И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Глава десятая

Начальник московского жандармского управления генерал-лейтенант Слезкин, худой, гвардейского роста старик, наедине с собой все больше думающий о своих старческих хворях, приказал дежурному попросить своего заместителя генерал-майора Воейкова зайти к нему в кабинет. Слезкин дожидался заместителя, продолжая сидеть в мягком кресле с подушечкой, вставал неохотно, а расхаживать по кабинету, даже когда был не в духе, терпеть не мог. Хвори и старость делали его все больше неподвижным.

Дежурный, возвратясь от Воейкова, доложил его превосходительству, что генерал-майор сейчас очень заняты, просят извинить и явятся к его превосходительству через десять минут.

— Благодарение богу, дело закончено и отправлено в Петербург, ваше превосходительство, — говорил Воейков, усаживаясь в кресло по другую сторону стола генерала Слезкина. — Смею заверить, дознание было произведено со всею возможной тщательностью. Надеюсь, в Петербурге останутся довольны нашей работой.

— Вы думаете, генерал? — спросил Слезкин, не глядя на Воейкова. — По-вашему, там должны остаться довольны вашей работой?

— Я сказал — нашей работой, ваше превосходительство. Под неусыпным наблюдением вашего превосходительства нам удалось довести ее до конца.

— Ну, я-то, положим, тут ни при чем, генерал. Я как раз в это время хворал, как вам ведомо. Так что моих заслуг тут нет никаких. Работа ваша, а не моя.

«Что б это значило? — озадачился генерал Воейков. — Чтоб старая развалина отпирался от ожидаемых наград, такого еще не случалось!»

Пробормотал:

— Помилуйте, ваше превосходительство…

— Миловать, генерал, буду не я, — жестко ответил Слезкин, повергая Воейкова в еще большее изумление. — За милостью не ко мне обращайтесь.

— Не понимаю.

— Не понимаете? Сейчас, генерал, поймете. Вы, следовательно, полагаете, что дело о группе московских пропагандистов закончено?

— Убежден в этом вполне. Преступники все в заключении. Главный из них — Алексеев, правда, никаких показаний не дал, но показаниями прочих изобличен до конца.

— Дело сделали? Преступники все в заключении? Какой-то там Алексеев, по-вашему, главный преступник?

— Он да еще Джабадари, ваше превосходительство. По моему разумению, этим двоим не уйти от каторги.

— Дело, стало быть, не такое большое? А?

— Уж какое есть, ваше превосходительство. Конечно, не захвати мы преступников вовремя, не сумей пресечь дела вначале, оно наверняка разрослось бы. Но в том-то и заслуга вашего превосходительства, что успели вовремя захватить.

— Мда… А вот в городе Иваново-Вознесенске, генерал, жандармское управление не согласно с вами!

— Ивановское жандармское управление?

Это было уже ни на что не похоже. Провинциальные жандармы смеют не соглашаться с генерал-майором Воейковым!

— Не угодно ли вам объяснить, ваше превосходительство? — Сказал, едва выдохнув из себя слова.

— Извольте, генерал, извольте. Вот-с перед вами донесение иваново-вознесенского жандармского управления о событиях, происшедших в городе Иваново-Вознесенске…

— Простите, но какое отношение имеют сии события к произведенным нами арестам здесь в Москве?

— Самое прямое. Известно ли вам, что преступная организация, назвавшая себя Всероссийской социально-революционной, постановила разослать своих представителей по городам Российской империи с целью создать свои отделения во многих промышленных центрах страны?

— Свои отделения? — переспросил Воейков, бледнея.

— Да, свои отделения. Кстати, ваш Алексеев должен был быть отправлен в Иваново-Вознесенск. Однако Алексеев в тюрьме, и вместо него направили Владимира Александрова, полагаю более опасного, нежели ваш Алексеев, ибо Александров — человек образованный. В группу Александрова вошли Лидия Фигнер, Варвара Александрова, Анна Топоркова и, кстати, недавно освобожденные из-под стражи мастеровые Семен Агапов и Иван Баринов.

— Боже мой! — прошептал в ужасе генерал Воейков.

— Это еще не все. Преступники прибыли в Иваново-Вознесенск с фальшивыми паспортами, с запасом нелегальной литературы и с немалыми деньгами. Они поступили на фабрики простыми рабочими и стали распространять запрещенные книги, вести пропаганду, ну и так далее. Поселились они в доме рабочего Кисина и ничем не отличались по виду от обыкновенных рабочих людей.

