Хвала и слава. Том 2

I

К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антей не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она испытывала нечто вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла некогда панн Шушкевич.

Началась битва под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.

В последнее время Анджей часто задумывался: где же, собственно, искать настоящую жизнь? Тем больше возможностей и времени для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решили воспользоваться этим видом сообщения, как самым безопасным, — на люблинской железнодорожной ветке всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», который отходил под вечер от варшавской пристани.

Была осень, но вечер выдался теплый. Для начала Анджей притаился в общей каюте, облюбовал уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, хлопая плицами и борясь с сильным в эту пору года течением, оставил Варшаву позади, вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Постепенно темнело. Река была бурой, местами вспененной. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Деревья виднелись вдали — порой высокий тополь, — но строений не было видно, они отодвинулись на такое расстояние от реки, что с парохода не заметно было даже крыш.

Вопрос: какая жизнь настоящая? — относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, бесстрастно дремали испокон веков, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Впрочем, все, что громоздилось и пыжилось на пристани, здесь, на пароходе, забивалось в какие-то тайники, скрытые от глаз обыкновенного пассажира.

Наконец все успокоилось и утряслось. Утряслось настолько, что пассажиры, и экипаж, и буфетчица, — похожая на буфетчицу, которая описана Богушевской, — все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей почувствовал себя одиноким.

Давно уже он не испытывал подобного чувства. Все пережитое им по возвращении из Пустых Лонк после разгрома было сплошной гонкой. Он чувствовал себя белкой, крутящейся в колесе, причем три года, почти три года. Анджей с удивлением оглядывался назад: к самом деле три года. Жизнь мчалась с лихорадочной быстротой, точно все время играли в игры — колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же ощущать, что ты еще существуешь, очень помогала эта игра, сопровождающаяся выстрелами.

Но теперь, по мере того, как пароход уходил все дальше вверх по течению и все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, те дела стушевывались. Они словно спадали с его души, как опадает с деревьев листва — впрочем, так же не сразу.

Анджей мерз, но спускаться в каюту не хотелось, ибо ему как-то пришлись по вкусу собственные мысли и хотелось задержать их подольше, насытиться ими. А заодно насладиться и тем открытием, которое теперь ощущал подспудно, но безошибочно. Лишь сейчас он смог убедиться, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.

Глядя — отсюда, с реки — на пережитое в Пустых Лонках, Анджей растроганно улыбался, но и немного жалел себя. Он был наивным щенком: полагал, что властен в какой-то мере определять направление собственной жизни. Это оказалось опаснейшим самообольщением.

То, что произошло с ним в течение минувших трех лет, — он всегда вел счет с момента исчезновения отца на шоссе, хотя «все» началось, собственно говоря, еще раньше, — било его по голове и даже не давало опомниться. Ему казалось, что щека, рассеченная кучерским кнутом на шоссе под Сохачевом, и сегодня горит так же, как и в первый день, и что — совсем как заведенную юлу — кнут этот подгоняет его и заставляет кружить, неустанно кружить, не оставляя времени на осмысление своих переживаний и чувств. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет вести какую-то там «собственную» жизнь.

По обоим берегам тянулись густые заросли лозы. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Они покрывали прибрежную полосу земли бесконечным валом. Туман, поднимавшийся с близлежащих лугов, тут же за зарослями густел, образуя тонкую голубоватую завесу, простиравшуюся вокруг.

Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину — ее лишь подчеркивало постукивание пароходных колес, — выглядели совершенно необитаемыми. Не то чтобы покинутыми жителями или каким-то образом лишенными их, нет, казалось, они погрузились в такой глубокий, крепкий сон, что исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дыма между широкими полосами лесов, которые угадывались за голубоватой завесой.

Это сонное молчание убаюкивало Анджея, но не усыпляло. Успокаивало его, словно обнажая всю тщетность его тревог, усилий и беспокойства, а одновременно будило мысль, и постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Начал он с раздумья: где же искать настоящую жизнь? Мысль эта как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон — это не жизнь. Но действительно ли это сон?

То был самообман — сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное нутро. Что-то там происходило, что-то — прежде всего — таилось. Но объяснить себе это он не мог.

Все, что он делал до сих пор в Варшаве, скорее казалось сейчас чем-то незначительным, чем-то вроде спора на пари, и при этом весьма ничтожное. Поймают — не поймают, ведь это не имело никакого значения. Так же как и тайные университетские занятия^{66}: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой, что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок или варшавские предместья. Время, потраченное на эти занятия, казалось ему потерянным временем. И вместе с тем заполненным каким-то материалом — заменителем, войлоком или чем-то в этом роде, не имеющим никакой ценности перед лицом непреложных фактов.

Такими фактами было продвижение немецкой армии. Занятый Киев и форсированный Днепр. Это были не победы, но триумфы. Анджей задумался, почему эти триумфы оставили его абсолютно равнодушным, при этом равнодушным к единственно возможному в данный момент исходу: ведь решается судьба уже не государства, а целого народа. Цель немцев теперь ясна. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.

И кто знает, может быть, молчание этих берегов заключает в себе примирение с судьбой, ожидание окончательного расчета, полного растворения в небытии?

Туман и сумрак сгущались. Становилось все темнее, но Анджей тешил себя надеждой, что вот-вот выглянет месяц.

Из этой мглы и монотонной тишины возник невысокий худощавый человек и опустился на скамью рядом с Анджеем. Он был еще не старый, но изможденный и тощий. Анджей вздохнул — разговаривать не хотелось. Но человечек после минутного молчания решительно начал:

— Вы едете в Демблин?

— Нет. В Пулавы.

— Ага. В Пулавы.

Человек, по-видимому, ждал, что Анджей задаст вопрос: «А вы?» Но Анджей молчал, и тогда он сам пояснил:

— А я дальше, за Казимеж, в Петравин.

Анджей считал, что обязан поддержать этот разговор.

— А далеко это — Петравин?

— Еще часа четыре будем ползти от Казимежа. На этой лайбе…

— Это где-то уже под Завихостом?

— Э, нет, оттуда еще кус порядочный. Это только так кажется. На такой реке не больно-то прикинешь расстояние.

Голос у незнакомца был спокойный и приятный. Анджею хотелось его слушать.

— Вы едете в эти края впервые? — спросил он.

— Что вы! — ответил человечек. — Каждые две недели туда езжу, а то и каждую неделю…

— Так вы уже знаете эту дорогу?

— Знаю, хорошо знаю.

— Ну и как там?

— А как должно быть? Как всюду. Везде одинаково. В Пулавах недавно ксендза повесили на мосту.

Анджей не считал возможным разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы.

— Вам уже, наверно, наскучило, — спросил он, — так вот ездить и ездить?

— Какая уж тут скука. Сегодня-то еще хоть ничего, погода сносная, луна будет. А вот когда ночь темная и дождь, так пароход останавливается и стоит здесь всю ночь до рассвета. Мели-то каждый раз тут новые, а форватер никто не обозначает, некому этим заняться…

— А стоит ли ездить?

Человек печально развел руками.

— Что же мне делать, уважаемый? По профессии я флейтист. Флейтист оркестра Варшавской оперы. Где же мне играть? Ходить по дворам?… Так уж лучше ездить за мясом.

— A-а, за мясом… — вставил Анджей.

— У меня четверо детей, кормить их надо. Жена немного торгует, хлеб печет. Кое-как тянем. У меня пока еще, — он постучал по скамье, на которой сидел, — ничего не забрали.

— Хорошо прячете, — заметил Анджей.

— Вы даже не знаете, какие у них здесь тайники, у этих речников. Однажды в Демблине был обыск. Сантиметр за сантиметром обшаривали — видно, кто-то предупредил. И представьте себе — ничего не нашли.

— А было что искать?

— О! Я тогда целого хряка провез, и немалого — сто сорок килограммов.

— Действительно смело.

— Не смелость это, а необходимость, — сказал флейтист.

Однако судно не дождалось луны и причалило к берегу. Тишина теперь воцарилась полная. В слабом свете, пробивавшемся из чрева парохода (на время стоянки передние огни погасили), тревожно, но бесшумно колыхались блеклые стебли аира и камыша. Было так тихо, что и флейтист немного сник. Притих, опустил голову, прислушался к чему-то, что шло от низких, бескрайних берегов.

Вдруг он достал из-за пазухи маленькую флейту, пикулину, и, приложив ее к губам, засвистел совсем как птаха. Анджей вздрогнул.

Флейтист отнял флейту от губ и с улыбкой (Анджей по голосу почувствовал, что он улыбается) сказал:

— Это у Скрябина во Второй симфонии такие пташки. Я всегда это играю. Если есть где-нибудь птичьи голоса — в «Пасторальной»^{67} или еще где-нибудь, — не первая флейта исполняет, а только я. Никто так не умеет…

Минуту было тихо. Но вот флейтист поднес флейту к губам и снова заиграл. То был уже не птичий свист, полилась мелодия, такая знакомая и такая всегда волнующая! Анджей вполголоса подпевал;

Мать часто пела это по просьбе Эдгара, и Анджей слушал за дверью. Не смел войти в комнату, к тому же мать не любила, когда сыновья слушали ее. Это было еще на улице Чацкого. Теперь мать никогда не поет.

Сердце у Анджея сжалось. Ведь мать еще существует, это она послала его за Антеком. Мать хочет, чтобы Антек приехал, хочет собрать их всех на Брацкой…

При воспоминании о Брацкой Анджея передернуло. Он чувствовал себя очень чужим в этом аристократическом, некрасивом, неудобном доме. Дом был и красивый, и удобный, он это хорошо знал, но ему там было плохо и неуютно. Нет, он не станет уговаривать Антека вернуться…

Флейтист прикрыл глаза, и Анджей видел, как он покачивается в такт песне. Подошел матрос. Нагнувшись к ним — от него разило потом и угольной гарью, — он сказал;

— Перестаньте, пожалуйста, играть. Не надо привлекать внимание к пароходу. Время позднее… — И, повернувшись к Анджею, добавил: — Ваши вещи я перенес в каюту номер два. Это двухместная каюта. Там вам будет удобнее.

Анджей внимательно посмотрел на матроса. Тот продолжал стоять, склонившись к нему. В темноте Анджей лишь видел поблескивающие белки его огромных глаз. Не зная, что сказать, он пробормотал:

— Спасибо.

Он был очень удивлен и еще больше удивился, когда матрос сказал, уходя:

— Можете туда идти. Тот господин уже там. Вдвоем будете.

Козырнув по-военному, матрос ушел. Флейтист смолк. Анджей чувствовал на себе его испытующий взгляд. Пожав плечами, он хлопнул флейтиста по колену:

— Право, я ничего не понимаю.

Флейтист положил ему руку на плечо и прошептал:

— Ступайте в каюту. Это, должно быть, важно.

Но в каюте ничего важного не было. На столике стояла свеча в круглой стеклянной вазочке. «Тот господин» уже лежал на одной из скамей, но лицо его было в тени, так что Анджей не мог разглядеть его.

— Добрый вечер, — сдержанно и серьезно сказал Анджей. Сел на свою скамью, где уже лежал его рюкзак и несколько темных одеял. Достал сигарету.

— Вам не помешает дым? — спросил он соседа.

Тот что-то невнятно пробормотал. Потом добавил:

— Сам курю.

Анджей хотел протянуть ему портсигар, но передумал. Могло показаться, что он хочет рассмотреть лицо незнакомца. А тот явно старался держаться подальше от света.

— Ваша фамилия Голомбек? — глухо спросил незнакомец.

Анджей рассмеялся:

— Да, так записано в кеннкарте.

