В снежном феврале 1875 года семнадцать человек, приглашенных участвовать в съезде, собрались вокруг большого стола, в одной из комнат костомаровской конспиративной квартиры. Кто не поместился за общим столом, уселся на диване.
По случаю воскресного дня собрались с девяти утра.
Петр Алексеев сел за стол напротив Джабадари.
— Друзья, — начал докладчик, когда все разместились. — Мы должны стремиться осуществить на деле самые строгие нравственные начала. Эти начала будут руководить деятельностью членов нашей организации и воздействовать на массу, с которой будут входить в общение члены организации. Мы хорошо понимаем, что только нравственный идеал может освещать наш путь и привлекать к нам сердца, ищущие правды. Мы хотим словом, и делом, и всем образом нашей жизни расположить к себе не только революционеров, но и широкую индифферентную массу. Позвольте учредительный съезд нашей организации считать открытым. Вы знаете, что наша организация успешно работает в Москве.
Поле деятельности организации очень широкое, и мы можем быть довольны нашими успехами. Но настало время, когда организация наша не может и не должна существовать так, как раньше. Во-первых, организация наша даже не имеет собственного названия. Во-вторых, у нас нет никакого устава, где бы говорилось о наших целях, о методах нашей борьбы с царским самодержавием, об устройстве России после революции, к которой мы все стремимся. В-третьих, у нас нет устава нашей организации.
Настоящий учредительный съезд собрался, чтобы решить все эти вопросы. Я предлагаю начать с вопроса, который, по моему мнению, вызовет меньше споров и займет у нас меньше времени. Я говорю о том, как назвать организацию. Попрошу выступать с предложениями. Кто желает высказаться по этому поводу?
— Как назвать? — подал голос с места Иван Жуков. — Так и назовем ее — Московская революционная организация.
— Предлагаю назвать Московская социально-революционная организация, — поднялась Лидия Фигнер.
— Или Московская организация социалистов, — предложила Софья Бардина.
— Почему Московская организация? — спросил Джабадари. — Почему вы все говорите так, будто намерены ограничить свою деятельность только Москвой? Почему? Мы намерены бороться с самодержавием прежде всего. Где царь-самодержец? В Москве? Нет, царь живет в Петербурге. Где центр российской власти? В Москве? Нет. Центр российской власти в Петербурге. Это раз. Мы хотим свергнуть власть помещиков, отобрать у них землю и раздать крестьянам. Что, эти помещики все в Москве? Нет. Опп по всей России. Это два. Мы хотим уничтожить бюрократический царский строй. Что, бюрократы только в Москве? Полиция только в Москве? Владельцы фабрик только в Москве? Нет, нет и нет. Нельзя замыкаться в московских рамках. Освободить Россию может только организация, которая будет работать по всей территории Российской империи.
— Правильно! — одобрил его Лукашевич.
— По территории всей России, — продолжал Джабадари. — То есть по Московская организация, а Всероссийская! Мы должны нашу деятельность расширить, сначала на крупнейшие города — Киев, Тулу, Одессу, Иваново-Вознесенск, Шую и на Кавказ, потом на другие места. Я предлагаю назвать организацию Всероссийской социально-революционной организацией. Вы согласны?
Все согласились. Будем называться Всероссийской социально-революционной организацией!
«Хорошо, — подумал Петр Алексеев. — Это он прав. Не Московская — Всероссийская. Хорошо».
Несколько минут в комнате царило оживление. Организация приобрела собственное имя, и это сразу придало каждому уверенность в ее живучести, словно имя обеспечивало эту живучесть.
— Теперь перейдем к главному — к тому, что вызовет у нас горячие споры, и это естественно. Я говорю об уставе нашей Всероссийской социально-революционной организации. Я набросал проект устава. Сейчас прочту его. Это только проект, о котором мы можем и должны спорить.
Иван Спиридонович стал читать свой проект устава. Читал он намеренно медленно. Места, которые казались ему наиболее важными, он читал особенно выразительно, подчеркивая весомость каждого слова в фразе. Читая, сам вслушивался в то, что читает, и устав, им же написанный, чудился ему каким-то неполным. Что-то важное в нем недосказано.