Воейков обтер носовым платком лицо.

— Вы слушаете меня, генерал? — продолжал Слезкин. — В течение месяца эти преступные элементы совершенно беспрепятственно занимались противуправительственной пропагандой, не привлекая к себе внимания полиции. Но 7 августа все они были арестованы вместе со своими фальшивыми паспортами, зашифрованными адресами и прочим. Назвать свои имена они не пожелали и сопротивлялись полиции. Александров даже пытался задушить одного из жандармов, когда тот отбирал какую-то бумажку у женщины. Погодите, генерал, погодите. Это еще не всё. Иваново-вознесенцы не привыкли к арестам. Там это происходило впервые. Узнав о том, что в доме Кисина полиция, они собрались во дворе этого дома и на улице и подняли крик, угрожая нашим агентам.

— Черт знает что такое!

— Да, возмутительно! Эти прибывшие из Москвы преступники, видно, уже успели стать популярными у массы ткачей. Особенно разорялся хозяин квартиры Кисин. Разумеется, он был арестован, но волнение во дворе и на улице все возрастало, и офицер, естественно, испугался, как бы толпа не вздумала отбивать арестованных.

— Да это ведь настоящий бунт! — воскликнул Воейков.

— Ах, это вы поняли наконец! — саркастически улыбнулся Слезкин. — Как бы там ни было, арестованных всех удалось отправить в иваново-вознесенское жандармское управление. Дней через пять захваченные у арестованных письма все были расшифрованы, так же как и адреса явок и лиц в разных местах Российской империи. Письма сии, господин генерал, открыли, что существует Всероссийская социально-революционная организация, что центр ее в Москве, что из Москвы агенты ее направлены не только в Иваново-Вознесенск, но и в Киев, в Одессу, в Тулу и на Кавказ. К вашему сведению, стало также известно, что в Москве готовится побег арестованного Михаила Чикоидзе…

— Меры будут немедленно приняты, ваше превосходительство.

— Надеюсь, — сухо отозвался Слезкин. — Но также надеюсь, генерал, теперь вам ясно, что дело отнюдь не закончено, что преступники далеко не все арестованы и что ваш Алексеев не главный среди них.

Воейков поднялся с кресла. Он едва стоял на ногах от перенесенного потрясения. Первый раз в жизни ему стало по-настоящему страшно.

Воейков любил говорить, что убеждения привели его в жандармерию и вот ужо несколько десятков лет он служит в ней верой и правдой, искореняя крамолу в России.

Картина, раскрывшаяся в Иваново-Вознесенске, повергла его в ужас своими масштабами. Только подумать! Целая организация, носящая название Всероссийской! Целая сеть филиалов преступной организации!

У него было чувство, что почва из-под ног ускользает, рушатся устои монархии, шатается общественный строй, с которым он накрепко связан. В опасности все, что с детства казалось ему незыблемым, нерушимым, по подлежащим сомнению, обсуждению.

Борьба Воейкова с крамольниками была уже не служебным усердием, а борьбой за себя, за свои земли, свое имение, свою веру в монархию, в господа бога, в необходимую России иерархию сословий.

Он стал приезжать домой на три-четыре часа, не более, в сутки. Нередко спал в служебном кабинете на диване, приказал привезти из дома простыни, одеяло, подушки.

Ему не хватало времени. Он по нескольку дней кряду не отпускал от себя офицеров, гонял подчиненных во все концы, ежедневно давал телеграммы в Тулу, Киев, Одессу, Шую, Владимир, Иваново-Вознесенск, принимал донесения из всех городов…

Даже начальник его генерал-лейтенант Слезкин, поначалу пренебрежительно отнесшийся к небывалому усердию своего заместителя, забеспокоился о его здоровье.

— Вы, генерал, слишком… слишком… Силы надо беречь…

— Ваше превосходительство! Из харьковского жандармского управления было получено сообщение, что из города Кишинева через Харьков в Москву отправлены три ящика будто бы с кожей по квитанции на предъявителя. В Харькове произвели вскрытие ящиков, и в них оказались запрещенные, напечатанные за границей брошюры и книги. Я уже распорядился отправить на вокзал агентов и задержать там того, кто явится за ящиками с квитанцией, ящики доставить в жандармское управление.

