Хроника расстрелянных островов

За Церель

— Товарищ капитан… Товарищ капитан…

Стебель открыл глаза и увидел краснофлотца Овсянникова.

— Немцы прорвались к батарее? — вмиг поднялся с койки Стебель.

— Торпедный катер подходит к Ирбену.

Стебель торопливо оделся и поднялся на деревянную вышку запасного командного пункта. Наступало хмурое осеннее утро. Внизу ветер раскачивал вершины деревьев. Ирбенский пролив был затянут еще серой предутренней пеленой.

— Где катер?

— В стереотрубу поглядите.

Стебель приник к окулярам и с трудом уловил белесый бурун, точно шар, катящийся по поверхности пролива.

— Быстро связывайтесь с Менту, Овсянников, — приказал Стебель.

Овсянников закрутил ручку полевого телефона.

— Алло, говорит капитан Стебель… Кто ушел на торпедном катере?

— Полковник Гаврилов.

Стебель отдал Овсянникову трубку, снова приник к окулярам. Белый шар катился по центру пролива. Последний корабль с командиром 3-й отдельной стрелковой бригады на борту покидал осажденный Церель. До этого поздно вечером на двух рейдовых буксирах ушли командиры 46-го стрелкового и 39-го артиллерийского полков. Об этом Стебелю доложили выносные посты наблюдения. Теперь с уходом командира бригады обескровленный длительными боями гарнизон Цереля возглавит полковник Ключников.

Торпедный катер между тем миновал Ирбенский пролив и устремился в открытое море. Видимость улучшалась. Стебель заметил над катером три точки. Так и есть, немецкие истребители. Огромный столб дыма поднялся в том месте, где только что был виден бурун. «Подожгли, стервятники», — пожалел идущих на катере людей Стебель.

Дым над торпедным катером постепенно исчезал, а вскоре на фоне темного неба растворился совсем. Истребители сделали победный круг над пустынной поверхностью моря и скрылись за горизонтом.

Стебель отошел от стереотрубы.

— Ну как дела, Овсянников? — спросил он краснофлотца.

— Уходить нам отсюда некуда, это всякий понимает, — ответил Овсянников. — Драться будем, товарищ капитан!

— Будем драться, Овсянников, — повторил Стебель задумчиво. — А сейчас собирайте все секретные документы и лично сожгите их в котельной.

Через час Овсянников с чемоданом секретных документов был уже в котельной батареи, расположенной возле центрального поста. Ярко пылал огонь в топках, кочегары вынимали из мешков пачки денег и кидали их в бушующее пламя. Им помогал интендант 2 ранга Фролов. Овсянников никогда не видел столько денег, с любопытством он рассматривал тугие пачки новеньких хрустящих купюр, не решаясь бросить их в огонь.

— Жгите-жгите, товарищи. Не жалейте. Иначе немцам деньги могут достаться, — торопил Фролов.

Овсянников бросил пачку в огонь.

— Сколько миллионов сожгли-то? — полюбопытствовал он.

— Пятнадцатый миллион заканчиваем, — ответил кочегар с красным от жары лицом.

Вечером Овсянников разыскал командира батареи на центральном командном пункте.

— Все секретные документы уничтожены, товарищ капитан, — доложил он.

Стебель задумавшись сидел перед раскрытым журналом боевых действий батареи. Возле амбразуры стоял военком Беляков.

— Заканчивает батарея свое существование, комиссар, — с трудом выдавил из себя Стебель и тяжело вздохнул: — Последний залп… — Он нажал на педаль электрического звонка: — Боевая тревога!

Беляков удрученно глядел на командира. Он сознавал, что другого выхода нет, и все же не мог примириться с этим решением.

— Снарядов хватит только на один залп, — объяснил ему Стебель.

— Надо было и вам уходить на Хиуму, — сказал Беляков, — вы были бы там нужнее.

— Вместе пришли мы сюда, вместе батарею строили. Вместе топили фашистские корабли, вместе и уйдем отсюда или погибнем в бою, — ответил Стебель.

В боевую рубку с трудом поднялся Букоткин.

