу кому-нибудь о своих подозрениях, я хочу знать, не было ли на теле вашего отца чего-либо подобного.

— Не могу сказать. К похоронам его тело готовил могильщик нашей церкви. Я была просто не в состоянии.

— Простите. Я понимаю, разумеется. Но этот могильщик, не говорил ли он вам о чем-нибудь необычном?

— Нет, но я и сама не спрашивала. Причина смерти отца была очевидна — его закололи кинжалом.

— В грудь?

— Да.

— Это правда, что он был убит неподалеку от Флит-лейн?

— Да. В тот вечер он пошел к больному, это был благотворительный визит. Вероятно, он возвращался домой, когда на него напали. Его тело на следующее утро нашел ночной сторож, и он же вместе с констеблем доставил его домой. Они сказали, что отец был ограблен, но даже после долгих розысков свидетелей преступления мы так и не нашли. И узнать чего-либо еще не смогли.

— Ваш отец когда-нибудь рассказывал, почему он покинул двор?

— Нет, совершенно точно. Лично мне кажется, что он поссорился с лордом Арлингтоном.

— По милости которого вы все еще на свободе.

Она пристально смотрит ему в глаза.

— А вы откуда знаете?

— Сэр Грэнвилл, может быть, и самый отвратительный врач в мире, но у него сверхъестественное чутье ко всяким придворным сплетням. А все, что он видит или слышит, — Стратерн не может удержаться от смущенной улыбки, — он не способен удержать при себе и спешит поделиться с другими. Но, откровенно говоря, об этом и так не трудно было догадаться. Вы ведь единственная женщина, которая открыто занимается врачебной практикой.

— Ужас что такое, как считают некоторые.

— Себя я к таковым не отношу.

Он наклоняется к ней ближе.

— Миссис Девлин, я не верю, что убийство вашего отца произошло случайно. За всем этим стоит какая-то тайна, и мы пока о ней ничего не знаем. Не исключено, что тут как-то замешан и лорд Арлингтон.

— Как так?

— Со всеми убитыми он тоже был хорошо знаком.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Он тоже был в то время в Париже.

Он перевел дыхание.

— Миссис Девлин, мы с вами должны что-то предпринять, кому-то рассказать…

Тут Эдвард понимает, что сказал что-то не то: лицо Анны бледнеет и она отшатывается.

— Вы хотите, чтобы я всюду стала говорить, что лорд Арлингтон приложил руку к убийству моего отца? Да я и рта не успею раскрыть, как окажусь за решеткой.

— Я не прошу вас упоминать его имя. Конечно, я не знаю, какое он имеет к этому отношение, но я бы попросил вас поддержать меня и разоблачить все, что мы знаем.

— А что, собственно, мы знаем? Я, например, ничего не знаю и знать не очень-то хочу, да и вы, как мне кажется, тоже мало чего знаете. Все это, — она кивает туда, где за стенкой лежит тело бедняги Осборна, — может быть, всего лишь странное совпадение или дело рук какого-то сумасшедшего. У вас нет никаких доказательств того, что мой отец тут тоже как-то замешан. А кроме того, перед кем мы все это станем разоблачать?

Он заранее знает, что ответ его будет звучать глупо, невнятно и несерьезно, но, увы, другого у него просто нет.

— Перед королем.

— Не думаю, что это вам поможет.

— У вас так мало к нему доверия?

Она молчит, но молчание ее красноречивее всяких слов.

— Ну хорошо, — разочарованно говорит он, — Но вы ведь хотите узнать, кто убил вашего отца. Собрав все возможную информацию, вы получите…

— Мне есть что терять, — говорит она, — Уж не думаете ли вы, что мне очень нравится быть на побегушках у лорда Арлингтона и вместо того, чтобы лечить действительно нуждающихся в моей помощи, ухаживать за этой испорченной девицей. Да я сплю и вижу, что больше не нужна при дворе, что я снова могу жить так, как жила раньше. Пока я лечила пациентов, до которых никому нет дела, Корпорация врачей смотрела на меня сквозь пальцы. А сейчас они меня сразу заметили…

Стратерн морщится. Еще бы, тут не обошлось без его дядюшки.

