Хроника одного заговора

Длинная осенняя ночь

Ночь выдалась бессонная.

В пятом часу утра, задолго до хмурого осеннего рассвета, в Петроградскую чека привезли Илью Романовича Кюрца. Был он почти такой же, как на служебных своих фотографиях, разве что немного состарился и погрузнел. Рыжеватые усы-пики топорщились непримиримо и воинственно, в выпученных рачьих глазках светилась упрямая решительность.

— Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это настоящий произвол и превышение власти! — возмущенно тараторил он, не умолкая ни ка секунду. — Среди ночи вытаскивают человека из постели, везут в «чрезвычайку», а за что, спрашивается, за какие провинности? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю вашим детям французскую грамматику… И я вынужден протестовать. Вы слышите, я заявляю самый категорический протест!

— Успокойтесь, господин Китаец! — тихо сказал Комаров. — Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы, как видите, молчим. В вашем доме плетутся нити антисоветского заговора, вы почти откровенно занимаетесь шпионажем, и все же мы воздерживаемся от эмоций. Бесполезное это занятие, господин Китаец. И не лучше ли нам, как деловым людям, сразу взяться за главное? Спокойно, без истерики, без трагедий. Согласны? Не будем терять время понапрасну…

— О да, время, конечно, драгоценный продукт… Но позвольте, с какой стати вы именуете меня Китайцем? У меня есть имя, есть фамилия…

— И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом следовало в свое время спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта… Помните такого господина?

— Пардон, я что-то не возьму в толк… Все это для меня совершенно непостижимо…

— А что тут непостижимого, Илья Романович? У штабс-капитана была, по-видимому, небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем. И давайте не ворошить прошлое. В данный момент нас интересуют совершенно конкретные вопросы сегодняшнего дня. Давно ли вы знакомы с полковником Люндеквистом? Какого характера это знакомство? Что вас связывает?

— Впервые слышу эту фамилию…

— Полноте, Илья Романович! Нельзя же взрослому человеку впадать в детство… Полковник — свой человек в вашем доме, а вы утверждаете, что впервые слышите его фамилию… Этак, чего доброго, вы и с господином Дюксом не знакомы?

— Понятия о нем не имею. Кто это такой?

— Занятно, очень даже занятно. И Мисс, следовательно, не знаете?

— Побойтесь бога, товарищ комиссар! Человек я семейный, у меня взрослые дети…

За окнами хлестала и хлестала снежная буря вперемешку с холодным дождем, злая, нескончаемо долгая, в глазах Китайца светилось бычье, непробиваемое упорство, и видно было, что много понадобится усилий, прежде чем выжмешь из этого типа хоть крупицу правды.

Николай Павлович был нездоров, хотя и не жаловался никогда, и по привычке своей старательно избегал встреч с медиками. Разламывалась чугунно-тяжелая голова, воздуха все время не хватало, на лбу выступал холодный липкий пот. Это у него начиналось каждую весну и каждую осень, мешая жить и работать, и тянулось обычно до тепла либо до первых крепких заморозков, когда сразу становилось легче дышать.

Чертовски хотелось выругаться и свирепо прикрикнуть на этого напыщенного, самодовольного болвана, вздумавшего от всего отпираться, но кричать он себе запретил еще в то весеннее утро, полгода тому назад, когда направили его работать в Чека. Кричать и стучать кулаками по столу любили жандармы, а он не жандарм, он коммунист. Надо, чтобы этот Илья Романович начал беспокоиться за свою шкуру, иначе от него толку не будет.

— Ваше право отрицать все подряд, — сказал Николай Павлович. — В конце концов всякий ведет себя сообразно своим представлениям о здравом смысле. Прошу, однако, учесть, что компаньоны ваши значительно умнее — например, Владимир Яльмарович Люндеквист. В итоге что же может получиться и как это будет выглядеть со стороны? Вы подумайте, Илья Романович, вы же человек неглупый…

Намек, казалось, достиг цели. Китаец заерзал на стуле.

