И сейчас, и всегда

III

Что вы знаете о любви? Что вы можете знать о ней, если вам не восемнадцать лет, если вокруг нет войны и вы не боитесь, что завтра может наступить конец всему?..

Мы со Збышеком были включены в мадридский отряд недавно, пошел второй месяц.

После боя под Теруэлем пятерых представили к награде. Поздравляли перед строем, а потом комиссар отозвал всю нашу пятерку в сторону и сказал, что ему, откровенно, даже не хочется предлагать нам это, но вот товарищ из Мадрида желал бы с нами побеседовать.

Сашевский и Войтюк отказались, а мы со Збышеком согласились сразу. Собственно, потом состоялась долгая беседа с каждым в отдельности, и когда комиссар узнал, как мы совершили побег из тюрьмы на Волыни и вообще всю нашу историю, то вызвал еще и Волоха, и Леся Миколайчука.

Микола Волох погиб тридцатипятилетним. Жена и двое детей, престарелые родители. Как было связываться с ними, зная всю сложную систему переписки? Письма наши домой шли через Францию. Мы со Збышеком и Миколайчуком сочинили соответствующее письмо. И даже отправили. А вот похоронить Миколу не смогли. Он попал под пулю во время операции в тылу врага. Не вернулся с задания. Прошел месяц, Лесь был легко ранен и отсиживался пока без дела, а мы со Збышеком продолжали ставить наши знаменитые мины-«консервы».

Правда, на этот раз мы просто передали комплект мин человеку, который поставит их на цистерны. Но две я пристроил сам на станции на подножки грузовиков. Это не было предусмотрено, Збышек ворчал, что я делаю забаву из серьезной работы, а я шутил от хорошего настроения — наши наступали, и мы все-таки действовали неплохо. Конечно, наши действия стали особенно удачными, когда в группе появился Санчес. Но это случилось позже.

Утро было чистым и прозрачным, на удивление тихим, мы не спали всю ночь, но возвращались веселые, и, когда на дороге у самого города навстречу нам высыпала стайка девушек, мы, естественно, начали традиционное мужское наступление. Куда идете? На какую такую работу?

А мы тоже... а вы откуда... а мы тут живем... а вы недавно в Мадриде?..

Кажется, я шел на эти глаза, не в состоянии преодолеть странную силу, увлекающую вперед, не дающую овладеть собой, что-то сообразить, что-то понять... Я втягивался в водоворот черных глаз невысокой смуглянки незаметно для себя. Мне ведь казалось, мы вели обычную «светскую» беседу, только потом Збышек сказал: «Ты влюбился, Анджей, вот так сразу?» Я возразил ему, конечно: «Что ты выдумал?» Но это было уже вечером, когда мы шли на свидание к этим девушкам. Збышек выбрал круглолицую Изабель, они перебрасывались шутками, смеялись. А я молчал, едва выдавливая слова... Мария-Тереза тоже молчала. Ее звали Мария-Тереза, я пытался говорить просто Мария, но она поправила, нет, Мария-Тёреза, и с того момента я звал ее только так...

Збышек едва говорил по-испански, но беседа у него текла живо, я же довольно свободно владел языком, а не мог сказать ничего связно, забывал слова, путался, становился все скованнее, тяжеловеснее, ощущал себя смешным, несуразным, нелепым, хотелось бросить все и удрать... Боже, если бы я убежал тогда, если бы не победил себя, не было бы Марии-Терезы в моей жизни, не было бы Пако, не было бы...

Но она была, Мария-Тереза. Она была... Была ли она красивой? Кто может сказать о человеке, которого любит, красив ли он? Наверное, не самая красивая из тех, кого я видел, особенно здесь, в Испании... Такие девушки! Но у нее были особенные глаза, особенные черты лица, особенные волосы. Как описать все это? Все обычно. Обычные прекрасные волосы, обычные прекрасные глаза, обычные прекрасные черты лица. Нет и не было другого лица, которое вот так, с первого взгляда показалось бы мне знакомым, родным, разыскиваемым всю жизнь...

