Ибн Сина. Авиценна

XII «Мы — деньги мелкие, мы — жалкая казна, нас тратят, как хотят, дурные времена…»[175]

Майманди вошел Махмуду с красной розой в чалме.

— Я говорил: сильный ветер не продолжится до полудня! Сайида с сыночком оставила Рей, сидит в крепости Данбаванд и смотрит оттуда на другого своего сыночка Шамс ад-давлю, хозяйничающего в городе! Войска гордячки перешли к ее мятежному сыну!

Махмуд вызвал Али Кариба, любимого полководца, и приказал ему готовиться в поход, послал гонца в Туе и другому любимому Полководцу — Арслану Джазибу со словами: «Жди меня во всеоружии. Заберем тебя по пути в Рей».

А тут другая новость: убили арабского наместника Джибала[176] Хилал ибн Бадра и обратили в бегство его багдадских солдат! От этой новости и Махмуд вставил себе в чалму розу на длинной ножке, отбросив в сторону рубин.

И года не прошло спокойной жизни в Рее… Собрали Ибн Сина и Джузджани пожитки и отправились на северо-запад, в Казеин. И в то же примерно время из Гиляна, согласно народному преданию, отправился в Багдад и Фирдоуси. Шахрияр Бавенд, выкупивший у старого поэта сатиру на Махмуда и три года прятавший Фирдоуси у себя, вдруг сказал:

— Примири свое сердце с Махмудом Фирдоуси понял: Шахрияр боится Махмуда, двинувшегося на Рей, И ушел. Не столько ради своей безопасности, сколько потому, что не мог видеть, как дрожит перед Махмудом потомок сасанидских царей.

Рейские войска, любившие Сайиду, опомнились, отошли от Шамс ад-давли, и он ушел в Хамадан, в котором отныне собирался править не от имени матери, как раньше, а самостоятельно. Сайида с Мадж ад-давлей вернулась в Рей.

Махмуд замер на полпути. И, развернувшись, и пошел обратно, помня письмо Сайиды, а Ибн Сина в это время был уже на подступах к Казеину. Махмуд глянул на Майманди, Майманди развел руками:

— Судьба… — И вынул из чалмы завядший цветок.

Муса-ходжа, когда узнал от ювелира усто А'ло, что темный, неграмотный крестьянин отнял на судебном заседании Бурханиддина самого Газзали, рванулся на площадь. Ювелир остановил его: слепого разве замаскируешь? Но, увидев слезы в огромных слепых глазах, положил нож в карман и в открытую повел старика на Регистан.

Эмир Алим-хан рассматривал с русским консулом, английским майором Бейли и афганским консулом Курдаколом карту в связи с тем, что несколько дней назад М. Тухачевский выбил из Минска и Вильнюса поляков и гнал их теперь со всей белорусской земли. Миллер к тому же получил от своих агентов в Ташкенте шифровку-обращение Ленина к большевикам. Ленин писал: «.. Наступление Красной Армии… оказалось настолько успешным, что мы совершили неслыханный почти в военной истории поход. Красная Армия прошла без перерыва 500 (даже 600, но многих местах до 800 верст и дошла почт до Варшавы!»[177]

Английское правительство, угрожая войной, потребовало от Советов немедленно остановить наступление. Франция, Англия и США в срочном порядке стали отгружать Польше дополнительное оружие. ЦК РКП(б) образовал Южный фронт. Командующим назначил М. Фрунзе. Эмир взмолился про себя: «Только бы не вышел это человек живым с Крымской войны! Он — среднеазиатский, вырос в Киргизии… Знает, как разговаривать с моим на родом. И не боится пустынь».

Бурханиддин объявил в судебном заседании перерыл срочно надо было притащить Гийаса-махдума, а’лама объявить фетву, иначе народ может отбить Али. Даниэль-ходжу послал к эмиру с просьбой прийти в мечеть: фетву нельзя произносить без эмира. Эмир, подняв голову от карт, сквозь мысли о Фрунзе выслушал просьбу главного судьи и сказал, что будет.

Второй гонец вернулся с сообщением, что дом Гийаса-махдума закрыт и, сколько он ни стучал, двери никто в открыл.

В Казвине, пограничном пункте халифата, жили курды, которых никому никогда не удавалось покорить! Ни ассирийской царице Семирамиде в VIII веке до н. э., ни Александру Македонскому, ни арабам. Здесь Ибн Сина мог жить открыто: никто ни за какие богатства мира и выдаст его. Курды есть курды…

Ибн Сина усиленно работает Над «Каноном», лечит людей. Джузджани ходит на базар, готовит обед, переписывает черновые страницы учителя, «его скверную Араматскую вязь», в свободное же время учит логику Аристотеля, разбирает астрономию Птолемея, но самое главное — ищет купцов или гонцов, направляющихся в Гургандж, чтобы отправить с ними письмо брату Ибн Сины и его ученику Масуми.

Горы охраняли покой Ибн Сины. По высоте они уступают горам Гиндукуша, окружающим столицу Махмуда Газну, не сверкают ледниками, но сверкают гордостью и свободой. В замках, стоящих, на скалах, живут не подчинившиеся халифу иранские рыцари — хранители сасанидской независимости и культуры. Страной орлиных гнезд называют Дейлем.

И все же Ибн Сина не прожил здесь и года. Казалось бы, место идеальное, а Ибн Сина уходит в Хама дан, к Шамс-ад-давле — молодому эмиру, ничем еще не проявившему себя, разве что напугавшему до смерти мать. И потом, в Хамадана Ибн Сину легче изловить! Что же заставило его покинуть Казеин?

Конечно, неприступные горы Дейлема, замки, древние зороастрийские традиции, отсутствие религиозного фанатизма, прекрасные библиотеки трудно оставить. «Но… надолго ли это? — думает Ибн Сина. — Замки сражаться с Махмудом не будут. Они живы лишь потому, что Махмуд занят Индией. Есть ли на земле царь, который не боялся бы Махмуда?. Нет. Нет нигде такого царя. Не родился еще!..»

И невольно Ибн Сина вспоминает двух юношей туркмен, встретившихся ему и Масихи в Каракумах. Юноши эти — внуки Сельджука: Тогрул и Чагры, Они тоже, как Ибн Сина и Масихи, двигались по лунным колеям — дорогам разбойников и прокаженных. Двигались со всем своим народом.

Река призраков… Не слышно голосов, даже колокольчики сняты с верблюдов. Только вспыхивают под луной стремена, клинки, сабли. Да тихо вздыхают люди. Женщины, дети, старики, старухи сидят на верблюдах, тяжело груженных разобранными юртами, коврами, домашней утварью. Молодые мужчины гарцуют на конях по бокам, впереди и сзади.

— Тюрки-огузы, — сказал Масихи Ибн Сине, и оба спрятались, а потом незаметно присоединились к ним. Двое юношей, замыкавших караван, казалось, но заметили приставших, дремали, надвинув на глаза огромные бараньи шапки, но утром, у костра, сказали:

— Ты — Ибн Сина! Мы тебя знаем… А это кто? — и показали на Масихи.

— Мой друг.

— Тогда ладно, пусть идет с Нами!

Один из юношей, старший, насадил на конец копья портрет Ибн Сины, нарисованный по приказу Махмуда, и с диким криком помчался вперед. Тюрки-огузы устремились за ним, стараясь отнять портрет. Отнял младший брат, юноша лет семнадцати. Сверкая улыбкой, сказал Ибн Сине: — Теперь ты — мой гость! Не бойся! И волос с твоей головы не упадет!

Двигаясь с туркменами по пескам, Ибн Сина с удивлением разглядывал великолепные кожаные пояса на мужчинах с бляхами и серебряными стрелочками, серьги в ушах, заплетенные в косы волосы, малиновые халаты, отороченные черным мехом, бараньи и лисьи шапки с хвостами. Беруни рассказывал, что «поздней осенью туркмены двигаются к Хорезму, в низовье Сейхуна[178], ведя с собой лошадей, верблюдов, баранов, коров и быков. Летом кочуют по степи, зимой по пустыне».

Когда в 745 году уйгуры в союзе с Китаем разбили государство голубых тюрков, тюркское племя бичне (печенеги), образованное, согласно ученому Хирту, от слияния европеоидных голубоглазых аланов с тюрками, ушло на запад и продержалось на Волге до 893 года. Вторая волна — салыры разбили печенегов в союзе с хазарами, оттеснили на Балканы, заняв их место, и стали ударным отрядом хазарского царя.

— Тугак, хан девяти знамен, — рассказывают Тюрки-огузы Ибн Сине, — прославил наш род кынык из племени салыр. Но сын Тугака — Сельджук, мой дед, поссорился с хазарским царем, отказываясь идти на Хорезм. Мы мусульмане, а хазарский царь по вере — иудей. Хазарский парь кричит: «Ты — мой раб!» Сельджук ударил царя кулаком по голове, забрал всех нас и увел на юг. Три его сына завоевали Джент, прогнав Али-хана. Но год назад 107-летний Сельджук умер. А сын джентского Али хана Шах-Малик — «Несправедливый царь», как прозвал его народ, — пьяница и развратник, — отвоевал, все же у нас обратно город. И мы ушли в пески, где ты нас и видишь. Там, в бою за Джент, погиб наш отец Микаил. Я поставил на его могиле много статуй, сколько он убил врагов. Так что не скучно ему будет в царстве мертвых.

Ибн Сина удивился. Так эти двое юношей, плетущихся в конце огромной народной реки, к тому же хуже всех одетые, — царские сыновья?!

— А как вас зовут?

— Я — Тогрул, — ответил старший. — А это — Чагры показал на младшего. — Стыдно нам сказать тебе, но у нас нет своей земли. Вот мы и кочуем тайком по землям Махмуда. Открыто кочевать — значит бросить Махмуду вызов. Но нас всего четыре тысячи семей… Сразиться с ним пока нет сил. Его шпионы, конечно, уже донесли ему о нас. Но не рассердится Махмуд. Идти ночью — скромность, просьба… А какой царь на Востоке не проявит великодушие…

Помолчали.

— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал Тогрул. — За тебя Махмуд дал бы нам много земли… Не бойся, туркмены знают только честный бой.

И тут подъехали два богато одетых пожилых воина, Тогрул вскочил и низко поклонился им.

— Мои дяди, — сказал Тогрул Ибн Сине, — братья отца, сыновья Сельджука: Исраил, по прозвищу Арслан, и Муса.

«Арслан! — удивился Ибн Сина. — Так я же видел его во дворце у Нуха! В Бухаре!.. Ну да! Это он помог Нуху в борьбе с Богра-ханом! Благородный Арслан… Помог я ушел, не взяв за помощь никаких подарков. А Это Муса. Тот самый, что воевал на стороне Мунтасира против караханида илек-хана Насра в 1003 году под Самаркандом и захватил в плен 18 хаджибов!»[179]

Коротко переговорив с Арсланом и Мусой, Тогрул по Их знаку принес и развернул белое знамя. Огуз-хана с нарисованной на нем золотой бычьей головой И девятью белыми конскими хвостами. «Знамя главного хана, — подумал Ибн Сина. — Девять — у тюрков святое, число. Ибо нет ничего превыше девяти».

— Ты наш почетный гость, — сказал, улыбаясь, Тогрул, — и потому мы показали тебе наше знамя.

Тогрул… две алмазные, звезды с голубыми белками на черном лице. Нос — стрела. Губы, с которых так и хочется, как с черных слив, стереть сизый налет. Сама природа удивилась, наверное, своему искусству — такая это живая, дикая степная красота. «Тогрул не будет бояться Махмуда, — подумал Ибн Сина. — Не только в силу природной своей смелости, но и потому, что их вопрос — это вопрос жизни, а не власти. И поэтому никто перед ними Не устоит. И если сегодня Тюрки-огузы благородного Арслана, дяди царевичей, просят у Махмуда землю, то Тогрул и Чагры уже готовятся к бою.

У Тогрула и Чагры нет отца. Им не на кого надеяться. Следовательно, у них рано разовьется самостоятельный ум. И Потом, ОНИ так просты, ничем не отличаются от народа, но всем следуют народному идеалу справедливого царя. Спал же Якуб Ибн Лайс, эмир Сеистана и Хорасана, положив под голову щит, в палатке перед своим дворцом! Он в отец Махмуда — Сабук-тегин скорее были честными смелыми полководцами, чем царями. Такими же будут, наверное, Тогрул и Чагры».

Ибн Сина невольно сравнивает царевичей-тюрков с сыновьями Махмуда. До него не могли не доходить слухи.

О том, что Махмуд держит под наблюдением шпионов каждый шаг сыновей — Масуда И Мухаммада. Раб, хранитель царской одежды Нуш-тегин, возлюбленный Масуда и самого Махмуда, особенно усердствовал в донесениях. Махмуд как-то сказал: «Масуд-тиран, который никого не признает выше себя. Мухаммад — великодушен, неустрашим, после меня дело Перейдет, наверное, К Мухаммаду, но Масуд его съест. По этой причине в моем громадном государстве появится алчность, и тогда понятно, куда зайдет дело». Эти слова записал Мишкан, начальник канцелярии Махмуда, учитель честнейшего Абулфазла Байхаки. Перед смертью Махмуд настолько запутался в противоречивых шпионских донесениях, что послал халифу Кадиру письмо с просьбой отлучить обоих сыновей от престола.

Али-Арслан, сын Чагры, будет править государством Махмуда, которое, как зернышко, войдет в Великое сельджукское государство, завоеванное Тогрулом и Чагры, И первое, что сделает Али-Арслан в 1063 году, — это отменит должность сахиб-хабара (министра доносчиков). «Если я назначу сахиб-хабара, — скажет он, — то люди, искренне ко мне расположенные, не станут обращать на него внимание и подкупать его, положась на свою верность, дружбу и близость. Противники же будут давать ему деньги. Ясно, что сахиб-хабар постоянно будет доводить до меня дурные вести — о друзьях и хорошие — о, врагах. Добрые и дурные слова Подобны стрелам. Если выпустить несколько стрел, то хоть одна обязательно попадет в цель. С каждым днем будет уменьшаться мое расположение к друзьям и увеличиваться мое расположение к врагам. Через некоторое время друг будет от меня дальше, враг — ближе. Наконец, враг займет место друга. Вред, который произойдет от этого, никто не будет в состоянии исправить».

Ибн Сина не знал, конечно, Али-Арслана, но мысленно старался предугадать характер второй сельджукской власти. Первая — Тогрул и Чагры, основатели, уже сейчас отвоевывают у Махмуда — на глазах Ибн Сины — Каракумы. Анализируя факт, что у Фахр ад-давли, правителя Рея, мужа Сайиды, и у Мамуна были гениальные везири, Ибн Сина делает вывод: чём простодушнее эмир, тем значительнее при нем становится везирь. У Али-Арслана им будет Низам аль-мульк, жемчужина государственной мудрости Востока, друг Омара Хайяма. Это он даст 30-летнему Газзали богословскую кафедру в Багдаде, будет помогать юному Али-Арслану не только в управлении государством, но и в том, чтобы приручить кочевых тюрков-огузов, вольных детей Степи, жить в государстве, чего не удалось сделать китайскому императору Тайцзуну — оставили культуру, ушли в природу голубые тюрки, потомки тюркютов.

Шамс ад-давля, молодой гордый дейлемит, тигренок, только еще пробующий свои силы, привлек внимание Ибн Сины в связи с рассуждениями о царе, могущем противостоять Махмуду. Ибн Сина почувствовал в Шамс ад-давле силу духа. Этот не скажет: «Примири свое сердце с Махмудом». Но опыта государственности у него никакого. Ему нужен воспитатель-философ. И вот Ибн Сина задумал повторить опыт Сократа, Платона, Аристотеля, создававших специальные философские школы для будущих государей. Аристотель, как известно, был воспитателем Александра Македонского. Вместе они пришли на Восток, были в Хамадане, где царствовал сейчас Шамс ад-давля. Хамадан упорно сопротивлялся грекам. Александр даже пришел в отчаяние. «Не торопись, — успокоил его Аристотель. — Перекрой речушку, что течет в шести километрах от города, и веселись, вроде бы ты решил ваять город измором. Потом пусти в реку связанных вместе волов и быков. Они разобьют плотину, и вода, хлынув на городскую стену, разрушит ее». Александр так и сделал и покорял Хамадан, построенный на развалинах Эктабан — столицы древней Мидии.

Александр после захвата того или иного государства появлялся перед воинами в одежде… врага. Сколько раз воины уходила от него за это! Сколько ругали, проклинали. Но Александр шел еще дальше в этих своих странных поступках: однажды взял и женился на дочери побежденного царя — бактрийке Роксане! И всех своих солдат переженил на иноземках. Обнимался с врагами, пел их песни, говорил: «И на краю света индиец Пор мне друг». Но и он же перебил почти всех касситов.

Странный он был человек… Вместе с кинжалом держал под подушкой «Илиаду». Любил говорить: «Отцу я обязан тем, что живу, Аристотелю — тем, что живу достойно». Беруни сказал об Александре: он послан для того, чтобы объединить мир. Нет, — возразил Ибн Сина, — Александр послан для того, чтобы человечество выработало идею человеческого, чтобы люди поняли: сад надо выращивать один на всей земле. Одним этим великолепным, огромным садом показывать себя Вселенной, а не чахлыми делянками, выросшими, словно плесень, то тут, то там. Объединяли мир и Саргон II и Хаммурапи, и Семирамида, проводившая завоеванные народы по улицам своих столиц: мужчин — в колодках, женщин — с задранными подолами. Но подумайте, одел бы Саргон платье покоренного им шумера или жителя утонченной сирийской Эблы? Никогда. Это И представить невозможно, — как невозможно представить Махмуда в платье… индийца.

Была у Ибн Сины тайная мысль проверить свою теорию общества в действии. Почему Второй Учитель — Фараби все свои науки выстраивал так, что главной всегда оказывалась наука создания совершенного государства с Мудрецом во главе? Потому что Восток был тогда взбаламучен завоеваниями арабов, и каждый более или менее осмысливающий себя народ стремился захватить власть, образовать свое собственное государство. Выступали не только ради национальной идеи, Но И социальной. Образовалось на восточном побережье Аравии карматское государство Бахрейн — осуществленная мечта рабов о свободе, но на рабов все в этом государстве и опиралось. В Египте — Фатимидское государство со своим собственным халифом, не подчинявшимся халифу Багдада. Роскошь его приводила народ в трепет: халиф казался ботом. А государство медника Якуба Ибн Лайса? А государство Саманидов?.. Ребром стоял вопрос: «Какой должна быть власть? Должна ли она спать в палатке перед дворцом в обнимку с народом или отдалиться от него богатством и божественным освещением?»

От философов ждали ответа. И философы, и первый из них Фараби, конструировали модель идеального государства, с идеальной в нем расстановкой сил. Сами шли «в народ», делались врачами, везирями, министрами и просто советниками. Не сидели в башнях под облаками, откуда так удобно было созерцать копошащуюся внизу чернь, не марая в общении с ней свои благородные белые одежды и чистые души. Такой была раньше религиозно-философская мысль на Востоке, которой служили жрецы Вавилонии, зороастрийские маги, буддийские брахманы, Фараби много искал, много думал.

Казалось, далеко от народных проблем искусство силлогистики. Чисто профессиональная область логики. Но как точно раскрывает советский ученый А, Сагадеев, — Фараби берет пять видов логических рассуждений, которыми оперирует силлогистика, и приспосабливает их к самой главной функции власти — идеологии, предлагая ей:

1. С народом общаться посредством ПОЭТИЧЕСКОГО, образного вида рассуждений, — языком сказок и мифов, которым и можно просто объяснять труднейшие общегосударственные задачи.

2. Со средней интеллигенцией — РИТОРИЧЕСКИМ, убеждающим видом рассуждений.

