И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Глава восьмая

От Дарьи, жены Николая Васильева, поначалу тщательно скрывали адрес на Пантелеевской улице. Потом скрывать перестали, и Дарья стала захаживать к бывшим пансионерам. В воскресенье 29 марта она напрасно ждала мужа к обеду, не явился он и к ужину и даже ночевать не пришел. Такого еще не случалось с ним. В понедельник решила отправиться на Пантелеевскую — не там ли ее Николай, виданное ли дело, чтоб муж продал.

В двух шагах от Пантелеевской встретила Георгиевского.

— Ты куда, Дарьюшка?

— Да вот иду узнать, не там ли мой Николай. Вчерась ушел, до сих пор нету. Это что ж такое выходит, скажи на милость?

— Да ты что, ничего не знаешь?

— А чего? — спросила и похолодела от дурного предчувствия.

Василий сообщил ей, что еще вчера утром Николая Васильева взяла полиция в трактире на Разгуляе.

— Сидит Николай.

В дом Корсак Дарья вбежала заплаканная, трудно дыша от волнения. Встретил ее Джабадари. Дарья, захлебываясь в слезах, и слова не могла выговорить.

Вышла к ним Бардина, принялась утешать, успокаивать Дарью, Джабадари ей денег давал, все уговаривал уехать на родину. Но Дарья ничего не слышала, ни на что не давала ответа, и Бардина объявила, что не отпустит ее от себя.

— Останешься с нами. Ночуй пока здесь.

Бардина ввела ее в комнаты, помогла раздеться, а Джабадари в это время совещался с другими членами организации. Пусть Дарья сходит в жандармское управление, пусть назовется двоюродной сестрой Николая Васильева, попросит свидания с ним, разузнает, за что арестован.

Уговаривали Дарью согласиться идти в жандармское управление Софья Бардина и Вера Любатович. Пришлось долго ей объяснять, советовать, наставлять.

Уговорили — она согласилась.

— Не знаю, Иван Спиридонович, — тревожно говорила Бардина, — не знаю, справится ли Дарья с задачей. Опыта в конспирации у нее никакого, баба она простая. Не знаю.

Дарья отправилась в жандармское управление.

В свидании с Николаем ей отказали, но поверили, что Дарья — его двоюродная сестра. Вернее, сделали вид, что поверили, и основательно ее допросили. Дарья помнила советы, которые надавали ей в доме Корсак, и твердила, что двоюродный брат ее торговал старым бельем, он неграмотен, книг не читает.

Пришла Дарья на Пантелеевскую снова в слезах: к Николаю ее не пустили; что ой Джабадари говорил, то и она на допросе сказала. Да толку от этого нет. Николай сидит, а что ей делать, не знает.

Джабадари стал советовать ей выехать на родину, дал десять рублей на дорогу.

— Сегодня же уезжайте из Москвы, Дарья. Сегодня же уезжайте.

Но Дарья из Москвы не уехала. Обидным показалось, что Николай пострадал из-за этих смутьянов-студентов. Деньги Дарья от Джабадари взяла, поплакала малость и тихо вышла из дома. Пошла не к вокзалу, с которого поездом уехать бы ей, а в жандармское управление. Там более не называла себя двоюродной сестрой Николая Васильева. Созналась, что — жена его, желает оказать помощь правительству и выдать смутьянов. А смутьяны эти, втянувшие в свою организацию ее Николая Васильева, — студенты. Бог знает что они говорят промежду собой, и запрещенные книжки распространяют среди фабричных мастеровых, и бунт всероссийский готовят. И все, что знала о бывших своих пансионерах, доложила в жандармском управлении. И адрес дома Корсак сообщила.

В протоколе второго допроса Дарьи будет написано:

«Призвав в помощь бога, я решила выдать их правительству».

И выдала.

Бардина сознавала опасность, нависшую над «Всероссийской социально-революционной организацией». Правда, вся нелегальная литература была унесена с Пантелеевской. Все, что осталось, — небогатая обстановка, стол, стулья, кровати, посуда и самовар.

Зато Джабадари теперь не очень настаивал на своем предложении съезжать всем с квартиры.

— Понимаешь, Софья Илларионовна, — советовался он с Бардиной, — понимаешь, опасность имеется, слов нет. Но, с другой стороны, подумай, как нам уйти всем отсюда, когда сюда приходят мастеровые узнавать о судьбе арестованных? Надо с ними поговорить, успокоить их. Если мы отсюда уйдем, потеряем доверие мастеровых. Невозможно! Что делать, скажи?

Бардина дала дельный совет: пусть Джабадари снимет на свое имя комнату в меблированных номерах и даст свой адрес членам организации. Фабричных всех оповестить, чтоб никто в дом Корсак не являлся…

— А я… Иван Спиридонович, я оставлю эту квартиру.

Джабадари в тот же день снял комнату в меблированных номерах Келлера, но Бардина все еще оставалась на старой квартире хозяйкой.

Где Петр, не знал ни Иван Джабадари, ни Софья Бардина, ни Цицианов, ни Любатович — никто из членов организации. Не арестован ли он? Сколько ни наводили справки, как ни пытались выяснить, сведений об аресте Петра Алексеева не было.

Должно быть, здорово спрятался Алексеев.

Петр и прятался от полиции, и вместе с тем не сидел без дела. Прятался и не прятался. Как бы исчез из Москвы и вовсе не исчезал из нее.

Решил пока с членами организации не встречаться: если ищет, его полиция, если следит за ним, не наведет полицейского следа на товарищей.

Он не прерывал пропагандистской работы даже в эти тревожные дни.

На квартирах мастеровых, хоть и самых преданных делу, больше не ночевал. Вернее быть ему там, где не станет искать его жандармерия.

Менял место ночлегов на фабриках — оставался на ночь в цехах. Ночь или две — на фабрике братьев Тюляевых, другую ночь — на фабрике Гекмана, третью — где-нибудь в неприметном углу за станками у братьев Сапожниковых. Что и говорить, спать еще хуже, чем в общежитии. Зато безопаснее. Свои люди везде находились. Петра хорошо знали на фабриках, везде считали своим человеком. Всегда два-три верных человека помогали ему укрыться от непрошеных глаз, уводили к концу последней смены в укромный уголок, там на ночь и оставляли. В пять утра приходили рабочие, начинали работу. Петр выходил во двор, смешивался с толпой, шел на другую фабрику. Благо, было их много в Москве и не на одном десятке московских фабрик сколотил он кружки.

Одежду пришлось сменить. Вместо куртки носил теперь драный зипун. Пиджак подарил кому-то, нахлобучил на голову войлочную деревенскую шапку. Бороду кое-как обрезал ножницами, как будто брился бог знает когда, а может, и вовсе от роду не брался за бритву. Питаться в кабаки не ходил, в лавку тоже сам не заглядывал. Рабочие приносили ему то кружку кипятку с хлебом и огурцом, а то и щей миску, печеной картошки с солью. Есть хотелось всегда, ел несытно, но от голода не страдал. Заставлял себя о еде не думать.

Жандармам не приходило в голову искать Петра Алексеева по ночам в фабричных цехах. Тем более днем у станков. Не станет же преступник работать на фабрике, зная, что его ищут жандармы.

Подойдет Петр к своему человеку, что на станке работает, займет его место, руки тканьем озабочены. Только шепнет стоящему рядом:

— Иван, засунь руку за подкладку зипуна моего. Что вытащишь — спрячь. Смотри, чтоб никто не заметил.

— Что с ими делать, скажи.

— Сейчас ничего. Спрячь хорошенько. Тихо сиди. Как время пройдет, может, я скажу, меня не будет — другой скажет, — вытащи то брошюры, дай людям читать. Говори с ними, беседуй знаешь про что?

— Знаю.

— И главное, говори, что не на кого им надеяться, как только на самих себя. Понятно? Надо, мол, всем друг дружки держаться, вместе мы сила большая. И побольше читать, грамоте обучаться, кто не знает ее. В деревню кто едет — говори, ежели он грамотный, должен учить крестьян. Объяснять им, какой есть выход для них, чтоб землю иметь. Что помещичьи земли — их земли. Понял?

— Как по понять.

— И что крестьяне должны готовиться. К чему готовиться? Да к тому, чтобы всем подняться, себя постоять. Когда? Ну, сейчас не скажу тебе. Когда силы в себе почувствуют, объединяться всем вместе. Тогда, я думаю, клич будет дап. Однако всем готовиться надо.

— Ладно. Все понял. Давай я на свое место стану. Ты иди.

Один только раз едва не попался полиции. Пришел ночевать на фабрику Моисеева (фабрика помещалась в Замоскворечье, в Большом Толмачевском переулке возле Ордынки). На фабрике у Петра немало старых друзей, еще больше друзей недавних. Семей Кудрейкии пообещал надежно устроить его на ночь в закутке для хранения мелкого инструмента.

В цех Петр вошел беспрепятственно, работающие у станков не обратили внимания на него: голову поднять некогда в часы работы, отвлечешься на две минуты — станок вдруг забарахлит, испортит тканье, поди потом отвечай за испорченное.

Семен поставил Петра за своим станком, тот стал за Семена работать, наклонился над станком, будто неотрывно следит за тканьем; издали не разобрать, то ли Кудрейкин трудится, то ли другой кто. Все на одно лицо: на всех драное да нечистое, бороды у всех нечесаны, все лохматы.

Семен выскользнул незаметно из цеха, вышел на зады фабричного двора, за забором рос мелкий кустарник, за кустарником начинался яблоневый сад купца Моисеева, владельца фабрики. Купеческий дом стоял в глубине подметенного двора, огражденного высоким деревянным забором. Семен быстро нашел знакомую доску, прибитую так неловко, что потяни за шляпку гвоздя — сам вынется из гнезда, — должно быть, поработали над доской чьи-то руки. Проверил, не обнаружена ли лазейка, не забита ли новыми гвоздями доска. Убедился, что все по-прежнему, отодвинул доску, перелез в сад и завалился в кустах.

В кои-то веки выпадет такая радость мастеровому — отдохнуть средь рабочего дня и не тревожиться о работе: на Алексеева можно надеяться. Алексеев не выдаст — поработает за Семена и заодно за себя.

Полежал с полчаса, едва не уснул, опьяненный весенним запахом, от земли идущим. Собачий лай вмиг согнал с него дрему; он глянул сквозь кустарник на купеческий двор и увидел офицера и двух рослых жандармов. Офицер вошел в дом, жандармы остались стоять у крыльца. Что б это значило? Уж не собираются ли поставить в известность владельца фабрики, что намерены обыск на фабрике делать?

Ползком добрался Семен до заветной доски в заборе, отодвинул ее и через полминуты был уже на задах фабричного двора. Надо продул родить Петра. В цехе все трудились, не поднимая голов, не разговаривая друг с другом. Только и слышалось жужжание ткацких станков.

Шепнул Петру на ухо:

— Уходи. Спрячься в саду Моисеева. Жандармы. — И занял рабочее место, сменив Петра Алексеева.

Петр пошел тем же путем, что Семен Кудрейкин, тайный лаз в заборе ему хорошо известен. Доску нашел, отодвинул, лёг за кустарником, прислушался — тихо. И с фабрики никаких подозрительных звуков, и с купеческого двора. Здесь ли еще жандармы? Сколько ни лежал недвижно, как ни всматривался в купеческий дом, никого не увидел. Если и были жандармы, но иначе как прошли вместе с купцом на фабрику. И тех двоих, что остались ждать офицера у купеческого крыльца, тоже не видно.

«Долго ли мне лежать тут? — думал Петр. — Может, Семену и показалось? Может, те жандармы по делу к Моисееву приходили и никакого обыска на фабрике делать не собирались?»

Однако идти в цех не мог решиться, выйти со двора фабрики на улицу тем более нельзя. Ведь если жандармы его задержат — а на него уже донесли, это известно, — ему явно несдобровать. И работе его конец.

«Ладно, лежи и не двигайся, — сказал он себе. — Посмотрим, что будет».

Не шевелясь и напряженно вслушиваясь в тишину, Петр пролежал за кустарником, пока сумерки не окутали Замоскворечье.

По расчетам Петра, смена Кудрейкина работу закончила, ушла с территории фабрики. Цех опустел. Фабрика должна закрыться до завтра. Что делать? Не ночевать же в саду. Еще собаку спустят с цепи, не уйдешь от нее. Одно только и оставалось: перемахнуть через забор в переулок. Если б удалось выглянуть на минутку, проверить, нет ли в переулке людей. Да не увидишь ничего через этот забор — ни щелочки в нем, ни единого глазка.

Еще с полчаса подождал, пока вовсе стемнело, луна еще не засветилась на небе, — самое время бежать.

Подпрыгнул, весь напружинившись, да упал в траву — зипун мешал. Оставлять его здесь рискованно, еще на след наведет. Снял зипун, свернул его и перебросил через забор. Прислушался — шагов за забором не слышно, никто, видно, зипун не поднял. Еще раз подпрыгнул, уцепился руками за край забора, подтянулся и перемахнул через него.

В темном переулке ни души, даже собак не слышно. Нашел зипун на обочине, подхватил его и зашагал, однако не на Ордынку — черт его знает, может, у проходных ворот дежурят жандармы, — дошел до тупика, в темноте проплутал в переулочных лабиринтах, сам не знал куда идти, только бы подальше от фабрики. Однако же надо где-то ночь провести. Под открытым небом опасно, непременно задержат.

Из зипуна сделал узел — будто с пожитками — и направился к Водоотводному каналу. По набережной, еле освещенной тусклыми газовыми фонарями, дошел до Чугунного моста, встретил по пути одного-двух прохожих и у моста остановился. Идти через Балчуг и Москворецкий мост было бы чистым безумием. В этакую пору мастеровые не шляются в центре города. Услыхал звонок конки, тащившейся с Балчуга на Чугунный мост, и подумал, что доехать на конке до вокзала куда безопасней. Так и сделал.

В зале ожидания третьего класса было полно людей, сидевших и спавших на узлах и корзинах. Товаро-пассажирский поезд, которым ехали на юг, приходил в середине ночи. Петру затеряться в толпе ничего не стоило. Пристроился на пустовавшей скамье у стены, подложил под голову зипун и задремал неспокойно, пробуждаясь каждые десять минут.

Во втором часу ночи в зале началась суета — подходил поезд, — люди повскакали с мест, заплакали дети на руках матерей, над головами поплыли узлы и корзины, загремели ведра. Толпа ринулась к выходу на перрон. Петр вышел на площадь. Оставаться в опустевшем зале ожидания теперь невозможно. Но, может быть, будет поезд под утро — в сторону Клина, Твери? Надо бы справиться. Повернул назад, подошел к окошку кассы третьего класса и спросил, когда будет поезд на Тверь. В шесть утра? Отлично! Значит, он может еще посидеть в зале ожидания до тверского поезда, подумать, что ему делать.

В шесть часов пришел поезд и простоял до семи. В семь Петр потащился в дом Корсак на Пантелеевской улице. Больше некуда. Днем со своими побудет, попросит кого-нибудь сходить на фабрику Гекмана к верному человеку: не сможет ли устроить Алексеева до утра в цеху. А своих давно не видал, пора и связаться с ними.

Дверь отперла Бардина, вскрикнула, увидев Петра.

— Вы? Откуда?.. Да входите скорей… Мы думали, вас вчера взяли…

Все уже знали, что вчера произошло на фабрике Моисеева, через своих людей. Рассказывали, что фабрику оцепили жандармы, искали по всем цехам Петра Алексеева — не иначе кто-то донес, что видали его. Подошли к станку Кудрейкина: «Ты Алексеев?» Кудрейкин будто бы промолчим — его увели. Рядом работавший с ним прокричал:

— Да это не Алексеев, это Кудрейкин.

Увели и кричавшего.

Вот как? Кудрейкин решил пожертвовать собою ради Петра?

— Кудрейкина подержат и выпустят, — утешала Софья Бардина. — Хорошо, если скажет, что от страху у него язык отнялся поначалу.

Петр только головой покачал.

— Вам бы, Петр Алексеевич, теперь помыться, переодеться.

— Да не мешало бы, Софья Илларионовна.

Под вечер, когда еще не зажглись газовые фонари на улицах и фигуры прохожих расплывались в предвечерием тумане, Джабадари пошел на Пантелеевскую: необходимо узнать, готовы ли к переезду.

Вошел во двор, подошел к флигельку: окна светятся, условный знак — на окне. Все спокойно, благополучно. Он мельком взглянул в окно. Однако что это? И не думают собираться. Сидят за столом, пьют чай. Батюшки! Он чуть не вскрикнул. Никак за столом Петр Алексеев! Откуда взялся? Джабадари заволновался. Встречи с Алексеевым ждал меньше всего. Вот это сюрприз. Но почему не спешат, не торопятся?

Еще раз заглянул в окошко — пьют чай, смеются.

«Надо поторопить».

Вошел и еще в передней услыхал знакомый веселый смех Михаила Чикоидзе и шутки Петра Алексеева.

Джабадари, не снимая пальто, вбежал в столовую.

— Господа, не понимаю, зачем вы медлите. Всем надо сейчас же уйти с квартиры.

Чикоидзе стал отпускать шутки насчет робости Джабадари.

— Садись, Иван Спиридонович. Бетя, налей ему чаю. Пусть успокоится.

Иван Спиридонович и впрямь быстро успокоился. Успокаивало веселое настроение общества — Петра Алексеева, Софьи Бардиной, Бети Каминской, Михаила Чикоидзе, Семена Агапова, Александра Лукашевича и Василия Георгиевского. Только Пафнутий Николаев сидел с серьезным лицом, по смеялся и на шутки не отвечал.

Джабадари поддался общему настроению. Пройдут только сутки после вечера в доме Корсак, и, бросившись на грязную постель в одиночной камере тюрьмы, он будет в отчаянии думать о непростительной оплошности, из-за которой произошел провал центра организации. Почему, почему у него не хватило характера вытолкнуть всех из этого проклятого дома, когда он пошел в него?

Лукашевич, прихлебывая чай из стакана, думал о том, что, в сущности, у всех есть уверенность, что квартира в опасности. Это было почти предчувствие неотвратимой беды. И тем не менее вот сидят, не спешат разойтись, словно испытывают судьбу.

Вдруг распахнулась дверь, и в столовую ворвались жандармы с генералом Воейковым во главе.

Восемь человек за чайным столом оказались окруженными. Джабадари в расстегнутом пальто стоял в стороне. Он успел отдернуть занавеску — увы, флигель со всех сторон оцеплен полицией. Джабадари словно в досаде рванул висящий на окне белый платочек, на этот жест жандармы не обратили внимания. Слава богу, условный знак, означавший, что все благополучно, сорван. Больше никто из подпольщиков не войдет.

— Вы арестованы, — громко сказал, почти прокричал генерал Воейков. Невысокого роста, с пушистыми полуседыми усами, тучный генерал-майор казался куда больше взволнованным, нежели арестованные. Лицо его покраснело от напряжения, на щеках, на лбу показались капельки пота.

Жандармы ждали сопротивления, спокойствие арестованных было для них неожиданным.

Чикоидзе шепнул сидевшему Алексееву рядом:

— Бесполезно. Дом оцеплен. — Он по выражению лица Джабадари понял, что тот увидел в окне.

После минутной паузы Воейков приказал приступить к обыску.

— Обыскать каждого. Не вставать с места! Не двигаться!

Нелегальная литература с квартиры унесена.

Но у Алексеева и Чикоидзе в карманах листки тонкой бумаги с конспиративными адресами. Необходимо выиграть время.

— Господин генерал, а ордер на обыск? Без ордера не имеете права обыскивать.

— Поручик Шишковский, предъявите арестованным ордер на обыск.

Молодой офицер протянул Лукашевичу ордер. Лукашевич внимательно рассмотрел его.

— Господин генерал, на ордере нет подписи прокурора. Вам известно, конечно, что без санкции прокурора обыск не разрешен.

— А, черт! — Воейков был взбешен. Он слишком спешил на Пантелеевскую улицу, чтобы разыскивать в городе прокурора. Позвонил товарищу прокурора Кларку и не застал его. А ведь преступники могли ускользнуть! Ладно, сейчас он привезет им прокурора — сам поедет за ним.

— Штабс-капитан Мацкевич, извольте следить, чтобы никто из них с места не сдвинулся. Никому не вставать. Я отправляюсь за прокурором.

Воейков быстро вышел. Штабс-капитан Мацкевич отослал половину жандармов на кухню. Сам уселся на подоконник.

Бардина разыгрывала гостеприимную хозяйку: Не угодно ли чаю, господин штабс-капитан?

Он буркнул в ответ:

— Нет, спасибо.

В это время Алексеев подал стакан Бете Каминской:

— Налейте, пожалуйста, мне. Заодно и ему тоже… — Он показал на Чикоидзе, не называя его фамилии.

— Мне не надо, — поспешно отозвался Чикоидзе.

— Напрасно, напрасно чаю не пьете, — заметил Алексеев. Но тот так и не повял его. Посмотрел на Алексеева с удивлением и увидел, что Петр будто без цели заложил руку за борт пиджака, потом быстро сунул что-то в рот, запил чаем, повторил движение. Мацкевич в это время перешептывался с прапорщиком фон Берингом.

Наконец Чикоидзе сообразил. Он протянул пустой стакан Бете Каминской.

— Знаете что, налейте и мне. Пожалуй, выпью.

Чикоидзе опустил руку в брючный карман и незаметно разрывал в нем листки папиросной бумаги с конспиративными адресами. Поднес ко рту сжатый кулак, втянул в рот клочья бумажек и запил чаем. Проглотить сразу не удалось — закашлялся и снова глотнул. Мацкевич поднял голову и подозрительно посмотрел на него.

Штабс-капитан, видимо, нервничал. Время шло. Генерал Воейков не возвращался. Арестованные особенного волнения не проявляли. Сидели за столом, пили холодный чай, говорили о пустяках. Сколько Мацкевич ни вслушивался, ничего особенного не услышал.

Джабадари сел на табурет у степы и терзал себя мыслью, почему не убедил всех тотчас уйти из этой квартиры. Ведь знал же, все знали, не сомневались, что будет жандармский налет! Могли уйти.

Джабадари подумал, что нет у членов революционной общины никакого конспиративного опыта. Не научились еще уходить от полиции. Доти, сущие дети. Да ведь и он хорош. Дал уговорить себя. Теперь все кончено. Задержан почти весь центр… Кто заменит теперь Петра Алексеева или Софью Бардину? Кто заменит Лукашевича, наконец, его самого, Джабадари?

Воейков с прокурором Кларком приехали только в двенадцать часов ночи. Кларк во фраке при белом галстуке — разыскали его в концерте. Сначала не хотел ехать с Воейковым, помилуйте, достаточно ему подписаться на ордере. Но Воейков уговорил, привез на Пантелеевскую. Сопротивляться теперь не из-за чего: бумаги, которые могли подвести, уничтожены.

— Обыск? Пожалуйста.

Джабадари, совсем убитый, все время молчал, иногда коротко отвечал на задаваемые вопросы. Алексеев внимательно наблюдал, как жандармы разбрасывают вещи по комнате, настоял на том, чтобы после обыска все собрали и аккуратно уложили так, как было, не допустил обыскивать Бардину и Каминскую, сославшись на известный закон. Себя назвал сразу. Решил, что ни к чему теперь скрывать свое имя. Воейков поверил, что Алексеев, которого он так долго разыскивал и вот, благодарение господу, арестовал, есть главный среди арестованных.

На обыск и писание протокола ушло не больше часа. Когда прапорщик фон Беринг кончил писать протокол ареста и обыска, генерал посмотрел на часы; был второй час ночи.

— Прапорщик фон Беринг, извольте прочесть вслух протокол, затем предложите всем арестованным подписаться под ним.

Прапорщик откашлялся и начал читать:

«1875 года апреля 3 дня отдельного корпуса жандармов генерал-майор Воейков совместно с товарищем прокурора московского окружного суда г. Кларком, офицерами московского жандармского дивизиона штабс-капитаном Мацкевичем, поручиками Шишковским, Петровым и прапорщиками фон Берингом и Ловягиным прибыли в дом жены сенатского регистратора Екатерины Андреевны Корсак, состоявшей по Пантелеевской, где в отдельном флигеле застали пьющих чай за общим столом семь мужчин и двух женщин; при опросе, кто они такие и кто из них хозяин квартиры, одна из женщин, одетая в городское платье, назвалась съемщицей квартиры, но звания своего объявить не пожелала, а просила называть ее Софьей Илларионовой, вторая женщина, одетая в крестьянский костюм, назвать себя не пожелала, а просила звать ее буквой А. Из семи мужчин двое не пожелали объяснить, как их зовут и какого они звания, остальные же пять назвались: 1) московский мещанин Семеновской слободы Семен Иванов Агапов, 20-ти лет… 2) крестьянин Тульской губернии Епифанского уезда Куликовской волости деревни Маховой Василий Григорьев; 3) иркутский мещанин Степан Иванов, прибыл в Москву с месяц тому назад, но постоянного места жительства и письменного вида не имеет; 4) крестьянин Петр Алексеев, более объяснить ничего не пожелал; 5) крестьянин Смоленской губернии Сычевского уезда Баскаковской волости деревни Новинской Пафнутий Николаев. Из двух мужчин, не желающих объяснить своих имен и званий, один назвал себя буквой В, а другой просил называть его буквой Б… Во всех комнатах оказались разные вещи мужские и женские, завязанные в узлы, саквояж, чемодан, каковые вещи опечатаны печатями г. прокурора судебной палаты. Всех опечатанных вещей: сундук — один, кожаный чемодан — один, саквояж — один и узлов — шесть…

…Протокол окончен в час пополуночи 4 апреля 1875 года. Отдельного корпуса жандармов генерал-майор Воейков».

Началась процедура подписей под протоколом. Вслед за генералом Воейковым подписи поставили штабс-капитан Мацкевич, поручики Шишковский и Петров, прапорщики фон Беринг и Ловягин и другие. Последним из них подписался на всю строку товарищ прокурора Кларк, а далее девять задержанных.

Джабадари, не назвавший своего имени, подписался буквой Б, Чикоидзе — буквой В.

Генерал Воейков обтер платочком взмокшее лицо. Ну наконец-то! Центр заговорщиков разгромлен, главные заговорщики захвачены. У Воейкова все основания доложить начальству, что с московской крамолой покончено, надо думать, навек. Допросы, следствие, суд — все теперь казалось второстепенным и маловажным: главари у него в руках. Попробуй кто-нибудь отрицать несомненную победу Воейкова!

Выводили из столовой по одному. Когда жандарм докладывал, что карета с арестованным отбыла, Воейков указывал на следующего.

Алексеева Воейков оставил последним. Жандармы вывели его, крепко держа под руки; двое вели, третий шел впереди.

Карета тронулась, Воейков поехал следом.

Два часа ночи. Москва, еле освещенная газовыми фонарями, давным-давно спит. По булыжным мостовым изредка простучат в темноте конские копыта — ночной извозчик возвращается домой. Воейкову спать не хочется. Нетерпение влечет его в большой, устланный мягким ковром кабинет в жандармском управлении.

Восемь арестованных с Пантелеевской отправлены в Бутырский замок и порознь брошены в одиночные камеры Пугачевской башни.

Алексеева приказано везти в управление, в кабинет генерала Воейкова.

Жандармы ввели его в кабинет, когда генерал еще не вошел. Молча показал на стул — садись. Он сел, огляделся. В глубине кабинета — письменный стол, свет от настольной лампы падает на папки, лежащие на столе.

Вошел Воейков. Он добр от счастья. Он действительно счастлив сегодняшней удачей. Приказывает жандармам выйти. Алексеев слышит, как, затворив за собой дверь, они останавливаются за ней; будут стоять там, пока его превосходительство не кликнет их.

Воейков садится за стол, расправляет усы и почти ласково обращается к арестованному:

— Садитесь поближе, господин Алексеев. Вот сюда, возле стола. Давайте поговорим.

Алексеев пересаживается к столу, отделяющему его от генерала.

— Время позднее, это верно, — говорит генерал. — Я понимаю. Да вы потом выспитесь в камере.

Алексеев молчит.

Генерал раскрывает серебряный портсигар и протягивает его Алексееву.

— Закуривайте, господин Алексеев.

— Я не курю.

— Вот как?

— Да, так.

— И не пьете?

— Рюмку-две могу выпить.

— Значит, не пьете. Весьма похвально. Жаль, что во всем остальном ваше поведение, господин Алексеев, не столь похвально.

— Это смотря с чьей точки зрения, господин генерал.

— С точки зрения закона Российской империи.

— А… Российской империи, — неопределенно произносит Алексеев.

— Да, Алексеев, с точки зрения закона Российской империи. Нам известны все ваши действия и все ваши намерения, направленные против нее.

— А мне они неизвестны, господин генерал.

— Ну что ж, давайте тогда разберемся.

— Разбирайтесь.

— Скажите мне, Алексеев… — Воейкову все труднее сдерживаться, он раздражается все больше и больше. — Скажите мне, Алексеев, давно ли вам знакомы эти студенты?

— Какие студенты?

— Студенты, в обществе которых мы вас застали за чайным столом на Пантелеевской улице.

— А разве они студенты? Я и не знал.

— Но ведь вы давно с ними знакомы?

— Да, наверное, с час-полтора. Искал комнату, дали мне адресок на Пантелеевской улице в доме Корсак. Прихожу — компания чай пьет. Спрашиваю: комната здесь сдается? Не комната, отвечают, а вся квартира. Ну, квартира-то мне не подходит. Я — уходить. А они мне: куда вы, посидите с нами, чаю попейте. Я и присел.

— Послушайте, Алексеев. Сейчас три часа ночи. Стоит ли в такое позднее время разыгрывать комедию? Меня вам не провести. Мне отлично известны ваши тесные взаимоотношения с арестованными сегодня студентами.

— Да что вы, господин гопорал! Стало быть, вам известно обо мне больше, чем мне.

— Извольте отвечать, когда вам задают вопросы! — Воейков уже не сдерживался, он кричал. — Я спрашиваю вас, отвечайте. Вы давали мастеровым книжки читать? Давали?

— Случалось… Давал… несколько раз…

— Книжки, которыми вас ссужали эти студенты? Так?

— А вот этого я не сказал, господин генерал.

— По сказали, так скажете, черт возьми… Назовите книги, которые вы давали читать другим.

— А что называть их. Книжки известно какие для простого народа имеются… Ну, там «Бова-королевич» или этот… как его… «Ванька-Каин»… Какие ж еще?

Воейков в бешенстве вскочил.

— Вы что, вздумали дурачить меня? Книжки, которые вы распространяли, я вам еще покажу! Прекрасно знаете их… Не можете ценить мягкое обращение — мы с вами поговорим иначе! Да-с, иначе! — Вызвал жандармов и приказал увезти арестованного.

Минут через сорок перед Алексеевым в полумраке тюремного коридора Пугачевской башни открылась железная дверь маленькой одиночной камеры. Узкая жесткая койка, крошечный столик, привинченный к стене, табурет. Дверь тотчас закрылась.

Алексеев не раздеваясь лёг на койку. Сбивчивые мысли разрозненно проносились в голове, сосредоточиться ни на чем не мог. Единственное, что оставалось недвижным, несменяемым — ото мучительная мысль: конец или не конец? Окончательно уничтожена Всероссийская социально-революционная организация, или те, кто остался на свободе, сумеют поднять ее? Легко сказать — поднять! Все было так хорошо налажено, люди распределены по местам. И вот на тебе! А все из-за того, что вовремя не ушли с квартиры.

Где сидят остальные? Где Софья Бардина? Где Джабадари? Лукашевич? Здесь ли, в Бутырском замке, или в другом место? Всего верное, что сидят здесь. Может быть, за стеной?

«Попробую постучать».

Стучал согнутым пальцем в одну стену, в другую, — никакого ответа. То ли звук не доходит, стены толщенные, то ли потому, что стучит не по правилам — не знал тюремной азбуки. Стены безмолвствовали.

Он мысленно выругался и, сняв сапоги и поддевку, растянулся на койке.

Ольга Любатович по ведала о происшедшем в ночь на четвертое апреля в доме Корсак на Паителеевской улице. На этой новой квартире не бывала еще ни разу. Работала на фабрике целый день, беседовала с мастеровыми, главным образом с женщинами, в общежитии фабрики. После работы времени оставалось мало свободного, да и оно уходило на беседы с работницами в своем общежитии. На четвертое апреля было условлено встретиться с Бетей Каминской в церкви на Покровке и вместе пойти на Пантелеевскую. О том, что Бардина с Джабадари вздумали покинуть снятую недавно квартиру, понятия не имела.

Четвертого апреля после работы Ольга зашла в церковь, почти пустую, две-три старухи да высокий средних лет мужчина только и были в ней. Ольга прослушала службу, отдохнула, даже присела на скамью, стоявшую возле входа, ждала уже второй час. Нет и нет Бети. Не иначе как задержалась на беседе с мастеровыми.

Но прошло четыре часа — Бетя Каминская не явилась. Ольга забеспокоилась. Без очень серьезной причины Бетя не могла запоздать на свидание. Ольга решила, что надо идти одной к дому Корсак.

Дом нашла быстро, вошла в калитку, подошла к флигелю. Вот и окно, на котором должен висеть белый платочек — условный знак, что опасности нет. Но платочка нет на окне. И занавеска раздернута. Случилась беда!

Ольга отскочила от окна, бросилась за калитку.