— …и боюсь, мне запретят заниматься своим делом.

— Но ведь у вас, наверное, есть и другие занятия в жизни — муж, дети?

— Нет у меня ни мужа, ни детей. Осталась только мать.

Она внимательно смотрит ему в лицо.

— Но если бы у меня и была своя семья, я все равно стала бы заниматься медицинской практикой… Вот вы ведь занимаетесь? Для вас ведь все равно, есть у вас семья или нет ее? Вы меня понимаете?

Если бы такое ему сказала какая-нибудь другая дама, он посчитал бы ее самонадеянной и бесстыдной. Но в устах миссис Девлин это звучало вполне естественно.

— Да, кажется, понимаю.

— Хотите, я вам расскажу кое о чем, я этого никогда еще никому не рассказывала, только обещайте, что никому не передадите, хорошо?

— Конечно, обещаю.

Она опускает глаза и смотрит в пол. Что-то на миссис Девлин это не похоже, она всегда казалась ему человеком, который за словом в карман не полезет, а теперь вот сама не знает, с чего начать.

— Чтобы было понятней, я должна зайти издалека, — говорит наконец она, словно читая его мысли, — Со своим мужем Натаниэлем я познакомилась, когда он приехал в Лондон, чтобы изучать медицину, — он стал учеником моего отца. Мне тогда было семнадцать, а ему двадцать два года. Мы учились с ним вместе и вместе практиковались, и за это время очень сблизились. Не могу сказать, что это была большая любовь, но мы были с ним большие друзья. У нас была общая цель, и я считала, что он станет мне хорошим мужем — так оно и вышло. Прошел всего год, как мы поженились, и вдруг он заразился оспой. Что мы с отцом только не делали, чтобы спасти его, но так и не смогли. Он умер, а скоро я узнала, что беременна, и потом родила девочку. Я назвала ее Сарой. Какая это была миленькая, пухленькая и счастливая девочка, вы бы видели! Я любила ее до безумия, может быть, потому, что у нее не было отца. А потом заболела и она: открылся сильнейший плеврит, лихорадка… Если честно, я и сама точно не знаю, что это была за болезнь, какая-то зараза, этой лихорадкой болели в ту весну многие. Ей еще и десяти месяцев не было. Когда Сара умерла, я страшно тосковала. Умом я понимала, что у многих горе и хуже, многие потеряли почти всех своих близких, ведь только что прошла чума, но мне от этого было не легче. Тоска буквально изводила меня, душа болела так сильно, что я не могла больше выносить. Я не знала, как избавиться от этой боли. И вот однажды вечером я пошла к реке. Я решила так: брошусь в воду, и все быстро кончится. А как еще прекратить эти муки? Другого способа я не видела. Пришла к реке и думаю: подожду лучше ночи, чтобы никто не увидел и не помешал мне. Лежу на берегу, жду, когда стемнеет, а тут горе снова накатило, еще сильней. Слезы полились сами собой, плачу, плачу и остановиться не могу. Так и проплакала несколько часов. Потом, когда уже стемнело, немного успокоилась.

Небо очистилось, а на нем звезды высыпали, видимо- невидимо. А я так долго плакала, что и сама уж позабыла, о чем плачу. Забыла даже, кто я такая, — если бы спросили меня, как зовут, я бы и ответить не смогла. И вот гляжу я на это небо, полное звезд, и вдруг чувствую, что ничего прекрасней я еще в жизни своей не видела. И снова захотелось плакать — но уже не от горя, во мне словно сердце открылось, и я увидела, как велик и прекрасен Бог, вот Он весь передо мной. И тогда я стала молиться — так молиться, как никогда в жизни еще не молилась, чтобы Господь указал мне, что я должна делать.

Анна умолкает, смотрит на руки, аккуратно сложенные на коленях, потом поднимает голову и заглядывает ему в глаза. Взгляд ее карих глаз совершенно спокоен, но он чувствует, что она сейчас в большом затруднении.

