Ибн Сина. Авиценна

XIII «Если философ пишет серым по серому, значит, форма жизни состарилась»[199]

Один умный благородный советник впал в немилость. Как вернуть расположение власти? Чем утешить душу?

— Раб! Будь готов к моим услугам.

— Да, господин мой! Да.

— Позаботься! Приведи мне колесницу. Ко двору я хочу вестись на колеснице.

— Дай нестись колеснице, господин мой! Дай нестись. Царь даст тебе сокровища, и они будут твои. Он простит — тебя.

— О, раб! Я ко двору не хочу нестись на колеснице.

— Не дай нестись колеснице, господин мой, не дай нестись. В место недоступное он пошлет тебя. В страну, которой ты не знаешь, он велит унести тебя. И днем и ночью он даст тебе видеть горе…

— Раб! Будь готов к моим услугам.

— Да, господин мой! Да. — Позаботься! Приготовь мне воду для моих рук. Дай мне ее. Я хочу принести жертву богу моему.

— Принеси, господин мой! Принеси. У человека, который приносит жертву богу, радостно сердце.

— О, раб! Я жертву богу моему не хочу принести.

— Не приноси, господин мой! Не принося. Разве ты думаешь, что научишь бога ходить за тобой, подобно собаке?

Четыре тысячи лет назад состоялся этот разговор. В Вавилоне. Верховный бог Бел, измучившись одиночеством, отрезал себе голову, бросил ее, в чан, добавил горсть праха и сделал человека. Да, в голове шумер была голова бога… Они хорошо познали законы мира. И их пессимизм до сих пор пьет человечество, как густое печальное вино, растворенное в «Экклезиасте».

«Все суета сует». Не об этом ли говорит хозяину философ-раб? Лежат глубоко в земле глиняные черепки, на которых записан этот разговор. Ветер гонит над ними листья, песок, вздохи людей… Черепки найдут лишь в XX веке.

Ибн Сину ведут на Привязи между двух копей, всадники хлещут его плетьми. Сзади, отгоняемый стражниками, бежит Джузджани.

Тюрьма Фараджан. Открываются ворота, вбирают себя нового узника. Стучит в дверь тюрьмы, плачет Джузджани.

Ибн Сина распарывает подол чапана, вынимает свечку, два кремня, бумагу, перо, пишет… Меняет сгоревшую свечку. Снова пишет. Так Мужество спасает Мысль. Наблюдает за ним в щель стражник — красивый седой старик.

А вот Ибн Сина стоит, прислонившись К решетке головой. Утро стоит, день, вечер…

«Я извлекаю все, что во мне. Я размышляю о положении дел на земле. Происходит перемена. Один год тяжелее другого. Правда выброшена вон, неправда — в зало света. Тяжело молчать… О дух мой, безумие удерживать удрученного жизнью, подведи меня к смерти прежде, чем пришла она ко мне… Опрокинута жизнь и падают деревья. Смерть стоит передо мной, подобно выздоровлению… подобно сидению под навесом в ветреный день, подобно тому, как желает человек увидеть дом свой после долгого заключения…»

И этим словам более четырех тысяч лет. И тоже лежат они в земле, написанные на папирусе. Египетский бог Ра, прожив тысячу лет с людьми, состарился так, что кости его превратились в серебро, мясо — в Золото, а сердце — в пепел от страдания видеть людей столь неразумными, И не захотел он больше жить с ними, ушел от них на корове. Из слез его родились Осирис и Исида — сострадание его к людям, — боги, которые должны будут остаться вместо него на земле и хоть чему-то научить людей.

О чем думал Ибн Сина, прислонившись головой к тюремной решетке?

Сохранилась такая строчка его стиха: «Мой дух скитаньями пресытился вполне!..» Ее приписывают Ибн Сине и Омару Хайяму. А может, сказал Хусайн: «Неужели не найдется никого, кто пришел бы и потихоньку задушил меня, пока я сплю!», как сказал Акутагава перед самоубийством.

Народ сохранил в памяти предание о том, что в тюрьме Фараджан Ибн Сива испытал страшное отчаяние. Не из-за Тадж аль-мулька… Рухнула цель жизни — соединить философию с властью. Испытания практикой это его учение не выдержало. Когда несли Шамс ад-давлю, умирающего, на паланкине через пески, он, превозмогая боль, сказал:

— Жалею, что не слушал тебя. Прости… Я плохо прожил свою жизнь. Глупая, глупая, ничтожная жизнь…

Стоит Ибн Сина в тюрьме, прислонив голову к решетке, Чьи-то руки ложатся ему на плечи. Оглядывается… Это Али.

— Знаешь, — говорит ему Ибн Сина, — так же и я умру, как Шамс ад-давля. От этой же болезни и на пути.

— Ты устал. Отдохни…

— Нет. Никогда еще я так ясно не чувствовал своего конца, Али садится на пол, берет в руки листы рукописи Ибн Сины, рассматривает их, — ты стал так непонятно писать… Все зашифровываешь. «Летучие мыши» — что это?

— Честные ученые, не ослепленные золотом, не обманутые блеском Лжи.

— А коже змеи?

— Тело человека, которое надо научиться сбрасывать и души, если хочешь познать истинную духовную суть. Мои книги, наверное, принесут много горя тому, у кого их будут находить. Вот я и пишу так, что друг поймет, а враг… Скоро ты умрешь, Али. И закончится твое Путешествие.

— Путешествие?!

— Да. Жизнь — это Путешествие. От материального 5 разума к нематериальному. Первому, который, единственный, общается с Истиной, Правдой, Красотой.

— То есть богом?

— Для меня все это и есть бог.

— Путешествует тот, кто совершенствует душу?

— Да. Иной может прожить долгую жизнь и не сдвинуться с места.

— Земная жизнь, земная любовь так прекрасны, так трудно вырваться из их объятий!..

— Три вещи помогают, — говорит Ибн Сина, — удар судьбы, высокая одухотворенная любовь и правильно выбранный учитель.

— Ты для меня один и есть все эти три удара…

Ибн Сина задумчиво ходит по листам рукописи.

— Что ты делаешь? — вскрикивает Али.

— И ты походи. Это последние мои трактаты.

Неожиданно гремят засовы. Ибн Сина быстро собрал листы, вложил их в старую, украшенную золотом обложку, стал перед ней на колени, читает…

Врывается Тадж аль-мульк, окруженный воинами перетряхивает вещи. Откидывает обложку и той книги, которую читает Хусайн, Уходит, но в дверях оборачивается:

— Ибн Сина, а читает Коран?! А ну, давай вслух!

«Бог есть свет небес И Земли, — читает Ибн Сина.

— Свет подобен светильнику в стене, светильник в стеклянном сосуде, блистает как звезда, В нем горит благословенное дерево маслина… елей в Ней загорается без прикосновения огня. Свет к свету. Бог ведет к своему свету кого хочет…»

— Да, это Коран, — удивляется Тадж аль-мульк, и уходит.

— Ты что, наизусть, что ли, знаешь Коран? — удивился Али.

— С девяти лет.

Помолчали. — Почему-то все время, где ты появляешься, сгущаются несчастья… — сокрушается Али.

— Да, все, что я задумываю. Не осуществляется. То ли, действуя, мы нарушаем какие-то тайные пружины мира? То ли Вселенная не принимает нас… Господи! Как трудно существовать! — Ибн Сина закрыл руками лицо.

Али долго смотрит на него.

— Ты и в слабости прекрасен… Хоть жизнь твоя В подходит к концу, но дорога твоя к концу не пришла.

— И ты… ты возьмешь на себя груз моей неоконченной дороги?! — поднимает голову Хусайн.

— Да. — Али целует край одежды Ибн Сины.

Вот какой приснился крестьянину сон.

Муса-ходжу и ювелира усто А'ло в ту минуту, как только отъехал от них эмир, арестовали. По всей Бухаре прошли аресты, как два года назад. Тысячи людей согнали за высокие железные решетки, где содержались афганские слоны. Слонов и войска перевели поближе к Арку, в западные кварталы.

Муса-ходжа и усто А'ло, как зачинщики, содержались в Арке. Племянник ювелира, хранитель эмирских ковров, подкупив стражу, сумел ночью провести слепого старика по подземному проходу, расположенному под конюшенным двором, в канахану, к Али, Муса-ходжа И Али обнялись. Муса-ходжа заплакал.

Он испытывал мучительные угрызения совести, потому что, к ужасу своему, понял, что совершает человеческое жертвоприношение. Приносит Али в жертву Ибн Сине. И еще больше укрепилось в нем решение устроить Али побег, вывести его тайно из Бухары в Каган, упросить русских взять с собой на поезд, и пусть он уедет далеко-далеко, — в Россию, Англию, Афганистан и забудет все, как страшный сон. А за Ибн Сину, если нужно, он сам отдаст жизнь.

Это привело Али в ужас. Как?! Разве его смерть не нужна Ибн Сине?! Разве не спасет она бессмертие Бу Али?

— Судьба человека, как и судьба мира, разрешается там, где она и задается — на небе, — улыбнулся Муса-ходжа. — Мы живем с тобой в царстве Зимы, Чем дальше, тем больше люди будут запутываться в стяжательстве и бездуховности. В конце концов они так устанут, что сами захотят смерти. И польется на землю, расплавленный металл, и в огне мир погибнет, огнем очистится. Только в новом мире, мире Лета, Ибн Сина и Газзали будут, как и мы с тобой, сидеть рядом и пить из одной пиалы чай.

— Это страшно — то, что вы говорите.

— Я рассказал тебе древнее наше учение, записанное в «Авесте».