— Василий Георгиевич? — удивился Стебель. — Опять из госпиталя ушел?

— Будем батарею взрывать?

— Будем. Таков приказ начальника артиллерии БОБРа.

С центрального поста доложили, что батарея к бою готова, на орудия поданы последние снаряды.

— Раньше срока приготовили батарею, — по привычке посмотрел Беляков на часы.

Стебель не ответил. Он целиком был поглощен расчетом данных для стрельбы: последние снаряды не должны пропасть даром.

— К бою! По фашистской пехоте!.. — скомандовал он.

Приглушенно загудели приборы боевой рубки. С легким перестуком стрелки поползли по шкалам вверх, и все одновременно остановились на заданных отсчетах.

— Батарея, залп!

Командный пункт судорожно вздрогнул, на столике зазвенел пустой графин. Телефонист выпустил из рук телефонную трубку, и та, стукнувшись о бетонную стену, разбилась. Послышался глухой напористый звук залпа, потом донеслось слабое эхо от разрывов снарядов.

— Башни взорвать! — приказал Стебель. — Ничего не должно остаться, товарищи. Это наш последний долг.

— А как ЗКП, товарищ командир? — напомнил о себе Овсянников.

— Дальномер, стереотрубы — в общем, всю оптику уничтожить. Идите на ЗКП, а потом на маяк, — распорядился Стебель. — О выполнении доложите мне лично.

— Есть! — козырнул Овсянников и побежал на запасной командный пункт.

Харламов находился возле деревни Каймри у Ключникова. Ночью он слышал раскатистый приглушенный звук взрыва 315-й батареи, и сердце его сжалось. Он не мог найти себе места, беспрестанно ходил взад-вперед, точно потерял что-то очень дорогое. Да ведь так оно и было. Башенная батарея была построена под его руководством. Он часто бывал там, знал ее людей.

Услышав звук взрыва, Ключников спустился к Харламову с вершины холма.

— Что за взрыв у нас в тылу?

— Взорвана башенная батарея капитана Стебеля. Снарядов больше нет, — ответил Харламов.

— Так. Значит, огневой поддержки больше не будет, — в раздумье проговорил Ключников.

Рано утром немцы начали наступление на Церель. Создать новый оборонительный рубеж Ключников не мог: не было ни людей, ни времени, ни боеприпасов. Чтобы выиграть время, он старался задержать немцев на подступах к Менту в надежде, что подойдут корабли с Хиумы и заберут хоть часть личного состава.

Еще до рассвета Харламов уехал от Ключникова на 315-ю батарею проследить, все ли сделано для того, чтобы немцы не смогли ее восстановить. Из оставшихся краснофлотцев он думал сформировать роту и послать ее на помощь Ключникову.

На огневой позиции батареи он осмотрел черные неподвижные башни с искалеченными стволами, устремленными в сторону Ирбенского пролива. На второй башне до слуха донеслись звенящие удары из-под земли. Харламов спустился по наклонной патерне в блок башни. Комендоры пудовыми кувалдами били по механизмам, уцелевшим от взрыва. Командир орудия младший сержант Толкачев подошел с докладом, но Харламов остановил его:

— Мне все ясно, командир орудия…

— Снарядов бы нам еще, товарищ капитан! Мы бы не пустили тогда фашистов на Церель! — тихо произнес Толкачев.

— Нет больше снарядов, командир. Вы сделали все возможное. — Харламов круто повернулся и почти выбежал из башни. Он прошел на центральный пост, где находились Стебель и Букоткин.

— Орудия взорваны. Остальное вот уничтожаем, — доложил ему Стебель.

— Немцы не смогут восстановить?

— Не восстановят. Потом в башни и центральный пост впустим подземную воду.

— А ты почему не в госпитале? — спросил Харламов Букоткина. — Ведь еле на ногах держишься.

— До госпиталя ли тут? На передовую пойду. В свою роту, к старшине Воробьеву. Командование приму.

— Поздно, Василий Георгиевич. Поздно… — проговорил Харламов. — Нет больше роты… А дрались твои орлы геройски.

