Хвала и слава. Том 2

I

Лето незаметно переходило в осень. Густая зелень кленов смыкалась тесней, защищаясь от натиска ветров, но уже проглядывали в ней желтые листья, а кое-где даже целые ветки отсвечивали янтарным цветом. Непонятно откуда взялись на тропинках и аллеях парка в Пустых Лонках опавшие листья лип, прозрачные и бледно-желтые, как крылья бабочек. Днем деревья еще выглядели празднично и торжественно, но с наступлением ранних сумерек в их вершинах шумел ветерок, и ясно было, что это тревога и осень.

Днем парк стоял покинутый, редко можно было кого-нибудь увидеть среди клумб или под сенью раскидистых ветвей, но лишь только смеркалось, в аллеях возникали человеческие тени. Шли парами, группами, шли поодиночке. Это были беженцы из Варшавы и с западных земель, приютившиеся в помещичьем доме, во флигелях, в избах за воротами усадьбы. Днем они были заняты какими-то своими делами: поисками дров, приготовлением нехитрой пищи, вылазками в деревню либо даже в городок. Но вечером все спешили в парк — встретиться, поговорить. Одни лишь сетовали, другие рассуждали о причинах неожиданного поражения, искали виноватых и нерадивых, третьи приносили свежие сплетни, которые тут же обрастали всякого рода преувеличениями, четвертые рассказывали, кто и где погиб «на дорогах», и сообщали фантастические подробности смерти разных знаменитостей, которые, как выяснилось после, были целы и невредимы. Особенно невероятным казался слух о бегстве правительства и генерального Штаба в Румынию. Этому уж никто не хотел верить.

Так оживал парк по вечерам, наполняясь шумом, подобным ночному журчанию горных потоков; шаги и голоса лишенных крова людей сливались воедино с тревожным шумом деревьев, готовящихся встретить осенние ветры.

Помещичий дом в Пустых Лонках имел по бокам две небольшие башенки, увенчанные куполами. Крытые дранкой, купола эти поросли мхом. В правой башенке находилась комната, где умерла тетя Михася, в левой, наверху, под самым куполом, была комната Анджея, теперь битком набитая варшавскими гостями, а внизу, в первом этаже, помещалась часовня с отдельным входом из парка. В прежние времена ее отворяли только в особо торжественных случаях — для крестин или венчания. Теперь же, с тех пор как разразилась война, часовня была открыта весь день. Сюда приходили и беженцы, и местные жители, а после полудня служились молебствия под предводительством энергичных и набожных старушек. По вечерам — а в шесть часов уже вечерело — часовенка наполнялась людьми, их фигуры, невзрачные, жалкие, словно бы теряли очертания в пламени свечей.

Здесь же возникла и сразу стала очень популярной военная молитва, где обращения к богу соответствовали нынешним трагическим обстоятельствам. В ней с легкостью отрекались от всего, что было некогда достигнуто, и казалось даже, что почтенные жрицы испытывают удовлетворение, взывая: «Верни нам, господи, отчизну и свободу!»^{57} Слова эти напоминали им молодость и неволю. Но для молодых людей эта молитва была непереносима. Анджей, забредший сюда в первый же день по приезде, не мог этого выдержать. Возмутив набожных старушек, он демонстративно покинул святую обитель в самый разгар богослужения.

Тем не менее эти сборища под сводом усадебной часовни лишали его покоя. Рано они начинались — Анджей не входил в часовню, а бродил поблизости, в тени высоких деревьев. Старые дубы и липы, знакомые ему с детства, теперь преобразились: они напомнили Анджею ясени в Робке и последнюю летнюю экскурсию. Казалось, от нее отделяют годы — а ведь минуло-то всего несколько недель. Анджей остро переживал свое одиночество. Геленку он избегал — с ней были связаны воспоминания о летних счастливых днях; к тому же ее, почему-то только ее, Анджей винил в этом странном исчезновении отца.

Он боялся присаживаться на крыльцо дома — это вызывало какие-то неопределенные мечтания, которые — он хорошо это знал — были сейчас неуместны. Скрытый в тени больших деревьев, он смотрел на освещенную дверь часовенки и все никак не мог примириться с мыслью, что только это теперь и осталось людям. Анджей не мог бы выразить мысли, теснившиеся в его голове. Они были неясные и уводили его далеко от действительности. Просто-напросто он еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, и не умел, разумеется, определить свое отношение к этому. Знал только, что не может спокойно слушать беспомощные, слезные слова молитвы, и что ему нужно нечто совсем иное. Но что именно?

Вопрос этот очень легко, хотя, может, и по-детски, решал для себя Ромек. Он собрался «в дорогу», словно такой выход был самым легким и естественным.

— Куда же ты поедешь? — спрашивал Анджей, встретившись с Ромеком против открытой двери часовни в один из теплых вечеров, которые установились в ту осень в Пустых Лонках да и повсюду в стране.

— Еще не знаю, — сказал Ромек, — но в Пустых Лонках я ответа не найду.

— Вообще Пустые Лонки больше ни на что не дают ответа, — сказал Анджей. Ромек молчал, и, думая, что тот не понял его, Анджей продолжал: — Как-то я целую ночь просидел на этом крыльце, думалось, что нашел ответы на все свои вопросы. Это было не так давно, совсем недавно, а кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Я был наивным ребенком.

Он замолчал, зная, что Ромек по-прежнему не понимает его.

Ромек кашлянул.

— Знаешь, — сказал он, — мне кажется, нельзя дальше так сидеть.

— И мне тоже, — согласился Анджей.

Но произнес это неискренне. В ту же минуту, как он присоединился к Ромеку, к его решению уехать, Анджею стало ужасно жаль всего, что окружало его здесь. Он понимал, что обязан что-то предпринять, как-то действовать, но эти высокие деревья, этот покосившийся дом с двумя башенками, шелест кленов под окном и даже эти разговоры в тени сада, даже слезные молебствия, долетающие из освещенной восковыми свечами часовенки, — все это был мягкий и теплый мир, который он, Анджей, до сих пор считал своим миром. Сидеть бы здесь, да так и оставаться, спрятав голову в песок польской деревни, — вот идеальный выход…

Конечно, он подумал и о Касе. Теплое и словно бы неосознанное чувство к ней тоже связано с этим домом, с парком, с прогулками в костел. Вспомнилась и ризница. Пахли увядшие листья, и в темноте было так тихо, что просто невозможно было представить себе, что где-то совсем близко люди стреляют в людей.

— Последняя тишина, — сказал Анджей вслух, скорее самому себе, чем Ромеку. — Последняя тишина, — повторил он.

Ромек снова кашлянул, словно бы напоминая Анджею о своем существовании, а вообще-то он бодрился, слегка побаиваясь суждений Анджея.

— Ты все это очень близко к сердцу принимаешь, — сказал он, набравшись храбрости в темноте.

Ему хотелось поговорить о самом важном, но он чувствовал, что Анджею это сейчас вовсе не нужно.

Только после долгого молчания Анджей сказал:

— Знаешь, мне кажется, я совсем бабой стал, раскис от всего этого… Да еще с отцом история…

— Как это могло случиться?

— Ты же слышал, что они рассказывают, — ответил Анджей.

— Да, конечно, — Ромек задумался, — и все-таки не верится. Чтобы твой фатер не вернулся?

— Не пойму, куда он мог уехать?

— Какие отношения были у твоих родителей? — деловито спросил Ромек.

Анджей помолчал. Ему было неприятно, что Ромек вмешивается в эти дела, и в то же время хотелось наконец выговориться. К счастью, было темно и разговор получался как бы безличный.

— Почем я знаю? — сказал Анджей. — Внешне все как будто выглядело хорошо. Но ведь никогда не известно… Нет, они не подходили друг к другу. А уж мамины родственнички, те не очень-то и признавали моего отца. — Он поправился: — Не признают… Знаешь, с дядей Валерием всегда были нелады. Помню, я еще ребенком был… Валерек в открытую действовал, но мне кажется, и все остальные в Пустых Лонках относились к отцу не лучше. Только бабушка его любила, и он ее очень уважал… Думаю, что отец-то любил мать… Только мама… Что-то там было в этой Одессе — не могу понять. Мама и сама-то, кажется, не знает, как вышло, что она согласилась на этот брак. Мама любила другого…

Конечно, Анджею было известно, кого любила мама, но сказать об этом не поворачивался язык. Уж очень стыдно было, к тому же Спыхала только что был тут и Ромек мог сделать вывод, неприятный сейчас Анджею. Трудно было даже произнести эту фамилию. Анджею казалось, что она могла спугнуть тишину, тот остаток покоя, который был ему сейчас так важен. Вымолвишь: «Спыхала», — и, может, сразу придется как-то действовать. А ему так хотелось еще немного посидеть неподвижно во влажной и душистой темноте.

— Но ведь у тебя с фатером все хорошо было? Верно? — спросил Ромек.

Анджей пожал плечами. Слово «хорошо» казалось ему уж очень примитивным для определения его отношения к отцу. Далеко не все было «хорошо», а в последнее время так даже просто плохо. Анджей любил отца, но ему так хотелось, чтобы отец был другим. Невыносимо было видеть пана Франтишека в магазине: его расшаркивания, улыбки, целование ручек вызывали омерзение. Анджей стыдился отца. Но сейчас ему хотелось как-то загладить это, исправить.

— Что за вопрос! — буркнул он наконец. — Ведь это мой отец…

Ромек шевельнулся.

— По-всякому бывает с отцами, — сказал он тоном умудренного опытом философа.

Тут Анджею вспомнилось, что пан Козловский терпеть не мог скрипку Ромека.

— Как по-всякому? — спросил он с нарочитой грубостью. Он знал, о чем идет речь.

— А вот так. Иногда мне кажется, — сказал Ромек, — что я мешаю отцу. Ну, в общем, стою поперек дороги. Если бы не я, он мог бы жениться после смерти матери. А так… Связи у него любовные то тут, то там. А передо мной ему стыдно… Боится, как бы я не увидел чего-то… На стороне с ними встречается.

Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности чужие проблемы.

— А ты бы сказал ему просто: так, мол, и так, я все знаю, и все мне известно, не стесняйся, отец.

Ромек отшатнулся.

— А ты так с отцом разговариваешь?

Анджей усмехнулся в темноте.

— Теперь, наверно, так бы говорил с ним. Все мы люди.

Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал, как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух, снова больше самому себе, чем Ромеку:

— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре…

Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей продолжал в том же духе. Сам чувствовал фальшь, но не мог остановиться. «С Ромеком так и надо», — думал он.

— Я бы так своему сказал… Если бы знал, что у него девка есть, я сказал бы ему: «Чего стесняешься? И стыдиться тут нечего, мы же с тобой мужчины…»

— А у тебя девка есть? — с любопытством спросил Ромек.

— Нет, — самым что ни на есть безразличным тоном ответил Анджей.

И опять та мысль. И тон стал другой. Он даже сам удивился.

— Что слышно о Касе? — спросил он с подчеркнутым равнодушием.

— Говорили мне сегодня, что Алюня вернулся к ней из кутузки. В Седльцы.

— Вышла за него замуж?

— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. У Алюни где-то есть другая жена… А он теперь живет с Касей.

— Любят друг друга?

Ромек захихикал:

— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда мне знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Думаю, любят… А тебе что?

— Да ничего…

— Касю вспомнил?

— Она очень добра была к бабушке.

Ромек захихикал громче.

— К бабушке? — спросил он.

Анджей рассердился.

— Ты, знаешь ли, глуповат, — сказал он. — Над такими вещами не смеются.

— Да нет же. — Ромек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне все эти дела с девками всегда казались смешными. Знаешь, это самое так смешно выглядит… Ты когда-нибудь видел?..

Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.

— А я видел… И не раз. Даже спортивный интерес у меня, маленького, был. Парня с девкой выследить. Весной где только я не накрывал их — на сене, за гумном, в траве… где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно… — И вдруг добавил совсем серьезным тоном: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные. Совсем не по-человечески…

Анджей вздрогнул.

— Нет, ты не прав, — сказал он, — это очень по-человечески. И знаешь, я действительно тосковал по Касе.

В голосе Анджея зазвучала искренность.

— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?

— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.

— Алюня в тюрьме был…

Анджей промолчал. Было очень темно, уже гасли огни в часовне. Старушки выходили оттуда — серьезные, степенные, — видно было, как тени их перекрещиваются во тьме: одни шли к помещичьему дому, другие в сторону служб и деревни. В походке старушек, в медленной, полной достоинства поступи их чувствовалось удовлетворение от сознания исполненного долга. Анджей с минуту следил за удаляющимися женщинами, потом прошептал:

— «Верни нам, господи…»

И снова продолжил прерванный разговор:

— Если бы она предпочла меня, а не Алюню, как бы я решил тогда все свои житейские проблемы?

— Не женился бы?

— Это не приходило мне в голову.

Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас вполне могло показаться, что она и вправду никогда не возникала в его голове. Кончать так кончать.

— Слушай, Ромек, — сказал Анджей, — нам надо ехать в Варшаву.

— Верно, — обрадовался Ромек, — и я так думаю.

Все пространство дороги от Пустых Лонк до Варшавы представлялось Анджею не просто суммой километров, а суммой всех перемен в жизни. В Варшаве сейчас сражаются, стреляют. Пылают дома, грохот.

— Как же туда ехать? — Ромек задумался.

— Обычно. На лошадях.

В эту минуту Анджей почувствовал прилив сил. Решение было так просто.

— А там узнаем, что надо делать, — резонерствовал Ромек.

Из темноты вынырнула длинная тень. Стройный мужчина военным шагом прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.

Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.

Тень направилась к дому. На веранде силуэт обрисовался явственнее.

— Спыхала вернулся, — сказал Анджей.

— А где он был? — спросил Ромек.

— Черт его знает. Неделю назад уехал за Буг. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.

— Мы должны вернуться, — сказал Ромек, имея в виду их возвращение в Варшаву.

С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он вдруг заколебался, раздумывая, не слишком ли поспешно принятое им решение. Но в конце концов махнул рукой:

— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.

— А зачем искать какой-то другой выход?

Анджей встал с земли, отряхнул брюки.

— Знаешь, я все еще думаю об отце.

Ромек хмыкнул:

— Все еще! Ведь всего несколько дней прошло, как эти женщины потеряли его на шоссе, а ты говоришь «все еще»! Нет ничего удивительного, что ты беспрерывно думаешь об отце.

— Вот видишь, тебя это не удивляет. А я сам себе дивлюсь. Столько ужасного происходит на свете, а я все об отце думаю… Эгоист я… Ты как считаешь?

— Осел ты, а не эгоист, — откровенно возмутился Ромек.

— Не знаю, стоит ли сразу же ехать в Варшаву.

— Отцу скажут, что ты возвратился туда.

— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы сразу увидеть его. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.

Он подумал было, что напрасно так разоткровенничался с Романом, но тут же понял, что в основе всего, что он чувствовал и говорил здесь, лежит тревога об отце.

— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.

Ромеку волей-неволей пришлось взять на себя роль мудрого утешителя, навязанную ему Анджеем.

— Ну ладно бы он, но куда девалась его машина? Ведь не иголка же!

— Ты не видел, что творится на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и большому автомобилю не мудрено, словно иголка, затеряться.

— Пойми одно — ничем ты не поможешь.

Анджей вздохнул и ответил с раздражением:

— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!

Ему вспомнился сегодняшний сон: он сидит у себя в комнате в Варшаве, быстро входит мать, совсем седая. Волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся весь в поту.

— Была бы жива бабушка Михася, — сказал Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.

Ромек непринужденно рассмеялся.

— Чудной ты.

Они постояли перед часовней. Огни давно уже были погашены, дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей остановил Ромека:

— Подожди меня, я сейчас.

Он вернулся к двери часовни и стал перед ней на колени. Прижался головой к старой, холодной ручке. Он не молился, но вспоминал, как мальчишкой приезжал в Пустые Лонки и то давно забытое чувство доверия, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».

Магическое это было слово: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой пласт земли. Засыпал ею старый муравейник.

— Уже холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.

— Надо будет взять с собой в дорогу полушубки, — отозвался Ромек, — пока еще можно их купить в местечке.

И они вошли в дом.

II

А на шоссе под Седльцами было вот как.

Голомбек недалеко отошел от своего «бьюика»: у него еще болела после приступа поясница и то место в боку, куда Оля так неловко, дрожащей рукой сделала ему укол. Он прилег в канаве, вблизи от своей машины, не спуская с нее глаз. Когда самолеты улетели, он еще издали увидел, как двое каких-то мужчин подошли к машине и стали дергать дверцы. Пан Франтишек предусмотрительно запер их; несмотря на панику и спешку, он не забыл взять с собой ключи.

Увидев, что он приближается к машине, мужчины забеспокоились. В одном из них Голомбек узнал известного адвоката Керубина Колышко. Колышко бывал у них в доме, хотя приходил обычно к Оле. Она пела какие-то там песни на его слова. Но Франтишек не очень-то в этом разбирался, и их знакомство, пожалуй, сводилось к тому, что они раза два обменялись рукопожатием. Теперь Керубин встретил его как старого знакомого.