Он сам удивился, когда дошел до конца, — таким коротким показался ему устав Всероссийской социально-революционной организации. Вспомнить только, сколько писал, сколько спорил с Софьей Илларионовной о каждом слове устава, а на деле-то оказалось, что и пятнадцати минут хватает на то, чтобы прочесть его вслух.
— Друзья, — сказал он, закончив чтение. — Вы выслушали этот проект. Давайте его обсуждать, высказывайте ваши мнения. Кто просит слова?
— Я! — раздался голос Софьи Бардиной. — Я понимаю, что Иван Спиридонович предложил нам только проект, и даже не проект, а набросок проекта. Но и в этом наброске, на мой взгляд, существует недостаток, который слишком типичен для тех, кто и поныне находится под влиянием чисто анархистских идей Михаила Бакунина. Хотя Иван Спиридонович и отрицает, что он, по крайней мере в известной степени, бакунист, но я таковым считаю его…
— Эх, Софья Илларионовна, вот и напрасно! — отозвался Иван Спиридонович.
— Нет, совсем не напрасно. В предложенном вами проекте говорится о том, что все мы сторонники социалистического строя и все мы поэтому противники самодержавия, к свержению которого мы стремимся. Да, это так. Но позвольте! Мало свергнуть самодержавие в России, чтобы воцарился социализм. Хорошо, мы свергли русское самодержавие. А дальше? Какую власть в России мы устанавливаем? Нельзя же объявить социализм тотчас после свержения самодержца. А республика? Почему в уставе ни слова не сказано о том, что, свергнув царя, народ установит республику? Да, на первых порах обыкновенную республику, которая даст нам свободу слова, собраний, равенство всех русских подданных перед законом, равенство без различия пола и национальности…
— Вы сказали — подданных, Софья Илларионовна, — воскликнул студент Лукашевич. — Как подданных? Разве подданство мы не намерены уничтожить?
— Что вы, Лукашевич! Конечно, нет. Разница в том, что из подданных русского царя мы все станем подданными Российской республики!
— Все-таки хоть и республики, но Российской? Вы хотите сохранить единство страны? А если Польша намерена отделиться? Так же, как и Финляндское княжество? А если пожелает самостоятельности Украина? Или Кавказ? Вы скажете Польше или Украине — нет, будьте под Российской республикой? Или Кавказу? А?
— Лукашевич! — перебила его Евгения Субботина. — Мы вовсе не собираемся делить на части будущую Россию!
— А если она сама пожелает поделиться на части?
Алексеева смутил этот внезапно вспыхнувший спор; вот уж о чем вовсе не думал. Делить Россию на части, дробить Россию?
Он спросил, зачем же делить Россию, если и в Польше, и на Украине, и на Кавказе, и в прочих краях земля будет отобрана у помещиков, царской власти не будет и фабрики и казна перейдут к народу?
— Зачем же, скажем, Украине или Кавказу тогда отделяться, не понимаю.
— Да затем, что на Кавказе свои языки и свои обычаи, на Украине — свои, в Польше или Финляндии тем более и языки и обычаи собственные имеются. Царская власть не дает им развиваться. После революции мы же не будем мешать им!
— Друзья, — сказал примирительно Джабадари. — Мне кажется, спор этот сейчас преждевременный. Нам нужно договориться не о том, какую мы власть создадим после победы, какой именно станет Россия после революции. Нам нужно договориться, как мы должны готовиться к революции и, самое главное, как мы должны готовить к ней наш народ. Вы знае-те, что в свое время чайковцы одобрили записку Петра Кропоткина, которому они поручили составить нечто вроде своей программы. Кропоткин сам склоняется к бакунизму, но большинство чайковцев — лавристы. И все-таки Кропоткин писал в своей записке, что они, то есть чайковцы, вовсе не надеются, что с первой же революцией их идеал будет осуществлен во всей полноте. Мол, потребуется еще много лет, много частных, может быть даже общих взрывов. И кстати. Кропоткин даже назвал свою записку так: «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» Давайте возьмем пример с него. Должны ли мы сейчас заниматься рассмотрением идеала будущего строя России? По-моему, нет.