3. С самой религией — проводником общегосударственных задач — предлагает объясняться двумя видами суждений, так как у религии (идеологии) два лица: одно обращено к государству у другое — к народу. Государство разговаривает с ней, проводником своих идей, посредством СОФИСТИЧЕСКОГО вида рассуждений, чтобы, добиваясь своего, скрывать при этом истинное положение вещей: пусть пропагандирует то, что ей велят, а не то, что она сама считает нужным вводить в массы.

С народом же власть предлагает религии говорить посредством ДИАЛЕКТИЧЕСКОГО вида рассуждений, основа которого — общераспространенное мнение.

4. Высший вид рассуждений — ДОКАЗАТЕЛЬНЫЙ, предназначается только для власти. Им разговаривают философы друг с другом.

Гегеля удивляло, что Ибн Сина, будучи философом, был еще и врачом. Гегель и Ницше мыслили в аристократическом одиночестве. Ницше вообще сбежал от своего культурного общества на вершины гор.

В отличие от Фараби во главе совершенного государства Ибн Сины стоял не просто Философ, Мудрец, а Философ-Пророк. Но не религиозный пророк.

— Над религиозными пророками Ибн Сина смеялся, — говорит Бурханиддин народу. — Вот, послушайте, что он написал в юношеском трактате «Освещение», в 20 (!) лет! «Основателю религиозного закона необходимо, чтобы он так объяснял смысл своего учения, чтобы оно исключило всякие ошибки и неточности, и сделать его понятным всякому… А если ученые и мудрецы не могут понять его учение без комментария, то как же могут понять его без обстоятельного изложения непроницательные люди и арабы, имеющие дело только с пустынен и верблюдами?! Выходит… люди не нуждаются и пророках и его миссия бессмысленна».. Ужас, ужас… Я пока переводил для вас ночью этот кусок, чуть о ума не сошел. Ведь это он о пророке Мухаммаде так говорит! И о Коране!

Толпа поддержала Бурханиддина внезапно взорвавшимся негодованием.

— Так почему же во главе государства Ибн Сины стоит не Философ-Мудрец, как у Фараби, а Философ-Пророк? — продолжает Бурханиддин. — Потому, считает Ибн Сина, что не всякий философ может быть вождем народа, а только тот, на кого указало небо тем или иным знаком. Философов много, но кто из них истинный? Во всех поздних своих работах — в «Книге спасения», в книге «Указания и наставления» — Ибн Сина настойчиво проводит эту мысль: «Между людьми, — пишет он, — должны быть установлены истинные отношения и справедливость… создаваемые законодателем… на основании знамений, не вызывающих сомнений в том, что они исходят от господа». Так вот, таким посланником бога он и возомнил себя, а таи как власти у него не было, то прилепился к несчастному Шамс ад-давле, молокососу, щенку, беспутному гуляке. Вот почему Ибн Сина оставил Казвин и помчался в Хамадан, узнав, что Шамс ад-давля отделился от матери, решив править самостоятельно. Но прежде чем отпустить его из Казвина, мы должны предъявить Абу Али одно очень серьезное обвинение… Слушайте то!

Живя в Казеине, Ибн Сина не мог не посещать замок-крепость Аламут, расположенный в 35 километрах севернее города, в районе Рудбар, на вершине горы. Это орлиное гнездо построено в 860 году дейлемитский правителем. Славилось неприступностью, библиотекой, астрономическими инструментами. Об Аламуте Ибн Сине могла рассказать Сайида — ведь в ее жилах текла кровь непокорных дейлемитских царей, это ее родина, Ибн Сина, конечно, занимался в Аламутской библиотеке, наследнице зороастрийских традиций и знаний, оказал затем сильное влияние на Насира Хусрова, Насреддина Туси, испортил еще одно чистое сердце — друга Омара Хаяма, его сотоварища По Школе — Хасана Саббаха.

— Как Ибн Сина мог повлиять на Насира Хусрова, — вскричал, не выдержав, Муса-ходжа, — если никогда с ним не встречался?!

Бурханиддин замер. Все что угодно он ожидал, только не этого. «Нашли все же старика родственники, выкрали из павлиньего сарая. Неужели конец?»

Толпа удивленно разглядывала слепого старика, как воскресшего мертвеца. Все были совершенно уверены, что Муса-ходжа убит. Бунтовщиков в Бухаре убирают быстро и тихо. О старике ничего не было слышно с тех пор, как он повесил на шею чалму и занял место Ибн Сины.

— Насира Хусрова взяли мальчиком во дворец Махмуда, — продолжает Муса-ходжа. — Это тот самый мальчик, который рассмеялся в лицо султану, когда дна других от страха вспотели. Помните? Потом Насир стал винным другом Махмуда и до сорока лет «предавался разврату», по его же собственному выражению. «Когда вспоминаю об этом, — говорил он в старости, — то лицо мое становится черным, а душа краснеет. Выбежал я, как осел, на весеннюю зеленую лужайку. Пил, брал подачки, не помогал бедным, писал глупые стихи. От того вина, которое я выпил вместе с Махмудом, и сегодня у меня кружится голова…»

Насир Хусров младше Ибн Сины на 24 года. Можно сказать, сын его. Они действительно никогда не виделись. Но в сорок лет Насир Хусров вдруг оставил все и совершил хадж. Семь лет скитался по Ирану, Сирии, Палестине, Египту, Армении, Азербайджану, очищал душу в размышлениях.

— Что же случилось с ним? — удивились в толпе.

— Султан Махмуд любил, когда все ПИЛИ в его дворце, чтобы, меньше думали о переворотах, — продолжает Муса-ходжа. — А Насира, этого аристократического юнца, он и вовсе держал под особым прицелом. Насир завораживал его благородством происхождения, свободой души, глубоким, взысканным умом. Султан даже называл его «дорогой ходжа», хотя между ними была разница в 34 года!

В толпе раздались возгласы удивления.

— Как-то Хусров, — продолжает старик, — слушан Фаррухи, сказал:

И понял Махмуд: внешне Насир Хусров с ним. Внутренне же — с Ибн Синой! Султан неоднократно встречал юношу с книгами этого философа в дальних уголках сада. Хусров, похоронивший к сорока годам не только Махмуда, но и его державу, будто проснулся. Вот что с ним случилось, — сказал, глубоко вздохнув, Муса-ходжа. — Во время семилетних скитаний он увидел столько горя и нищеты, что душа его сломалась, и он, изысканный аристократ, сказал краснея: «Цветение мира от крестьян…»

В толпе по достоинству оценили эти слова. Над площадью установилась благоговейная тишина.

— В Египте Насир Хусров встретился с главою кар-матов, — продолжает Муса-ходжа. — Ровно через 30 лет в Египет придет и Саббах, друг Омара Хайяма. Тоже, как и Хусров. Он проживет здесь три года. Тоже, вернувшись на родину, развернет широкую пропаганду исмаилизма. Судьба словно продублировала Насира Хусрова, пустив по его пути Хасана Саббаха. Насир Хусров пропагандировал исмаилизм на востоке: в Хорасане, Сеистане, а Хасан: Саббах — на западе: в Рее, Казвине, Хамадане, Исфахане..

Легенда говорит: «Три друга поклялись во время учебы в Нишапурском медресе помогать друг другу: Омар Хайям, Хасан Саббах и Низам аль-мульк. Низам аль-мульк, став везирем Малик-шаха, сына Али-Арслана — правнука Чагры, дал Омару Хайяму по его просьбе умеренное жалованье и Исфаханскую обсерваторию, где когда-то работал Ибн Сина, Хасану Саббаху — пост избранного советника Малик-шаха. Но вскоре Хасан Саббах начал интриговать, и Низам аль-мульк прогнал его. Вот тут-то Саббах и уехал в Египет…»

Исмаилизм, До сих пор ученые не могут прийти к единому мнению по поводу этого сложнейшего восточного явления, живого и по сей день. Оно, словно радуга, состоит из многих полос, и в то же время все вместе они составляют единую Суть[180].

1. Исмаилизм, ориентированный на верх, на аристократию духа, — это умение различать Второе бытие сквозь Первое, Истину сквозь обыденную жизнь, внутренний смысл Жизни во внешних ее проявлениях. На высшей ступени обучения ученика подводят к мысли о том, что бога вообще нет, а есть только Философ-Пророк, дающий народам совершенную систему, совершенное Знание, совершенное государство. Недаром теолог XIV века Ибн Таймия сказал: «Исмаилиты не верят ни в одного из посланников бога, ни в одно святое писание». Главное у них — не вера, которая слепа, а Разум, излечивающий душу от любой религии.

Практическая цель — дать синтез философии и религии, но так, чтобы философия была — власть, а религия-подчиненный ей рупор идеологии.

2. Исмаилизм, ориентированный вниз, на народ, — это зороастрийское учение о том, что государство Тьмы обязательно сменится государством Света. Вечные весы Жизни… А кто Весовщик? Кто скажет: «Зима сейчас или Лето?»

Разум. Или слово Истины.

3. У народа свое понимание исмаилизма. Это — Надежда, Махди, Скрытый имам, который придет и даст отдохновение. И сейчас в Иране люди надевают белые одежды, выходят на берега рек и смотрят на воду, ждут… Он должен прийти по воде, чтобы народ сразу узнал его: ибо многие уже объявляли себя Махди, а были Ложью. Душа устала их разгадывать…

Исмаилизм — это Надежда… Кто только не становился под ее знамя?

Бахрейн, например, — государство раннего Махди, когда близок он еще народу, делит с ним поровну хлеб, спит в палатке перед дворцом, положив под голову щит. Фатимидский Египет — поздний Махди, отделившийся от народа роскошью. И хочет он новых земель, новых богатств и потому посылает повсюду своих эмиссаров, чтобы взрывали они государства изнутри. Но чтобы роскошью не сравняться с другими царями, которые не от Махди, египетский халиф Хаким, современник Ибн Сины, выделил себя странностями: днем сидел при свечах, ночью разъезжал по Каиру в окружении черных рабов в черных одеждах. Кинул в Нил своих любовниц, — смотрите, мол, какой я праведный! Молился Сатурну, говорил, что чувствует, будто находится в общении с потусторонними силами. Никто не мог выдержать взгляда его больших темно-голубых пронзительных глаз. Вот какой это был Махди.