— Пан Голомбек, — заговорил он торопливо, — прошу вас, умоляю вас проехать немного вперед, там, всего в нескольких шагах отсюда, раненая, надо ее доставить в Седльцы. Это Вычерувна, известная актриса.

Второй мужчина был какой-то молодой актер. Он только повторял последние слова Колышко.

— Известная актриса…

Он был испуган до потери сознания. Большие голубые глаза его вылезали из орбит.

Франтишек старался овладеть собой.

— Простите, я не один, со мной жена и дочь, я должен дождаться их.

— Но, пан Франтишек, — сказал Керубин, — время не терпит, надо спешить, Вычерувна потеряла много крови. Довезем ее до ближайшего перевязочного пункта, и вы тотчас же назад. Прежде чем ваши дамы подойдут, вы уже вернетесь.

— Уже вернетесь, — точно эхо, повторил голубоглазый актер.

— Взгляните, движение утихло.

Действительно, движение на шоссе утихло. Беженцы, согнанные с дороги пикирующими самолетами, еще не успели возвратиться на белую ленту шоссе, а машины куда-то разъехались, что ли (молодой актер произнес «что ли», отвечая на какие-то свои мысли); в отдалении, там, где лента дороги подымалась на пригорок, виднелось несколько перевернутых автомобилей и торчащие вверх ноги убитой снарядом лошади. Машины дымились, видно, туда угодило всерьез.

Голомбек не успел даже как следует собраться с мыслями. Колышко попросту заставил его занять место за рулем. Садясь в машину, Франтишек оглянулся, ища жену и дочь. Но Оли не было. Может, она еще лежала на картофельном поле или подальше ушла? Он торопливо осмотрелся по сторонам. И вдруг заметил Геленку. Она была совсем уже близко и в удивлении остановилась, увидев, что отец садится в машину с чужими людьми.

Голомбек успел только махнуть ей рукой. Это движение его маленькой пухлой ладони означало: «Ждите». Но могло так же означать и «До свиданья». На самом же деле оно означало — но тогда этого еще никто не знал — «Прощайте».

Они проехали — Голомбек даже сам не заметил как — километра полтора. У дороги, под кустом ивняка, лежала Вычерувна. Она была бледна и страшно напугана. Ее большие глаза казались сейчас еще больше, чем на сцене. Молодой актер, как две капли воды похожий на того, который сопровождал Колышко, поддерживал актрису под руку и крепко стягивал белый платочек, которым была перевязана ладонь Вычерувны.

— Садитесь, садитесь, — торопил Колышко, — едем в Седльцы!

— Как это в Седльцы? — попытался запротестовать Голомбек.

— Ну да, ведь ближайший перевязочный пункт наверняка в Седльцах.

— А где же рана? — совсем растерянно спросил Голомбек, оглядываясь на входивших в автомобиль.

Вычерувна не ответила. Молча показала на перевязанную руку.

— Постойте, постойте, — воскликнул Голомбек, — так вы ранены только в руку?

— Только!

Оба молодых актера казались крайне возмущенными.

— Пожалуйста, — сказал один из них, — поезжайте побыстрей. Вычерувна потеряла много крови.

— В руку попал осколок снаряда.

— Пан Франтишек, дорогой, — умоляюще и торопливо говорил Колышко, — дорогой пан Франтишек, поезжайте. Ведь вы же хотите поскорей вернуться? Сейчас же вернуться, правда? Так поезжайте же, пан Франек, дорогой!

Голомбек подумал: пожалуй, верно — чем скорей он избавится от раненой актрисы, тем скорее вернется за Олей и Геленкой. Он нажал на газ.

Очень скоро, миновав сожженные машины и убитую лошадь, они выбрались из толпы беженцев и поднялись на взгорок. Оттуда открывался вид на предместья Седльц. Они были охвачены огнем, и столбы густого черного дыма вздымались ввысь, прямо в голубое и чистое небо сентябрьского утра.

У шоссе горели железнодорожные склады. Судя по черному дыму, там был керосин либо бензин. У железнодорожного переезда сгрудились повозки и автомобили, грузовики и кавалеристы. Теснота была такая, что не повернуться. Голомбек, надеясь как-нибудь прорваться, вломился в самую гущу машин и повозок. Лошади пугались и вставали на дыбы, грозя смять кузов автомобиля. Голомбек держал баранку, словно во сне, к тому же сегодня он ведь и не спал всю ночь. Не знал, что с ним творится.

Когда они стояли в толчее, ему вдруг вспомнился Анджей. Что с ним? Где он? Франтишек думал нагнать его у бабки, но у бабки его не было. Наверно, отправился в Пустые Лонки.

И тут его осенило: ведь именно здесь, у переезда, поворот налево — в Пустые Лонки. Будь что будет, они поедут в Пустые Лонки.

Голомбек попытался выбраться из этой неразберихи. Но водитель он был не очень умелый и нарвался на скандал. То ли он врезался в какую-то повозку, запряженную парой коней, то ли повозка эта врезалась в его машину, только за стеклом вдруг показалось взбешенное лицо сержанта. Он ехал в той повозке. Видно, взобрался на нее где-то между Варшавой и Седльцами.

— Выходите сейчас же из машины, — сурово сказал сержант. — Вылезайте немедленно. Понятно?

Голомбек не знал, что делать. Почему этот сержант велит ему выходить?

— Вылезайте немедленно! — повторял сержант вне себя от бешенства и, видимо, потеряв способность соображать: ведь в этой сутолоке невозможно было даже отворить дверцу, не то что выйти из машины. Наконец, если бы даже Голомбек и вышел, это ничего бы не дало повозке, в которой ехал сержант. В лучшем случае он мог бы перебраться в лимузин, но это, кажется, не приходило ему в голову. Он совершенно обезумел.

Двое молодых актеров молчали, потрясенные. Колышко попытался вмешаться, прибегнуть к лести.

— Пан подхорунжий, — сказал он, хотя прекрасно разбирался в лычках и звездочках. — Пан подхорунжий, а зачем водителю выходить? Что это вам даст?

— Немедленно вылезайте! — орал сержант с пеной у рта. — Смотрите, что вы натворили! Коня мне обезножили!

Но лошадь, словно демонстрируя, что ноги у нее в полном порядке, вдруг прянула в сторону, оборвав постромки. Сержант схватил ее за морду, лошадь вырвалась и стала бросаться из стороны в сторону, ломая повозку. Встав на дыбы, конь занес передние ноги над крышей «бьюика».

Вычерувна закричала, как безумная, даже сержант испугался ее крика. Это был отнюдь не театральный, не деланный крик, а самый что ни на есть настоящий, ничем не напоминающий вопли Электры или Балладины^{58}.

Сержант схватил коня за холку и пригнул его к земле. Жеребец задними ногами ударил еще несколько раз в передок повозки и успокоился.

— Сержант, — кричала Вычерувна, которая вполне разбиралась в чинах, — сержант, как вы смеете? Я ранена, еду в госпиталь, пропустите меня!

Сержанта вдруг как подменили. Он увидел кричащую женщину, взглянул на нее через окошко и вдруг проникся уважением.

— Поезжайте в Седльцы, — сказал он, — в госпиталь поезжайте. Нельзя женщину оставлять без помощи.

— Легко сказать, — успокоился Колышко. — Как же ехать?..

Между тем сержант, вдруг очутившийся на подножке «бьюика», принялся покрикивать на окружающих:

— С дороги, господа, с дороги, здесь раненая женщина…

Каким-то чудом повозка исчезла с глаз сидящих в автомобиле, громкие окрики сержанта заставили потесниться и остальных.

— Назад, сдай назад! — кричал сержант Голомбеку. — В сторону давай, в сторону. Стоп!

И вот так, командуя перепуганным, взмокшим, как мышь, Голомбеком, сержант постепенно вывел машину на такое место, откуда можно было свернуть на проселочную дорогу.

«Ну, теперь в Пустые Лонки, — решил про себя Франтишек. — Оля и Геленка как-нибудь туда доберутся. Только бы до Пустых Лонк».

Но тут вдруг один из молодых актеров наклонился над Вычерувной.

— Пани Янина, Езус-Мария, что с вами!

— Опять хлынула кровь, — совсем не театральным голосом сказала Вычерувна.

— Плохо дело! — отреагировал Керубин на возглас Вычерувны, а также на то, что Голомбек решительно остановил машину у проселка.

— Ну, теперь выбирайте, — сказал Голомбек, — здесь выйдете или поедете со мной на север?

Все онемели.

Один из актеров попытался запротестовать:

— Вы разве не слышите, у Вычерувны открылась рана!

— Меня это уже не касается, — с неожиданной, неосознанной решимостью заявил пан Франтишек. — Я еду на север. Там мои дети.

Пассажиры молчали. Вычерувна, побледневшая еще больше, была близка к самому настоящему обмороку. Актеры исподлобья поглядывали друг на друга, даже Керубин лишился дара речи.

И только сержант, все еще стоявший на подножке, просунул голову в машину и, с беспокойством поглядывая на побледневшую актрису, вдруг обрушил всю силу своего унтер-офицерского голоса на бедного пана Франтишека.

— Вы что, рехнулись? О чем вы думаете! На север… на север?! Да ведь они с севера идут, эти гитлеры проклятые… Куда? Куда?! Куда?! — заорал он, заметив какую-то повозку, которая тоже катила в северном направлении. Но повозка с грохотом умчалась.

— Вот видите, — упавшим голосом сказал Франтишек.

— Ничего я не вижу, только знаю, что эту телегу обстреляет немчура. Вы-то еще ничего не видели, — многозначительно добавил сержант, — а я уж повидал. Под Лодзью мы лежали в поле, а они как начали с самолетов… Ну, будет зря болтать: поворачивай к югу…

Тут уж не выдержал Колышко.

— Отсюда на юг не проехать. Надо на Брест.

— Ладно, на Брест, так на Брест. — И сержант открыл левую дверцу машины. — Эге, да здесь и для меня место найдется, — сказал он, садясь на корточки в ногах у Вычерувны. — Ну, давай, гони, объезжай Седльцы, чтобы миновать пожары, и прямиком на Брест.

— Послушайте, — дрожащим голосом сказал Франтишек, — я жену оставил на дороге.

— Не беспокойся, — с явной издевкой ответил сержант, — вексель и жена всегда найдутся. И только попробуй, сукин сын, не поехать!

Вдруг дверца машины с правой стороны отворилась, и один из молодых актеров выпрыгнул на дорогу. Через минуту он исчез в толпе.

— Видали героя? — засмеялся сержант и добавил уже мягче, подталкивая Голомбека револьвером в затылок: — Ну, поехали, поехали, красавчик, жми, пока бензин не кончится.

— Ради бога, поезжайте поскорее, — безжизненным голосом произнесла Вычерувна.

И Голомбек подчинился приказу вооруженного сержанта.

III

Войдя в столовую, Анджей и Ромек увидели за столом Ройскую и Спыхалу. Яркий свет лампы разливал вокруг спокойствие, поразившее Анджея. Мирная, обжитая комната, стол с еще не убранными синими тарелками, хлебные крошки на скатерти, — все это принадлежало тому, «тихому» миру, с которым он простился там, под кленом. Щуря глаза, Анджей без тени удивления поздоровался с Казимежем. Свет лампы падал прямо на пани Ройскую, высвечивая морщины на ее стареющем лице и ясные, янтарного цвета глаза. Она слушала Спыхалу с необычайным вниманием. Тот говорил очень медленно, словно с трудом объяснял Ройской, почему вернулся. Ясно было, что одновременно объяснял и самому себе. Выглядел он очень усталым.

Не присаживаясь к столу, Анджей неожиданно вмешался в разговор.

— Но ведь это вполне понятно, — сказал он Казимежу, — что вы вернулись. И наверняка хотите вернуться в Варшаву? Мы тоже.

Ройская взглянула на Анджея. Ее удивило возбужденное состояние юноши.

— Хочешь простокваши? — спросила она. — Мы уже поужинали, но простокваша в буфете стоит. Поешь и ты, Ромек.

Анджей нашел в буфете горшочек простокваши, налил по стакану себе и Ромеку. Они уселись за стол.

— Послушайте, что рассказывает пан Спыхала, — сказала Ройская.

Спыхала бегло взглянул на нее. То, что он тут рассказывал, предназначалось только для Ройской. Ему вовсе не хотелось продолжать при мальчиках.

В то же время он внимательно слушал Анджея.

— Чего уж там, — говорил молодой Голомбек. — Здесь мы ничего не высидим, мы с Ромеком решили ехать в Варшаву.

Анджей все больше раздражал Ройскую. Она повернулась к Спыхале:

— Шофер, который вернулся, рассказывал про вас удивительные вещи…

Опустив глаза, Спыхала вертел в руках подставку от столового прибора. Разговор этот был ему явно не по вкусу. Анджей замолчал, глядя на бывшего учителя. Ему казалось, что тот чего-то стыдится.

— Те удивительные вещи, — сказал Спыхала как бы через силу, — длились недолго. Для литературы это, возможно, интересный факт, но — это надо констатировать — литература бесполезна в такие напряженные моменты. Пахать — это хорошо лишь у Реймонта^{59}.

Анджей не понимал, о чем говорит Спыхала, но почувствовал: в его словах кроется что-то важное.

Казимеж решительно поднял глаза и обратился теперь прямо к Анджею:

— Тот старый крестьянин, у которого я пахал, сказал мне: «Вы никогда ничего не сможете сделать, если не будете в самой середке…»

— В самой середке? Что это значит? — наивно спросил Анджей.

Ромек коснулся руки Анджея, как бы удерживая его от этого вопроса.

Спыхала не ответил. А Ройская улыбнулась и, как всегда, слегка запинаясь, сказала:

— Этот крестьянин был прав, пан Казимеж.

Но Спыхала все молчал, не зная точно, чего можно ожидать от Анджея. Временами он побаивался этого парня, который знал о нем больше, чем надо. И мог скомпрометировать его в глазах Ройской, а то и еще в чьих-нибудь глазах.

— Мне тоже кажется, — продолжала пани Эвелина, — что ничего нельзя сделать, оставаясь в стороне. Надо быть «в середке», если хочешь чего-то добиться.

— Наше положение настолько сложное, — серьезно сказал Спыхала, — что сейчас даже трудно сказать, что именно надо делать и где надо быть. Не исключено, что даже разговор о необходимости что-либо делать является сейчас безумием. Все попытки установить истину сведены на нет. Мы лишены какой-либо возможности…

— Но все-таки не возможности мыслить, — очень убежденно сказала Ройская.

Спыхала взглянул на нее внимательно. Кажется, даже с удивлением.

«Она теперь совсем иная, чем в ту войну», — мелькнуло в его мозгу, и он на минуту задумался. Поймал себя на сентиментальных воспоминаниях о былых беседах с Ройской и тут же заставил себя вернуться к действительности. «Как странно, за все время, что я пробыл у этого крестьянина, мне ни разу не вспомнилась Марыся», — отметил он мысленно.

И обратился к Анджею, словно только сейчас заметил его и собирался задать ему ряд вопросов.

— От отца нет никаких вестей?

Анджей покраснел до корней волос.

— Нет, — буркнул он.

Спыхала хотел еще о чем-то спросить, но сдержался.

— Ну так едем мы в Варшаву или нет? — вмешался раздраженно Ромек.

— Вы не представляете, пан Казимеж, как Оля всем этим расстроена, — подчеркнуто светским тоном произнесла Ройская.

Спыхала сообразил, что она разгадала его невысказанный вопрос. И встревожился:

— Пани Оля еще здесь? Надеюсь, она никуда не уехала?

Ройская удивилась.

— Разумеется, здесь. Куда же ей ехать? Неизвестно, где мужа искать, а отправляться сейчас в дорогу слишком опасно. Анджей не отпустил бы мать одну.

— Довольно и того, что я потерял отца, — глухо сказал Анджей. В словах его слышалось глубокое отчаяние.

Спыхала с сочувствием посмотрел на Анджея.

— Но мне кажется, — сказал он, обращаясь прямо к нему, — что и здесь сидеть бессмысленно. В любой день сюда могут нагрянуть немцы. В Варшаве, пожалуй, безопаснее. Особенно для молодых людей.

— Пока здесь только военные, — сказала Ройская, — они ведут себя сравнительно прилично. Я была в городе, там еще тоже так-сяк. Но вскоре прибудут гражданские власти, и тогда идиллии конец.

— Вот почему я и думаю, что нам следует двигаться в сторону Варшавы, — сказал Спыхала каким-то новым тоном, словно обращаясь уже к обоим юношам и удовлетворяя нетерпенье Ромека.

— Варшава еще защищается, — сказала Ройская почти безучастно.

— Представляю себе, как это выглядит, — прошептал Анджей, стиснув зубы.

— Это невозможно себе представить, — воскликнул Ромек. — Это ужасно.

— У вас есть опыт, пан Казимеж, — сказала Ройская, взяв Спыхалу за руку, — вы ведь все-таки навоевались…

— Нельзя сравнивать эту войну с прошлой, — ответил Спыхала, — за двадцать лет прогресс в технике огромный. Масштабы непредвиденные. Танки предрешили победу американцев в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Сегодня танками никого не удивишь. А о газах пока не слышно.

