И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания

1. Некоторые откровения

В кабинете писателя все сохраняется так, как было при нем: на столе — Сизиф, катящий каменную глыбу в гору. На стене висят на гвоздике, в порядке реликвии, несколько объявлений о встречах писателя с читателями. Диван, на котором он умер… Сидя. И книги, книги, книги… На столе раскрытая общая тетрадь, в которой Нина Сергеевна тщательно делает опись оставшихся рукописей и документов. Большая стопка папок.

Я открыл верхнюю. «Переписка с историками и ветеранами граждан, войны».

Среди писем — письма сына Миронова. Он тоже был в заключении. По странному совпадению — в том же лагере, где отбывал срок Знаменский. Там они и познакомились.

К. И. Приймы — журналиста, шолоховеда. Автора книги «“Тихий Дон” сражается».

В. И. Волгина — доктора филологических наук, ветерана гражданской войны, отбывшего длительное заключение на Колыме; инициатора гражданского иска против Буденного (и такое, оказывается, было). Оригинальный и смелый человек. В беседах со Знаменским на его вопрос: «Как вы решились подать иск на Буденного?», — ответил: «Мы судились не столько с самим Буденным, сколько со всей той историографией».

Н. В. Суетенковой — жены Ф. К. Миронова, которая сидела в той же тюрьме, что и муж. (В Бутырке. В женском отделении). Она пишет в своем письме:«… Во время прогулки незнакомый мужчина, проходивший вблизи меня, спросил: «Вы ничего не знаете о своем муже?». Я, вздрогнув, ответила: «Нет, ничего». — «Так знайте, он убит второго апреля во время одиночной прогулки по тюремному двору…».

И еще масса писем и документов, от которых действительно дух захватывает.

Анатолий Дмитриевич и Нина Сергеевна познакомились, когда он был еще в опале. В местах его спецпоселения, в Вой — Воже, Коми ССР. Она работала вольнонаемной в конторе. На его предложение руки и сердца откликнулась сразу, без колебаний. Потому что он ей нравился и как человек и из солидарности по одинаковой судьбе: за ее родителями тянулся шлейф репрессированных. Родители в свое время имели богатую пасеку, жили доходно, а потому подлежали раскулачиванию. По этой причине семья оказалась сначала в Башкирии, а потом и в Вой — Воже.

— …За что полюбила его? — предвосхищает она мой нескромный вопрос, видно, по глазам поняв, что я маюсь спросить ее об этом. — С ним всегда интересно…

Перед встречей мы с Ниной Сергеевной обозначили главное направление темы нашего разговора: «Какой должна быть жена писателя?».

— Если сказать одним словом, — улыбнувшись сказала она, — терпеливой. Вижу, вы удивились моим словам. Да. Он был вспыльчивый. Но быстро отходил. Зная это, я старалась не «подогревать» его, когда он заводился. Помалкиваю себе. И точно — через полчаса подходит, обнимает нежно. Конечно, это нелегко быть терпеливой. Но мне помогала любовь. Нам помогала любовь, — поправилась она. — Обоюдная. Он даже стихи писал мне: «Не пою о любви, потому что от счастья боюсь задохнуться…». Он много работал.

А его работа, вы знаете, требует сосредоточенности. Он сравнивал труд писателя с трудом Сизифа, — Нина Сергеевна улыбнулась, скосив глаза на статуэтку. — Меня Господь Бог наградил понятливостью. Я понимала, что мое дело при таком муже — отлаженный до мельчайших мелочей быт. Он должен был видеть во мне настоящего устроителя нашей жизни. И, конечно же, чувствовать во мне некую опору. Поддержку. Ведь он всю жизнь прожил с клеймом «бывший зэк». Это было своеобразной психологической пыткой. Я это понимала, а потому всячески старалась затушевать в повседневности эти его воспоминания о прошлОом. Мы как бы вместе боролись с этим навязчивым комплексом «неполноценности». Все это — слагаемые терпения… Ну а главное, конечно же — любовь…

К нам в комнату вошла Оля (Ольга Анатольевна). Приобняла мать, видя, что та разволновалась, зарделась румянцем во всю щеку. Пригласила нас к чаю. За чаем как бы подменила мать в ее нелегком рассказе про отца.

— Папа был настоящим главой семьи: сказал — все. Обсуждению не подлежит. Правда, сказанное им, принятое им решение, было всегда продуманным. С позиции глубоко любящего мужа и отца. Мы это чувствовали, понимали и… ценили. Потому что он всегда оказывался прав. И все его решения были во благо семьи. Капризов и эксцессов с нашей стороны никогда не было. Мы четко знали: папа — это наша крепость; мама — это доброта, уют, ласка, тепло… Хотя мама наша тоже с характером. Она не была серой мышкой при волевом муже. А в чем‑то она была даже сильнее папы. Она находила в себе силы утешить его в минуты душевной невзгоды. Мне кажется, он и в творчестве чувствовал себя уверенней благодаря умелой поддержке мамы. Тут, наверно, мало любящего сердца, тут еще нужен умный подход…

Любящая, терпеливая, умная. Извечная триада, сопровождающая каждую нормальную семью. Но это легко сказать — быть умной при умном, я бы даже сказал, проницательном муже. Анатолий

Дмитриевич был проницательным человеком. Сколько раз я ловил себя на мысли, когда мы общались, что он знает, о чем я думаю в данный момент. Не говоря уже о том, что он чувствовал состояние моей души. Усмехнется бывало этак, или откинется слегка, мол, чудак человек! Да это же проще простого: «Я по глазам вижу, что ты не согласен со мной. Но ты запомни — пройдет время, и вы все поймете, что такое Лихоносов». Да, прошло время, и мы, почти все, абсолютное большинство нас, поняли, что это литературное чудо обглодано физически и духовно черной завистью. Ничто так не старит человека и ничто так не унижает его перед другими, как эта неистребимая зависть.

Но это к слову.

Нина Сергеевна благодарно смотрит на дочь Ольгу. Та дала ей возможность передохнуть, унять душевное волнение.