— Не считайте, пожалуйста, Чрезвычайную комиссию совсем уж безответственной организацией. Если мы решили арестовать вас и привезти сюда ночью, то, право же, с вполне достаточными основаниями. Мне вот, грешному, очень хотелось лично познакомиться с будущим товарищем министра внутренних дел…

— Это клевета! — подскочил на стуле Китаец. — Нельзя же из глупой обывательской болтовни делать далеко идущие выводы! Мало ли о чем говорят люди.

— Вот вы и расскажите, о чем они говорят. И какие именно люди…

Китаец ненадолго задумался, потом, словно решившись, перешел на угрожающе трагический шепот:

— Прекрасно! Восхитительно! Вас, как я понял, интересуют обывательские сплетни и пересуды? В таком случае я сам все напишу, собственноручно. Могу я воспользоваться французским языком? По-французски мне легче…

— Переводчики у нас найдутся, только вряд ли есть смысл затягивать дело. Пишите по-русски, мы разберем, что к чему… А сплетен пересказывать необходимости нет. Надо лишь ответить на вопросы, которые я задал…

Уселся Китаец за низенький столик машинистки. Обмакнул перо в чернила, подумал и начал писать.

По-прежнему бушевала снежная буря, барабанила по крыше, по оконным стеклам. Николай Павлович медленно прохаживался из угла в угол кабинета, — так ему было легче.

Писал Китаец размашистой и торопливой скорописью, обильно разбрызгивая чернила. Свел все к невинным застольным беседам карточных партнеров. Собираются, дескать, у него старые друзья и знакомые, главным образом бывшие ученики, от нечего делать играют в преферанс.

Знакомство с полковником признал. Это обычное светское знакомство. Изредка, в свободное от служебных занятий время, полковник заезжал к нему на чашку чая.

Кто именно и когда изволил пошутить, что из него, из Ильи Романовича Кюрца, получился бы неплохой товарищ министра внутренних дел, он решительно припомнить не может. Просто не придал шутке никакого значения.

— Почерк-то у вас анафемский, — покачал головой Комаров, кладя на стол исписанные красными чернилами листки. — Или вы нарочно так, чтобы ничего было не разобрать? Должен, однако, заметить, что все написанное вами — совершенно неудовлетворительно. Опасаюсь, как бы не обскакали вас другие, более сообразительные и быстрые…

Усевшись за столик машинистки во второй раз, Китаец нехотя приписал, что знаком с одним английским журналистом. Фамилия его, кажется, Дюкс или Чукс, в общем, что-то в этом роде. Знакомство у них чисто профессиональное, журналистское, ни к чему решительно не обязывающее. Иногда английский коллега забегал на огонек…

— Вы, стало быть, тоже журналист?

— В настоящее время нет, но был корреспондентом французской прессы в Петербурге…

— Это когда служили у штабс-капитана Тхоржевского?

— Да.

— Совмещали, значит, журналистику и шпионаж? Любопытно. Он что же — нелегал, этот ваш английский коллега?

— Понятия не имею.

— А какой орган прессы представляет в Петрограде?

— Я как-то не интересовался…

— Допустим. Ну а адрес господина Дюкса вам известен? Имейте в виду, Илья Романович, от честного ответа на этот вопрос многое зависит.

— Увы, адреса я не знаю. По некоторым признакам могу судить, что Дюкс на нелегальном положении.

— Ну что ж, поверим вам на слово. А почему вы не написали про Марью Ивановну? Она тоже журналистка?

— Никакой Марьи Ивановны я не знаю…

— Бросьте прикидываться, Илья Романович! Разве вы еще не поняли, что игра начисто проиграна? Ваша дочь Жоржетта и то успела это сообразить…

— О, мое бедное дитя! — запричитал Китаец. — Значит, она в темнице Чека? О, я так и думал, сердце мне подсказывало! Несчастная малютка! Могу я ее видеть?

— Всему свой срок, — отрезал Николай Павлович, начиная против воли сердиться. — Так когда же вы познакомились с Марьей Ивановной и какого характера было ваше знакомство?

