«Он всегда был в центре внимания, где бы, в какой бы аудитории и в какой бы момент ни появился»
В кабинете каждого писателя для меня, как, пожалуй, и для каждого пишущего, в каких‑то особенных деталях, в дорогих сердцу вещах как бы «зашифрована» судьба его, кроется «тайна» сути мастера художественного слова; внутренний мир именно этого художника, как выразителя Духа своего времени и своего народа…
Почему А. Знаменский для своего века стал тем, кем мы знаем его сейчас? Чтобы ответить на этот вопрос, я всякий раз присматриваюсь к вещам и любимым предметам, сопутствовавшим писателю при жизни. Оставшиеся в кабинете писателя либо на подворье… Будь то часы на письменном столе А. С. Пушкина, оставшиеся навечно после трагической дуэли на Черной речке; диван, на котором больной Некрасов провел последние дни и часы, и разрозненные книжки журнала «Современник»; или огражденный по краям барьерчиком письменный стол в подвале дома великого русского писателя JI. Н. Толстого, по — моему, богочеловека по своей высочайшей духовности; и скромный могильный холмик над его прахом под «трехсотлетним» дубом в Ясной Поляне; или мундштук с недокуренной сигаретой на письменном столе вешенского гения и огромная гранитная глыба во дворе, на которой выведено одно — единственное, знаменитое на весь мир слово — «Шолохов»…
… Кабинет Знаменского, в котором я бывал не раз, производил на меня впечатление выстуженного помещения, наполненного
духом печальной судьбы зэков. Помещения, набитого книгами, и в то же время — ничего лишнего до аскетизма. До предела «выжатая» библиотека в неглубоких книжных шкафах, в которых остались только самые — самые, «вершинные», произведения мировой литературы.
На одном из шкафов книги и портрет Шолохова с носом беркута и взглядом всепонимающим и вселюбящим. Его же бюст, отливающий металлическим блеском на письменном столе, всегда прибранном и опрятном. На книжной полке крайнего от двери шкафа — портрет Василия Белова с окладистой бородой русского пасечника…
Анатолий Дмитриевич тотчас поймал мой заинтересованный взгляд: «Учти, Иван, — это живой классик! — воодушевленно заговорил он. — Из прозаиков выше его сегодня нет! А самый большой поэт — Юрий Кузнецов, — и он сунул мне в карман новый сборник знаменитого тихоречанина. — Как прочтешь, — сразу верни. Иначе больше никакой книги от меня не получишь!».
Рабочий стол Знаменского был особенно чист и отполирован до блеска локтями трудолюбивого мастера. И на нем всегда ослепительно белел только что начатый или исписанный до половины красивым почерком автора свежий листок бумаги. Писатель с нежным удовлетворением и любовью прокомментировал мой искренний восторг: «Мой отец был штабным писарем в казачьем полку. Вот он: смотри! — с гордостью показал он пожелтевший от времени потрескавшийся снимок па старинном твердом картоне. Я поразился сходству Анатолия Дмитриевича с отцом, жаль, только у него не было усов. — Здесь он в казачьей форме. В полку у них в то время пишущих машинок не было. Все приказы, рапорты и прошения писал своей рукой. А каллиграфическим почерком отличался еще в гимназии. И меня приучил писать красиво».
За спиной писателя, на обоях, в тонкой, почти растворяющейся среди цветов рамке висела потрясающая картина: одинокий на бескрайнем косогоре, раздавленный гусеницами танков, но уже оживающий розовым цветом куст иван — чая. Очень впечатляющая кар
тина! Весь косогор «изжеван» гусеничными траками, точно сатанинскими зубами. А куст иван — чая просвечивает на нем как солнце среди черных отвалов.
Этот, как бы оживающий, куст заставляет смотреть и смотреть на ту картину! А перед глазами писателя, на свободной на ширину стола стене, между окном слева и книжным шкафом справа, другая, еще более впечатляющая картина в такой же рамке: оглянувшийся в кровавом страхе за сраженного хозяина, вставший в горячем разгоне на дыбки белоснежный боевой конь. Среди свежевывороченных комьев земли и дымящихся воронок не тотчас отыщешь зарубленного казака. А кромку горизонта, куда оглянулась изумленная лошадь, за кровящим черными ранами простором ярко замыкает в предвечернем небе полыхающий хутор.
