Хроника одного заговора

Спустя пять, спустя десять и спустя двадцать пять лет

Рассказ наш подошел к концу.

Тревожная осень 1919 года с ее неслыханным ожесточением классовых битв завершилась военными успехами молодой Советской республики.

Наголову был разбит генерал Деникин, мечтавший въехать в ворота Кремля на белом коне под малиновый благовест сорока сороков. Бесславно окончил свою карьеру адмирал Колчак. Северные районы нашей страны очистились от английских интервентов.

В Прибалтике долго еще были слышны тихие отголоски недавно отгрохотавшей бури. Битые вояки Юденича сутяжничали, писали друг на друга доносы, толклись у дверей ликвидационной комиссии, норовя урвать хоть малую толику.

В ревельских газетах печатали довольно курьезные объявления. Извещалось, допустим, что на улице Розенкранца, в деревянном флигеле, вход со двора, спрашивать господина Старосельского, по схожей цене продается выездная коляска императора Александра II. И никто особенно не удивлялся. Понимали, что господин Старосельский — из разбитого воинства Северо-Западной армии, что императорская коляска украдена где-нибудь в Царском Селе или в Гатчине и что по случаю бедственных обстоятельств ее владельца цена будет действительно без запроса.

Провалившуюся операцию «Белый меч» вспоминали все реже и все неохотнее. Канул в безвестность незадачливый ее автор, поймали и осудили главных действующих лиц, — о чем тут было вспоминать?

Уроки грозного 1919 года многому научили работников Петроградской чека. И ко многому обязывали. Ведь успешная ликвидация вражеского заговора, даже очень крупного и разветвленного, не давала никаких гарантий против новых авантюр многочисленных недругов Советской власти.

Республика находилась в капиталистическом окружении. Неугомонный враг засылал к нам своих лазутчиков. В тиши кабинетов «Интеллидженс сервис» и других разведок плелись хитроумные петли новых агентурных комбинаций. Готовились новые заговоры, мятежи, диверсии, тайные убийства из-за угла.

И солдатам Дзержинского нужно было помнить об этом каждую минуту. Уходили одни чекисты, на смену им становились другие, еще не обстрелянные, зеленые новички, а помнить об этом нужно было всегда. И всегда быть начеку, всегда с честью нести бессонную чекистскую вахту.

Начальник особого отдела Николай Павлович Комаров вскоре был поставлен во главе Петроградской чека. Не раз еще и не два руководил он крупнейшими операциями, нанося сокрушительные удары по замыслам контрреволюции. Затем в судьбе Николая Павловича произошел крутой поворот. По решению партии был он переброшен на работу в Петроградский Совет, сделавшись красным мэром города, который когда-то защищал от врагов.

Петра Адамовича Каруся, прозванного грозой жулья, откомандировали к берегам Черного моря. Приближалась развязка кровавой врангелевской драмы, нужны были в Крыму опытные оперативники, способные быстро обезвредить агентуру черного барона.

После солнечного Севастополя Петра Адамовича направили с важным поручением на Алдан, на золотые прииски, где действовала тщательно законспирированная группа врагов, а оттуда — снова в Петроград. И немало еще времени прошло, прежде чем добился он исполнения заветной своей мечты, получив долгожданное направление на учебу.

Примерно схожей оказалась жизненная история Семена Ивановича Иванова, бывшего председателя судового комитета на эсминце «Константин», чекиста яркой и своеобразной индивидуальности.

После разгрома Юденича работал он в Ямбурге, председательствовал в уездной чрезвычайной комиссии. Славился по-прежнему завидной неутомимостью, умел многие сутки обходиться без сна и отдыха, лишь ополаскивая лицо холодной водой, чтобы не очень слипались глаза, но в конце концов не выдержал, тяжело и опасно заболел.

Товарищу Семену был предоставлен двухмесячный отпуск. Врачи настоятельно рекомендовали ему пожить на юге, близ моря, желательно в санаторных условиях. В адрес Одесской губчека была послана телеграмма с просьбой оказать содействие больному товарищу.

Двухмесячный этот отпуск затянулся, однако, на два с лишним года. О том, как это случилось и почему вернулся «отпускник» с орденом Красного Знамени на груди, рассказывать можно долго. Вкратце же — суть событий свелась к тому, что товарища Семена попросили временно прервать курс лечения, назначив начальником секретно-оперативной части Екатеринославской губчека и сказав, что главное сейчас — поскорее разделаться с бандитизмом на Украине, а после того наступит черед для поправки здоровья.

