Худшие опасения

19

В то же утро Александре позвонил не кто иной, как Эрик Стенстром.

— Александра, — прогудел он, — как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответила она. — Насколько я могу судить.

— Я слышал, много чего всплыло, — сообщил Стенстром. — Так всегда бывает после смерти. Когда мой Петри угас от СПИДа, очень многие, приходя на похороны, рассказывали мне истории, которых я предпочел бы не знать. Я тебе сочувствую. Но теперь все это уже неважно — ведь Нед мертв. Он больше не может причинить тебе боль. Так и я сам себе сказал после смерти Петри.

— А вот мне важно, — сказала Александра. — Очень важно. Либо я — та, кем себя считала. Либо — ничего общего. Мне важно разобраться, на ком лежит вина. Без Судного дня нельзя. Но людской суд тут не властен — я должна сама провести расследование.

— Хорошо еще, что Петри не оставил мне ничего, кроме герпеса, — проговорил Стенстром. — СПИДом не заразил. И на том спасибо. Если уж я смог простить твоего мужа, то и ты сможешь. Когда я играл Оберона в «Национальном», ему не понравились мои лосины. Он написал в рецензии, что они мне тесноваты. Как может театральный критик придираться к таким мелочам?

— Нед мог, — отозвалась Александра. — А о прощении я и речи не заводила. Прощение — это выдумка. Просто можно прийти к выводу, что легче помириться, чем сердиться. Или включается инстинкт самосохранения — и тогда сознательно забываешь зло. Или время отшибает у тебя память. Но прощение?!! Эрик, тут ходит слух, будто у нас с тобой роман.

— Да я бы с удовольствием, милая, — проворковал Эрик. — Если бы не мои природные наклонности, мы бы с тобой всенепременно… Однажды мы даже пытались, помнишь? Ради моего имиджа. Это было до того, как я встретил Петри и впервые в жизни полюбил.

— Мы оба были пьяны, — сказала Александра. — Нед уехал в Норвегию. Нас с тобой вместе звали в Голливуд — сняться в римейке «Унесенных ветром». Решили, что мы хорошо смотримся вместе. Шесть лет назад. Какой это был спектакль?

— «Сон в летнюю ночь», — подсказал Эрик. — Ты играла Титанию. Приглашения в Голливуд на дороге не валяются.

— Мы боялись, что нас отвергнут, — продолжала Александра, — поскольку продюсер настаивал на гетеросексуалах. Но в койке у нас все равно ничего не вышло, а на нет и суда нет. А Голливуд, как и следовало ожидать, больше о себе не напоминал. В моем случае — не в твоем. Но я бы предпочла, чтобы об этом случае не трубили на всех углах. Ты ведь никому не рассказывал, правда?

— Я? Рассказывать, как я осрамился? — воскликнул Эрик. — Зачем?

— Значит, ты рассказал, — заключила Александра.

— После тебя я попробовал с еще одной женщиной, — сказал Эрик. — И у нас получилось. Возможно, в разговоре с ней я упомянул о предыдущей попытке. Это было бы только по справедливости — ведь одно время мы с ней были очень близки духовно. Но точно не припомню — столько времени прошло…

— Кто она была?

— Из театра. Мелкая сошка — художница по макетам. Тебе не чета — ты сильная натура, а она робкое существо, тихая мышка без претензий. Внешность обыкновенная — с мужчиной не спутаешь, но ничего особенного. Но в итоге я понял, что ничего хорошего в такой жизни нет. Не гожусь я в натуралы. И тогда я вернулся к Петри.

— Как ее звали?

— Не помню, — сказал Эрик. — Столько лет прошло. Но в записной книжке ее фамилия стояла рядом с твоей.

Александра положила трубку и плюхнулась на резную дубовую скамью. Год изготовления — ок. 1670 г., слегка попорчена древоточцем, нуждается в специальной обработке. Теперь, когда Неда больше нет, эти заботы переходят к Александре. Они с Недом и так слишком много откладывали на потом. Александра вышла в сад. Окопник уже не спасти — сгнил безвозвратно. Несобранная черная смородина так и осталась на кустах, что не склевано, то раздавлено. Зеленые тли облепили розы, а черные мошки — все желтые цветы. «Где мне развеять прах Неда?» — спросила себя Александра. Считается, что прах содержит минералы, необходимые живым существам. В таком плодородном месте они пропадут зазря. Нужно найти какую-нибудь пустыню. Например, сад Вильны, где когда-то росло ореховое дерево, но его нелегально спилили, чтобы освободить место для собачьих будок; а почву испортили, когда разбирали старые стены и летела известняковая пыль. Той земле не повредит столовая ложка микстуры под названием «Нед». А сад «Коттеджа» придется покамест оставить на произвол судьбы. Где зелень, там и вредители. Все равно придет зима, и буйные заросли исчезнут, словно их и не бывало. Останутся лишь несколько бурых, вымокших насквозь кустов — слишком упрямых, чтобы погибнуть. Александра вернулась из сада в дом; но там царила какая-то враждебная атмосфера. Вероятно, из-за присутствия Хэмиша.