— Противогазы, значит, можно выбросить к черту, — радостно подхватил Ромек. — Только лишняя тяжесть для солдата.

— Кто же мог это знать? — заметила Ройская.

— Есть такие, кому полагалось знать, — упрямо возразил Анджей.

— Я думаю, — медленно продолжал Спыхала, как бы следя за ходом своих мыслей, — я думаю, что именно сейчас лучше всего подобраться поближе к Варшаве, пока она еще не занята немцами. И войти туда сразу же после капитуляции.

— Напрямик туда не пробраться, — сказал Ромек.

— Я тоже так считаю. Поедем окольным путем — со стороны Пущи Кампиносской и Сохачева. Там ведь можно к Янушу заехать. Нет ли у вас карты, пани Эвелина? Дорожной, автомобильной?

— В нашей машине была такая замечательная карта, — вздохнул Анджей.

— Я сейчас принесу. — И Ройская вышла из комнаты.

Анджей поднялся и налил себе еще простокваши. Поставил стакан и перед Ромеком.

— Пей, умнее будешь.

Спыхала с любопытством взглянул на Анджея. В голосе юноши зазвучали нотки радостного ожидания. «Каких-то операций, приключений», — подумал Спыхала.

Он не осуждал это. Его самого уже увлекла возможность, порожденная новой ситуацией: возможность приключения. Чего-то такого, что уцелело, когда нормальная жизнь разбилась вдребезги. Все могло сложиться по-новому, — даже сама жизнь.

Они склонились над принесенной Ройской картой, — над картой того, что уже не существовало, — над картой Польши. Смотрели на этот кленовый листок, тонким стебельком соединенный с морем, на лебедя с круто выгнутой грудью.

Анджей краем уха слушал обсуждение маршрутов, пролегающих по дорогам, на которых в эту минуту уже гудели немецкие танки. Он смотрел на контуры страны — на линию Вислы, изогнутую, как арфа, и думал: «Это моя родина, ее уж нет».

— Вот так мы выедем к Пуще Кампиносской, — водя пальцем по карте, сказал Спыхала.

— И через Вислу в Вышогроде, — заметил Ромек.

— Сколько же времени займет такая поездка? — спросила Ройская.

— Здесь, не может быть никаких расчетов. Неизвестно, что ждет нас за ближайшим поворотом.

Анджей отошел от карты. Стал у окна и смотрел на парк, утонувший в ночи. «Никаких расчетов быть не может», — мысленно повторял он.

Однако ведь должен же быть какой-то расчет, какое-то вычисление, пусть даже с сотнями неизвестных. Только вот расчет этот начинать надо с главного, с первооснов. Все может быть иным — но должно быть конкретным.

«Довольно мечтаний, Анджей, — сказал он себе. — Надо идти, веря, что все будет нормально. И что конечный результат тоже будет нормальным.

Любой результат должен быть «нормальным», — прибавил он.

И тут, у этого окна, ему в голову пришла отчетливая мысль о смерти, теперь он мог даже представить ее себе. Анджей взглянул на собравшихся у карты. На лице Ромека он прочел то, что еще минуту назад испытывал сам: жажду приключений.

«Можно ли быть настолько наивным? — подумал он. — Сейчас? А впрочем, как знать, не в этом ли спасение? В конце концов, не может ведь вся жизнь быть поражением».

Отворилась дверь, и вошла Оля. Анджей перевел взгляд на мать, словно от нее ждал окончательного решения. Оля, видно, вошла сюда из темноты, потому что зажмурилась от яркого света и не сразу поняла, кто в комнате. Спыхала поднялся и сказал:

— Добрый день.

Анджей не отрываясь смотрел в лицо матери. Он словно впервые увидел ее. Что-то девическое подметил он в выражении ее лица. Дело было не в ярком свете лампы, напротив, он только подчеркивал в ее облике все, что было от усталости и озабоченности. Но Анджей с удивлением подумал, что никогда прежде не смотрел на свою мать; в улыбке, с какой она приветствовала Казимежа, в том, как подала ему руку, он заметил нечто такое, что прежде не останавливало его внимания. Мать показалась ему необычайно красивой.

То ли под влиянием расспросов Ромека там, под кленом, то ли взволнованный чем-то другим, Анджей вдруг спросил самого себя: «Была ли мать счастлива?» Сейчас его интересовала не судьба матери, а судьба этой женщины. До сих пор Анджей не задумывался, любит ли он мать. Она существовала, и дело с концом. Но сейчас, увидев ее, озаренную спокойным светом, и осознав возможность ее существования только в этом покое, он почувствовал, что с матерью его связывают действительно нерасторжимые узы. Она вошла в его сознание, так же как вошла в эту комнату.

— Где ты был, Анджей? — обратилась Оля к сыну. — Я беспокоилась о тебе. Будь добр, не исчезай теперь надолго. Я не знаю, что и думать.

— Но я все время был возле дома.

— Ты не пришел к ужину.

— Какой уж там ужин, — заметила пани Эвелина. И обратилась к Казимежу: — Так хочется, чтобы все было как всегда, но ведь многого теперь не достать.

— Вы испытываете какие-нибудь затруднения? — осведомился Спыхала скорей из вежливости. На самом деле это ничуть его не интересовало.

— Люди уже немного свыклись с положением, — вздохнула Ройская, — и начинают капризничать. А у меня нет никаких возможностей. И я не могу им угодить…

Анджей вышел на середину комнаты.

— Мама, мы возвращаемся в Варшаву.

Он заметил быстрый взгляд матери, на мгновение задержавшийся на лице Казимежа и тут же погасший.

— А лошадей отошлете обратно? — спросила Ройская.

— Мы оставим их у Януша, — сказал Спыхала.

— Конечно! — обрадованно подхватил Ромек.

Шагая по комнате, Анджей заговорил назидательно:

— В Варшаве все может разъясниться. Прежде всего надо узнать, что делать; там должно быть какое-то руководство. Мы должны знать, что делают люди…

Ройская перебила его здравым замечанием:

— Могли бы и подождать. В конце концов наладится же какое-то сообщение.

— Полагаю, что этого слишком долго придется ждать. Немцам незачем с этим спешить, у них ведь есть транспортное сообщение.

— Сколько же времени займет у нас путь в Варшаву? — неожиданно для самой себя спросила Оля.

Анджей остановился и с каким-то торжеством посмотрел на мать.

— Значит, тоже едешь?

— Ну, знаешь, одного я бы тебя не отпустила, — сказала Оля, — теперь я должна быть в курсе твоих дел. Знать каждый твой шаг.

— Антек тоже, вероятно, найдется в Варшаве, — добавил Анджей наставительным тоном.

В разговор вмешался Ромек:

— Вам не обязательно ехать. Это путешествие не для женщины. Мы будем оберегать Анджея, я и пан Спыхала.

Спыхала задумался.

— А мне кажется, что даже безопаснее ехать с женщиной. Так нас скорее примут за беженцев, возвращающихся в Варшаву или в ее окрестности. А одних мужчин могут принять за наскоро переодетых военных. Тем более что мальчики такие юные…

— Для армии даже слишком юные, — улыбнулась Ройская. — Я тоже думаю, — добавила она, — что безопаснее ехать с женщинами или с женщиной. Геленку лучше оставить пока у меня.

Оля согласилась.

— Да, так будет лучше. Геленка останется у тети, и посмотрим, как будут развиваться события. Если Франек или Антек доберутся до Пустых Лонк, они застанут тут Геленку.

Ромек повторил свой вопрос:

— Можем мы выехать завтра?

— К завтрашнему дню едва ли успеем приготовиться. Нужно дать вам хорошую повозку и снарядить ее в дальний путь, — смазать, осмотреть. И продукты надо собрать на дорогу… Хотите ли взять с собой кучера?

— Зачем? — спросил Ромек. — С лошадьми я справлюсь, Анджей мне поможет.

Спыхала сказал, улыбаясь:

— А я ведь служил в конной артиллерии. Кони обычно меня слушались… А это в пути тоже может пригодиться.

— Вы будете начальником экспедиции, — усмехнулась пани Эвелина.

В эту минуту в комнату вошла Геленка.

Когда она щурила глаза, то никак не выглядела на свои пятнадцать лет — казалась зрелой и мудрой женщиной.

— Что тут за совещание? — спросила она.

— Едем в Варшаву! — воскликнул Анджей почти весело. — Мама, пан Спыхала, Ромек и я.

— А я? — спросила Геленка. — Как вы мной распорядились?

— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.

Геленка задумалась.

— Действительно, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.

Она вопросительно взглянула на мать, но Оля сидела выпрямившись, уверенная в себе и даже улыбалась.

Увидев, как спокойна мать, Геленка улыбнулась снисходительно и даже с оттенком презрения. Удивительное дело, как улыбка эта меняла лицо Геленки. Она снимала неприятную резкость, которая так его портила, и придавала выражение, очень напоминающее пана Франтишека. Геленка становилась очень милой, хотя и не столь красивой. Девушка знала об этом и старалась не улыбаться.

— Так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.

— Ну вот, — сказала Ройская в раздумье, — теперь я очень одинока. Правда, есть пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все же я буду чувствовать себя очень одинокой после вашего отъезда.

— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?

Ройская ничего не ответила на этот вопрос. Встала и обратилась к Анджею:

— Может быть, хочешь еще простокваши?

— Нет, нет, — торопливо ответил Анджей, — с меня вполне достаточно.

IV

Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седльцы, третьи двинулись к востоку — оттуда еще можно было переправиться в Литву и в Советский Союз. Комнату даже привели в порядок, в ней после отъезда матери должна была поселиться Геленка.

Утром Геленка направилась туда. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка замешкалась на пороге, и мать не заметила ее. Она напряженно вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, о котором давным-давно и думать забыла?

Геленка кашлянула, и мать обернулась.

— Кокетка ты, мать, — сказала Геленка и принялась наводить порядок в шкафу, стоявшем у противоположной стены, — кокетничаешь перед зеркалом…

Оля возмутилась.

— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.

— Верно. Но сейчас ты так старательно себя разглядывала.

— Да, смотрела.

— И что же ты высмотрела?

— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?

Геленка повернулась к ней.

— Нет, никогда. Так же, как тебе не приходит в голову, что дочь тоже человек.

— Послушай, — уже мягче сказала Оля, — прежде всего ты не знаешь, что и когда приходит мне в голову. Слишком мало тебя это интересует.

— До чего же ты сентиментальна.

— Лучше быть сентиментальной, чем черствой, — сказала Оля и вышла из комнаты.

Был уже полдень. Оля сошла в холл. С другой стороны туда спускался Спыхала. Вдруг поднялся крик:

— Немцы едут, немцы едут!

Анджей и Ройская бросились к окнам столовой. На главной аллее показался маленький немецкий вездеход. Сидящих в машине разглядеть было нельзя.

— Все будьте наверху, — сказала Ройская и пошла к входной двери.

В холле стояли растерянные Оля и Казимеж.

— Ступайте наверх и никуда не выходите, — повторила Ройская. — Немцы.

Анджей не отошел от окна. Машина остановилась у крыльца, и из нее вышли двое. Один был немецкий летчик, ловкий и элегантный с виду, другой — штатский, в полувоенной фуражке, высоких сапогах и полушубке. Этот тоже держался, как военный, «допустим, как бывший военный», — мысленно поправился Анджей. И вдруг он узнал его: это был Валерек.

Анджей двинулся следом за пани Эвелиной, он не хотел оставлять тетку одну. Впервые он близко видел немца в военном мундире, появление Валерека тоже не вызывало в нем приятных ощущений. Анджей почувствовал, что бледнеет, руки у него похолодели.

Валерек с молодым летчиком уже вошли в прихожую. Лицо Ройской тоже было бледно, губы сжаты. Валерек, казалось, этого не замечал.

— Я попросил моего друга господина фон Бёма подвезти меня сюда. Я очень беспокоился о тебе, мама, но вижу, что у вас все в порядке.

Ройская молчала.

Валерек продолжал с наигранным оживлением:

— Это мой новый друг, обер-лейтенант фон Бём. Он сейчас стоит в Седльцах…

Молодой офицер поклонился. Ройская кивнула, но руки не подала. Валерек постарался и этого не заметить.

— Прошу, — обратился он к немцу, не дожидаясь приглашения матери и, видно, опасаясь, что приглашения этого так и не последует, — прошу.

И, сбросив полушубок, Валерек повел офицера в гостиную. Тут он заметил Анджея.

— А, и ты здесь? — сказал он, не подавая ему руки и не представляя офицеру.

Прошли прямо в гостиную и уселись в кресла. Ройская, увидев, что иного выхода нет, последовала за ними. Анджей тоже, сжимая похолодевшие руки. Говорил только Валерек, к тому же без передышки. На очень плохом немецком языке он принялся рассказывать своему «новому другу» историю Пустых Лонк. Подробно описал памятный эпизод тысяча девятьсот двадцатого года, восторгался уменьем матери вести хозяйство. Видно, его очень заботило, чтобы у немца составилось хорошее впечатление о хозяйстве. Молодой офицер, кажется, понял это и сказал (это были его первые слова с момента появления в польском доме):

— Очень хорошо, что хозяйство тут образцовое. Я думаю, мы не оставим на месте людей, которые не умеют вести хозяйство. Вы ведь понимаете, нам надо кормить население. Однако это не по моей части, — добавил он, улыбнувшись и склонив голову в сторону Ройской, — так что я не смогу вам помочь, если обстоятельства сложатся как-нибудь иначе.

— Что вы, господин барон, — преувеличенно естественным тоном воскликнул Валерек, — кто же вас в этом подозревает? Но я думаю, если бы что-нибудь угрожало моей матери, вы бы нас сразу предупредили.

Немец пробормотал что-то невнятное, из чего следовало, что наверняка не предупредил бы.

Но Валерек тараторил дальше:

— Я страшно о тебе беспокоился, мама. — Он мешал немецкие фразы с польскими. — Страшно, хотя, к счастью, в округе не было никаких боев.

— Сожжено много деревень, — сказала Ройская на великолепном немецком языке.

Летчик внимательно взглянул на нее. Это был светлый блондин, слегка рыжеватый и веснушчатый, с бесцветными, прозрачными глазами. В его лице, удлиненном, с тонкими чертами, было, однако, что-то дегенеративное. Реплика Ройской, ее отличное немецкое произношение, видимо, заинтересовали его, но он не проронил ни слова.

— Бои шли где-то в Восточной Пруссии, — сказал Валерек, то и дело перескакивая с немецкого на польский. — Что за бессмыслица вся эта война — сплошная нелепость! Как можно было думать, что мы в состоянии сопротивляться такой мощи?

Тут вмешался Анджей:

— Думали, что это не такая уж большая мощь.

Валерек с презрением взглянул на него.

— Смотря кто думал.

— Наши командиры, наши вожди.

— Разве что.

Они говорили по-польски. Немец переводил взгляд с Анджея на Валерека. И снова на Анджея. Он словно сравнивал их. Впрочем, в этом не было ничего удивительного — каждому бросалось в глаза их сходство. Только у Анджея глаза были светлые, иногда казались совсем голубыми, а иногда серыми. Глаза Валерека были темные и угрюмые, а сегодня как-то особенно неспокойные. Анджей тоже всматривался в своего красавца родственника. Его поразило беспокойство и лихорадочный блеск в глазах Валерека, когда он смотрел то на мать, то на этого равнодушного и антипатичного немца.

Ройская, видимо, тоже почувствовала беспокойство сына.

— Тебе незачем было бояться, ты ведь знаешь, что я всегда справляюсь.

— Но у вас здесь слишком много народу.

— Что поделаешь, это скитальцы, не могу же я их выгнать.

— И много их здесь?

Ройская молчала.

— Во дворе их много?

— Много. Посмотри сам.

— И в доме тоже есть?

Ройская не ответила на этот вопрос.

Окна гостиной выходили в парк, отсюда видны были ворота и клумбы перед домом. И хотя кусты и деревья заслоняли ворота, пани Эвелина заметила бричку, въезжавшую во двор. Она испуганно поднялась. Но было уже поздно. Валерек проследил за ее взглядом и успел рассмотреть и коляску, и фигуру женщины, вышедшей из нее.

— Те-те-те, — сказал он и тоже встал. — Простите, — обратился он к офицеру, — но тут приехала одна особа, которая меня очень интересует. Извините, пожалуйста, — повторил он и шмыгнул в переднюю.

Приехавшая стояла у вешалки и высвобождалась из платков и пальто. Это была Кристина.

— Кристя, ради бога, что тебя сюда привело? — игривым тоном произнес Валерек.

Кристина так и застыла на месте.

— А где пребывает твой достопочтенный супруг? — иронически спросил Валерек.

Пройдя, он внезапно обнял ее и, прежде чем Кристина успела крикнуть, поцеловал ее в губы. Потом отступил и сердечно расхохотался, словно это была лучшая в мире шутка.

— Как ты смеешь, — сказала Кристина.

Но тут же овладела собой. Сняла пальто и спокойно спросила:

— Где тетя?

