Хюгану, или Деловитость

35

Во вторник, четвертого июня, Эш и Хугюнау пересекали Рыночную площадь. Погода была дождливой. Полный и круглый, в распахнутом сюртуке Хугюнау продвигался горделивым шагом. "Словно победитель", — ядовито подумал Эш.

Свернув у ратуши, они стали свидетелями такой процессии: в тюрьму, может, с вокзала, а может, от здания суда вели немецкого солдата, связанного, в сопровождении двух человек с ружьями наперевес. Накрапывал дождь, крупные капли падали солдату на лицо, и чтобы стереть их, ему приходилось время от времени поднимать связанные руки и тереться о них лицом; это был неловкий и в то же время трогательный жест.

"Что с ним произошло?" — спросил Эш слегка пораженного Хугюнау.

Хугюнау пожал плечами, пробормотал что-то об убийстве с ограблением и растлении детей и добавил: "Или зарезал пастора… кухонным ножом".

Эш повторил: "Зарезал ножом".

"А если это дезертир, то расстреляют", — подвел Хугюнау черту, а перед глазами Эша возник военный трибунал, заседающий в хорошо известном зале судебных слушаний, комендант города в качестве судьи, он услышал его безжалостный приговор и увидел, как этого солдата ведут под накрапывающим дождем по тюремному двору, как он, остановившись перед командой по приведению смертного приговора в исполнение, в последний раз вытирает о связанные руки лицо, на котором смешались дождевые капли, слезы и холодный пот.

Эш был человеком пылкого нрава: мир для него делился на черное и белое и казался вовлеченным в игру злых и добрых сил. Но его пылкость часто приводила к тому, что личность заслоняла собой дело, он уже был готов обвинить в бесчеловечности, проявленной к этому бедному дезертиру, не бездушный жестокий милитаризм, а майора, он уже хотел сказать Хугюнау, что майор этот порядочная свинья, когда вдруг оказалось, что это не так. и его внезапно охватила растерянность, потому что неожиданно выяснилось, что майор и автор той статьи — один и тот же человек.

Майор не был свиньей, майор был чем-то более порядочным, майор внезапно переместился с черной половины мира в белую.

Перед глазами Эша очень отчетливо возникла та редакционная статья; не совсем ясные, но благородные мысли майора были ему понятны, представлялись частью высшей цели, какой была забота о свободе и справедливости мира, и это казалось тем более примечательным, что он усматривал во всем часть своей собственной задачи и цели, выраженных, впрочем, в настолько сильно возвышенном, светлом и свободном стиле, что все, что он сам думал или предпринимал по этому поводу, теперь воспринималось как нечто глупое, ограниченное, повседневное и близорукое. Эш остановился и вздохнул: "Приходится платить".

Хугюнау был неприятно поражен: "Вам легко говорить, не вас расстреливают",

Эш покачал головой, сделал отметающее и слегка безнадежное движение рукой: "Если бы дело было только в этом,, дело в порядочности… а вы знаете, было время, когда я хотел вступить в общество свободомыслящих людей!"

— "А если и так", — произнес Хугюнау.

"Вам не следует так говорить, — продолжил Эш, — в Библии ведь что-то есть. Прочитайте-ка только статью майора".

"Хорошенькая статья", — сказал Хугюнау,

"И что?"

Хугюнау задумался: "Еще статью он нам едва ли напишет. Сейчас печатать нужно нечто иное. Но это, естественно, придется снова делать мне одному, до вас же подобное ну совершенно не доходит. И при этом вы хотите издавать газету!"

Эш посмотрел на него полными отчаяния глазами; было совершенно очевидно, что с таким куском дерьма никуда не продвинуться — парень не понимал или не хотел понимать. Эш с удовольствием набил бы ему морду. Он сорвался на крик: "Если вам должно быть ангелом, что приступил к нему, дабы служить ему, тогда я уж лучше буду дьяволом",

"А мы все не ангелы", — философски заметил Хугюнау.

Эш согласился; к тому же они уже подошли к своему дому.

В коридоре играла Маргерите и несколько мальчиков, которые жили по соседству. Она зло посмотрела, поскольку ей помешали, но Эш, не обращая на это никакого внимания, подхватил ее и посадил себе на шею, крепко удерживая за ноги.

"Осторожно в дверях", — крикнул он и пригнулся перед порогом.

Хугюнау вошел за ними.

Когда они поднимались по лестнице вверх, Маргерите, плывущую высоко над полом, взирающую на странно увеличившийся двор и раскачивающийся сад, охватил страх; она ухватилась жесткими детскими ручонками за лоб Эша, пытаясь покрепче зацепиться за его глазные впадины.

"Спокойно там наверху, — скомандовал Эш, — осторожно в дверях". Не помогло и то, что он наклонился: Маргерите напряглась, откинув тело назад, бабахнулась головой о верхний косяк двери и завыла. Эш, который издавна привык успокаивать плачущих женщин ласковым прикосновением, опустил девочку пониже, чтобы поцеловать, но она начала вырываться, вцепилась ему в лицо, так что пришлось опустить ее на землю и отпустить.

Маргерите хотела убежать, но там, расставив руки, стоял Хугюнау и пытался поймать ее. Он с удовольствием наблюдал, как малышка рвалась из рук Эша, и если бы она вместо этого осталась у него, это было бы большой радостью. Но увидев ее угрюмое лицо, он не решился задержать ее, более того, он широко расставил ноги и сказал: "Дверь здесь". Малышка сообразила, улыбнулась и проскользнула на четвереньках сквозь "дверь".

