И сейчас, и всегда

XVII

Андрий шел тропинкой, проложенной через сад на пригорок и вниз, до самого луга. Совсем рано. Дома все еще спали, а он, как это часто бывало, проснулся пораньше и вышел в сад. Солнце только начинало всходить между лоскутьями светлых туч. Было хотя и очень ветрено, но тепло. Андрий шагал в одной сорочке, и ветер норовил сорвать ее с плеч, ерошил волосы. Казалось, ветер и выкатывает большое багряное солнце из-за горизонта, делая это тяжело и медленно.

Андрий подошел к заветному местечку возле боярышника, сел на скамейку, которую смастерил сам. Ни о чем серьезном не думалось. Только вбирал в себя этот ветер, солнце, деревья, боярышник, траву — все, что было вокруг. Он любил ветреную погоду, что-то в нем просыпалось с сильными порывами ветра, какой-то непокой, с которым приходило ощущение странного, тревожного покоя.

Откинувшись на спинку скамьи, он смотрел перед собой, взгляд его поднимался над густо-зелеными кронами деревьев к белым клубам туч на утреннем небе. Запахи вокруг, терпкий аромат боярышника, пахучесть свежей травы, нежное благоухание спелых яблок... Пахла земля. Пахла совсем иначе, чем все долгие годы позади, и теперь Андрий ощутил, как тяжело просыпается в нем жизнь, он почувствовал себя вопреки всему живым — частицей материи, неотделимой от этой земли, от зелени вокруг, от многолистья деревьев, от каждой травинки поодаль и здесь, под ногами. Все это была жизнь, и Андрию казалось, что он тоже из этой земли, где прошло его детство, где закладывались начала его существа, где каждая дорожка вымерена его шагами. Под ветром, что ерошил листву и его волосы, среди молчаливой красоты сада этим осенним утром он ощутил и усталость, лежавшую на плечах, усталость прошедших лет, усталость от пережитого. Только сейчас это состояние показалось ему привычным, нормальным. Его усталость означала немалый уже возраст, означала другое, новое состояние, то, что с этой осенью как бы осенило собой и крепкие древесные стволы в саду, и пружинистые побеги трав, и яблоки, туго налитые всеми соками земли.

Дозревание, подумал он, сколько человеку надо, чтобы дозреть? Как вот яблоку. Он лег навзничь на траву и смотрел в небо. Сейчас он словно рос прямо из почвы, чувствовал корни, привязывавшие его к ней, чувствовал, будто соки земли наполняли его кровь, его тело. Он был частицей земли, травы, этого сада... Вышел отсюда, сюда и возвращаться, думал он, именно сюда. Самое естественное — просто раствориться в земле, которая родила тебя, снова стать ее частицей, частицей этого ветра, вечного ветра, вечного непокоя. Может, ветер — это и есть непокой, покинувший людей, которые растворились, в земле?

Что пришло тебе в голову, Андрий, в тот момент, когда Пако пришел для разговора, которого ты и ждал, и жаждал, и боялся?.. Пришел для разговора... нет, просто пришел к тебе в глубину сада, где ты уже выбрал уютное место для своих писаний — под плотной темно-зеленой стеной боярышника, которая пересекалась рядом молоденьких ярко-зеленых елочек. Здесь кончалась дедова усадьба, а за хвоей уже другой оттенок зеленого — покрылись буй-зелень-травой луга, запах привядших цветов, начало осени. Ты сидел спиной к стене боярышника в тени развесистой яблони, чья густая крона выглядела настоящим тентом, краснобокие яблоки уже поспевали — сентябрь, жнива закончилась, кончилось лето.

Пако тронул тебя сбоку за плечо, ты знал, что это он, хотя и не видел его, ты слышал его походку — столько лет слышал его шаги рядом, что узнал бы их везде и всегда. Ты знал, о чем пойдет речь. Он тоже знал, что ты знаешь, более того — он знал ответ, но разговор должен был состояться. Разговор волнующе радостный и в то же время страшноватый, как перелет через пропасть: хоть и уверен, что достигнешь противоположной стороны, а смотреть вниз все равно жутко; как ощущение в самолете, когда осмыслишь высоту, на которой летишь...