— Принимает в гостиной немецкого офицера, — сказал Валерек.

— Что за вздор! — Кристина прошла в гостиную.

Там она и в самом деле застала Ройскую в обществе Анджея и немецкого офицера.

— Тетя, я к вам на минутку, — не здороваясь ни с кем, сказала Кристина.

Ройская встала и торопливо вышла вслед за гостьей. Перепуганная Кристина пробежала через столовую в буфетную и только там схватила тетку за руку. Она смотрела ей в лицо со страхом, растерянно, вряд ли это было вызвано всего лишь неожиданной встречей с экс-мужем.

— Тетя, — заговорила она, — мой муж вернулся после сражения в Пруссии. Сейчас он у меня и не знает, как ему быть, я приехала к вам за советом.

— Он был офицером?

— Да, капитаном.

— Плохо, — сказала Ройская. — Впрочем, не знаю, столько всего рассказывают беженцы, что если всему верить…

— Но я встретила здесь Валерека. Это дурной знак.

— Знаешь, Кристина… — начала Ройская.

— Простите меня, тетя, но я действительно очень испугалась. Он не оставит меня в покое.

— Прежде всего он не должен знать, что твой муж вернулся.

— Так он с немцами… — Кристина как обычно не договорила до конца.

— Ничего не знаю. Вижу его впервые с начала войны. Но приехал он с этим немцем.

— Как? Он приехал сюда с немецким офицером?

— Да.

— Он уже приехал с немецким офицером? Откуда?

Ройская пожала плечами.

— Наверно, из Седльц. Ведь он в Седльцах живет.

— Уже спелся… — Кристина вздрогнула. Потом, надевая перчатки, которые комкала в руках, добавила:

— Раз так — исчезаю немедленно.

— Погоди хоть немного, — сказала Ройская, — ведь из такой дали приехала.

— Нет, нет, не останусь. Я и так его испугалась, а если он еще…

И через столовую быстро вышла в прихожую. Но там ее уже ждал Валерек.

— Куда ты так спешишь? — серьезно спросил он. — Подожди минутку.

— Не могу.

— Почему? Пожар, что ли?

— Мне надо возвращаться.

— Ведь твой уважаемый супруг, кажется, не ждет тебя?

Кристина надевала пальто и повязывала платок. Она не ответила.

— Твой муж в армии? Верно? — наседал Валерек.

— Ну, конечно, — подтвердила Ройская, вышедшая за ними. А потом тихо сказала Валереку: — Чего надо здесь этому немцу? Зачем ты его сюда привез?

— Ах, зачем? Увидите зачем. Он еще нам пригодится. Впрочем, весьма порядочный человек.

— Ты видел, как он заинтересовался, когда я заговорила о бомбежке?

— Ну в самом деле, мама, это пустяки. Каждый военный обязан выполнять приказы своего начальства.

— Забирай его, и немедленно! — грозно сказала Ройская.

Валерек с удивлением посмотрел на мать. Он давно уж не слышал подобного тона.

— Пожалеете, мама, — шепнул он.

— Пожалею или не пожалею — убирайтесь отсюда!

Она оглянулась, но Кристины уже не было: она побежала к своей бричке.

Ройская взяла Велерека за рукав, потянула в угол передней. И там зашептала ему жарко, торопливо, сильно заикаясь от волнения:

— Помилуй, видишь, как тебя люди боятся? Ты что, с ума сошел?! Годами у меня не появлялся, а тут вдруг пожаловал с немцем. Где ты с ним спелся? У тебя что, совести совсем нет, так ко мне являться! Кристина вылетела, словно ошпаренная, тебя увидев. Анджея вон трясет всего…

Красивое лицо Валерия исказила гримаса.

— Ну, этого-то щенка я запомню, — сказал он.

Пани Эвелина не обращала внимания на его лицо.

— Убирайся отсюда немедленно, и чтобы я тебя здесь больше не видела. Дом пока еще мой, и я могу здесь распоряжаться. Мне стыдно за тебя!

Валерек едва заметно усмехнулся и вдруг взял руку матери и поцеловал.

Ройская остолбенела.

— Мама, я знаю, ты считаешь меня каким-то чудовищем. Хорошо, пусть я чудовище. Но неужели тебе не приходит в голову, что я и в самом деле мог о тебе беспокоиться? Что я в самом деле подумал: «Лучше съездить туда с каким-нибудь немцем, вдруг там творится что-нибудь недоброе?» Понимаешь ты это, мама? Я хотел защитить тебя.

— Очень тебе благодарна, — сказала Ройская уже гораздо мягче. — Но ты хорошо знаешь, что я и сама могу за себя постоять. Я давно уже перестала быть сентиментальной гусыней.

— Ну, положим, сентиментальной гусыней ты никогда и не была, — возразил Валерий с убеждением.

— Ты меня не знаешь, проговорила мать уже совсем мягко, — не знаешь и никогда не хотел узнать. Но все равно, забирай отсюда своего немца. Уезжайте, уезжайте.

— Хорошо, — Валерек еще раз склонился к руке матери, — сейчас уедем. Но если тебе что-нибудь понадобится, если тебе будет грозить опасность… Ведь тебя такие люди окружают, никогда не знаешь, чего от них ждать. Этим безумцам всякое может прийти в голову. Ведь уже ясно: все кончено. Теперь мы полностью зависим от немцев. Будь осторожна. И чуть что… сейчас же ко мне в Седльцы.

— Хорошо, хорошо, — лишь бы отделаться, ответила Ройская. — Еще увидим, как все утрясется.

— Все уже утряслось. Без всякого сомнения, — твердо заключил Валерий. — Но действительно пора ехать. Кто здесь еще у тебя?

— Но, право же, никого. Оля с Анджеем. Больше никого.

В эту минуту, словно нарочно желая уличить Ройскую во лжи, в передней появилась Геленка. Она разрумянилась на свежем сентябрьском воздухе, волосы рассыпались по плечам. Увидев Валерия, она остановилась.

— Ну, и Геленка с матерью, — добавила Ройская, словно заканчивая предыдущую фразу, но при этом покраснела.

Валерек протянул Геленке руку. Геленка нерешительно поздоровалась с ним.

— Вижу, вижу, — проговорил Валерий, — вижу, что это Геленка, хоть она и очень изменилась. Взрослая девушка стала, — добавил он, обратившись к матери, — и очень красивая девушка.

— На отца похожа, — заметила Ройская, лишь бы что-нибудь сказать.

Валерек усмехнулся.

— Пожалуй, немного. Но только гораздо красивее.

Он в упор бесцеремонно рассматривал девушку.

— А я и не знал, что вы здесь, — продолжал он.

— Да, приехала, — сказала Геленка, — и, наверно, останусь здесь на некоторое время…

Она прервала фразу, заметив по лицу Ройской, что та велит ей молчать.

В эту минуту в дверях гостиной появился немецкий офицер: За ним с неопределенным выражением лица следовал Анджей. Офицер перешел на французский, говорил с очень твердым акцентом.

— La guerre est finie[64], — сказал он. — Я убеждаю этого молодого человека изучать немецкий язык. Как мало людей знают немецкий! — добавил он, глядя на Валерия. — Ну как, едем? — спросил он по-немецки.

— Да, да, — подтвердил Валерек, демонстративно не отрывая глаз от Геленки, — едем.

— Мне было очень приятно, — обратился офицер к Ройской. — Надеюсь, вам не потребуется наша помощь. Но если… Впрочем, не знаю, долго ли я пробуду в Седльцах.

Ройская ничего не ответила и молча подала офицеру руку — на этот раз она вынуждена была это сделать. Валерек попрощался со всеми с необычной для него сердечностью. И это встревожило Анджея. Ему сразу вспомнились каникулы. Но Валерек похлопал его по спине и сказал дружески:

— Ну, ну, держись, Анджей. И выкинь из головы всякие глупости!

Провожая гостей на крыльцо — даже сейчас он не мог пренебречь установленным обычаем, — Анджей думал: «Если он упреждает, чтобы я не думал ни о каких глупостях… значит, наверняка уже где-то есть такие, которые о «глупостях» думают».

— La guerre est finie, — повторил немецкий летчик, усаживаясь в вездеход и дружески махая рукой стоящему на крыльце Анджею.

Анджей не выдержал.

— Vous le croyez, monsieur[65], — сказал он.

Большое сомнение слышалось в его голосе.

Валерек хотел было что-то сказать, но вездеход рванул с места, и он так и отъехал с открытым ртом.

«Не к добру этот приезд», — подумал Анджей, но тетке ничего не сказал.

— О чем вы говорили в гостиной? — спросила пани Эвелина, когда Анджей вернулся в комнату.

— Уговаривал меня изучать немецкий язык, только и всего! — ответил Анджей.

Однако пани Эвелине показалось, что Анджей что-то скрывает.

V

Сентябрьское утро выдалось погожее, но совсем уж осеннее. У крыльца стояла повозка, щедро устланная соломой и выложенная мешками. Пара добрых гнедых, запряженная в повозку, выглядела внушительно. «Слишком внушительно», — утверждал скептик Анджей. Но пока что в Варшаву возвращались немногие, и Спыхала уверял, что им не угрожает опасность лишиться лошадей и даже не придется подвозить путников.

Вещей у них не было. Все чемоданы Оли и Геленки остались в пропавшем автомобиле. Анджей не взял с собой из Варшавы ничего, поскольку шел пешком. Спыхала садился в автомобиль Ройской в чем был. Только Ромек захватил кое-какие пожитки. Ну и, конечно, были в повозке две корзинки со съестными припасами в расчете не только на дорогу, но и на первые дни жизни в Варшаве. Кто знает, как там сейчас с едой, вероятно, туго.

— Все это выглядит очень романтично, — сказала Геленка, стоя на крыльце и глядя на запряжку, — но не лучше ли было бы одолжить у тети машину и прибыть в Варшаву на машине? Доехали бы за два часа.

Анджей, поправляя под сиденьем мешки с овсом, сказал:

— Тебе хорошо говорить — машина, машина! Конечно, лучше было бы, но для машины нужен бензин, а у тети бензина уже нет. Достать где-нибудь по дороге — об этом не может быть и речи. Откуда сейчас взять бензин? Что уцелело, то немцы наверняка забрали.

— Действительно, — сказала Геленка без улыбки. — Иногда ты рассуждаешь вполне логично.

— Ну, Геленка, едем с нами, — сказал Ромек, усаживаясь на соломенных козлах.

— Знаешь, что-то нет охоты, — ответила Геленка. — Уж очень скучная будет поездка…

— Боюсь, как бы она не оказалась слишком веселой, — заметил Анджей.

Геленка пожала плечами.

— Тетя тоже уговаривала меня ехать, — вдруг сказала она как-то многозначительно, — но мама не согласилась. Она непременно хочет, чтобы я осталась.

Ребята не обратили внимания на ее слова, но Геленка вздохнула как-то так по-взрослому, что Анджей, бросив укладывать корзины, испытующе взглянул на нее.

— Что это ты такая сентиментальная? — спросил он, хмуря брови.

— Знаешь, ты себя так ведешь, словно на пикник собрался, в лес, — неприязненно сказала Геленка. — Этакое ребячество.

— Ребячество оно ребячество, — сказал Ромек, — но что все это может кончиться уходом в лес^{60} — это точно.

Анджей задумался. Это старинное выражение, попахивающее романтизмом и жеромщиной^{61}, которая ему так претила, приобретало новое значение.

— В лес! — сказал он. — До чего же это неизменно.

Геленка еще не поняла, еще не ухватила смысла этих слов.

«Что это значит: в лес?» — спросила она и тут же устыдилась своего вопроса, хотя по-прежнему не осознавала истинного значения этих слов.

Выезд и в самом деле был похож на обычный пикник. Ройская храбрилась, юноши нетерпеливо вертелись на козлах. Оля в серой вуали, накинутой на голову, была очень красивой. Спыхала сидел бледный, сжав губы, пожалуй, только он понимал всю странность и безумие этой экспедиции, этого внезапного возврата к древней системе мышления, передвижения, к нецивилизованному существованию.

Ромек стегнул лошадей, они рванули, и не успели Ройская и Геленка оглянуться, как повозка выехала за ворота и покатила по деревенской улице: было сухо, и клубы придорожной пыли вскоре скрыли повозку от их глаз.

За деревней простирались вспаханные поля, всходила молодая, еще розовая озимь. На бледно-голубом небе показались редкие, очень белые облачка. Погода и вправду неизменна.

Подъезжая к городку, они, к своему удивлению, еще издалека увидели красный флаг на ратуше. Каким образом он оказался по эту сторону Буга — было непонятно. На рыночной площади стояли советские танки и автомобили. Немецких тоже было немало. В ратуше велись какие-то переговоры. Не задерживаясь, они поехали дальше.

Сразу же за железнодорожным полотном, за дорогой, ведущей к кирпичному зданию сахарного завода, готические трубы которого виднелись издали, начинался лес. Сперва он тянулся только по левую сторону дороги, а затем — по обеим сторонам. Выехали на шоссе, по которому отступала польская армия. По обочинам, в кюветах валялось много военного имущества. Все чаще попадались зарядные ящики с боеприпасами. Когда выехали из лесу, их стало еще больше — кюветы были попросту завалены ими.

Ехали молча. Всем стало как-то не по себе, когда они увидели войска — причем, не только немецкие — в местечке. Лишь сейчас Оля поняла, на что отважилась, и ее охватил страх. Каким безумием было согласиться на такую прогулку — видимо, так расценила она эту поездку, если решилась на нее, да не одна, а с сыном! Она ждала, что Спыхала как-то успокоит ее, ободрит. Но Казимеж сидел нахохлившийся, угрюмый, думал о чем-то своем и не произносил ни слова. Оле ни разу не пришло в голову, что рядом с ней сидит ее бывший жених. С этой историей было покончено навек, и она о ней даже не вспоминала — давно поставила этом крест. Ведь столько лет минуло с тех пор, она тревожилась о детях, о пропавшем муже и вовсе не думала ни о прошлом, ни о той песне, которую пела когда-то в Одессе.

Туман медленно подымался меж деревьев, и шоссе открывалось перед глазами, словцу пустынная просека. Лента асфальта тут и там была испещрена следами снарядов. Еще несколько дней назад бомбили и эту дорогу. Некоторые деревья стояли обезглавленные. Переломанные ветви густо устилали землю меж стволами сосен и грабов. Высоко на дерево закинуло трупик зайца. Раздробленные лапы зверька свисали с ветки, будто елочное украшение.

Убитых они еще не видели. Но по дороге заметили маленький свеженасыпанный холмик. Песок, взятый из придорожного рва, был влажный. На коричневой могилке лежала солдатская каска. Больше ничего.

Проезжая мимо холмика, они не сказали друг другу ни слова, только Ромек, переложив вожжи в левую руку, снял на минуту фуражку. Потом они встретили много таких могилок.

Лес кончился. По обе стороны дороги раскинулись вспаханные и невспаханные поля. Но людей на них не было видно. Еще не было покоя, трудно было взяться за сев или пахоту. Хотя в окрестностях Пустых Лонк крестьяне уже выходили в поле — работали и во время бомбежек, и во время боев.

По мере того как лошади трусили по шоссе, а когда останавливались, тишина полей охватывала путников, по мере того как Ромек все спокойнее погонял своих рысаков, возвращалось утреннее настроение, все снова почувствовали себя словно на прогулке.

Шоссе было пустынно — ни пешеходов, ни телег, ни автомобилей.

Лошади шли резво, даже после двух часов пути не похоже было, что они устали. Анджей и Спыхала вылезли из повозки и пошли полем размять ноги. До сих пор они не обменялись ни словом — ни когда ехали, ни сейчас, оставшись наедине.

На кое-где уцелевшие вдоль шоссе провода садились ласточки. Анджей удивился, что они еще здесь, что их не спугнула война.

Едва после привала повозка двинулась, как Анджей, оглянувшись, вскрикнул:

— Внимание, грузовик!

Ромек испугался и натянул поводья. Анджей успокоил его:

— Ладно, ладно, он еще далеко, не тяни так, коней растревожишь.

Он то и дело оглядывался. Ромек свернул вправо, на обочину, чтобы дать дорогу грузовику.

Вскоре их нагнала большая серая машина. В кузове стоя ехали немецкие солдаты с винтовками в руках. Мелькнула военная фуражка шофера.

Когда грузовик обогнал их, они увидели, что солдаты конвоируют сидящих на дне кузова одетых в черное бородатых лю-дею грузовик был полон евреев.

— Куда они едут? — спросила Оля. Вопрос был чисто формальный, все равно никто не мог бы на него ответить.

Прямая линия шоссе видна была далеко впереди. Она постепенно поднималась в гору. Неожиданно грузовик остановился, и люди соскочили на обочину. Едущим в повозке не ясно было, что там происходит. Вдруг раздался ружейный залп, лошади навострили уши и рванулись, но Ромек удержал их.

— Что они там делают? — спросила Оля.

— Не имею понятия, — сказал Анджей. — Смотрите, — обратился он к Спыхале, — они их не расстреливают. Видите, евреи двигаются у шоссе, и довольно быстро.