— …Я как‑то знала, в чем и когда я должна проявить себя. Это дано от Бога. В нашем роду все отличались великодушием и смекалкой. Или, как говорят, — природным умом. Это дано, или не дано человеку… — вдруг она умолкла. Глаза подернулись печалью. — Он был прост, доступен, но с ним бывало непросто…

Мне показалось, что этими словами она как бы подвела черту в нашем разговоре. Ибо в этих ее словах, прихлынувших от воспоминаний, чувствовалась некая квинтэссенция затронутой темы. Нетрудно было понять, что в эти слова она вложила предельный смысл и откровенность. Но оставался еще один весьма деликатный вопрос, без которого весь разговор, вся наша беседа выглядела бы неполной. Хотя, мне показалось, что Нина Сергеевна устала.

— Вы меня простите, Нина Сергеевна, — собравшись с духом, обратился я к ней, — если вас не затруднит, расскажите подробнее о последних минутах жизни Анатолия Дмитриевича. Кроме вас этого никто никогда не расскажет.

Она вздохнула, видно, ожидала этого вопроса и страшилась его. Не очень охотно стала рассказывать:

— …В тот день он встал в хорошем настроении. Сказал: «Ты

знаешь, мне сегодня хорошо, как никогда. Схожу в поликлинику, выпишу лекарства. А то мои заканчиваются». Мы позавтракали, и он отправился. Взял с собой пару книг своих, мол, подарю врачу и сестричке.

Пришел домой довольный результатом, выложил на стол рецепты. Я стала собирать обедать. Он вдруг говорит: «Давай выпьем по рюмочке». (У нас свое, домашнее). Выпили по чуть — чуть, пообедали, и он пошел к себе в кабинет. Слышу, разговаривает с кем‑то по телефону. И на повышенных тонах. А ему ни в коем случае нельзя волноваться. Я бросила глажку и к нему. Говорю — заканчивай. Еще и руку положила на плечо… Он закрыл ладонью трубку, говорит мне: «Михаил Ткаченко…». По лицу вижу — у них неприятный разговор. Делаю ему знаки — заканчивай! Но его разве остановишь?!. Говорили они долго — минут, наверно, пятнадцать-двадцать. О чем, я не знаю. Слышу только он говорит: «…Мы их не прогоняли, сами откололись. Теперь пусть попросятся к нам, если хотят воссоединиться… Ну и что, что Лихоносов «за»?.. Не надо давать ему трубку. Он, барбос, сидит, наверно, рядом, подсказывает, что надо тебе говорить?!.». Я вышла, занялась своим делом. Слышу — положил трубку. И тишина. У меня больно сжалось сердце. Я снова к нему. Он сидит на диване, глубоко откинувшись на спинку. Бледный. Говорит глухим голосом: «Нина, мне плохо». Обычно он называет меня Ниночка. А это… Значит, тяжело ему. Достаю и подаю ему таблетку. Он говорит каким‑то неузнаваемым голосом: «Я уже принял». И: «Позови Наташу (соседка), пусть давление померит». Я пошла за Наташей, а сама дрожу вся: умрет, пока я хожу! Пришли мы с Наташей. Она померила ему давление и смотрит на меня растерянно. Как потом оказалось — оно было смертельно низким. Я по глазам поняла — беда! Она говорит: «Вызывайте “скорую”».

Я позвонила. Их почему‑то долго не было. Наконец приехали. Доктор и с ним медсестра. Подошли к нему, а он… Видно, уже умер. Нас с Наташей попросили выйти. Слышу, его уложили на диван и вибратором стали запускать сердце. Но… Было уже поздно. Выходит, умер он сидя…

Жил по — бойцовски и умер как боец — на поле «брани». Даже перед смертью не прогнулся.

Газета «Казачьи вести» писала год спустя после его смерти: «…Слишком близко к сердцу принимал он все, что происходило в России и с Россией, и сердце не выдержало. Он умер — точнее, погиб, словно боец на поле брани самой страшной войны, какая только может быть: в столкновении, в смертельной схватке двух идеологий — православной, одухотворенной соборностью, человеколюбием и милосердием; и пошлой, прозападной, сатанинской, развращающей и хищнической, убивающей в человеке Человека».

Его терзали за «Красные дни» до последнего дыхания. В открытую и подспудно. И продолжают терзать посмертно. Словно черви могильные. Как‑то выступила наша окололитературная газетенка «Литературный Краснодар». Гробокопателям неймется, они и в могиле его достали. Никак не могут простить ему «Красные дни». Мол, Троцкий (Бронштейн) не виновен в гибели Миронова. Мол, выдумал все Знаменский. Хотя ссылается на документы. Мол, проверяли в «Ленинке» по книге посещений: не был Знаменский в библиотеке им. Ленина. (Как будто в других местах не могут храниться документы). Он и не ссылается на документы «Ленинки». Он ссылается на живые документы, которые ему принесли мироновцы.

По этому поводу завязалась настоящая перепалка между автором этой гробокопательской цидульки и мной на страницах «Литературного Краснодара» и «Кубанских новостей». Причем первая публикация критика «Красных дней» прошла под псевдонимом, как и принято у этой трусливой публики. Но по тону и манере нетрудно было установить автора. И свой «ответ» я уже адресовал конкретно ему, чьи уши торчали в этой гнусности. В ответ последовал вообще провокационный вопль. Уже за подписью конкретного лица. Не буду называть его имени. Сей апологет идей Троцкого (Бронштейна) ни с того ни с сего задался вопросом: «…Может, Ротов встанет в защиту и Сталина?». На что я ему ответил: «Будете наглеть и дальше, можете породить второго, третьего, пятого, десятого Сталина. И так будет до тех пор, пока не угомонитесь со своими претензиями на всемирное господство». После этого «полемист» из «Литературного Краснодара» заткнулся.