— А… хм… Превосходно, превосходно, генерал. Поздравляю. И что же — удалось задержать?

— Удалось, ваше превосходительство. Через пятнадцать минут ко мне приведут задержанного.

— Превосходно, генерал, превосходно. После допроса доложите.

Воейков прошел к себе в кабинет и не успел опуститься в кресло, как ввели задержанного на вокзале Георгия Здановича.

Зданович был ошеломлен арестом и конфискацией ящиков. В кабинете Воейкова он назвал себя, ничего больше не говорил и только настойчиво спрашивал генерал-майора:

— Как вы могли узнать?

— Мы знаем все, господин Зданович, — самодовольно ответил Воейков. — Утаить от нас что-либо нет никакой возможности.

— Но как, каким образом?

— Задавать вопросы в этом кабинете предоставлено право только мне, а не вам. Давайте поговорим, господин Зданович.

— С вами мне не о чем говорить.

Адрес Здановича выдал найденный при нем паспорт. Обыск принес в кабинет Воейкова револьвер, список адресов разных лиц в Австрии, Сербии и Швейцарии и написанную рукой Здановича «Программу деятельности, устав революционера».

Докладывать Слезкину о допросе было нечего. Но несколько дней спустя Воейков протянул начальнику полученную недавно бумагу.

— А вы прочтите-ка вслух, генерал, я послушаю. — Слезкин поглубже сел в кресло, протянул под столом ноги, приготовился слушать.

Донесение было из Иваново-Вознесенска. Ивановское жандармское управление сообщало о напряженном положении в городе. Возникли опасения, что арестованные в доме Кисина с помощью возбужденных жителей смогут бежать из-под стражи. Посему ивановская жандармерия решила перевести задержанных лиц в город Шую.

В то время как задержанные были препровождены к железной дорого и на вокзале в Иваново ждали под конвоем шуйского поезда, неизвестный человек, оказавшийся прибывшим из Москвы членом Всероссийской социально-революционной организации Гамкрелидзе, вступил с одной из арестованных женщин в переговоры с помощью знаков.

Гамкрелидзе был схвачен ивановскими жандармами, и по найденным при нем документам установлено, что вышеозначенный Гамкрелидзе остановился в Москве, в гостинице «Украина»…

— И все? — спросил Слезкин, когда Воейков кончил читать.

— Донесение все.

— Не столь уж и важное. А?

— Так точно, ваше превосходительство. Само по себе донесение не столь уж и важное. Куда, ваше превосходительство, важнее его последствия!

— Последствия, генерал?

— Я имею в виду, ваше превосходительство, результаты обыска, произведенного в номере двенадцатом в гостинице «Украина».

— Ах так… Вы успели произвести и обыск?

— Через тридцать минут после получения донесения.

— Хм… И что же?

— Извлекли, ваше превосходительство, 300 экземпляров книг самого возмутительного содержания, разумеется, запрещенных нашей цензурой.

— Ай-ай-ай!

— И три револьвера, ваше превосходительство.

— Послушайте, генерал, этого Гамкрелидзе необходимо доставить в Москву.

— Завтра он будет в Москве, ваше превосходительство. Разрешите продолжать?

— Как, это еще не все?

— Обыск еще не был закончен, как в номер двенадцатый гостиницы «Украина» без стука вошел молодой человек. Он оказался студентом из города Дрездена Кардашовым. После него в помер явились князь Цицианов и Вера Любатович.

— Так… Так… — Старый генерал-лейтенант уже утомился от всех подробностей. Если бы Воейков оставил его в покое, Слезкин заперся бы у себя в кабинете, приказал бы никого к нему не впускать и с удовольствием подремал бы с полчасика или еще лучше с часок, сидя в кресле.

Но Воейков и не думал оставлять в покое начальника.

— Представьте, ваше превосходительство, этот Цицианов — опасный тип, пробовал спастись бегством и дважды стрелял в жандармского офицера Ловягина, но, по счастью, не попал в него. Жандармы набросились на Цицианова и задержали его, а также пришедшую с ним Любатович.

— Ну и дела! — вздохнул генерал-лейтенант, борясь с одолевавшей его дремотой.