Как всегда, если мне кто-то особенно нравился, контакт устанавливался не сразу. И я молчал, заикался, ругая себя и медленно текущее время, долгое, как ожидание. И одновременно молил бога, чтобы время не кончалось. Я хотел ее видеть!

Там же, на городской окраине, девушки жили, их отцы воевали, матери кое-как, с трудом, перебивались дома. У Марии-Терезы два младших брата. Франциско, мы же зовем его Пако, — это сокращенно. И Мигелито, тому четыре года. Пако — уже мужчина, скоро тринадцать, а ей — женщин не спрашивают... Ну, ей еще не страшно говорить о годах, ей шестнадцать.

Хотелось пить, зной стоял страшный, белая пыль на всем, завеса пыли, ветер войны — жесткий, колючий, горячий...

Мы зашли в маленький подвальчик, кабачок; все древне, будто из времен Дон Кихота. Я сказал об этом, девушки засмеялись. Сидели люди, кто-то спросил:

— Русо?

— Поляко, — показал я на Збышека. — Украйниано, — на себя. — От России близко, воюем в Интербригаде.

Обычный разговор. Интербригада пользуется особым уважением, все помогают, вы наши братья, мы за вас будем всегда, как вы за нас, за честных людей на всем свете.

— Сейчас мы испанцы, — сказал я. — Настоящие испанцы — мы воюем за свободу земли, которая стала родной, земли, освященной кровью наших и ваших братьев...

Тут я мог говорить, не стесняясь пылкости речей. В Испании у меня как будто выросли крылья. Когда я выступал, а это случалось нередко, то всегда верил в то, что говорил, никогда не произносил и слова неправды, и это, наверное, чувствовалось — меня слушали.

— Совиетико? — спросил кто-то.

— Нет. Я из Западной Украины, она в составе Польши. Мы объединимся, я верю, но сейчас...

— О, Испания тоже будет единой и свободной!

Разговор, как здесь часто случалось, превратился в митинг. Никто не удивился такому обороту дела. Наши девушки молчали, улыбались, им, кажется, было приятно. Я подошел к дверям, возле которых на маленьком темном столике стоял большой темный кувшин с водой. Я знал, он называется поррон. Везде так, в каждом кабачке, в каждой столовой этот непременный испанский кувшин — поррон. Плоский, с двумя плоскими же носиками по бокам. Носики — один коротенький, а другой подлиннее и потоньше. Кувшин поднимают над головой, и вода льется из более тонкого носика прямо в рот. Испанцы проделывают это очень ловко, а мы здесь уже около года... Я наклонил над собой поррон, чтобы напиться, но предательская струйка воды ударила прямо за ворот, я отдернул голову и облил лицо и волосы, в рот попало чуть-чуть...

В кабачке стоял хохот, я опустил поррон, смеялись испанцы, Збышек, девушки, смеялась Мария-Тереза. Моя смуглая Мария-Тереза, как красиво она смеялась! Раздражение мое из-за проклятого кувшина мгновенно растаяло, и я, не выдержав, тоже рассмеялся. Потом потешался над Збышеком, который так же напрасно старался половчее напиться из поррона, потом смотрел, как это делают испанцы.

Я не впервые пробовал напиться из поррона, но сейчас каждая мелочь приобретала особое значение. Со мной была Мария-Тереза. Мы смеялись вместе. Мы смеялись, уже не глядя на Збышека, а только друг на друга, мы смеялись, и это были те самые слова, которых так нам не хватало, это и был тот язык, на котором нам следовало разговаривать. Только глаза и смех, никакого другого слова, язык счастливого смеха, язык счастливых глаз, наш язык. Наш общий язык…

— Ты похож на испанца, хорошо говоришь по-испански, почти без ошибок, ты можешь остаться с нами в Испании, Андрес, ты как будто испанец. А может, ты испанец? А может, ты когда-то был испанцем? А может...