2. Перевертыши за работой

А теперь несколько слов о том, что же так раздражает троцкистов в романе А. Знаменского «Красные дни»? Что может раздражать эту публику? Все то же: правда. Особенно, когда эта правда припирает их к стенке. Правда «Красных дней» достала их до печенок. Посыплю и я «соль на рану»: процитирую некоторые места из письма сына Ф. К. Миронова. Оно датировано 4 января 1984 года.

«Незадолго до своей смерти в Москве, — пишет сын Ф. К. Миронова, — Н. В. Суетенкова, вторая жена отца, писала мне: «…Я знаю, так как жила вместе с Вашим отцом, что между ним и Владимиром Ильичем (Лениным) велась переписка, и Филипп Кузьмич часто рассказывал мне о встречах с Лениным до и после саранских событий. Он восхищался Лениным. И теперь, когда прошли десятилетия, я вижу, что многие черты характера Ильича, которые он отмечал в нем, были присущи ему самому, как то: любовь к правде, гуманность, непримиримость к врагам народа, пренебрежение к личным благам и т. п. Ленин для Филиппа Кузьмича был высшим эталоном человеческой мудрости и морали.

Вы знаете, что 30 марта 1921 года Филипп Кузьмич написал из Бутырки большое письмо в адрес Калинина, Ленина, Каменева, Троцкого с просьбой вмешаться в его судьбу и выяснить причину его заключения в бутырскую крепость, поскольку он не признает за собой никакой вины перед партией и Советским государством; ускорить его освобождение.

Однако это письмо, как и другие, написанные раньше, в руки адресатов не попало и было перехвачено троцкистами в Москве. Точно так же не попала в руки Ленина и телеграмма Фрунзе, в которой он просил его разобраться в деле Миронова, имевшего на Южном фронте «исключительные заслуги в разгроме Врангеля». (Написано по оригиналу).

Я начал цитирование статьи А. Ф. Миронова, сына командарма, с письма Н. В. Суетенковой, второй жены Ф. К. Миронова. Сделал это преднамеренно. Потому что она упоминает о неких «саранских событиях».

Дело в том, что именно с Саранска начались беды Ф. К. Миронова, откуда он «самовольно» выступил с частями Донкорпуса на фронт. Я подчеркнул слово «фронт», потому что фронт — это не тыл, где устраивают себе передышку — отдых войска. Мало того, именно это его выступление выровняло и стабилизировало обстановку на фронте. И было продиктовано необходимостью боевого маневра, а не стремлением «расслабиться на зимних квартирах». Вот за это он и попадает под так называемый Балашовский процесс (трибунал). Обвинителем на этом процессе выступал Ивар Смилга, единомышленник Троцкого (Бронштейна). Под диктовку Льва Давыдовича, которую тот слал шифрованными телеграммами.

Обвиняя Миронова во всех смертных грехах, Троцкий и иже с ним, в лице Миронова, по сути дела, обвиняли все казачество. Результат: смертный приговор ему и еще десяти его подчиненным из комсостава корпуса. За нарушение, якобы, воинской дисциплины. А на самом деле за то, что Ф. К. Миронов своим выступлением из Саранска предотвратил предательство «иудушки» Троцкого.

«7 октября 1919 года, — пишет А. Ф. Миронов, — был вынесен смертный приговор, и во дворе тюрьмы вырыта общая могила, поскольку приговор должен был быть приведен в исполнение в течение 24 часов. Спас Миронова и других его товарищей от расправы Троцкого В. И. Ленин, внимательно следивший за ходом

Балашовского процесса и не веривший в вину Миронова. Получив известие о приговоре, Ленин того же дня, 7 октября, созывает срочное собрание Политбюро ЦК РКП(б), которое выносит решение о помиловании Миронова и других осужденных товарищей.

Смилга тотчас «перестраивается»: уже восьмого октября он делает заявление о том, что ВЦИК помиловал Миронова и его товарищей по ходатайству… трибунала».

3. Титаны и пигмеи

Объективности и справедливости ради Ленин дает указание Дзержинскому и секретарю Совнаркома Сцепинской собрать все материалы о «Саранском мятеже» Миронова и Балашовского процесса над ним и товарищами; и сделать по этому вопросу подробный доклад на Политбюро ЦК РКП(б). Вопрос о Миронове обсуждался на трех заседаниях Политбюро 7, 23, 26 октября 1919 года. Докладчиком при участии Ленина выступал Дзержинский. О решении заседания Политбюро черным по белому записано в хронике о Ленине: «23 октября 1919 г. Ленин участвует в заседании Политбюро ЦК РКП(б)… При обсуждении пункта «4» повестки дня о бывшем командире Донского кавалерийского корпуса Ф. К. Миронове принимается решение об освобождении его и товарищей, осужденных по делу Миронова, от всякого наказания. Ленин голосует за предложение ввести его в члены Донисполкома Советов». (В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 7. С. 594).

«На этом же заседании Политбюро, — пишет далее А. Ф. Миронов, — только что опальный комкорпуса был принят в кандидаты партии. Вчерашний «мятежник» и «враг партии» был удостоен высочайшей чести: за его прием в партию голосовали: Ленин, Дзержинский, Крестинский. Калинин воздержался, а отсутствующий Троцкий телеграфно выразил свое согласие о приеме. (Подлинное лицо лицемера).

Когда Врангель одержал ряд побед над 13–й красной армией и 2–й Конной, неугомонный Миронов пишет заявление, в котором

просит послать его против Врангеля. «С одобрения Ленина он был назначен командующим 2–й Конной армией, которой до этого командовал Городовиков. Миронов провел ряд реорганизаций в армии и, войдя в боевое соприкосновение с Врангелем на правом берегу Днепра, разгромил пять его отборных дивизий, захватив огромные военные трофеи». Вот поэтому Фрунзе сказал о Миронове, что тот оказал «неоценимую услугу в разгроме Врангеля».

Несмотря на провал балашовского судилища над Мироновым и его товарищами, Троцкий (Бронштейн) и его сподвижники Склянский и Белобородов продолжали плести интриги против выдающегося командарма. А когда Миронов выехал в Москву за новым назначением, его арестовали и посадили в Бутырскую тюрьму.