Недели через две товарищ Семен был уже в Гуляй-Поле, в пьяном и крикливом логове самого Нестора Махно, вдохновенно сыграв роль вожака петроградских анархистов. Работал находчиво и умело, счастливо избежал многих смертельных опасностей и сумел подготовить блистательную операцию по ликвидации махновщины. Живьем удалось взять несколько видных бандитов из окружения кровавого батьки, в том числе и жестокого убийцу Фисая Каретника, исполнявшего обязанности палача, а Нестору Махно лишь случай помог бежать за границу.

Так сложилась поездка товарища Семена на лечение. Вернувшись в Петроград, он продолжал работу в Чека, все порывался «малость подучиться», поскольку четырех классов церковноприходской школы явно недоставало, и начал свое учение с рабфака, как многие тогда начинали.

Василий Криночкин, самый молодой по стажу сотрудник особого отдела, недолго прослужил в Ораниенбауме. Вскоре выдвинули его на серьезную самостоятельную работу, отправив в Сибирь, затем перебросили в Фергану, и многократно еще попадал он в крутые передряги, занимаясь ликвидацией басмаческих банд.

Не миновали должностные перемещения и Профессора. Ровно через год после описанных событий отсекра коллектива коммунистов Петроградской чека отозвали в Москву, в аппарат Всероссийской чрезвычайной комиссии, что было, разумеется, признанием его выдающихся заслуг. Но в Москве Эдуард Морицевич задержался недолго, вернувшись опять в Петроград, чтобы продолжать работу над своей «Английской папкой». С операцией «Белый меч» было покончено, но это совсем не означало, что не последует ее неизбежного продолжения, что не будут делаться попытки взять реванш за битую карту. И жизнь подтвердила это самым убедительным образом, и еще долгие годы пришлось заниматься всем тем, что было как бы продолжением «Английской папки».

Однажды, случилось это в нэповские годы, товарищи изрядно разыграли Профессора, обвинив его ни больше ни меньше, как в попустительстве приближенным дома Романовых. Розыгрыш был добродушный, но изрядно затянулся, и тогда, потеряв терпение, Профессор потребовал объяснений. Вместо ответа ему дали почитать вышедший за границей «Дневник Анны Вырубовой», бывшей фрейлины и приятельницы императрицы.

В отличие от литератора Амфитеатрова, ослепленного злобой и ни с того ни с сего оболгавшего следователя Каруся, Анна Вырубова отдавала должное допрашивавшим ее чекистам, и в особенности следователю Отто. «Видя слезы на моих глазах, — писала она в своем дневнике, — Отто сказал, что, наверно, все это недоразумение, и еще больше меня удивил, когда протянул мне кусочек хлеба, заметив, что я голодна».

К концу двадцатых годов железное здоровье Профессора пошатнулось, и он, умевший трудиться по двадцать четыре часа в сутки, поневоле стал постоянным пациентом медицинских клиник. Диагнозы врачей были устрашающе грозными: туберкулез легких, нервное истощение, сердечная недостаточность. И все же Эдуард Морицевич не сдавался, упорно сопротивляясь наступлению многочисленных болезней. Работал из последних сил, брал на себя все новые и новые нагрузки, пока не свалился окончательно.

Жизнь между тем продолжалась.

Самовольный побег СТ-25 из Петрограда, хоть и был этот агент обласкан королевскими милостями, сделавшись лондонской знаменитостью, создал для «Интеллидженс сервис» изрядные затруднения. Сколько ни изображай героем провалившегося шпиона, а операция-то была сорвана, и все надо было начинать заново.

Не случайно поэтому в Гельсингфорсе появился вскоре некий капитан Эрнест Бойс, мужчина властный, весьма самонадеянный и наделенный к тому же чрезвычайными полномочиями своих хозяев. Тот самый Бойс, ближайший сотрудник покойного Кроми, на которого разобиделся в свое время английский шпион Князь Шаховской и который счел за благо исчезнуть из Петрограда, оставив своего агента в беде.

Приехал Эрнест Бойс с решительными намерениями. И тотчас началась перетасовка козырей, имевшая целью всерьез укрепить разведывательную службу англичан в Прибалтике.