— Не знаю, как описать то, что случилось потом, одно могу сказать, что моя молитва была услышана. Я услышала голос с небес, словно голос какого-то ангела. Он сказал мне, что жизнь — это драгоценный дар Божий и бросаться им не пристало, что самые презренные и грязные явления в жизни бесценны, возвышенны и прекрасны, просто люди слишком слепы, чтобы видеть это. И я спросила ангела: «Почему человек страдает?» — и он ответил: «Все души должны страдать, чтобы научиться состраданию». И когда он сказал это, я поняла, что сострадание — это могучая сила и на небе, и на земле, сострадание больше даже, чем любовь, которую я испытывала к другим людям, к своим родителям и мужу, больше, чем любовь моя к моему ребенку. И я спросила ангела, что мне делать, и он ответил, что мой долг — облегчать страдания других. Он сказал мне еще много добрых слов, в его словах было столько любви, он успокоил мою душу и обещал быть со мной всегда, пока я нуждаюсь в его помощи. Я еще долго лежала на берегу, словно в каком-то забытьи, все слушала и слушала его. И наконец перед самым рассветом я поблагодарила его, встала и пошла домой.

Она бросает на него быстрый взгляд: верит он ей или нет? Умышленно сохраняя непроницаемое лицо, он кивает, предлагая ей продолжать рассказ.

— Вы можете подумать, что этот случай дал мне повод вообразить, будто меня коснулась благодать Божия. Нет, это не так. Много дней я и думать боялась о том, что случилось со мной. Я боялась, что это что-то вроде помешательства. Но прошел месяц, потом другой, и только тогда я стала понимать, что воспоминание об этой ночи дает мне утешение и душевный покой. И я решила сделать так, как советовал мне ангел. И посвятила себя страдающим от болезней. В пациентах я нашла свое счастье, насколько мне дано испытывать это чувство. А потом убили моего отца. Оставим вашу гипотезу, доктор Стратерн. Я считаю, что его убили просто из-за нескольких монет, которые были у него в карманах. И с тех пор я по мере сил моих стараюсь верить в человеческую доброту и порядочность, даже когда эта вера мало чем может быть подкреплена. И только занятия врачебной практикой, лечение больных приносит мне душевный покой и питает волю к жизни. Если я это потеряю, то потеряю все, и жизнь моя утратит всякий смысл.

Анна резко обрывает свою речь — острое чувство необходимости исповедаться перед этим человеком внезапно куда-то пропало.

Но душу Эдварда рассказ ее разбередил так глубоко, что он сам не ожидал, да и не мог ожидать. Да, конечно, она сейчас ждет от него хоть какого-нибудь отклика, она почти требует, да-да, надо что-то сказать ей, именно сейчас. Он смотрит, как она снимает халат, надевает плащ и поворачивается, собираясь уходить. Но мысли и чувства его теперь находятся в таком беспорядке, что ему ничего не приходит в голову, да и разве можно выразить то, что он в эту минуту чувствует?

Он совсем потерялся, чувство, которое его охватило, столь глубоко, что он боится рот раскрыть… Боже, да она ведь может неправильно понять его, может подумать, что он ей не верит, что рассказ ее нисколько его не тронул. Но это совсем не так, нет ничего дальше от истины, чем такое предположение. Никого прежде он не понимал так глубоко. Он смотрит теперь на нее совсем другими глазами, он видит перед собой существо удивительное, необыкновенное; он чувствует, как бьется ее сердце, как с тихим шелестом бежит кровь у нее по жилам, как горячи кончики ее тонких пальцев, как сладок мускусный запах ее кожи, как упоительна влага у нее во рту и в иных, сокровенных местах ее тела. Он ощущает ненасытную жажду окунуться в поток ее жизненной силы, которая бурлит, дышит и пульсирует вокруг нее с неслышным, но ясно ощущаемым гудением и гулом. Он пытается смирить эти пылкие, бьющие через край чувства, вспомнив о том, что он человек, умудренный жизненным опытом, что он далеко не новичок в делах любви. Он повидал всяких женщин, с некоторыми был даже близок. Повидал, повидал, мрачно повторяет он про себя. Ну и что с того, что повидал? Разве это может сравниться с тем, что чувствует он теперь? Разве кого-нибудь из этих женщин он желал с такой силой?