— А на самом деле?

— И на самом деле Голомбек, — спокойно ответил Анджей. — А вы откуда знаете?

— Я видел, когда вы показывали кеникарту, покупая билет.

— Ага. Вы стояли рядом.

— Да, рядом.

Анджей старался припомнить соседей в очереди у кассы. Но не припомнил.

— Не сын ли вы Франтишека Голомбека? — спросил немного погодя незнакомец.

Анджея не удивили эти вопросы и не обеспокоили.

— Франтишека, — ответил он.

Незнакомец глубоко вздохнул. Надолго умолк. Анджей, намереваясь лечь спать, отодвинул рюкзак.

— Что с вашим отцом?

Анджей спокойно возразил:

— Не такое теперь время, чтобы с каждым откровенничать о семейных делах, — сказал он, укладываясь на скамье.

Незнакомец промолчал.

— Это верно, — произнес он наконец. — Откровенничать не стоит.

Анджей одумался:

— Впрочем, могу сказать. Отца нет в Польше.

— Ага, — понял тот. — Он был в армии.

— В армии или не в армии, но сейчас его нет, — повторил Анджей и собрался спать. Повернувшись спиной к незнакомцу, он натянул одеяло до самого подбородка.

Анджей уже начал засыпать, когда незнакомец возобновил свои расспросы.

— Вы старший в семье?

— Нет, есть еще старший брат. К нему и еду.

— В Пулавы?

— Под Люблин. Брат учительствует там.

— В школе?

— Нет, частным образом.

Наступила пауза.

— Теперь вы, кажется, уже знаете все о моей семье, — прервав тишину, насмешливо сказал Анджей.

— Нет, еще не все, — вздохнул незнакомец. — А бабка ваша, пани Голомбекова, жива?

— Жива. В деревне живет.

— В Баргодзеях? — вдруг спросил незнакомец.

— Нет. Под Седльцами.

— Под Седльцами? — с некоторым удивлением переспросил назойливый сосед.

«Ого, — подумал Анджей, — этот тип знает даже, что бабушка жила прежде в Бартодзеях. Это Владек Голомбек, и никто другой!»

В каюте воцарилось молчание.

Незнакомец предложил погасить свечу. Погасили.

Анджей, разумеется, не мог заснуть, хотя минуту назад его клонило в сон. Он позевывал, но лежал с открытыми глазами. Догадка потрясла его. Что делать? Заговорить напрямик? Нельзя. Тот от всего отопрется. Но раз уж он сюда явился из Москвы…

Анджей повернулся на другой бок.

— Вы не спите? — спросил его незнакомец.

«Дядя!» — подумал Анджей. И пробормотал:

— Нет.

Только сейчас он заметил едва слышимый, но явно русский акцент собеседника. Даже не в том, как резко прозвучало «с» в слове «спите», но в самой мелодии фразы, в интонации вопроса. Анджей больше не сомневался.

«Вот черти принесли!» — подумал он.

— Что у вас в Варшаве говорят обо всем этом?

Анджей не любил такого рода вопросов. Он не понимал, как можно так обобщать: «говорят!»! Смотря как, кто и где говорит, смотря что говорит и что при этом думает…

— Это от многого зависит… — нехотя ответил он.

«Дядя» словно бы почувствовал его возражение. Он немного повысил голос, и непольский акцент его стал еще явственнее.

«В конце концов, ничего страшного, — успокаивал себя Анджей. — Сейчас тут много людей вертится из Вильно и Львова, никто даже внимания не обратит. А вообще-то ему не мешало бы заняться своим произношением».

— Разумеется, зависит, — довольно горячо заговорил «дядя», — от среды, классовой принадлежности, возраста. Однако все эти разные мнения должны же как-то суммироваться, создавать общую атмосферу…

— Вы были в Варшаве? — с некоторым оттенком презрения спросил его Анджей.

«Дядя» запнулся.

— Был… — ответил он, но чувствовалось, что говорил неправду.

— Ну так зачем же спрашиваете? — возмутился Анджей. — Кто был в Варшаве, тот прекрасно ощутил, причем сразу же, какая там атмосфера.

— Да, верно, сразу же ощущается, — неуверенно ответил погруженный в тень голос.

Некоторое время оба молчали.

— А какая? — спросил незнакомец.

Анджей заворочался на своем ложе.

— Вам неудобно? — спросил тот.

— Нет, удобно. Только рюкзак мешает, — ответил Анджей, а потом добавил: — Отвечу вам, как Флориан Шарый^{69}: не столько рана болит, сколько злой сосед огорчает.

— Каких соседей вы имеете в виду?

Анджей снова помолчал.

— Обоих, — сказал он с внезапной решимостью.

И почувствовал, что его собеседник приподнялся на локте. В слабом свете — отблеске Вислы, — падающем из иллюминатора, Анджей увидел очертания лица незнакомца. Он внутренне насторожился, чувствуя, что тот ему ответит.

Анджей хорошо знал, предугадывал каждое его слово, но не потому, что уже слышал их когда-то. И не потому, что взвешивал или готовил их в себе. Слов этих — даже если он когда-нибудь и формировал их для себя — он боялся и не хотел слышать. Тем более не хотел он их слышать из уст дяди, брата отца.

Анджей не хотел думать об отце, старался не думать об отце; он очень тосковал по нему, но считал это чувство настолько иррациональным, что не желал его признавать. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Что же, верить в кровные узы? Нет, ему не хотелось, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.

Он уже собирался сказать: «Лучше не говорите!», но сдержался. И выслушал незнакомца.

А тот говорил:

— Задумайся, прошу тебя. Нельзя жить, видя в двух соседях врагов, надо уметь распознать одного. И известно, какого. Того, кто и вправду наш враг.

Анджей не выдержал и взорвался. Тот прервал его на первом же слове долгим «тсс…». Анджей остановился, но только на минуту.

— Вы все знаете, все понимаете, — с горячностью заговорил Анджей, — вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас уже все давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание — результат обучения. Вы решаете все в соответствии с навязанными вам взглядами. Нет у вас ничего своего, вы ничего не придумали. У вас не было времени, чтобы добыть все это из собственного нутра. Вас нафаршировали знанием там… Я знаю, откуда вы едете. Никому ничего не скажу, но и ни одному слову, ни одному вашему слову не верю… Все ложь.

Анджей сам подивился своей вспышке. Осознав всю нелепость этого выпада, он вдруг умолк и откинулся на рюкзак. Лицо незнакомца тоже исчезло из полосы света, укрылось в тени. И голос оттуда не доносился.

Анджей вздохнул громче. О сне теперь, разумеется, не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: «Почему он молчит?»

Незнакомец, однако, отозвался, хотя и не сразу.

— Я понимаю, — сказал он, — понимаю, что ты переживаешь. Он сказал «ты», и Анджей замер.

— Но если ты думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить, то грубо ошибаешься. У меня для этого было очень много времени.

— Понятно, — буркнул Анджей.

— И я рад тому, что у тебя не было ни столько времени, ни таких мыслей. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретают там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Если потом человеком не овладевают сомнения…

— Не овладевают сомнения? Даже потом?

Незнакомец молчал.

И Анджей снова начал с огромной внутренней убежденностью:

— Что мне не нравится во всех верящих, так это легкое презрение к неверящим, улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся…

— Тебе не видна в темноте моя улыбка.

— О, я убежден, что эта улыбка существует. Даже если в эту минуту ее нет на ваших губах, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной, ибо верите и знаете, а я страдаю.

— И я страдал.

— Но вами руководили люди, которые тоже знали и которым даже в голову не приходило, что можно страдать от сомнений.

— Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.

— Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается.

Опершись на локоть, Анджей продолжал:

— А вы задумались над тем, чем был для меня сентябрь? Вы понимаете, хоть на минуту уяснили себе, чем была для меня гибель Польши? Знаю, вы скажете: буржуазной Польши. Как вы об этом пишете? Я читал ваши львовские газетенки: Польша помещиков и капиталистов? Но я другой Польши не знал, другой Польши не видел, это была моя Польша, самая главная и единственная. Не то важно, что нам твердили о Польше Пилсудского и о легионах; не то, что мы заучивали наизусть, как горстку легионеров перебрасывали в вагонах туда-сюда по всей Галиции. Важно то, что я чувствовал Польшу всеми своими порами. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не самую родину — землю никто не отберет, — то чувство родины. Малейшее ее движение — это и мое движение. А вы называете это национализмом!

— Нет, это мы называем патриотизмом.

— Все равно как, но вы это называете. А этому нет названия. Любая редакция есть редукция. Вы даете этому название, классифицируете, подводите под рубрику… А я не желаю этого!

Незнакомец опять остановил его:

— Ты все время говоришь слишком громко. Какая неосторожность!

— Да, простите, — успокоился Анджей, — больше не буду.

— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.

— А что еще я могу? — спросил Анджей.

— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию, — вздохнул в своем темном углу незнакомец.

Анджея вдруг опять взорвало.

— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Вот самое главное. Самое главное — жить… А уж потом… Я думал, то есть хотел думать, что моей целью будет познать мир.

— Познать? Но как?

— Познать, и все. Тут речь идет не только обо мне, как об индивидууме. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.

— Каким же образом?

— Научно.

— Любопытно, как ты это понимаешь.

Анджей оставил этот вопрос без ответа.

— Но теперь мир рухнул, — продолжал он. — Весь мир рухнул. И нет возможности не только познать его, но даже восстановить.

— Не весь мир рухнул, — очень серьезно сказал незнакомец. И снова заворочался на своей скамье.

— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.

— Выбери себе другой.

— Это невозможно. Как я могу сейчас выбрать другой? Мой мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя…

— Хотя что?

— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими, — будто этот мир можно восстановить.

— Перед кем притворяешься?

— Перед всеми. Перед всеми, с кем имею дело.

— Борешься?

— Вот именно. Патетически это так называется. А это просто встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы-то кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут люди, мои люди, — подчеркнул он словами неопределенный жест в темноте. Кое-что будет уже невозможно восстановить.

— А может, не стоит?

— Я не задумывался над этим. Решил не задумываться. Зачем? Надо быть верным самому себе.

Незнакомец повысил голос, шепот его стал громче.

— Болтовня! Сам себе противоречишь. Как можно быть верным самому себе в деле, в которое не веришь? Это ведет на плохую дорогу. При таком раздвоении теряешь чувство реальности.

— Мир не вполне реален. Право, иногда кажется, что я вижу сон.

— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя безнаказанно твердить о верности, если ни во что не веришь.

— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».

Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.

— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.

— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь, — сказал Анджей и тихо засмеялся.

С минуту они помолчали.

— Ты говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?

— Разумеется. Люди изменяют мир.

— Да, это неосознанные перемены, но разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее, благодаря твоей деятельности, чтобы ты сметал все, что препятствует преображению мира. И сметал со всей убежденностью.

Анджей закурил сигарету.

При свете спички он увидел сосредоточенное лицо соседа и большие голубые глаза, внимательно глядящие на него; удивительно, как эти глаза, с совсем иным выражением, напоминали глаза отца. Это подействовало на Анджея так, словно действительность обернулась кошмарным сном, словно то был разговор во сне с кем-то давно умершим.

— Видишь ли, я не могу поверить в то, что мир изменяется. Конечно, понимаю, и сам хотел: наука — великое дело. Мне говорил об этом мой друг Януш Мышинский. Наука воздействует на мир, изменяет его внешне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но…

— Какое же здесь может быть «но»?