…Хэмиш вышел из кабинета в дурном настроении. Спросил, когда будет готов обед. Александра сказала, что ей лично пока не хочется есть. Консервированный суп — в шкафу, хлеб в хлебнице. Хэмиш спросил, все ли извещения о похоронах готовы. Александра сообщила, что дошла до буквы «У» в списке. Хэмиш сказал, что извещения нужно отнести на почту сегодня — позже рассылать их будет бессмысленно. Затем он попросил Александру выписать мистеру Лайтфуту чек на тысячу пятьсот фунтов. И добавил: раз уж стоимость похорон не зависит от количества присутствующих, нужно пригласить как можно больше народу.

— Чисто шотландский подход к делу, — сказала Александра, и Хэмиш прочел ей нотацию за этот шовинистический ответ, за потворство клеветническим мифам о шотландцах. Александра сказала, что, во-первых, пошутила, а во-вторых, подразумевала «старые добрые шотландские обычаи», и ничего презрительного в ее фразе нет.

Тут Хэмиш переключился с вопроса о лени Александры на ее эгоизм. Почему она не убедила Неда сходить к настоящему врачу? Александра ответила, что врачей Нед терпеть не мог.

— При взгляде на Неда любому наверняка было очевидно, — сказал Хэмиш, — что он серьезно болен, что его сердце сдает.

Александра сказала, что ничего такого не было заметно. Хэмиш отметил, что Дженни Линден, по крайней мере, проявила заботу о Неде — уговорила его сходить к целителю-экстрасенсу. Значит, хотя бы один человек знал, что здоровье Неда пошатнулось.

— Впервые обо всем этом слышу, — отрезала Александра. А затем поинтересовалась, почему Хэмиш взял привычку наводить справки не у нее, а у Дженни Линден. Хэмиш заявил, что Александра с ним чересчур резка. Александра сказала, что это подсознательная проекция — он обвиняет других в том, чем грешит сам.

По такому сценарию развивались и ее ссоры с Недом — случавшиеся весьма редко — до той минуты, пока ее или его не разбирал смех, и злые чары рассеивались. Вот и сейчас Александра расхохоталась, но Хэмиш остался мрачен.

— Рад, что вас это смешит, — сказал он. И начал объяснять, что после выплаты тысячи пятисот фунтов за похороны на общем банковском счету Александры и Неда не останется ничего; ситуация катастрофическая. Также Хэмиш заметил, что вправе общаться с Дженни Линден, раз уж Александра общается с Эриком Стенстромом. И признался, что случайно подслушал разговор по параллельному телефону.

— Раз так, то вы удостоверились, что Стенстром — гей, — сказала Александра. — Нед отлично знал, какой он ориентации. Выбросьте из головы все эти грязные сплетни.

— Я сразу же положил трубку, — ответил Хэмиш. — Интимных разговоров я не подслушиваю. А Нед в своем письме называет Стенстрома бисексуалом. В этой связи Нед небезосновательно беспокоился о вашем и своем здоровье. Вероятно, эти переживания стали для него дополнительным источником стресса. Усугубляли депрессию.

Александра спросила, нельзя ли ей прочесть пресловутое письмо. Хэмиш решительно отказался, сославшись на проявленную ею агрессивность и враждебность.

Александра попросила Хэмиша хотя бы сообщить ей, когда было написано письмо — до премьеры «Кукольного дома»?

— Да, до премьеры, — сказал Хэмиш.

За сколько лет до премьеры? За год? За пять? За десять?

— За пять, — сказал Хэмиш. — Приблизительно.

Александра заявила, что Нед, как и весь театральный Лондон, знал, что Эрик Стенстром — убежденный гей и к тому же, вероятно, носитель ВИЧ, хотя сам Стенстром последнее отрицает.

Хэмиш сказал, что «гей» — слишком узкое, обманчивое определение: насколько он понимает, большинство геев, особенно в артистических кругах, на самом деле бисексуальны.

Александра сказала, что Нед вряд ли продолжал бы спать с женой, если бы подозревал ее в связи с геем — или бисексуалом, какая, собственно, разница? — который заражен ВИЧ, а, по собственному признанию, еще и герпесом.

Хэмиш сказал, что она, Александра, не спала с Недом с тех пор, как родила ребенка, — так ему сказала Дженни Линден. Александра сказала, что Дженни Линден выдает желаемое за действительное — на деле же было совсем наоборот.