Не удержался на насиженном местечке господин Люме, генеральный консул в Гельсингфорсе. Как несоответствующего новым условиям, старика сместили с должности, запихав в Мемель, в глухую провинциальную дыру. В Гельсингфорсе нужны были люди другого толка. Более оборотистые и ловкие, умеющие лучше использовать все преимущества, которые сулила заманчивая близость советской границы.

Вот тут-то и взошла шпионская звезда Петра Петровича Фальконена-Соколова, одного из непойманных курьеров Поля Дюкса.

До 1939 года, до суровой военной зимы, когда наши войска взламывали «линию Маннергейма», просидит он в Териоках, в пятидесяти километрах от Ленинграда. И не одному Профессору — многим чекистам придется заниматься распутыванием лисьих его ходов.

Смолоду Соколов считался вполне порядочным юнцом, и никто бы в ту пору не взялся предсказать, что будет он закоренелым врагом своей родины. Окончил гимназию в Петрограде, даже с отличием. В первые дни войны был принят в школу прапорщиков, да так и застрял в ней, тем самым избавившись от посылки на фронт. Страстно увлекался футболом, только что входившим в моду.

С футбола, собственно, и началось. Играл он за клуб «Унитас», сильнейший в Петрограде, вместе с знаменитыми впоследствии братьями Бутусовыми, с непревзойденным правым крайним Григорьевым, которого называли «молнией», — такой он был быстроногий. Играл в общем-то неплохо, хотя особыми талантами не отличался.

Существовал «Унитас» на английские деньги. Меценатами и фактическими хозяевами клуба числились богатые промышленники из Великобритании, постоянные обитатели русской столицы. Частенько захаживал на тренировки футболистов Джон Меррет, владелец фирмы «Меррет и Джонс». Появлялся на играх «Унитаса» и капитан Кроми, отдавая все же предпочтение яхт-клубу.

Можно лишь догадываться о причинах, заставивших вербовщиков остановить свой выбор на прапорщике Соколове. Вероятно, был он податливее своих товарищей по клубу, с большей готовностью клевал на мелкие подачки, которыми заманивают новичков. Во всяком случае, спортивные пристрастия этой несостоявшейся звезды «Унитаса» отодвинулись вскоре на задний план, уступив место занятиям отнюдь не футбольным.

Профессор, разумеется, понимал, что Надежда Владимировна далеко не все рассказала на допросах. «Роль свою играет великолепно, и ложь ее не имеет границ», — написал он, характеризуя обвиняемых.

Особенно туманной и непроясненной выглядела первая встреча Надежды Владимировны с прибывшим из Лондона резидентом. Получалось, если ей верить, нечто сугубо мелодраматическое: явился, дескать, к ней, разочарованной стареющей женщине, молодой красивый пациент, она в него без памяти влюбилась, потеряла над собой контроль, а в таких случаях люди, как известно, готовы на все, в том числе и на сотрудничество с иностранной разведкой.

Лишь пять лет спустя стали известны подробности.

Эсерка Вольфсон была достойной представительницей своей партии, и Профессор нисколько не ошибся в оценке искренности ее показаний. Связи Надежды Владимировны с «Интеллидженс сервис», как выяснилось, возникли совсем не под влиянием любовных чар Поля Дюкса. Еще в августе 1918 года, задолго до появления СТ-25, отправила она в Архангельск специального курьера.

Курьером этим был прапорщик Соколов, получивший кличку Голкипер. В штаб английских оккупационных войск вез он зашифрованную шпионскую информацию о военной обстановке в Петрограде. Кроме того, должен был сообщить, что дела довольно плохи, почти вся агентура переловлена чекистами и новому резиденту, если его намерены прислать, нужно идти прямо к Мисс. Занимается она врачебной практикой на дому, так что сказаться надо больным. Пароль запомнить несложно: «Привет вам от племянника из Архангельска».

Голкипер выполнил это поручение, облегчив тем самым задачу Поля Дюкса. Англичане в благодарность устроили его на пароход, отходивший в Стокгольм, а оттуда перевезли в Гельсингфорс, к генеральному консулу Люме. К зиме он добрался до Петрограда, сразу поступив в распоряжение СТ-25.

Не раз выполнял он и другие поручения своих хозяев. Совершил, в частности, три курьерских рейса на торпедном катере между Териоками и Петроградом. Флакончики с быстродействующим ядом и фальшивые керенки, найденные в тайнике на Смоленском кладбище, были доставлены в Петроград Голкипером.