Ольга Любатович сказала:
— Совершенно согласна. Все, о чем мы сейчас должны думать, — это то, как уничтожить царскую власть в России.
— Значит, бакунинское бунтарство — в сторону, — заметила Бардина. — Я согласна.
— Софья Илларионовна, — обратился к ней Джабадари. — Зачем мы сейчас будем гадать, будет после царя республика или не будет. Какой нам сейчас с вами смысл вырабатывать форму будущего строя России, когда кто знает, может быть, даже десятки лет нам придется посвятить одной разрушительной работе в России. Республика, не республика — это деталь. Выработку этой детали предоставим тем, кому посчастливится присутствовать при ликвидации старого порядка в России.
Решился подать голос Петр Алексеев:
— Иван Спиридонович, вот ты говоришь сейчас, что, может быть, нам придется целые десятки лет вести разрушительную работу в России. Так ведь это тоже гаданье — сколько именно лет. Мне дума-ется, что меньше. Я, Иван Спиридонович, с фабричными мастеровыми, ты знаешь, беседую и встречаюсь каждый день. Фабричная Россия волнуется, она не молчит, она готовится. Ей дай слипал — она вся поднимется!
— Алексеевич, — наставительно проговорил Иван Жуков. — Фабричная Россия — это еще не Россия. Фабричные мастеровые — это те же крестьяне. Мастеровой народ в России самостоятельного значения не имеет.
— Правильно, Жуков, — поддержал ого Джабадари. — Мастеровые, может быть, и поднимутся, да крестьянство их не поддержит. Мы с фабричными мастеровыми работаем, чтобы сделать из них пропагандистов среди крестьян. В России нет особого сословия рабочих. Нельзя, господа, отрывать русских крестьян от русской крестьянской общины. Община — вот основа будущего социализма в России!
Алексеев пожал плечами и не возражал. В подобных спорах он обычно отмалчивался, считая, что Джабадари или фричи лучше разбираются в этих вопросах.
Джабадари напомнил, что все отклонились от вопроса, поднятого Софьей Бардиной, — о форме государственной власти в России после свержения самодержавия.
— А что, если мы запишем в программе, что свержение самодержавия имеет целью водворение свободной федерации свободных общин?
— Иван Спиридонович! — воскликнула Бардина. — Да помилуйте, ведь это — чисто бакунинское предложение! Свободная федерация свободных общин! Это может служить только самой-самой отдаленной целью. Когда все политические и экономические проблемы уже решены. Это может быть уместно через сто, через двести лет, не раньше, ни в коем случае не раньше. Как вы по понимаете!
Джабадари поначалу поднял обе руки, и можно было подумать, что он сдается. Но он вовсе не сдался.
— Софья Илларионовна, уважаемая! Для нас с вами безразлично, пятьдесят или там двести лет. И пятьдесят и двести — это будущее, до которого никто из нас дожить не может, согласны? Мы говорим о конечной цели, поэтому я предлагаю вставить в программу свободную федерацию свободных общин. Как нашу конечную цель. Кто доживет до свержения самодержавия…
— Все доживем, — вдруг громко сказал Петр Алексеев. — Должны все дожить. Самодержавие должно быть уничтожено в первую очередь!
— Совершенно верно, Петр Алексеевич! Совершенно верно — в первую очередь. Только когда это произойдет, мы не знаем. Я хочу сказать, кто доживет до свержения самодержавия, кому посчастливится, тот пусть и думает о том, как организовать власть в России после царя. Тогда будет видно. Мы не гадальщики, мы революционеры, и наш долг — готовить в России переворот. Вот почему, я считаю, в нашей программе уместно говорить только о нашей конечной цели. Согласны со мной?