Что еще ты мог ему ответить, если думал об этом, только об этом, с той минуты, как вы начали собираться к отъезду на Советскую Украину... Документы, разговор с советским послом в Польше, страх, боль, ожидание, мысли о родителях... Ганнуся, которую ты долгие годы помнил восьмилетней, а встретил взрослой девушкой. Цветущей, красивой, что и говорить — красивой, но и чужой. Десять лет не был дома, десять лет... Пришел чужой взрослый человек. Разве это тот парень, который упивался романтическим самоотречением на подпольном митинге представителей гимназий, разве это тот самый маменькин сынок, тот послушный неслух, разве это был ты?

Кто это сидит здесь, и смотрит на луга, и видит, что не все изменилось, что речушка, которую ты помнишь с детства, в которой учился плавать, ручеек два метра шириной, течет точно так же? Через нее кладочка, не та ли, по которой и ты ходил? Будто и не миновало десяти лет, будто и не пролетели над землей те страшные бои, войны, смерти. Словно это и не ты вернулся после десяти лет схватки с фашизмом по всей Европе. Сколько у тебя всего за плечами, понимаешь, глядя на луга, где ты пас коров, где ты рос, учился жить, дружил, любил, начинал жизнь...

Тебе повезло, Андрий, родители твои знали, что такое любовь, понимали, что такое любить, и твоя мать могла, положив обе руки на плечи немного испуганному, немного смущенному Пако (уже прошло несколько дней, ты рассказал о Марии-Терезе и о нем, мама говорила по-французски, ты помогал ей), глядя ему в глаза, сказать:

— Андрий рассказал мне все о тебе, мой мальчик. У нас было трое детей, теперь четверо, я знаю, мой сын был мужем твоей сестры, я знаю, как он любит тебя, я знаю, что он обязан тебе своей жизнью, своим возвращением сюда, нашим счастьем, тем, что после долгой разлуки он вернулся живым... Ты мой сын, Пако, ты, наш сын и брат сейчас и всегда.

Пако плакал впервые после смерти Женевьевы, он плакал, не прячась, на плече у твоей матери, целовал ей руки... Мама гладила его по голове, и он говорил, волнуясь:

— Я знал, что семья Андрия меня примет, я знал, он много рассказывал о вас... Но я никогда не думал, что сразу почувствую себя дома, понимаете, дома, что я здесь, далеко от Испании, почувствую у себя на голове руки матери. Радость, которой я уже не мог ждать от жизни.

Его полюбили все, и тебе иногда казалось, что он стал ближе Ганнусе и маленькому Миколке, чем старому другу, старшему брату.

Вообще на душе было смутно. Ты понимал: дело не в том, что в тебе не перегорела былая беда. Она всегда с тобой. Вся суть в том, что эта тихая, мирная жизнь потребовала от тебя огромных душевных усилий, ты в ней ориентировался с трудом, и то с родительской помощью. Ты ничего не знал, ничего не умел, Пако — тем более. Но ты отвечал за него, за брата, за сестру, за всех. Ты всегда отвечал за все...

Почему ты никогда не мог остановиться, почему брал на себя так непомерно много? Почему никогда не гнулся под тяжестью жизни? Тебе было мало оставаться самим собой, ты принимал в себя кого-нибудь еще с его заботами, ты привык думать о других, жить ради других, ради других бороться и воевать. Это была твоя обычная жизнь, Омбре, командир партизанского отряда, награжденный орденами и медалями Испании и Франции.

Ты так мечтал об этом дне, а теперь, когда он пришел, не знаешь, куда податься, что делать, как жить дальше. Надо учиться. Как учиться? Тебе уже под тридцать, а что ты умеешь? Только гимназия... Языки. А что языки? Ничего не умеешь делать, да еще Пако.

Ты писал тайком, давно писал, но стихи не казались тебе стоящими внимания. Чем заняться всерьез? Ты всегда был связан с людьми и сейчас не мог оставаться в стороне от того, чем жили другие. Надо было выбирать какую-то дорогу, строить свою мирную жизнь, воевать за свое место в ней. Да, воевать.

Дома все сразу легло на тебя. Думали, погиб. Но когда ты переступил порог родного жилища, когда мать бросилась к тебе в слезах, когда задрожали руки у отца, который медленно вставал из-за стола, не веря своим глазам, не узнавая и узнавая в высоком, странно одетом человеке с седеющими висками сына, пропавшего из дома десять лет назад… Еще через минуту ты догадался, что девушка, вышедшая из комнаты, Ганнуся, а о существовании самого маленького ты и не знал. Вот и не понял сразу, чье это дитя... Пока мать не объяснила: это твой младший брат Микола. Потом ты повернулся назад, и все посмотрели на того, кто все еще стоял в дверях, кто прибыл вместе с тобой. Это Пако, вернее, его полное имя Франциско. Он мой брат на смерть и на жизнь, сказал ты. Пако стоял, стиснув зубы, волнуясь, нервничая. Он нервничал всю дорогу, а с тех пор, как пересекли границу, просто извелся и теперь, глотая, выговорил заученное по-украински: «Добрый день вам!»