«Время шло, — пишет А. Ф. Миронов, — но Миронова все не было. Ленин делает официальный запрос Склянскому, заместителю Троцкого: «Т. Склянский! Где теперь Миронов? Как дело обстоит теперь?». (Ленинский сборник, т. 20).

В конце своей статьи А. Ф. Миронов излагает четыре пункта, бесспорно доказывающих, что Ф. К. Миронов был убит без суда и следствия в Бутырской тюрьме по интриге Троцкого (Бронштейна) и К⁰. Вот основные выдержки из этого заключения:

«Н. В. Суетенкова писала мне, что она и муж (Ф. К. Миронов. — В. Р.) были допрошены следователем всего два раза. Следствие только началось. И никакой вины Миронова просто не могло еще быть доказано. Допрос вел молодой следователь, явно стремившийся запутать следствие. Ни Ленин, ни Дзержинский не знали о том, что Миронов находится в Бутырской тюрьме. И допрос проводился в тюрьме, а не в ЧК. Тогда как такие дела рассматривал сам Дзержинский.

Следователь Главвоенпрокуратуры СССР, проводивший расследование факта гибели Миронова, обнаружил в архиве Бутырской тюрьмы лишь небольшой листок с описью белья, снятого с Миронова. Эта процедура выполняется перед отправкой обреченного на расстрел. Так что и версия о том, что он был убит охранником с караульной вышки, не выдерживает критики. А факт расстрела в тюрьме свидетельствует о преступном нарушении существующих тогда правил: расстрелы в тюрьме запрещались.

Следователь Главвоенпрокуратуры уже после посмертной реабилитации Ф. К. Миронова в беседе с соратниками командарма С. П. Стариковым (г. Москва) и Е. Е. Ефремовым (г. Ленинград) сказал им, что ни в тюремном деле Миронова, ни в ВЧК он не нашел никакого документа о приговоре к высшей мере наказания, ни о приведении его в исполнение. Даже не было обнаружено акта за подписью тюремного врача, свидетельствующего смерть заключенного.

«Все это вместе взятое убедительно говорит, — пишет в заключительных строках своей статьи А. Ф. Миронов, — о том, что Ф. К. Миронов был расстрелян в Бутырской тюрьме по распоряжению или Склянского, или Смилги, или самого «иудушки» Троцкого (Бронштейна). Кто бы это ни сделал, без одобрения Троцкого здесь не обошлось».

Из всей истории уничтожения выдающегося сына трудового казачества Дона, военного общественно — политического деятеля, верного сподвижника В. И. Ленина невольно напрашивается, как минимум, еще два вывода: уже тогда Ленин не доверял Троцкому (Бронштейну). Уже тогда у них были непростые отношения. И второй вывод: очевидно, у Ленина был весомый повод не доверять Троцкому, которого потом он метко окрестит «иудушкой — Троцким».

Чтоб не быть голословными в этом смысле, приведу исторически достоверный факт продажности Троцкого. Он санкционировал (!) интервенцию Антанты в Мурманске в 1918 году. Событие получило официальное название «интервенция по приглашению». Он это сделал, несмотря на предупреждение В. И. Ленина, И. В. Сталина и Г. В. Чичерина. И — о, Санта Мария! — самого Я. М. Свердлова! За это «приглашение» поплатился почему‑то председатель Мурманского Совета А. М. Юрьев. Он был объявлен врагом народа постановлением СНК от 01.07.1918 г. А с Троцкого как с гуся вода. Хотя его «приглашение» обернулось «большой войной против Советов с севера», — говорится в документе.

Тут и успехи Врангеля на правом берегу Днепра как‑то сами собой подверстываются. И ненависть к Миронову, который остановил успешные действия Врангеля; и саранское «самовольное» выступление Миронова. Поистине гордиев узел! Который был разрублен ледорубом. Пигмей титанически упорствовал в своей ненависти к русскому народу. И получил ледорубом по темечку.

Но троцкизм жив. Троцкисты нынче у руля. Они продолжают дело своего кумира — рушат и продают Россию оптом и в розницу. И на службе у них пигмеи столичного и местного розлива.

4. Битва в пути

Я вскинул руки для объятья И оказался… на кресте.

Н. Зиновьев

Анатолий Дмитриевич Знаменский!

Человек, писатель, озабоченный судьбой России гражданин. И еще он называл себя шолоховедом (шолохоЕдом — в шутку). Кстати, он лауреат премии им. М. А. Шолохова. И стал он им в годы черной реакции шолохоненавистников, поднимающих и поныне время от времени грязную волну против великого русского писателя, обвиняя его в плагиате романа «Тихий Дон».

Анатолий Дмитриевич — один из немногих, кто поднял свой голос в защиту Шолохова. Кто помнит те времена, тот знает, что надо было обладать мужеством, чтобы пойти на это. Знакомые московские писатели рассказывают, какие баталии были на заседаниях комитета по шолоховским премиям, когда обсуждалась кандидатура А. Знаменского: он и антисемит, и бывший зэк, и бездарь, и даже враг народа. Один из членов комитета разошелся так, что лишился дара речи во время своего выступления (Бог шельму метит!). Перечисляя «грехи» Знаменского, он «задохнулся» от ненависти. Несколько секунд молчал, вытаращив глаза.

И что за люди — нелюди?! И их, таких, много развелось. От ненависти готовы на любые подлости. Видите ли, они считают, что

не может быть, чтоб Шолохов — молодой крестьянский сын создал такое произведение литературы, которое затмило все их выморочки про революцию и гражданскую войну в России.

Я не буду называть их по именам — это известные люди. И легко угадываются по характерным признакам. Один из них от имени всех этих шолохоненавистников на похоронах К. Симонова, у гроба покойного, над могилой поклялся мстить Шолохову до последнего своего дыхания, «стереть в порошок».

Потом неуклюже они отшучивались, мол, что поделаешь — родная кровь. Фанат! Мол, таким вот образом отдал пальму первенства своему брату. Но откуда такая ненависть? Почему этот человек, когда случается ему мелькнуть на телеэкране, при упоминании одного имени Шолохова бледнеет, словно гриб — поганка? А нестриженая борода его встает дыбом?