А может, ты когда-то родилась на моей несчастной родине, была казачкой, ждавшей из похода своего мужа, женой гайдамака, ушедшего резать богатеев, Кармалюка или Довбуша... Не могла ты быть простой девочкой в том своем рождении, не могла быть, как все! Вот Чураивной ты еще могла быть. Чураивной, атаманшей лихих повстанцев-опришков, только не простой, только не обычной!

Мы пришли к ее матери. Через неделю. Седеющая, в темном платке, еще не старая женщина — приятная, но твердая улыбка, пытливый взгляд.

— Я знаю о вас, Мария-Тереза говорила. Рада познакомиться. Приходите к нам, муж на фронте, трудно, но друзья моих детей — друзья моего дома, всегда рада вас видеть.

Сжимаю ладонь смуглого подростка, который смотрит мне прямо в глаза, руку мою на мгновение задерживает, а потом смеется неожиданно звонко, я даже вздрагиваю. Он смеется еще сильнее, веселее, звонче, и глаза его задиристо блестят.

Это и есть Пако, или Франциско, брат Марии-Терезы.

— Я видел тебя, — говорит он. — Еще в первый день. А как же, мне сказали, с твоей сестрой русо пошел, я и помчался смотреть. Я уже знаю, что ты из Полонии. Я скоро тоже пойду на фронт.

— Спокойно, — говорит мать, — ишь, развоевался. Лучше матери помогай!

— А я что? — возмущается Пако. — Не помогаю?

— Да нет, сынок, это я так. Не знаю, что и делала бы без него. Весь дом на нем. Я на работе, Мария-Тереза на работе, а Пако у нас опора семьи. Отец на фронте, Пако — главный мужчина...

Soy hombre[7], — говорит Пако. И этим все сказано. А что делать! Нужно!

Здесь и Мигелито, четырех лет. С ним хлопот и хлопот, а все на Пако и Марии-Терезе...

Дружная семья, хорошо, легко мне с ними, просто. Я уже люблю их всех, я принял их всех давно, еще до того, как увидел, и рад сейчас, что они именно такие. Что такова мать, таков Мигелито, смешной, едва разговаривает, картавит, таков Пако, очень похожий на сестру, только черты лица мужественнее, славный паренек, Этот будет морочить головы девчатам!

— Уже морочит, — говорит Мария-Тереза, — тут за ним такое...

— Эй, — говорит Пако. — Хватит, старуха. Мои дела.

Смеется и выходит, и мне жаль, что он вышел. В воздухе остается его смех.

— Скоро тринадцать, — говорит Мария-Тереза. — Трудный возраст.

— А ты? — смеюсь я. — А ты сама?

— А ты? — отвечает она мне. — Тебе же самому только восемнадцать.

Я задумываюсь. Как нам всем мало лет, как мы молоды, почему-то я давно не думал об этом. Само собой получается, что здесь, на войне, все одинаковы, возраст не имеет значения, о человеке судят по его действиям, даже не по уму, не по образованию, а именно по способности к действию. Я говорю об этом Марии-Терезе.

— Это естественно, — отвечает она. — И не только на воине. Действие — это мужчина. Uno es hombre о no[8]. И все тут. Пако — мужчина, я знаю, и мама тоже знает. Все, кто знает Пако, считают так. Ты не думай, что он маленький. Он уже во многом взрослый. Я его люблю, и он меня тоже. Мы очень близки. Андрес, ты будешь любить его?

— Я уже люблю его, — говорю я и говорю правду. — Люблю еще больше, потому что ты сказала мне об этом. Твой брат — мой брат. Знаешь, а у меня есть сестра, которой я почти не знаю. Ганя. Сейчас ей девять лет. Если я вернусь, наверно, не узнаю ее. Если...

Мария-Тереза закрывает мне рот рукой, я захлебываюсь этим словом и понимаю почему....

Это война. Завтра еще может быть, а может и не быть, а сегодня и вчера есть. Я встретил свое счастье на войне.

— Ты знаешь, Мария-Тереза, завтра я иду снова.