Эш проводил ее взглядом: "Она может укокошить от нечего делать, — это звучало как нечто трогательное, — этакий маленький чумазый сорванец". "Ну, она, кажется, целиком и полностью соответствует вашему вкусу… Но я хотел бы теперь поставить сюда как можно скорее свой собственный письменный стол". "Не могу воспрепятствовать этому, — буркнул Эш, — в любом случае настанет время, когда вы здесь займетесь редакционными делами". Мысли Хугюнау по-прежнему крутились вокруг ребенка: "Малышка-то ведь постоянно здесь". По лицу Эша пробежала легкая улыбка: "Дети — это и счастье и беда, господин Хугюнау, но вам этого не понять". "Я бы еще понял, если бы вы до безумия любили ребенка. Но вот только зачем вы хотите удочерить эту маленькую чужую бестию?" "Не все ли равно- свой или чужой, я ведь вам уже как-то говорил это". "Нельзя сказать, что так уж все равно, когда кто-то другой получил удовольствие". "Вы не понимаете этого", — закричал Эш, вскакивая.

Он несколько раз пробежался из угла в угол, затем остановился там, где были сложены пакеты с газетами, вытащил одну- это был программный номер- и углубился в изучение статьи майора.

Хугюнау с интересом наблюдал за ним. Эш обхватил голову обеими руками, его короткие седоватые волосы взъерошенно торчали между пальцами, вид у него был возбужденный, и Хугюнау, которому хотелось подавить всплывающее в душе мрачное и неприятное воспоминание, уверенным голосом сказал: "Вот увидите, Эш, каких мы еще высот достигнем с газетой".

Эш ответил: "Майор хороший человек", "Да, — согласился Хугюнау, — но подумайте-ка лучше о том, что можно было бы сделать из газеты, — он подошел к Эшу, словно хотел разбудить, и похлопал его по плечу, — "Куртрирский" должны спрашивать еще и в Берлине, и в Нюрнберге, и в кафе "Хауптвахе"[26] во Франкфурте. Вы ведь знаете Франкфурт, там он тоже должен быть. Он вообще должен стать газетой, которую спрашивали бы во всем мире",

Эш никак не отреагировал на сказанное. Он только ткнул в одно место статьи: "Так что, если произведения никого не делают благочестивым, а человек должен быть благочестивым, прежде чем творить произведения. Знаете, что это значит? Что дело не в ребенке, а в образе мыслей, свой или чужой — это все равно, слышите, все равно!"

Хугюнау был в какой-то степени разочарован: "Я знаю только, что вы глупец и что вы довели газету до ручки со своим образом мыслей". Сказав это, Хугюнау вышел из комнаты.

Дверь уже давно захлопнулась, а Эш по-прежнему сидел на том же месте, смотрел застывшим взглядом на дверь, сидел и думал. Ясным, конечно же, это не назовешь, но что касается образа мыслей, то Хугюнау мог оказаться не так уж и не прав. Несмотря ни на что, казалось, именно сейчас может воцариться порядок. Мир был разделен на добро и зло, на прибыли и убытки, на белое и черное, если даже и суждено случиться тому, что вкрадывалась бухгалтерская ошибка, то ее необходимо было исправлять, и она исправляется. Эш немного успокоился. Его руки лежали на коленях, он сидел неподвижно, поглядывал сквозь прикрытые веки на дверь, видел всю комнату, которая теперь странным образом превратилась в ландшафт. Или это была видовая открытка? Сейчас она казалась киоском под зелеными деревьями, деревьями замка в Баденвейлере, он увидел лицо майора, и это был лик чего-то более великого и возвышенного. Эш сидел так долго, что полный восхищения уже и не понимал, куда он попал, и лишь с большим трудом он смог вернуться обратно, к своему чтению, Хотя он знал статью наизусть, предложение за предложением, он все же заставил себя читать дальше, и ему снова стало ясно, где его место на этом свете, поскольку размышления майора, предназначавшиеся немецкому народу, оказали свое влияние на определенную, пусть и не очень значительную часть нации. Этой частью как раз и был господин Эш,

Четыре женщины мыли больничную палату,

Вошел старший полковой врач Куленбек, какое-то время он молча наблюдал за ними: "Ну как ваши дела?"

"А как должны быть наши дела, господин старший полковой врач?"

Женщины вздохнули, затем продолжили уборку.

Одна из них подняла корзину: "На следующей неделе приедет в отпуск мой муж".

"Прекрасно, Тильден. Смотрите только не сломайте кровать".

Даже под темной кожей лица госпожи Тильден было видно, как она покраснела. Остальные прыснули со смеху. Вместе со всеми засмеялась и госпожа Тильден. В то же мгновение у одной из кроватей раздался лай. Это был не совсем настоящий собачий лай, это было бездыханное, тяжелое и очень болезненное выталкивание чего-то, что едва ли можно было назвать звуком и что шло из самых глубин,

На кровати сидел ополченец Гедике, черты его лица были обезображены болезненной гримасой; чудной звук издавал именно он, смеясь столь удивительным образом.

Это был первый звук, который удалось услышать от него с момента его поступления сюда (если не принимать во внимание его хныканье в самом начале).

"Ну и похабник, — чертыхнулся старший полковой врач Куленбек, — тут он соображает, что можно смеяться".