— Очень простое. Все это вещи преходящие. А по сути дела неизменным остается все то же: вечный дуэт Тристана и Изольды…

— Ты думаешь о любви?

— Боже мой, да ты что? Можно ли сейчас всерьез думать о любви?

— Тогда о чем же?

— Я назвал вечным дуэтом — и может, поэтому мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige»[69], — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца мира, до конца любого мира будут они стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях, и огромная, неограниченная, необъятная природа.

— Романтическая философия…

Анджей фыркнул.

— Да нет же! Романтическая философия видела в природе какую-то сущность, какую-то мысль, какую-то идею, нечто неопределенное и бессвязное. Мы же видим в ней, во всяком случае, должны видеть силу.

— Силу? Что это значит — силу?

— Сила — это разрушение.

— Это творческие возможности.

— Конец жизни на земле.

— Прелестно!

— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.

Незнакомец возмутился.

— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.

Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:

— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?

— Так что же этот твой французский ученый?

— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!

Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.

— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.

Незнакомец снова приподнялся на локте, и лицо его попало в полосу света, льющегося из иллюминатора. Презрительная усмешка мелькнула на этом лице.

— Но ведь речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках таких людей, которые сумеют использовать их на благо человечества.

Анджей опять фыркнул.

— А ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не сделается величайшим соблазном?

— Надо, чтобы сила находилась в руках коллектива.

— Коллектив, коллектив! Политика исключает такие понятия. Разве Сталин — это коллектив?

— Сталина вознесла революция.

— Наполеона тоже.

Лицо исчезло.

— Право, трудно разговаривать с тобой. Ты исполнен необъяснимых предрассудков.

— Мне сдается, что и в твоих рассуждениях полно предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? У нас — у тебя и у меня — могла бы быть общая роль: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, предрассудком я называю нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.

— Познанию истины?

— Познанию. Познанию ряда истин, которые привели бы к подлинному освобождению человека. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания «спасти» человека на земле, как христианство хотело «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика — это не то же, что наука, где-то перепутал нити своей власти… И все пошло прахом. Я думаю, спасения нет.

Незнакомец тяжело вздохнул.

— И что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он.

Анджей помолчал.

— Знаешь, мне как-то неловко, — сказал он вдруг совсем другим голосом. Он сам услышал этот голос как бы извне. Словно не он это сказал. — Неловко цитировать то, что ты должен знать. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько подкован. Возможно, я и прочитал бы его, если бы все складывалось нормально, но сейчас мне не до чтения философских трудов…

— Жаль, — услышал он голос из угла.

— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может лопнуть, как мыльный пузырь. Но об этом я тоже не думаю. Индюк думал, думал и околел…

— Ну так что же Энгельс?

— Кто-то мне говорил. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…

— Ну?

— Так вот он мне как-то сказал. Причем наперекор самому себе, потому что и его это кладет на обе лопатки. Он из «верующих». Это удивительно: верящий человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и вопреки этому верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с рассуждениями.

— Ты, должно быть, знаком с законами диалектики.

— Нет. Ничего в этом не смыслю.

— Так что же сказал Энгельс?

— Постой, примерно так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, деспотизм, не зависящий от какой-либо организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?

— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только цитаты из Энгельса здесь ни при чем. Твой дуэт: человек — природа действительно попахивает Тристаном или Вагнером. Боюсь, что ты фашист.

Анджей на мгновение умолк.

— Если так будем разговаривать, вообще разговора не получится. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.

— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.

— Ну, знаешь… Ни я, ни мои товарищи не сидят сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь, увидим. То есть не увидим, ибо немногие из нас это увидят. Но будущее покажет.

— Значит, что же? Ни нашим, ни вашим?

— Не зною. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.

— Так много рассуждаешь и не задумываешься, кто тебе приказывает?

— В данный момент мне это безразлично. Я не очень верю в победу. Во всяком случае, не в ту, о которой помышляют наверху. Они во что-то там верят.

— Во что же?

— Что маршал встанет под звон серебряных колоколов из подземелья, куда его засадил кардинал Сапега^{70}. А я знаю свое…

— Что же ты знаешь?

— Твердо знаю одно: маршал не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.

— Немногие из вас разделяют этот взгляд.

— Немногие. Но, может, это и к лучшему.

— Почему же?

— Зачем им знать, что дело, за которое они сражаются, гиблое дело? Вы сюда придете…

— Ты так думаешь?

— Убежден в этом.

— И что же?

— Пожалуй, этого я уже не увижу.

— Но другие увидят.

И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательного романа. Сердце у него попросту сжалось, сердце молодого человека, нет, вопреки всему жизнь эту надо беречь. Надо пронести ее невредимой мимо всех ловушек сегодняшнего дня.

— Что же ты замолчал? Спишь? — с неожиданной сердечностью спросил незнакомец.

Анджей с благодарностью воспринял этот тон.

— Надо спать, — сказал он. — Разговоры ничему не помогут.

— Но хорошо вот так выговориться, — так же тепло сказал незнакомец. — Особенно когда молод.

— Это верно, — как-то примиренно шепнул Анджей. — Покойной ночи.

— Покойной ночи.

II

На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Собственно, Анджей не помнил его лица — в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей вскочил со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы как раз привязывали самым примитивным способом канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись словно бы смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не сказал ли он слишком много.

Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.

На пристани стояли два жандарма. Однако они незамедлительно занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, во множестве высадившихся с парохода. На Анджея жандармы не обратили никакого внимания. Едва он сделал несколько шагов, как ему на шею бросилась какая-то девушка.

— Как хорошо, что ты приехал! — громко крикнула она и, прижавшись к лицу Анджея, шепнула ему на ухо: — Не удивляйтесь, я сказала, что жду брата. Надеюсь, бумаги у вас в порядке?

Анджей в ответ обнял ее и улыбнулся, стараясь выразить в улыбке радость от встречи с «родственницей».

— Лошади в местечке, это недалеко, — сказала девушка, взяв Анджея за руку. А потом добавила тише: — Зачем вы взяли с собой этот рюкзак? Он очень бросается в глаза.

Некоторое время шли молча. Когда людей вокруг стало поменьше, Анджей спросил:

— За вами следят?

Девушка выразительно взглянула на него. У нее были большие черные блестящие глаза. На вопрос она не ответила.

— Называйте меня по имени. Меня зовут Кристина.

— А меня Анджей.

— Знаю, — рассмеялась девушка. — Антек предпочел, чтобы я вас встретила. Сегодня в Пулавах что-то неспокойно.

Шли они довольно долго.

Она вела его боковыми улицами по мокрым мостовым и тротуарам, на которых лежали большие, похожие на ладони, желтые с зелеными прожилками листья кленов. Анджей чувствовал себя неловко и молчал. Молчала и Кристина. Наконец они оказались почти за городом. На краю обширной площади под порыжелыми каштанами стояла небольшая желтая бричка, запряженная парой рослых лошадей. Кучер поклонился, но не произнес ни слова, Анджею он показался на диво молодым и лихим.

Они уселись в бричку и поехали.

Когда проехали уже порядочный отрезок дороги, Анджей спросил:

— Это далеко?

— Километров десять.

— В сторону Казимежа?

— Вовсе нет, в противоположном направлении.

За всю дорогу кучер только раз оглянулся на Анджея, окинув его пристальным взглядом. Это не очень понравилось Анджею.

Спустя час, а может, и больше, миновав большую деревню, въехали в боковые ворота парка. Ворота открыл им какой-то оборванный страж.

Парк был необычайно красив. Анджей не успел оглядеться, как бричка остановилась перед большим домом под высокой серой крышей. Дом был очень старый или, может, только казался таким в сумеречном осеннем свете.

На крыльце стоял Антек. Анджей с трудом узнал брата. Они не виделись более двух лет, и эти годы, разумеется, отразились на его внешности. Анджей не сразу рассмотрел изменившееся лицо брата, но достаточно было мимолетного взгляда, чтобы заметить эти опущенные углы губ, которые придавали еще более презрительное выражение этому лицу, красивому, но холодному. Анджей вдруг почувствовал всю отчужденность брата, его замкнутость. Он стоял перед ним, как перед дверью, запертой на ключ.

Прежде Анджей не отдавал себе отчета в том, что, кроме привычки, ничто не связывает их. Матери он говорил, что любит Антония. И действительно любил, но того Антония, которого три года назад провожали на вокзал.

— Знаешь, кто здесь сейчас? — спросил Антек без всякого предисловия. — Марыся.

Анджей окинул брата удивленным взглядом.

— А Кристина? — спросил он.

Антек провел его через сени, потом наверх, в свою комнату. Налив Анджею воды в таз, он с любопытством смотрел, как тот мыл руки.

— Лапы у тебя все те же, девичьи, — сказал Антек.

Анджей засмеялся и, вынув руки из воды, поднял кверху, как врач, который сушит их перед операцией.

— Вовсе не девичьи. Покажи мне девушку с такими лапищами.

— Ладно. Но больно они тонки.

— Скорее костлявы, как у скелета, — сказал Анджей и снова окунул руки в воду.

— Хорошо, что ты приехал сегодня, — сказал Антек, — повеселимся. На именинах хозяйки дома.

— Именины? Как же ее зовут?

— Именины или день рождения, черт ее знает. Наверно, Филомена. Сегодня по календарю Филомена.

— Ну и что же это будет за веселье?

— Съедутся соседи. Познакомишься с несколькими любопытными типами.

Антек произнес это как-то многозначительно. Анджей снова внимательно взглянул на брата. В опущенных уголках его губ застыла, однако, усмешка.

— А что за типы?

— Да так. Всякие. Сам увидишь.

— Все это некстати, — сказал Анджей. — Я хотел поговорить с тобой серьезно.

— Завтра потолкуем.

— Утром я хотел бы уехать.

— Завтра нет «корабля».

— Поеду поездом.

— А о чем же ты намерен со мной говорить?

— Мама велела мне обстоятельно поговорить с тобой. Она кочет, чтобы ты вернулся в Варшаву.

— Ну, знаешь! — вспыхнул Антек. — Что мне делать в Варшаве? Здесь я сижу тихо, как мышь, никто обо мне и не знает. А в Варшаве?

— Может, нашлось бы и для тебя какое-нибудь дело.

— А ты думаешь, здесь не найдется? Еще увидишь. Ты голоден?

— Признаюсь, поел бы того-сего, как говорит пан Козловский.

— А что с Ромеком?

— Он в Варшаве.

— Работает?

— Вместе со мной. В Варшаве.

— Представляю, какая это работа!

— Ну, в мастерской работы немного. Однако быть там надо, Должно же из этой мастерской что-то выходить. Роман целый день там торчит.

— Ну, пошли в столовую. Посмотрим, что там есть. «То да се».

Они сошли вниз, в огромную столовую, которая занимала половину первого этажа. За гигантским столом сидели Кристина и Марыся Татарская. Анджей почувствовал робость. Антек плел им какую-то чепуху, видно было, что он с ними на короткой ноге. Собственно говоря, Анджей не мог понять, что эти особы тут делают, откуда они взялись, и не знал, как объяснить беспечное, легкомысленное настроение, которое здесь царило.

Вошел долговязый юнец в лакированных сапогах. Представился:

— Скшетуский^{71}.

«Ты такой же Скшетуский, как я Заглоба», — подумал Анджей, глядя на нового знакомого. Но тот принялся шутить с женщинами. Подали великолепную малиновую наливку, с нее и началось. Больше всего удивило Анджея, что и наливку и закуски подавала Анеля. Она даже не взглянула на него, и Анджей сделал вид, что это в порядке вещей. Но тут же перестал удивляться. Он был очень голоден, на пароходе ничего не ел, и водка сразу ударила ему в голову. Разумеется, он вполне отдавал себе в этом отчет и старался помалкивать, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее.