— И все-таки страшно. Уходите…

Муса-ходжа ушел. Медленно двигался по тайному ходу, выставив вперед руки. Иногда останавливался и плакал, прижавшись к мокрой стене. Это были слезы горя, но и счастья…

Эмир пришел к Миллеру прямо в мирзахану, где стучали телеграфные аппараты. В окне перед собой увидел улицу, тянущуюся через весь Арк на восток, до самой противоположной стены, с наружной стороны которой стояли наготове 50 отборных лошадей. По тайному его приказу казначей перебирает уже в подвале казну, отбирая самое ценное, плотно упаковывает в один хурджин. Красные взяли Каховку, создали плацдарм. Готовят наступление по всему фронту. Врангель держит самые лучшие, отборные, части за Турецким валом.

Турецкий вал! На нем, единственном, держится теперь надежда Бухары. Эмир, как молитву, произносил цифры 11, 15, 8, 10, 20. Всматривается в них, ищет в их расположении тайный знак: спасут ли они его или ими записана его смерть? 11 — километры, длина Турецкого вала.

Ночью пришел — прямо к постели эмира! — Сиддик-хан. Неслыханная дерзость! За это голову можно отрубить! А он улыбается, держит что-то в руке.

— Нет. Вы только посмотрите, что он написал! Посмотрите!.

— Кто?

— Ибн Сина! «Порок приносит страдания лишь той душе, которая одержима страстью к совершенству… Невежды стоят в стороне от этой муки».

— Это конец! Нет, это конец! — закричал эмир, как зверь, и замахал на Сиддик-хана руками, думая, что это призрак.

Ибн Сина рвет листы, написанные утром в тюрьме, «Все, что читал, — забудь, — вспоминает он главную заповедь суфиев, — все, что писал, уничтожь, чтобы исчез туман, стоящий между тобой и Истиной».

«О несчастный простак! — сказал суфий Харакани в лицо Насиру Хусрову. — И ты называешь себя моим собеседником, когда уже много лет пребываешь пленником разума, недостаточного для постижения?

— Как можете вы так говорить?! — удивился Насир Хусров. — Разве не была первым творением аллаха Белая жемчужина — разум, породивший потом весь мир?

— Тот разум — теплый разум пророков, — ответил Харакани, — а не твой разум или разум Ибн Сины, полагаться на который — все равно, что замуровать себя в ледяной гроб.

Вот И встала над Ибн Синой черная туча, что сжигает ум, встало отчаяние… Создать истинное можно Лишь после долгого И горького умирания. Пришло это умирание. В Ибн Сину выстрелила не судьба, — он сам. Судьба отняла у него угол, кусок хлеба, покой. К этому он привык, и это не убило бы его. Его убил оптимизм разума, которому он поклонялся слишком горячо. Сократ, сутками простаивавший в задумчивости, отыскивая то или иное понятие, сам себе поднес яд, когда Ареопаг[200] приговорил его к изгнанию, ибо понял: какая это трагедия — поклоняться одному только разуму (рациональному знанию).

Мир долго этого не понимал и более двух тысяч лет пел разуму гимны. До Фауста, Первым почувствовал трагедию народ, создавший о Фаусте легенду, — немецкий народ. Фауст потому и продал душу дьяволу, что хотел освободиться от этой трагедии, когда понял, что разум — недостаточен, рациональное знание оптимистично, но и его возможности ограничены. О недостаточности разума давно говорили суфии, и Ибн Сина не мог не прислушаться к и ним. То новое, что написал он в тюрьме Фараджан и по и выходе из нее, вызвало бурю среди философов, споры были столь яростны, что по одной только книге „Указания и и наставления“ ученые составили около 50 комментариев! И сегодня голландские ученые — В. Кортоне, С. Хоубен, и французы — А. Гуашон, А. Корбэн, Л. Гарде, а также и Карра де Во, Жильсон, ученый из США П. Мореведж, немец Форже, иранские ученые Мейхани, Ершотер, и Д. Хумой, пакистанец С. Борони, итальянец К. Наллиино и советские ученые много спорят: что это было — последние философские произведения Ибн Сины: отказ от самого себя? Рождение нового философа? Соединение разума и интуиции? Превращение Ибн Сины — последователя Аристотеля в философа — последователя суфизма?

Проблема сложная. Действительно, последние работы Ибн Сины поражают неожиданной, необыкновенно ясной завершенностью. Резко изменилась и форма. Одна только небольшая работа „Хайй Ибн Якзан“ родила новый жанр: философскую новеллу, философскую притчу, философскую поэму. Влияние этой работы — и на „Божественной комедии“ Данте, сюжет которой совпадает с сюжетом „Хайй Ибн Якзана“, и на поэме Шота Руставели „Витязь в тигровой шкуре“, на живописи Брейгеля, Босха и т, д. По сути „Витязь в тигровой шкуре“ — это философский трактат, но выраженный средствами искусства, как и любая из картин Брейгеля или Босха.

ИТАК, ОТЧАЯНИЕ…

Аристотель, ворвавшийся словно комета в восточный мир, начал сгорать, затормаживаясь в сферах, недоступных одному только рациональному знанию. Сгорал и Ибн Сина… О его муках можно догадываться, представив муки Фауста, продавшегося черту, лишь бы раздвинуть границы рационального знания и найти новое отдохновение в новой встрече с Истиной.

Кувшины разных форм стоят перед тобой, — разные философские школы. И самый прекрасный — философия Аристотеля, Ты пил из всех кувшинов, Хусайн. Но где колодец? Откуда черпали кувшинами воду?

Гераклит жил не на территории Греции, на малоазиатском ее берегу, был жрецом храме Артемиды. Но храмы-то стоят на фундаментах старых храмов! И жрецы, умеющие оберегать свои знания от любой катастрофы, передают их новой религии — своей завоевательнице — совсем не в знак покорности, так кажется на первый взгляд, в совершают тем самым ДУХОВНОЕ завоевание своих же поработителей. Храм Артемиды стоял на фундаменте разрушенного ранее зороастрийского храма огня, И Гераклит — это старая зороастрийская мудрость, только переосмысленная новым временем, А что такое зороастризм? Высшее Восточное знание, которое оформилось в первом тысячелетии до н. э. в Средней Азии, Персии и Закавказье.

Пифагор… 22 года учился у египетских, находящихся под властью персов жрецов, 12 лет у персидских магов, будучи в вавилонском плену, и еще 10 лет у индийских мудрецов, изучая „Веды“, в которых тоже зороастрийское знание.

Демокрит потратил отцовское наследие на путешествие по Востоку, учился у жрецов Египта, все еще находящихся (уже 200 лет!) под властью персов, в персидском Вавилове, в Индии.

Плотин, шагая с солдатами римского императора Гардиана по землям Персии, именно здесь, на Востоке, в древнем учении зороастризма впервые узнал об эманации, на основе которой и совершил попытку оживить, продолжить идеалистическую философию Платона, создал новое философское направление — неоплатонизм, и это его „Эннеады“, где излагалась теория эманации, сознательно приписали Аристотелю философы Кинди и Фараби, чтобы таким образом, с помощью теории эманации, обратно вернувшейся на Восток, но уже в освящении непререкаемого авторитета Аристотеля, создать новую философскую систему.

Колодец-то, оказывается, у тебя на дворе!

Разум, рациональное знание, понятия, которые тая искал Сократ, считая их единственно истинными и ценными во вселенной… Европейская цивилизация родилась из поклонения разуму. Дюрер рисовал разумом, вписывал живопись в геометрию, искал математическую фор мулу идеала человеческой красоты, высчитывая пропорции ее с помощью пересечений круга квадратом, ромбом, кубом, трапецией… Одновременно с ним вгонял живопись в математику и Леонардо да Винчи. „Живопись дала караты арифметике, — писал он, — научила изображению геометрию, учит астрономов, а также строителей машин, инженеров. Кто не математик, да не читает меня!“. „Кто не геометр — да не войдет сюда!“ — написал над входом а свою Академию Платон, Но если Леонардо только еще предчувствовал это отчаяние (вот почему, наверное, в бросал неоконченными свои картины), то Дюрер рисовал отчаянием. Его рыцари — рыцари этой трагедии. На их лицах скорбь мысли, униженно остановившейся перед дверью непознанного. А его „Меланхолия“ — сама эта Трагедия. Прекрасная сильная женщина — Разум, в окружении астрономических инструментов, циркулей, треугольников, кубов, песочных часов, колб, химических приборов, — мертво смотрит в себя, в свой гениальный, сжигающий ее мозг, и видит бессилие его… И она умирает — медленно, незаметно для себя самой, умирает на ваших глазах.

Взбунтовалась, не захотела умирать Музыка, Гениальная немецкая музыка. Бах, Бетховен, Моцарт (но не Сальери, Сальери остался с Разумом) вывели Меланхолию из оцепенения смерти, соединили разум с интуицией. Эта новая немецкая музыка будет потом спасать каждого, кто слишком долго пробудет в храме Разума. Разве не спас Бах Альберта Швейцера, размышлявшего над своей „сократовской цивилизацией“: принять ее (то есть жить дальше) или не принять, не жить? И что есть этика этой цивилизации, если разум все оправдывает?

Но не сказал ли Сократ: „Высшее искусство — безупречная человеческая жизнь“? То есть разум — это добродетель. (Хозяин бьет раба, бьет, бьет, а раб думает: „Как неразумно поведение Хозяина“, разум — это добро, то есть этика в действии). И поехал А. Швейцер к неграм в Африку, чтобы служить им. И служил всю жизнь. „Я решил сделать свою жизнь высшим аргументом своей философии“, — сказал он изумленной Европе. И этим спасся от смертельного отчаяния. Это Фауст, НЕ продавший душу дьяволу, а отдавший ее людям, — истина, которую сам Фауст понял лишь в последнюю минуту, когда дьявол пришел уже за его душой.