Это было через два месяца после нашей первой встречи. Все уже знали, что Мария-Тереза — моя невеста. Капитан Сергио, наш командир, часто отпускал меня, Мария-Тереза тоже приходила к нам, иногда с Пако. Пако провожал сестру, потом оставлял со мной и, подмигивая, уходил. Домой ее провожал я.

Наверное, потому, что я часто исчезал и появлялся неожиданно, все потекло именно так, а может, потому, что любовь не могла удержаться в нас больше, потому что она была беспредельной, как небо, может, потому что сдерживаемая страсть разгоралась во мне с особой силой — я много раз не мог уснуть, возвращаясь после встреч с Марией-Терезой. Не мог уснуть, представляя все, что могло случиться между нами. А когда мы оставались вдвоем, не смел прикоснуться к ней, боясь обидеть, пугаясь своей заурядности в ее глазах, ведь все у нас было не как у других. А может, потому что Мадрид все время бомбили и под бомбами приходилось искать укрытие, безопасное место, и это сводило нас все теснее, ближе... А может, это Пако, который сказал мне: она так тебя любит, Мария-Тереза, что это даже слишком, на все для тебя готова, разве ты не видишь? Я завидую тебе, такая девушка, как моя сестра! Будь осторожней, чтобы любовь вас не сожгла...

Он всегда посмеивался, маленький Пако, шутки в Испании часто солоноваты, здесь привыкли так. Я тоже привык. На фронте все привыкаешь видеть иначе. Но он, малыш, что-то имел в виду, он хотел что-то сказать, на что-то намекнуть. Она для тебя на все готова, будь только повнимательнее. Что это он меня учит? Такой у него всегда победительный и словно бы заговорщический тон. Наверное, она ему все рассказывает, советуется с ним. Но он же еще мал. Что она ему сказала?

Я спросил ее, что она говорила брату о нас. Она удивленно вскинула брови: а что я должна была говорить? Намекает, как всякий мужчина, ты знаешь, здесь все так, ну а он мой брат, заботится обо мне.

Я снова почувствовал себя не в своей тарелке — зачем и о чем спрашиваю, при чем здесь Пако и вообще эти разговоры?

Вечерело. Послышался гул самолетов, опять они летели бомбить Мадрид. Пойдем, сказал я. Она покорно пошла за мной, испуганно глядя на небо, еще не падали бомбы, но вот-вот должно было начаться. Мы оказались на хлебном поле, и я пошел в густоту пшеницы, между участками, стараясь не повредить колосья, уходил все дальше и дальше вглубь. Город уже бомбили, а мы шли все дальше и дальше.

— Здесь, — сказал я. — Здесь.

Почему именно здесь, я не знал, и куда шел, тоже не знал. Но что-то должно было произойти сейчас, именно сейчас, то ли потому, что похолодало и осень напоминала о себе вечерней прохладой, то ли потому, что бомбили Мадрид, а мы были в городе и в то же время за городом, то ли потому, что уже не было сил оттягивать дальше, да и этой ночью я снова шел в тыл врага.

Я сбросил кожаную куртку, которой так гордился, куртку, принесенную из очередного похода в тыл. Куртка была совсем новая и очень мне шла. Я всегда ходил в ней к Марии-Терезе, даже в жару. Сейчас стало уже немного прохладнее, бомбардировка стихла, налет был короткий.

Мы стояли, она молча прижалась ко мне, было заметно, она волнуется и боится, как и я. Я поцеловал ее, как в первый раз, осторожно и несмело, а потом уже не мог оторваться от ее губ, от запаха ее волос, ее кожи. Руки искали ее тело. Ее руки — мое...

Потом я вспоминал слова отца, что он один из самых счастливых на земле людей, потому что первая женщина, которую он узнал, была его единственной, первой и самой большой любовью; что радость первой близости мельчится, если нет подлинного чувства. Это должно быть неразрывно — любить и обладать любимым человеком. Ты уже потерял кое-что, Андрий, сам знаешь, но ты еще молод, еще не поздно найти такую любовь.

