Хроника одного заговора

Литературный оборотень

Новую загадку, потребовавшую огромного труда и многих бессонных ночей, подкинули Профессору литературные круги Петрограда.

Вернее, не литературные круги, а темные литературные задворки большого города, где шипели и брызгались слюной злобствующие господа вроде небезызвестного Александра Амфитеатрова. Ни один из уважающих себя прозаиков и поэтов, группировавшихся в ту пору вокруг Максима Горького, не имел ни малейшего отношения к загадке, — это было ясно с самого начала. Еще меньше можно было сомневаться в боевых петроградских журналистах, честно выполнявших свой долг на фронте и в тылу. И все же хочешь не хочешь, искать приходилось среди пишущей братии.

СТ-25, как выяснилось, имел некоего сотрудника, регулярно поставлявшего ему клеветнические статьи для английской буржуазной прессы. Не то писателя, не то журналиста, и уж во всяком случае заведомого мерзавца, поскольку статейки эти, смесь полуправды с самыми дикими небылицами, носили безусловно контрреволюционный характер.

Еще было известно, что СТ-25 изредка пользуется квартирой своего литературного сообщника, назначая в ней встречи с нужными людьми. Называлось это «свиданием у тетушки Баси», причем пароль менялся каждый месяц.

Литератор сей, похоже, был связан с английской разведкой с давних времен и достался новому резиденту «Интеллидженс сервис» еще от капитана Кроми. Завербован был, по-видимому, Князем Дмитрием Шаховским, как называл себя разоблаченный чекистами корреспондент «Утра России» Александр фон Экеспарре.

Обращала на себя внимание довольно широкая осведомленность литературного оборотня в городских новостях, во всяческих слухах и сплетнях и, что особенно настораживало, в некоторых подробностях текущей деятельности Петроградской чрезвычайной комиссии.

Способ изготовления статеек был прост. Брался какой-либо фактик из действительно имевших место, причем известных лишь немногим работникам Чека, и к этому фактику, как начинка к пирогу, в изобилии присочинялись самые фантастические и нелепые подробности.

— Случаи, как видишь, давнишние, — сказал Николай Павлович Комаров, когда они вместе рассмотрели все материалы. — Либо прошлогодние, либо шестимесячной давности. Значит, по этому периоду и нужно искать утечку информации…

Совет начальника особого отдела был резонным, хотя и не мог облегчить задачу, внезапно возникшую перед Профессором. А задача эта оказалась чрезвычайно сложной и трудоемкой, требуя длительного поиска. Попробуй-ка найди в Петрограде нужного тебе писаку-анонимщика, если неизвестны ни имя его, ни адрес, ни самые общие приметы! К тому же сей гусь имеет все основания запутывать следы. Оборотни, они тем и опасны, что с дьявольской ловкостью маскируют свою подлинную личину. Считается небось вполне лояльным гражданином, а возможно, и на службишку пристроился, в делопроизводители какие-нибудь, в канцеляристы.

Поразмыслив хорошенько, Профессор отправился в Публичную библиотеку и засел за толстые подшивки «Речи», «Русского слова», «Петроградского курьера» и других буржуазных газет, прикрытых Советской властью. Малоприятное, конечно, занятие, и ощущение все время такое, будто копаешься в нечистотах, но другого выхода у него не было.

Чутье подсказало Профессору заняться в первую очередь годовым комплектом «Речи», центрального органа распущенной кадетской партии.

Впрочем, если уж быть совершенно точным, не только чутье, но и некоторая толика личного пристрастия, неплохо помогающего в работе. Именно на страницах «Речи», успевшей к тому времени переименоваться в «Свободную речь», появилась однажды гнусная заметочка, изображавшая его, Эдуарда Морицевича Отто, профессионального революционера-большевика, в виде некоего бродяги без роду, без племени, чуть ли не разыскиваемого полицией уголовного преступника.

Случилось это ранней весной 1918 года. Вместе с другом своим Виктором Кингисеппом и другими коммунистами боролся он тогда за Советскую власть в родной Эстляндии, готовил вооруженный отпор немецким оккупантам, создавал боевые рабочие дружины. Горячее было время, незабываемое…

Правда, борзописцы из «Речи», чудовищно наглые, осатаневшие от лютой своей ненависти, никого не щадили в тщетных попытках повернуть колесо истории. Что им стоило облить грязью никому не известного функционера большевистской партии, если облаивали они самого Ленина и других вождей революции. Да еще в каких площадных выражениях, с какой яростью!

И вот теперь, спустя полтора года, Профессор сидел за узеньким библиотечным столом и, подобно студенту перед экзаменом, внимательно штудировал сочинения своих классовых врагов. Вероятно, друзья его по особому отделу, расскажи он о своем замысле, нашли бы эту затею бесперспективной. «Все они одинаковы, эти господа! — сказали бы друзья. — И стиль у них известно какой — антисоветский».