Но музыка уставала, а добродетель исчерпывалась…

Малера[201] спасла Природа, вечная непосредственная духовность, являющая нам каждую минуту свою свежую красоту, разуму непонятную, но открывающуюся чистой свободной душе. Смотрит разум на дождь и видит только дождь, смотрит на цветущую вишню и видит только вишню.

„Осыпающаяся вишня — идеал смерти, В ней И улыбка, и красота, и тихая гордость“, — говорит один из четырех Драконов Поэзии, охраняющий западную часть Японии, — Кэнко-хоси.

„Однажды в пору девятой луны всю долгую ночь до рассвета лил дождь, — говорит Сэй-сёнагон. — Утром он кончился, солнце встало в полном блеске, но на хризантемах в саду еще висели кружевные, готовые вот-вот пролиться капли росы. На тонком плетенье бамбуковых оград, на застрехах домов трепетали нити паутинки. Капли росы были нанизаны на них, как белые жемчужины. Пронзающая душу красота! Когда солнце поднялось выше, роса, тяжело пригнувшая ветки хаги, скатилась на землю, и ветки вдруг сами собой взлетели в вышину… Не так ли распрямляются и люди в горе?“

„О, как прекрасно бытие после большой беды!“ — написал 80-летний Рудаки, только что ослепленный, первый поэт Бухары, умерший за 40 лет до рождения Ибн Сины. А вот Хафиз:

Это написал поэт, который плакал от бесталанности своей в пещере, где за 300 лет до него плакал 90-летний Баба Кухи, ушедший от славы Абу Саида.

Германия в XVIII веке пристально посмотрела на Восток, где был колодец. От Хафиза может желчь разлиться, — сказал Гете своим современникам, закаменевшим в добропорядочности разума, которые:

Единый закономерный процесс — „горе от Ума“. Вольтер спасался иронией, Газзали — скептицизмом и уходом в религию. Омар Хайям — поэзией, Пушкин — дружбой с Чаадаевым, А в чем нашел выход Ибн Сина?

Умирая, человек вспоминает мать. Сказки матери — вечная пуповина, связывающая тебя с народом. Но только горе в зрелый ум взламывают сказки. Для многих они так и остаются островками волшебного отдохновения в море суеты, А в сказках — завязи гениальных откровений, глобальных философских систем, закодированность великих законов Вселенной, сделанные народом. Вот сказка из детства Ибн Сины о горах Рип, как называли их скифы, куда ушел Кай-Хосров, сын Сиявуша. Непроходимы горы. Всех останавливает холод, снег. Это царство Борея, как говорила скифы, заселявшие Алтай и юг Сибири. Это царство вечной Зимы, (Борей — северный ветер в у древних славян.) Охраняла горы страшная птица Семург, как называли ее скифы. Семаргль — имя бога, которому поклонялась Русь Владимире до крещения в христианство в 980 году[204] — год, когда родился Ибн Сина. Индусы называют птицу Гарудой.

Никого не пропускает Семург в Страну счастья, лежащую за горами. Эту птицу рисуют то с головою собаки, то с лицом человека, а когти львиные. Она охраняла все вавилонские и ассирийские дворцы — дворец далекого Саргона, кто первым объединил в XXIV веке до н. э. Междуречье, Охраняла дворцы хэттов — XVIII век до и, э, персидские дворцы. И до сих нор охраняет европейские готические соборы: образ этой птицы принесли сюда аланы и другие европеоидные племена с Алтая, дошедшие до Испании, а с германскими племенами герулов поднявшиеся даже до Исландии в III–IV веках н. э.

Только редких мудрецов и чистых душою отшельников переносила Семург через, непроходимые горы Рип в Страну счастья, где живут совершенные люди, „удаленные от всяческого зла, — как пишут древние индийские КНИГИ, — к честибесчестию равнодушные, дивные видом, преисполненные жизненной силы“. Там полгода день, полгода ночь. Одна ночь и один день составляют год. Вершины гор — золотые, И ходят вокруг них светила, И одна звезда — неподвижная (Полярная?), и ходят вокруг нее все другие созвездия, похожие, согласно древним описаниям, на те, что видимы за 55° северной широты! И о северном сиянии сказка говорит, и о Белом, как молоко, неподвижном (Ледовитый?) океане, А были там, в Стране счастья, индийский отшельник Гагава, индийский царь Юдхиштхир, как рассказывает индийская древняя книга „Махабхарата“. Навечно же боги взяли туда только Кай-Хосрова, Жил в древней Греции скиф Абарис. „Он переправлялся через реки и моря, и непроходимые места как бы по воздуху, — пишет Геродот. — Изгонял моровые болезни, предсказывал землетрясения, усмирял ветры и морские волны“. Абарис похоронен в одном месте, а видели его в другом. Он из страны Борея — Счастливой страны скифов.

Греческий Поэт Аристей написал Поэму „Арисмаспейя“, где подробно рассказал о Скифии, о том, что И сам когда-то совершил Полет в их Страну счастья.

Геродот юношей покинул Грецию, поселился в Ольвии (Причерноморье). Жил к городу спиной, — к Великой же Степи, к скифам, что жили здесь, — лицом. Пять лет изучал их. А 445 году до н. э. прочитал в Афинах перед жителями города свою книгу об этом удивительном народе, за которую был награжден лавровым венком. Геродот сказал, что Пифагор — из скифской Страны счастья.

И что поэтому Пифагора одновременно видели в двух разных городах, в у него бедро было из золота с гор Рип. Он и подобные ему, заключает Геродот, бессмертны, потому что испили из вечно журчащего источника бессмертия, невидимого, текущего в полной тьме. Там, в горах Рип, где все созвездия ходят вокруг одной неподвижной звезды, Пифагор познал музыку сфер. Но самое главное, он видел истечение света из Космоса на землю (северное сияние?). Эмпедокл тоже хотел доказать, что он из страны Борея, и потому бросился в кратер вулкана.

Аристотель передал все знания о Скифии своему воспитаннику Александру Македонскому, и тот, завоевав пол-мира, пошел завоевывать и горы Рип, чтобы испить их живой воды И стать бессмертным.

Послал впереди себя пророка Хызра. Поэт Низами, и родившийся за семь лет до Омара Хайяма, рассказывает, что Хызр вдруг увидел в полной тьме серебряный пламень, который более был похож на излияния света, чем воды, подобен „звездному серебру“. Похоже, Хызр наблюдал Северное сияние…

Александру Македонскому источник Живой воды не открылся. Лишь в полной тьме ангел вложил ему в руку камень „чешуйки не шире“ и сказал: от Жажды завоевывать новые земли тебя избавит лишь камешек, равный этому. Вернувшись с гор Рип, Александр, смеясь, велел принести весы. Но… камешек оказался тяжелее скал. И Хызр, охваченный страхом, сказал: „этот камень надо взвешивать прахом“…

— Эх, если бы наш Шамс ад-давля понимал, что мир — это прах! — сокрушенно проговорил старик-тюремщик из крепости Фараджан, страж Ибн Сины, останавливая свой рассказ, Ибн Сина слушает с необычайным вниманием. Как чудесно вплетает народ в одну свою главную сказку судьбы стольких людей.

— Александр не оставил желание проникнуть в снежную страну Борея, — продолжает старик. — Но он повял: царям туда хода нет. Изучив много книг, сделался философом. (О, народная доброта!.. Она дает хоть в легендах прожить некоторым людям жизнь так, как они не догадались ее прожить…) Добрался Александр до снежных вершин гор Рин и увидел, что вовсе, оказывается, это не снег, а… серебро. Вот почему никто из смертных не мог их пройти! Кто удержится от соблазна набить серебром карманы, когда даже Александр, владевший половиной мира, ведущий с собою в Скифию караваи чистого золота, не удержался, и, несмотря на предостережения проводника, нагрузил верблюдов серебром. И идти ему стало невмоготу, Кай-Хосров дошел до вершин, значит, не взял серебра, значит, горе его было настоящим, а молитва — искренней…

Ибн Сина внимательно слушает старика и с нетерпением ждет одно место… Интересно, как понимает его народ?

— Когда прошли снег, — продолжает старик-тюремщик, — появилась земля яджуджей — диких, страшных людей, которые только и делают, что едят и спят.

— Почему же тогда они, — несовершенные! — живут в двух шагах от Страны счастья? — спрашивает старика Ибн Сина. — И Семург их не рвет?

— А потому, — отвечает старик, — что есть у них одно мерзкое растение, в котором — зарождение сна и нездоровых страстей. Проглотят семена этого растения яджуджи и лежат в блаженной дреме.

Ибн Сина, как врач, знает — это семена конопли, наркотик. И Геродот писал о страсти скифов к наркотикам: „Ставят они три шеста наклонно друг к другу, натягивают на них шерстяные войлоки и как можно плотнее стягивают их между собой, затем бросают раскаленные камни в сосуд, стоящий между шестами. В их земле растет конопля… в диком состоянии и засевается… Скифы берут семена конопли, подлезают под войлок и бросают их на раскаленные камни. От этих семян поднимается такой пар и дым, что никакая греческая баня не превзойдет этой. Скифы наслаждаются ею и громко воют“.