И снова уселся Китаец за столик машинистки, снова выдавливал из себя осторожные полупризнания.

За окнами начало светать. Громыхали первые утренние трамваи.

В половине восьмого позвонили из Седьмой армии. Полковник Люндеквист, как удалось выяснить, к месту новой службы еще не выезжал. Находится на излечении в лазарете по поводу простудного заболевания. Болезнь, судя по некоторым признакам, явно дипломатическая.

Следом позвонил Иван Петрович Павлуновский, с ходу включившийся в следственную работу.

Новость была важной. Соседка Китайца Марья Александровна Воейкова, ни минуты не упорствуя, призналась, что выполняла некоторые щекотливые поручения Ильи Романовича. Дала, к примеру, список и адреса лиц, чья корреспонденция на контроле военной цензуры, снимала копии с особо интересных писем фронтовиков. Клянется, что и понятия не имела о шпионаже. Илья Романович заверил ее честным словом дворянина, что все это требуется для его журналистских занятий.

— Спасибо тебе, Иван Петрович, по-моему, это кое-что проясняет, — сказал Комаров в телефонную трубку. — Ты, пожалуйста, успокой гражданку Воейкову. Безвинных мы в тюрьме держать не будем…

Китаец внимательно прислушивался.

— Итак, вам добавить больше нечего? — спросил Николай Павлович. — Тогда прервем наш милый разговор до другого раза. И рекомендую поразмыслить на досуге, да не слишком запаздывать. Хуже нет оказаться последним…

Дождавшись, пока уведут Китайца, Николай Павлович собрался прилечь на узкую солдатскую койку, поставленную за ширмой в углу кабинета, но отдохнуть ему не удалось.

Зашел Профессор. Он приехал поздно ночью и со свойственной ему энергией сразу начал действовать. Консерваторские связи СТ-25 еще уточнялись, а пока что Профессор выяснил некоторые подробности о Генерале Б., фигурирующем в дневнике Жоржетты. Старый этот инженер и коммерсант живет, оказывается, в России свыше четверти века. Был управляющим Невской ниточной мануфактурой, долго работал в «Союзе сибирских кооперативных обществ». Характеризуется положительно, образ жизни уединенный, частенько и подолгу хворает. И в настоящее время будто бы нездоров.

— Что предлагаешь? — спросил Комаров.

— Надо, видимо, допросить старика…

— Подождем. Узнай, действительно ли он болен, а допросить, если понадобится, успеем. Ты уж не сердись на меня, дорогой, но я, пожалуй, на часок прилягу… Что-то муторно мне сегодня, ломит всего…

И опять не дали ему отдохнуть. Позвонили особисты Седьмой армии, конфузясь, начали рассказывать о чрезвычайном происшествии в лазарете на Суворовском проспекте.

— Да что у вас случилось? — крикнул в трубку Николай Павлович. — Говорите прямо!

Люндеквист, как выяснилось, пытался бежать. Едва вошли к нему в палату, не успели еще предъявить ордер на арест, как сиганул в окно со второго этажа. Далеко уйти не успел, был задержан в саду, вывихнул слегка ногу.

— Везите его сюда! — приказал Комаров.

Условились, что допрашивать Люндеквиста будет Профессор, но Николай Павлович все равно не утерпел. Поднялся со своей койки, пришел в кабинет к Профессору и сел сбоку, молча наблюдая, как петушится этот рослый полковник с барственно-надменным холеным лицом.

Впрочем, надменности хватило Люндеквисту ненадолго. Начал с преувеличенно бурного негодования, требовал немедленно связать его по телефону с Москвой, с Реввоенсоветом республики, где, не в пример петроградским властям, умеют ценить военных специалистов, но довольно быстро сдал позиции. Слишком многое было известно чекистам, не имело смысла разыгрывать комедию.

— Я всегда думал, что кончится это расстрелом! — сказал Люндеквист и опустил стриженную под ежик голову. — У меня с самого начала было такое предчувствие…

Дальнейшее пошло обычным своим путем. Профессор деловито уточнял фамилии, адреса, явки, стараясь отделить срочное от второстепенного. Люндеквист отвечал по-военному четко, без излишней патетики.