Спустя минуту они наткнулись на выставленную охрану. Немецкий солдат задержал их движением руки. Ромек остановился, а Спыхала и Анджей спокойно подошли к немцу. Оле стало не по себе.

— Можно нам проехать? — спросил Спыхала, не дожидаясь, когда немец заговорит с ним.

Тот задумался.

— Езжайте, — решил он через минуту. — А куда едете?

— В Варшаву, — с оттенком торжества сказал Анджей, — nach Warschau.

— Тогда поторопитесь, а то мы, возможно, недолго здесь задержимся.

Немец казался добродушным, и Спыхала рискнул задать вопрос?

— А что они там делают?

Солдат засмеялся.

— Э, ничего особенного. Поляки много патронов здесь растеряли. А нам собирать приходится. Евреи их собирают.

— Но ведь там стреляют, — сказал Спыхала.

— Не бойтесь, — немец засмеялся, на этот раз весьма неприятно. — Стрельба в воздух. Стреляют, чтоб те живее шевелились.

Когда повозка приблизилась к тому месту, где стоял грузовик, они увидели толпу евреев, вытаскивающих из канав ящики с патронами. Время от времени немецкий унтер давал команду, и солдаты вскидывали винтовки. Повозка уже проехала мимо, когда грянул очередной залп. Лошади рванули. Анджей оглянулся. Он увидел, что солдаты стреляют поверх голов несчастных жителей местечка.

— Пока что стреляют поверх голов, — сказал Спыхала.

Первая встреча с войной была вполне невинной, но Оля не могла избавиться от воспоминания об этом зрелище. Напуганные евреи украдкой бросали на них взгляды, когда повозка проезжала мимо, даже силились улыбаться. Один еврей помоложе подмигнул Оле, словно говоря: «Ну, на этот раз обойдется, пусть себе постреляют». Этот взгляд преследовал ее всю дорогу, и, когда они поздно ночью, уже за Венгровом, остановились на ночлег в какой-то придорожной избе у бедных. оробевших крестьян, она долго неподвижно сидела на табуретке перед кухонным очагом и не могла произнести ни слова.

Спыхала подошел к ней.

— Вы устали? — спросил он.

Она не ответила. И лишь немного погодя спросила:

— Где мальчики?

— Выпрягают лошадей, их надо напоить и накормить. Иначе коняги завтра не потянут.

— Много ли мы проехали?

— Немного, — ответил Спыхала, — каких-нибудь сорок километров, — Что с вами? — спросил он, заметив, как Оля бледна.

— Да ничего. Только я все думаю: неужели этих евреев они потом расстреляли?

— Нет, пожалуй, — сказал Спыхала. — Они ведь им еще нужны, чтобы собирать патроны.

— Почему же наши все так побросали? — спросила Оля без всякого, впрочем, любопытства.

— Было тяжеловато. Удирать приходилось.

— Удирали, всюду удирали, — повторила Оля. — Я же видела, что делалось на шоссе, когда мы ехали из Варшавы.

— Не удивляйтесь, — с какой-то теплотой сказал Спыхала.

Изможденная крестьянка, которая когда-то, наверно, прислуживала в помещичьих домах и знала, как «господа кушают», вскипятила в чайнике воду. Она была очень растрогана, когда Спыхала, заварив чай из маленькой коробочки, полученной в Пустых Лонках, угостил ее горячим золотистым напитком. Потом все сидели на чистой половине, которую им отвели для ночлега. Здесь стояли две кровати. Решили, что Ромек будет спать на сеновале над конюшней, чтобы и ночью быть возле лошадей. Спыхала с Анджеем улягутся на одну кровать. Другая кровать — широкая, хотя и жесткая, — была предоставлена Оле. Над ней висели старые и новые образа, а также фотография хозяина в военной форме, который и сейчас, верно, где-то там защищал отчизну, так как в доме его не было и на все вопросы о нем хозяйка отмалчивалась и только вздыхала тяжко.

Оля и Спыхала сидели в горнице за столом, пили чай и ждали мальчиков, чтобы поджарить яичницу. У хозяйки в чулане нашлось еще несколько яиц.

Тем временем Ромек и Анджей, накормив и напоив лошадей, вышли на дорогу. Возле дома асфальт шоссе серебрился в густой темноте сентябрьского вечера. Из парка неподалеку глухо доносились голоса. Хозяйский сын, парень лет четырнадцати, сказал Ромеку, что в парке стоят немцы.

— Там, наверно, штаб, — заявил мальчуган, он уже неплохо разбирался в военных порядках. — Сколько всего туда понаехало! И автомобили, и разные офицеры… Идите посмотрите.

— Да нас небось не пустят?

— Э-э, они даже охраны не выставили, — ответил мальчик. — Я там уже три раза был. Немецкого супа получил. Они на кострах готовят. Там помещичья усадьба, — пояснил он.

— Пойдем, — потащил Ромек Анджея, который стоял в нерешительности, — посмотрим.

И в самом деле не было никакой охраны, они свободно прошли в расположение части; никто даже не заметил их. Несколько деревенских мальчишек вертелись у костров.

Ворота, ведущие в парк, были разрушены. Видимо, оказались узкими для грузовиков или танков. От ворот вела к дому аллея старых грабов. Вдоль аллеи, отступив в глубь парка, стояли легковые автомобили и грузовики. Между деревьями тут и там пылали костры. Солдаты, лежа, грелись у огня либо сновали с котелками в руках.

Анджей и Ромек подошли по аллее почти к самой усадьбе. Несмотря на костры и льющийся из дома яркий электрический свет, в аллее было довольно темно. На классическом крыльце бывшего помещичьего дома были установлены рефлекторы с аккумуляторами.

Юноши ходили по аллее взад и вперед, и никто не обращал та них внимания. По той же грабовой аллее прогуливались, то и дело встречаясь с ними, два молоденьких немецких офицера. В неверном свете лица их казались красивыми, интеллигентными — ни дать ни взять студенты, гуляющие по университетскому дворику. То держась за руки, точно школьники, то в обнимку они очень оживленно рассказывали что-то друг другу, поминутно хохоча и совершенно не замечая проходящих мимо поляков.

Каждый раз, поравнявшись с офицерами, Анджей стискивал зубы.

— Посмотри, — сказал он наконец Ромеку, — какие они счастливые. Подумай только: поход удачный, нас разбили, все развалилось, а они ходят себе торжествующие и сияющие. Радуются, что молоды и что победили.

Ромек не очень-то понимал, о чем говорит Анджей.

— Пистолетик бы сейчас, — сказал он. — Мы бы их как пить дать укокошили.

— А дальше что? — спросил Анджей.

— Ничего, конечно! Я даже знаю, что у Спыхалы есть пистолет. Но я ведь не возьму его и не стану стрелять в этих негодяев.

— Видишь ли, самое страшное, что эти даже не выглядят негодяями. Они похожи на нас.

— Ошибаешься, — сказал Ромек. — Видал, как они стреляли в евреев? Тот, что стоял на шоссе, тоже был похож на нас… Но…

— Вот именно — но… Хотелось бы мне поговорить с таким. Когда тот немец с Валереком приехал в Пустые Лонки, я так растерялся, что ничего не смог ему сказать.

— Пани Ройская, по-моему, много сказала ему своим молчанием.

И они пошли дальше по аллее.

Темная ночь пахла осенью и грибами, но была очень, очень теплой. Огни отбрасывали красные блики на гуляющих офицеров. Наконец они заметили поляков. Когда Анджей и Ромек были совсем рядом, офицеры вдруг повернулись и оказались лицом к лицу с ними.

— Was machen sie hier?[66] — спросил один из них совсем другим, гортанным голосом, в котором не оставалось и следа смеха. — Sind sie Polen?[67]

— А что, разве тут нельзя? — самым наивным тоном спросил Ромек.

— Raus![68] — крикнул другой немец, указывая на ворота. Юноши спокойно повернулись и ушли.

У ворот Ромек обернулся. Немецкие офицеры стояли на месте и смотрели им вслед. Ромек крикнул: «Адье!» — и помахал рукой.

Один из офицеров сделал жест, будто потянулся за пистолетом, но юноши уже были за воротами, в непроглядной тьме ночи. Они громко расхохотались. Из темноты им ответил такой же смех двух немцев. Офицеры были еще слишком молоды и неопытны.

— Война не кончилась, вопреки тому, что говорил тот немец, — сказал Анджей, когда они шли к своей хате. — Война только начинается. Те молодцы скоро это поймут.

— Дай-тο бог! — сказал Ромек.

Они вошли в хату. В горнице сидели Оля и Казимеж и пили горячий чай. На стене горела маленькая керосиновая лампа. Оля с улыбкой слушала Казимежа, который рассказывал ей что-то.

Спыхала сказал недовольно:

— Где вы запропастились? Мы ждем вас. Яичницу хотите? Разумеется, — ответил Ромек. — И вдобавок по три десятка яиц на каждого!

— Прости, мама, — Анджей поцеловал матери руку, — мы задержались в усадьбе. Навестили немчуру в их резиденции, представляешь? Этот визит занял у нас немного времени. Ты беспокоилась?

— Сам понимаешь, — сказала Оля, — очень беспокоилась.

И тут же сердце ее болезненно сжалось: она ведь даже не заметила отсутствия сына.

VI

Едва только повозка, увозившая Олю и Спыхалу из Пустых Лонк, исчезла за воротами парка, с противоположной стороны снова появился вездеход и, описав круг, остановился у крыльца. На этот раз Валерек приехал один.

Ройская встретила его холодно.

— Дай мне поесть, мама, — сказал Валерий, — я дьявольски голоден.

Ройская провела сына в столовую. Наскоро собрала на стол, подав, что осталось из приготовленного на дорогу.

Уже за столом она сказала:

— Я ведь просила тебя не появляться здесь.

Валерек как-то даже растроганно взглянул на мать.

— Я помню это, мама, и не приехал бы, если бы у меня не было к тебе важного дела.

— Какого именно? — спросила Ройская.

— О, сейчас, сейчас… А Голомбеки уехали? Что-то их не видно.

— Так это дело к Голомбекам?

— Да нет же. Спрашиваю о родственниках. Я как будто видел на крыльце Геленку.

— Да, Геленка в Пустых Лонках.

— А Оля? Упорхнула с паном Спыхалой?

— Перестань, — сказала Ройская. — До чего же ты несносный, все такой же! Что же это за дело?

— «Все такой же», — вздохнул Валерек. — А помнишь, мама, как ты не хотела взять меня в Одессу? Какое трогательное воспоминание.

Ройская мягче взглянула на сына.

— Помнишь, мама? Ведь тогда я не был «все такой же», я был другой. И ты считала меня тогда своим сыном.

— А разве теперь я не считаю тебя своим сыном?

— Как знать? Пожалуй, твое отношение ко мне совершенно переменилось.

— Да ведь и ты изменился.

— Но не мое к тебе отношение. Ну, да что об этом говорить… Как есть, так и есть.

— Могло бы сложиться иначе, — с грустью сказала Ройская.

— Возможно, но не сложилось. Наибольшая житейская мудрость заключается в том, чтобы мириться с фактами. Пожалуйста, отрежь мне еще полендвицы.

— Похоже, что ты не ел дня два.

— Я голоден. Сентябрьское утро обостряет аппетит. А если бы еще поохотиться…

— Не вздумай только приводить сюда немцев на охоту!

— Нет, нет… Здесь я больше не появлюсь. Я как раз приехал попрощаться.

— Попрощаться? Со мной? Почему?

— Я место получил, довольно далеко отсюда. В Пулавах. Предложили быть управляющим несколькими имениями.

— В Пулавах?

— Под Пулавами.

— На немцев будешь работать?

— А как ты себе представляешь? Не могут же они допустить, чтобы имения оставались без присмотра. Им же нужен кто-то ответственный.

— И доверенный, — иронически добавила Ройская.

— Вот-вот… Ты нашла точное слово. И доверенный. Кому можно доверять. В конце концов, это и для поляков важно — нельзя допустить развала сельского хозяйства…

— Но ведь ты как будто не слишком разбираешься в сельском хозяйстве.

— Что ты, мама. Ведь это моя специальность.

— А… не знала.

Ройская хотела взять тарелку, стоявшую перед Валереком, но он схватил ее обеими руками.

— Подожди.

— Я хочу сменить тарелку, вот фрукты. Замечательные сливы. — Она пододвинула сыну корзинку.

— Гордишься своим садом.

— Сад в самом деле хорош, — улыбнулась Ройская. И вдруг смягчилась. Положила ладонь на руку сына. — Ну, — спросила она, — почему ты бежишь из Седльц?

Валерек отшатнулся.

— Бегу? Зачем мне бежать? Я же сказал, что мне дают прекрасную должность. А что в Пулавах… так ведь, господи, это совсем недалеко.

— Боишься, что нас здесь слишком хорошо знают? — невольно перейдя на шепот, спросила Ройская.

Валерек замолчал и посмотрел на мать. Молчал долго. Потом принялся за сливы.

— Действительно, замечательные, — сказал он. — Сладкие, как мед. Дай мне немного этих слив для моей малышки.

— Ну конечно, сейчас же велю тебе дать.

— Я надеюсь, мама, что ты присмотришь за ней. Я не беру с собой в Пулавы ни жену, ни дочь.

— Почему?

— Как сказать? Возможно, в Седльцах им будет спокойнее.

— Спокойнее?.. Или безопаснее? — спросила пани Эвелина. Валерек съел еще одну сливу.

— Лучше всего было бы, если бы ты взяла Зюню к себе. Надеюсь, она здесь не помешает…

— Ну конечно, могу взять. Это моя единственная внучка.

— Вот именно. Если что случится, жена привезет ее к тебе. И ты позаботишься о ней?

— Странные ты вопросы задаешь.

— Так ведь жизнь стала очень странной. Когда еще немецкая власть утвердится.

— Полагаешь, она утвердится?

— Ну а как же иначе? Немцы победили! Ты, кажется, об этом забываешь. При такой организационной основе, как их партия, как не победить.

— Оставим эту тему.

— Ладно, оставим. Ты еще убедишься.

— Возможно. — Ройская позвонила прислуге и велела упаковать корзину слив для пана Валерия.

— Выпроваживаешь меня! — засмеялся Валерий. — А ты из этих слив еще ничего не делала?

— Из нынешнего урожая — еще нет. Но водки, если хочешь, могу дать, — примирительно сказала Ройская.

— Ох нет. Если трудно, то не надо. К тому же я за рулем, лучше не пить.

— Это твоя машина?

— Сельскохозяйственного управления. Все равно что моя.

Ройская пожала плечами.

— Ах, да, — спохватился Валерек, — дай мне, пожалуйста, фотографию твоего отца.

— Фотографию моего отца? Зачем тебе?

— Ну, а почему бы нет? У тебя ведь две. Одна на камине, другая в альбоме. Пожалуйста…

Ройская пристально посмотрела на сына.

— Что? Уже поговаривают?

— Вовсе нет. Просто мне хотелось бы иметь этот портрет. Дедушка на нем такой красивый.

Ройская ушла к себе. Потом вернулась с портретом в зеленой бархатной рамке. Высокий, худощавый джентльмен с бакенбардами выглядел на снимке очень эффектно. Прежде чем отдать фотографию сыну, Ройская пристально взглянула на него.

— Бери, — сказала она, отдавая портрет Валереку.

— Дедушка был очень представительный, — сказал Валерек. — Эти бакенбарды великолепны. Вылитый Александр Второй. Правда ведь, он был похож на Александра Второго?

— Не знаю, не думала об этом.

Пани Эвелина не садилась за стол. По всему было видно, что ей бы уж хотелось положить конец этому сыновнему визиту.

— Дедушка был блондином? — спросил Валерек.

— Конечно, светлым блондином, — заверила Ройская.

— Настоящий нордический тип, — заключил Валерек, все так же не спуская глаз с фотографии.

Ройская иронически улыбнулась.

— Геленка на него похожа.

Валерек вскочил.

— Геленка? Почему Геленка? Ах, да, она ведь его правнучка. Родственное сходство обычно так далеко не распространяется.

— Геленка тоже нордический тип, — сказала Ройская.

Валерек вздохнул.

— Зюня, к сожалению, нет, такая темная.

Он направился к дверям.

— Значит, я не увижу Геленку? — спросил он мать.

— Может, она где-нибудь возле дома. Попрощается с тобой на крыльце.

Валерек послушно вышел на крыльцо. Однако Геленки и там не было.

— Жаль, — сказал он, прощаясь с матерью. — Очень красивая девушка. Напоминает мне какую-то варшавскую актрису.

VII

К вечеру следующего дня путешественники свернули за Венгровом с основной магистрали и поехали по узкой, но хорошей дороге, ведущей в деревню, где жила «бабуля». Анджей просто заставил мать заехать туда, потому что надеялся узнать там что-нибудь об отце. Он не представлял себе, как могла уйти машина и почему отец не вернулся за женой и дочерью. Оля же видела, как все было, и инстинктивно чувствовала, что Франтишек исчез безвозвратно.