— Но все-таки это же анархизм, чистейшей воды анархизм. Бакунизм, Иван Спиридонович!
— Зачем делать жупел из Бакунина? — риторически спросил Джабадари.
Еще немного поспорили, но уже вяло. Вопрос о том, какую власть сформируют в России после царя, сейчас показался не таким уж важным. С этим успеется.
Потом встал Лукашевич и попросил слова.
— Мы слишком пылко спорим здесь по вопросам, которые практического значения для нашей организации не имеют. Но есть вопросы, которые мы разрешить обязаны, без этого и работать дальше нельзя. Мы все революционеры-народники. И мы ученики наших великих учителей — Чернышевского, Михайловского, Герцена, Лаврова. Я хочу спросить: признаем мы сие или нет? Если признаем, то почему же только на словах остаемся верными крестьянской общине как основе социализма? Почему мы с вами закрываем глаза на то, что наши учителя рекомендуют нам? Чтобы мастеровой фабричный парод, пришедший в город на заработки, не задерживался в городе навечно и даже надолго, а, поработав немного на фабрике, спешил возвращаться к себе в деревню, пахать землю, сеять хлеб и собирать его в житницы?
— Что он говорит! — вскричал возмущенно Филат Егоров, вскакивая с места. — Вы, Лукашевич, не знаете, что ль, какая в деревне жизнь? Собирать в житницы хлеб! Нашему брату житниц не требуется! Да я ежели и соберу чего со своего кусочка земли, так мне не только житницы много, а и половины мешка за глаза хватит, чтоб ссыпать весь урожай!
— Мы отвлекаемся от устава. Мы должны его обсуждать.
— Мы это и делаем, — возразил Лукашевич.
— Мы отвлекаемся!
Поднялся Василий Грязнов, глядя прямо на Джабадари, сказал:
— Иван Спиридонович, ты что ж считаешь, что мастеровой народ будет ждать, пока вы все крестьянство на Руси распропагандируете? Нет, Иван Спиридонович, не будет. Мы считаем, что должно быть в нашем уставе записано насчет организации бунтов на Руси!
— Позвольте мне сказать, Иван Спиридонович!
Джабадари кивнул Петру Алексееву, и тот начал говорить, спокойно, сдерживая свой голос:
— Василий Грязнов поднял важный вопрос… Я говорить не буду о том, какую именно власть организовать после того, как мы царя свергнем. О форме власти спорить не стану. Мастеровой люд интересуется, что нам делать сейчас, как жить, как работать, как бороться за справедливость. Коночное дело, пропаганда словом, что и толковать об этом, дело большое и важное. Но я должен сказать, что наш мастеровой люд одной пропагандой не удовлетворен. Пропаганда пропагандой, но мастеровые желают видеть переход к делу. И не только видеть желают, а желают сами участвовать в этом.
— Что вы называете делом? — спросила Ольга Любатович.
— Делом мы называем… дело. Ну, если хотите, то, о чем говорил здесь Грязнов. Дело — значит поднятие бунта.
— Но когда поднимаешь бунт, надо же знать, во имя чего его поднимать! — Евгения Субботина, недоумевая, смотрела на Алексеева.
— Нет, это ясно, во имя чего, — тихо проговорила Бардина. — Но надо знать, когда его поднимать удобно и… выгодно!
— И это еще не все, — продолжал Алексеев. — Не все. Мы настаиваем, чтоб в наш устав было вставлено о поднятии бунта. Это раз. А еще мы желаем сказать, что все как есть богатство казначейства создано руками крестьян и мастеровых. А потому считаем, что в нашу программу надо бы вставить и пункт насчет конфискации материальных средств государства. Предлагаю это не я один, а другие мастеровые тоже, скажем, хоть те, кто здесь сидит, — вот Николай Васильев, Иван Баринов, Филат Егоров, Василий Грязнов.
— А что? Возражений не может быть. Нет? — Джабадари заулыбался. — Я думаю, это как раз мы можем принять. Петр Алексеевич прав.