Не глядя на Букоткина, он вошел в помещение, где размещались приборы управления. Младший сержант Пушкин показывал плечистому краснофлотцу на поблескивающие свежей краской приборы, и тот с силой опускал на них огромную кувалду.

— Бьем, товарищ капитан, — тяжело вздохнул Пушкин. — Кажется, легче бы умереть, чем видеть это… Ведь своими руками делали, а теперь…

Харламов вышел с душного центрального поста на дорогу. Ветер обдал его лицо холодом и чуть не сорвал фуражку. С моря доносился протяжный шум прибоя: шторм не утихал. Кажется, все было против них, даже погода. Внимание его привлекли два краснофлотца, которые орудовали на дальномерной площадке командного пункта. Один из них сидел на трубе дальномера и молотком разбивал оптику. Харламов поднялся на командный пункт. Глазам его представился пустынный бушующий простор. Бесконечные шеренги седогривых волн катились к полуострову, длинными шипящими языками облизывали пологий, изрезанный бухточками берег. Тяжелые темно-серые облака, нависшие над морем, медленно надвигались на Церель. Накрапывал холодный дождь.

— Может быть, завтра погода улучшится, — предположил Стебель.

— Едва ли. Осенние штормы на Балтике продолжительны, — ответил Харламов и, помолчав, добавил: — Все же подождем до утра, посмотрим.

Уже на земле, возле своей машины, он приказал Стебелю сформировать из краснофлотцев батареи роту и послать ее к Менту.

— А я поеду сейчас к Ключникову.

Ключникова Харламов встретил в одной из деревень. Полковник с трудом держался на ногах и почти не отрывал от лица носовой платок: его душил сухой кашель. Глаза Ключникова лихорадочно блестели, на желтоватом лице резко выделялся неестественный румянец. Он протянул руку Харламову и закашлялся. Полковник тщательно скрывал свой недуг и приступы болезни переносил на ногах. В последнее время это становилось все труднее: сказывались бессонные ночи и перенапряжение.

— Давит, дьявол, — словно оправдываясь, сказал Ключников.

— Давайте решим, что делать дальше, Николай Федорович.

— Надо решать, вы правы, — согласился Ключников. — Решать сообща…

Он собрал на своем КП командиров стрелковой бригады и оставшихся на Сырве нескольких работников штаба БОБРа. Разъяснять обстановку на полуострове долго не требовалось: каждому уже было известно, что снаряды кончились, артиллерия вся взорвана, мин нет, патроны и гранаты на исходе. В частях и подразделениях едва ли насчитывалась четвертая часть личного состава, из них половина легкораненых.

— Надежды на приход катеров с Хиумы нет: немецкие корабли не подпустят их к нашему берегу, — подвел итог Ключников. — Сутки мы выдержим. А потом, — он обвел пристальным взглядом командиров, — собраться всем нам на заминированном КП и подорваться…

Командиры долго, тяжело молчали.

Первым заговорил начальник штаба бригады полковник Пименов. Голос его, чуть глуховатый, но спокойный и твердый, звучал убедительно:

— Я не согласен с Николаем Федоровичем… Без нас, командиров, бойцы обречены на плен. А ведь мы можем еще причинить противнику немало хлопот. Как? Переходом на партизанские действия. В центре Саремы.

— Еще лучше было бы партизанить на латвийском берегу, на материке, — подсказал Харламов.

Решено было любыми средствами удерживать противника от продвижения на Церель, а за это время строить плоты, собирать рыбачьи лодки и переправлять людей через Ирбенский пролив на латвийский берег. Остальным небольшими группами следовало пробиваться по узкому полуострову в глубь Саремы и дальше на Муху, а когда пролив Муху-Вяйн покроется льдом, перейти на материк.

С прекращением огня 315-й башенной береговой батареи противник подтянул свои корабли к самому берегу Сырве и начал методический обстрел Цереля с запада, юга и востока. С севера вела стрельбу наземная артиллерия. В воздухе с раннего утра и до позднего вечера кружили бомбардировщики. Огонь немцы вели по площади, обстреливая каждый квадратный метр. Горели дома, лес, трава. Церель пылал гигантским костром, свежий бриз застилал вспаханную снарядами и бомбами землю едким дымом, скрывая небо.