Спыхала тоже не очень рвался к матери Голомбека. А Оле стыдно было перед свекровью, она прекрасно понимала, что ей просто невозможно будет объяснить, каким образом они потеряли Франтишека на шоссе. Старуха Голомбекова жила у проселка, из дому никуда не выбиралась и понятия не имела о том, как теперь выглядят шоссейные дороги. Олю пугал первый разговор.

Между тем все обошлось спокойно. Старуха еще лежала в постели, никак не могла выкарабкаться из гриппа. Она была поглощена своей болезнью, и к вести о том, что Франек запропал где-то на шоссе, отнеслась с полным пониманием. Как все крестьяне, она привыкла мириться с самыми трудными обстоятельствами и никогда не противопоставляла свои слабые силы всесильной судьбе. Так уже было на роду написано, и дело с концом. Франек уехал? Видно, такова уж судьба.

Но Антек такой терпимостью не отличался. Встреча с Антеком была большой неожиданностью. Ни Оля, ни Анджей не знали, что он здесь, и, увидев его рослую фигуру во дворе, очень обрадовались. Антек сердечно обнял мать, но, в свою очередь, был крайне удивлен при виде Казимежа Спыхалы, сидевшего в столь знакомой ему повозке. (Антек, так же как Анджей, хорошо знал пустолонковских коней и упряжки.) Он без особой охоты подал Спыхале руку. Анеля тотчас же принялась готовить ужин. Оле пришлось рассказать старухе Голомбековой о всех своих злоключениях — и о том, что творилось в Варшаве и в Пустых Лонках, — и одновременно выслушать все бабкины жалобы.

Спыхала остался на крылечке хаты, Антек же тотчас потащил Анджея к гумну, где шла молотьба (это соседи молотили свое зерно на молотилке старой Голомбековой), и, уведя его за ригу и даже чуть дальше, за кучу соломы, спросил прямо:

— Слушай, что это значит? Откуда взялся этот кавалер? Почему он едет с вами?

Анджей попытался представить все очень просто.

— Ну и что? Торчал в Пустых Лонках, хочет в Варшаву, мы его и прихватили.

— Все-таки, — с сомнением протянул Антек, — не нравится мне это. Он что, снова подбирается к маме?

— С ума ты спятил! — рассердился Анджей.

— Ну конечно, сначала отца потеряли, — Антек уже и Анджея считал виновным, — а теперь готовы отдать маму ее давнишнему обожателю…

Анджей не любил таких разговоров.

— Брось, — сказал он, — не болтай зря. Подумаешь, какой-то там бывший жених…

— А где эта старуха, Билинская?

— Уехала на его машине. Наверно, в Румынию.

— А он остался? Зачем?

— Почем я знаю! Тоже собирался ехать, но вернулся.

Антек был очень недоволен.

— Не нравится мне вся эта история, — повторял он упрямо.

— Поедешь теперь с нами в Варшаву, — начал было Анджей, — вместе будет здорово…

— И не подумаю, — оборвал Антек. — Что мне делать сейчас в Варшаве? Ты думаешь, немцы позволят открыть университет?

— Посмотрим, — сказал Анджей, задумавшись. — Как-нибудь обойдется.

— Пока там войско, еще полбеды, — рассуждал Антек, — но когда придет полиция…

— Мне кажется, в городе человек менее заметен, — сказал Анджей.

— Я предпочитаю сидеть здесь. Мне, в конце концов, и у бабки хорошо. У них здесь нет ни одного мужчины. Должен же кто-то помогать. Анеле одной не справиться.

— Ну, а какая она, эта Анеля? — спросил Анджей без всякой задней мысли. Но тут же заметил, что брат вдруг покраснел и, скрывая смущение, стал грызть соломинку. Анджей всегда был необычайно деликатным, никогда не спрашивал брата о таких вещах и тем более не настаивал, если Антек не хотел говорить. Он и сам ничего не говорил ему о Касе, хотя знал, что и в Варшаве и в Пустых Лонках — все болтали об этой Касе. Ему было неприятно, что он заставил брата смутиться. И вовсе не хотел выслушивать его признания — ужасно не любил он этих разговоров о женщинах. С Ромеком еще куда ни шло, но с Антонием он ни за что на свете не стал бы говорить об этом.

Видя, что Антек лишь буркнул что-то и молчит, Анджей добавил:

— А знаешь, мне она показалась очень милой девушкой.

Тут уж Антеку пришлось ответить.

— И очень работящая, — добавил он убежденно.

Анджея позабавило это высказывание, но он не подал виду. Однако не мог утерпеть, чтобы не показать брату свое превосходство.

— Ах ты, наивная душа, — сказал он.

Антек пропустил это мимо ушей и вернулся к разговору о Спыхале. Но тут уж Анджей не захотел вдаваться в обсуждения. Крестьянский характер бабки немного передался ему.

«Чему быть, того не миновать», — подумал он и не поддержал разговора.

— А знаешь что? Взгляни, какие у меня брюки, — сказал Антек, — видал?

Анджей равнодушно посмотрел.

— Брюки как брюки, — сказал он.

Но тут же спохватился.

— А верно, ты ведь был в военной форме. Как же ты переоделся?

— Ого! Все зарыто в землю, — ответил Антек, — а брюки мне Анеля достала из чулана. Это брюки Владека Голомбека. Знаешь?

— Владек Голомбек? — задумался Анджей. — Кто это такой?

— Не знаешь? Не помнишь? Брат отца, он живет сейчас в Советах.

— Живет? — Анджей пожал плечами. — Там его, наверно, давно уже прикончили…

— Нет, — твердо сказал Антек. — Бабуля получила от него известие, ее разыскивали еще в Бартодзеях. Конечно, устное известие, но есть. Он жив, просил всем кланяться и сказать, что, наверно, скоро увидимся.

— Кто знает? Может, и правда.

— Думаешь, они скоро придут?

— Скоро или не скоро, но придут.

— Ну, идем, наверно, можно уже поесть.

Когда они вернулись в дом, начался ритуал ужина. Бабка поднялась с постели, нарядилась в черное платье и даже набросила на голову «одесскую» шаль, которую когда-то подарила ей тетя Михася. Шаль была кружевная, длинная — такие некогда были очень распространены на юге России. В этом наряде, редко доставаемом из шкафа, бабуся выглядела очень благообразно. Видимо, ей хотелось как-то отметить приезд невестки и внуков.

Но ужин не получился ни веселым, ни торжественным, а был печальным и скорее напоминал поминки. По ком или по чем эти поминки — трудно было догадаться. Во всяком случае, бабушка не принимала к сведению то, что ее сын — причем уже второй — где-то запропастился, и даже сказала Оле, когда они шли через сени в горницу ужинать:

— Не тревожься, Оля, он найдется.

— Дорогая мама, — сказала Оля, — для меня это ужасно…

— Такого еще не было, чтобы он не нашелся, — сказала сентенциозно бабка, и юноши не могли удержаться от улыбки, услышав это решительное заявление.

Все уселись за стол в чистой, но с очень низким потолком комнате, и Анеля подавала на стол. Антек считал своим долгом помогать ей. Анджей с удивлением поглядывал на него. Дома Антек никогда не обнаруживал склонности к каким-либо хозяйственным делам.

За столом довольно долго царило молчание. Ужин был немудреный: простокваша с картошкой, салат из помидоров, яичница…

Бабка настаивала, чтобы все выпили по рюмочке водки. Оля отказывалась, ссылаясь на усталость, ведь они сегодня проехали больше двадцати километров. Недалеко от Венгрова, рассказала она, произошел неприятный случай. Немцы во время обыска их повозки обнаружили пистолет Спыхалы. Впрочем, когда Казимежа спросили, есть ли у него оружие, он признался сразу. Только потому его не застрелили. Немец, отобравший пистолет, сказал Оле, держа в руке оружие: «Вы знаете, что я могу расстрелять его без суда? За ношение оружия расстреливают на месте».

— Он, видно, принял пана Спыхалу за твоего мужа, — сказала Голомбекова.

— Наверно, — вставил Ромек, потому что все другие замолчали.

— Неужто он и вправду мог его застрелить? — спросила старуха с сомнением и беспокойством.

— Конечно, мог, — сказал Спыхала, — война есть война.

В конце концов выпили пару рюмок водки. Молодежь тотчас повеселела — и Анеля, и Антек, и Анджей; а Ромеку, у которого от усталости слипались глаза, водка сразу ударила в голову. Все начали рассказывать забавные и не очень-то забавные истории о пережитых неделях. Вестей из Варшавы, собственно, не было, сюда доходили только сплетни да охрипший голос Стажинского^{62}.

Не увидев все это собственными глазами, невозможно было даже представить себе осаду и защиту Варшавы (Варшава — открытый город) или хотя бы эту возможность убийства Спыхалы просто так, у дороги, на мостке через ров — на том месте, где подорвался подъезжающий немецкий автомобиль, где взлетели на воздух трое молодых солдат, где убит какой-то еврей, ехавший в фурманке… Ведь еще совсем недавно здесь шла жатва, росла зеленая, высокая и веселая кукуруза и бегали зайцы.

Антек, видно, хотел порисоваться перед Анелей и в который уже раз рассказал историю, как его оставили в лесу вместе с двумя солдатами. Так как он уже не однажды повторял эту историю и Анеле, и самому себе, то немного ее приукрашивал. Но мать слушала с увлечением, смотрела на него и не могла успокоиться? совсем иным, чем обычно, казался ей сейчас ее сын. Вообще в голове у нее не укладывалось, что это ее сын, маленький Антек, любимый племянник пани Кошековой. Такой строптивый, замкнутый и словно бы менее развитый, чем Анджей. А теперь он показался ей совсем взрослым — много курит и довольно непринужденно рассказывает о своих военных подвигах. «Воином стал, — подумала Оля. — Что это за каста такая — воины? Почему человечество без них не может? Для чего они предназначены? Разве война — это неизбежность?» — спрашивала она себя. Оля почувствовала, что и на нее действует водка, — начала философствовать. Колышко всегда говорил, что водка пробуждает в ней склонность к философствованию. И вдруг при воспоминании о Колышко ее осенило: ведь это его она тогда видела издали, это он подошел к автомобилю Франтишека и стал что-то говорить ему.

На несколько вопросов Спыхалы Антек ответил неохотно, и даже, можно сказать, невежливо. Оля забеспокоилась. Может, захмелел от водки, которой угостила их бабка? Водка была крепкая, настоянная на черной смородине и выдержанная несколько лет. Видно, понравилась мальчикам, и они выпили ее слишком много.

Впрочем, Ромек сразу же пошел к лошадям и завалился спать в закутке позади овина, там, где Анеля первое время прятала Антека. Бабушка, однако, чувствовала себя неважно и сразу же после ужина снова легла. Оле была приготовлена постель в той же комнате на диване. Спыхале и мальчикам Анеля постелила в горнице.

Оля еще немного посидела с сыновьями.

— Слыхала, мама? Антек не хочет ехать с нами в Варшаву, — сказал Анджей. — Он считает, что здесь ему будет безопаснее.

— Ты что же, Антек, не будешь учиться? — спросила Оля.

— А ты думаешь, мама, немцы дадут нам учиться?

Анджей иронически улыбнулся.

— Знаешь, Антек, мама держится того же мнения, что и тот немец, который говорил с нами: «La guerre est finie». Маме кажется, что мы возвращаемся домой и начнется нормальная жизнь.

Антек пожал плечами.

— А там уже ничего нет — ни дома, ни дела, ни вещей, может, даже и самой Варшавы уже нет. Знаешь (Антек только сейчас сообщил Анджею эту важную новость), вчера подписана капитуляция. По радио было сообщение. Варшава сдана.

— А Стажинский?

— Стажинский служит по-прежнему.

— Вот видишь, — сказала Оля, — жизнь входит в норму.

— Да ты что, мама, — Анджей рассердился, — ты и в самом деле так думаешь? Станем слугами Гитлера, и все придет в норму?

— Именно поэтому я и не поеду с вами, — серьезно сказал Антек. — Я не могу спокойно слушать то, что сказала мама. Все придет в норму! Да как может, я вас спрашиваю, прийти в норму? После всего того, что произошло? Как можем мы вообще мириться со всем этим?

Анджей добавил:

— И наверняка не смиримся.

Оля вздохнула.

— Я понимаю, — сказала она, — но надо же еще немного пообольщаться. Поговорим обо всем в Варшаве. Трудно судить на расстоянии. Ты правда не едешь с нами?

— Я уже сказал, мама. В общем, когда вы там осмотритесь, Анджей напишет мне. Не исключено, что и в Варшаве что-нибудь можно будет сделать.

— А ты думаешь, будет такая работа? — с тревогой спросила Оля.

— Так ведь вряд ли все сразу успокоится. Думаю, в лесах много наших разбитых частей…

— Да разве им справиться с регулярной немецкой армией?

— Ведь мы не одни. Ты ведь слышала, у нас есть союзники.

Это сказал Анджей, но Антек только рассмеялся.

— Много они нам помогли!

— Собственные силы — это маловато.

— Да ну к черту все это. Лучше всего, как Ордон^{63}, подвести фитиль под редут и взорвать все это. Другого выхода нет. Конец.

Оля встала.

— С вами невозможно говорить, пойду к маме, лягу. Вы пессимисты, послушать вас, так просто страшно становится. Лучше поспать хоть немножко.

— Завтра надо выехать пораньше, — сказал Анджей.

— И вы идите спать, пессимисты мои, — сказала Оля, целуя Антека.

— Только пессимизм и может нас спасти, — рассмеялся Анджей.

Антек задумался:

— А знаешь, ты, кажется, прав. Даже наверняка прав. Мы должны быть готовы к самому худшему.

— А мне как быть? — спросила Оля, остановившись посреди комнаты.

Сыновья подошли к ней, обняли ее.

— Мама, одна ты у нас осталась, — сказал Анджей.

— Только не сделай какой-нибудь глупости, — заметил Антек.

Оля внимательно посмотрела на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

Но Анджей поспешил выручить брата:

— Антек, это так приятно, когда родители делают глупости. Верно?

Похоже было, однако, что Антек не разделял его мнения.

Разошлись рано, потому что на следующий день действительно надо было выехать чуть свет. Хотя Варшава была уже занята, первоначальный план остался в силе: они решили вступить в город с запада. Значит, путь предстоял дальний.

VIII

Переправа через Вислу в Вышогроде была очень трудной. Мост лежал в развалинах, он был похож на разодранный аккордеон, и только самые смелые из молодых перебирались по краю взорванных ферм с одного берега на другой. Между тем какие-то предприимчивые жители Вышогрода организовали переправу на паромах. Дело осложнялось тем, что напротив Вышогрода находится, как известно, остров. Это облегчало строительство моста, но затрудняло переправу на пароме. Здесь, собственно, требовались два парома.

У переправы в ожидании парома собралось уже множество телег. День был базарный, а сила людских привычек столь велика, что, несмотря на войну, множество людей — мужчины, женщины и дети — собралось на базар. Впрочем, победители считали, что война окончена. Немецкая комендатура уже огласила несколько распоряжений, и некоторые из них в данных условиях выглядели совершенно нелепыми. На одном из зданий рынка Анджей увидел объявление, запрещающее связывать домашнюю птицу способом, причиняющим ей боль.

Он рассмеялся и указал Ромеку на это объявление.

— Боюсь, по отношению к людям они не будут чувствовать подобных угрызений совести, — сказал Ромек. И сразу стал серьезен.

По сути дела, мальчики не очень-то сознавали, что они едут по окраине города, занятого противником. Здесь не чувствовалось ни паники, ни какого-нибудь особого возбуждения. Женщины торговали яйцами, аптекарь стоял на пороге своего заведения и глазел на приезжих, хотя в аптеке, как обычно в базарный день, было многолюдно и его помощник едва справлялся с наплывом клиентов. И только в месте скопления телег, ожидающих паром, чувствовалось какое-то напряжение. Переправившись через реку, люди двигались в сторону Сохачева, им казалось, что там безопасно, хотя еще совсем недавно именно оттуда доносилась артиллерийская канонада.

Аптекарь сказал Ромеку:

— Ох, уважаемый, что там творилось неделю назад! Я думал, земля разверзнется… А какое стояло зарево…

Зарево было видно еще из Пустых Лонк. Ромек старался представить себе, как это выглядело вблизи.

Ромек еще раз показал себя отличным возницей, как-то так проскользнул между сгрудившимися телегами, что оказался третьим в очереди к парому. Он очень быстро пробрался к переправе — остальное уже от него не зависело. Тут уж зависело от самих лошадей, наспех сколоченный паром немного выступал над уровнем острова, и лошадям приходилось прыгать с парома на берег и тянуть за собой телеги. Тем, что отказывались от прыжка, приходилось подставлять широкий деревянный настил. Но лошади из Пустых Лонк охотно послушались Ромека и прыгнули с легкостью. Ромек был в восторге.

— Погляди, какие умные кобылы! — заставлял он Анджея разделить его восторг. Но Анджей относился к лошадям по-городскому, равнодушно, и в ответ лишь пробормотал что-то себе под нос.

Когда они выбрались на другой берег, пейзаж сразу изменился, и сразу же изменилось настроение.