— Я заканчиваю. В квартире задержанного Кардашова мы нашли около десяти тысяч рублей. Обыск был производен также в квартире Цицианова. Там, ваше превосходительство, обнаружено нами весьма значительное количество запрещенной литературы, фальшивые паспорта и зашифрованные письма. Письма сейчас расшифровываются.

— Все, генерал?

— На этот раз все, ваше превосходительство.

— Поздравляю. Действуйте дальше. Вы правы, она в опасности.

— Кто?

— Россия, Россия!

— А… — Воейков взглянул в очень усталое, сморщенное лицо начальника и вышел из кабинета.

В номере двенадцатом гостиницы «Украина» через несколько дней были задержаны Евгения Субботина и двое неизвестных.

Месяц прошел для Воейкова в допросах иваново-вознесенских крамольников и задержанных в Москве, в гостинице «Украина». Дело хотя и осложнялось, но подвигалось к концу.

В начале сентября генерал-лейтенант Слезкин молча протянул Воейкову телеграмму тульского жандармского управления об аресте в городе Туле, в доме Кузовлева, прибывшей из Москвы некой. Махоткиной — Ольги Любатович, у которой вплоть до ее ареста собирались тульские пропагаторы.

Это бы еще ничего, ну что ж, одну смутьянку в Москве упустили, зато задержали ее в городе Туле. Но тульское жандармское управление, адресуясь в московское, позволило собе выразить уверенность, что тульское дело есть часть общероссийского дела.

Воейков отлично понимал, что так и есть: то, что случилось в Туле, крепко связано со всем происшедшим в Москве, и в Иваново-Вознесенске, и в Шуе, и на московском вокзале. Но он не мог примириться с тем, что уже второй раз провинция указывает ему, заместителю начальника московского управления, на действительные масштабы дела.

— Что скажете, генерал? — Слезкин поднял на Воейкова тусклые старческие глаза.

Воейков уже пришел в себя.

— Ваше превосходительство. Тульское управление задержало ускользнувшую от нас московскую пропагандистку и из желания привлечь внимание начальства именует этот малозначительный акт общерусским делом.

— Нет, генерал, это не так. Полагаю, что тульское жандармское управление оказалось гораздо дальновиднее, нежели московское, вернее сказать, нежели лично вы, поскольку сим делом изволили заниматься вы. Доводить начатое вами дело до суда пока преждевременно, генерал. Поторопились рапортовать в Петербург. Поторопились, да-с. Придется вам писать срочный рапорт о необходимости приостановить сие дело до его окончания. В суд еще рано передавать. Извольте сегодня же — срочный рапорт в III отделение в Петербург. И за собственной подписью. Да-с. Ввиду обнаружения новых фактов. И так далее… Ну, в этом-то отношении, полагаю, не мне вас учить.

Воейков вышел из кабинета начальника, пошатываясь от перенесенного потрясения. Дело только в самом начале? То, что вскрыто доныне, только начальные следы всероссийской преступной деятельности многочисленной группы людей? Весьма вероятно, что среди всех задержанных — ни одного, кого можно было бы назвать главным преступником.

Машина московского жандармского управления пришла сразу в необычайное движение. И спустя месяц Воейков докладывал Слезкину, что число арестованных за последнее время превысило уже сотню.

— Мало, генерал, мало, — наставительно сказал Слезкин. — Полагаю, крамольников больше.

— Мы ищем их, ваше превосходительство.

— Плохо ищете, генерал.

Воейков посмотрел на часы — было начало второго ночи.

Подумал: «Поеду-ка я домой. Достаточно на сегодня».

Прошел к собе в кабинет, там висела его шинель и фуражка. Дежурный офицер, поднявшись при его появлении, доложил о только что полученной телеграмме из Киева. Киевское жандармское управление сообщало, что в Киеве арестован «технический мастер первого разряда киевского полигона» Григорий Александров, оказавшийся членом Всероссийской социально-революционной организации. Во время обыска на квартире Григория Александрова обнаружено несколько десятков экземпляров запрещенных цензурой книг, листы гербовой бумаги с оттисками фальшивых печатей полицейских и волостных управлений разных мест Российской империи, шифрованная переписка, печати жандармских управлений городов России — все поддельные. Установлено также, что в упомянутой социально-революционной организации арестованный Григорий Александров известен был под именем офицера Петра.