4. В. Бартольд сказал: «Исмаилизм — это борьба иранского рыцарства против исламского строя… замков против городов и толпы… последняя борьба иранского рыцарства против победоносного времени». А. Бертельс дал критику этому определению: с каким слоем населения боролись рыцари? Ведь городов тогда в европейском понимании — когда купечество и ремесленники имели политическую силу, на Востоке не было. Города являлись лишь резиденцией эмиров, окруженных знатью. Только и всего.

До сих пор исмаилизм — загадка. В Париже живет 50-й исмаилитский глава. До него был Ага-хан III, считавший себя прямым потомком Фатьмы и Али — «Имамом Времени». Выпускается специальный журнал: «Ismailish news».

— Когда исмаилитская пропаганда Насира Хусрова в Хасана Саббаха достигла апогея, — говорит народу на площади Регистан Бурханиддин-махдум, — было решено покончить с обоими вождями. «Нет ни одного разряда людей, — сказал Низам аль-хульк, — более зловещего и более преступного, чем эти». Хусров успел убежать на Памир, Хасан Саббах — в горы Дейлема. «Если б только дна человека были со мной единодушны, — сказал Саббах, глядя с вершин гор на страну — мы опрокинули бы весь мир. Эти двое: Низам аль-мульк и Омар Хайям.

— А при чем здесь Ибн Сина? — вмешался Муса-ходжа. Он же умер в 1037 году, когда Тогрул н. Чагры не разгромили еще державу Махмуда, а сын Чагры — Али-Арслан, отец Малик-шаха, и Хасан Саббах даже не родились на свет! Насиру Хусрову было тогда 33 года, и он пил еще и гулял с Махмудом, даже в Египет не ходил!.

— Мать, прежде чем родить, — поднялся Бурханиддин-махдум, — носит в себе плод девять месяцев. Да, Натр Хусров убежал в Памир, казалось, похоронил себя там, жил тихо, в нищете, дело его будто бы заглохло. Но всего через какие-то четыре года после его смерти взорвалось такое страшное восстание от Памира до Каспия, что все историки написали о нем, как о буре! Ничего подобного не знал Восток! Исмаилиты завоевали все горные замки Дейлема, и четвертого сентября 1090 года Саббах взял Аламут. Эта дата стала днем рождения исмаилитского государства. Газзали в это время, обласканный Низам аль-мульком, только что получил кафедру в Багдаде Каковы последствия этих страшных событий? — Бурханиддин выпил воды, вытер платком лоб. — Тридцать лет Саббах провёл в Аламуте, ни на час не покидая его, и все эти тридцать лет вел тайную войну с государством туркмен-сельджуков. Теперь оружием его стала не проповедь, а кинжал. Почта исмаилитов — записка, пригвожденная кинжалом к полу. Первым погиб несравненный Низам аль-мульк. „Убийство этого шейха — первое наше счастье!“ — сказал Хасан Саббах. Царь Малик-шах, правнук Чагры, умер через 35 дней от отравления. Саббах объявил себя наместником Скрытого имама, Махди. „Днем мы, подобно звездам, скрыты от глаз людских. А ночью — бодрствуем…“ — любил он повторять слова Насира Хусрова.

— У Саббаха были юноши, беспрекословно выполняющие любое его желание — федаи, — вступил, сменяя Бурханиддина, Даниель-ходжа. — Один европейский монарх посетил. Аламут. Саббах мигнул, и два юноши бросились с высокой скалы вниз. Саббах использовал хашиш. Тайну его знали только врачи, да и то единицы из них — те, кто делали операции. Хашиш вводил человека в такое состояние, что он становился бесчувственным к боли. Как могла в Аламут попасть эта тайна? Ведь там отроду не было врачей!

— Ибн Сина принес ее в Аламут! — поддержал Даниель-ходжу главный судья. — Напоив хашишем юнцов, Саббах приводил их в комнату, где на блюде лежала голова человека, искусно спрятанного под полом. Голова вещала о рае для тех, кто, убив противников исмаилитов, погибнет сам. Потом юношей вводили в сад, где их ждали дорогие яства, голые девушки и вино. Очнувшись они верили, что были в раю, потому и шли на смерть по одному только взгляду Саббаха. С этого времени Средняя Азия и Иран стали носить кольчуги под одеждой. Террор продолжался до 1256 года, пока Хулагу, внук Чингиз-хана, не взял Аламут. 166 лет существовало государство исмаилитов! Западный мир был так потрясен этими убийствами, что слово „хашишьюн“ (употребляющий хашиш) стало обозначать у них убийцу[181].

— Доказательство! — раздались в толпе голоса.

— Какие вам доказательства? — усмехнулся Бурханиддин.

— Что Ибн Сина умел вводить людей в бесчувственное состояние!

— Ах, это! — Бурханиддин открыл рукопись. — Вот и „Канон“. Слушайте, Каждое слово здесь — нож в совесть Ибн Сины, „Если необходимо, чтобы больной быстро лишился чувствительности, добавь приятно пахнущего и меда или сабур в вино. Если нужно добиться глубокого бесчувствия…, подмешай плевел. Или возьми дымницу, и опиум белены, мускатный орех или сырую древесину алоэ. Смешай все это с вином и дай больному… Или свари дочерна в воде белену с корой мандрагоры, пока она не станет красной. Смешай это с вином… Если больному нужно распилить кость… то обмакни тряпку в этот раствор и дай ему подышать, поднеся ее к носу больного. Он скоро и заснет, и ты сможешь делать все, что тебе нужно“. Вот и они — рецепты дьявольской кухни. Сколько чистых душ благодаря им Ибн Сина погубил!

— И все-таки что-то здесь не так! — поднялся Муса-ходжа. — Вы рассказали о половодье исмаилизма, а Ибн и Сина умер, когда никто и не предполагал такого будущего его размаха. И потом, не был он исмаилитом! А если в чем и поддерживал их, то не тех, кто стремился разговаривать с миром языком ножа и Яда. Зреющее во время его пребывания в Казеине такое направление исмаилизма, наверное, и ускорило его отъезд. И Фирдоуси, я думаю, поэтому покинул Бавенда в Гиляне.

— Не поэтому! — перебил старика Бурханиддин. — и Фирдоуси понял, что проиграл! Все иранское рыцарство проиграло. Выигрывать можно только Правдой, а не кинжалом. Всаживать кинжал в спину истории — удел глупцов. Насир Хусров, Хасан Саббах лишь затянули смерть своего смертельно больного сословия.

— Проклятый Хусров! — взорвался Даниель-ходжа. — Кого Махмуд пригрел у себя на груди? Мальчишкой пил с султаном вино, смеялся, говорил, а сам размышлял об Ибн Сине! „Что ты все думаешь и думаешь? — спросил его как-то Махмуд. — Даже передо мной, султаном, думаешь…“ „И перед богом человек обязан думать и размышлять!“ — ответил наглый Хусров. Вот она — ибнсиновская дерзость.

— В Аламуте через 150 лет после смерти Ибн Сины будет жить и работать более 20 лет Насреддин Туси, „Учитель человечества“[182], как называл его народ, — поднялся Бурханиддин. — Его век был комментаторским веком, Все после Газзали критиковали Ибн Сину, А этот Туси стал., защищать его! Да как! В конце своих комментариев на книгу Ибн Сины „Указания и наставления“ сказал: „Я написал большинство глав этой книги в таких исключительно тяжелых условиях, тяжелее которых не может быть, но время такого сердечного смятения, что не могло быть сердца смятеннее“… Шел бы вровень с веком, — который проклинал Ибн Сину, не было бы никакого смятения, — крикнул Бурханиддин. — А когда пришел в Иран Хулагу, внук Чингиз-хана, и взял Аламут, — где-то в 1256 году, Туси… ушел с ним — врагом родины! — в Азербайджан, в город Марагу, резиденцию своего нового хозяина, вывезя туда тайно все книги Ибн Сины по непроходимым горам. Более того, построил в Мараге обсерваторию по подобию Исфаханской обсерватории Ибн Сины, оказавшую затем огромное влияние на Улугбека. Из Аламута, как видите, неслись в небо молитвы, сотканные не из искренности, печали и надежды, а из цифр, астрономических терминов и алгебраических расчетов. И первая такая нечестивая молитва была произнесена Ибн Синой, который, кстати, как математик, ничего существенного в этой науке из себя и не представлял!

„Мусульманская математика, — пишут некоторые буржуазные ученые — это спокойный спутник Земли, сияющий лишь отраженным светом солнечной науки греков и индийцев“.

Есть ли факты, опровергающие такой взгляд?

Есть. Мухаммад Хорезми (или ал-Хорезми) в IX веке основал арифметику как пауку в современном смысле слова. „Алгоризми говорит…“ — так начиналась его книга в латинском переводе 1150 года, В 1863 году французский ученый Жан Рейно установил, что Алгоризми это видоизмененное ал-Хорезми, как и термин современной математики — алгоритм.

Мухаммад Хорезми основал и алгебру как науку. От термина, введенного нм — „ал-джабр“ (один из способов приведения уравнения к каноническому виду), происходит само слово „алгебра“, позже попавшее в Европу. Книгу Мухаммада Хорезми „Алгебра и алмукаба ли“ (два способа приведения уравнений к каноническому виду) перевели на латынь в 1143 г. Ее изучали Коперник, Галилей, Кеплер, Паскаль, Декарт, Лейбниц, Бернулли, Эйлер, Ломоносов, До Хорезми уравнения, первая запись которых сохранилась на египетских глиняных табличках 2-го тысячелетия до н. э., заметной роли в математике не играли, Мухаммад Хорезми дал полную теорию уравнений первой и второй степеней[183].

Насреддин Туси считавший себя учеником Ибн Сины, на 200 лет раньше Европы, раньше Региомонтана[184], обосновал тригонометрию как самостоятельную науку (у греков и индийцев этого не было), первым в мире признал иррациональные числа равноправными с рациональными. В Европе это сделали в XVII веке[185].