4 октября противнику удалось наконец прорваться к Церелю. Моонзундцы медленно отступали к маяку, отбивая атаки гитлеровцев. Младший лейтенант Егорычев с оставшимися шестью саперами отходили одними из последних. Утром на перекрестке дорог они установили последнюю торпеду с часовым замыкателем и с минуты на минуту ждали взрыва.

— Последний сюрпризик фашистам от саперов-балтийцев! — сказал Егорычев. Но прошло уже полдня, а грозная ловушка не срабатывала. Неужели ошиблись в установке замыкателя? Ведь они дополнительно установили к торпеде две мины нажимного действия с детонирующей цепочкой.

И вдруг раздался мощный взрыв. Над развилкой дорог повис черный столб дыма и пыли: морская торпеда подняла в воздух фашистские машины с солдатами. Егорычев увидел счастливые лица своих боевых помощников, радостно заулыбался сам:

— Надолго фашисты запомнят саперов!

К вечеру противник вышел на линию кирха Ямайя, пристань Менту. Ночью немцы боялись вести наступление, ждали дня. Лишь беспрестанно била по площади их артиллерия с кораблей и наземных батарей. Егорычеву с трудом удалось добраться до Менту, где он встретил нескольких своих товарищей, среди которых были командир роты Кабак, политрук Буковский, командир инженерной роты Савватеев и политрук Троль. Опираясь на деревянную палку и заметно прихрамывая, обрадованный Кабак пошел навстречу Егорычеву, крепко обнял его свободной рукой.

— Жив, тезка! А мы уж думали… Да еще не один вернулся?! Шестерых хлопцев с собой привел? Это же сила! — Кабак дружески протянул свою руку саперам. — А сейчас, друзья, быстро уничтожить все, что осталось на нашем складе и складе моряков, — приказал он. — Ничего не оставим немцам!

Егорычев со своими бойцами выполнил задание командира роты. Поздно вечером саперы собрались в пустом складе взрывчатых веществ: решали, что предпринять дальше.

— Задачу, поставленную командованием, мы выполнили, — заговорил Буковский. — Саперы сделали все возможное и невозможное. Одно решение было принято у нас еще тринадцатого сентября на партийном собрании у Ориссарской дамбы — не сдаваться фашистам.

— Это решение остается в силе и сейчас, — сказал Кабак. — Капитан Харламов предложил нам перебраться на латвийский берег или пробиться в центр Саремы, где мы продолжим нашу борьбу с фашистами.

Решено было на рыбачьей лодке переправиться через Ирбен на латвийский берег. Егорычев и Савватеев отнесли на лодку банку керосина, проверили старенький подвесной моторчик, погрузили запас продуктов и спасательные пояса. Когда все было готово, неожиданно возле самой лодки взорвался снаряд. Осколки выломали борт и разбили бак с горючим.

— Будем тогда пробиваться в глубь Саремы и дальше на остров Хиума, — сказал Кабак.

Договорились под утро собраться на опушке леса, что возле самой пристани Менту, и, когда немцы пройдут к маяку, пробираться к Каймри и дальше в район поселка Кихельконна.

— А я пока в госпиталь схожу, — проговорил Кабак, морщась от боли. — Перевяжу ногу перед дальней дорогой. — Он подозвал Егорычева, попросил: — Проводи меня, тезка. Боюсь, не дойду один.

К госпиталю, расположенному в уцелевшей казарме 34-го инженерного батальона, шли медленно. Да и куда было торопиться — впереди еще целая ночь! Кабак оперся на плечо Егорычева, мечтательно заговорил:

— Жаль, что ты не видел моей Риты, тезка. Чудная дивчина! А глаза…

— Жгучие, карие…

— Откуда ты знаешь?

Егорычев улыбнулся:

— На отца похожа.

— Точно. Как две капли воды, — воодушевился Кабак. — Люди говорят: когда дочь в отца, счастливая будет…

— Будет, — согласился Егорычев.