Но предложение Алексеева вызвало возражения со стороны некоторых фричей — его испугались и Лидия Фигнер, и Евгения Субботина. Смутило оно и Бардину, запротестовал против него, как преждевременного, Иван Жуков.
Ясно стало, что по крайней мере в первый день съезда организации никакой единой программы не выработать. Никогда еще разногласия между членами ее не обнажались так явно.
Не проронивший доныне ни слова Михаил Чикоидзе меланхолически проговорил, что, по-видимому, единого устава им не принять. Но Иван Спиридонович не был смущен. Он, казалось, готов был к таким разногласиям, предложил избрать небольшую комиссию, по одному представителю от каждого «направления». Пусть комиссия посидит над уставом, пусть учтет все предложения, мнения, все «направления мысли».
— Друзья! Нас всех объединяет отношение к самодержавию, вера в социализм, традиционная наша преданность русскому крестьянству, его общине. Вот на этом основании комиссия и должна будет составить устав.
Согласились выбрать комиссию. Поначалу трех человек, показалось мало — выбрали пять. И Джабадари, и Алексеев вошли в состав комиссии.
Евгения Субботина предложила комиссии собраться у нее.
Объявили перерыв до завтрашнего вечера. Былотри часа пополудни. Снег за окнами блестел, подсвеченный солнцем.
Перерыв до завтра у всех, кроме членов комиссии. Через три часа всем пятерым встретиться в комнате Евгении Субботиной в рудпевских номерах на Тверской.
Когда все собрались, хозяйка предупредила:
— Здесь хоть и безопасно, но лучше говорить тихо и спокойно.
Джабадари напомнил, что программу следует составлять так, чтобы оставить в ней то, с чем все согласны. На чем мы сойтись не можем, то отметем пока.
Сидели до полуночи; программа и устав были готовы. Субботина сказала, что к утру перепишет их начисто.
Еще через сутки учредители Всероссийской социально-революционной организации собрались вечером в Сыромятниках на заключительное заседание съезда.
Поднялся Джабадари — он прочтет сейчас текст устава, выработанный комиссией.
— Мы отбросили все, что вызывает разногласия в нашей общине. Конечно, в нашем уставе вы почувствуете и некоторое влияние теорий Бакунина, и, с другой стороны, влияние теорий Лаврова. Мы старались примирить того и другого в нашем уставе. Мы с вами не являемся ни последователями Бакунина, ни последователями Лаврова, друзья. Но это не значит, что мы не должны или не можем прислушиваться и к Бакунину, и к Лаврову. Приступаю к чтению устава нашей организации.
И начал читать.
— Абсолютное равенство всех членов во всех делах организации. Полная солидарность, полное дове-рие и откровенность в делах организации. Только та личность, которая искренно и всецело посвятила себя революционной деятельности, может быть членом общины. Любовь и дружба не должны служить помехою для революционной деятельности: всякий должен быть готов ради дела порвать все личные связи. Самоотверженность и способность хранить тайны — необходимые качества члена организации. Каждый член должен давать отчет общине о своей революционной деятельности… Он не может иметь личной собственности… Все члены имеют право на равное участие в делах общины. Управление освобождается от работ на фабриках, заводах и в мастерских. Члены управления назначаются не по выбору, а по очереди и взаимному соглашению членов. В управлении должны перебывать все члены общины. В состав управления должны всегда входить члены как из интеллигенции, так и из рабочих. Каждая очередь управления продолжается месяц. Управление должно вести постоянные сношения с другими общинами по части книжного дела, денег, переписки по делам общин… Управление должно предупреждать об опасности, угрожающей членам общины и вообще организации… Управление может входить в сношение с революционными кружками, стоящими вне общины…
Член общины действует при пропаганде только от своего имени, не подавая ни малейшего вида о существовании у него организованного кружка или артели до тех пор, пока некоторые из членов общины не признают его надежным и пока вся община не признает нужным сообщить о своей организации… Община обязывает своих членов учреждать кассы, библиотеки среди организованных ими кружков… Разница между пропагандой и агитацией состоит в том, что первая служит для выяснения взглядов на революционное дело, а агитация имеет целью побудить личности или кружки на активную революционную деятельность. В мирное время агитация ведется посредством организованных шаек. Цель подобных шаек — наводить страх на правительство и на привилегированные классы…
Джабадари читал долго. Пункт читался за пунктом, и в каждом по поскольку отдельных параграфов.