Последний рейс оказался неудачным и едва не стоил ему жизни. Артиллеристы Кронштадта явно поскромничали, доложив штабу обороны города, что обстрелы таинственного суденышка безрезультатны. На самом деле их огонь достиг цели. Катер был накрыт снарядами и затонул вместе с командиром экипажа. Только Голкиперу удалось доплыть до берега.

Числилась в послужном его списке и смерть старого контрабандиста, обнаруженного на глухом пустыре с перерезанным горлом. Поль Дюкс в ту пору отлеживался на квартире у Мисс, лечил обмороженные ноги. Узнав, что чекисты вышли на след его проводника, он страшно забеспокоился. Долго думали, как быть, и, не придумав ничего другого, решили уничтожить старика. Убийство было поручено Голкиперу.

— Вы же видите, в каком я плачевном состоянии, — сказал Поль Дюкс своему курьеру. — Очень прошу, окажите мне эту маленькую услугу…

Так он и выразился тогда: окажите, мол, маленькую услугу. Он вообще был тонкой и изысканной натурой, этот благовоспитанный джентльмен из Лондона. Боже упаси, разве стал бы он пачкать руки каким-то вульгарным убийством на пустыре! Тем более что находились готовые на все исполнители его решений.

Сбежав из Петрограда и неожиданно прославившись у себя на родине, Поль Дюкс не мог никак забыть России, мечтал вновь очутиться на берегах Невы. Даже как-то похвастался в одной из своих статеек, что сумеет проникнуть в Петроград с легкостью ножа, разрезающего масло. Но хвастаться было, конечно, проще, чем осуществить задуманное. Гражданская война в России подходила к концу, границы Советской республики закрывались на крепкий замок, и было бы глупым легкомыслием нарываться на верный провал.

Помог Полю Дюксу случай. На территории панской Польши шла в это время усиленная возня вокруг остатков разбитой армии Юденича. Борис Савинков и деятели созданного им контрреволюционного «Народного союза защиты родины и свободы» формировали свои вооруженные отряды, батька Булак-Балахович — свои, генерал Родзянко — свои, причем каждый старался изобразить себя единственным «спасителем» России, всячески обругивая конкурентов.

Первым сформировал «армию» Булак-Балахович. И осенью 1920 года, предательски нарушив перемирие, двинулся в поход на Республику Советов.

Вот к этому-то кровавому походу и решил примкнуть Поль Дюкс, благо ничем не рисковал. Сперва бандитам сопутствовал успех, и, вторгшись в белорусские земли, они чинили ужасающие по своей жестокости расправы, оставляя позади себя трупы и пепелища, но затем, как и следовало ожидать, были разгромлены Красной Армией.

Джентльмен из «Интеллидженс сервис» исправно строчил корреспонденции в «Таймс». Видел он и виселицы, и дикие еврейские погромы, однако ни слова осуждения не нашел, изображая бандитов в виде борцов за свободу и демократию.

Любопытно, что даже белый полковник Лихачев, участвовавший в этом походе, опубликовал впоследствии свое «Открытое письмо Булак-Балаховичу».

«Я был с вами десять дней, и за это время вы совершили столько преступлений, что я оставил вас, убедившись, что вы подлый преступник, которому давно место на виселице», — писал Лихачев.

Даже Борис Савинков, также примкнувший к походу, счел нужным впоследствии рассказать о бессмысленных зверствах в своей повести «Конь вороной». Лишь утонченный и благовоспитанный Поль Дюкс полностью все принял, полностью все одобрил, а когда остатки банды были выброшены с Советской земли, спокойненько отправился к себе в Лондон.

Спустя два года съездил он в Румынию, затем снова посетил Польшу, побывал в Эстонии и в Латвии. Все кружил и кружил около советских границ, поджидал удобного случая. Заявился и в Гельсингфорс, навестил Голкипера. Вместе они проехали к пограничной реке Сестре, вместе вынюхивали, выглядывали, искали подходящую лазейку.