Гийас ад-дин Каши[186], учитель Улугбека, открыл в 1420 году десятичные дроби, стал основоположником ТЕОРИИ десятичных дробей. Греция и Индия не знали их, а в Европе их впервые ввел в математику С. Стевин в 1585 году. Каши дал число „π“ с… 16-ю знаками (!), открыл метод решения 65 типов алгебраических уравнений четвертей степени раньше Феррари[187], определил сумму четвертых степеней натурального ряда раньше Ферма[188], знал приближенные корни раньше Руффини[189].

Ученик Улугбека — Али Кушчи ввел десятичные дроби в употребление, описал все действия над ними, дал прием извлечения корней любой степени[190].

Беруни сформулировал квадратичное интерполирование для всех таблиц, выдвинул идеи функций широкого класса, задав их таблицами, составил таблицу, синусов, дал первые попытки численного решения кубического уравнения: x^З+1=3х, искал способ построения правильного девятиугольника.

Ибн Ирак — учитель Беруни — открыл сферическую теорему синусов, обработал „сферику Менелая“ (I век) и на ее основе развил сферическую геометрию, без которой невозможно изучение астрономии. Мусульманская математика первая применила формулы бинома Ньютона для любого натурального показателя, выделила алгебру и тригонометрию в самостоятельную науку, ввела в обиход шестидесятиричную позиционную систему счисления целых и дробей с применением „0“.

— Плохие ученые подобны камню, упавшему в русло оросительного капала, — сказал, вздыхая, Бурханиддин. — Плохие ученые подобны грязным тяжелым душам. Как волы, тащатся они к Истине, в то время как душа, озаренная богом, летит к ней чистым соколом. Я про это говорил! И это сегодня главное, а вы, уважаемый Муса-ходжа, перечисляли нам какие-то цифры, в которых мы ничего не понимаем. Без озарения рациональное знание-ничто! Озарение — это когда, не зная правил математики, человек мгновенно производит в голове такие вычисления, какие и тысячу мудрецов за сто лет не осилят. До такого светлого знания душа Ибн Сины не поднималась. Озарение — это, когда, не зная правил математики, человек рисует[191]:

И человечество возводит потом по этому треугольнику во вторую, третью, четвертую и пятую степень слагаемые типа (а+б). До этого душа Ибн Сины не поднималась. Озарение — это, когда умирающей роженице показывают:

где, как бы вы ни складывали: по верхнему ли ряду, нижнему, среднему, диагонали — везде будет 15, и она благополучно рожает. До этого душа Ибн Сины не поднималась, ибо это математика бога. Туда пьяниц и развратников не пускают. „Достоверное знание, — говорил Газзали, — это такое знание, когда рассудок оказывается бессильным дать оценку его достоверности. Достоверное знание приобретается через веру, через свет аллаха. И всякий, кто думает, что для обнаружения истины достаточно одних доказательств, ставит узкие границы беспредельной милости аллаха… Свет, что роняет аллах на сердца, — это откровение, охватывающее собой весь и мир“. До этого душа Ибн Сины не поднималась.

Муса-ходжа встал, чтобы вступиться за Ибн Сину, но не нашел, что сказать.

Сел.

Потом опить встал.

Стоит, молчит, И умирала в эту минуту его душа от бессилия…

У Али сжалось сердце.

— Меч в руках пророка выкован не из стали, а из любви… — вдруг сказал он.

И все повернули к нему головы. Как чуда стали ждать, что скажет дальше.

— Не сказал пророк, — продолжает Али: — „Если вы наказываете, то наказывайте подобно тому, чем вы были наказаны“. Как может болото судить вершину, что касается своей чистой головой божественных облаков?

Восторженным ревом всколыхнулась толпа. Бурханиддин улыбнулся, налил воды из кувшина, выпил, вытер платком лоб.

— Корни наших мыслей и чувств в иных мирах, — сказал он. — И болото, если бог захочет, может прозреть и небо.

Толпа посмотрела на Али. „Ответь!..“

Али молчал.

— Итак, продолжим, — сказал, торжествуя, Бурханиддин. — Мы остановились на том, что Ибн Сина покинул, Казеин и по горам, пустыням перебрался в Хамадан…

… куда вела Хусайна снежная вершина Альванда. Да, это было так. Как у Рея есть Демавенд, так и у Хамадани на есть Альванда — видимая со всех сторон. Демавенд и виден даже из Хамадана.

Вошли Ибн Сина и Джузджани в Хамадан через северные ворота. Увидели огромные куски скал на улицах, поросшие травой. Ибн Сина улыбнулся, вспомнив хитрость Аристотеля. С юго-запада Хамадан окружают горы Загроса — те самые, где жили луллубеи, касситы, эламиты — древнейшие племена Ирана. Теперь живут потом-ни их — луры и курды. Это отсюда был совершен в XXII веке до н. э. знаменитый Эламский погром Ура, Здесь самые древние истоки Ирана. „Арабская планировка города, — отметил про себя Ибн Сина, — каждый квартал окружен стеной“. А вот и Лев. Знаменитый парфянский Лев, поставленный 900 лет назад, 90 лет лежит, поверженный, в песке… Говорил о чем-то Джузджани. Ибн Сина не слышит его. Он весь заворожен историей.

Вот прошел осторожный мягкий человек. Джузджани И не заметил его, а Ибн Сина вздрогнул. „Дейок! Это же Дейок!“ Тот самый, который в VII веке до н. э. основал этот город! Когда Ассирия — владычица громадных земель: от Урарту до Нубии, от Кипра до Элама — воевала с Урарту за главное положение в мире, хурриты, кутии и луллубеи, живущие между озерами Ван и Урмия, тотчас поспешили отделиться и образовали царство Манн. С этого момента и началась великая борьба двух рас: старой (семитской) — Ассирия и новой (арийской) — Манн. Манн пока подчинялось Ассирии, но уже наслаждалось свободой.

Дейок объединил народ не силой, а честностью. Меч старческая его рука уже поднять не могла… Народу, окруженному со всех сторон врагами, требовалось место для сбора ополчения, а в мирные дни — для ярмарок. Таким местом и стали Эктабаны — „Место для сбора“, на развалинах которых и стоит Хамадан.

— Джузджани и Ибн Сина поселились в квартале ремесленников, — рассказывает народу Бурханиддин. — Ибн Сина под вымышленным именем начал лечить людей. План его был просто подождать первой болезни Шамс ад-давли, страдающего заболеванием желудка. Действительно, вскоре у эмира начались колики. Никто из придворных врачей не принес ему облегчения. И тут вспомнили о появившемся в Хамадана враче. Ибн Сину пригласили, он вылечил эмира. Очарованный умом и благородством врача, Шамс ад-давля сделал Бу Али ибн Сину своим недимом.

— А что такое „недим“? — спросили в толпе.

— „Недим“ — это друг царя, — ответил Даниель-ходжа. — Как говорит Низам аль-мульк, недим должен быть непринужденным в общении, чтобы природа царя была открыта перед ним. Не должен состоять на службе, не должен поучать царя.

Действительно, Шамс ад-давля сделал Ибн Сину недимом. Поправившись, начал ходить походами на курдов. Возвращался с поражениями. О, эти курды! Сколько гениальных полководцев сломало о них зубы!

Правда, Ибн Сина предлагает больше думать о внутреннем устройстве государства, о разумности налогов, о строительстве ирригационной сети, о справедливости законов.

— А ты похож на царя обезьян, — шутит Ибн Сина. — Приходит он к своим мартышкам и говорит: „Утром я буду давать вам по три ореха, вечером! — но четыре“. Обезьяны кричат, возмущаются. „Ну хорошо! — говорит парь, — утром я буду давать по четыре ореха, вечером — по три“. Так и ты разговариваешь со своим войском.

— Хорошо Махмуду! — горячится Шамс ад-давля. — У него на завтрак Индия, на ужин — Хорезм. Ешьте, сколько хотите!

— А ты скажи воинам: „Утром вы строите канал, вечером получаете зерно, которое у тех же курдов ценится больше золота“.

— Да они разорвут меня!

— Что ж… В одной древней китайской книге сказано: „Тот, кто хочет проявить благородство, прежде всего должным образом правит государством. Тот, кто хочет должным образом подвить государством, прежде всего правильно управляет своим домом. Тот, кто хочет правильно управлять своим домом, прежде всего добивается собственного совершенства. Тот, кто хочет добиться собственного совершенства, прежде всего делает правым свое сердце. Тот, кто хочет сделать правым свое сердце, прежде всего приводит в согласие свои мысли с истиной“.

Расходятся в молчании эмир и недим.

Дома Ибн Сина усиленно работает. Рядом с ним сидят и пьют вино, тихо беседуя между собой, брат и Масуми. Это Джузджани разыскал их, помог встретиться. Брат рассказывает о тревожной обстановке в Хорезме. Заканчивается 1016 год.

Хорезм-шах Мамун по совету Беруни помирил караханидских ханов — братьев Арслана-Глухого, правящего Бухарой, и Кашгарского Туган хана. Заключил С ними союз. Узнав об этом, Махмуд отправил грозные письма караханидам. Оба ответили: если между Мамуном и тобой есть недоразумение, мы готовы быть вашими посредниками.

Махмуд получил пощечину.

Караханиды и Мамуну предложили посредничество, а от посылки вооруженной помощи отказались, Мамун пошел на унижение — отправил Послов к Махмуду с извинением. Махмуд принял их, сказав, что между ним и Мамуном нет никаких разногласий, но только они ушли, послал Мамуну письмо:

Мамун исполнит все три требования, если Махмуд пойдет все же войной-единственная надежда на войско под командованием Али-тегина, стоящее у Хазараспа, его личное войско.

И тут произошло непредвиденное: Алп-тегин убил везиря и советников… Мамун заперся во дворце. Мятежники подожгли дворец, ворвались в него, и среди горящих, рушащихся балок Алп-тегин лично всадил Мамуну в сердце нож. Это произошло 20 марта 1017 года. До сих пор вызывает недоумение неожиданное такое предательство. Уисури написал по этому случаю стихи:

Уисури выделяет слово „купленного“… Почему? Если предположить, что Алп-тегин был подстроенно продан, то есть внедрен, то он был постоянно занесенной рукой Махмуда над простодушным и чистым Мамуном. Вот так и окончил свои дни 27-летний Мамун II — гурганджский эмир. Больше всего на свете он ценил „книгу и чтение ее, возлюбленную и любование ею, благородного человека и заботу о нем“, — напишет уже в плену у Махмуда Беруни, вспоминая эти события.