Когда Геродот писал это, изучая скифов Причерноморья, в это же самое время скифы, живущие на Алтае, опускали в могилу царя в ущелье Пазырык, а в 1949 году, то есть через 2400 лет, советские археологи вскрыли захоронение, растопив горячей водой лед, навечно запечатавший курган, и нашли в нем в ПОЛНОЙ СОХРАННОСТИ ВСЕ то, о чем писал Геродот: два шалаша из трех — шестов, один — обвешанный шкурами, другой — кожами. В шалашах — медные сосуды, в них камни, побывавшие рацее в огне. На других камнях, также предварительно раскаленных, — обугленные семена конопля и мешочек с семенами на шесте. Тело царя, сплошь покрытое татуировкой, — белокожее, волосы до плеч, как у скифов Геродота, перевязаны лентой через. — лоб: лицо европеоидное, волосы белые, глаза голубые. Такая же внешность была у аланов, киргизов Енисея, парфян, эфталитов, саков, юечжей, кипчаков… Много золотых вещей в могиле. Золото — с гор Рип (Урала!), северный конец которых заходит за полярный круг. На золотых вещах у знаменитый звериный стиль. Теперь ужо наукой доказано, что происхождение этого стиля не западноиранское, от луров (потомков которых так безуспешно пытался завоевать Шамс ад-давля), а скифо-сибирское: Алтай, Минусинская котловина, то есть восток скифского мира. Геродот изучал запад. Когда в VIII–VI зеках до н. э. скифы врывались в Малую Азию, доходя до Эгейского моря и и Египта (!), они несли с собой и свое прекрасное искусство, которое луры — жители Загросских гор переняли у них. Через аланов оно попало в Европу. Вот почему лев, терзающий человека, на готическом соборе в Вормсе, (Рейн) совершенно идентичен льву, терзающему человека, на золотой пряжке кургана Пазырык (Алтай).

Несли с собой скифы и знания о мире: о Ледовитом океане. Полярной неподвижной звезде, созвездиях, вращающихся около нее, о том, что там полгода ночь, полгода день, о Северном сиянии. А о землях к северу от них, до Ледовитого океана, скифы говорят, как о ЗАСЕЛЕННЫХ землях — факт, который мы в XX веке только устанавливаем благодаря прекрасным работам археолога академика А. Окладникова, Мир — вечен, говорили скифы, как вечно Северное сияние (Источник бессмертия). Мир исходит, истекает на землю из Космоса, — так они понимали Северное сияние — живой образ эманации…

Ну а сказка?

О, великая сказка!.. Что такое птица Семург? В „Махабхарате“ — древней индийской книге сказано:

Значит, в Страну счастья, где Высшее знание, переносит Мысль? Рациональное знание?..

От Мысли Ибн Сина ушел, к Мысли и пришел. Тупик. Но… Ибн Сина всматривается в смеющееся лицо старика-тюремщика и вспоминает: ФИЛОСОФОВ Семург Страну счастья не переносит. Не перенесла же Александра Македонского, когда он стал философом? Переносит … отшельников и мудрецов, И потом, говорит же народ о Семург:

„Тот разум — теплый разум пророков, — сказал суфий Харакани Насиру Хусрову, — а не разум Ибн Сины, полагаться на который все равно, что замуровывать себя в ледяной гроб“.

ВТОРАЯ ПОПЫТКА НАЙТИ ВЫХОД ИЗ ОТЧАЯНИЯ.

Разве не тепло было народу, когда говорил с ним Абу Саид? Разве не перенесет Абу Саида Семург в Страну счастья? Перенесет. Потому, что она переносит только тех, догадывается Ибн Сина, — кто Легко, как свет, ложится на ее крылья, А что в человеке уничтожает, растворяет тяжесть его материи, плоти?

ДУХ. ЧИСТОТА.

Значит, Семург берет на свои крылья только того, у кого чистая, совершенная душа? А ее полет — это… полет души?

Но есть ли какая-либо связь между душой И огнем? Есть. Говорил же Гераклит: душа — это метаморфоза Огня: чем больше в ней искренности, тем ближе она к природе огня, — сухая и горячая, чем меньше, тем дальше от огня — влажная и холодная, Вот почему не может несовершенная душа пройти в Страну счастья (яджуджи!). Она сама и есть этот непроходимый холод и снег — совокупность всех дурных „друзей“ человека: похоти, гнева, злобы, жадности, лжи…

Разные степени души, наверное, и обозначились скифами разными животными: жадность — кабан, ярость — лев, злоба — шакал, почти совершенная, но слабая еще душа — олень, Их-то и терзает, приблизившихся к горам Рип, Семург.

Страна непроходимого холода — это еще и Страна Разума. Чем совершеннее он, тем холодней.

Значит, только „праведные мудрецы, — размышляет Ибн Сина, — освободившиеся от нечистых плотских пороков и отделившиеся от суетных забот. Проложат себе путь в мир святости и счастья?“[205] То есть суфии?

А что же тогда такое — „суфий“? суфий Харакани имел настолько огромное влияние на народ, что власть даже расправилась с ним: убила сначала его сына в ночь, когда к нему везли молодую жену (подбросили голову сына к дверям кельи Харакани, вышел Харакани утром на молитву, споткнулся обо что-то, позвал жену со светильником…) Потом и Харакани повесили на воротах медресе, где он читал лекции. Случилось это в 1033 году. Хусрову тогда исполнилось 28 лет. Ибн Сине — 53.

Ценно в разговоре Харакани с Хосровом то, что Ибн Сина, оказывается, был для своих современников символом Разума, чистого рационального знания, то ость полюсом, противоположным суфизму. Много говорит и та ярость, с какой Харакани напал на Ибн Сину. Значит, противопоставление разума и интуиции было в то время „больным вопросом“.

Как же возник суфизм?

После смерти пророка Мухаммада народ стал собирать хадисы — те, что пророк говорил в том или ином случае. Но где гарантия истинности хадисов? Ею сделалась нравственность собирателей хадисов — мухадисов. Самые аскетичные из них — захиды, появившиеся при халифе Османе (первом, кто нарушил завет простоты пророка), пытались даже остановить своим поведением превращение благородной духовной власти в роскошную светскую. Пророк Мухаммад ходил в скромном одеянии, помнил народ, сидел с нищими на скамье перед Домом. Таким же простым был и сменивший его Абу Бакр — его друг и халиф Омар (в молодости первый богач), став халифом, жил просто, духовно. Осман же — третий халиф — начал возводить дворцы, ходить в золоте и главным принципом при устройстве общества сделал договора между страна-ми, торговлю и военные действия, а не нравственность.

Таким образом, народ вынужден был искать свой путь в духовность, минующий официальное духовенство.

Это написала женщина, сполна испившая чашу горечи жизни. Украденная в детстве из бедной семьи, она была продана в рабство. Ничего не осталось у нее в жизни, кроме надежды на бога, И потому она сказала:

Это и был новый путь к богу: через личную, индивидуальную любовь. Путь, минующий духовенство и мечеть. Выразила его стихами Рабия, родившаяся в Басре в 713 году, — одна из первых суфиев. Газзали долго стоял надев могилой…

Главное для суфия, как мы уже знаем из встречи с Абу Саидом, — единство мира, соединение Единого и мира множественности. В этом единении — гимн человеку. Препятствует же единству, говорили суфии, гордое индивидуальное „я“, личный дух, тело. И появилось у них учение марифата, об уничтожении личности, о достижении состояния, похожего на состояние нирваны. Нирвана — откровение другой религии, другого пророка — Будды, нашедшего путь полного освобождения от кармы (повторяемости жизней — согласно индийскому учению, дающихся человеку в наказание за плохо прожитую прежнюю жизнь). Одни видели освобождение от кармы в идеально прожитой жизни, другие — в полном разрыве с миром, жестоком аскетизме, третьи — в познании себя и мира через философию, черев любовь, четвертые — в том, чтобы подняться к снежным вершинам и там покончить с собой. Будда же сказал: выход — нирване, то есть в полном освобождении души от всех земных желании, связанных с телом, в достижении через это состояния бесконечного блаженстве уже здесь, на земле, а не на небе.

О том, что и тело мешает полному слиянию с Истиной, говорил еще Сократ: „И в самом деле, — жалуется он Платону, своему ученику, — по-видимому, мы никогда не сможем достигнуть того, к чему стремимся, — к истине, и пока у нас будет тело, пока к душе будет все время примешиваться это зло… Из-за тела нам никогда не удастся ни о чем поразмыслить… Раз мы хотим узнать что-либо в чистом виде, нам надо освободиться от тела и смотреть на вещи при помощи только души. В противном случае и никак нельзя приобрести знания. Или можно их приобрести лишь после смерти. При жизни же мы будем приближаться к познанию истины тем более, чем менее будем — общаться с телом, пока сам бог не освободит нас от него. Земная жизнь — не подлинная жизнь. Это школа, в которой вопросы ставит смерть“.

Каждая вещь проявляется через свою противоположность, — говорят суфии. Противоположное ближе к вещи, чем сходное. Белое лучше проявляется через черное, значит белое — истинное, черное — иллюзия, необходимая лишь дли того, чтобы увидеть белое. Душа лучше проявляется через тело. Душа — истинное, тело — иллюзия, необходимая лишь для того, чтобы увидеть душу. Бог — это скрытое сокровище. Чтобы обнаружить свое существование, он создает мир, говорят суфии. А раз бог — это добро, значит, то, через что он проявляется, — зло. И бытие бога, следовательно, — это истинное бытие, а мир (зло) — иллюзия, необходимая лишь для того, и чтобы обнаружить Истину. Вот и выходит, что тайна зла равна тайне творения мира, И избегать зла — значит, избегать познания Истины. Отсюда необычайная кротость суфиев, покорность, терпение, спокойное шествие навстречу злу (учение хикиката). Путь суфия к Истине (к полному слиянию с ней в состоянии экстаза) — это постепенное восхождение через семь долин, главные из которых — искание, любовь, самоуничтожение, неучастие в земной жизни.

Поэтические образы экстаза:

ОГОНЬ И МОТЫЛЕК. Мотылек сгорает в огне, человек сливается с Истиной (Баба Кухи), КАПЛЯ И ОКЕАН, Капля растворяется в океане (Хафиз), ОГОНЬ И КУСОК ЖЕЛЕЗА. Холодное неподвижное железо., расплавляясь, приобретает свойство огня, то есть человек сам становится Истиной (Руми).