Общий тон номеров «Речи» был, разумеется, совершенно одинаковым, в этом он нисколько не сомневался. Искал он другое, терпеливо просматривая страницу за страницей, и в конце концов, кажется, нашел.

Так или иначе, но появилась по крайней мере зацепка, с которой следовало начинать поиск. Кто знает, быть может, и приведет она к цели, обнаружив литературного оборотня, снабжающего англичан своей стряпней. Ну, а если окажется напрасной тратой сил, тогда придется искать дальше.

Профессор запросил информацию о фельетонисте газеты «Речь» В. Бурьянове. Из всего многочисленного аппарата кадетского органа интересовал его лишь этот фельетонист, будто все прочие были невинными голубками. Информация требовалась по возможности подробная.

К исходу следующего дня все необходимые сведения были на столе у Профессора. Под псевдонимом Василий Бурьянов, как выяснилось, подвизался в «Речи» вплоть до ее закрытия некий Соломон Львович Бурсин, недоучившийся студентик из Витебска. Убеждений неколебимо кадетских, развязен, боек, с хлестким и несколько циничным пером профессионального газетного разбойника, за что даже в редакции был прозван Пиратом. Правда, последнее обстоятельство Профессор знал и без справки: недаром он внимательно ознакомился с фельетонами Пирата, обнаружив в них какое-то трудно уловимое сходство с материалами литературного оборотня, работающего на англичан.

В течение последних месяцев, сообщала справка, никакого участия в печати не принимает. Так же, впрочем, как и большинство других буржуазных журналистов. Числится на службе, скорее всего фиктивной, в столовой Дома литератора на улице Некрасова, избран членом правления Петроградского профессионального союза журналистов. Профсоюз этот, как и Дом литератора, достаточно подозрительная организация, объединяющая, главным образом, враждебных Советской власти бывших работников печати.

Многообещающим был конец справки. Оказывается, этот самый Бурсин — Бурьянов до весны 1919 года частенько наведывался к своему земляку или родственнику Семену Геллеру, работавшему в отделе по борьбе со спекуляцией. Являлся почти ежедневно, пока Геллера не выгнали из Чрезвычайной комиссии. И, что особенно занятно, обнаруживал крайнее любопытство, расспрашивая о работе отдела.

Спустя час Профессору сообщили подробности увольнения Геллера. Они тоже были любопытны. Отчислен, как не справлявшийся со своими обязанностями следователя. К тому же нечистоплотен в быту, с барскими замашками. Завел любовницу из киноартисток, небезызвестную в городе Кару Лотти, по прозвищу Рыжая баронесса, устраивал на ее квартире кутежи. Злоупотреблений по службе не обнаружено. В интересах дела было принято решение отстранить от чекистской работы. По партийной линии записан выговор со строгим предупреждением.

В тот же день, дождавшись возвращения Николая Павловича Комарова из Смольного, Профессор явился к своему начальнику. Комаров, как обычно, выслушал его молча, лишь постукивал пальцем по столу.

— Предлагаю обыск на квартире и, если обнаружатся компрометирующие материалы, арестовать сукина сына…

— А если не обнаружатся? — мягко улыбнулся Николай Павлович. — Представляешь, какие вопли поднимут эти господа?

— Уверен, что найду… Обрати внимание на слишком странные совпадения: стиль статеек почти одинаков, шлялся зачем-то к Геллеру, да и Геллер этот, видно, сомнительная личность…

— Ну что ж, действуй! — согласился Николай Павлович. — На квартире оставь засаду… Правда, с доказательствами у тебя не густо, дорогой отсекр, сплошные догадки и предположения, но попробовать надо. В случае чего принеси извинения, в разговоры не вступай… И насчет англичанина, разумеется, ни слова…

Извиняться перед Бурсиным — Бурьяновым не понадобилось.

Профессор сам отправился на Надеждинскую улицу, где квартировал бывший фельетонист «Речи». И с присущим ему терпением выслушал слишком громкие протесты хозяина, вопившего о большевистском произволе и грубейшем нарушении свободы личности, которые он, широко известный русскому обществу журналист, вынужден будет предать гласности.

— Не в английской ли прессе, уважаемый Соломон Львович? — едко спросил Профессор. — Там этот товар ходовой…

На письменном столе хозяина, поспешно прикрытый клеенчатым чехлом, стоял видавший виды «ундервуд»: впопыхах, торопясь, по-видимому, открыть дверь, Бурсин — Бурьянов не успел вытащить из машинки наполовину отпечатанный лист. Это была концовка статьи, оставалось лишь допечатать несколько заключительных фраз.

— Прелюбопытнейшая, однако, статейка, — сказал Профессор, внимательно ознакомившись с уже напечатанными листами. — Разрешите узнать, для какого печатного органа предназначено сие сочинение?