Не успел он оглянуться, как столовая наполнилась людьми. Всякий раз, когда кто-нибудь входил, Анджей вставал, и Антек говорил неизменное: «Мой брат». Анджей кланялся либо подавал руку и садился на свое место.

Когда было уже довольно поздно и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду, Анджей осмотрелся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Но дойдя до двенадцати, сбивался и начинал сначала. Он был уверен, что считает про себя, однако через некоторое время Марыся обратилась к нему:

— Что это вы пересчитываете, пан Анджей?

Анджей не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Но был благодарен ей за этот вопрос. Не имел он особого значения, но Анджею показался особенно приятным и учтивым.

— Я опьянел, — сказал он и посмотрел на молодую актрису. Ему показалось, что он посмотрел на нее с нежностью. А она подумала, как беспомощно он смотрит на нее.

Лишь когда начался обряд обильного деревенского обеда, Анджей сосчитал присутствовавших. Да и хмель уже выветрился у него из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. За столом оказалось тринадцать человек. Кроме Аптека и Скшетуского, тут было еще четверо юношей, две девушки — это уже восемь персон, хозяева дома, пожилой господин с усами, по виду управляющий, да двенадцатилетний Яцек — ученик Антека. Анджей был тринадцатым и даже сидел сбоку припека, почти на самом углу стола. Разумеется, рядом с Марысей.

К столу вместе с Анелей подавал парень лет двадцати. Анджей заметил, что они с Антеком в каком-то сговоре. Юноша был стройный, красивый, необычайно зоркий, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.

Обед, как сразу заметил Анджей, не был обычным деревенским обедом, а отличался помпезностью, словно у ксендза при отпущении грехов. Начался он со множества холодных закусок, к которым снова подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, а раз даже удержала его руку, подносящую рюмку, — вернее, толстый тяжелый бокал — ко рту.

— Не пей, — сказала она.

— Почему?

— Увидишь.

Потом настал черед потрохов, запеченных в маленьких глиняных горшочках. Очень вкусных, хотя и не хватало красного перца. Зато майораном благоухало на всю комнату.

В начале обеда разговор был не слишком оживленный. Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял внимательный взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд пуще всего убедил Анджея, что брат очень изменился.

Сразу же бросалось в глаза, что трое юнцов, сидящих за столом, — «люди» Скшетуского. Впрочем, один из них, наименее элегантный, в простой солдатской форме, мятой и испещренной пятнами, походил на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, голову он втянул в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: «Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте». Горбатый ел мало, помалкивал и много пил.

Трудную обязанность распорядителя сборища взял на себя хозяин, пан Тарговский. Он же направлял застольную беседу, явно стараясь придать ей самый поверхностный характер. Вначале он сам беседовал с управляющим Заорским, о хозяйственных делах, о доставке картофеля и копке свеклы. Впрочем, беседа заключалась в том, что Тарговский произносил длинные монологи, а Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: «Правильно, правильно», либо: «Правильно вы это сказали, барин».

Пани Тарговская была молчалива и смотрела в тарелку; порой казалось, что она едва сдерживает слезы. Тревогу свою она стремилась скрыть за безупречными манерами и всячески угощала сидящих рядом с ней юношей. Делала она это лишь из вежливости, ибо молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих, а там за четверых, и даже горшочки с потрохами пришлось подавать им дважды. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.

Во всяком случае, собравшееся здесь общество вовсе не походило на званых гостей. Молокососов, сидящих за столом, нельзя было принять за соседей хозяев, разве что в особом смысле — соседи из леса. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним, как к товарищам.

Только один из этих «домашних» выглядел несколько серьезнее, но внушал Анджею чувство антипатии. Хорошо поставленным голосом он изрекал такие банальности, что просто с души воротило. Вел он себя так, словно имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что даже Тарговская несколько раз подняла на него свои большие черные глаза и в них мелькнуло беспокойство.

Видно было, что все говорят совсем не о том, о чем думают, и это создавало крайнюю напряженность. К тому же обед, не очень хорошо организованный, тянулся до бесконечности.

После потрохов появился бульон с пирожками, начиненными мозгами, потом рыба, потом жаркое. Обед был пышный до неприличия. Наконец Анджей отложил вилку и вовсе перестал есть.

Ему не требовалось напрягать память, чтобы вспомнить вчерашний разговор на пароходе. Этот разговор жил в нем, в ушах стояли слова собеседника и собственные слова, будто весь воздух над столом полнился ими. Проблемы и события, сейчас звучавшие в нем, были чужды, а то и вовсе недоступны обществу, собравшемуся на этой пирушке. Если бы он сейчас вздумал заговорить, бить тревогу или подстрекать к чему-то сидящих за столом, то встретил бы молчание или удивление. Осенний пейзаж за окнами уже окутывался тонкой дымкой. Эта дымка окончательно сковала его. Анджей знал — тут уж ничего не поделаешь.

И вся эта столовая, вся усадьба вдруг показались ему — он-таки хватил лишку! — судном, кораблем, качающимся на волнах седого тумана и плывущим невесть куда. Только не на Цитеру, это уж наверняка, несмотря на лучезарную Марысю, которая придвигалась к нему все ближе.

Такие вот пиры происходили в этой стране всегда; точно так же пировала шляхта, собравшаяся вокруг Любомирского во время мятежа^{72}, так пировали и в Гродно, такие обеды задавали Чарторыские в Варшаве в дни восстания^{73}. «И Пулавы^{74} отсюда недалеко», — вспомнилось Анджею.

Он уже не сомневался, что здесь собрались две группы, представляющие разные организации, которым надо было прийти к согласию по весьма важным вопросам. И так же ясно было Анджею, что Антек у них играет роль связующего звена. Скшетуский относился к нему со сдержанной сердечностью. Они обсуждали, не стесняясь присутствием посторонних и слуг, следующую поездку Антека «в лес». Оказалось, что Антоний преподает там ребятам… польскую литературу. С этого момента разговор за столом принял более свободный характер.

— Что же ты им преподаешь? — спросил удивленный Анджей.

— Кое-что. И сам учусь. Они реагируют очень своеобразно. Задают весьма серьезные вопросы.

— Например? — спросила Тарговская, поднимая свои влажные глаза на Антония. Видно было, что она почувствовала явное облегчение, когда начался обычный разговор о ребятах из леса.

— Спрашивают, какой вообще толк от литературы.

— Да, вопрос, характерный для умонастроений этих молодцов, — недружелюбно сказал Тарговский.

Скшетуский внимательно посмотрел на него. Но ничего не сказал. Взгляд был очень холодный и неприязненный.

— Ну нет, это уже слишком, — воскликнула Марыся, когда внесли огромное блюдо фруктов. — Кто это будет есть?

— Например, я, — смеясь, сказал Антоний.

— Ну, а я больше не могу. — И Марыся положила салфетку на стол.

— Будет еще десерт, — сказала Кристина.

— И черный кофе, — добавила Тарговская.

По поводу кофе никак не могли решить — пить его в гостиной или за обеденным столом. В конце концов решено было остаться в столовой. Анджей взглянул в окно. Почти совсем стемнело. Зажгли лампы и свечи. Свечи расставлял тот высокий парень. При огнях стало еще торжественнее.

— Ну, господа… — сказал Тарговский, собираясь подняться из-за стола.

Но в эту минуту торопливо вошел прислуживавший за столом Владек. Лицо у него было такое растерянное, что все испугались.

— Немцы? — спросил один из юнцов.

— Нет, — сказал, запинаясь, Владек. — Пан Ройский приехал.

— Ведь я говорила… — начала Тарговская. Но замолчала.

Почти следом за Владеком вошел пан Валерий Ройский. Хозяин дома встал, чтобы с ним поздороваться, но остальные не тронулись с места. У Анджея перехватило горло.

— Вы еще за столом, господа? — словно удивился Валерий. — А я приехал из Пулав. Лошадей оставил во дворе — зачем подъезжать к крыльцу, как епископ! Кстати, я без кучера, надеюсь, кто-нибудь там позаботится о моих лошадях…

— Разумеется, — с подчеркнутой любезностью сказал Тарговский. — Садитесь, пожалуйста.

— Я ни с кем не здороваюсь, чтобы не помешать.

Валерий сел рядом с Тарговской и окинул взглядом собравшихся. Во взгляде этом не было ни удивления, ни тревоги. Скорее Валерий был доволен тем, что все выглядело так, как он ожидал. Вдруг он заметил Анджея.

— О, как поживаешь? — сказал он. — Давно ты здесь? К брату приехал?

Анджей молчал. Но Валерий и не ждал ответа.

— Вы, наверно, голодны? — спросила Тарговская и, получив утвердительный ответ, велела подать обед нежданному гостю.

Все время, пока ставили прибор, рюмки, потом все блюда с самого начала, Валерий не переставал говорить. Он рассказывал, что слышно на фронте, городские сплетни, а попутно — новости об арестах по соседству, о репрессиях в Пулавах, о людях, вывезенных в Люблин. Говорил и о Майданеке^{75}.

Анджей смотрел на дядюшку не отрываясь. Лицо Валерия очень изменилось. Когда он смотрел в тарелку, на рюмку, которую держал в руке, было видно, что щеки его отвисли, словно бы обмякли, синева выбритых щек обрела болезненный оттенок. Но стоило ему поднять глаза и осмотреться (раз-другой он пристально уставился на Анджея), как его огромные лучистые зрачки словно освещали все лицо и оно молодело. Он снова был красавцем Валерием.

— Как поживает мама? — обратился он к Анджею.

Антек почувствовал, что будет скверно, если Анджей и на этот раз промолчит и ответил за него:

— Спасибо, очень хорошо. Анджей привез добрые вести.

— Добрые вести? О, это уже очень много в наше тяжелое время, — сказал Валерий, ковыряя в тарелке, — теперь более часты плохие вести.

Он произнес все это обычным тоном. Обыкновенные слова, их можно было услышать на каждом шагу. Но присутствующие содрогнулись. От этих слов повеяло угрозой. Они как бы сковали пирующих морозом. Анджея затрясло от бешенства. Он ненавидел этого человека, а угроза, скрытая в обычной фразе, привела его в такую ярость, что он согнул вилку, которую держал в руке. И тут же почувствовал на себе пристальный и успокаивающий взгляд Антония.

— Теперь такое творится! — продолжал Валерий. — Правда, эти поляки совсем как дети. Немцам, естественно, приходится реагировать на такое поведение. Хорошо, что я говорю по-немецки.

Достаточно поговорить с ними по-немецки, и они к вам уже совсем иначе относятся. Немцы очень хорошо воспитаны.

— Ну, не сказал бы, — сдержанно произнес хозяин дома.

— По крайней мере, те, с которыми я имею дело в Пулавах.

Валерий оглядел собравшихся, словно ожидая возражений, и вдруг как бы невзначай остановил взгляд на Горбатом.

— О, — тихо произнес он как бы самому себе, снова уставился в тарелку и стал пожилым, усталым человеком.

«Сколько ему лет? — подумал Анджей. — Ведь он еще не стар, сорок с чем-нибудь, моложе мамы. Жизнь его укатала».

— Перейдем в гостиную, — светским тоном произнесла Тарговская, — там выпьем кофе. Молодые люди, — обратилась она к Антонию, — может, и вы хотите кофе? Или чаю?

К удивлению Анджея, ответил Скшетуский:

— Весьма охотно. Я попросил бы чаю.