— Опасно это, — хмурился изрядно постаревший Голкипер. — Контрразведка у них дай боже, не схватили бы…

Хмурился и Поль Дюкс, обдумывал. Ужасно ему хотелось рискнуть и, пренебрегая опасностью, снова появиться в Ленинграде, в том самом городе, который помнил он еще блистательным императорским Санкт-Петербургом, а после голодающим и холодающим Петроградом. Независимо от ценности практических результатов, подобный вояж прибавил бы ему веса в глазах шефов «Интеллидженс сервис». К тому же и написать бы можно парочку сенсационных статей для «Таймс». Недурный заголовочек — «СТ-25 вернулся в красную Россию». Нарасхват бы газету покупали.

Очень ему хотелось, и все же останавливал страх. Живым предостережением топтался рядом с ним Голкипер. Не отговаривал, но и правды не считал нужным скрывать. Опасно это, чертовски опасно, запросто могут схватить. Уж кто-кто, а Голкипер-то знал обстановку. Который уж год сидел на этой границе и который уж раз сообщал начальству об очередных неудачах.

Не решившись на риск, Поль Дюкс укатил обратно в Лондон. Снова пописывал антисоветские статейки, хотя спрос на них заметно упал, затем отправился в большое лекционное турне по Америке и Канаде.

Осенью 1929 года он вновь появился в Румынии. Нежданно возникла благоприятная возможность. Бухарестские музыканты формировали оркестр для гастрольной поездки по СССР, а он, как-никак, считался небесталанным пианистом. Можно было проехаться с оркестром, посмотреть, быть может, восстановить кое-какие связи. Игра стоила свеч.

Но в последнюю минуту пришлось отменить и этот вояж. Оркестр, конечно, уехал, а он, сославшись на слабое здоровье, отказался от поездки.

— Вы меня зарезали без ножа, — укорял его на вокзале маленький толстенький импресарио. — Мы теперь вынуждены ехать с неполным составом…

— Сожалею, весьма сожалею, — извинялся он и простуженно кашлял.

Не объяснять же ему было настоящую причину! Ведь ехать при сложившихся обстоятельствах значило нарваться на верный провал. Уж если добрались чекисты до Юнги — стало быть, ситуация действительно неблагоприятная.

Юнга был старым знакомцем Поля Дюкса. Еще по Гельсингфорсу, еще по встречам у генерального консула Люме, когда Юнга всякий раз осведомлялся у него с понимающей усмешкой бывалого человека: «Ну как, не угодили в Чека?»

Десять лет — срок изрядный, и за это время Юнга, казалось бы, прочно устроил свои дела. Пустил корни, вошел в доверие начальства, даже продвигался по служебной лестнице. И Поль Дюкс рассчитывал на его помощь, готовясь в свой рискованный вояж с румынским оркестром.

До Юнги чекисты добирались постепенно.

В сентябре 1929 года, в туманное промозглое утро, на одной из пограничных застав было зарегистрировано нарушение Государственной границы. Это было несколько странное нарушение границы. Не объявлялось, как всегда, боевой тревоги, и вообще не было никакого шума. Никем не задержанный нарушитель спокойно забрался в глухую лесную чащобу, снял с себя серый маскировочный халат, закопал его в землю, переоделся в темную куртку из чертовой кожи, какие носили лесорубы, и на пригородном поезде уехал в Ленинград.

С этого утра каждый его шаг находился под неусыпным контролем чекистов. Профессор приходил на работу и первым делом внимательно читал сводку за минувшие сутки. Нередко ему звонили по ночам, докладывали о встречах и поездках незнакомца.

Скоро удалось установить его настоящее имя. Командировочное удостоверение, довольно равнодушно предъявленное во время внезапной проверки документов в пивной у Пяти углов, было, разумеется, подделкой. Весьма искусной, сработанной со знанием ремесла, но все же подделкой.

Звали нарушителя границы Георгием Павловичем Хлопушиным, или попросту Хлопушей, и пришел он в Ленинград с важным заданием своих работодателей.

Как и приславший его Голкипер, Хлопуша смолоду увлекался футболом. Только играл не за «Унитас», а за конкурирующий с ним клуб «Келломяки», а после гражданской войны несколько лет промышлял контрабандой, пока не нависла над ним угроза разоблачения и не удрал он в Финляндию, пристроившись там у Голкипера, бывшего своего соперника.

Хлопуша уже неделю бродил по городу, ночуя у проституток и лишь изредка встречаясь с нужными людьми. Собрано было немало изобличающего материала, раскрылись многие шпионские связи, а Профессор все еще медлил, дожидаясь самого главного.