Когда устав был прочитан, Джабадари поднял руку, давая понять, что он должен еще кое-что добавить к прочитанному.
— Дорогие друзья! В девятом пункте у нас говорится, что агитация ведется организованными шайками. У нас стояло сначала не «шайками», а «организованными бандами». Но это выражение многим показалось неподходящим. Мы не хотим, чтобы нас путали с бандитами-разбойниками. Поэтому мы заменили слово «банда» словом «шайка». Это слово благородное. В российской истории известны шайки Степана Разина, настоящие революционные шайки. Вот почему мы поставили в нашей программе слово «шайка». Теперь я сказал все!
Джабадари кончил и сел. Тут Лукашевич предложил, чтобы программа и устав снова были прочитаны вслух пункт за пунктом. Когда один пункт будет обсужден и всеми принят, читать и обсуждать следующий. Джабадари попросил по второму разу читать Евгению Субботину.
И снова вспыхнули споры, снова столкнулись мнения, «направления», как говорил Джабадари. Петру Алексееву чудилось, что конца им не будет, и в одиннадцатом часу он удивился, что последний пункт прочитан и принят и что надо теперь голосовать еще раз за все в целом.
Но вот поднялся Иван Жуков и попросил задержать общее голосование. У него, Жукова, и его товарища Александра Лукашевича ость замечание. Даже не замечание, а дополнение. Небольшое, но очепь существенное. Позабыли внести в устав важное требование: каждый член организации обязан работать на фабрике, в крайнем случае на заводе.
— Надеюсь, предложение мое… вернее, Лукашевича и мое, понятно?
Предложение Жукова было понятно всем, но далеко не у всех вызвало одобрение. Первым стал возражать Джабадари:
— Так нельзя. Требовать, чтобы все члены пашей организации, точное сказать, пашей революционной общины поступили на фабрики или заводы, нельзя. В нашей общине достаточно много женщин. Надо иметь в виду, как трудно женщине работать на фабрике. Имеем ли мы право обязать их всех работать в условиях, которые им не под силу? Нет, не имеем права. Наши женщины приносят немало пользы общему делу. Я возражаю против предложения Жукова и Лукашевича.
— Исключения для женщин недопустимы, — безапелляционно изрек Лукашевич. — У нас революционная организация, а не дамский кружок.
Варвара Александрова согласилась с Лукашевичем: почему для женщин должны быть какие-то исключения?
— Не понимаю, о чем мы спорим, — сказала Софья Бардина. — Разве наши девушки уже не работают на фабриках? Да, у нас были срывы. Кое-кого из нас прогнали с фабрик, потому что приказчики нас застали, когда мы читали вслух книжки в общежитиях мужчин. Значит, нам всем следует быть осторожнее. Но отказываться от работы на фабрикахтолько потому, что мы женщины и нам это трудно! Позвольте, а разве русским крестьянкам не трудно работать? Что же, Иван Спиридонович, вы намерены нас, революционерок, поставить в привилегированное положение? Как мы тогда сможем смотреть в глаза работницам фабрик!
— Не имеет смысла продолжать спор, — вставила Ольга Любатович. — Мы должны работать на фабриках простыми работницами. Это наш нравственный долг, и мы от него не отказываемся.
Лукашевич наскоро набросал новый текст четвертого пункта третьей главы устава:
«Член организации должен быть в положении простого работника, об исключениях решает община». Исключение касалось только трех новых членов общины — все по очереди избирались в «администраторы».
И этот пункт принят был всеми.