Видно, этому человеку неведомо, что творческое соперничество, и даже взаимная неприязнь, среди творческого люда — дело обычное. И подогревается оно жгучим желанием преуспеть более коллеги. Это естественно, это нормально. Но при этом люди не должны терять человеческое лицо. Не впадать в безумство патологической ненависти.

Л. Н. Толстой, говорят, не любил Добролюбова. Называл его «очкастая змея». Не любил В. Шекспира, его творчество. В. Белинский не любил Н. А. Некрасова. Опять же — его творчество. Он считал его стихи нарочито народными. Но они никогда не опускались до того, чтобы мстить. И не насылали друг на друга проклятий. А время показало, что и тому, и другому, и третьему досталось места в литературе, в истории и в сердцах читателей и почитателей.

Соперничество в любой области творчества и деятельности людей — это двигатель творческого порыва. Ненависть же к преуспевающему — от черной зависти. А зависть, как и злость, — признак бессилия. Мало того, зависть сушит душу, зависть сжигает, зависть, наконец, унижает и уничтожает человека. Или им все дозволено? Нет, господа хорошие, хоть вы и богоизбранный народ, и Бог милостив,

но все это до поры до времени. Ибо им, Богом, назначен Судный День. Отнюдь не за добрые дела. Именно за талмудистские завихрения.

Неприятие талмудистами Знаменского началось давно. Как только четко проявилась его гражданская позиция. Местные талмудисты дали команду «фас», и началось. Особенно злобно и почти открыто выступили они, когда писатель пробивался со своим романом «Красные дни», впоследствии получившим всенародное признание и Государственную премию.

Расскажу об этом подробнее на правах одного из первых, кто узнал о том, что А. Д. Знаменский пишет новый роман. На правах одного из первых авторов, кто написал о трудном прохождении рукописи сквозь цензурные «рогатки». Моя статья под названием «Трудные дни “Красных дней”» была опубликована в газете «Кубанские новости» 22.02.1997 г., а затем я включил ее в книгу «Ближе к истине». Процитирую ее частично:

«Я пришел проведать его в больницу. Это было лет пятнадцать тому назад. Он чувствовал себя уже сносно, а потому мы вышли в прибольничный скверик, сели на лавочку, поговорили о том о сем. И вдруг он стал рассказывать, что пишет новый роман о гражданской войне, о командарме Миронове. Кто такой Миронов, я в то время понятия не имел. Ибо в СССР знали двух командармов — Ворошилова и Буденного. Но, оказывается, был еще третий — Миронов Филипп Кузьмич. Донской казак, лихой рубака, любимец донского казачества. Из простонародья поднялся до командарма. Причем назначен был на эту должность по рекомендации самого Ленина. Воевал за Советы. После был рекомендован, опять же Лениным, на пост инспектора казачьих войск при ВЦИКе. Выехал в Москву за назначением, но к месту не прибыл. Как только появился в Москве — был арестован по интриге Троцкого и К° и злодейски убит во внутреннем дворике Бутырской тюрьмы во время одиночной прогулки» (Версия).

— …Фигура ярчайшая! — заметно волнуясь, рассказывал Анатолий Дмитриевич. — Похлеще Ворошилова и Буденного… Кстати, некоторые славцые дела его они приписали себе…

Как этот роман, так и присуждение премии им. М. А. Шолохова стали реальностью вопреки воле и интригам талмудистов. Чудо из чудес, какие может творить только Россия. Только русские.

В литературном отношении роман не блещет. Об этом говорил и сам Анатолий Дмитриевич.

— Это скороспелая публицистика. Я торопился поскорее положить информацию на бумагу. На меня давил огромный материал, оказавшийся в моих руках. Было бы преступлением пренебречь хотя бы одним фактом, одним документом. Надо было выплеснуть, запечатлеть все. А потом уже… Если доживу до второго издания, то почищу и стиль, и язык.

Не дожил. Скончался на подъеме творческих сил. Ему «помогли» в этом наши местные талмудисты. Один из них — никто Канашкин, называющий почему‑то себя литературным критиком. Меня он полоскает в своих поганых, бездарных книжках с приставкой «некто» — некто Ротов; поэтому отдаю ему должное — «никто» Канашкин. Критик — самозванец, окололитературный прохвост, которого к литературе нельзя подпускать на пушечный выстрел. Таким был категорический вердикт писателей после первой же его критвыходки. Ибо как можно писать критику на то или иное произведение, того или иного автора, не читая произведения? А просматривая его по «диагонали», руководствуясь личными пристрастиями: угоден ему, неугоден человек. Именно на этом «диагональном чтении» поймали его писатели. И Знаменский в том числе. Он и сказал ему об этом в резкой форме, присущей писателю в таких случаях. Он терпеть не мог профанации, фальши и вообще непорядочности. Ведь это окололитературное чудо думало, и думает до сих пор, что никто ничего не поймет в его литкритической дрисне. Но его раскусили сразу. И дали полный отлуп от писательской организации. Но на нашу беду, народ у нас отходчивый: приняли в Союз писателей, и даже сделали редактором альманаха «Кубань». Говорят, к тому приложил руку и сам Знаменский. За что получил потом от него «фраера». Судился с ним.

Дальше — больше: во дни разгула дерьмократии сей прохиндей «выменял» как‑то редакционные комнаты на двухкомнатную квартиру и присвоил ее. Об этом я писал в «Литературной России». А с него как с гуся вода. Блымает своими бесстыжими глазами. Тайком от писательской организации приватизировал альманах «Кубань»; увел в неизвестном направлении, по словам коллег, — в направлении загородной дачи, имущество редакции. Дело дошло до того, что в отчетном докладе П. Е. Придиуса сей окололитературный несун был недвусмысленно назван «вором в прдфессорской мантии». При всем честном народе.

А сам о себе на форуме интеллигенции города почти в упоении процитировал с трибуны муниципального органного зала постоянного своего оппонента В. Тихомирова, который публично, в своей статье, назвал его «сперматозоид Канашкин».