Беруни был увезен вместе с другими учеными в Газну. Ибн Сина, выслушав рассказ брата и Масуми (своего бухарского ученика), несколько дней не притрагивался к еде. Его рука, замерев над рукописью, долго оставалась в таком положении. Иногда глаза, подернутые слезами, начинали мрачно сверкать, а потом внезапно гасли, и на это было страшно смотреть.

Эмир Алим-хан пришел на площадь Регистан неожиданно — в золотом, нестерпимо сверкающем на солнце наряде. Пришла власть. Все упали ниц. Шейх аль-ислам: прочел молитву.

— Практическая математика — механика, — сказал Бурханиддин-махдум, — по-отечески оглядывая народ. — Ну, в этой области Ибн Сина ничего особенного не создал.

— Осмелюсь перебить, — поднялся ювелир усто А'ло. — и Я слышал легенду… Гора назвала человека ничтожеством… Мол, никогда ты не сравняешься со мной, — ювелир посмотрел на эмира.

Все вздрогнули. Многие пожалели, что пришли сегодня на площадь.

— Человек ничего не ответил Горе, — продолжает усто А'ло, — но стал таскать землю К класть ее около Горы.

Таскал до самой смерти. И что же? Едва присыпал подножию Горы, но дети того человека продолжили его работу, и тоже до самой смерти таскали землю.

Потом дети тех детей, внуки и так далее. И вот сейчас, говорят, как раз настало время, когда Гора, созданная человеком, сравнялась с той Горой.

„Где-то в Белоруссии красные погнали поляков, а здесь как отзывается… — подумал, эмир, разглядывая перстни на пальцах. — Это, кажется, ювелир говорит — тот, что расхаживает по ночам“.

— А какое это имеет отношение к механике? — улыбнулся Бурханиддин. — Механика — это… ну, чертежа машин, устройство механизмов, ворот там, рычаг, блок винт, клин… Мы это сейчас рассматриваем. И если говорить честно, Ибн Сина действительно ничего нового в механику не внес. Так говорят специалисты. Русские, например. А уж русские механику знают! Вон какую дорогу нам построили! Железный ветер… НИ один мусульманин не может спокойно стоять около Нее. На колени падает.

— „Рычаг нужен для того, чтобы поднять Груз, говорит Ибн Сина, — опять встал Муса-ходжа, — при этом рычаг надо опереть на другое тело“. Так?

— Так, — кивает Бурханиддин.

— „Человек отличается от других животных тем, что не может жить в одиночестве, опираясь лишь на собственные силы“, — продолжает Муса-ходжа. — Это тоже слова Ибн Сины, из „Книги исцеления“. И там же он пишет: „Чтобы людям жилось хорошо, им надо вместе трудиться, соблюдая нормы справедливости“. А это, на мой взгляд, — повышает голос Муса-ходжа, — стержень рычага. „Для осуществления благородных норм человеческого общества, — говорит Ибн Сина, — нужен хороший законодатель“, ну, тот, кто нажимает на рычаг, — пояснил Муса-ходжа. — „Законодатель, озаренный мудростью провидения“… — Муса-ходжа повернул свои слепые глаза на эмира.

„Нет, определенно, едва ли я выйду отсюда сегодня живым!“ — думает каждый на площади, и многие начали незаметно продвигаться к выходу.

— А знаете ли вы, что Ибн Сина призывал уничтожать нетрудоспособных и обнищавших? — сказал Бурханиддин.

— начал читать стихотворение Ибн Сины слепой старик, —

Хорошие стихи, — сказал задумчиво эмир, поднимая глаза на Бурханиддина. Судья похолодел. В глазах эмира была смерть.

— Я продолжаю, — говорит Муса-ходжа. — ВОРОТ — второй после рычага механизм. „Человек становится человеком, — пишет Ибн Сина, — именно потому, что удовлетворяет нужды других, и другие действуют таким же образом. Один сажает растения, другой печет хлеб, третий шьет, четвёртый изготовляет иголку, и так все собираются, чтобы помогать друг другу“. Вот что такое ворот. Когда же чья-то воля встает у этого на пути и всех людей заставляет работать на себя, ворот останавливает свою благородную работу. И тогда ничего не остается, как ждать пророка, чтобы он вновь запустил жизнь, „Что здесь происходит? — передернул плечами эмир. — Кто этот старик? Почему они так при мне говорят?“

— Винт… — продолжает Муса-ходжа, — как войти в некую среду, где ты чужой? Как быть плотно спаянным с ней? „Составляя свод законов, — пишет Ибн Сина, — правитель должен учесть нравственные особенности народа и те его вековые традиции, которые побуждают к справедливости, ибо справедливость — лучшее украшение поступков“. А я добавлю от себя: справедливость — это сила, ввинчивающая эмира в наши души. Если эмир этого не сделает, он из винта превратится в КЛИН, который разрубает свою же силу, как ствол разрубается топором. И тогда в эту расщелину попадают вода, пыль, муравьи, а то и целая железная дорога!

„Как бьет по моим мыслям!“ — вздрогнул эмир.

— Для того чтобы не стать клином, смертельно рассекающим народ, — продолжает старик, — „правитель должен ликвидировать свои недостатки, — учит Ибн Сина. — И только потом может заниматься воспитанием хороших качеств у других“. Слава аллаху, что у нас прекрасный эмир в мы ежечасно можем лицезреть его доброту. — Муса ходжа склонился в низком поклоне, но почему-то в противоположную от эмира сторону, то есть выставил задницу прямо Алим-хану и лицо. Что возьмешь со слепого!

— Воистину так! — сказали толпа, опускаясь на колени, и каждый про себя подумал: „Нет, определение и не выйду сегодня отсюда живым!“

А Али захохотал. Голуби, сидящие на стенах, поднялись и закружились над задранными задницами молящихся во славу эмира. Это видели только двое Ре кланявшихся — эмир и Али, а смеялись все, кроме эмира и судей, смеялись про себя, Али же смеялся за всех громко, но всю мощь своей груди, глядя эмиру в глаза.

Бурханиддин объявил заседание закрытым. Какой уж там а’лам! Какая фетва! Сказал, что вечером будет последнее заседание, а завтра — казнь.

1019 год. Шамс ад-давля назначает Ибн Сину везирем. Дает ему титул „Честь царства“. Теперь Ибн Сина Может и поучать. В первую очередь он предостерегает эмира от распрей между тюркским и курдским населением. Этот конфликт станет потом узлом века, и его не сможет предотвратить даже гениальный Низам аль-мульк, Ибн Сина предчувствует далеко идущие последствия этого конфликта. Но… Шамс ад-давля, набрав войско из тюрков, ставит начальником над ними… курда Тадж аль-мулька. Порох соединяет с огнем…

— Чтоб не договорились они между собой против меня, — поясняет он Ибн Сине.

Ибн Сина, как может, предостерегает Шамс ад-давлю от такой губительной политики. Эмир слушает Ибн Сину, но делает все по-своему. Снова отправляется в Керманшах. И ведет на курдов тюркское его войско… курд Тадж аль-мульк!

Возвращались обратно с поражением. Двигались по равнине Махидешт. Вот гора Бисутун. У западной ее части сасанидский рельеф, изображающий иранского всадника в панцире, сцены охоты царя Шапура, царя Хосрова. А вот и богиня Победы…

— Охо-хо-хо-хо-хо-хо-о, — тяжело вздохнул Шамс ад-давля. — Что же ты не рассказываешь мне о Дарии? — спросил он Ибн Сину.

Ибн Сина молчит.

— А мне нравится, как он завоевал трон! Собрал знатных магов, предложил им убить братьев Камбиза, сына Кира, пока Камбиз воевал в Египте. Посадил на трон маги Гаутаму, похожего на брата Камбиза — Смердиса. И никто не мог упрекнуть Дария в честолюбии: он же не сел ни трон! А потом Дарий сверг Гаутаму, сказав народу, что Гаутама — убийца, Лжесмердис, узурпатор. Народ, конечно, принял Дария как освободителя от лжи. И героем возвел на трон.

— На мать а брата руку не поднимай, — тихо проговорил Ибн Сина, — страну погубишь. — Не погубил же Дарий? 36 лет правил из Эктабан, где я сейчас сижу и не могу взять каких-то курдов! Плохо га меня учишь…

— Однажды из Эктабан пришло страшное несчастье в горы, которые ты хочешь завоевать, — начал говорить Ибн Сина. — Александр Македонский праздновал победу, Гифестион, друг его, страдавший язвой желудка, съел жареного петуха, выпил много вина и умер, Александр не мог перенести эту потерю со здравым рассудком, распял несчастного врача, а потом вместе с воинами отправился и сюда, в Загросские горы, переловил почти всех касситов и предал их смерти. Это он назвал жертвой Гифестиону. С тех пор касситы, луры, курды — все, кто живет в Загросских горах, с опаской смотрят на Хамадан. Тебе никогда их не покорить. Оставь это бессмысленное занятие. Обрати лучше взор на нужды страны, как я учу тебя вот уже четыре года, да ты не слушаешь.

Шамс ад-давля, ничего не ответив, стегнул коня и помчался прочь. Вслед ему безучастно смотрела богиня Победы с древнего иранского рельефа на горе Бисутун…

Вернулись в Хамадан. Тюркское население восстало против главного военачальника — курда Тадж аль-мулька. Эмир едва успел спастись в крепости Фараджан. Стрелою летит гонец в Исфахан к двоюродному брату эмира — Ала ад-давле с письмом о помощи. Ала ад-давля посылает 200 воинов, которые, разбив тюрков, изгоняют их из Хамадана и освобождают эмира.

Шамс ад-давля не поднимает на Ибн Сину глаз, Ибн Сина задает ему только один вопрос:

— Как ты себя чувствуешь?