— Не знаю, — вдруг помрачнел Кабак. — Рита в Полтаве, а там уже фашисты…

В госпитале никто не спал. Некоторые раненые бродили возле казармы, другие лежали на разостланном по земле сене — мест в помещении всем не хватало. Кабак ушел на перевязку, Егорычев остался у входа. Его окружили раненые, со всех сторон посыпались вопросы:

— Далеко ли фашисты?

— Почему батарея Стебеля не стреляет?

— Есть ли патроны, гранаты?

— Придут ли за нами корабли с Хиумы?

Егорычев отвечал то, что знал, ничего не скрывая от раненых.

— Выходит, тем, кто еще может двигаться, надо уходить к маяку, — произнес весь перебинтованный политрук Денисов.

— Выходит, — согласился Егорычев. — Бои на Цереле продолжаются.

— Мы тоже будем сражаться, — сказал Денисов и в окружении таких же перебинтованных людей зашагал к дальнему крылу казармы.

На крыльце появился прихрамывающий Кабак. Его сопровождала врач в накинутой на плечи шинели.

— И все же вам надо остаться при госпитале, — продолжая ранее начатый разговор, произнесла врач. — Рана опасная. Вы рискуете остаться без ноги.

— Не могу, Тамара Николаевна, не могу. Меня ждут.

— Далеко ли вы уйдете с такой ногой?!

— Я нужен там, — показал Кабак в темноту и осторожно взял маленькую руку врача. — Огромное спасибо вам за помощь. От всех нас, раненых, спасибо. — Он кивнул Егорычеву: — Пошли, тезка. — И, опираясь на палку, заковылял по дороге.

— Молодая докторша… видно, недавно институт окончила, — с сожалением проговорил Егорычев. — Гулять бы ей, слова про любовь слушать, а тут…

— Красивая! — невольно вырвалось у Кабака. — А руки — золотые! Не выходит из операционной сутками. Достается им, бедным. Да, у них тут, пожалуй, тяжелее, чем у нас на передовой.

Шли медленно. Нога у Кабака болела, хотя он не показывал вида. Но потом не выдержал, предложил отдохнуть, тем более что до утра еще было далеко. Они уселись на пригорке, с которого был виден горевший поблизости дом.

— Узнаешь? — кивнул Кабак на пожар.

— В сороковом мы жили тут вместе с капитаном Стебелем, — ответил Егорычев. — Потом там поселился Савватеев…

Кабак вспомнил, как в феврале 1941 года у Савватеева саперы отмечали День Красной Армии.

— Ты еще тогда здорово плясал русского, — улыбаясь, напомнил Кабак.

— А вы до утра горланили украинские песни, — ответил, смеясь, Егорычев.

— Люблю спивать! — размечтался Кабак и вдруг спросил: — Где та голубоглазая эстонка, с которой ты познакомился до войны?

— Не знаю, — растерянно ответил Егорычев. — Я не видел ее с двадцать второго июня.

— Как же так?

— Да так… Она меня, наверное, и забыла.

— Эх ты! «Забыла», — передразнил Кабак. — Она же к нам в госпиталь часто приходила, приносила молоко, яблоки. Спрашивала о тебе.

— Не может быть, — заметно волнуясь, произнес Егорычев.

— Искала тебя, — продолжал Кабак. — А потом ей кто-то сказал, что ты убит! — Кабак засмеялся: — Дурень ты, дурень! — Он покачал головой, с трудом поднимаясь на ноги. — А ну, пошли к ней. Может быть, она еще здесь и чем-нибудь поможет нам…

Прошли мимо догоревшей столовой и клуба саперной роты, свернули влево на дорогу. Подошли к деревянному дому, в котором в последние месяцы перед войной жили Кабак и Егорычев. Зашли в одну комнату, потом во вторую. Кабак тяжело опустился на стул, задумался.

— Иди один к своей эстонке, я тебя здесь подожду, — произнес он.