— Друзья! — Джабадари посмотрел на часы. — Уже десять минут двенадцатого. Поздно. Все устали. Надо кончать. Нам осталось проголосовать весь наш устав в целом. Это можно было бы сделать за пять минут и сейчас. Но есть предложение, чтобы каждый член-учредитель написал собственноручно часть текста. Таким образом, устав будет написан всеми основателями нашей Всероссийской социально-революционной организации. Вот почему мы соберемся еще завтра в семь часов вечера.
На том и разошлись. На следующий день первая попросила слова Ольга Любатович, но Цицианов предложил, чтобы сначала каждый, написал свою часть текста. Потом выступит Ольга Любатович.
Семнадцать человек один за другим подходили к Джабадари и под его диктовку писали каждый по десять-пятнадцать строк.
Очередь дошла до Николая Васильева. Он растерялся.
— Я не могу писать. Не обучен.
— Какая разница, дорогой! Поставь какой-нибудь знак. На тебе ручку, держи. Вот тут нарисуй свой значок.
Николай Васильев присел к столу возле Джабадари, неловко взял ручку и, прежде чем поставить свой незамысловатый иероглиф, вполголоса крепко выругался по адресу всех дворян, купцов и попов, благодаря которым он остался до старости безграмотным человеком.
Алексеев выговорил себе право написать текст того пункта программы, где говорилось о подготовке к бунтам.
— Пожалуйста, Петр Алексеевич! Пожалуйста! — Джабадари пододвинул Алексееву лист бумаги. — Твое предложение было — ты и пиши.
Наконец устав был записан шестнадцатью разными почерками, семнадцатый был иероглиф Николая Васильева.
— Иван Спиридонович, — напомнила Ольга Любатович, — я ведь просила слова.
Джабадари, складывая листы программы, кивнул ей: говорите.
Ольга встала.
— Я буду говорить от имени девушек — бывших фричей, как мы называли себя, когда учились в Швейцарии, от имени девушек, здесь присутствующих, и от имени остальных, которых вы знаете. Мнение это родилось не сейчас, а гораздо раньше, еще в Цюрихе, когда мы, фричи, вырабатывали нашу собственную программу. И хотя Иван Спиридонович устав, выработанный здесь и написанный всеми, уже сложил, я считаю возможным вернуться к нему, потому что до того, как этот устав был принят, мне слова по дали и я не успела. Я хочу сказать о браке. Мы еще в Швейцарии обсуждали этот вопрос. Имеет ли право русская революционерка выйти замуж, вступить в брак, обзавестись семьей? Если кто-нибудь не согласен с тем, что брак вообще является предрассудком, это дело его. По если даже не считать брак предрассудком, мы не имеем права закрывать глаза на то, что брак мешает революционной работе. В браке появляются заботы, не имеющие никакого отношения к революции. А если у русской революционерки появятся дети? Подумайте, разве это не будет означать конца ее деятельности на пользу народа? Брак — величайшее и самое опасное препятствие на пути женщины к революции. Мы требуем для себя запрета всякой так называемой личной жизни. Кто служит пароду, тот не должен знать никаких личных забот, личных увлечений, привязанностей и тому подобного. В Швейцарии мы, фричи, окончательно отказались от брака. Обязательное безбрачие мы считаем непременным условием для всякого революционера. От имени всех наших девушек я предлагаю внести в устав общины пункт об обязательном безбрачии.
Бардина подтвердила, что предложение Ольги исходит от всех женщин — членов революционной общины.
Джабадари молча укоризненно покачал головой. Он явно был против предложения женщин.
Николай Васильев виновато смотрел на Ольгу:
— Как же так? Я чегой-то не понял. А ежели я, к примеру, уже женатый? Что ж мне, жену бросать?
— Чего выдумал! — раздался вдруг голос жены его Дарьи. Никто и не заметил, как Дарья вошла и, прислонившись к косяку двери, слушала споры.
Бардина быстро обернулась, встала, подошла к Дарье, положила руку ей на плечо:
— Что вы, Дарьюшка, что вы! Да к вам это не относится. Кто женатый, тот пусть и остается себе на здоровье женатым. Мы про молодых говорим. Кто еще не женился, кто замуж не вышел. Про тех.