Вот почему суфиев называют „люди экстаза“ или „люди подлинного бытия“, то есть бытия Истины.

Суфийская поэзия зашифрована символами из-за долгого запрещения ее. Внешне она ничем не отличаемся от обычных лирических стихов. Вот Баба Кухи, например, неудачный соперник Абу Саида:

ЛОКОН — это мир, иллюзия.

ДЛИНА ЛОКОНА — бесконечность форм проявления бытия.

ЛОКОН, ЗАКРЫВАЮЩИЙ ЛИЦО, — множественность, которая закрывает единую сущность.

КОЛЬЦО ЛОКОНА — эманация и еще силки для неопытного сердца. Локоны всегда черные. Заменяющий их символ — гиацинт.

ЛИЦО — истинное бытие, всегда светлое, заменяющий символ — роза, солнце.

ВЕТЕР — откровение.

ВЛЮБЛЕННЫЙ — суфий.

САД — рай.

ВИНО — экстаз.

До того, как научились суфии прикрываться символами, они платили страшными муками за свои прямо высказываемые учения. Халладж в состоянии экстаза сказал: „Я — Истина“, то есть „Я — бог“. За это был распят, обезглавлен, повешен на ворота, где читал лекции, сожжен. Умирая, сказал: „Я счастлив. Я хотел своими страданиями доказать богу степень моей любви к нему“. Это случилось в 922 году. Но и через сто лет, но времена Ибн Сины, люди стояли в белых одеждах на берегу Тигра, недалеко от того места, где Халладж висел на позорном столбе, и ждали его возвращения, глядя на воду… Об этом рассказывает поэт Маарри, современник Ибн Сины. Книги Халладжа тайно переписывались в век Ибн Сины на самой лучшей бумаге, переплетались в золото, кожу и шелк, украшались драгоценными камнями. Мысль, которую он внес в суфизм, — была мысль об. ОБОЖЕСТВЛЕНИИ ЧЕЛОВЕКА (гуманизм суфиев).

Азакир… Распят, убит в 934 году, Голова посажена на кол, тело сожжено при народе. Двум ученикам его приказали плюнуть в лицо Азакиру. Один плюнул, другой подошел, поцеловал в бороду и умер вместо с ним» Азакир внес в суфизм идею проявления истинной сути через противоположное. Говорят, у Азакира была внешность Халладжа, Повешены были Харакани, Мийнаджи, Ансари — духовный наставник Омара Хайяма и Низам ель-мулька.

— говорил Харакани, —

У дверей он нашел голову сына, а сам был повешен. Так ответила реальность.

«Итак, — спрашивает себя Ибн Сина, подводя итог мыслям о суфизме, — здравые в своей природе души, неогрубелые суровыми земными отношениями, услышав духовный призыв, оказываются в состоянии, похожем на состояние трансцендентных вещей и, словно обволакиваясь пеленой, о происхождении которой они и сами не ведают, приходят в ЭКСТАЗ и достигают восторженного нависшего наслаждения»[206], то есть Страны счастья, где человек сливается с Истиной (богом)?

Но как осуществляется это Путешествие души? Как сказку и суфийскую поэзию перевести в философию?

В какую философию? Жизнерадостная, могучая, открыто шагающая философия Аристотеля не спасала больше от трагедии жизни, где не все оказалось объяснимым. Светлые кони мыслей упирались в какую-то ужасную стену вязкого, черного, непроходимого тумана, В необъяснимое. В смерть.

Гений в трудную минуту обращается за спасением к народу. Его легенды и предания, его нравственность, его искусство — неисчерпаемый колодец образности, способный растворить в себе любую трагедию, любое горе.

— Вот, послушайте, — обращается Ибн Сина к старику тюремщику, — какой я посвятил вам трактат!

«Хайй Ибн Якзан» называется. Вы в нем — главный герой.

Старик встал и во все глаза уставился на узника. Ибн Сина улыбнулся.

— Слушайте. Я и мои друзья отправляемся на прогулку. Вдруг встречаем старца, удивительно юного и чистого, похожего на вас. Расспрашиваем о его жизни. Он говорит: «Зовут меня Хаййем, сыном Якзана… А чем занимаюсь? — скитаюсь вот по странам мира… Лицом я обращен к отцу моему, а он — Бодрствующий (Якзан)[207]. Он снабдил меня ключами ко всем наукам и направляет мои стопы по стезям, что ведут в самые разные уголки мира, пока Путешествием своим я не сомкну горизонты областей»[208].

Потом старик раскрывает мне глаза на моих друзей, — рассказывает Ибн Сина. — Оказывается, — это сладострастие, гордость, ложное воображение и алчность. Ну чистый я — яджудж! «Пока ты не избавишься от них. — Говорит мне старик, — тебе, как и всем в твоем положении, недоступно положение, подобное моему, и дорога сия заказана тебе». И никогда тебе не совершить Путешествия.

Вспомним, как начинается «Божественная комедия» Данте?

А стал Данте взбираться на холм, ему преградили путь рысь, волчица и лев. Лес — это жизнь, рысь — сладострастие, лев — гордость, волчица — алчность. Теснимый зверями в темную долину, Данте встречает некоего светлого мужа — Вергилия, который спасает его от зверей, а затем говорит:

— «Коли ты со всем рвением, говорит мне Хайй Ибн — Якзан, — продолжает читать свой трактат старику-тюремщику Ибн Сина, — отдашься Путешествию, я сойдусь с тобой, а с друзьями ты разлучишься. А овладеет тобой по ним тоска, ты вернешься к ним, а со мною будешь разлучен до той поры, пока решительно не порвешь с и ними».

обращается Вергилий к Данте,

— Готовя меня к Путешествию, — говорит Ибн Сина старику, — Хайй ибн Якзан рассказывает устройство Вселенной: «Рубежей земли три. Каждый из них имеет заповедный рубеж, — и переступить их могут только обретшие силу, которая от природы людям никогда не дается. Обретению ею помогает ОМОВЕНИЕ В НЕКОЕМ ЖУРЧАЩЕМ ИСТОЧНИКЕ ОТ СТОЯЧЕГО ИСТОЧНИКА ЖИЗНИ. ЕСЛИ ЗАБРЕДЕТ К НЕМУ ПУТНИК И ОЧИСТИТСЯ ИМ, И ИСПРОБУЕТ СЛАДОСТНОЙ ВОДЫ ЕГО, ТО РАСТЕЧЕТСЯ ПО ЧЛЕНАМ ЕГО СОЗИДАТЕЛЬНАЯ СИЛА, КОТОРАЯ ПРИДАСТ ЕМУ КРЕПОСТЬ, ДОСТАТОЧНУЮ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПЕРЕСЕЧЬ ПУСТЫНЮ…

Вот как, стал писать Ибн Сина!

Но что же это за источник?

— „ВЫ, ВЕРНО, СЛЫШАЛИ УЖЕ, — продолжает читать Хусайн, — КАК ОБСТОИТ ДЕЛО С ТЬМОЙ, ЦАРЯЩЕЙ В СТОРОНЕ. ГДЕ ПОЛЮС: ВОСХОДЯЩЕЕ НА НЕБО СОЛНЦЕ ОЗАРЯЕТ ЕЕ В НАЗНАЧЕННЫЙ СРОК РАЗ В ГОДУ, КТО БЕЗБОЯЗНЕННО ВСТУПИТ В ЕЕ ПРЕДЕЛЫ, ТОТ ОЧУТИТСЯ ПОД КОНЕЦ НА ПРОСТОРЕ, БЕСКРАЙНЕМ И ПОЛНОМ СВЕТА. ПЕРВОЕ, ЧТО ПОПАДЕТСЯ ТАМ, — ЭТО ЖУРЧАЩИЙ ИСТОЧНИК СВЕТА… ВСЯК, ИСКУПАВШИЙСЯ В НЕМ, ВЗБЕРЕТСЯ НА ГРЕБНИ ГОРНЫХ ХРЕБТОВ, НЕ ПОЧУВСТВОВАВ УСТАЛОСТИ, И ПОД КОНЕЦ ВЫБЕРЕТСЯ К ОДНОМУ ИЗ ДВУХ ЗАПРЕДЕЛЬНЫХ ЕМУ ДОСЕЛЕ РУБЕЖЕЙ“, Остановимся передохнуть… И поклонимся мужеству. Ибн Сины. Он нашел выход из трагедии. Не в склянке с ядом, как Сократ, не в попрании светлой человеческой природы, — как Фауст, замкнувший себя в дьявольское разочарование, не в иссушающем скептицизме, чем погубил свой живой ум Вольтер, ужаливший сам себя, как скорпион, ядом желчи, а в том, что, стряхнув с себя гениальность, обернулся ребёнком и, принял в себя от народа драгоценные зерна мудрости, в которых — Воскрешение.

— На пути путешественников в область, примыкающую к земле, — продолжает читать Ибн Сина трактат „Хайй Ибн Якзан“ старику тюремщику, — обитают ангелы земного происхождения. Они входят в связь с человеком и способствуют очищению его. Эти ангелы — духовные способности человека: благородные писатели, философы, поэты. Там же обитают ангелы, которые могут посредством учения, разрабатывать теории общества или просто участвовать в практике Справедливости. Они могут спускаться к людям или подниматься в самые высокие сферы. Считается, что самые благородные — первые ангелы (философы, ученые, писатели), но ограниченность их в том, что они стоят в стороне от практики Справедливости. Вторые же — правители и мудрецы, наоборот, только в практике и могут развернуть свою деятельность. Они входят в контакт с человеком, способствуют его очищению и совершенствованию.