В эту минуту Анджей почувствовал на себе взгляд Валерия. Очень пристальный.

— Какие у вас темные волосы, — сказал Ройский. — И в кого только вы такие чернявые? Ведь родители у вас блондины.

— А мы в дядю, — с издевкой ответил Антек.

— О, я уже седой, — сказал Валерий, проводя рукой по шевелюре.

Действительно, его голову уже заметно припорошила седина.

Анджей заметил, что у Валерия длинные и тонкие пальцы. Руки у него были изящные и красивые.

— Не думал я, что вас здесь встречу, — сказал Валерий, когда все встали из-за стола. Он подошел к племянникам и, казалось, хотел сказать им что-то. Но колебался.

— Нет, в самом деле, — обратился он к Анджею, — как там мать? Ты вот официально так говоришь, будто все хорошо. А моя мама мне сказала, что у вас какие-то осложнения.

— Нашей квартиры на Чацкого больше нет, — сказал Анджей. — Живем теперь в доме Билинских на Брацкой.

— А, знаю, знаю, — рассеянно поддакнул Валерий, нервно протирая глаза. — А от Билинских нет известий? Алек, кажется, был в армии?

— Я ничего не слышал об этом, — сказал Анджей, снова настораживаясь при этих словах Валерия. И добавил не без злорадства: — Мы оба черноволосые, но глаза у нас голубые, а у вас, дядя, черные как уголь! Верно?

Валерий усмехнулся.

— Зато они все видят в розовом свете, — сказал он.

— Этому действительно можно позавидовать, — заметила Тарковская.

В гостиную нужно было идти через холл, а говоря попросту, — через сени. Пока Скшетуский развлекал Тарговскую какими-то банальными замечаниями по поводу чая, а идущие позади Ройский с Тарговским сетовали, что теперь не поохотишься, Кристина потянула Анджея за рукав.

— Идем, — сказала она.

Они проскользнули в маленькую комнатку рядом с сенями. Там было темно, и Анджей едва различал лицо Кристины. Горбатый и Антоний очутились тут же.

— Это ужасно, — сказала Кристина, — он все пронюхал.

— Что он здесь делает? — спросил Анджей.

— Что делает? Шпионит! — Кристина произнесла эти слова слишком громко и закрыла рот ладонью.

— Все высмотрел, — угрюмо заметил Антоний.

— Ну что ж, — задумчиво сказал Горбатый, — сам вынес себе приговор. Ему нельзя уехать отсюда.

— Он без кучера, — заметил Антек.

— Сам себя и припечатал.

С минуту молчали.

— Ну и как будет? — спросил Антек.

— Пожалуй, только я могу это сделать, — неожиданно для самого себя сказал Анджей.

— Почему? — с тревогой спросила Кристина.

— Никто не знает, что я здесь. Валерий исчезнет на пути в Пулавы. А в усадьбе все будут на месте.

Снова воцарилось молчание.

— У тебя есть оружие? — вдруг спросил Антек.

— Откуда же! — Анджей пожал плечами.

— Получишь, — сказал Горбатый и словом этим как бы взял на себя руководство.

— Ну так как же? — снова спросил Анджей.

— Ступай наверх к Антеку, — сказал Горбатый, — там все сразу и получишь: инструкции и оружие. А вы отправляйтесь в гостиную, чтобы он не обратил внимания.

— Он не поедет в Пулавы, — сказала Кристина, — он поедет в Голомб, в гестапо.

Горбатый, словно бы недовольный, сказал Кристине:

— Посмотрим, тут нельзя гадать.

Антек обратился к брату:

— Ступай и жди. Я сейчас к тебе приду. Найдешь мою комнату?

— Найду, — ответил Анджей и молча отправился наверх, в комнату Антека, где утром мыл руки. Не зажигая света, прилег на кровать Антония — был чертовски усталый.

«Надо немного отдохнуть, — сказал он себе. — Ничего нельзя начинать в таком состоянии».

Закурил сигарету и с некоторым удивлением заметил при свете спички, что рука у него дрожит. «Анджей — сказал он себе, — спокойно. Не так уж это страшно».

Он закрыл глаза и попытался задремать. Но водка и кофе делали свое дело. «Шутка ли, — подумал он, — вдруг, ни с того ни с сего, шлепнуть ненавистного дядюшку». Ничего подобного он не ожидал, выезжая из Варшавы с мирной целью — привезти Антека домой. Но наперекор раздумьям в нем образовывалась пустота. Такие двадцать четыре часа даром не проходят.

Анджей открыл глаза. В окно проникал сумеречный свет, было еще не очень темно. Он с удивлением всмотрелся в глубину комнаты. Может, это ему только снится? Чуть поодаль стояла Марыся.

— Почему ты скрылся? — спросила она, помолчав.

Анджей лениво собирался с мыслями.

— Я устал, — сказал он, — с меня довольно этого общества.

— Не хочешь видеть Валерия?

— Что мне Валерий? Мне до него дела нет.

— А почему ты устал? — не унималась актриса. — Участвовал в операции?

— Ну знаешь! Что тебе в голову пришло! — Анджей сделал несколько затяжек. — Надеюсь, ты не подозреваешь меня в таком безумстве?

Он отпирался чисто инстинктивно. Не нравился ему этот визит во мраке. Но он знал, давно знал, с той минуты на вокзале, что это очень красивая женщина. И что она будет ему принадлежать.

— Ты был близок с женщиной? — спросила Марыся и сделала шаг к кровати.

— Я никогда еще не знал женщины, — медленно проговорил Анджей и погасил сигарету в пепельнице.

Марыся засмеялась.

— Ого! Антек говорил о тебе совсем другое.

— Много он знает! Мы не виделись с начала войны.

— Он говорил, что еще перед войной.

— Вы вели такие интимные разговоры? Зачем? Крутишь с Антонием?

— Ох, он так влюблен!

— В кого?

— Ну конечно, в Кристину.

— В Кристину? — удивился Анджей. — Я не знал.

— Ты вообще ничего не знаешь.

— Кое-что знаю. Поди сюда. — Он потянул ее за руку на кровать. — Иди, у нас мало времени.

Лежа рядом с ним, Марыся спросила:

— Почему мало времени? У нас целая ночь впереди!

Анджей насторожился.

«Откуда она знает!» — мелькнуло у него в голове.

— Да, — произнес он вслух, — целая ночь впереди. А когда ты возвращаешься в Варшаву?

— Скоро. Надо ехать. Знаешь, я держу кафе на Кредитовой. Дела идут пока неплохо.

— Я не хожу в кафе, — сказал Анджей.

— А что делаешь?

— Что делаю? Учусь. Конечно же, учусь.

Они поцеловались.

— Ну, а теперь беги, — сказал Анджей, легонько сталкивая ее с кровати, — беги, а то сейчас придет Антек.

— Неужели? А зачем он сюда придет?

— Слишком много хочешь знать. Как бы боком не вышло.

— Не сглазь смотри.

Марыся неохотно встала с кровати. Направилась к дверям. Но вдруг повернула назад.

— Но вы ничего дурного не сделаете Валерию?

Анджей тянул с ответом.

— Кто это «вы»?

Собственный голос показался ему неестественно глухим. Он потянулся за новой сигаретой.

— Почем я знаю? Ну, вы все, — вздохнула Марыся.

— Надеюсь, ты все же ориентируешься, что хоть «все» тут и вместе, но каждый сам по себе. Одно дело Горбатый, другое — Скшетуский, и совсем иное — тот слащавый идиот, который расточал комплименты Кристине.

— Да, — заколебалась девушка, — все разные, но у каждого автомат.

— Глупая, — уже со злостью сказал Анджей. — Кабы у меня был автомат.

— Если бы очень хотел, то получил бы, — многозначительно сказала Марыся.

— Пришлось бы убить какого-нибудь немца.

— Или Валерия.

— А у него есть автомат?

— Должен быть.

— Мне это безразлично.

— Жаль.

— Ты влюблена в Валерия?

— Нет, не влюблена. — Марыся снова дошла до самых дверей, и голос ее раздавался из темноты. — Но хотела бы стать его любовницей.

Анджей свистнул.

— Поздравляю, — сказал он, помолчав.

— Благодарю.

— Необычайно красивый человек, — добавил Анджей.

— Ты на него похож, — сказала Марыся словно бы с упреком.

— Только ростом повыше. И другого сложения. Мы оба на него похожи, только глаза у нас голубые. Это ведь наш дядя.

— У тебя голубые глаза? Не заметила.

— Значит, не слишком внимательно приглядывалась, — Анджей был рад, что разговор пошел о другом, — а ложишься ко мне в постель!

— Не хами, — сказала Марыся. — Ты спустишься вниз?

— А зачем?

— Хотя бы за тем, чтобы еще поболтать со мной.

— Поболтаем в Варшаве.

— Уезжаешь?

— Через несколько часов уеду. Улажу одно дело и уеду.

— Какое дело?

— Мать просила. Хочет, чтобы Антоний домой вернулся. Надо с ним потолковать. Поэтому и выставляю тебя. Иди.

— Но ты спустишься?

— Тотчас же спущусь. Только поговорю с Антонием.

— Тогда до свиданья.

— До свиданья. Поклонись твоему возлюбленному.

— Свинья! — Марыся сказала это уже за дверью, и слышно было, как она сбегала по лестнице.

— Черт! — выругался Анджей. Его очень обескуражил этот неожиданный визит. — Тю-тю! Ненужное осложнение! А такая красивая женщина.

Он задремал. Разбудило его появление Антония.

— Бери. — Антоний сунул ему автомат. — Умеешь с этим обращаться?

— С луны, что ли, свалился? Третий год идет война.

— Ну все. Поедешь верхом с Владеком. Сам Владек согласился принять участие.

— Что это значит — «сам Владек»?

— Владек — командир Горбатого.

— Рассказывай.

— Сейчас не время для шуток. Надеюсь, понимаешь.

— Так. Ну, а вообще кто они?

— Гвардия Людова^{76}.

— Понятия не имел. А ты?

— А я в АК^{77}. Скшетуский ничего об этом не знает.

— Я так и думал. А что, дойдет у вас до соглашения?

— Когда Валерий уедет, поговорим.

— У Владека есть пистолет?

— Есть. Но стрелять будешь ты.

— Где?

— Он тебе скажет. На восьмом километре поворот в Голомб. Распятие и пара деревьев. Там подождете.

— Ночь темная?

— Не очень. Но будет темнее. Он вас не заметит. Под теми деревьями темно.

— У Валерия есть автомат.

— Кто тебе сказал?

— Марыся.

— Ого!

— Это осложняет дело. Очень. Она будет знать, кто это сделал.

— Черт возьми!

— Но иначе нельзя.

Анджей соскочил с кровати. Он снова почувствовал себя бодрым.

— К сожалению, я вынужден взять с собой рюкзак. Оставить его здесь не могу.

— Ну так бери, не помешает.

— Да нет, мешать-то будет…

Анджей надевал рюкзак.

— Так ты твердо решил не ехать в Варшаву? — спросил он брата. — Мать очень хочет.

— А я не хочу. Скажи матери…

— Ничего я не скажу.

— Как хочешь.

— Да! А скажи-ка, как здесь очутилась Анеля? Я был удивлен, но притворился, будто незнаком с ней.

— Правильно сделал. Тарговская не знает, что это наша родственница. И Владек не знает.

— А как она сюда попала?

— Увязалась, приехала следом за мной. Устроилась тут. Пусть себе…

— А ты с той… с Кристиной?

— Это тоже Марыся тебе сказала?

— Тоже.

— Ну что ж. Можно и так сказать.