Сперва дорога была хорошая, хотя и не асфальтированная. Давно установившаяся погода выровняла ее поверхность, сгладила ухабы. Но через несколько километров начался песок, и лошади тянули воз нога за ногу. Колеса глубоко тонули в сером песке, время от времени под ободьями что-то скрежетало. Лошади ставили ноги осторожно, будто танцуя.

— Посмотри. — Ромек указал кнутом под ноги лошадям.

Анджей засмеялся. Глазам не верилось: в серой пыли, по которой ступали ноги лошадей, лежали штыки. Под нажимом колес они вместе с песком то поднимались, то падали, словно клавиши разбитого фортепьяно. На протяжении нескольких сот метров они ехали в этой пыли и все по штыкам. Ребята не могли понять, что это значит. Анджей оглянулся на мать и на Спыхалу. Тот сидел, напряженно выпрямившись. И побледнел.

«Совсем как на похоронах Эдгара», — подумалось Анджею.

За кюветом, у самой дороги, потянулись могилы. Торопливо насыпанные и кое-как выровненные песчаные холмики. И над каждым холмиком две палки, связанные накрест проволокой. Иногда колючей проволокой. Такой крест из двух палок, связанных колючей проволокой, видимо, был особым памятником. На некоторых могилах лежали полевые цветы, сморщенные и порыжелые.

Когда двинулись дальше, перед ними открылось обширное неперепаханное жнивье. Небольшие холмики, насыпанные саперскими лопатками, усеяли все поле. У каждого холмика виднелась неглубокая, удлиненная яма.

Спыхала приказал остановить лошадей и пошел по полю между этими холмиками. Анджей последовал за ним. Спыхала наклонялся к ямам, даже сунул руку в одну из них, как бы желая убедиться, что в яме ничего уже нет, кроме отпечатка человеческого тела.

— Что это? — спросил Анджей.

— Это поле боя. Здесь лежали солдаты… под обстрелом.

Анджей тоже ощупал рукой такое углубление. Земля была холодная — ведь день стоял пасмурный, солнце показывалось лишь изредка. Анджей почувствовал разочарование. Когда Спыхала сказал, что тут лежали люди, Анджею представилось, что земля должна быть еще теплой, что это тепло хранит следы человеческих чувств — страха, испуга, ужаса и жажды победы. Но ямы были холодные. Люди давно оставили их. Но как, как это происходило? Встали и побежали? Или же встали с поднятыми руками и пошли в плен?

В плен? Или, может, никто из них уже не встал, а их товарищи или победители положили их недалеко отсюда в землю, в ту самую землю, которая пропитана их потом и кровью?

Анджей еще раз нагнулся и, взяв горсть земли с холмика, спрятал ее на память. Но пока он шел к повозке, земля рассыпалась в кармане, обратилась в пыль. Он вывернул карман, и пыль разлетелась по ветру.

Ромек смотрел на него с удивлением, не понимал, что все это значит, но Анджей не промолвил ни слова.

Прежде чем повозка тронулась с места, к ним подошла какая-то женщина. Никто не заметил, откуда она взялась. Неожиданно, точно из-под земли, выросла у самой повозки и ухватилась за ее край.

— Куда вы едете? — спросила она.

Ромек рассердился:

— Уважаемая, — сказал он, — куда едем, туда и едем. Вот и весь сказ.

Оля возразила:

— Ромек, дорогой, так нельзя. А в чем дело? — обратилась она к женщине.

Женщина настороженно взглянула на Олю. В ее маленьких черных глазках таился страх. Она то и дело непроизвольно оглядывалась. Грязные растрепанные космы черных волос падали ей на глаза. Она небрежно отбрасывала их рукой, но они опять падали.

Женщина резко дернула повозку, словно хотела перевернуть ее.

— Пани, — сказала она, — пани! Вся наша деревня сгорела. Дети сидят в яме… в картофельной яме… Все дети… Но моих там нет. Нигде нет. Страшный бой здесь был. Вся наша деревня сгорела…

— По дороге мы видели много сожженных деревень, — спокойно сказала Оля. Она думала своим спокойствием как-то повлиять на женщину, которая, казалось, теряла рассудок.

Но женщина не обратила внимания на ее спокойные слова.

— А сколько тут людей убили! — вдруг громко крикнула она. — Сколько людей! Как же так? Вся наша деревня сгорела! Все овины! Что мы будем есть? Пани дорогая… И детей моих нет…

Ромек продолжал возмущаться.

— Уважаемая, — сказал он, — не у вас одной горе. Война есть война. Отпустите повозку, нам надо ехать…

Женщина вдруг отпрянула от повозки… Откидывая назад волосы, она пристально посмотрела на Ромека и Анджея.

— Такие молодые, — пробормотала она, — а все молодые погибли.

Ромек дернул вожжи. Кони нехотя тронулись. Они словно отяжелели, стригли ушами и будто чувствовали, что происходило здесь еще совсем недавно.

Оля оглянулась. Женщина напряженно смотрела на них.

— Бог не оставит вас! — неестественным голосом крикнула Оля.

Женщина побежала за ними, неуклюже, словно ноги не слушались ее. Видно было, что она хотела еще что-то сказать. Почти догнала повозку и вдруг остановилась. Оля с трудом расслышала, что она говорила.

— Такие молодые! — повторяла она. И со стоном добавила: — И все погибнут!

Оле стало дурно. Она подалась вперед, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Но Спыхала обнял ее и поддержал.

— На все воля божья, пани Оля, — сказал он.

Оля усилием воли выпрямилась, овладела собой. Сжала руку Казимежа.

— Простите, — сказала она.

Усталые лошади шли шагом. Ромек нагнулся к Анджею, который бессмысленно уставился в пространство.

— Ты видел эти ямки? — спросил Ромек.

— Ага.

— А видел, в какую сторону они обращены? В сторону Варшавы…

— Ну и что? — рассеянно спросил Анджей.

— А то, что немцы наступали от Варшавы. Армия была окружена с востока.

Они приближались к Бзуре. Земля здесь была более сырая, местность ниже. На горизонте показались леса.

Подъехали к какой-то убогой деревеньке. За ней было кладбище.

— Посмотри-ка, — опять сказал Ромек, самый наблюдательный из всех.

Анджей был слишком подавлен. Погруженный в собственные мысли, он ничего не видел вокруг.

По кладбищу бродили немецкие солдаты. Они сортировали трофеи — то ли добытые в бою, то ли взятые из складов. Ровными рядами укладывали солдатские ранцы, другие громоздили груды касок. Каски поблескивали в лучах осеннего солнца, которое снова выглянуло к вечеру. Чуть подальше, у стены, громоздились сотни новехоньких седел.

— И откуда столько седел? — вздохнул Анджей.

— Тут, видимо, была кавалерия.

Миновали кладбище и углубились в лес. В лесу уже темнело. День подходил к концу, надо было спешить, чтобы не застрять на ночь в Пуще Кампиносской. Иногда дорога выводила на поляну, освещенную заходящим солнцем. С одной из таких полян они увидели вдали, за рекой, высокий костел. Три округлые башни устремлялись к тучам. И были совсем красные в лучах заката. На одной из них виднелся след от снаряда, свежий след.

— Смотрите, это Брохов! — сказала Оля.

Анджей обернулся к ней с переднего сиденья.

— Брохов? А что это такое? — спросил он.

— Это костел, в котором венчались родители Шопена. Здесь был крещен маленький Фридерик…

Ромек остановил лошадей.

— Раз так, надо его осмотреть, — сказал он.

Спыхала пожал плечами.

— Что все это значит по сравнению с тем, что мы видели по дороге!

Анджей нехотя повернулся к нему.

— Пожалуйста, не говорите так, — начал он с каким-то безразличием. А потом оживился: — Никогда не известно, что на этом свете самое важное. Одно проходит и открывает другое, — как в горах. Издали не определишь, какая вершина самая высокая… Не надо нас расхолаживать.

Оля протянула к нему руку.

— Анджей, — сказала она, — не узнаю тебя. Ты становишься таким резким! Что с тобой происходит?

Ромек рассмеялся:

— Как это: что происходит? Разве вы не знаете, что сейчас война? Анджей увидел войну.

— Все увидели войну, — заметил Спыхала.

— Так нельзя сейчас говорить, — сказал Анджей, когда все умолкли. — Так нельзя сейчас говорить, даже если бы это была правда.

И снова отвернулся к лошадям. Ромек, взмахнул кнутом. Лошади едва плелись, таща тяжелую повозку по песчаной лесной дороге.

На этот раз заночевали в домике лесничего у Лаз. Здесь, в лесу, царил покой, беженцев не было. Домик стоял пустой и чистый. Лесничий уже раздобыл где-то, наверно у немецких солдат, воззвание генерала фон Бласковица о «битве под Кутном»^{64}. Почему эту битву назвали «под Кутном», Спыхала не мог взять в толк. Воззвание с чрезмерным пафосом — как и все тогда — восхваляло немецкого солдата. Страшно было читать это.

Но Ромек и здесь нашел нечто достойное внимания:

— Смотрите, с каким уважением он отзывается о польской армии и о польском солдате. Значит, нешуточная была битва.

Лесничий был довольно мрачный человек, но комната, в которой он их устроил, была чисто вымыта и пахла хвоей. Спыхала заявил, что чувствует себя совсем как на прогулке. Но, взглянув на Олю, тут же пожалел об этих необдуманных словах. Оля, бледная, стояла посреди комнаты, не в состоянии прийти в себя после встречи с безумной женщиной на поле боя.

— Что с вами, — спросил Спыхала, прервав веселую фразу, и вдруг повторил: — Что с тобой?

Оля взглянула на него с ужасом.

— Не говорите так, — сказала она, — не говорите так…

И отвернулась к окну.

Спыхала не раздумывая подошел сзади и обнял ее за плечи. Она не противилась. Отвернулась от окна и спрятала лицо на груди Казимежа.

— Как она говорила? — промолвила Оля. — «Такие молодые, и все погибнут»?..

— Не повторяй таких слов, — ответил Казимеж.

Но Оля не могла сдержать долгого, безудержного плача. Это были ее первые слезы с начала войны.

Лесничий уступил скитальцам свою горницу, но ребята хотели спать возле лошадей, под навесом сарая, где поставили повозку, и Спыхала отправился на чердак, на сено, забрав все одеяла. Оля осталась одна в комнате. Она уже собиралась ложиться: измучена была до потери чувств всеми впечатлениями сегодняшнего дня и предыдущих дней. Впечатления эти еще не уложились в сознании по порядку, а хаотически смешивались в ее голове. Непонятно было, что с ней происходит.

Она очень удивилась, когда довольно поздно — уже стемнело, и в комнате горела только свеча — раздался стук в дверь. В ответ на ее неуверенное «войдите» появился лесничий. С таинственным лицом он приблизился к Оле. Она испугалась.

Лесничий спросил:

— Прошу прощения, нет ли у вас петушка?

В первую минуту Оля подумала, что лесничий рехнулся.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Порошок от головной боли.

Тут Оля вспомнила, что Геленка положила ей в несессер дорожную аптечку с множеством разных лекарств. Она не хотела их брать, но Геленка ее заставила. Оля открыла аптечку. Там лежала целая пачка тройчатки с изображением петушка на этикетке.

При виде порошков у лесничего загорелись глаза.

— Уже неделю у меня нет петушков, — сказал он. — Вы не могли бы дать мне несколько штук… дюжину? — поправился он.

— Да берите все, — сказала Оля, высыпая порошки на стол, — мне они не понадобятся.

— У вас никогда не болит голова? — с сомнением спросил лесничий.

— Нет, не болит. А если и болит, я никогда не принимаю петушков.

— А я без них не мог бы жить.

— Неужели? Так часто болит голова?

Лесничий смутился.

— Нет, собственно говоря, нет. Но я не засну, если не приму петушка.

И, не спрашивая Олю, схватил один порошок из груды, лежавшей на столе. Налил из графина воды и, ловко разорвав этикетку, всыпал порошок себе в рот. По его движению, ловкому и привычному, Оля определила наркомана.

— Зря вы приучили себя к лекарству, — сказала она несколько смущенная бездумной искренностью лесничего. — Это дурная привычка.

Но лесничий не слышал ее слов или притворился, что не слышит. Он вдруг повернулся к ней и сказал с фальшивым пафосом:

— Да благословит вас бог!

— За такое бог не благословляет, — сказала Оля, — недоброе это дело.

— Что вы говорите! — воскликнул лесничий удивленно и даже немного испуганно. — Неужели правда?

В комнату, не постучавшись, вошла жена лесничего.

— Ты уже, наверно, надоедаешь пани со своими порошками? — обратилась она к мужу. — Не мешай, пани устала, хочет спать.

— Посмотри-ка, — сказал лесничий, показывая жене пачку порошков, лежавшую на столе.

— О господи, — вздохнула лесничиха, — откуда у вас столько порошков? Это для него хуже, чем папиросы. Привык, и все тут.

— Может, вам завтра понадобятся лошади? — спросил вдруг лесничий очень любезно, гораздо любезнее, чем прежде. — Я могу дать.

— Нет, нет, — запротестовала его жена, — ты не поедешь в Сохачев…

Оля встревожилась.

— Нет, — сказала она, — мне не нужны лошади до Сохачева. Надеюсь, что нас благополучно довезут и наши. К тому же под Сохачевом живет мой двоюродный брат, заедем к нему. Если надо будет, он даст лошадей.

Лесничий все кланялся неуклюже.

— Если вам что-нибудь потребуется, скажите мне, — повторял он, как маньяк.

Жена взяла его под руку.

— Идем, — сказала она, — сейчас нет порошков. Сейчас война.

Но лесничий сгреб в карман всю груду, которая лежала на столе.

— Постыдился бы! — сказала жена.

— Что ж тут такого? — оправдывался лесничий. — Пани была так добра и все мне отдала.

Для облегчения ситуации Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала его на ладонь и проглотила. Запила водой из стакана, стоявшего возле кровати.

Наконец хозяева ушли.

Оля вздохнула.

«Разные бывают пристрастия», — подумала она.

Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. К тому же слишком устала, чтоб сразу заснуть. Мысли лихорадочно роились в голове.

И вот, неизвестно почему, мысли эти задержались на лесе, который они проезжали сегодня утром. Она не думала ни о случае в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни о той женщине, которая дергала их повозку, — она думала только о том лесе. Лес был обычный, сосновый, и очень некрасивый, — почти все деревья переломлены пополам. Угодили в них снаряды, или то была буря, или еще что-нибудь — Оля не спросила Спыхалу. Она, собственно, не очень и заметила этот лес. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные повсюду сосновые ветви. Древесина в изломах стволов была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел — видно, действовал порошок.

Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а искала кого-то или что-то — точно и сама не знала. Геленка шла рядом и спросила:

— Кого ты ищешь, мама?

Странное было чувство — будто ищет кого-то и в то же время не хочет найти.

— Ради бога, — сказала она Геленке, — если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.

— Но кого же? — настаивала Геленка.

Оля не хотела ответить. Впрочем, она и сама не знала.

И вдруг лес преобразился: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека — громадный живот и ноги — все это миндального, палевого цвета. На этом фоне четко вырисовывался лес, в котором вдруг стала скручиваться проволока — немного обыкновенной проволоки, а остальная — колючая; она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она села, и было темно, а страшный человек шел себе куда-то и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые миндального цвета брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала:

— Знаешь, у меня будет ребенок.

И вот уже у Геленки был ребенок, она держала его в подоле, ребенок кричал, широко открывая ротик и морща лоб так, что он побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в ладони лицом. И тогда перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая опутала ее. Она закричала, но не проснулась.

Потом Оля сказала женщине:

— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставляет одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми — они шутки ради превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…

И женщина оставила их повозку и пошла искать детей в поле, нагибаясь при этом, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее виден был широкий блестящий штык.

— Положите, пожалуйста, положите…

И женщина укладывала штыки на земле. Из них получилась длинная тропинка, она вела к воротам какой-то часовенки, маленькой, низенькой и белой. По тропинке шла женщина, пожилая, сгорбленная, но в светлой фате, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

— Это родители Шопена возвращаются с венчания.

Но та женщина снова начала дергать Олю. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Наступала все решительней на Олю, но тут вдруг появился Спыхала, взял Олю на руки и унес от назойливой бабы. Оля увидела рядом с собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского Цезаря. Он склонялся к ней все ниже, ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, и показались блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко, и, все так же улыбаясь, он сказал:

— А почему бы панне Оле не выйти замуж за пана Голомбека?

Оля проснулась в холодном поту.

IX

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Никаких известий они не слышали, у лесничего не было радио — впрочем, оно вряд ли действовало — так что они не знали, что происходит. Но вид шоссе, беспорядочные толпы пеших солдат и одиночные штатские, а также телеги, время от времени пробиравшиеся по обочине в сторону Сохачева, — сказали им все.

Солдаты, идущие по дороге, не казались особенно усталыми, но штатские — и пешеходы, и те, что ехали на лошадях, — были перепуганы и вид имели очень жалкий. Видно, защита Варшавы дорого им обошлась.

— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, сидящему рядом с ним на передке, — солдаты с поясными ремнями. Почетная капитуляция…

Анджей пожал плечами.