Далее Хайй Ибн Якзан рассказывает о конечной цели Путешествия — встрече человека с богом[209] (Истиной).

— Красота его, — читает Ибн Сина старику тюремщику, — затмевает проявление всякой другой Красоты, а великодушие его делает жалкой ценность любого великодушия.

Когда кто-нибудь из тех, кто обступает его ковер, вознамерится лицезреть его, опустит изумленный взор долу, и взор тот вернется с унижением, уведенный назад прежде, чем достигнет его.

Красота его — как бы завеса красоты его: обнаруживая себя, он как бы прячется, проявляя себя, как бы скрывается. Так я с солнцем: задернется дымкой, видно отчетливо, а засияет — недоступно для взора. Ибо свет бога — завеса света его.

Если же некоторым не удается разглядеть его хорошенько, то лишь из-за недостатка их же собственных сил… Среди людей отдельные переселяются к нему навсегда… Беседуя с тобой я пробуждая тебя, я не приближался к нему. Быть бы мне занятым с ним, не до тебя бы уж было. Хочешь, следуй за мной к нему».

Итак, первый из трех классических трактатов Ибн Сины — «Хайй ибн Якзан» — это приглашение к путешествию. Цель трактата — разбудить человека к Путешествию. Перенесет в Страну счастья Хайй ибн Якзан, (Семург).

Если учесть, что Ибн Сина не надеялся выйти из тюрьмы живым, можно считать, что этот его трактат — завещание людям. Он как бы указывает им путь к самосовершенствованию, достижению самого высшего счастья — слияния с Истиной, В таком случае, второй его трактат — «Птицы» — тоже завещание… Но кому?

В трактате излагается уже само Путешествие, но перед Путешествием неожиданно звучит… гимн дружбе:

Вот как стал писать Ибн Сина!

Французская исследовательница творчества Авиценны А. Гуашон предлагает такую расшифровку вышеприведенных символов:

КОЖА ЗМЕИ — тело человека, которое он должен сбросить с себя в надежде найти Истину.

САТАНА — образ дурных желаний, происходящих из чувственной природы человека.

ЯД — сила сопротивления человека желаниям плоти, СТРАУСЫ, ГЛОТАЮЩИЕ ПЕСОК, и ЗМЕИ, ГЛОТАЮЩИЕ КОСТИ, — люди, укрощающие свои плотские желания. Горячий песок — пылкость, кости — сладострастие.

САЛАМАНДРЫ, КИДАЮЩИЕСЯ В ОГОНЬ, — люди, излишне пользующиеся силой воображения, что приводит их то к истине, то к ошибке. Надо с осторожностью использовать свои способности. Огонь, хотя и необходим человеку, может принести ему и вред.

ЛЕТУЧИЕ МЫШИ — истинные ученые, убежденные, что идеи прячутся под оболочкой видимых объектов, они ищут истину в сверхчувственном. Свет — видимое, ночь — скрытое, сверхчувственное.

А вот и сам трактат, сохраненный для нас тем астрономом Насреддином Туси, который жил в Аламуте и при нашествии монгола спас книги Ибн Сины, тайно переправив их через непроходимые горы в Азербайджан, Я и где-то в хурджин, на спине лошади, осторожно ступающей по сплетенной на прутьев тропе, лежал и этот трак-тат. Вот краткий его пересказ:

Птицы живут в клетке. Мимо летят СВОБОДНЫЕ птицы. Одна из пленных птиц (Ибн Сина), увидев летящих собратьев, потрясённо осознает свой плен и кричит свободным крылатым сквозь прутья решетки, чтобы они взяли ее с собой, ЗАКЛИНАЕТ ИХ ДРУЖБОЙ, ТОВАРИЩЕСТВОМ, должными сохранять верность при любых условиях жизни. Свободные птицы, сжалившись над плененной, спустились и освободили от силков ее шею и крылья.

— А теперь сама ищи свое спасение! — сказали они ей в поднялись в небо. — А ноги?! — закричала «птица клетки». — Что же вы не освободили от силков мои ноги?!

— Если б это было возможно, — горько ответили ей свободные птицы, — мы освободили бы и свои. Видишь, на них обрывки силков?

И вот птицы летят искать того, кто освободил бы их совершенно от силков. Пролетают, поднимаясь все выше и выше, семь долин (вспомните семь долин у суфиев). Это очень трудное Путешествие. Все время вверх и вверх, несмотря на усталость крыльев и одиночество в небе. Наконец, на вершине седьмой горы они попадают в прекрасный сад, И так хочется остаться в нем! Здесь все равны душой, общение дает неизъяснимое блаженство, все с полуслова понимают друг друга, но всем царят знание и благородство… Но надо лететь. Надо заставить себя подняться и лететь, потому что и у этих прекрасных птиц… и силки на ногах.

На восьмой вершине птиц встречает Великий царь. Это — предел полета. Выше крылья не поднимают.

Красота Великого царя потрясает птиц, лишает их дара речи. Но он успокаивает их приветливостью и добротой, и они рассказывают ему о своей беде.

— Никто не сможет снять с вас ваши силки, — грустно говорит Царь. — Только тот, кто их надел (Ангел Смерти)[211].

Вспомните мысли Сократа о теле, которое мешает душе подняться до полного слияния с Истиной. Тело — это и есть плен души (плен птиц). До какого бы совершенства ни поднялась душа, тело — даже в минимальном присутствии — это силки на ногах, и не исчезнет оно, пока не придет Смерть.

Полет птиц — это, наверное, и есть суфийский путь соединения с Истиной. Недаром в начале трактата и есть кие слова: «Да хранит вас бог, мои братья, которые ИНТУИТИВНО СОЗЕРЦАЮТ ИСТИНУ». По всей вероятности, этот трактат — осмысление пути суфиев и завещание ученикам хранить дружбу и братство так, как хранят их суфии, ибо без дружбы, в одиночку, не достичь совершенства.

Третий трактат, написанный в тюрьме, — «Саламан и Ибсаль» — это уже Путешествие без возвращения, то есть Путешествие через смерть, когда приходит Ангел Смерти и снимает с ног силки.

Саламан и Ибсаль — два брата. Жена Саламана полюбила Ибсаля. Ибсаль покинул дом брата. Жена Саламана женит Ибсаля на своей сестре и ночью вместо сестры приходит сама. Обнимает Ибсаля… Но в последний миг Молния освещает ее лицо, и Ибсаль уходит. Жена Саламана отравляет Ибсаля…

«Знай, — пишет Ибн Сина в книге „Указания и наставления“, — Саламан — это одна из разновидностей тебя, Ибсаль, — одна из твоих степеней в мистике[212], если ты, конечно, принадлежишь к ее приверженцам»…

Может, этот трактат — мысли Ибн Сины о себе, о степени своей духовной готовности перейти в иной мир?

Три трактата о Путешествии… Первый — план Путешествия, второй — путешествие с возвратом, третий — Путешествие без возврата — через Смерть.

Путешествие куда? К богу… Путешествует кто? Человек…

Как понять эти маленькие — мистические, как их еще называют, — трактаты Ибн Сины? Ради чего он так круто развернул свою философию? Почему так резко изменил форму?

Ясного и точного ответа на все эти вопросы до сих пор нет. Некоторые буржуазные ученые считают, что Ибн Сина обратил, наконец, свое лицо к религии, помирился с ней. Другие говорят: Ибн Сина отвернулся от Аристотеля и ушел в мистику — истинно восточное мироощущение.

Так ли это?

А что такое мистика в понятии того времени? Личный, индивидуальный путь к богу, слияние с ним. У Аристотеля такого учения нет. И у неоплатоников. Хотя у неоплатоников есть учение об эманации — истечении бога (духа) в мир и постепенное утяжеление ого, уплотнение до состояния самого низкого и презренного, по их мнению, — материи, порождением чего и является человек. Чело-век в бог — очень далеки друг от друга. Разве что на миг мог человек ощутить единение… не с богом, нет, — с его мудростью в редкие минуты озарения.

Какое же характер философии неоплатонизма? «Сам по себе неоплатонизм — учение глубоко мистическое, — пишет советский ученый М, Хайруллаев. — И он оказал огромное влияние на СУФИЗМ (подъем человека по ступеням эманации к богу), ФИЛОСОФИЮ „Братьев чистоты“ (дал удобную форму изложения), ФИЛОСОФИЮ ФАРАБИ. ИБН СИНЫ, разработавших философию Аристотеля на основе учения об эманации и выразивших ее через неоплатоновские термины[213]».

Тогда понятно, почему все ученые отмечают МИСТИЧЕСКИЙ характер философии Ибн Сины, «Религиозно-мистический характер идейных течений в условиях средневековья составляет важнейшую особенность этого периода». И была она — эта мистика — ПРОГРЕССИВНЫМ тогда фактором в культурной жизни эпохи.

Почему?

Неоплатонизм презирал материю, человека. Ценным считал только духовность… Суфиев заинтересовала эманация, не сверху истекающая вниз, а как раз поднимающаяся снизу. Они ее, в общем-то, и разработали и величайшей ценностью объявили… человека, практически, своими жизнями, доказывали возможность слияния плоти и духа, человека и бога. Это был их гимн человеку (вспомните Абу Саида).

Философы же, в том числе и Ибн Сина, сотворили в своих трудах гигантский гимн… ПРИРОДЕ (самому презренному неоплатоников). Ибн Сина поднял значение природы в философском и естественно-научном планах на «божественную» высоту, на природе сосредоточивал все свое внимание, сказал, что природа не пассивна, сама создает себе формы (а не берет их у бога), развивается по своим, не зависящим от бога законам. Таким образом, глубоко мистическое учение неоплатоников «в процессе определённой эволюции», совершенной Фараби и Ибн Синой, а в своей области — и суфиями, стало в условиях средневековья «важнейшим источником возникновения пантеистических идей».