— Я категорически протестую! — еще громче завопил хозяин, хотя и понимал, должно быть, что схвачен с поличным. — Вам придется ответить за свои самоуправные действия! Я буду жаловаться! Мои друзья немедленно телеграфируют в Москву!

— Жаловаться, гражданин Бурсин, никому не запрещено! — спокойно возразил Профессор. — И протест ваш, сами извольте убедиться, записан мною в протокол обыска. А теперь попрошу побыстрей собраться, вы арестованы…

Статья, найденная у Бурсина — Бурьянова, не оставляла ни малейшего сомнения в истинном лице литературного оборотня. Называлась она «Из записной книжки журналиста» и в умышленно издевательских тонах рассказывала историю ареста и последующего освобождения из тюрьмы князя Васильчикова, бывшего министра земледелия, крупного царского сановника.

Варево было густым. Истине соответствовал всего один факт, да и тот умышленно извращенный, вывернутый наизнанку.

В августе 1918 года, после злодейских выстрелов в Ленина и убийства Урицкого, Петроградская чека вынуждена была произвести аресты лиц, принадлежавших к столичной аристократии. Арестовали среди прочих и князя Васильчикова, а спустя несколько месяцев, когда обстановка несколько разрядилась, освободили из заключения.

Вокруг этого факта автор статьи наворотил горы выдумки, лукаво рассчитанной на вкусы редакторов «Таймс» и других лондонских изданий. Будто освобожден был несчастный князь-мученик в результате самоотверженных усилий группы доброхотов, будто исходили указанные доброхоты множество бюрократических инстанций, добиваясь приема у бессердечных руководителей «чрезвычайки», предприняли даже путешествие в Москву, подвергаясь при этом всяческим унижениям и оскорблениям. Попутно, в угоду вкусам заказчиков, воспроизводились вымышленные разговоры с Дзержинским, Ксенофонтовым, Петерсом, Комаровым и другими видными чекистами.

На допросах литературный оборотень крутился подобно карасю на сковородке. Сперва попытался отказываться от показаний, затем признал, что найденную у него статью взялся перепечатать по просьбе некоего коллеги, чье имя назвать не может по причинам нравственного характера, затем, будучи припертым к стенке, нехотя подтвердил свое авторство и тут же, не моргнув глазом, принялся уверять, что писал статейку просто так, ради литературного озорства, не рассчитывая на публикацию.

Крутежка была мелкая, подленько трусоватая, и Профессору стоило немалых усилий оставаться хладнокровным. Откровенно говоря, ждал он известий от засады, оставленной на квартире Пирата. Вдруг пожалует на Надеждинскую сам СТ-25 или кто-нибудь из людишек английского резидента. Тогда и разговор пойдет другой.

Но засада, к сожалению, оказалась безрезультатной. Вдобавок, дня через три посыпались в Чека петиции, организованные единомышленниками Бурсина — Бурьянова. Коллективный протест «против ареста всеми уважаемого талантливого журналиста» прислало правление Дома литератора на улице Некрасова. Следом прибыла бумажка из Петроградского профессионального союза журналистов.

Стало очевидным, что англичанин на Надеждинскую не явится и засаду надо снимать.

Бурсин — Бурьянов усиленно открещивался от каких-либо связей и знакомств с резидентом «Интеллидженс сервис». За свою статью, обнаруженную при обыске, он готов нести ответственность, если только по советским законам карается литературное творчество, а другого ничего за ним нет. И вообще он никогда не был противником Советской власти, это могут засвидетельствовать многие его знакомые.

— Ну, положим, ваши статьи в «Речи» говорят совсем о другом, — усмехнулся Профессор. — Да и про князя Васильчикова наврали вы с вполне определенной целью. Кстати, а откуда вам стало известно об аресте и освобождении князя Васильчикова?

— Слышал от кого-то…

— Точнее, пожалуйста.

— Право, не помню теперь… Вероятно, от кого-нибудь из знакомых…

— А не Геллер вам сообщил?

Услышав о Семене Геллере, литературный оборотень заметно потускнел. И уж вовсе сник, когда дошло дело до очной ставки с бывшим чекистом.

— Чего уж отпираться, Соломон Львович, — сказал на очной ставке Семен Геллер. — Бегали вы ко мне, как я теперь понимаю, за информацией. И про князя Васильчикова, помнится, расспрашивали, ссылаясь на свои журналистские надобности… Мне бы, конечно, следовало поинтересоваться, какие это надобности, а я вам поверил по дружбе…

Волей-неволей пришлось Бурсину — Бурьянову признать: да, информация об аресте князя Васильчикова получена им в Чека, от Семена Геллера, а все остальное он присочинил от себя, просто взбрело в голову пофантазировать.

Не этого признания ждал Профессор. Где СТ-25, как выйти на его след — вот что не давало ни минуты покоя.