Сей фрукт не брезгует даже оскорблениями в свой адрес, лишь бы «прославиться». Неважно, какой окрас, лишь бы про нас!..

Сидящий рядом со мной человек возмущенно ерзнул в кресле: мол, истинно одноклеточное! «Ляпнуть такое с трибуны форума!». А я подумал: это что! Однажды на юбилейном широком застолье у нас в литстудии в подпитии он взял слово и вдруг стал рассусоливать о важности мошонки… Я ему крикнул с места: это тема для докторской?!. Он бешено сверкнул на меня глазами. У него ко мне явное неравнодушие. Настолько, что однажды в ярости он пообещал изрубить меня на куски и смыть в канализацию.

Ну что можно сказать еще об этом одноклеточном? Один из наших литаксакалов посоветовал ему (на полном серьезе) попроситься в психушку и там…

— Организовать отделение писательской организации, — приплясывая по своему обыкновению, возгорелось окололитературное чудо.

— Не только, — сказал ему старейшина, — и возглавить! Прихватить с собой пару — тройку таких же и стать во главе.

Мне кажется, этим и кончит никто В. Канашкин(д). Это приставленное мною «д» само напрашивается к нему. И вот почему.

В свое время он, возглавляя альманах «Кубань», выдал «нагора» целый блок антисемитских публикаций. Вплоть до Протоколов Сионских мудрецов. И прогремел на весь Союз (тогда был еще СССР). Особый интерес почему‑то проявили к этим публикациям в Тель — Авиве. Слали ему просьбы — заявки, желающие иметь номера альманаха с этими публикациями. Говорили, что он даже получает денежную подпитку из Израиля.

В чем дело? — недоумевали все мы. Оказывается, он сам из того же десятка. А по их талмуду разрешается все, что выгодно тебе. В. Канашкин, который по всем признакам В. Канашкин(д), сделал себе имя на антисемитской теме.

Некоторые местные талмудисты, не разобравшись толком, подступились к нему с претензией: мол, это почему, на каком-таком основании ты позоришь евреев? Присутствующие при этом коллеги говорят, он, не моргнув глазом, выпалил этим «оскорбленным»: «А я сам еврей! И вот Юра (Соловьев) — тоже. А по нашему Талмуду разрешается все, что тебе выгодно». И обиженные-оскорбленные, почесав в затылке, удалились.

Удивительное дело! Ископаемый цинизм! Декларируемый, кстати, в Катехизисе еврея в СССР.

Анатолий Дмитриевич делился: когда ему доводилось рассказывать об этой «отповеди» В. Канашкин(д)а «обиженным и оскорбленным» писателям в Москве, ему не верили: «Что ты? Канашкин — самый яростный, самый убежденный антисемит!».

Разве это не чудо? На бичевании единоверцев сделать себе имя, спекулируя на этом самым наглым образом. Я к чему?

Этот самый «сперматозоид», окололитературный прохиндей, размахивающий удостоверением члена Союза писателей, критик-самозванец, он же «вор в профессорской мантии», он же талмудист кубанского розлива, ничто(жество), сделавшее себе имя и карьеру на антисемитской теме и на том, что пел аллилуйя высоким литературным и руководящим авторитетам. Сначала возносил до небес писателя А. Знаменского, а потом вдруг «понес его по кочкам», как говорится. Сам, не написавший ни единой строчки прозы, поучает других, как надо писать. Это все равно, что если бы сапожник стал поучать конструкторов космических кораблей, как надо «кроить» летательные аппараты.

Вопрос. Откуда такая самоуверенность и зверская ненависть? Оказывается — то был заказ. Поступила команда «фас».

Анатолий Дмитриевич знал это. И возникла между ними вражда.

В. Канашкин(д), клеймивший ранее В. Лихоносова («Куда бежит Троха?»), очевидно, получил команду: В. Лихоносова оставить, переключиться на А. Знаменского.

Они схватились на одном писательском собрании. Это была битва титана и пигмея. Знаменский только — только от инфаркта отошел. После этой схватки ему становилось все хуже, хуже. А В. Канашкин(д) ходил с гордо поднятой головой.

В перерыве того собрания я подсел к Анатолию Дмитриевичу, стал успокаивать, уговаривать не волноваться. Мол, Канашкин того не стоит. Он взглянул на меня сердито. А когда я снова стал его уговаривать, он взглянул холодно и отчужденно. И выдал вдруг:

— Ты что не понимаешь, что происходит? По заказу шельмует. Триумф обрезанного духа! Талмудист самого гнусного пошиба. А косит под русского патриота…

Откровенно говоря, я его не понял тогда. А позже, когда прочитал эту канашкинскую дрисню под названием «Триумф обрезанного духа», понял, что это он про себя — «обрезанный дух». Талмудистской закваски обрезок.

Он «доставал» Знаменского с упорством маньяка. Я не раз задавался вопросом: почему? Ведь совсем недавно он возносил его до небес. А «ларчик просто открывался»: ему, видно, заплатили за травлю Знаменского. Кто? И тут я вспомнил, что он не раз похвалялся, что ему идет денежная подпитка из Тель — Авива. А оттуда не платят за красивые глазки.

Когда не стало Анатолия Дмитриевича, в писательских кругах пошли упорные домыслы: его «убил» В. Канашкин. И эти слухи нарастают. Переиначив известное изречение, можно с уверенностью сказать: свежо предание… и верится почему‑то. Ибо травля писателей с его стороны продолжается. Разделавшись со Знаменским, досадив изрядно экс — губернатору Н. И. Кондратенко, он принялся за Придиуса и Ротова. При малейшей возможности он хлещет помои на нас. И почему‑то эти неугодные все те же, из русских, настроенных патриотически. Теперь понятно, чей заказ он выполнил относительно Знаменского и продолжает принимать и выполнять заказы относительно Придиуса. Выпуская из года в год давно почивший и сгнивший журнал «Кубань» на народные деньги, он обливает грязью не только отдельных писателей, а и всю писательскую организацию. Неустанно предрекая ее скорую кончину. При этом почему‑то не трогает «соседей». Почему? Да потому что альтернативная писательская организация, исход которой произошел под знаком горбачевской перестройки, находится под негласным покровительством богоизбранных. Как и мэтр наш всероссийского масштаба В. Лихоносов, которого В. Канашкин(д) в свое время терзал словно стервятник. Потом, очевидно, его одернули. Кто? Да все те же. Которые могут вознести до небес и уронить в бездну, по выражению одного нашего коллеги.