Глубокое выражение эти тенденции нашли и в суфизме, «отражавшем взгляды различных социальных слоев и групп».

Так мог ли Ибн Сина — философ-энциклопедист, все более и более тяготеющий в своей философии к пантеизму, к уничтожению разграничений бога И природы, пройти мимо мощного, практически философского течения суфиев, разрабатывавших тот же пантеизм, но с другой позиции: уничтожая разграничения бога и человека?

Можно сказать, Ибн Сина, ни в чем не меняясь, как философ, переключил только свой взгляд с природы на человека, — вот что такое хамаданские трактаты, — сотворил гимн человеку[214].

Так, в лоне своеобразных особенностей эпохи, возникало и развилось то новое на Востоке — ПАНТЕИЗМ и ГУМАНИЗМ, которые мы ценим и которые выдвинули на первый план философски-этические проблемы самосовершенствования человека до самой высшей («божественной») степени. И при сохранности бога (игнорировать его все же никак было нельзя) максимально возвеличили человека, говоря о нем словами, равно применяемыми и к богу (!), — более того, слившие человека с богом (Халладж за это был четырежды убит). Это был для того времени — подвиг. И Ибн Сина совершил его в самые отчаяннейшие дни — но время пребывания своего в тюрьме.

Если Первый трактат Ибн СИНЫ — «Хайй Ибн Якзан» — завещание людям, второй — ученикам, то не мог Ибн Сина не написать завещание и брату. Есть и оно. Трактат «О судьбе или предопределении» (Книга правильного пути).

Ибн Сина спорит с другом: что имеет человек? Судьбу, то есть полное предопределение, или полную свободу по отношению к своей жизни? Спор разрешает Хайй Ибн Якзан.

— Представьте, — говорит старик, — два равно благородных человека задумали совершенствоваться в пустыне. Один терпеливо и кротко исполняет свой труд, опираясь лишь на внутреннее благородство, то есть на понимание того, что все уже было в мире и повторится не раз. Другой заранее убежден в успехе своего дела, в том, что результат его распространится по всему свету. Что победят? Конечно, терпение и скромность первого…

Судьба всеми хитростями (соблазнами чувственного мира) привязывается абсолютной хозяйкой к человеку. Нападающая сила ее — искушения всех видов, противостоять которым может лишь внутренний голос человека, — единственный, кто «прогоняет сон колеблющегося зла, разбивает пелену сердца, задувает чувственный огонь, заставляет надеяться лишь на самого себя и верить лишь самому себе». Малейшее колебание в отношении внутреннего голоса равно гибели. Человек как бы все время находится между состоянием бодрствования и и сна. Спасти может только воля, но она не должна рождаться от противоречивых желаний, ибо они ведут человека как животное, лишенное сил, и сбрасывают его затем в пропасть. Не это ли мы называем превратностями судьбы? единственный для нас светлый я прямой путь — путь свободы от заблуждений, достигаемый с помощью разума, который учит управлять собой в поисках Истины, и тогда человек становится как бы управляемым Небом, прямо и благородно идет к конечной целя своего Путешествия.

А что же тогда такое предопределенность?

Время заставляет забыть страдание. Задувает месть и усмиряет гнев. Гасит злобу, прошедшее представляет и таким, словно оно никогда и не существовало. Страдания, внезапные потери ничего не стоят при последующем рассмотрении… Превратностями времени сглаживаются все причинные связи. Даже если начнется вдруг волна счастья, и человек не будет знать о причине его, то будет рассматривать его как возмещение за былое оскорбление, былую потерю или былое пренебрежение, за пережитую иллюзию. Едва ли в течение века нам можно и говорить о возмещения я восстановлении, когда даже в течение полувека стираются все оригинальные предложения, а новые только начинают действовать. Следовательно, невозможно говорить о вознаграждении и наказания, об аде и рае, страшном суде, — то есть о предопределении, ибо оно неуловимо и время уничтожает его заданность.

«Тот, кто пользуется только разумом, будет сердиться на мою речь и искать в ней отклонения от того, что я представил. Не надо забывать, что всякий может быть уравновешен другим взглядом, а борьба мнений оканчивается на дороге истины. Цените возможное — то, что и я кидал стрелы в общую цель… Высший судья всех споров — божественный Разум, дающий отдых душе, рассеивающий тьму и облегчающий поиск Истины. Человек с возвышенной душой приходит к такой степени проницательности, что может размышлять без каких-либо суетных волнений по поводу своих умозрительных построений, без рассеивания, рождающегося слабостью человеческой мысли… Не имеющие ключа от двери или масла от лампы, не освященные чистой росой никогда не будут повернуты к жилищу Истины, тщетно ища ее там, где найти ее невозможно.

Работайте всегда, и каждый будет любим успехом и добьется его, во всем том, для чего бог и создал его природу. Вот все, что пришло мне на душу, когда я следовал этой теме, и один бог гарантирует слово»[215].Написал еще Ибн Сина в тюрьме и книгу «О коликах» («Куландж») — болезнь, от которой умер Шамс ад-давля и от которой через 14 лет умрет он сам. Здесь и осмысление опыта, и мысль об умершем эмире, и ясновидение по поводу своего конца, А что же в это время происходит за стенами тюрьмы?

Сын Шамс ад-давля Сама ад-давля, подстрекаемый Тадж аль-мульком, нападает на друга исфаханского эмира Ала ад-давли, от которого тщетно Ибн Сина ждал письма! Ала ад-давля, спасая друга, осадил Хамадан и своего племянника, сына Шамс ад-давли. Правда, Тадж аль-мульку удалось отбросить исфаханского эмира в Джарбадажан, где замерзли 300 его воинов, но Ала ад-давля подкупил курдов, и они бросили Тадж аль-мулька, и следующий бой он выиграл. И вот, униженный поражением, Сама ад-давля берет под уздцы коня своего двоюродного дяди, исфаханского эмира, привязывает к колышку, вводит Ала ад-давлю в шатер, наполненный золотом — данью.

Тадж аль-мульк же бежит в Фараджан, где сидел Ибн Сина вот уже четыре месяца, и запирается там. Ала ад-давля с понурым и пристыженным сыном Шамс ад-давля осаждает крепость, отрезает воду (Ибн Сина как раз в это время начал писать трактат «О судьбе»). Тадж аль-мульк просит пощады. Его выпускают и потом кутят вместе всю ночь, а наутро отправляются в Хамадан.

Ибн Сина видит Ала ад-давлю (это ему он тайно писал! «Прошу о разрешении прибыть к твоему двору и исполнять служебные обязанности при твоей особе». За это письмо он и сидит здесь!). Неужели Ала ад-давля не получил письма? Неужели даже не спросит об Ибн Сине?

Ала ад-давля и не взглянул на шейха. Уехал. Крепость, вероятно, была открыта, (Стражники тоже пили в ту ночь.) Во всяком случае, известно, что Ибн Сина после этих событий не сидел уже в крепости, а жил в Хамадана у алида (то есть у одного из потомков Али, зятя пророка Мухаммада), Раз жил он у алида тайно, значит, из крепости бежал. А так как сразу же из Хамадана Ала ад-давля направился на Шапурхаст опять сражаться, то Ибн Сине пришлось ждать его возвращения. Вот он и жил у алида. Почему у Абу Саида Дахдука? Ведь он уже однажды прятался у него, и потом через 14 лет Ибн Сина умрет на его руках, и сам Дахдук будет позже похоронен рядом с Ибн Синой? Наверное, Абу Саид Дахдук в привел Ибн Сину к алиду потому, что потомок Али — неприкосновенное лицо, значит, неприкосновенен и его дом, его гость.

В доме у алида Ибн Сина написал книгу, посвященную основам шиизма, о чем нам сообщает только рукопись Кепрулю, хранящаяся в Стамбуле. Этот трактат — благодарность алиду за его гостеприимство.

Здесь же Ибн Сина продолжил работу над «Книгой исцеления». В тюрьме он и строчки для этой книги не написал! Значит, в доме алида Ибн Сина отошел душой, вернулся к прежним своим размышлениям.

Находились ли рядом Джузджани, брат, Масуми? Наверное, да, потому что буквально через несколько недель брат и Джузджани покинут с Ибн Синой Хамадан А пока… Пока Ибн Сина не смеет даже выйти из дома. Тадж аль-мульк повсюду разыскивает его.

Смотрит Ибн Сина из окна на Демавенд. Там Рей. И дальше, по прямой, На северо-восток — Бухара. Очень далеко… Но я до Демавенда далеко, а кажется, он рядом. Ночью Ибн Сина переодевается в одежду суфия и ходил лечить тяжело больных. Возвращаясь, идет мимо древнего парфянского каменного льва, что 900 лет грозно стоял у ворот, а сейчас лежит, поверженный, в песке.

сказал о нем один поэт. Проходит Ибн Сина и мимо мавзолея Эсфири, жены Артаксеркса, правившего великой Ахеменидской державой в V веке до и, э, В Греции жил тогда Сократ. Ибн Сина хотел быть похороненным около этого мавзолея, если уж не суждено ему будет убежать из Хамадана.

Мусульмане глубоко чтят могилу Эсфири. Аман, любимец Артаксеркса, решил погубить евреев, живущих в Иране со времен Саргона И, который переселил их сюда, еще в VI в. до н. э. Причина этого замысла — Мардохай, который возвысился выше Амана любовью и вниманием царя. А когда-то Мардохай спас Аману жизнь… Эсфирь узнала о готовящейся назавтра резне ее народа, но никто под страхом смерти не смел без вызова являться к царю, — даже она — его любимая жена! Времени мало. И решилась Эсфирь. Подошла к дверям. Взмолилась: «Господи! Ты знаешь, я не льстилась на великолепие царского дворца. По любви стала женой Артаксеркса». И, оттолкнув стражников, вошла… Царь не прогневался, выслушал. Поверил. Повесил Амана… Так она спасла народ.