Добрый нам достался день, добрые стояли дни, в достатке их было тогда, в ту осень. В достатке, хотя банды так и шмыгали кругом, и вас с Пако включили в спецотряд из бывших фронтовиков для борьбы с недобитыми гитлеровцами. Они терроризировали местное население, расправляясь со всеми, кто помогал установлению Советской власти, отстаивал новую жизнь. Вы держали оружие наготове, не раз по тревоге поднимались среди ночи — нападали бандиты. Снова выстрелы, раненые, иногда и убитые. Но больше враги. Победа уже была за вами, и ничто на свете не могло повернуть события вспять.

О вас с Пако уже знали в тех бандах. Вам подбрасывали листовки с угрозами, стремились уничтожить. Смерть подстерегала и здесь.

Однажды отстреливались, забаррикадировавшись в дедовой усадьбе, пока из села на звуки выстрелов не прибежали другие бойцы спецотряда — «ястребки», как назвали в народе тех, кто взвалил на свои плечи тяготы борьбы с бандитами. Но все это была уже не война, не ежедневная опасность, это было временное, мир пришел к людям, мир...

Семья еще не работала. Отец пока что устроился в областной потребсоюз, ездил в город на велосипеде, мама сидела дома, Ганнуся тоже, занимались огородом, и маленький Миколка помогал им... Андрий и Пако принялись за хозяйство, дела пошли, но работы было немного. Только разве в саду, запустили сад. Дед помер, а отец был в тех делах небольшим специалистом. Любил сад, но ведь учитель, руки другие, а у мамы тем более.

Вот и запустение. Ты, Андрий, только теперь почувствовал удовлетворение от работы на земле, от работы с землей. Она дышала, давала силу, питала тебя чем-то большим, чем сила, ты начал понимать селян. Нет, не так, как раньше, тогда все было от книг, от рассудка, а сейчас до тебя стало доходить, что оно такое — любовь крестьянина к земле, по которой он идет работником и кормильцем...

А когда темнело, когда зори начинали излучать красноватый свет и расцветал молодой месяц, тебе виделись пожары, в твоих снах полыхал огонь, ты не ощущал покоя. Многое было впереди, предстояло прежде всего много работы — ждала жизнь, хотя половина ее уже миновала. Вы с Пако сперва ночевали на чердаке в риге, ты сам захотел этого. Сено пахло, аж голова кружилась. Корова жевала жвачку, успокаивающе хлюпала себе внизу, ведь хлев был рядом. От нее тоже пахло травами, теплом. Все это и называлось миром... и было пронизано запахом мира. Ты иногда ложился спать пораньше. Пако еще забавлялся с детьми. С детьми... Пако очень любил малыша. Ты знал: у Миколки как раз тот возраст, в котором погиб Мигелито. Доля, непредсказуемая судьба. Но ты знал, куда она сейчас ведет. Вообще с некоторого времени ты стал кое-что предугадывать. И сейчас ты готовился — что-то произойдет. Приходил Пако, ты не спал, только притворялся спящим, но Пако чувствовал это. «Андрес, ты не спишь, я знаю, поболтай со мной». Вы говорите по-испански. Вдвоем. Веяло прошлым.

Миновало несколько месяцев. Сейчас он стоял рядом, и ты думал: что-то же есть у меня в жизни. Что-то же завоевал я за свои почти тридцать лет. Сказать «немало» — не сказать ничего. Завоевано вот это, твое второе «я», если оно всегда рядом с тобой, навечно в тебе.

— Андрес, — сказал Пако по-испански, — я хочу жениться на твоей сестре, я люблю ее. Ты все знаешь... я люблю ее и смогу полюбить еще больше. Я все понимаю, потому молчи. Я хочу на ней жениться, она меня тоже любит, мы уже обо всем поговорили.