— Минуточку, Владимир Яльмарович, — вмешался Комаров и подсел поближе к столу. — Какого рода рекомендации давались вами штабу Юденича?

— Прямой связи с Юденичем я не имел.

— Это неважно, какая у вас была связь — прямая или через третьих лиц. Меня интересуют ваши рекомендации чисто военного характера…

— Нынешним летом предлагался один оперативный вариант…

— Организовать мятеж и открыть фронт войскам Юденича? Это нам известно, читали вашу шифровку. Ну, а изменением оперативных планов Юденича во время нынешнего наступления кому мы обязаны?

— Об этом был как-то разговор на квартире у Илья Романовича. Говорили, что выгоднее повести наступление непосредственно на Гатчину…

— Кто говорил? Илья Романович или вы?

— Идея, разумеется, принадлежала мне, как военному специалисту, знакомому с обстановкой на фронте. Илья Романович должен был сообщить наши соображения штабу генерала Юденича. Впрочем, я не убежден, что он успел это сделать…

— Не успел, вы считаете? Ну, а переброска наших частей с ямбургского участка на лужский кем была предложена?

— У штаба армии имелись свои соображения на этот счет. Мы полагали, что необходимо укрепить лужский участок обороны…

— Кто это — мы?

— Я в частности, как начальник штаба.

— Итак, Владимир Яльмарович, вами был предложен Юденичу план наступления на ямбургском участке и вы же, как начальник штаба, отдаете распоряжение об ослаблении этого участка. Как же это следует квалифицировать?

Низко опустив голову, Люндеквист долго молчал.

— Почему же вы молчите? Вы начальник штаба армии и вы же готовите ее поражение? Как это назвать?

— Вероятно, изменой…

Допрос Люндеквиста продолжался. Посидев еще немного, Николай Павлович вышел из комнаты Профессора и медленно побрел к себе на второй этаж.

Не хватало воздуха, разламывалась от боли голова. И не мог он, просто физически не мог, присутствовать при саморазоблачении изменника, которому недавно еще верил, как честному человеку, с которым встречался в Смольном и пожимал руку, как боевому товарищу.

Предательство во всех его видах вызывало в Комарове чувство омерзения. От лжи, притворства, неискренности он замыкался в себе, делался мрачнее тучи.

Не дойдя до своего кабинета, Николай Павлович узнал, что с ним желает увидеться Китаец. Пока в комендатуре оформляли наряд на отправку в тюрьму, пока брали отпечатки пальцев и фотографировали, Илья Романович успел передумать.

— Настойчиво требует, — хмуро доложил комендант. — Собрался будто бы давать ценные сведения… Никому, говорит, доверить их не могу, одному только товарищу Комарову…

— Черт с ним, ведите! — устало сказал Николай Павлович.

Китаец и впрямь был неузнаваем, всем видом доказывая, что за час с небольшим превратился в полную свою противоположность.

— Вы предостерегали меня, и вы были безусловно правы! — затараторил он еще с порога. — Спектакль окончен, занавес опустился, огни рампы погашены, и я готов по мере своих возможностей служить Чрезвычайной комиссии…

— Бросьте паясничать, Кюрц!

— Слушаюсь! Я постараюсь, я буду говорить ответственно… Но у меня, гражданин начальник, покорнейшая просьба к властям… И даже, если хотите, маленькое предварительное условие… Я все сделаю, все расскажу, только сохраните мне жизнь! Мне и моей бедной девочке, моей глупенькой Жоржетте, которая ни в чем не виновата…

— Ваше раскаяние будет учтено трибуналом… Ничего другого обещать не имею права… И нельзя ли поближе к делу?

— О да-да, конечно! Разрешите написать обо всем собственноручно?

Поневоле пришлось разрешить. И вновь, теперь уже в четвертый раз за эту ночь, Китаец уселся за низенький столик машинистки.