Эмир жалуется на возобновившиеся колики в желудке, на непослушание солдат, оставивших его в беде, на невезучую судьбу.

— Солдат не бойся, — говорит Ибн Сина. — Свой гнев они обрушат на меня. Желудок я тебе подлечу. Судьбе же ты сам хозяин.

Солдаты и вправду „подняли против шейха мятеж, — сообщает рукопись Байхаки. — Осадили его дом“, „Разграбили дотла имущество, — добавляет рукопись Кифти, — бросили его самого в темницу и стали требовать у эмира казни“. Эмир воспротивился, но дабы частично удовлетворить их требования, отдал приказ о высылке шейха за пределы государства, А сам тайно спрятал шейха у своего человека — Абу Саида Дахдука, Сорок дней покоя… Сколько Ибн Сина Передумал за эти дни! И первое, что он понял: „Не созрел еще мир для того, чтобы им правили философы“.

Стремительно движется работа над „Каноном“. Перо едва успевает за мыслью. Абу Саид Дахдук ставит перед Ибн Синой вино, кладет хлеб, меняет свечу. Растут написанные страницы. И как-то серым утром в час Волка, когда особенно много умирает, согласно поверьям, людей, закончил первую книгу „Канона“, которую писал. 15 лет.

Отныне и начинается тот особый счет времени — за оставшиеся 17 лет жизни Ибн Сина напишет 440 книг, В доме у Дахдука в эти сорок дней покоя и тишины расцвел ум Ибн Сины, Из возможного он стал реальностью, И необходимостью. Потому что время не могло уже больше обходиться без него. Впереди собиралась ночь. Никто пока еще не знает об этом. Знает только Закономерность. Если б не было Ибн Сины, не выжил бы Омар Хайям, на которого пришлась эта ночь. Не было бы Ибн Сины и Омара Хайяма, не выжил бы Улугбек.

Сорок дней тишины и покоя…

Кто он, Дахдук? Мы ничего не знаем о нем. И еще одна тайне… Ибн Сина и Абу Саид Дахдук будут потом похоронены рядом. Как это получилось? Никто не знает. Некоторые говорят, что рядом с Ибн Синой похоронен не Абу Саид Дахдук, а Абу Саид Мейхенский — „Совесть века“, — святой из Нишапура.

Ибн Сина ничем не мог отблагодарить Дахдука. Не было у него ни золота, ни драгоценных камней. За Ибн Сину Абу Саида Дахдука отблагодарила Вечность. Он стал вечным спутником вечной славы спасенного им гения.

Шамс ад-давля опять заболел. Нашли Ибн Сину. Эмир извинился перед ним, восстановил его в должности везиря. Опять суета двора, служение частным интересам дня, распутывание узлов политики, этой сети, накинутой насмешливой Закономерностью на людей — работайте, мол, чтобы не было вам скучно, а я тем временем сделаю то, что ни один из вас — даже самый гениальный — не предугадает.

И катит мир свои волны туда, куда дует ветер закономерности: Махмуд грабят Индию, уверенный в своей непобедимости, а на хвост ему уже наступают Тогрул в Чагры… Испания надеется собрать рассыпавшийся Кордовский халифат, сжать пальцы в один кулак, а Сид уже трубит в свой рог, созывая рыцарей на борьбу с маврами. В далекой России восходит на престол Ярослав Мудрый, наголову разбивший печенегов, — такое неожиданное, солнце! Византия Жмурится и убирает щит, который держала от русских столько лет, посылает к Ярославу сватов, а сзади, в спину ей, уже заносит удар царь сельджуков, теснимых печенегами, разбитыми русскими. Там тронешь — здесь отзовется., — а у Джузджани горе, — рассказывает Муса-ходжа крестьянину Али, когда они остались одни. — Ибн Сина ничего не пишет, не читает, не шутит, не улыбается. Смотрит на всех невидящими глазами. Джузджани просит подготовить комментарий к произведениям Аристотеля. Ибн Сина говорит: „Нет времени“.

— Ибн Сипа не располагает временем, чтобы прокомментировать Аристотеля — своего Первого Учителя?!

— Понимаешь, Шамс ад-давля замучил. Суета… Сломался Ибн Сина. Джузджани доводит Хусайна своими просьбами до того, что тот наконец говорит: „Ладно, если хочешь, чтоб я написал эту книгу, включи в нее то, что я считаю верным, не споря с противниками“. Джузджани, все отложив, быстро делает это, и Ибн Сина начинает писать.

Но опять прерывает его труд эмир. Новый поход. Все туда же, в Керманшах, к курдам. Но в пути у Шамс ад-давли возобновляются колики, на этот раз острые. Войско отступило к Хамадану, и на дороге, на паланкине, эмир скончался. Была дана присяга сыну Шамс ад-давли. Воины потребовали, чтобы везирем оставили Ибн Сину, но Ибн Сина отказался и вступил в тайную переписку с эмиром Исфахана Ала ад-давлей, желая поступить к нему на службу: сын Шамс ад-давли — почти ребенок, заправлять всем будет, конечно, Тадж ал-мульк. Письма переправил тайный осведомитель эмира Ала ад-давли — Аттар. У него Ибн Сина и скрывался. Тадж аль-мульку, чтобы спокойно жить, надо было убить Ибн Сину, ибо войско, любя Ибн Сину, будет все время сравнивать его с военачальником. А этого сравнения Тадж аль-мульк не выдержит.

Тяжело на душе Ибн Сины. Опять нет угла, негде преклонить голову. Третий день сидит он в углу, смотрит на чистый лист бумаги и ничего не пишет. Брат приносит вино. Они пьют, пока забытье не стирает боль в сердце, С ними И самый Первый, от Бухары еще, ученик Ибн Сины — Масуми. На дастархане между Кубками вина лежит маленький черный гитрифи — бухарская монетка, поблескивающая от пролитого на нее вина.

Джузджани ходит за Ибн Синой по пятам. Просит закончить книгу. Ибн Сина молчит, даже Глаз не поднимает. На рукописи пыль… Джузджани молится и плачет. А — утром снова приходит к Ибн Сине, просит закончить книгу.

По вечерам Ибн Сина куда-то исчезает. Приходит утром. Ставит перед собой вино и снова пьет.

Однажды вечером Ибн Сина никуда не пошел. Брат принес красные розы… Они пили вино, разговаривали о чем-то, но когда глаза их останавливались на розах, умолкали.

Джузджани подошел к Ибн Сине.

— Я придумал название к книге.

— К какой книге? — удивился Ибн Сина.

— К книге комментариев, которую вы оставили.

— Ну? — усмехнулся Ибн Сина.

— „Книга исцеления души“.

Ибн Сина вскинул на Джузджани глаза, полные слез, и покраснел. Потом позвал Аттара, попросил бумагу и чернила. „Когда тот принес, — рассказывает Джузджани, — шейх написал приблизительно на двадцати стопах бумаги заглавия проблем и два дня занимался „этим“, пока не спланировал все 18 томов будущей книги“. При этом он не пользовался никакой рукописью, не обращался ни к какому источнику, писал все по памяти. Затем шейх разложил те стопы бумаги перед собой, брал листы и, рассматривая каждую проблему, писал объяснение к ней. И писал каждый день по 50 листов, пока не кончил все части физики и метафизики, кроме двух книг о животных и растениях. Потом приступил к логике и написал одну ее часть».

Так родился 18-томный труд «Книга исцеления» — «Китаб аш-шифа» — жемчужина трудов Ибн Сины, энциклопедия века, книга, с которой всю жизнь не будет расставаться Омар Хайям. И перед смертью он ее читал…

Работает день и ночь Ибн Сина. Откидывается в изнеможении на подушку, проваливается в Забытье, но и в забытье продолжает думать. Поднимается через полчаса, глоток вина — и снова летит по бумаге перо, бесшумно вваливается окно Луна… Она только что видела Махмуда, дремлющего в седле рядом с Беруни, Впереди войско и алмазные от лунной пыли купола Индии. Видит Луна и дворец египетского халифа Хакима. Куда-то исчез фатимидский халиф. Нигде его нет, 17 дней ищут. Так, не тронутый смертью, сумасшедший этот халиф и покинул жизнь. «Дьявол вернулся к дьяволу, и потому нет нигде его следов», — сказал о нем народ.

— Когда ходят по земле философы, — говорят крестьянину Муса-ходжа, — споря, пусть даже ругаясь, — значит, мир здоров и планета движется по орбите без страха, что ее собьют. С Ибн Синой мир пережил лучшие свои минуты, сынок, — запомни Это, как до него с Платоном и Аристотелем, а еще раньше с Сократом и Платоном.

В эти минуты и совершается истинная жизнь Земли. Ну что в ту ночь могло еще происходить истинного на Земле? Ну, жег индийцев Махмуд. Молился на тающие в утреннем свете звезды Абу Саид. Надев лохмотья, шел по Золотым ступеням дворца византийский Император Василий, чтобы омыть ноги первому попавшемуся нищему, как требовал того обычай. Сидел над картой своих владений, перебирая четки, халиф Кадир в Багдаде. Писал льстивую оду Махмуду Уисури, мечтая о рубинах, которыми султан набьет ему рот три, четыре, нет — пять раз!

Вечность подбирала жемчужины в другом месте. Ибн Сина писал «Книгу исцеления». Это вечность. Фирдоуси вписывал новые строки в «Шах-намэ». Это вечность. Слепой Маарри умывался, поливая себе на руки из кувшина, и в голове его рождался стих. Это вечность. Таухиди… Он уже умер. Баласагуни… Он еще не родился. (Сэй-сёнагон, добавим мы, писала стихи в дневнике. Это тоже вечность). Абулфазл Байхаки заканчивал честный рассказ о Махмуде. И это вечность.

Вот в разрезе тот мир, когда Ибн Сина писал свою «Книгу исцеления».