И дождался. С большими предосторожностями, через подставных лиц, Хлопуша приобрел билет на Одессу. Разумеется, в бесплацкартном вагоне, — выделяться ему было ни к чему. И очень уж нервничал, прежде чем сесть в поезд, все озирался по сторонам, проверял, не тянет ли за собой «хвоста». На Профессора, ехавшего в том же вагоне, внимания не обратил. Пожилой дядька, спит себе и спит на третьей полке, чего его опасаться.

Дальше все происходило, как в детективном фильме про шпионов. В Одессе Хлопуша целый день толкался без дела, заночевал на пляже, а на следующий день в десять часов утра пошагал к памятнику на набережной, к знаменитому одесскому Дюку, где назначают обычно свидания влюбленные.

День был воскресный. Не в пример Ленинграду ласково пригревало южное солнце, и спелые каштаны со стуком падали под ноги гуляющих по бульвару.

В десять часов тридцать минут к сидящему на скамейке Хлопуше, ничем в общем не примечательному мужчине лет тридцати пяти, к тому же и одетому кое-как — в стареньком прорезиненном макинтоше, в мятой кепочке с пуговкой, в дешевых парусиновых туфлях, важно приблизился совершенно ослепительный капитан дальнего плавания. Седой, краснолицый, с пенковой трубкой в зубах и в форменном кителе с золотыми пуговицами, — таких капитанов любят рисовать на рекламных плакатах туристских агентств.

Это и был Юнга, которого не хватало Профессору и за которым приехал он в Одессу.

Взяли их с поличным: Юнга осторожно присел рядышком с Хлопушей, достал из кармана маленький плоский пакетик, незаметно положил на скамейку рядом с собой, а Хлопуша, не глядя на своего ослепительного соседа, протянул за тем пакетиком руку. В этот как раз момент их схватили.

— Гадалка когда-то предсказала моей покойной матушке, что стану я или президентом, или отъявленным авантюристом, — усмехнулся Юнга на первом допросе. — Президента, как видите, из меня не вышло… Не вышло, к сожалению, даже пароходовладельца.

В приключенческих романах не часто встретишь героя со столь пестрой биографией, какая была у Альберта Гойера, этого козырного туза английской секретной службы.

Шестнадцатилетним подростком сбежал он из родительского дома и за тридцать пять лет, минувших с того времени, успел многое перепробовать. Скитался в ночлежках Нью-Йорка, плавал на парусных бригантинах контрабандистов, терпел кораблекрушения, дожидался помощи на необитаемом острове, полгода прожил у племени людоедов, был повстанцем, ковбоем, мойщиком посуды в ресторане, вышибалой в публичном доме, искателем пиратских сокровищ.

Начало первой мировой войны застало его в русском Доброфлоте на регулярной дальневосточной линии Владивосток — Иокогама. И тут он, неожиданно для себя, сделался сотрудником царской контрразведки, получил командировку в Копенгаген, в распоряжение военно-морского атташе посольства.

— А на англичан с каких пор работаете?

— Уже лет десять. Сперва мне было предложено вакантное место в генеральном консульстве, у господина Люме, а потом, когда приехал в Гельсингфорс капитан Бойс, решено было отправить меня в Петроград. Между прочим, я долго колебался, но капитан Бойс ловко соблазнил меня высокими гонорарами…

— Сколько же вам платили?

— Всего двадцать фунтов в месяц, — вздохнул Юнга. — В три раза меньше обещанного. И ждать оставалось порядочно…

Была у этого бродяги голубая мечта — хотел он сделаться владельцем парохода. Своего собственного, новейшей конструкции. На ней-то, на этой мечте, и сыграл Бойс, заслав его в Россию под видом блудного сына, вернувшегося на родину. Кораблевождение Юнга знал прилично, капитанов у Совторгфлота не хватало, так что устроиться на работу оказалось делом нехитрым. Сложнее было с заданиями Бойса. Совторгфлот его не интересовал, англичане требовали сведений о военном судостроении, а добывать их было нелегко. И уж совсем осложнилось все, когда Юнгу перевели вдруг в Одессу, решив повысить в должности. Этим, собственно, и объяснялась поездка Хлопуши к Черному морю и неудавшееся свидание у памятника маркизу Ришелье.

Шли годы.