Воейков два раза прочел телеграмму и, не найдя в ней никаких указаний на то, что ему надлежит предпринимать сейчас что-либо, вздохнул с облегчением.

— Домой!

Следующие дни принесли вести из Харькова, Киева и Одессы. Везде были задержаны пропагандисты-революционеры, проживавшие по фальшивым паспортам. Тульское жандармское управление задержало некоего Злобина; он распространял запрещенные брошюры и книги на Тульском оружейном заводе.

В Киеве арестовали Александру Хоржевскую, одну из фричей, в социально-революционной организации известную как Феклуша-хохлачка.

Осенью 1875 года для III отделения его императорского величества канцелярии стало очевидным, что жандармские управления городов Москвы, Иваново-Вознесенска, Тулы, Киева, Харькова и Одессы общими усилиями раскрыли существование всероссийской организации революционеров-пропагандистов с центром в Москве, с единой администрацией, с отделениями в крупных промышленных городах и весьма солидной единой кассой. Организация владела во многих городах законспирированными квартирами, находилась в постоянной связи с зарубежными революционными центрами, имела свой шифр, с помощью которого шла переписка, и не только распространяла, но и сама печатала запрещенные в государстве Российском книги.

Дело об одиннадцати первоначально арестованных пропагандистах давно перестали именовать московским.

Московское дело переросло во всероссийское.

Только два человека из членов-учредителей Всероссийской социально-революционной организации — Иван Жуков и Василий Грязнов не были разысканы жандармами.

В тюрьмы брошены все, начиная с Петра Алексеева, все завербованные им пропагандисты из мастеровых, все кавказцы, все фричи.

Петр Алексеев, сидя в камере Пугачевской башни, томился от неизвестности. Иногда ему казалось, что о нем позабыли, запихнули в эту тесную камеру и оставили до конца дней. Но ведь не могут его держать в тюрьме всю жизнь без суда, без приговора. Он стал добиваться приема у прокурора, передавал через надзирателя заявления, протесты. Наконец его повезли на встречу с прокурором. Прокурор был незнакомый, какой-то старик, смотревший на него поверх стекол пенсне.

— Вы хотели видеть меня, Алексеев?

Трудно было сдержаться, ответил довольно грубо:

— Нет, я не хотел видеть именно вас, господин прокурор. Я хотел повидаться с кем-нибудь из начальства, чтобы задать один важный вопрос.

— Спрашивайте.

— Я хочу знать, долго ли меня собираются держать в тюрьме без суда, без приговора. Вы знаете, сколько времени я нахожусь в тюрьме?

— Одиннадцать месяцев. — Прокурор посмотрел в какую-то лежавшую перед ним бумагу. — Одиннадцать месяцев и шестнадцать дней. Без двух недель год, Алексеев.

— Без суда, без приговора, — грозно повторил Алексеев.

— Будет и суд, полагаю, будет и приговор.

— Когда?

— Скоро. Точно сказать не могу.

Его увезли обратно в Бутырский замок. Прокурор сказал: скоро суд. Значит, дело все-таки двигается. Год потребовался, чтобы передать дело о нескольких арестованных в суд!

Нескольких арестованных! Алексеев знал только тех, кто был задержан вместе с ним в доме Корсак на Пантелеевской улице. До него не дошли вести о десятках арестованных позже, об арестах и обысках в Туле, Киеве, Иваново-Вознесенске, Харькове, Одессе и других городах необъятной Российской империи. Сколько было задержано в доме Корсак? Вместе с ним девять человек. Это он помнил хорошо.

Он понятия не имел, что к концу мая 1876 года следственного материала накопилось более трех тысяч листов в 19 томах, опрошено уже более двух сотен лиц.

Министр юстиции граф Пален доложил царю о проведенном следствии и получил от Александра II приказ подвергнуть рассмотрению особого присутствия сената дело о противоправительственной пропаганде и поручить обер-прокурору уголовного кассационного департамента сената составить по сему делу обвинительный акт.

Коллежский советник Жуков, товарищ обер-прокурора, 18 сентября доложил графу Палену, что обвиняемыми по делу следует оставить 51 человека, а 54 наименее виновных достаточно выслать в административном порядке. Министр юстиции согласился с товарищем обер-прокурора, согласился и с тем, что всех остальных арестованных можно освободить от суда и следствия.