Тадж аль-мульк узнал о переписке Ибн Сины с эмиром Исфахана. Кто-то из врагов указал на его Местопребывание. Шейха схватили и бросили в крепость Фараджан, И он сочинил касыду:

Ибн Сине 42 года… книга Ибн Сины «Мерило разума», написанная персидском языке, содержит в основе «Механику» Герона, I век н. э.[195] Но если Герон классифицировал механизмы по группам однородных и неоднородных машин, то Ибн Сина в своей классификации дал описание всех вариантов ДВОЙНЫХ СОЕДИНЕНИЙ неоднородных машин. Это новое. Вот виды соединения неоднородных машин, предложенные Ибн Синой, ворот-винт, ворот-блок, ворот-рычаг. Кроме того, Ибн Сина дал объединенную комбинацию всех простых машин за исключением клина. Этого тоже нет у Герона. Классификация Ибн Сины, таким образом, — завершение античного этапа развития механики, обоснование ее как самостоятельной науки. Вот какой вклад внес Ибн Сина в практическую механику.

В музыке, которая тогда считалась частью математики, Ибн Сина дал удивительный для своего времени ответ на вопрос: «Откуда музыка Произошла?»

Жреческая — религиозная философия отвечала, исток ее — в музыке небесных сфер. Стоя на высоких зиккуратах, жрецы якобы слышали низкое звучание Сатурна или высокое — Венеры, или среднее — Юпитера. У каждой планеты — свой тон. Так же считали и пифагорейцы. Так считал и Газзали, Бурханиддин сказал бы: «Музыка — это божественное озарение Мухаммада». И привел бы в доказательство хадис: «И сотворил аллах внешность Мухаммада, затем отдал приказ: смотрите все в сторону святого Мухаммада. И тот, кто увидел тень его, стал певцом и обладателем тамбура». Так считают все мусульманские богословы и по сей день, Ибн Сина пишет в «Книге исцеления»: «Нужда заставляет человека сообщать другим людям, что у него на душе, и узнавать то, что на душе у других. Ведь существование рода человеческого зависит от взаимообогащения людей… Но для того чтобы что-то сообщать и что-то узнавать, необходимо произвести нечто такое, что выражало бы стремление души к тому и другому, необходимо, чтобы это нечто было легко воспроизводимо… каким-то естественным органом». Вывод: музыку создал человек как удовлетворение своего духовного самовыражения и общения.

Всю музыку Ибн Сина делит на ГАРМОНИКУ и РИТМИКУ[196]. В Гармонике главную роль играет мелодии.

Трактовка интервала у Ибн Сины — мелодическая, а не гармоническая. Интервал, — пишет он, — это «объединение двух звуков, следующих друг за другом и одной мелодии», то есть последовательное расположенно звуков, — горизонталь. Но знал Ибн Сина и одновременное воспроизведение двух звуков в интервалах кварты или квинты, то есть вертикаль. Здесь ранняя попытка осмыслить художественную функцию интервала в гармоническом значении, отсюда один шаг до органума.

Ряды интервалов: консонантность и диссонантность, Консонантность терции — открытие александрийцев, И век. Научное ее обоснование дал Фараби. Ибн Сина же показал путь перехода пифагорейских терций к терциям чистого строя, что впоследствии сыграло важную роль в формировании мажорных и минорных ладов., В XVII веке в Европе чистый строй будет заменен темперированным строем. Идеи Ибн Сины разрабатывались Европой, в в XVI веке терция, признанная консонансом, получила право на жизнь. А это способствовало развитию гармонического мышления, то есть музыки XVIII и XIX веков.

В ритмике Ибн Сина дал детальную разработку поэтического ритма, как связи слова и музыки.

После перерыва вечером никто на площадь Регистан не пришел. Бурханиддин не поверил своим глазам. Вот сидят судьи. Вот стоят сарбазы. Вот два русских офицера с толмачом пришли. Вот приведенный из Арка Али сидит на своем месте. А народа… нет. И, наверное, вышел уже из Арка эмир!

Бурханиддин рванул ворот рубашки — нечем дышать. И вдруг раздались звуки дойры…. Где-то совсем близко. Три дойры. Нет, тридцать дойр ударили одновременно. И закричали карнаи. И вплелось в них море дутаров. И море флейт.

«Я схожу с ума, — подумал Бурханиддин. В глазах у него потемнело, в сердце ударила резкая боль, и он упал. Нежная, ласковая тишина постепенно начали стирать площадь Регистан, голубой купол мечети Мир-Араба, стены, минарет Калян с гнездом аиста на верхней площадке, всю Бухару…»

Очнулся Бурханиддин, видит — народ вокруг него, в дойрами, карнаями, флейтами… В ворота же входит эмир.

Увидев необычную картину, эмир остановился. Ничто не дрогнуло в его лице. Спокойно стоит, ждет, И столько величия, простоты. «Вот она, порода, — подумал Бурханиддин, поднимаясь. — Ничто его не выведет из себя».

— Народ приглашает вас в гости, эмир, — сказал, низко кланяясь Алим-хану, ювелир Усто А’ло, — и вас, многоуважаемый судья, Эмир вежливо поблагодарил, принял приглашение. На Бурханиддина даже не взглянул.

И двинулся по улицам города кортеж, какого еще некогда не видела Бухара: эмир впереди, за ним бухарцы, «приглашенные зовом дойры». Кто умел играть хоть на каком-нибудь инструменте, включался в общую музыку. В Бухаре принято: там, где эмир, надо быть вместе с ним — из горе и в веселье, впереди идут самые лучшие музыканты — Тула Гиждувани и Эргаш мулла-ёни. Про их игру на струнах народ сказал: «Разрывающие небеса».

Какое это было шествие! У эмира даже слезы выступили на Глаза. И он не стыдился их. Вот оно, счастье! Вот оно — единое — он и его народ! Не так ли он пойдёт с ними в бой защищать Бухару от большевиков?

Ах, какое это великое чувство, когда идешь впереди своего народа! «Абсолютный мировой порядок стоит на четырех ногах, — вспомнил эмир слова из „Индии“ Беруни, которую читал накануне, — на правдивости, приветливом обращении, почитании и сострадании. Четвертый, последний, век будет стоять на одной ноге, да и та быстро исчезнет, ибо люди станут орудием собственных страстей и соблазнов».

«Неправда! — перебил сам себя эмир. — Человек может быть выше соблазнов. Разве не готов я сейчас все отдать за то, чтобы Бухара снова стала сильной, независимой и открыла свои ворота всему миру, как в старые добрые времена? Разве не сказано в Коране: „Люди! Бойтесь вашего господа, который сотворил вас из одной души. Все люди — одна семья под покровительством господа… О вы, которые уверовали! Входите все в покорность и не следуйте по стопам сатаны!“

— Ибн Сина — безбожник и еретик! — произнес эмир вслух, утопая голосом в музыке. — Входите в покорность и не следуйте по стопам Ибн Сины, посмевшего встать между вами и мной! — говорил он уже громко, сквозь музыку.

— Входите все в покорность и не следуйте по стопам сатаны Ибн Сины, ибо только я господин ваших душ! — говорил он со слезами на глазах.

— Входите все в покорность и не следуйте по стопам Ибн Сины! — громко говорил эмир, входя в возвышенное состояние экстаза.

И вдруг все стихло и в полной тишине прозвучал только один его голос:

— Входите все в покорность и не следуйте По стопам Ибн Сины, ибо только я — ваша слава!

Народ молча смотрел в глаза эмиру.

Алим-хан огляделся. Стоит он в бедном дворе. Развалившаяся глиняная хибара, куча сухих листьев и навоза вместо дров, худая коза рядом с собакой, старый с кожаными ведрами чигирь поднимает воду из арыка на жал кий клочок земли, засеянный лишь наполовину. Старуха с откинутой паранджой перетирает на жернове Зерно, Две женщины сбивают масло, группа девушек обрабатывает хлопок…

— Это дом Али, — сказал ювелир усто А'ло, подходя с поклоном к эмиру. — Это его мать, — он показал на старуху. — Женщины — соседи, крестьянки. Наполовину Засеянное поле — то поле, мимо которого вы ехали в ту злополучную ночь. Помните? Мать Али приглашает вас в дом.

Эмир растерялся. Краешками глаз огляделся. Телохранители сзади. Справа — Бурханиддин-махдум, слева — Гийас-махдум. Откуда он появился?! Чуть поодаль — сарбазы. С ружьями. Английскими… Все на месте.

— Кстати, музыка, которую вы только что слышали, — музыка Ибн Сины, — сказал эмиру Муса-ходжа. — А этот инструмент, — старик поднял гиджак, — изобрел Фараби, усовершенствовал Ибн Сина.

— Виноград, — сказал белобородый старик, снимая гроздь с лозы, — Хусайни называется, по имени Ибн Сины. Он его вывел. Отведайте! — И старик, обмыв кисть водой, протянул ее эмиру с низким поклоном.

— А вот и механика Ибн Сины, — сказал другой старик, показывая на механические приспособления, с помощью которых женщины взбивали масло, очищали хлопок, мололи зерно. — А вот и чигирь… Знаменитый чигирь, что поднимает воду из арыка на наши поля. Видите, колесо с висящими на нем кожаными ведрами. Крутятся оно, опускаются ведра в воду, наполняются ею, поднимаются, Полные, Я выплескиваются в арык, что идет уже по полю. Пустые ведра снова опускаются в воду. Это тоже подарил нам Ибн Сина[197]. Так он учил нас поднимать воду из обмелевшей реки. Вот что он вам дал на вечные времена. Вот какую механику!

И философию свою для нас, неграмотных, стихами изложил. Про эманацию, например:

И „Канон“ для нас в стихи переложил.

Все старики взмахнули вдруг черными кошмами и опустили их на землю, склонившись перед эмиром. „Черные кошмы!“ — вздрогнул эмир. — Уж не ожили ли это те двести чиракчинцев, убитые моим отцом тайно в Арке?! Нет, здесь не двести, здесь тысячи крестьян!»

— Вот дорожка, — сказали крестьяне, показывая на черные кошмы. — Сойдите с коня. Видите, идет к вам мать Али. Преломите ее хлеб, замешанный на надежде, испеченный в гневе, освященный страданиями. Хлеб Али, которого вы хотите завтра казнить от злости, что не можете казнить Ибн Сину!..

Эмир хлестнул изо всех сил коня и помчался прочь.