Вспоминая отцовские слова, я неизбежно думал о Барбаре Шмидлевой. Нет, я не держал на нее зла за свою раннюю зрелость, да и какое зло — только благодарность, что-то я потерял, но что-то и приобрел. Но то, прошлое знание оказалось лишенным цены, маленьким, куцым. Просто я меньше боялся, был чуть увереннее, и только, но разве сравнишь свет солнца и свет лампы, разве можно описать безграничность густой синевы испанского неба, прекрасного и чистого, как моя Мария-Тереза, как наша любовь!

Мы плыли далеко, плыли желтым пшеничным полем, как в моем детстве, только глаза ее светили мне, как два маяка, означающих жизнь и спасение, как две звезды, упавшие с неба, чтобы всегда быть во мне, частицей меня самого, которую я потерял до рождения и наконец нашел, и в этот миг сливаюсь с ней, поднимаюсь с ней выше облаков, туда, где никого нет, где никто ничего ни о чем не знает. Никто, кроме нас, на всем свете не знает, что такое счастье...

Она не спрашивала меня ни о чем, лицо светилось тихой радостью. Впервые я видел ее обнаженной. Боже, какое прекрасное тело, сколько в ней врожденной грации, я родился, чтобы любить ее!

— Те quiero...

Эти слова — единственные, слетевшие с ее губ — по-испански означают: и люблю тебя, и жажду тебя.

Я смотрел на ее лицо, на изгиб шеи, на капельку пота на лбу. Половина двенадцатого. В два рейд. Надо идти. Мария-Тереза спала, положив голову мне на грудь. Спала сладко, как ребенок, как маленькая женщина, как девочка и женщина одновременно, женщина, утомленная любовью. Она мягко улыбалась во сне, и мне жаль было ее будить. Но пришло время, и я сказал:

— Despierta te, mi amor, hay que jr.[9]

Она проснулась почти сразу, только не сразу пришла в себя, и тогда лицо ее озарилось единственной на свете улыбкой.

— Те quiero, soy feliz, te quiero[10].

— Я так тебя люблю. Не думай ни о чем. Я люблю тебя больше всего на свете. Мы поженимся, ты родишь мне сына. Все будет хорошо. Ты слышишь?

Я видел ее счастливой, и жизнь приобретала для меня особый смысл, получала новое направление. Мне было понятно раньше, как жить для борьбы, для своей родины, для людей вообще. Все это оставалось, но теперь я начинал жить и ради нее, этой маленькой женщины-подростка, моей жены перед богом, а вскоре и перед людьми, матери моих будущих детей Марии-Терезы.

Мы пошли к нашему дому, я хотел узнать у Сергио точное время выхода, подтвердить, что я на месте, и отпроситься еще на полчаса проводить Марию-Терезу домой.

Возле входа в дом мы заметили маленькую сгорбленную фигурку, сидевшую на земле, прислонясь к стене.

Я узнал Пако.

Он, казалось, не видел нас, хотя не заметить не мог. Он смотрел прямо в ночь, глубокую и черную ночь за нашими плечами.

— Perdona me, muchacho... Pero tenemos una nove dad... — начал я. — Quiero casar me con tu hermana...[11]

Пако плакал. Я впервые видел, как Пако плачет, слезы текли из его глаз ручьями, лицо кривилось, он не мог говорить.

— Idiotas, — наконец выговорил он. — Porque idiotas?[12] Я уже думал, что вы погибли под бомбами. Не мог вернуться домой! Мама послала — что сказать ей? А вы живы, слава богу, вы живы!

От отца Марии-Терезы не было вестей вот уже две недели. Я прочитал письмо, протянутое плачущей доньей Хуанитой. Убит на поле боя.

Все плакали. Через два часа я должен был идти в рейд, в тыл врага. Теперь я оставался в семье за старшего. Я сказал об этом громко. Мария-Тереза — моя жена, Пако — мой брат, донья Хуанита — моя мать. Я иду в рейд. Но с этой минуты я принадлежу и им, я уже давно испанец.

— Храни тебя бог, — сказала донья Хуанита.