Егорычев, торопясь, сбросил с себя шинель, надел валявшееся в углу поношенное кожаное полупальто и заторопился к дому Побусов. Он удивился, увидев во дворе много людей. Местные жители не спали: они собрались с близлежащих хуторов к Побусам и о чем-то тихо переговаривались, с тревогой прислушиваясь к раскатам немецких орудий. На крыльце появилась девушка. Егорычев из кустов сирени вышел к ней.

— Тэрэ, Людмила.

Она удивленно посмотрела на него, потом смешно, как-то по-детски ойкнула, радостно засмеялась и сбежала с крыльца. Егорычев шагнул навстречу, обнял ее.

— Живой? Ну как ты? Откуда? Куда идешь? — быстро спрашивала Людмила, тихонько отодвигаясь от него.

— Воды бы мне напиться, — тихо попросил Егорычев, глядя на Людмилу счастливыми глазами. Она быстро скрылась в дверях и тут же вынесла кружку холодной воды. Егорычев медленно пил ключевую воду, не спуская глаз с девушки.

— Чего воду пьешь? Молоко пей! — В дверях появилась мать Людмилы Алийде Юхановна с большим глиняным кувшином в руках.

— Спасибо, — поблагодарил Егорычев. Вдруг кто-то из эстонцев испуганно крикнул:

— Немцы!

Егорычев схватил руку Людмилы, до боли сжал ее.

— Прощай, Люда! — произнес он и побежал в дом, где ждал его Кабак. В доме командира саперной роты не оказалось. Егорычев вышел на улицу, осмотрелся. На тропе, ведущей к Менту, он заметил двух немецких автоматчиков, перед ними шел лейтенант Кабак. Руки у него были связаны за спиной, он хромал и почти волочил правую ногу.

Решение созрело моментально. Егорычев по кустам, пригибаясь, побежал вдоль тропы. Он хотел опередить фашистов, сделать засаду и, когда те поравняются с ним, из пистолета расстрелять автоматчиков.

Бежал он быстро, торопясь, боясь упустить время. На пути показалась полузасыпанная траншея, и он соскочил в нее.

— Хальт! — раздался впереди громкий окрик, и тут же прозвучала длинная автоматная очередь. Пули пронеслись над головой, срезая ветки кустов. Егорычев присел на дно траншеи, выхватил из кармана единственную гранату и швырнул ее. Опять побежал вперед, пробрался сквозь густые кусты и выскочил на поляну. Прямо на него по дороге, на которую два автоматчика уже вывели Кабака, шли немцы. На противоположной стороне поляны гремел бой: группа моонзундцев отстреливалась из винтовок от наступавших гитлеровцев.

Егорычев вернулся в кусты и, не помня себя от горя, побежал на опушку, где саперы должны были переждать, пока немцы пройдут на маяк, а потом уходить к поселку Кихельконна. Но в назначенном месте никого не было. Лишь то тут, то там слышались беспорядочная стрельба и взрывы гранат. Егорычев углубился в лес, где нашел маленький деревянный сарай, набитый сеном. В нем он просидел до темноты, а ночью вернулся к дому Побусов. На осторожный стук в окно вышла хозяйка хутора. Узнав Егорычева, она вернулась в дом и вскоре появилась вместе с Людмилой. Егорычев заметил, что обе женщины взволнованы и перепуганы. Он молчал, не решаясь просить их о помощи.

— Ладно. Что будет, то будет. Умирать, так вместе, — наконец сказала Алийде Юхановна по-русски и повела Егорычева во двор на сеновал. Людмила с благодарностью пожала руку матери.

…Харламов торопил Стебеля о формированием отряда краснофлотцев, чтобы бросить его в Менту, куда уже прорвались немецкие автоматчики. Возле центрального поста Стебель построил своих артиллеристов, разбил их на взводы и отделения и во главе с командиром второй башни лейтенантом Шаповаловым отправил отряд к Менту. Часть артиллеристов еще находилась на боевых постах. Стебель остался, чтобы собрать их и затем идти следом за отрядом Шаповалова. Краснофлотца Овсянникова он послал на маяк, возле которого стояли полуразбитый буксирчик и два катера.

— Узнайте, скоро ли краснофлотцы введут в строй суда.