— Очень красивая девушка… Ну так что? Пошли?

— Идем.

Прежним путем вышли на боковое крыльцо. После ярких огней в доме темнота на дворе показалась непроглядной. Но вскоре глаза привыкли.

— Иди сюда, — сказал Антек.

У ворот стояли две лошади. Владек держал обеих за уздечки. Позванивали удила.

— Только бы не наделать слишком много шуму, — сказал Антоний.

— У повозки ободья железные, греметь будет, — отозвался Владек.

Анджей впервые услышал его голос. Сочный, мужской голос, с отличной, прямо актерской дикцией. Анджей не испытывал страха, но все же этот голос придал ему бодрости.

— Стрелять не спешиваясь? — спросил он.

— Да, лучше так, — ответил Владек, — лошадь привычная, не испугается. И можно сразу удирать.

— А куда удирать?

— В сторону Пулав. То есть к железнодорожной станции, не в город. А потом я возьму лошадь, а вы пойдете на вокзал. И в Варшаву. Поезда сейчас ходят нерегулярно, но чего-нибудь дождетесь.

— Только вам придется проехать мимо дома.

— Два километра — это пустяки. Никто нас не заметит.

Антек вдруг обнял Анджея и поцеловал его в щеку. Обнял очень крепко.

— Ну, Анджеек… — прошептал Антоний.

Они вскочили на коней и поехали. Анджей чувствовал себя в седле довольно неловко, он был в брюках навыпуск, за спиной рюкзак, но лошадь шла хорошо, ровно. Он успокаивался.

Как только выехали в чистое поле, Анджея охватил осенний запах полей, он плыл над равниной, растворяя в себе запах конского пота и кожи, седла и узды. Спокойное дыхание равнины, отдавшей обильный урожай картофеля. Был тут и свежий дух пашни, и легкий дымок сжигаемой картофельной ботвы, и тот удивительный аромат, какой бывает в амбарах, когда туда свозят еще не совсем просохшее зерно — жито и пшеницу; эта смесь запахов свидетельствовала о том, что поля еще не замерли и на них еще кипит работа — вопреки войне и дурным событиям, казалось бы, сковывавшим всякое движение. Когда проехали еще километр или два и дорога стала спускаться в долину, бывшее русло реки, ветер донес, ко всем прочим полевым ароматам, еще запах свежего сена. Наверняка тут повсюду уже косили отаву. В этом ночном приветствии, которое посылала обонянию Анджея натрудившаяся и отходящая ко сну равнина, было что-то от колдовского покоя и даже от спокойной любви; она словно бы приглашала Анджея склонить голову на солому, на картофельные плети, на свекольную ботву, прижаться к земле, как к женскому телу.

Вечер стоял теплый — то было то мягкое октябрьское тепло, какое на всем свете знает только равнина, и как бы усугублением этого тепла был глубокий, красивый голос Владека: вовсе не обескураженный ни этой ночью, ни тайной, ни переживаниями, связанными с их драматическим заданием, он сказал очень громко и отчетливо:

— Через минуту будем у распятия. Придется подождать.

Все произошло очень просто. Ждали, разумеется, долго, время тянулось бесконечно, прежде чем они услышали тарахтение брички. Владек доверительно наклонился к Анджею и сказал на этот раз тихонько:

— Погоди, пусть проедет мимо.

Анджей возмутился.

— В спину я не стреляю, — сказал он слишком громко.

Однако пришлось стрелять в спину. Какое-то свечение было той ночью — то ли луна пробивалась из-за туч, то ли еще что-то. В сумеречном свете было не только слышно, но и видно приближающуюся бричку. Но Валерек свернул в том месте, где было распятие и деревья. Свернул вправо. Анджей увидел его спину, довольно быстро удаляющуюся. Он пришпорил коня, проскакал несколько метров и выпустил пулеметную очередь. Выстрелы прозвучали довольно тихо. У Анджея было такое чувство, будто он рубанул по спине сидящего человека в светлом пальто. Валерий был одет легко, ведь погода стояла теплая.

Лошадь Анджея забила копытами, но не двинулась с места, зато упряжка в бричке понесла. Анджей почувствовал, как Владек на своем жеребце галопом промчался мимо. Донеслось тарахтенье удаляющейся брички. Потом смолкло. Анджей изо всех сил погонял свою лошадь, но она, закусив удила, стояла как вкопанная.

— Хорошая лошадка, хорошая, — сказал Анджей и похлопал ее по шее.

Вдали на дороге он увидел огонек. Это Владек светил себе фонариком. Анджей подхлестнул лошадь и нагнал его. Владек освещал что-то на дороге.

Анджей спрыгнул на землю и, ведя лошадь на поводу, подошел к Владеку. Владек освещал лицо лежащего на шоссе Валерека. Тот был мертв.

— Выпал из брички, черт побери, — сказал Владек. — Повернул в Голомб, в гестапо. Донести хотел!

Анджею показалось странным, что Владек только сейчас отмечает этот факт. Он смотрел на мертвое лицо Валерия так же, как столько раз смотрел на живое, — с ненавистью. Большие черные глаза Ройского были открыты, но остекленели и ничего не выражали.

— Надо спихнуть его в ров, — сказал Владек.

— Не тронь! — крикнул Анджей. — Пусть лежит.

— Так он скорее попадется на глаза.

— Все равно, ведь лошадей поймают. Примчатся сюда. Лучше не трогать.

— Верно. Ну тогда поехали назад.

Они сели на лошадей и направились к дому. Ехали не спеша и молча. Вдруг Владек оглянулся.

— Давай прямо в поле! — крикнул он Анджею и перемахнул через канаву. Анджей — за ним. Оба понеслись по картофельному полю. На дороге из Голомба появились огни. Три машины на полной скорости мчались в сторону дома Тарговских.

Ребята остановились в лесочке, за картофельным полем. Кони их стояли рядом, стремя к стремени.

— К нам поехали! — сказал Владек.

— Что ты болтаешь? — только сейчас сообразил Анджей. — Поехали в усадьбу?

— В усадьбу.

— Тогда я должен быть там.

— Зачем?

— Там мой брат.

— Рехнулся? Чем ты поможешь?

— Я должен!

Анджей пришпорил коня и помчался по полю вдоль дороги. Владек погнался за ним. Нагнал его уже совсем недалеко от усадьбы. Схватил лошадь Анджея за уздечку и остановил. Анджей пытался вырваться, но свалился с седла на землю. Владек тоже спешился, обхватил его туловище. Анджей вырывался.

— Никуда ты не пойдешь, — бормотал Владек сквозь зубы, — никуда не пойдешь. Давай автомат.

Анджей почувствовал, как тело его сжали сильные руки Владека.

Тот стискивал его так, что у Анджея перехватило дыхание. Он едва смог вымолвить:

— Пусти!

Внезапно со стороны усадьбы донеслись глухие выстрелы. Стреляли очередями, слышались крики, и где-то поблизости завыла собака.

Владек отпустил Анджея. Оба стояли, прислушиваясь. Выстрелы стали громче.

— Беги, — сказал Владек, забирая автомат у остолбеневшего Анджея. — Там уже нечего делать. Беги этой дорогой в обход города, прямо на станцию. Есть на билет?

Анджей стиснул зубы.

— Беги, быстро. Я побегу в противоположную сторону.

— А лошади?

— Отпустим. Сами вернутся домой. Мне лошадь теперь не нужна.

— Ну?

— Лети. Пока.

Пожали друг другу руки. Анджей быстро зашагал к вокзалу, который был в Пулавах в нескольких километрах от города. Он еще не совсем понимал, что с ним творится. Однако шагал в исступлении.

III

Поезд в Варшаву отправлялся только в шесть утра, но все помещения вокзала были уже забиты до отказа. Люди сидели на скамьях, на мешках, на чемоданах, обвязанных веревками и ремнями. Содержимое этих чемоданов не вызывало никаких сомнений. Туалет тоже был полон, он превратился в более благоустроенный зал ожидания. И сундучки, на которых расположились там люди, носили на себе следы более «благородного» происхождения. Несколько человек в туалете жались по темным углам. Анджей тут же догадался, что это были евреи. Проходя мимо зеркала, Анджей взглянул на себя и испугался.

«Надо и мне поискать темный угол», — подумал он. Вид его был ужасен. Лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели.

«Наверно, у меня горячка».

Небритые щеки его почти сплошь покрылись синей тенью. По колено вымазан в песке и черной земле. Достав из рюкзака щетку — аккуратный Анджей всегда возил ее с собой, — он очистил брюки от грязи. Люди, теснившиеся невдалеке на полу, запротестовали.

— На дворе не можете почиститься? — рявкнул на него какой-то пожилой господин.

Анджей внутренне согласился с ним. Но после ночного рейда его неудержимо тянуло в закрытое помещение. Крыша над головой давала ощущение безопасности. Впрочем, его не оставляло странное чувство, будто этой головы вовсе нет — такая в ней была пустота. А вместе с тем он ощущал тяжесть в ней и на темя будто давило что-то.

«Нет, не гожусь я для подобных скачек с препятствиями».

Он совсем не думал о том, что произошло в усадьбе Тарговских, даже не отгонял мысли об Антеке! — просто она совершенно не приходила в голову. Зато неизменно возвращалось видение: освещенные электрическим фонариком, смотрели на него остекленевшие глаза Валерия.

«Надо немного поспать», — сказал он себе.

Он отыскал в главном зале уголок, каким-то чудом еще никем не занятый. Опустил на пол свой рюкзак, сел рядом и, прислонясь к нему, заснул. Это был даже не сон, а внезапный провал во мрак и неизвестность, тяжелые и черные.

Проснулся он около трех. Ламп горело меньше, свет был слабее — так что зал погрузился в полутьму. Люди спали вповалку, дышали тяжело. В зале стояла духота и тот густой, спертый воздух, какой всегда бывает в помещении, где спит много людей. Голова у Анджея по-прежнему была тяжелой и в то же время пустой. Это ощущение было настолько невыносимо, что он поминутно встряхивал головой, будто просыпаясь. Но это не помогало. От лежания на твердом полу ныли все кости. Анджей протер глаза.

Протер раз, другой — от изумления, желая убедиться, что не спит и не бредит: совсем рядом, так что локоть Анджея касался его мешка, сидел недавний ночной собеседник. Только в каком-то черном берете, которого Анджей не заметил на пароходе. «Дядя» смотрел на него испытующе и очень неприятно. Разумеется, Анджей понял, что тому уже все известно. В болезненном полусне это казалось вполне естественным.

— Не спишь? — сказал Владек Голомбек.

Только теперь Анджея осенило, что тот как две капли воды похож на Горбаля.

— Не спишь? — повторил сидящий на мешке. Он возвышался над Анджеем и — может, это и было самое неприятное — смотрел на него сверху вниз. — Ну, и как тебе все это нравится?

Анджей решил не вступать в разговор с этим назойливым человеком. Но против воли ответил на его вопрос:

— Что?

— Ну, как тебе это нравится?

И снова они говорили шепотом, на ухо, очень тихим шепотом, чтобы не мешать спящим и чтобы никто не подслушал.

— Что за вопрос! — возмутился Анджей. — Ничего мне не нравится. Не знаю, о чем вы говорите.

— Называй меня дядей.

— Опять дядя! Я не знаю, кто вы такой.

— Это безразлично, кто я такой. Называй меня дядей.

— Ладно, пусть будет дядя.

— Я, кажется, разбудил тебя, — сказал тот и взгорбил свой черный берет на голове. — Тебе, вероятно, снилось что-то приятное.

— Ничего мне не снилось.

— Я полагал.