Так как Бетя Каминская психически заболела, то суду особого присутствия правительствующего сената не подлежала. Суд должен был состояться над пятьюдесятью человеками.

В прессу петербургскую и московскую проникли первые сведения о готовящемся «процессе 50-ти».

О том, что день процесса приближается, Алексеев узнал только в конце сентября, когда вечером в его камеру вошли надзиратель и два жандарма и предложили ему собираться с вещами. Куда — он не спрашивал, знал, что ответа все равно не получит. Ожидал, что переведут в Московский дом предварительного заключения, где обычно содержатся все подсудимые. Но его повезли на вокзал и сунули в тюремный вагон вместе с незнакомым ему человеком.

Их повезли в Петербург, куда с 24 сентября начали вывозить всех подлежащих суду сената.

Алексеева уже не считали главным преступником. Главными считались интеллигенты, посаженные в камеры крепости. Алексеева и всех прочих поместили в одиночные камеры Петербургского дома предварительного заключения, что на Шпалерной улице.

Он ждал суда со дня на день. Но прошло еще пять долгих томительных месяцев в петербургской «предварилке», прежде чем начался суд.

После камеры Пугачевской башни в Москве, после строгого до мучительства режима Бутырского замка пребывание в «предварилке» показалось Петру временем отдыха.

Камера была просторней московской, света в ней больше, да и кормили здесь хоть и не ахти как, но куда лучше, чем в Пугачевской башне. Неожиданным было предложение с первого дня пользоваться книгами тюремной библиотеки; и библиотека оказалась богаче, нежели в Бутырском замке в Москве.

Он не успел остаться один, как в стену раздался стук; постучали сначала два раза подряд, после очень короткой паузы — пять стуков, пауза — четыре удара, три, пауза — три удара, пауза — четыре, пауза — один удар, пауза — три удара, пауза — шесть ударов, один…

Алексеев ничего не понял. Постучал в стоику три раза.

И вдруг услышал из-за стены сдавленный шепот:

— Почему не отвечаешь на стук?

— Не знаю азбуки, — отвечал Алексеев.

— Новичок? В углу икона. На обратной стороне азбука.

«Странно. Если здесь можно слышать соседа за стеной, зачем же стучать?» — подумалось Алексееву.

Потом сообразил, что шепот могут подслушать, да и не очень-то удобно, лежа на полу, шептаться с соседом за стенкой. И надзиратель может увидеть в окошко.

Сиял икону, повернул тыльной стороной — карандашом сделана надпись: «Первые удары — строка, вторые — буква в строке».

Далее следовало шесть строк, в первых пяти строках по пяти букв, в шестой — четыре. Твердый и мягкий знаки и буква «ять» вовсе отсутствовали.

Как просто, оказывается. Повесил икону на место, азбуку по строкам записал на бумаге.

О нет, насколько сидение в петербургской «предварилке» легче сидения в московской Пугачевской башне! Здесь можно разговаривать ежедневно с соседом, узнавать новости, даже разрешается писать письма на волю, пользоваться хорошей библиотекой…

Дом предварительного заключения на Шпалерной был соединен подвальным коридором с помещением окружного суда, где должен был слушаться «процесс 50-ти». Закрытый коридор полностью изолировал подсудимых от публики. Но пятнадцать из них во главе с Джабадари, Здановичем и другими заключены в камеры Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Сенатор Петерс, назначенный председателем суда, потребовал перевезти «крепостных» заключенных на Шпалерную — так удобнее для суда, заключенные не смогут общаться с публикой во время каждодневного перевода из крепости в суд и обратно.

Заключенных перевели из крепости на Шпалерную. Это смутило государя императора Александра II. Государь предпочитал держать самых опасных своих врагов в надежных казематах Трубецкого бастиона.

Начальник III отделения генерал-адъютант Мезенцев объяснил его императорскому величеству, почему удобнее держать преступников во время суда в Доме предварительного заключения.

Начальник санкт-петербургской «предварилки» получил из III отделения его императорского величества канцелярии предписание сделать распоряжение об учреждении за переведенными из крепости лицами «самого строгого наблюдения, в особенности за Джабадари, Здановичем, Кардашовым и Цициановым, отличающимися решительным характером».

21 февраля 1877 года начался суд.