Короче, этот окололитературный прохиндей, он же «вор в профессорской мантии», он же ничто(жество), он же «сперматозоид Канашкин(д)» — из тех же, из талмудистов, которые пляшут на трупах и шествуют победно по земному «шарику» по щиколотки в крови. Справляют затяжной Пурим. Пока православный люд исповедует «не убий», они каждый день часами демонстрируют по телевидению кровавые фильмы. И, чувствуется, упиваются этой телекровью. С каким смаком показали недавно даже «Перл Харбор». И мы, похоже, прогнулись. Осталось только водрузить впереди нас, так называемых россиян, «барана — провокатора». Послушного президента.

Исламский мир, тот вздыбился в противоположность православному. Не хочет идти на заклание; устроил им в ответ всемирную интифаду. Недавно даже в Кении достали их: взорвали гостиницу, в которой они поселились. Одна из пострадавших сказала в микрофон журналисту: «Похоже, в мире уже не осталось места, где бы евреи чувствовали себя в безопасности». Поистине так! Ибо даже в небесах где‑то, в космосе, их не жалуют. Может, даже сам Бог: стоило появиться израильтянину в составе экипажа Шатл-Колумбия и… Словом, не приемлет их даже космос. В чем дело? А в том, что где бы ни появился этот всемирный гражданин, там «неправда делается».

Однако они продолжают упорно задираться со всеми. Даже с соседями, с Палестиной, разодрались! По сути дела — со своими. Неужели не понимают, что весь мир поднимается против них? За ту же Палестину. За Ирак. Поставили на уши весь мир. Неужели они в этих событиях не слышат раскаты всемирной неприязни?! Неужели до них не доходит, что эта их бредовая идея всемирного господства сродни гитлеровской? Что она приведет их в никуда.

Довели до инсульта Шолохова. Потом Знаменского — очередную тысячную или миллионную свою жертву. Ну и что? На их место встанут новые тысячи, миллионы…

Один из приемов, при помощи которого они «уничтожают» неугодных — это замалчивание. Замалчивали Гоголя, Достоевского, Есенина; терзают до сих пор М. Шолохова; забыли (как бы забыли) В. Г. Короленко: во Всемирную литературу вошли Коротич, Копштейн, а Короленко опустили, не сочли нужным. В. Лихоносов наш и тот представлен рассказом, а В. Короленко — нет.

Явное деление на «свой» и «не свой». А мы‑то думаем — гадаем, что творится с нашим мэтром? Долдонит на всех перекрестках — «на Кубани нет писателей». (Разумеется, кроме него, Лихоносова). Чей заказ вы выполняете, Виктор Иванович? Неужели вы думаете, что ваши коллеги не понимают, откуда ветры дуют? Я в свое время в очерке противопоставил вас (благородного) подлому В. Канашкину. Теперь вижу — похоже, вы одного поля ягоды.

Другим приемом, при помощи которого они «уничтожают» неугодных — моральные истязания. Это они, не Сталин, гноили в лагерях Королева, Туполева; весь цвет русской науки; это они «пасли» в ГУЛАГе миллионы русских людей (да и единоверцев заодно), наживаясь на горе людей; это они порушили великую державу СССР, продали и продают естественные ресурсы страны; сделали Россию посмешищем перед всем миром. В мирное время морят голодом и холодом народ. И думают, что это сойдет им с рук. Не надейтесь, господа хорошие! Судный День грянет. Это не мы вам говорим. Это сказано в Священном Писании.

5. Под знаменем Знаменского

Мы познакомились с Анатолием Дмитриевичем, когда он жил еще в Хадыженске. По какому‑то делу я зашел в писательскую организацию (я был тогда в числе так называемого литактива), и там, в приемной, впервые воочию увидел Знаменского. До этого я знал его по книгам «Неиссякаемый пласт», «Ухтинская прорва»… Мы поздоровались с ним за руку. Он сказал мне: «Сейчас у нас бюро. Квартирный вопрос. Ты подожди меня, поговорим».

После бюро он заспешил на автобус. «Потом поговорим».

Потом я больше слышал о нем, нежели общался с ним. Слышал, что к нему ездят или даже ходят пешком писатели и начинающие. Одни, чтобы пообщаться с умным человеком, другие — заручиться его поддержкой. Говорили, что он хорошо принимает гостей. Хлебосольно. Особенно любит об этом вспоминать Г. Пошагаев, ходивший к нему в Хадыженск пешком.

Потом я слышал, что он переехал на жительство в Краснодар. Постепенно в моих глазах А. Д. Знаменский становился (и на самом деле был) одним из ведущих писателей на Кубани. Я его уважал даже заочно. И как бы побаивался. Уж больно высоко он парил в моем представлении. И, тем не менее, судьба потихоньку подталкивала нас друг к другу. Особенно после публикации в альманахе, который он редактировал тогда, моей повести «Шестой в бригаде». Он отмечал ее, как большую мою творческую удачу и всячески расхваливал. В одной из статей своих в «Купине неопалимой» о литературной молодежи хорошо отозвался и обо мне. С этого момента я почувствовал его плечо. Хотя очередную мою повесть «На этой стороне» он довольно крепко «пощипал».

При встречах я чувствовал на себе его пристальный взгляд. У него взгляд острый, скользящий. Мне было в его присутствии немного боязно и неуютно. Я никогда не знал, как он ко мне относится в данный момент. Позже я понял, что эта манера его общаться с людьми — ничто иное как привычка держать людей, которых недостаточно знает, на определенном расстоянии.