— Напрасно.

— А я думал, что тебе, возможно, приснится Кмициц или еще какой-нибудь шляхтич. Засада получилась точь-в-точь как у Сенкевича. Только во времена пана Заглобы еще не знали автоматов. Стреляли… Из чего, Анджей, стреляли в те времена?

Анджея удивил этот вопрос.

— Из пистолетов и мушкетов.

— Да, ты прав, из пистолетов и мушкетов. Но это было очень неудобное оружие. Приходилось хорошенько целиться и, кроме того, надо было знать, как целиться: выше или ниже. Это было трудно.

— Тогда были хорошие стрелки.

— Разумеется… Устраивали истинные побоища. Как там, у Сенкевича: «Убил десяток солдат». Убил — и конец.

— В те времена, — скорее подумал, чем сказал Анджей.

— Вот именно. В те времена. А сегодня автомат. Какое великолепное изобретение! Тррр-тррр, выпустил очередь, даже не целясь, и готово — человек лежит.

— Я целился, — сказал Анджей.

— Цель подвернулась удобная. Валерий был в светлом пальто, а нынешняя ночь не совсем темная.

— Красивая ночь, — задумчиво сказал Анджей.

— Красивая и теплая. Октябрь здесь всегда красивый. Хороший месяц. Звезды особенно ярко горят!

— И поля пахнут.

— Ты шел полями? Перепачкался, как черт.

— Да, я торопился. Даже некогда было разобраться, какая погода. Только теперь вижу, как прекрасна эта ночь.

— И тихая. Распростерлась над польской равниной. Это очень красивая страна. Ты молодчина, Анджей.

— А откуда вы…

— Владек мне сказал. Мы тут все вместе. Ну, и сам видел. К сожалению.

— Убили?

— Убили. Всех.

— И Антека?

— Да. К сожалению, и Антека. Для вашей матери это будет большое горе.

Анджей пошевелился.

— Все так ужасно!

— Это тебе только кажется. — Дядя протянул к нему руку. — Только кажется, во всем есть свой смысл.

— Какой смысл может быть в убийстве?

— Ты сам убил.

— Это был очень плохой человек.

— Может, тебе только казалось. Он такой же, как и любой другой.

— Подлый.

— У каждого из нас свои подлости. Да, он тоже убивал. Давно, но все-таки убивал.

— И что же? Там, у Тарговских?..

— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-шляхетски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.

— Не надо было убивать их, чтобы они пришли к соглашению. У нас общий враг.

— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что два врага. По-разному считают. Но сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?

— А что же остается делать?

И вдруг Анджей вспомнил:

— О боже! Антек убит!

— Тяжко тебе?

— Нет. Я не могу даже представить себе. Он всегда был рядом, столько лет, старший брат. Нет, я не верю. Откуда вы знаете, дядя?

— Мне сказал Владек. Он все видел.

— Их похоронили?

— Нет. Так быстро? Ночь ведь. Подождут утра. Потребуется время, чтобы выкопать яму, большую яму.

— И Кристину?

— И Кристину.

— И Марысю?

— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?

— Я не убежал.

— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял в спину безоружному…

— У него был автомат.

— Откуда знаешь?

— Сказали.

— Ты стрелял в человека, которого ненавидел всю жизнь.

— Он унижал моего отца. Я имел право его ненавидеть.

— В самом деле? Разве за это убивают?

— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.

— Ты любил отца?

— Я и сейчас его люблю.

— Но отца уже нет.

— Где-то есть. Вернется.

— И снова будет печь пирожные.

— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.

— И за отца ты убил Валерия. Жестокая месть.

— Никто другой не мог этого сделать.

— Ну конечно. Это уж судьба распорядилась. Ради этого ты появился в усадьбе. Никто другой не мог этого сделать.

— Ни у кого не было личных поводов застрелить его.

— Это был человек.

— Ужасный человек.

— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И глаза Антония в эту минуту, наверно, выглядят точно так же. Открытые и невидящие. Словно глаза убитого зайца.

— У всех трупов такие глаза.

— У всех убитых.

— И умерших.

— Умершим в кругу семьи глаза закрывают. Помнишь бабушку Михасю?

Анджей рванулся.

— Откуда ты знаешь о бабушке Михасе? — вдруг крикнул он громко.

— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса вокруг.

Анджей заговорил тише.

— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтобы я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамье учили убивать, твердили, что это долг человека, мужское дело. Меня учили обращаться с оружием, велели убивать зайцев и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина: умею убивать. Я доказал это.

Анджей шептал страстно, хоть и тихонько, и не смотрел на того, в черном берете. Но удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила центнер, и посмотрел в ту сторону.

Рядом никого не было.

IV

Анджея разбудило общее движение. Было еще довольно темно, но видно, объявили поезд — толпа заволновалась. Кто-то вставал, люди потягивались, зевали. Потом все гуртом ринулись на перрон. На перроне было уже светло и очень холодно. День начинался погожий. Был, видно, заморозок.

Около шести подкатил люблинский поезд. Он был уже достаточно полон, и за места новым пассажирам пришлось бороться. И с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Анджей благодаря своему росту возвышался над всеми и мог разработать стратегию борьбы за место. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они обложены были ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ к дверям или окнам, ибо и через выбитые окна люди проникали в вагоны.

На первый взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей пробрался относительно легко, положил рюкзак на пол в коридоре и стал возле него. Со всех сторон его сжимали. Так предстояло ехать до самой Варшавы.

Отправление затягивалось, но наконец поезд двинулся. Ближайшие соседи постепенно осваивались. Но в основном люди были молчаливы и не расположены к беседам. В конце концов не знаешь ведь, с кем имеешь дело. Бабы боязливо поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закуривали и, одолжаясь спичками, внимательно присматривались к любезным соседям.

Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.

— Что случилось? — спросила какая-то баба.

— Не бойтесь. Это Голомб, — успокоил ее мужчина, сидевший рядом.

Вдруг грянуло:

— О боже, жандармы!

Поезд затормозил и остановился. Вдоль всего перрона растянулась цепь жандармов. Они ничего не говорили и не двигались, но и без слов все было понятно. Перепуганные бабы начали выкидывать мешки из окон по другую сторону. В поезде поднялся крик.

В вагоны вошло несколько жандармов. Велели высаживаться без багажа. Мешки и корзины, сундучки и чемоданы — должны были оставаться на месте.

Анджей надел свой рюкзак и вышел вслед за другими. Какой-то жандарм накинулся на него:

— А рюкзак, рюкзак! — кричал он.

— Это мои личные вещи, — ответил Анджей по-немецки.

Жандарм смягчился.

— Ну-ка, покажи.

Анджей развязал рюкзак. Жандарм обыскал его. Действительно, там были только личные вещи. Немец взял себе маленькое круглое зеркальце и при этом даже улыбнулся Анджею.

— Бриться, бриться, — пояснил он по-польски.

Анджей пожал плечами.

Жандарм, не встретив должного понимания, снова стал грозным:

— Haben sie einen Ausweis?[70]

Анджей показал свои бумаги. Все было в полном порядке.

— Ну, пошел на место! — крикнул жандарм и так толкнул Анджея, что тот пошатнулся.

Пассажиры с пустыми руками выстроились вдоль поезда — между вагонами и шеренгой немцев. Бабы с немым отчаянием смотрели, как жандармы выносили из вагонов их товар. Мешки складывали в большие кучи, на небольшом расстоянии друг от друга. Действительно, мешков было много.

Никто не плакал. Порой слышалось ругательство. И тогда откликался голос жандарма:

— Ruhig![71]

Анджей поглядывал на людей, которые вели себя спокойно, хоть и были взбешены. Они стояли в шеренге, весьма, впрочем, тесной — едущих было много.

Вдруг шагах в двадцати от себя он увидел знакомое лицо. Светлые волосы Марыси выделялись среди ярких и линялых бабьих платков. Актриса без пальто, без головного убора, стояла среди баб. Она озябла и была очень бледна. Губы ее посинели.

Анджей хотел пробраться к ней, но жандарм, стоящий позади, снова сказал:

— Ruhig!

Пришлось ждать, пока кончится вся эта церемония.

Обыск продолжался больше часа. Наконец был отдан приказ:

— Alles aufsteigen![72]

Однако некоторые не возвращались в вагоны — уже незачем было ехать. Какая-то баба тянула из груды вещей на перроне свой мешок, спокойно объясняя взбешенному жандарму, что там ничего нет. К удивлению Анджея, ей удалось извлечь мешок и затащить его в вагон.

Лишь когда началась посадка, Анджей смог пробраться к Марысе.

— У меня в рюкзаке есть запасной свитер, сейчас дам тебе.

В вагонах стало свободнее. Марыся прижалась к Анджею.

Она дрожала. Зубы у нее стучали.

Анджей слегка отстранил ее, снял рюкзак, хотя соседи ворчали, вытащил свитер и помог Марысе надеть его.

— Теперь будет теплее, — сказал он.

Поезд медленно поехал.

Они не говорили друг другу ни слова. О чем им было говорить? Анджею казалось, что каждое слово сейчас было бы лишним. Но Марыся, видно, не собиралась отказываться от разговора.

— Ты куда девался? — спросила она.

Анджей пожал плечами.

— Пришлось уехать. Мне надо было возвращаться в Варшаву.

— Договорился с Антонием?

— Даже если бы и договорился… — сказал Анджей.

— Ну? — спросила Марыся. — Думаешь что?

— Ты ничего не знаешь?

— Нет. Мы с Анелей удрали. Спрятались в чулане. Я только схватила свою сумку. Через парк…

— А где Анеля?

— Осталась. Побежала в деревню.

— А потом?

Марыся нахмурилась.

— Там стреляли, — прошептала она.

— Еще бы! Он успел сообщить! — сказал Анджей, хотя и чувствовал, что слова его звучат неискренне.

Марыся пристально взглянула на него.

— Ты думаешь? — спросила она едва слышно.

— Этот, твой, — сказал Анджей.

— Ты похож на него.

— Перестань, — грозно сказал Анджей и сжал ей запястье. — Перестань!

— Ты какой-то нервный, — спокойно сказала Марыся и высвободила руку.

Анджей видел, как она постепенно успокаивалась. Уверенность возвращалась к ней. Он даже не заметил, когда она успела привести в порядок волосы, приладить свитер. Вынула из сумки какой-то шерстяной шарфик, повязала на шею — одним словом, стала нормальной пассажиркой. И даже снова сделалась красивой. Кое-кто из спутников с любопытством взглянул на нее.

Поезд ехал медленно, останавливался на станциях. Подошел и минул полдень. Хотя на остановках садились люди, все как-то так утряслось, что вокруг Анджея и Марыси стало даже просторно. Теперь разговаривали непринужденнее, но уже не возвращались к вчерашним событиям. Марыся даже старалась не произносить имени своей приятельницы Кристины.

— Как идут дела в этом кафе?

— Так себе. По крайней мере, на жизнь хватает. Еще несколько актрис кофе у меня подают. Как-то идет. У меня чудесная комнатка — над самым кафе. Это очень важно. Комнатка так расположена, что о ней почти никто не знает.

— Интересно, — сказал Анджей, так, лишь бы что-нибудь сказать.

— Правда? Ты навестишь меня в этой комнате?

— Я? — удивился Анджей. — А зачем?

— Ты очень любезен, — сказала Марыся уже вполне кокетливо.