Ты же думал об этом, Андрий, когда по дороге домой подсчитывал, сколько лет Ганнусе, ничего не говоря Пако. А он? Он тоже думал об этом... Да, чудеса бывают только в сказках, только благодаря волшебству так все сходится, а у жизни свои законы, другая логика. А может, сказки тоже подчиняются определенным законам жизни, только тем, которые забыты, потеряны людьми. Может, именно поэтому все должно было произойти так, как в сказке, так, а не иначе?..

Ты заметил, как они смотрят друг на друга, и надежда вспыхнула в тебе, хотя ты боялся верить ей. Ты не раз перехватывал их взгляды и, когда понял, что происходит, вздохнул с облегчением. Не веря в счастье и все же с облегчением — чего еще можно было пожелать? Ты видел то, что потерял в Испании. Но одновременно пришло и чувство горечи. Странно, ты все знал, но боялся происходящего. Тебе шло к тридцати, Андрий. Возраст женитьбы, да где там! И в голову не приходило. Ты знал, что, женившись, Пако поневоле отойдет от тебя. Здесь не война. У будничной жизни свои правила... Ганнуся, боже, какое счастье, что это она, счастье, что все сохраняется, что ты ничего не теряешь, ничего не теряешь больше. Родители?.. Ты ничуть не сомневаешься, ты абсолютно уверен в их радости по такому поводу. Что с тобой, Андрий? Просто... просто сейчас наступило время твоей собственной жизни, жизни для себя, а нет на нее ни душевных сил, ни энергии. Твоя жизнь погибла в тот день в Испании, а сейчас здесь лишь ее продолжение. Пако. Он все-таки не такой, как ты. И это к лучшему. Ему пора, ему нужно. Что же ты станешь делать? Одни... нет, ты не один. Ты с ними, при них, или они при тебе. Какая разница? У них будут дети, это ведь тоже частица тебя. И все-таки остаешься один...

Вы говорили с Пако всю ночь, заснули на рассвете. Проспали допоздна...

Любить, иметь, владеть, отдать, взять, желать... я, ты, мы... Люблю, единственное «люблю»... Вот в чем суть…

Вас не будили. Ты всегда просыпался рано. Пако часто спал дольше. А ты, помахав немного руками — это означало зарядку, — принимался за работу, пока мама не звала завтракать. Пако лишь тогда спускался сверху. Ганнуся часто встречала его на пороге риги ковшом холодной воды. Пако мгновенно просыпался, бросался за ней, в игру включался Миколка, и двор ходил ходуном. Жизнь бурлила, шли на завтрак, на работу, обед, отдых... Осенью, говорил ты, решим, что делать, сейчас передышка. Никогда не говорили о будущем, понятно, что все должно быть хорошо. А вот что и как — об этом позже.

На этот раз вы спустились с Пако оба, вместе, но никто не встретил вас радостным смехом и шутками. У двери не было никого. Что-то изменилось, появилось что-то новое. Вы оба почувствовали это, и Пако занервничал. Умывались. Ты сказал: пошли, надо поговорить сразу же. Пако просил: потом, вечером, ну, хотя бы днем. Нет, сказал ты, сразу, сразу, нечего ждать, нечего тянуть!

Все сидели в хате, будто дожидались. Даже Миколка был какой-то торжественный. Когда ты начал говорить, отец прервал тебя: Ганнуся нам сказала, пусть теперь скажет Пако.

Заикаясь, Пако отрапортовал, что любит Ганнусю, любит ее и всех вообще и хочет на ней жениться... И сразу спало напряжение, только что владевшее всеми. Разговор пошел куда живее.

Потом в хате стало и вовсе радостно и весело — церемониал соблюден, все по форме, как положено, а кто же против, когда все его так полюбили, а что молод, так я, говорил отец, улыбаясь, был вообще таким, как Ганнуся, а вон как хорошо вышло.

Ты сказал: я прошу вас, родители, и вы оба, сделайте это как можно скорее ради меня, прошу вас. Сейчас не война, все к лучшему. И все же! Пако, ты помнишь, что мы пережили? Зачем чего-то ждать? Збышек дождался, а я... если бы поженились, может, было бы иначе... Словом, я прошу вас, не тяните...

Пако сказал, что они ради бога, хоть завтра. А мама: как, а свадьба, а приданое?.. Хоть пару месяцев подождите. Нет, сказал ты, через неделю!

Ты стал старшим в семье, это произошло сразу после возвращения. Отец никогда не отличался практичностью в житейских делах, да и стар уже для советов, мама вела хозяйство. Теперь ты во главе семьи.

Сделали, как ты хотел.