Советский народ превращал свою страну в могучую индустриально-колхозную державу, перевыполнялись смелые планы пятилеток, удивляли мир невиданными рекордами ударники социалистического труда.

И не стихала ни на один час ожесточенная тайная война империалистических разведок против первого в мире государства рабочих и крестьян. Менялись ее формы, изощреннее становились ее методы, но война эта бушевала непрерывно, требуя от чекистов неусыпной бдительности.

Сэра Поля Дюкса, как испытанного антисоветчика, потянуло, естественно, к Берлину, к родственным душам немецких фашистов. Был он президентом «Бритиш Континент-Пресс», занимался газетным бизнесом и не вытерпел — поехал налаживать личные контакты с гестапо. Приняли его в Берлине, как и следовало ожидать, с распростертыми объятиями. Еще бы! Свой человек, яростный ненавистник всего советского.

После нападения фашистов на Советский Союз сэр Поль Дюкс, понятно, возликовал. Немедленно отправился в турне по Англии, читал соотечественникам лекции, предвещая неминуемый крах большевиков.

Окончилось это конфузом. На чрезмерно усердного «лектора» резко прикрикнули, запретив ему впредь публичные выступления. Неловко как-то получалось: СССР — союзник Великобритании, народные симпатии целиком на стороне героической Красной Армии, а тут объявился новоявленный предсказатель…

Говорят, что боги наказывают, отнимая разум. Возможно, и на сэра Поля Дюкса нашло помутнение, заставившее его столь жестоко просчитаться. Всю жизнь прожил человек, мечтая о близком конце Советской власти, а тут вдруг триумфальные успехи немецкой армии… Вот и поспешил со своими лекциями.

Между прочим, не один Поль Дюкс оскандалился в ту пору. Еще более сокрушительное фиаско потерпел другой, менее приметный персонаж нашего рассказа.

Речь пойдет о бывшем «министре» марионеточного Северо-Западного правительства, о том самом жуликоватом петроградском адвокате Николае Никитиче Иванове, который бесчинствовал вместе с батькой Булак-Балаховичем в Пскове и которого даже Кирпич велел в свое время прогнать из «правительства».

Минуло с тех дней без малого четверть века, помер в безвестности Юденич, пристрелили пьяные собутыльники разбойного батьку, а юркий этот адвокатишка все сидел в эмигрантском логове, все копил лютую злобу.

И, подобно сэру Полю Дюксу, надеялся только на гитлеровцев. Кто же другой мог опрокинуть ненавистную ему Советскую власть? Только они, голубчики, только их непревзойденная военная мощь. В открытую сотрудничал с немецким посольством в Париже, строчил доносы на антифашистов, на свою же белоэмигрантскую братию. Словом, не стесняясь записался в наемные немецкие агенты, а когда началась война, угодил за это в концлагерь Вернет. Падение Парижа вызволило его из концлагеря. Приехал за ним представитель гестапо, увез на легковой машине. Но оставаться во Франции все же было рискованно. Запросто могли ухлопать, как прислужника оккупантов, и он счел благоразумным поселиться в оккупированном немцами Брюсселе.

Двадцать второе июня 1941 года стало для Николая Никитича вроде светлого христова воскресения. Прослушав торжествующие вопли берлинского радио, господин Иванов с утра засел за работу. Где-то лилась кровь его бывших соотечественников, танковые немецкие дивизии, скрежеща гусеницами, двигались по земле его бывшей родины, пикирующие бомбардировщики сыпали смертоносный груз на города, которые он знал с детства, в которых жил, учился, ел и пил. Впрочем, все это нисколько не интересовало господина Иванова. Он работал не разгибая спины. Он с лихорадочной поспешностью сочинял свою программу. На труд сей понадобилась целая неделя. Лишь 30 июня 1941 года удалось отправить письмо в ставку Адольфа Гитлера.

Сухая канцелярская справочка, подготовленная корпусом адъютантов при фюрере, следующим образом характеризует личность автора этого послания:

«Николас Иванов родился в 1886 году в Петербурге, бывший министр антибольшевистской армии, приговаривался (по его словам) к смертной казни большевиками, без подданства, русский эмигрант, проживает в Брюсселе. Хотел бы заниматься…»

Все, чем господин Иванов хотел заниматься, было подробно изложено в письме. Программа, составленная им для немцев, начиналась с главного, так сказать основополагающего, пункта:

«Необходимо провозгласить фюрера Адольфа Гитлера великим освободителем России, которому русский народ должен быть вечно благодарен, а Германию — великодушным другом русского народа».