Анджей с любопытством приглядывался к ней. Он начинал подозревать, что это она привела немцев в усадьбу. Ведь Валерий не мог этого сделать, а они поспели в самый раз. Она одна уцелела. Могла, конечно, не знать о расправе, но уж догадаться должна была. Пожалуй, эти человеческие жизни были на ее совести. Но по мере того как поезд уходил все дальше от тех страшных мест, Марыся из перепуганного и жалкого существа снова превращалась в изящную, привлекательную женщину, полную очарования и жаждущую испробовать на Анджее свои чары.

Анджей должен был призвать всю силу воли, чтобы разговаривать как ни в чем не бывало, чтобы не возбудить подозрения, не выдать своего волнения или даже испуга. Он сдерживал себя — и становился неестественно холодным.

«Собственно, я должен ее прикончить, как и его, — думал он, — только вот нет оружия. Она преступница, это ясно».

И одновременно ощущал все ее обаяние. Казалось, чем ближе они подъезжали к Варшаве, тем лучше становилось настроение у Марыси, она уже чувствовала себя в привычной атмосфере. В какой-то момент он заметил, что Марыся весьма заинтересована заполучить его, и сказал себе: «Даже и не надейся, милочка, ни за что на свете!» Марыся рассказывала ему о своей актерской жизни до войны, об истории со старым Губе; теперь она уже не стеснялась и говорила так громко, что все вокруг могли ее слышать. Впрочем, слушать было некому — бабы, едущие с товаром или за товаром, наверняка не понимали, о чем говорит эта стройная артисточка, а если даже догадывались о ее профессии, то окидывали ее недоброжелательным взглядом. Следуя за этими взглядами, Анджей увидел необычайно красивые ноги Марыси, едва прикрытые короткой юбкой. Чулки, обувь — все было отменного качества.

— А что поделывает Губи-губи? — спросила вдруг Марыся.

Анджей насторожился. «Берегись», — подумал он и равнодушно ответил:

— Не знаю, давно его не видел.

— Скрывается? — спросила она еще.

— А зачем ему скрываться? «Капсюль» заняли немцы, никакого конфликта не было. Учится, наверно. А может, развлекается.

— Приходите вместе в кафе. Мне тоже хочется повидать его. Это очень веселый парень.

— Не слишком подходящее сейчас время для веселья.

— Ах, — Марыся повела грудью, — да не будь таким целомудренным, у меня в кафе иногда бывает очень весело. И всегда очень приятно. Эльжбетка Шиллер порой заглядывает. Надо попросить ее, чтобы она как-нибудь спела. Что ты скажешь о таком концертике?

— Не будет она петь в такой дыре.

— О, вовсе не такая уж дыра, — как-то многозначительно произнесла Марыся.

— Я не хотел тебя обидеть, — засмеялся Анджей.

Марыся благодарно взглянула на него.

— У тебя такая улыбка, ну просто не знаю… — сказала она вдруг.

Анджей с неприязнью подумал, что события развиваются слишком быстро, и насторожился. Марыся это заметила.

— Не хмурься, — сказала она, — это просто комплимент… без задней мысли.

— Откуда ты взяла? — Анджей сжал ее руку. — Я вовсе не хмурюсь.

И вдруг перед ним опять всплыла сцена на ночной дороге, лицо убитого, освещенное слабым светом фонарика, и стеклянный отблеск в мертвых глазах. Эта картина вспомнилась ему так живо, словно он сейчас, в эту минуту, и вправду видел ее. Невольно он крепче стиснул руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.

Они были уже где-то под Пулавами. Снова становилось тесновато.

Вдруг Анджей почувствовал на себе чей-то взгляд. Сквозь толпу, поверх голов теснившихся как сельди в бочке людей, он заметил внимательно наблюдавшие за ним большие черные глаза. Он не сразу понял, чьи это глаза. Но спустя минуту узнал их. Это был Черный Лилек.

Анджей улыбнулся ему.

Но Лилек не ответил улыбкой. Незаметным движением приложил палец к губам.

А потом взглядом показал на Марысю. Отвернулся к окну и стал смотреть на однообразный пейзаж пригорода Варшавы, словно увидел там нечто интересное.

«Черт возьми, — подумал Анджей, — они уже что-то знают о ней. А кто это «они»?»

То была не первая его встреча с Лилеком со времен Коморова. Порой он его встречал — то одного, то вместе с Романом. Несколько раз встречались в кафе «Люля» на Жабьей. Анджей догадывался, что Лилек с головой ушел в серьезную политическую работу, но подробней узнать об этом не мог.

Встречи эти обычно бывали неприятными. Назначались они по требованию Лилека — похоже было, будто ему надо что-то сказать Анджею. Но разговор не получался. Лилек все кружил вокруг да около — то вспоминал о смерти Янека Вевюрского, то о встрече у Януша. А потом переходил на общие темы, рассказывал о событиях на фронте, о которых Анджей и без него был великолепно осведомлен, но ни слова не говорил о внутренней ситуации. А ведь вообще-то молодые подпольщики не так уж таились друг от друга и если даже не работали вместе, то, во всяком случае, много знали друг о друге, несмотря на клички, пароли и тому подобную конспиративную липу. А между тем Лилек, проболтав с Анджеем час, а то и больше, не оставлял подобно охотнику, кровавого следа, не говорил ничего конкретного, а все петлял, как молодой пес, потерявший след зайца. Анджею самому хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец, на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот теперь он снова встретил его, и в столь неожиданных обстоятельствах. Это заставило Анджея задуматься. Он снова присмотрелся к Марысе. На лице ее уже не было и следа усталости.

«Зато я наверняка выгляжу как дохлая кляча», — подумал он.

Приехали.

На перрон из вагонов высыпало множество людей, кругом стало тесно и серо. Жандармов было мало, и они ни к кому не приставали: видимо, знали, что по дороге пассажиров просеяли сквозь густое сито.

Спускаясь с перрона Восточного вокзала, Анджей почувствовал, что Лилек идет следом. Но не стал оборачиваться.

— Четверг, пять часов, в «Люле», — услышал он за спиной.

— Ладно, приду, — произнес Анджей, продолжая смотреть перед собой и ведя под руку Марысю, которая была много ниже его ростом.

Вместе с толпой они выплеснулись на вокзальную площадь. Анджей остановил рикшу-велосипедиста и усадил в коляску Марысю. Хотел, чтобы она уехала одна.

— Что там слышно? — спросил он молодого парня.

— Пронесет, — со спокойной уверенностью ответил рикша.

— Разве ты не поедешь со мной? — встревожилась Марыся.

Анджей колебался.

«Может, лучше с ней?» — подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.

И он поехал.

Поезд прибыл с опозданием, под вечер, короткий октябрьский день близился к концу. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары заполняла густая молчаливая толпа. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло: расстрелы, облава? Расспрашивать рикшу не хотелось: а вдруг шпик, хотя почти всегда это были ребята из подполья.

Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не отражалась подавленность или отупение. Напротив, на них застыло выражение ожесточенности и целеустремленности. Анджею пришло в голову, что для «победителей» это малоприятное зрелище, что выражение холодной ожесточенности должно приводить их в бешенство, а более прозорливых заставлять задуматься над дальнейшим ходом событий.

Несколько минут, пока проезжали мост Понятовского, поблескивала серебром Висла. Солнце в окружении облаков казалось особенно величественным. Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.

— Взгляни, какой прекрасный закат, — сказала она ему.

Рикша сплюнул:

— И как только солнце терпит эту мерзость!

Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и рикша остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти на Брацкую, но Марыся удержала его за руку. Сказала:

— Идем ко мне. По крайней мере, хоть выспишься.

V

После встречи с Лилеком в кафе «Люля» на Жабьей для Анджея наступили трудные дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал относительно спокойно. Повседневность, конечно, и прежде подавляла его, как и других, но теперь стала совсем невыносимой. Он особенно не задумывался над тем, почему после поездки в Пулавы никак не мог прийти в себя и обрести прежнее свое спокойное отношение к жизни. Слишком многое тут переплеталось. И прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать себе, что любит ее. Однако ее несколько деланная женственность все более вовлекала его в тот образ жизни, который был слишком противен его натуре, чтобы не нарушать его душевного равновесия.

У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа на подпольных офицерских курсах, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее вытравить, — вот из чего складывалась его жизнь, беспорядочная, торопливая и пока что отвратительная. Он так хотел вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые деревья не нарушат своим шелестом течения его мыслей, не будут баюкать его, — и он сумеет забыть о войне и крови, об этом ужасном состоянии хаоса и оторванности, в котором пребывает все вокруг, и снова станет думать, как бывало прежде, снова отыщет себя в центре мира. Но сделать это было невозможно.

Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Тучи нависли низко, и было темно, как на рассвете, хотя часы показывали почти восемь. Он вошел в дом на Брацкой, на цыпочках прошел по лестнице и по верхнему коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, скользнул к себе в комнату.

С кресла (это было любимое кресло мадемуазель Потелиос, прежней обитательницы этой комнаты) поднялась мать.

Анджей был немного пьян и немного не в себе от сумбурных мыслей. Однако он взял себя в руки и глубоко вздохнул, как перед погружением в воду.

— Мама! — сказал он.

Оля с минуту стояла молча и смотрела на него.

— Ничего-то я о тебе не знаю, — произнесла она вдруг.

— Ты меня ждала?

— Всю ночь ждала, всю ночь, — повторила Оля как-то беспомощно и отрешенно.

— Зачем?

— Хотела спросить тебя.

— Но почему ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Ему предстояло идти «на место».

— А когда? — рассердилась Оля. — Тебя ведь никогда нет дома.

Анджей уже все знал. «Еще и это!» — подумал он. Но продолжал притворяться:

— В чем дело, мама?

— Что тебе действительно известно о смерти Антося? — с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.

Анджей свистнул.

— Ты подозреваешь, что я что-то знаю, — заметил он.

— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что виделся с ним.

— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.

— Анджей! — крикнула Оля. — Как ты можешь…

— А что? — спросил Анджей вызывающе.

— Как ты можешь даже думать!

— А что, разве не может брат брата? В наше-то время?

А про себя подумал:

«Не все ли равно — я или моя любовница».

— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?

— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, нагрянули немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал уже сто раз.

— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?

— Они способны и не на такое.

— И почему Валерек в тот же самый день?..

— Валерека немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.

Оля вздохнула.

— Ты стал такой… такой черствый.

— Тебе хотелось бы, мама, чтобы я нежничал?

— Больше мне ничего не скажешь?

— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая Дева.

Оля возмутилась:

— Какой же ты подлый.

И пошла к двери.

Анджей вскочил с кровати.

— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!

— Что тебе? — обернулась мать.

Анджей вдруг заключил ее в объятия, крепко прижался, спрятал лицо на ее груди.

— Ты меня еще любишь, мама?

Оля положила руку на голову сына.

— Это я должна тебя спросить. Ты ушел от меня.

Анджей отстранился от нее. Подошел к окну.

— Надеюсь, ты понимаешь, мама… — сказал он едва слышно.

Оля застонала, словно у нее заболело сердце.

— Не детям судить родителей.

Анджей повернулся к Оле, многозначительно посмотрел на нее.

— Кто любит, тот всегда имеет право судить.

Оля прижала руки к сердцу.

— Если вообще кто-либо на этом свете имеет право судить.

— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.

Он взглянул на нее еще раз — большие его глаза смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.

Оля вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, выбежала из комнаты.

Анджей с минуту стоял молча. Потом начал собираться в дорогу, поглядывая на часы.

— На Мокотов к девяти уже опаздываю, — сказал он себе.

Но не торопился. Стал перед зеркалом и, старательно натягивая перчатки, смотрел на отражение своего лица. В последнее время он исхудал и в глазах появился тревожный блеск.

«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.