Вот, кажется, и все, что было в рабочем кабинете Знаменского…
Эта картина поднимала во мне и поднимает сегодня, как вспомню! — бездну болючих незатихающих вопросов… Почему так устроено мироздание?.. Почему мы так живем под Божьим оком на Земле?.. Человек столько претерпел несправедливости!
В семнадцать лет Анатолий Знаменский был арестован за какое‑то слово, за какой‑то школьный рисунок! И восемнадцать лучших своих лет промораживался на Крайнем Севере! У Человека была растоптана юность! У Человека была надломлена жизнь! Но он не сломался! Не потерял веры в человеческие идеалы, в бо- жественно — человеческое устройство жизни на планете Земля. Он сохранил на всю жизнь приобретенный в школьные годы оптимизм. А те, кто числился в «первых рядах», кто был у власти, на самом верху и у подножья «тоталитаризма», кто купался в роскоши, хапая обеими руками все возможное, «они» почему‑то в одно мгновение перестроились; начали расхапывать общенародную, добытую многими поколениями людей всенародную государственную собственность. «Они» «перестроились» враз, как по взмаху волшебной палочки; повыбрасывали, пожгли или припрятали до времени в потаенные места свои «хлебные (партийные) книжки».
А он вступил в Коммунистическую партию, из которой уже один за одним и целыми косяками выскакивали и бежали, как крысы с тонущего корабля, всякие егоры Гайдары, гавриилы поповы, Виталии коротичи, держа по — звериному нос «на зеленый ветер». Он взял партийный билет, как Микула — Селянинович взял богатырский меч — кладенец, и до последнего дыхания сражался завещанным русским словом в каждом своем произведении и, как главный герой главной его книги полководец Миронов, был отравлен подлым «искариотским» словом!..
Внешне Знаменский был всегда чист и опрятен. Выбрит до синевы. И словно бы заострен. Как казачий клинок. И было ощущение, что он как бы впечатан в наш двадцатый век, в наше революционно — тоталитарное время. Отполирован тысячью судеб узников нашего времени. Он всегда куда‑то спешил. Хотя порой сидит неподвижно и внимательно над чьей‑то рукописью. Не шелохнется. Чтобы не пропустить, не вспугнуть какую‑то мысль. Я вспоминаю, как он работал главным редактором журнала «Кубань». А редактор он был отменный. У меня до сих пор хранится одна из моих рукописей с его пометками.
Он всегда был одет, как говорится, «с иголочки». Ничего лишнего. И — ничем никогда не выделялся среди литературной братии. В отличие от некоторых «переделкинских» и «апрелевских» знаменитостей в павлинье — клоунских одеждах. С множестом заморских застежек, карманчиков, откидных и съемных воротничков, в прозрачно — кружевных рубашках с огромными и яркими, как у клоунов, галстуками, с тысячами пуговичек всевозможных размеров и фасонов.
Но более всего мне запомнились казачья папаха серого каракуля и точно такой же воротник пальто. Запомнился также плащ стального цвета. Какие‑то простые безрукавки. И еще запомнилась его папка. Тонкая! И кажется, всегда острая, как он сам.
Но, несмотря на аккуратно — неброский свой вид, он всегда был в центре внимания.
Он всегда был в центре внимания, где бы, в какой бы аудитории и в какой бы момент ни появился. В кипящем ли народом фойе писательской организации или на собрании на трибуне. А на трибуне он загорался и бледнел особенно и, казалось, жил стихией мысли и слова. Или на аллее посреди кедрово — сосновой рощи в подмосковном Доме творчества — Переделкино. Или в Сочи, на даче краснодарской писательской организации. Или в массе простого народа в электричке: он всюду и всегда оказывался в центре внимания!..
Он обладал какой‑то магической притягательностью и собирательной энергией. Немедленно привораживал к себе! И «левых», и «правых», и «центристов», и «нейтралов». Как притягивает к себе металлические стружки магнит. И немедленно все нити разговора, какого бы направления он ни был (о каком‑то романе, о поэме, по физике ли, химии, космонавтике, или о каком‑то военном сражении), вдруг немедленно оказывались «в его руках».
Главными причинами такого его магнитического притяжения были, думаю, природный казачье — крестьянский ум; хватка атамана, предводителя (он рассказывал: Знаменских часто выбирали на Дону в атаманы!); его сломанная, отражающая судьбу русского народа, необычная судьба; приобретенные на Крайнем Севере, в лагерях, его уникальные энциклопедические знания…