— Невелика разница! — сказал он.

— Разница есть. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

— Это нам уже знакомо, — вмешался Спыхала.

— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля, которой хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

— Осталось несколько километров, — сказал Ромек, — на последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а наш поворот — у самых Беневиц.

Тут на дорогу с легким шумом вылетел большой грузовик. Люди шарахнулись в сторону, словно машина обдавала их грязью. В грузовике были немецкие солдаты, разгонявшие толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел тучный солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у него очень красивое лицо), с длинным кучерским кнутом, видно отнятым у какого-нибудь встречного возницы. Кнут был «цуговой» — всюду доставал его тонкий, белый, режущий конец.

— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля.

Но было уже поздно — справа оказалась глубокая канава. Грузовик поравнялся с ними, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут на миг обвился вокруг его головы и лица, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется на одежду.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в сумке у него оказались бинт и йод. Он дал все это Оле, и она быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, но Анджей сидел бледный и притихший.

— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.

Анджей обеими руками сжал повязку на лице. Стиснул губы.

— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Надо поскорее убраться с этого проклятого шоссе.

Но дороге не было конца. Утро стояло осеннее, прекрасное, но Оле казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самого въезда в Коморов никто не проронил ни слова, только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

К ним вышла Ядвига. Видно, такого рода визиты не были для нее редкостью, потому что она не выказала никакого удивления и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — вовсе не удивилась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Такое сплошь да рядом теперь случалось.

Януш был болен. Чем-то вроде гриппа. Лежал он не у себя — его комнату, видимо, приспособили под приют для беженцев, — а в одной из комнатушек наверху. Туда и пошла к нему Оля, пока что одна.

А перед тем им дали поесть; было горячее молоко, яйца; чай и сахар уже иссякли. Ребята были голодны как волки. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:

— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, — добавила она, — дядю застрелили здесь, в аллее.

Анджей не очень-то представлял себе, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал. Но когда Оля отправилась к Янушу, Анджей и Ромек вышли в сад. Здесь, неподалеку от высокого дуба, они наткнулись на свежую могилу. В ней торчал необструганный крест.

— Кого же это здесь похоронили, черт возьми? — спросил Ромек.

— А кто его знает! — Анджей был взбешен. Щека горела, и он чувствовал, что распухает.

Возле могилы хлопотал черноволосый паренек. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его. Ромек спросил:

— Кто здесь похоронен?

Паренек — он был черный, как цыган, даже лицо с лиловатым оттенком, — посмотрел на него и недоверчиво процедил:

— А вы откуда?

Ромек рассердился:

— Не видите? Мы же из усадьбы пришли.

— Подумаешь, усадьба, — презрительно сказал парень.

— Конечно, не дворец. А как же ее назвать?

— Скажите попросту — из дома, — сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.

— Немцы кого-то убили? — продолжал, не смущаясь, расспрашивать Ромек.

Тут вмешался Анджей:

— Ядя сказала мне, что здесь ее дядю убили. Это он, наверно? Но кто такой дядя Ядвиги, я понятия не имею.

— Товарищ Ян Вевюрский, — серьезно, басом ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.

Анджей слышал кое-что о Яне Вевюрском.

— Как это случилось? — спросил он.

Черноволосый парень прервал работу и доброжелательно взглянул на Анджея.

— Мы вместе с ним бежали из каталажки, — сказал он, доставая из кармана сигарету.

Ромек дал ему прикурить.

— Вы убежали из тюрьмы? Откуда? — спросил пораженный Анджей.

— А из Вронек.

— И что же? И что? — допытывался Ромек.

— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Мы хотели пробиться в Варшаву. Варшава защищалась.

— Ну, это нам известно.

— Да, но вы приехали со стороны Сохачева.

— Откуда ты знаешь? — рассердился Ромек.

— У меня, между прочим, глаза есть, — ответил чернявый.

— Ну и что, и что?

— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я здесь остался. Малость отсиделся в лесу. Хороши здесь леса. — Добавил он как бы между прочим, — однако ночи уже дьявольски холодные. Вот я и вернулся сюда. Пани Ядя — воспитанница товарища Янека и его племянница.

Анджей вспомнил.

— Да, когда-то Януш или мама говорили мне. Они ее воспитывали в Париже.

— Ага, в Париже, — подтвердил парень.

— А вас как звать? — спросил Ромек.

Черноволосый пристально взглянул на Ромека. Недоверие снова пробудилось в нем.

— Звать меня Лилек, — медленно произнес он. — Большего вам, надеюсь, не понадобится.

Анджей попытался исправить ситуацию.

— Конечно, не понадобится, — сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.

Лилек с интересом взглянул на Анджея.

— Это у вашего отца была кондитерская, та, где панна Ядя работала?

— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.

— Кто его знает… — Лилек запнулся. — Говорят, всю Варшаву покромсали. Ведь ее брали со стороны Праги. Рассказывают такое, что просто верить не хочется.

— Надо съездить и проверить, — сказал Анджей.

— Так-то оно так, — согласился Лилек, однако без особого оживления.

— Вот что я вам скажу, — начал Анджей, — мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.

— Поедем, но как? — спросил Лилек. — Поезда не ходят.

— Лошадьми поедем! — воскликнул Ромек. Для него по-прежнему это было приключение.

— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.

— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доедем до Воли. На Воле надо будет оставить где-нибудь лошадей — и пешком в Варшаву.

— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть потайное местечко, если уцелело, мы могли бы там лошадей оставить. — И добавил: — Пошли к пану Фибиху, попросим фуража на дорогу.

Ромек немного охладил их пыл:

— Сразу ведь не поедем.

Анджей был благоразумен.

— Сразу нет. Но ехать надо поскорее. Чем скорее, тем лучше, пока немцы в Варшаве еще не освоились.

— Говорят, Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек.

— Значит, тем более надо спешить.

Анджей направился к дому.

— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.

А Оля тем временем сидела у Януша.

Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, которую, впрочем, предвидел. У него просто не было сил встать и заняться каким-нибудь делом.

Оля возмущалась.

— Право же, Януш, какая польза от того, что ты вот так лежишь и думаешь. Только растравляешь свою рану.

— Как это страшно, — сказал Януш.

Он не мог понять, каким образом Оля потеряла связь с мужем и почему это нельзя было предотвратить.

— Ведь мальчики…

— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — Они в войске были — с Антеком я виделась, по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…

— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, Оля, милая.

— Это только кажется. Но что я могу? Неужели и тебе не ясно, что этому не поможешь. Ничего не работает, ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?

Она стыдилась своего раздражения.

— Ты ведь ничего не пережил. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные дела… Впрочем, тебе ведь уже рассказывали люди.

Януш рассмеялся.

— Как у Христа за пазухой! Хорошенькая пазуха. Знаешь, кто умер, застреленный, у меня в комнате, внизу? Янек Вевюрский.

— Янек? — спросила Оля. — Но ведь он сидел?

— Сидел! Кто теперь сидит? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и угодило в него. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.

— Ах, в самом деле. — Оля напускала на себя равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге. — Ведь эта твоя Жермена — его воспитанница.

— И близкая родственница его жены.

— Да, да, я все это знаю.

Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.

— Поразительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.

Януш удивленно взглянул на нее.

— Свыкается со смертью? Что ты городишь, Оля? Ведь именно это и ужасно. Эти смерти, которые напирают со всех сторон и становятся столь же обыденным явлением, как хлеб с маслом. Надеюсь, ты понимаешь, что мы, живые, обязаны помнить всех умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Я столько беседовал с ним, и всякий раз он говорил мне такие слова, которые необходимо помнить. Да и не только он…

— Дорогой мой, — сказала Оля, — если мы так уйдем в то, что следует запомнить, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.

— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Это невероятно. У меня, например, нет ни одной мысли, я так ошеломлен, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашей давней жизни. Ведь мы всегда думали и рассуждали так, словно эта война не наступит. И оказалось — вот что главное, — что все наши довоенные умствования ровно ничего не стоят. Не имеют никакого применения. Все надо переосмыслить заново.

Оля возразила:

— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные, и при этом самые обыденные мысли. Ведь невозможно существовать в состоянии какой-то постоянной патетики. Сама война уже достаточно патетична, а мы еще должны подстегивать себя какими-то высокими размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого было свое, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами…

Януш смотрел на Олю с удивлением.

— А может, и вправду так, — сказал он.

Ему не хотелось сейчас спорить с Олей. Он видел, что с ней творится что-то необычайное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными проблемами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она не хотела обременять себя тяжестью общего несчастья. Януш ясно почувствовал это из ее слов.

— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.

— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе получил кнутом по лицу.

— Кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — От кого?

Оля усмехнулась.

— Януш, — сказала она, — ведь у нас война.

— Да, но я полагаю, что немцы не воюют кнутами.

— И кнутами тоже. Немецкий солдат, ехавший на грузовике, ударил Анджея кнутом. То был кнут, рассчитанный на четверку лошадей. Белоснежный. Теперь он уже, наверно, стал красным.

Януш еще больше удивился.

— И ты так спокойно рассказываешь!

— Бедный Анджей, — сказала Оля, — и ему пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но теперь уж ничто не настроит его благосклонно к нашим победителям… Впрочем, мы видели их в Пустых Лонках. Весьма любезно все прибирали к рукам.

— Ты разговаривала с немцами? — возмущенно спросил Януш.

— А что мне оставалось? Надо было помочь тете Ройской.

— Я постараюсь избежать таких разговоров.

— Я тоже к ним не стремлюсь — можешь быть уверен.

— И что ты сейчас намереваешься делать? — спросил Януш.

— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но не знаю, как за это взяться. Ведь мы же понятия не имеем, что происходит в Варшаве.

— Варшава уже взята?

— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже здесь пан Фибих сказал.

— Ну вот, а от меня такие вещи скрывают, не хотят беспокоить. Этакая глупая деликатность!

— Так что в Варшаве сперва надо осмотреться. Если разрешишь, я отдохну у тебя дня два.

В эту минуту вошла, предварительно постучавшись, Ядвига.

— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотят еще сегодня, во второй половине дня, выехать в Варшаву.

— Как это: мальчики? А я? — спросила Оля.

— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они поедут. Ведь ничего же не известно, неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. Улицу Чацкого, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.

Оля возразила:

— Как же они сами туда поедут?

— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаила ее Жермена. — Они снюхались тут с одним парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пусть поедут, осмотрятся…

Януш заволновался.

— Лилек? — сказал он. — Право, не знаю, хорошо ли это будет для мальчиков.

Ядвига возмутилась.

— Что вы такое говорите! Парень — золото. Дядю моего как родного отца любил и мальчикам наверняка поможет. Надо им уступить.

Оля еще сопротивлялась.

— А вы, — обратилась Ядвига к Янушу, — должны взять себя в руки и встать. Раз гости приехали, нечего вам в постели лежать.

Януш согласился с ней.

— Ну тогда выйдите, сударыни, — сказал он, — а я сейчас оденусь.

Женщины направились к выходу.

— И перебирайтесь-ка отсюда совсем, — обернулась в дверях Ядвига, — возвращайтесь в свою комнату, здесь мне удобнее гостей поместить. Я хочу в этой комнате поселить пана Спыхалу…

Януш приподнялся на локтях.

— Кого?

— Пана Спыхалу. Он же приехал вместе с пани Голомбековой.

Януш остолбенел.

— Оля, — сказал он, — так ты приехала сюда со Спыхалой?

Но Оля уже не слышала его. Она быстро спустилась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.

Ей удалось уговорить их отложить отъезд на завтра.

X

С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер — а вечера день ото дня наступали все раньше — выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш с годами становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только создала новую цель для ежедневной прогулки перед ужином. Нельзя сказать, чтобы эта могила не вызывала у Януша бурю чувств, как бы подводя итог всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Ему пришлось пережить многих, но эти потери вовсе не закалили его. Тот, кто увидал бы Януша возле могилы Вевюрского, не смог бы представить себе, что у него творилось в душе. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как обычно, когда слушал музыку или задумывался. В безмолвии осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.

Анджея тоже интересовала эта могила, о которой он так мало узнал от Черного Лилека. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед и остановился в нескольких шагах от Мышинского.

— Дядя, — окликнул его Анджей в сгущающихся сумерках (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), — дядя, что это за могила?

Януш вздрогнул и поднял голову, словно проснулся.

— Янека Вевюрского убили на дороге, знаешь? — спросил он.

— Знаю, мне говорила Ядвига. Это он здесь лежит?

— Да.

— И вы сюда ходите?

— Да. Прихожу ежедневно.

— Зачем?

— Странный вопрос.

— Но зачем? Вы ведь не молитесь?

— Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.

— Здесь вы его чувствуете… ближе?

— Может быть, именно так. Чувствую его ближе. Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Он сказал мне: «Дорогой…»

— Это был коммунист?

— Не знаю. Он был настоящий человек.

— Но все-таки он был коммунистом.

— Ко мне Янек относился без ненависти.

— Потому что вы тоже человек.

Помолчали. Со стороны дома доносились какие-то спокойные, осенние отзвуки, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.

— Что ты в этом понимаешь, Анджей… — с грустью сказал Януш.

Анджей опустился на скамью под дубом.

— Я всегда считал, что вы человек что надо. В полном смысле слова настоящий человек. Ведь вы столько повидали…

— Видел я, может быть, и много, — согласился Януш, — а испытал мало.

— Ох, это зависит…

— Вот именно, — сказал Януш и сел рядом с Анджеем. — Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.

— Еще не поздно, — вдруг очень серьезно сказал Анджей. — Как раз настало время для этого.

— Для чего?

— Чтобы что-то сделать…

— Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено.

— Вы не верите в победу?

— В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.

— Что вы имеете в виду?

— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это уже, как первородный грех, отметило своим клеймом человечество. Ничто не сотрет со страниц истории того факта, что чудовищное варварство одержало верх.

— Возможно, еще хуже будет.

— Конечно. Но уже навсегда останется пятном на теле земли победа низменных инстинктов человеческих.

— Способность убивать, может быть, еще не самое худшее в человеке.

— Да. Но способность унижать куда страшнее. Победа времен унижения, это меня убило. Я мертв. Я такой же, как и тот, что лежит здесь, в земле.

— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что происходило с ему подобными. Они погибали, хоть и верили. И погибали страшно. Страшно погибать, веря в то, что убивает.

— Что вы говорите. Не надо.

— Почему не надо? Уметь взглянуть в глаза призраку — это ведь не аморально. Это необходимо.

— Но мне говорить это нельзя. Нельзя ослаблять меня. Вы подрываете мои силы, подтачиваете их. А мне нужны силы…

— Для чего?

— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы разрешите.

— Как тебя понять?

— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я доделаю за вас.

— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу доверить тебе то, чего сам не знаю?

— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне тоже этого не хочется, я не хочу делать выбора. Не хочу отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, побуждающим жить. Но теперь — мы с Ромеком так решили, — теперь я обязан выбрать другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

— Этому противится сама природа человеческая.

— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы лучше меня знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами. Бороться.

— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечество.

Анджей рассмеялся.

— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечество — понятие очень неопределенное. К человечеству приходишь через народ. Так, по крайней мере, мне кажется.

— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя тяжелую ношу. И что будет?

— Обо мне вы не думайте. Со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. Пожалуйста, не думайте больше о том, чего вы не осуществили. Все это я беру на себя.

— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мыслил гораздо шире и глубже. А тебе в силу обстоятельств придется себя ограничивать. Ну, убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца способно высвободить небывалые силы…

— В ком?

— Во мне. Просто во мне! И помочь высвобождению того, что от нас скрыто суетой повседневности, чего-то незримого, но существующего. Как при распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг это высвободит подспудные силы.

— Человек не атом.

— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? Нет, нет, — заколебался Анджей, — у меня ее вовсе нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что противно этим принципам. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…

— Что уничтожить?..

— Да. Об этом не следует беспокоиться. Меня уничтожат другие.

Януш опять пожал Анджею руку.

— В одном ты не должен предаваться иллюзиям. В том, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будешь только испытывать страх, смиряться да щелкать зубами. Ничего не жди, сегодняшний День ничего тебе не принесет.

— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.

— Никакой, Победители никогда не знают, что добились победы, она существует где-то за пределами их деяний.

— Это очень страшно, дядя, — содрогнулся Анджей.

— Нет, даже не страшно. Это обыденно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

— И каков же будет результат?

— О, если бы знать! Янек тоже не знал. А может, их сумма будет величайшей.

— Все равно, — по-прежнему твердо сказал Анджей. — Мне это безразлично. Надо оставаться верным себе.

— Дорогой, — улыбнулся, вспомнив Вевюрского, Януш, — только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

— Главное, чтобы все было непарадно, не имело ничего общего с театральным представлением. Чтобы было как размеренный распорядок дня. К величию не приходят с помощью красивых жестов.

— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое величие?

— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я, кстати, хочу тебя просить?

— О чем?

— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.

— Надеюсь, вы не считаете меня романтиком?

— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, дядя, — мягко сказал Анджей.

— И пойдем ужинать. Несмотря ни на что.

Они встали со скамьи и направились к дому.