Прочие пункты программы, общим числом пятнадцать штук, были в соответствии с первым:

«Все коммунисты-мужчины и активные женщины коммунистки должны быть арестованы», «активная коммунистическая молодежь подлежит заключению в концентрационные лагеря», «имущество коммунистов и враждебно настроенных лиц должно быть конфисковано в пользу оккупационных властей», «еврейский вопрос следует разрешить по национал-социалистскому образцу» и т. д.

Неплохая вышла программочка, тщательно обдуманная, солидная и, что важней всего, открывающая ему, Иванову, прямую дорогу к вершинам власти и славы.

Лишь одно было скверно — немцы не спешили с ответом. Черт их знает почему, но ставка Гитлера безмолвствовала, будто и не получала его программы.

Тогда он решил отправить второе послание, затем третье, затем четвертое. Откровенно говоря, он опасался, что ему перебегут дорогу более удачливые и молодые претенденты на устройство запутанных российских дел.

В четвертом послании в ставку Гитлера, от 11 июля 1941 года, господин Иванов решил двинуть с главных козырей, казавшихся ему особенно убедительными:

«Я прошу это мое заявление рассматривать обособленно от всех остальных возможных просьб и предложений со стороны русских… Мой огромный опыт, приобретенный в гражданскую войну, дает мне право быть выслушанным первоочередно… В сущности, моя деятельность была истинно фашистской уже в 1919 году, когда еще не было понятия „фашист“, и поэтому я с гордостью называю себя первым фашистом».

Бедный, бедный господин Иванов, до чего же он просчитался, как жестоко был наказан за свою провинциальную самонадеянность! Что-то вдруг стронулось. То высокие немецкие инстанции молчали, будто воды в рот набрав, то начали проявлять повышенное внимание к персоне «первого фашиста». Что это за птица объявилась в Брюсселе? Не слишком ли много о себе воображает, не следует ли к ней приглядеться?

Из канцелярии рейхсминистра по оккупированным восточным областям последовал спешный запрос в иностранный отдел абвера: немедленно представить исчерпывающую справку о подателе писем — кто таков, чем дышит, что у него в прошлом.

Господин Иванов еще надеялся, еще бомбардировал Берлин своими посланиями из Брюсселя. Писать, правда, стал несколько короче, сбавил заметно и тон: «Имею честь просить дать какое-нибудь движение моим настоятельным прошениям». Дали движение, дали! Ответ абвера оказался четким и совершенно недвусмысленным. Неблагонадежен на все сто процентов, в юности вращался в кругах террористического направления, считает себя личным другом Керенского. Резюме: об использовании на Востоке не может быть и речи.

Докладывать этот ответ господину рейхсминистру сочли нецелесообразным, бесполезно утруждать высокое начальство. Просто советник министра господин Петцольд наложил на абверовской бумажке коротенькую, но энергичную резолюцию: «Впредь содержать в концентрационном лагере». И погорел «первый фашист», только и видели господина Иванова…

Зато сэр Поль Дюкс оказался куда как удачливее и предусмотрительнее. Тихонько досидел до конца войны и разгрома фашизма, не торопясь сочинял новое, расширенное издание своей шпионской «Исповеди», особенно нажимая на антисоветчину, а дождавшись первых дуновений ветров холодной войны, начавшихся с фултонской речи Черчилля, опять сделался незаменимым специалистом по «русскому вопросу». Выступал с лекциями, вновь стал разъезжать по белу свету, предпринял вояж в Америку, где встретили его более чем гостеприимно. Правда, был он уже не единственным и не самым бойким «специалистом», в изобилии появились конкуренты, именовавшие себя «советологами» и «кремлеведами», так что приходилось стараться, чтобы не отстать от них.

Впрочем, это тема для другого рассказа, который также будет с немалым количеством приключений.

Таковы некоторые события, происшедшие спустя пять, спустя десять и спустя двадцать пять лет после бесславной авантюры с операцией «Белый меч».

Что же касается солдат Дзержинского, людей революционного долга, то они во все времена продолжали и продолжают свою неусыпную чекистскую вахту.

На смену одним приходят другие бойцы, эстафета передается из рук в руки, и всегда бодрствует, всегда начеку эта бессонная вахта.