Овсянников побежал на маяк. Низко, над самой землей, с ревом проносились немецкие истребители, гоняясь за каждым замеченным моонзундцем. Приходилось то и дело прятаться в воронках от бомб, чтобы не попасть под пулеметный огонь самолетов. За маяком, у песчаной косы, Овсянников увидел два небольших металлических катера и чуть подальше от них рейдовый буксирчик. Один из катеров метрах в двадцати от берега полузатопленным лежал на грунте; у второго вышел из строя дизель. Буксирчик носом уткнулся в песок, и человек двадцать моряков упорно силились столкнуть его с мели. Вокруг шлепались мины, тучи осколков секли воду. На взрывы моряки почти не обращали внимания, главное — это снять буксирчик с мели и уйти на нем в море. В машинном отделении тоже шла работа: группа моряков ремонтировала лопнувший паровой котел. Поодаль с трубкой в зубах стоял сутулый эстонец — капитан буксирчика. Овсянников подошел к нему, спросил:

— Когда буксир будет готов к отплытию?

— Долго. Очень долго. Котел лопал. Дыра на дно есть, — ответил эстонец и показал на краснофлотцев: — Зачем пустой работа делают?

Овсянников вернулся на центральный пост. На валуне, задумавшись, сидел Стебель. Возле него находились человек пятнадцать краснофлотцев, среди которых был парторг батареи младший сержант Пушкин. Овсянников доложил о состоянии буксира и катеров.

— Бесполезная это затея, товарищ капитан, — закончил он.

Со стороны казарменного городка донеслась стрельба. Стебель резко поднялся.

— Все ли собрались, парторг? — спросил он Пушкина.

— Трудно сказать…

— Больше ждать не будем. Пора выступать и нам. Это будет наш последний бой за Церель, товарищи! — произнес Стебель.

Харламов, пришедший к центральному посту 315-й батареи вместе с Фроловым, уже не застал Стебеля. За лесом, на огневой позиции, шел бой, артиллеристы отбивали атаки врага. Харламов и Фролов поспешили на запасный командный пост, где с небольшим отрядом бойцов находился Ключников. По дороге он встретил Букоткина.

— Иди быстрее на маяк, Василий Георгиевич. Там катера. Переправишься на латвийский берег, — сказал Харламов.

— А вы куда же?

— Попытаемся прорваться в тыл к немцам, — ответил Харламов и, помолчав, добавил: — Катеров мало, а людей сколько?!

К маяку Букоткин шел напрямик лесом. Не шел, а с трудом передвигал непослушные, точно налитые свинцом ноги. Каждый шаг болью отдавался в правом плече. Кружилась голова, в ушах стоял нудный звон, перебиваемый сухим треском пулеметных очередей и гулом самолетов: возле Менту все еще продолжался бой. Хотелось лечь на землю, зарыть голову в опавшие листья. Ноги его предательски подогнулись, и он упал на траву. И странное дело — шум в ушах прекратился, боль стала быстро утихать…

Очнулся Букоткин от стона тяжелораненых. Он лежал на полу в тесной землянке лицом к двери. В углу на нарах какой-то красноармеец просил пить, а молоденькая сестра стояла возле полуоткрытой двери и плакала.

— Минна? — узнав сестру, приподнял Букоткин голову. — Поплачь… поплачь… Говорят, после этого легче бывает…

Он снова опустил голову, закрыл глаза. В памяти вставали события последних дней. Вспомнились товарищи, верные боевые соратники… Комиссар Карпенко, лейтенант Смирнов, командиры взводов Мельниченко и Кухарь. Кок Дубровский и сигнальщик Кудрявцев, командир орудия Герасимов, командир зенитной установки Байсулитов. Комсорг Божко, санитар Песков, радист Яценко… Каждого краснофлотца 43-й береговой батареи он хорошо знал, это были близкие ему люди. Кто из них жив? Он сейчас один, а немцы рядом, в пятидесяти метрах от землянки…

4 октября 1941 года флотская газета «Красный Балтийский флот» дала полосу о героях моонзундцах. Крупным шрифтом в полосе было набрано: