И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Эпилог

Прасковья Ивановская из мест ссылки своей бежала. Позднее она жила в Полтаве.

Письма Петра Алексеева хранила в запертом ларце, никому не показывала. Только дала в печать пять его писем, поддавшись на уговоры издателей.

Дневник, что вел Алексеев в Мценской тюрьме, так и пропал, сгинул навек.

Всего несколько строк о судьбе некоторых из тех, кто судился вместе с Петром Алексеевым.

Семен Агапов был приговорен к каторжным работам на срок сравнительно небольшой, но амнистирован не был. На карийскую каторгу отправили его позднее, чем Алексеева.

Филат Егоров сослан был в Западную Сибирь, но стал здесь сочинять «противоправительственные» стихи и подавать местным властям «дерзкие» заявления. Из Западной Сибири был выслан в отдаленнейшие места Восточной Сибири.

Иван Баринов поначалу был поселен в уездном городке Тобольской губернии. К Баринову приехала жена, они купили в городе Туринске маленький домик. Но вот бода! Домик — рядом с государственным казначейством. Из III отделения пришло указание, что неудобно, дескать, жительство государственного преступника по соседству с государственным казначейством. И Баринова выслали из Западной Сибири в Восточную.

Николай Васильев был назначен на поселение в город Сургут Тобольской губернии. По этапу шел в кандалах, как опасный преступник.

Когда прибыл на место, кузнец расковал его, спросил невзначай:

— Скоро полагаешь вернуться?

На это Васильев ответил, что вернется, когда «государь, бог даст, помрет, а на место его сядет другой государь, получше».

Кто-то из свидетелей этого разговора донес, и началось дело «об оскорблении его величества». Васильев был аттестован сибирскими властями как «человек крайне озлобленный, дерзкий и вредный», и Ill отделение постановило выслать Николая Васильева в один из наиболее отдаленных наслегов Якутской области, откуда невозможен побег и где может быть учрежден строгий надзор. Васильева в кандалах повезли в Якутию. До Якутии он не доехал: в Тобольске заболел, поместили его в тюремной больнице. Николай Васильев в одну из ночей обложил себя книгами — собрал чуть ли не все книги в больнице, — поджег их и сгорел вместе с ними. Пытались его спасти — поздно, не удалось.

Софью Бардину сослали в город Ишим Тобольской губернии. Там сошлась она с местным учителем, родила ребенка. Учителя стали травить: как мог сблизиться с государственной преступницей! Грозили от места в школе отставить. Кончилось тем, что учитель бросил Бардину и ребенка, спешно выехал из Ишима.

Ребенок Бардиной умер. Софья Илларионовна из Ишима бежала, перебралась за границу, вскоре после всего пережитого тяжело заболела и покончила жизнь самоубийством.

Ольга Любатович, сосланная в Тобольск, — та самая, что всех энергичнее ратовала за обязательное безбрачие для девушек-фричей, — оставила на берегу реки Тобол свое платье — будто бы утопилась, — бежала в Петербург, вышла замуж за народовольца Николая Морозова, жила с ним под фамилией Хитрово на одной квартире, бежала вместе с ним за границу. В Женеве родила от него ребенка, а когда Морозов возвратился нелегально в Россию, был арестован, судим и заключен в Шлиссельбургскую крепость, прибыла в Петербург с целью спасти Морозова. Помочь ему ничем не могла, была арестована, судима и сослана. В Сибири встретилась с освобожденным от каторги Джабадари и стала его женой. Ребенок Ольги и Морозова вскоре умер в Женеве.

В том самом 1895 году, когда Прасковья Ивановская посетила Жулейский наслег и пыталась там разыскать могилу Петра Алексеева, в городе Петербурге, на фабрике Торнтона, где начинал Петр Алексеев, где создал первый революционный кружок, объявлена была забастовка.

Со времени, когда Алексеев работал здесь, на фабрике многое изменилось. Подобно другим фабрикантам, Торнтон открыл воскресную школу для своих рабочих. Но учителями пригласил учеников духовной семинарии. Наиболее развитые рабочие на уроки духовных семинаристов не ходили, избегали их. Предпочитали тайные рабочие школы, где преподавали курсистки, студенты и где учили не только читать и писать, но и думать по-революционному.

Когда вспыхнула забастовка, многие ученики воскресной школы приняли в ней участие и вот тогда-то впервые прочитали речь Петра Алексеева, произнесенную им на суде.

Речь была отпечатана в типографии партии социал-демократов, распространялась среди петербургских рабочих как прокламация и на молодое поколение производила громадное впечатление.

Нашлось несколько человек — старых торнтоновцев, помнивших Алексеева.

А когда прошло еще немного времени, забастовка давно окончилась, воскресшее имя Петра Алексеева жило и одним звучанием своим звало молодых рабочих учиться бороться, — появился на заводе первый номер социал-демократической газеты «Искра», в нем статья молодого Ленина…

«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного. И только тогда исполнится великое пророчество русского рабочего-революционера Петра Алексеева: «подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»»

— Читал? — шепотом спрашивал старика Добошина старик Митрохин. — Ты читал в газете «Искра», как нынче пишут о нашем Петрухе? «Великое пророчество»! Это про то, что он сказал на суде. Великое! А ведь был вроде самый обыкновенный парень. Только что других много сильнее. И вдруг — великое!

— Мало что был когда-то «обыкновенный»! — вздохнул Добошин. — Может, время еще придет, и торнтоновскую фабрику назовут именем Петра Алексеева! Это когда пророчество его великое исполнится.

— Нам с тобой не дожить, Добошин.

— Как знать, как знать. Может, и доживем. Не мы, так сыны наши доживут непременно!