Хроника одного заговора

Личное дело Китайца

В первом часу ночи товарищ Семен прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой. Профессора, с которым нужно было ему посоветоваться, все еще не было. И неизвестно было, скоро ли вернется, возможно — только к утру.

Каждая минута промедления казалась Семену Иванову безвозвратной и непростительной потерей. И ждать Профессора он, разумеется, не мог. Его обязанность — немедленно сообщить обо всем, что он выяснил, а начальник особого отдела пусть сам решает, какие срочные меры необходимо предпринять.

Несмотря на поздний час, в приемной у Комарова было полно народу. Николай Павлович только что вернулся с гатчинского участка фронта и, окруженный ждущими его товарищами, снимал задубевшую от мороза шинель.

— Пусти меня первым, — шепнул товарищ Семен секретарю и совсем уже тихо прибавил: — «Английская папка», сам должен понимать…

Принял его Комаров без промедления. И выслушал с обычной своей уважительной и очень серьезной неторопливостью. Вопросами, как иные начальники, не перебивал, не хмурился в нетерпении, на часы не поглядывал, давая понять, что следует докладывать короче. Лишь в самом начале, услыхав про английского резидента, сказал секретарю, чтобы пригласили к нему Ивана Петровича Павлуновского, приехавшего накануне из Москвы как раз по этому делу.

В душе товарищ Семен готов был преклоняться перед своим Профессором, вместе с которым работал уже полгода и у которого набирался ума-разума, откровенно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер-подпольщик, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни да еще сумевший сбежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.

Куда меньше знал он Николая Павловича.

Слышал, правда, что и начальник у них в отделе из той же когорты профессиональных работников партии, которая выстрадала революцию ценой огромных лишений. Коренной питерский металлист с «Нового Лесснера», член подпольного Петроградского комитета большевиков, прекрасный конспиратор. Долгие годы скитался по тюрьмам и ссылкам, нажил там чахотку, из одиночной камеры в «Крестах» вышел в феврале 1917 года, когда пало самодержавие, а в дни Октября был прикомандирован к Военно-революционному комитету, выполнял ответственные поручения Свердлова и Дзержинского.

Еще он слышал, что у Николая Павловича необыкновенно тренированная и цепкая память старого подпольщика.

Об этом, кстати, в Петроградской чека рассказывали всяческие небылицы, утверждая, что помнит начальник особого отдела решительно все на свете.

Однажды и сам он был попросту ошеломлен. Николай Павлович выступал с докладом на первомайском собрании сотрудников отдела, рассказывал о перспективах мировой революции и вдруг увлекся, начал декламировать стихи Пушкина, да так здорово, с такой страстью и артистической выразительностью, что звучали они как бы специально сочиненными к пролетарскому празднику международной солидарности. Человек, умеющий запросто запомнить уйму стихов, казался Семену Иванову почти необыкновенной личностью.

И слушать умел Комаров как-то по-своему, непохоже на других. Сидит, прикрыв глаза ладонью, постукивает карандашом по столу, будто запятые и точки расставляет. Лишь один раз, когда Семен Иванов принялся объяснять про смутную свою догадку и про то, как разыгрались вдруг ревнивые чувства девчонки, Николай Павлович весело усмехнулся:

— Ты гляди, товарищ Павлуновский, какие великолепные психологи у нас произрастают…

— Молодчина, так и следует работать настоящему чекисту! — серьезно сказал Павлуновский, а Комаров прищурился, задумчиво повторил фамилию отца Жоржетты:

— Кюрц… Кюрц… Слушай, Иван Петрович, ты ведь старый питерец, тебе ни о чем не говорит это имя?

— Что-то не припомню…

— А я, представь, где-то встречал… Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля… Не там ли случайно?

Николай Павлович крутнул ручку настольного телефона, связался с дежурным по отделу, дал задание, а Семен Иванов продолжал свой рассказ о беседе с Жоржеттой.

Из всего, что наболтала влюбленная девчонка, самым существенным считал он упоминание о некоем полковнике. Не худо бы немедленно проверить, что это за фигура и в каком из штабных учреждений сумел окопаться. Зовут полковника Владимиром Яльмаровичем, а фамилию Жоржетта не знает. Явный, судя по всему, изменник.

— Вероятно, это начштаба Седьмой армии, Владимир Яльмарович Люндеквист, — тихо сказал Николай Павлович и сморщился, как от зубной боли. — Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован в Астрахань, в Одиннадцатую армию… Если не ошибаюсь, на ту же самую должность… Да, да, кажется так…

— Вот это номер! — вырвалось у товарища Семена. — В Питере нашкодил, а теперь примется за свое в Астрахани?