— Ну вот, так-то понятнее, — проговорил Николай Васильев. — Дарья, слыхала, что тебе Софья Илларионовна сейчас объяснила? Никто тебя не бросит, не сумневайся. Ты пошла бы к себе, Дарья.
— Дарьюшка, — нашлась Ольга Любатович, — самовар наш остыл. Вот кабы вы его снова да разожгли.
— Невесть что и говорите тут, — проворчала Дарья. Однако взяла самовар и отправилась с ним на кухню.
— Ничего, ничего, — успокоила всех Бардина. — Дарья — человек свой. Да ничего особенного мы тут не говорили. Подумаешь, вопрос о безбрачии. Ничего политического.
— За Дарью не беспокойтесь, — уверил Николай Васильев. — Дарья и слушает — не поймет. А поймет — промолчит.
— Кто хочет высказаться? — спросил Джабадари. — Петр Алексеевич, ты?
— Что ж тут высказываться? Считаю — девушки правы. Не имеем мы права жениться. Пока не добились победы. И верно, брак будет мешать.
«Будет мешать, — думал Алексеев, опускаясь на табурет. — Вот никому это и в голову не пришло, а им пришло. Брак — заботы, а какие могут быть у революционера заботы, кроме революционных? Никаких не должно быть. Мало ли что мне нравится Наташа Баскакова. Да еще будет ли она счастлива со мной — неизвестно. Что за семейная жизнь у революционера! Наташа не способна к нашей работе. Ее не приучишь. И не поймет. Что ж это будет за жизнь с ней? Но могу. Не имею права. Завтра же прощаюсь с Наташей».
Джабадари не разубедил Алексеева. Джабадари горячо возражал фричам. Зачем вставлять в устав пункт о безбрачии? Кто хочет, пусть не вступает в брак. Кто полюбит — ну что ж, как говорится, дай бог ему счастья. А обязывать человека в брак не вступать нельзя. Джабадари предлагал не включать это требование женщин в устав.
Михаил Чикоидзе согласился с мнением Джабадари. К удивлению Петра Алексеева, и другие мужчины были того же мнения. Кто не хочет жениться или выйти замуж — пожалуйста. Но никого не обязывать. Так нельзя.
Спорили долго, можно революционеру жениться или нельзя. Наконец стали подсчитывать голоса. Николая Васильева, как женатого, не учитывали; семь мужчин — против пункта, предложенного Ольгой, восьмой — Петр Алексеев — за него. Из восьми женщин Александра Хоржевская подняла руку против пункта.
— Вот результат, — объявил Джабадари. — Предложение большинством отклоняется.
«А все-таки не женюсь. Что там ни говори, Ольга права. Нельзя. Не имею права. Как только Наташе сказать?» — мучился Алексеев.
Но вскоре и думать об этом перестал. Джабадари уже предлагал немедля приступить к работе в провинции.
— Нас ждет Россия!
Организация названа Всероссийской. Надо оправдывать название. Стали прикидывать, кому куда ехать. Иван Баринов и Николай Васильев — в Серпухов. Александр Дукашевич поедет в Тулу, Петр Алексеев — в Иванове Вознесенск, крупнейший центр текстильной промышленности, Варвара Александрова — в Шую, Александра Хоржевская — в Киев, Ольга Любатович — в Одессу, Михаил Чикоидзе и Цицианов — на Кавказ.
Осталось немногое — на ближайший месяц выбрать членов администрации. Выбрали Джабадари, Евгению Субботину, Василия Грязнова.
Решили, что ведать финансами организации будет Субботина. Это казалось наиболее естественным, потому что значительную часть средств давала она. На эти средства поддерживалась и заграничная анархистская (бакунинская) газета «Работник». Грязнов держал связи с мастеровыми. Иван Джабадари — с заграницей, с нелегальными кружками революционеров-интеллигентов.
Съезд Всероссийской социально-революционной организации закончил свою работу.