Постепенно это «расстояние» между нами сокращалось. И однажды я почувствовал, что он полностью мне доверяет.

У меня уже накопилось достаточно журнальных публикаций, даже вышли отдельные книжки, меня пригласили ответсекретарем в альманах «Кубань». Словом, я вплотную приблизился к тому, чтобы дерзнуть подать заявление о приеме в члены СП. К этому времени я уже знал, что с виду монолитную писательскую организацию раздирают противоречия. Что в ней противоборствуют две группировки. Условно назовем их согласно последним веяниям «демократическая» и «патриотическая». Лидером «демократической» был В. А. Монастырев, «патриотической» — П. К. Иншаков, за которым явно стоял А. Д. Знаменский. Прием в члены СП тогда был крайне затруднен. Группировки старались провести «своих» людей. Доходило до элементарных торгов: если вы проголосуете за такого‑то, то мы проголосуем за такого‑то. Я оказался как бы между двух огней. Хотя как‑то поддерживали меня и те, и другие.

Волею судеб я попал под «крышу» самых влиятельных людей «демократической» и «патриотической» сторон нашей писательской организации.

С «патриотической» стороны мной интересовался П. К. Иншаков. Он меня и «просветил» о том, что в писательской организации противоборствуют две группировки. И даже посоветовал взять рекомендации для вступления в СП у той и другой стороны. Я так и сделал: с этой стороны рекомендацию дал мне П. К. Иншаков, с той — Ю. Н. Абдашев. Третьим рекомендателем я «взял» А. Д. Знаменского. И это была, как я потом понял, как бы «ошибка» с моей стороны. В понятии «демократов», видно, я тяготел к ним. И вдруг третью рекомендацию попросил у «патриотической» стороны. Меня и прокатили при приеме в 1982 году. И приняли аж в 1992–м! Десять лет спустя. Хотя я пытался «исправиться» — взял четвертую рекомендацию у В. А. Монастырева. Но это уже не помогло: меня четко определили в «патриоты». А я, кстати, и не возражаю. Когда апрелевцы «отлупились» от нас, я с ними не пошел, потому что с самого начала не принял горбачевские завихрения с этой перестройкой; а потом и так называемые реформы, которыми нас до сих пор душат.

Вскоре после приема меня в члены СП состоялось отчетно-выборное писательское собрание, и меня избрали членом бюро. Будучи членом бюро, я мог довольно часто наблюдать А. Знаменского, который тоже вошел в новый состав. Члены бюро В. Лихоносов, И. Варавва и А. Знаменский были почти непререкаемыми авторитетами, имевшими решительное влияние на принятие любого решения. Мы — «подголоски» — или соглашались с мнением «аксакалов», или молча голосовали «за».

Я стал замечать, что мнения А. Знаменского и В. Лихоносова резко расходятся. И. Варавва принимал то одну, то другую сторону. Обычно с подначкой или с шуткой, вызывая у членов бюро

улыбку или смех. Поэтому А. Знаменский как бы не принимал И. Варавву всерьез. А с В. Лихоносовым он пытался создать некий блок, пригласив кого‑то третьего, и, таким образом, взять приоритет в решениях в свои руки. Анатолий Дмитриевич рассказывал мне доверительно об этом. Но В. Лихоносов на блокировку не пошел.

Я часто, про себя, конечно, становился на сторону Лихоносова на бюро. Вообще, боготворили его. Да, писал о нем хорошие очерки. Даже пытался защитить его от В. Канашкин(д)а. И когда формировал книгу «Ближе к истине», поместил в нее очерк о нем. Несмотря на то, что он выкинул мою книгу «Суд чести», по сути дела вытащил из печатного станка в «Советском писателе» в 1992 г. Он кричал на меня на одном из бюро: «Лицемер! Хвалишь меня, а сам в начальники стремишься!..». Я сложил ладони рупором, чтоб пробиться сквозь его глухоту, крикнул тогда при Л. П. Пятигоре: «Клянусь детьми, никогда не стремился в начальники писательской организации и не стремлюсь». И это так. Я знаю свои возможности — начальник из меня никакой. А потому никогда в жизни не стремился сделать карьеру. Хотя было немало шансов в этом смысле.

Под конец жизни Анатолий Дмитриевич почему‑то пришел к выводу, что профессия писателя изжила себя. Он об этом мне говорил горячо, когда мы сидели за столом во время фуршета в комнате для приемов в краевой библиотеке им. А. С. Пушкина. Перед заключительным заседанием выездного секретариата Союза писателей России.

— …Понимаешь, мы никому не нужны, — говорил он, удивляя меня немало. — Вернее — начальству мы не нужны. Нынче. А духовность народа продержится и на классике…

Я молчал, слегка шокированный. Он пристально всмотрелся мне в глаза и сказал разочарованно:

— Ты наивный. Ты не веришь тому, что я говорю. Чего молчишь?

— Не понимаю, почему вы так разочаровались в нас, в писателях?

— Потому что, повторяю, начальство в нас не нуждается,

народу достаточно классики. Угождать начальству мы не хотим, на высокое художественное изображение не способны.

Он допил свой чай, посмотрел в сторону, где расположилось московское литературное начальство. Хотел подойти к ним. Потом махнул рукой.

— Ладно. Я уйду, а вы тут перегрызете друг друга. Вас всех перекусает бешеный пес Канашкин. Его к нам и запустили для того, чтоб он всех перекусал, заразил бешеной слюной.

Знаменский и под занавес своей жизни остался Знаменским.

Сейчас я понимаю, что чуткая, многомерная душа его уже тогда чувствовала, что мы на пороге глобальной беды. Президент Америки Буш, воровато бегая глазками, похваливает нашего президента, поглаживает по плечу, успокаивает: «Ничего страшного в том нет, что НАТО уже переступило границы бывшего СССР». Уловка удава, гипнотизирующего лягушку.

Над Россией и над миром сгущаются смертельные тучи. Ибо наши враги во всем мире нашли опору в наших продажных талмудистах.

А знаменские где?..