— К чему же поспешные выводы, товарищ Иванов? — мягко упрекнул его Николай Павлович. — Торопиться с обвинениями никогда не следует. Прежде проверим, такова наша с вами обязанность. Меня, признаться, больше занимает гостеприимный хозяин этого странного дома… Очень уж пестрая публика собирается под его крышей… И потом, что означает распределение правительственных постов?

— Забавлялись, видно, господа, — сказал товарищ Семен. — Известная история — голодной курице просо снится…

— Вы убеждены в этом? А ты как считаешь, Иван Петрович?

Павлуновский не успел ответить. В дверь кабинета постучался дежурный по особому отделу.

— Разыскали! — объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папочку личного дела. — Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку…

И вновь дала себя знать цепкая память Николая Павловича. Личное дело Кюрца хранилось, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки. Архив этот давно собирались изучить и обработать по-настоящему, да все не доходили до него руки.

Начинались материалы, как и положено, с двух стандартных фотографий секретного агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока, с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками «а-ля Вильгельм». Кличка была несколько странноватой — Китаец, а по паспортным данным — Илья Романович Кюрц, 1873 года рождения, незаконнорожденный сын князя Ромуальда Гедройца. Личное дворянство, русские и иностранные ордена, воспитывался в парижском лицее Генриха Четвертого, куда принимали лишь избранных.

Далее шли сведения сугубо деловые. Числился по ведомству народного просвещения, хотя смолоду был платным агентом в министерстве внутренних дел. Затем служба в контрразведке, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием обычно являлась корреспондентская карточка, правда, журналист посредственный, звезд с неба не хватает. Налицо, отмечало начальство, очевидная склонность к авантюрам и интриганству. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет, как правило, не по средствам.

Наиболее важное было упрятано в конец, на последних страницах досье. В Бухаресте затеял, оказывается, крупную интригу против русского посланника, самозванно объявив себя тайным эмиссаром великого князя Николая Николаевича. Кроме того, были замечены подозрительные связи с немецкой агентурой. По требованию генерал-квартирмейстера ставки отозван в Россию, восемь месяцев содержался в петроградском доме предварительного заключения.

Двойная игра Китайца осталась недоказанной, но доверия был лишен. Закончилась вся эта история административной высылкой в Рыбинск, под надзор полиции.

— Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалось поначалу. — Николай Павлович отодвинул синюю папку, задумался. — Действительно жаль, что мы так безбожно запаздываем с изучением наследства Военконтроля. Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?

— В девять часов утра.

— Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих ловких субъектов… Ну что ж, давайте поспешим, пока еще не поздно. Арестовать придется всех упоминаемых в дневнике этой девицы… Ничего, если не виноваты, извинимся и выпустим с миром… В квартирах оставим засады с летучими ордерами… Особенное внимание квартире этого Китайца: придется задерживать всех, кто к нему пожалует… Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с особистами Седьмой армии, прикажите срочно разузнать, где Люндеквист… Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку… Англичанина оставим за Профессором, пусть немедленно проверит консерваторские связи… С Феликсом Эдмундовичем я поговорю сам… Сомневаюсь, что разыщут эту дамочку в Москве: тертая, видать, конспираторша… Не из эсерской ли братии, как считаешь, Иван Петрович?

— Вполне возможно…

— Ну хорошо, давайте действовать!

Настенные часы гулко пробили два раза. За окнами хлестал нескончаемо долгий ночной дождь вперемешку со снежной крупой. На прохудившихся петроградских крышах гремел железными листами порывистый ветер с Балтики.

Нелегко было Николаю Павловичу отдавать подобные распоряжения. Нелегко и совсем не просто. Понимал он, что засады в квартирах подозреваемых лиц отнюдь не лучшее средство, которым должна пользоваться Чрезвычайная комиссия. И летучие ордера, дающие право задерживать всех сомнительных граждан, не служили гарантией от досадных ошибок и неоправданных арестов.

Но что же оставалось делать?

Время было слишком суровым, и опасность была слишком велика.

Неудержимо стремительное наступление Юденича удалось затормозить, на фронте произошел перелом, но белые еще угрожали Петрограду, еще надеялись склонить чашу весов на свою сторону. Яростные их контратаки у Гатчины и у Волосова не прекращались вот уже несколько дней.

Неизвестно было, как поведут себя буржуазные правители Эстонии и Финляндии, какие резервы найдутся у Юденича. Словом, обстановка была достаточно грозной и заставляла действовать энергично, не теряя ни минуты драгоценного времени.