— Вы хотите сказать, Нед сознательно ввел Дженни Линден в заблуждение? — вопросил Хэмиш. — Хотя, насколько я могу предположить теоретически, в подобных обстоятельствах мужчины часто говорят такое.

— Попытайтесь уяснить, — отрезала Александра, — что Дженни Линден просто все высасывает из пальца.

Внезапно Хэмиш опустился на стул и совершенно беспричинно заплакал. Казалось, он — точно колодец, который мало-помалу наполняется раздражением, пока оно не хлынет через край. Излив это раздражение, Хэмиш становится совсем другим человеком — и остается им, пока не восполнятся запасы злости. Александра начала утешать Хэмиша, почувствовав, что в этом — ее обязанность. Хэмиш склонил ей голову на плечо, точно маленький мальчик.

— Это все горе меня толкает… — проговорил он. — Я потерял брата. Теперь у меня вообще не осталось родных.

— У вас есть я, — сказала Александра сквозь зубы. Но Хэмиш стиснул ее теснее в своих объятиях, и на миг ей показалось, что это Нед, что Нед вернулся; почти шокирующая целеустремленность всех его прикосновений, чувство неизбежности. Нед, да не Нед. Это только Хэмиш. Александра ничего не почувствовала — только последний отзвук былого землетрясения, только призрак старой луны у новой на руках. Не то, совсем не то.

— Не надо! — воскликнула она. — Не надо! — и выскользнула из его объятий.

— Да ты же вечно наставляла рога Неду! — обиженно вскричал Хэмиш. Схватил ее за руку, потянул к себе. Он — Нед навыворот. Оборотная сторона медали. Недо-взрослый, недо-мужчина, недо-джентльмен. Щупает ее тело, щиплет — нет бы наброситься, овладеть. Не кусачий овод — а муха, ползущая по щеке. — С чего вдруг такая разборчивость? Может, хватит скорбящую вдову корчить? Я что же, не человек? Или ты только с кинозвездами спать согласна? Угадал? А я, значит, второго сорта? Избаловалась!

Александра оттолкнула Хэмиша — ничего другого ей не оставалось — упершись ладонью в его грудь. Лицо Хэмиша вновь сморщилось от рыданий.

— Не задалась у меня жизнь, — причитал он, — не задалась. Как мне ненавистен этот ваш дом. Брошу все и уеду в Эдинбург. Прости меня, ради бога. Я сам не знаю, что творю. Мне просто захотелось на минуточку стать Недом. Побыть с тобой, вернуть его с того света.

— Неда нет, — сказала она. Складно звучит. Точно название далекого города: «Неданет».

— Будь со мной поласковее, — сказал он. — Поласковее. А то пожалеешь…

Ну, сущий ребенок. Вернулся в те времена, когда Неду было двенадцать, а ему самому — десять. Александра скользнула по Хэмишу безразличным взглядом и отошла. И Хэмиш опять закрылся в кабинете, среди выстроенных им бумажных штабелей, еще недавно таких аккуратных, а теперь превратившихся в неряшливые кучи. Александра внезапно осознала, что их расположение вряд ли подвластно логике.

Александра поехала в морг. Уселась у тела Неда.

— Виноват ты передо мной или как? — спросила она его. — Зачем ты повез меня к Дженни Линден? Я так явственно помню этот визит — а ведь обычно такие вещи моментально забываются. Тот день врезался мне в память. Дженни слегка раскраснелась. Откупорила бутылку вина. Сказала своим писклявым голоском: «Давайте-ка откроем вот эту, случай подходящий». Это было «Бароло». Четко помню. Я еще удивилась: откуда у нее деньги на такое вино? Ну, Нед? Что скажешь?

Нед здесь — и одновременно не здесь. Ушел своей дорогой, продирается через лес, искупая все свои грехи. Теперь смысл сна стал понятен. То-то Нед не оглянулся. Интересно, Саша удастся в отца? Вот что самое страшное. Как не возненавидеть ребенка, если ненавидишь отца? Прикоснувшись к руке Неда, Александра почувствовала, что тело заметно отвердело: так и пышет холодом, отталкивает ее. Нед — метафора, постепенно обращающаяся во мрамор.

Зашел мистер Лайтфут. Объявил, что у Неда скоро будет соседка — около суток, пока все не будет обговорено, рядом полежит мисс Партридж, семидесяти пяти лет, старая дева. Мистер Лайтфут накрыл руку Александры своей. С тех пор, как Нед умер, люди постоянно тянутся прикоснуться к ней, обнять. И все из лучших побуждений, но при этом мысленно низводя ее, Александру, до положения несмышленого ребенка.

— Простите и позабудьте, — сказал мистер Лайтфут Александре. — Мудрейшая мысль!

— Никогда, — возразила Александра. — Забыть — значит дать ему умереть. А кто не прощен — тот не забыт.