«Как не поклониться благородству! — подумал Ибн Сина. — Его так мало в мире… Эсфирь, может, защитит и меня, хотя бы после моей смерти. Глядишь, уважая ее, не выкинут меня из могилы… Ах, если бы выпало мне счастье быть похороненным в Бухаре! Но об этом и мечтать не приходится».

Вместе со слезами встали в душе стихи.

Один Ибн Сина под звездами… В чужой одежде, без дома, свободы, будущего… Заплакал, вспомнив сирые могилы отца и матери.

Вспомнилась любимая — Сауд, с которой так и не суждено было прожить жизнь.

Он замер, чтобы не спугнуть видение: пришли «безумно любившие, добрыми слывшие в свете» — отец и мать. Склонив перед ними голову, Ибн Сина говорит:

— Мне 43 года. Я только что вышел из тюрьмы. Из достойного на славу вашу создал «Канон», три трактата о Путешествии. Начал писать трактат-завещание для брата, вашего сына, да не закончил. Замахнулся на громадину — «Книгу исцеления». Хочу «включить в нее все плоды наук древних, которые я проверил». Не знаю, окончу ли этот труд? Написал еще в тюрьме про «Куландж». Если я действительно настоящий врач, то должен прозреть ту брешь, через которую уйдет моя жизнь…

Ибн Сина закончит «Книгу исцеления». Эту гигантскую энциклопедию. Некоторые современные ученые говорят: «Книга исцеления» не оригинальный труд, комментарии к Аристотелю.

Вот картина Рембрандта «Ночной дозор». Сколько в фигур, лиц, улыбок, глаз. Какая полифония движений, порывов! Какой разворот рук! И тайна — девочка из золотых искорок с лицом измученной женщины и петухом и руках, и гримаса ужаса в глазах. «Мне кажется, тебе надо изменить цвет пояса вот у этого воина, что в середине», — говорит Рембрандту его друг-художник.

И слышит ответ Гения: «Тогда мне придется переписать всю картину!»

А теперь представьте, родился человек, которому бог вложил в руку кисть и позволил изменить цвет пояса и прописать заново всю философию цвета этой божественной картины! Это и есть «Книга исцеления» Ибн Сины. Он «прописал» Аристотеля и других древних философов Гением своего ума, И все-таки некоторые буржуазные ученые говорят — «Книга исцеления» не настоящий Ибн Сина. Это как бы лицо с завесой. Настоящее его лицо — философия, начавшаяся в мистических хамаданских трактатах о Путешествии.

О, рука, закованная в цепь, что лихорадочно кидала на чистый лист бумаги, перечеркнутый тенью решетки, непостижимые, глубоко зашифрованные образы-символы, исполненные неизъяснимой искренности и красоты… Три маленьких трактата. Три жемчужины великого откровения.

Потом, незадолго до смерти, в Исфахане, — Ибн Сина Напишет такие книги, как «Восточная мудрость», «Логика восточных», «Книга справедливости» — 20 томов, и книгу «Указания и наставления». Они потрясут не только Восток, но и Европу. Последние загадочные, до сих пор необъяснимые труды… По одной только книге «Указания и наставления» и сейчас не утихают споры. Любимая книга средневековой Европы… И в XX века по ней изучают метафизику на Востоке.

— Вот здесь Ибн Сина настоящий!. — говорят некоторые зарубежные авторы. Не комментатор Аристотеля, каким он был всю жизнь, а истинно восточный философ: суфий, мистик. И в доказательство приводят знаменитые три последние главы книги «Указания и наставления» — взрыв завязей тех хамаданских трактатов.

Книга состоит из двух частей: Логики и Метафизики.

В Метафизике условно можно выделить три раздела: физика, метафизика и… СУФИЗМ (или МИСТИКА) — полная неожиданность для Ибн Сины, потому что никогда ранее, ни в одном из своих прежних трудов он не рассматривал этого явления. Причем, поставил суфизм после метафизики, изучающей самые общие законы бытия, в том числе — бытие бога, чем подчеркнул рассмотренную нами выше гуманистическую позицию, ибо суфизм, давший учение о ЕДИНСТВЕ бога и человека, поставлен Ибн Синой рядом с учением о бытии бога, даже выше, — на восходящей линии: физика, метафизика, суфизм.

«Но как рассматривает Ибн Сина суфизм? До него была только одна точка зрения на это явление — богословская, когда ревизировали, в какой степени суфизм соответствует или не соответствует ортодоксальному исламу?»

Ибн Сина же рассмотрел суфизм с… ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНЫХ позиций!!! Такого еще никто ни до него, ни после него не делал.

Есть второе чудо в этой книге: естественно-научное объяснение таинств. Ведь суфизм не отделим от экстаза — феноменального психофизического состояния человека, как не отделим от других феноменальных способностей: суфии лечат словом и прикосновением, находят воду под землей, передвигают взглядом предметы или удерживают их в воздухе (вспомните пиалу Абу Саида), внушают людям те или иные поступки, знают внезапные видения Истины, откровения (но сне и наяву). А их многодневные голодные посты (!), от которых обычные люди гибнут, суфии же даже не теряют сил…

Все это объяснено Ибн Синой с точки зрения науки.

В главе «О степенях мистиков» Ибн Сина говорит: «Человек, отказывающийся от наслаждений и благ этого мира, — „аскет“ (то есть суфий). Усердствующий в молитвах, посте — „служитель“. Человек же, окунающийся в размышления о священности божественной силы и постепенно стремящийся к озарению светом истины сокровенного таинства, — „мистик“ („ариф“) — термин введен Ибн Синой. Таким образом, суфий Ибн Сины — а риф мало похож на классического суфия. Почему?»

Мне кажется, Ибн Сина, рассматривающий каждое явление философски, то есть в движении, дал здесь образ суфия не таким, каким он уже сложился, а таким — каким он будет в ходе непрерывного своего развития. Ибн Сина как бы предугадал то резкое качественное изменение суфизма, которое оформится лет через триста после него и найдет идеальное, выражение в поэзии гениального философа-суфия Руми[217].

Рассказывая о степенях мистиков, Ибн Сина фактически дает ступени движения к новому этому качеству: первое надо приучить себя к правде во всем во имя достижения дружбы с Истиной. Тогда она, как только ариф задумается над какой-либо проблемой, даст ему свой свет. Это этап вступления арифа «на путь божественной святости».

Второе — ариф должен быть совершенно бескорыстным в своей дружбе с Истиной, стремись к полному слиянию с Ней. Но дружба с Истиной не облегчит его путь в мире. Наоборот, но имя проверки этой дружбы арифу то и дело будут выпадать тяжкие испытания, зато никто, кроме него, претерпевшего эти испытания, не испытывает столь глубокой радости от продвижения к Истине, ибо он все больше и больше будет подпадать под Ее «благословенное причастие».

Что же происходит с психофизическим состоянием арифа на его пути к Истине?

Одержимость + духовная чистота заостряют его сосредоточенность, рождают умиротворенность души, так как ариф больше не участвует в грязных делах мира. Это ведет его к трем ценностям:

1. Приручает устранять все то, «что стало правилом, но не является Истиной», — то есть освобождает от инерции мышления и чувств. Ариф становится весь — искренность.

2. Сила мышления и воображения арифа ВСЕЦЕЛО подчиняются высоким, чистым мыслям. Цветок больше не смотрит на землю, он весь повернут к солнцу.

3. И в конце концов ариф достигает высокой степени изящности мысли и чистоты любви, с помощью которых и выражает то, что познал, пройдя «море мук».

В результате всего этого покой души становится постоянным. Редкие минуты озарения превращаются в лучезарную звезду, всегда стоящую над арифом, где бы он ни был. Тело и земная жизнь арифа превращаются в силки на ногах (помните птиц?). Ариф может стоять на месте (телом), а душой летать, то есть одновременно находиться в двух разных местах (помните сказку о Стране счастья?). Пифагор — житель этой страны поражал людей, по словам Геродота, одновременным присутствием в разных местах, А Сократ, сутки простаивавший в размышлениях среди толпы? Чувствовал ли он свое тело? Находился ли он весь в одном месте? Вот как объяснил Ибн Сина тайну суфиев — одновременного присутствия в разных местах. Это ни что иное, как… полет сосредоточенности.

«Мысленно возносясь из мира лжи и насилия в мир Истины и укрепившись там, — говорит Ибн Сина, — ариф приобретает великую способность — при одном только взгляде на вещь или какое-либо явление видеть Мгновенно их истинную суть, будто стал он „зеркалом, установленным напротив Истины“. В эти МГНОВЕНИЯ Истина и ариф СЛИВАЮТСЯ, полностью же отрешившись от себя, ариф полностью сольется с Истиной, но это возможно только тогда, когда душа полностью очистятся, разовьется я за ней придет ангел Смерти. Все то, что ариф сделал во имя Истины, поднимаясь к Ней от одной вершины к другой, сольется с бессмертным гением человечества, огромным его духовным богатством, накопленным всеми предыдущими поколениями. И разве красота его не ослепляет? Разве не об этой Красоте — как конечной цели Путешествия, говорил Ибн Сина в первом своем хамаданском трактате „Хайй ибн Якзан“?.. „Когда кто-нибудь из тех, кто обступает ковер этой Красоты, вознамерится лицезреть Ее, — опустит изумленный взор долу, и взор тот вернется с унижением…“

А. Эйнштейн, умирая, сказал: „Я так мало узнал.,“

И. Ньютон, умирая, сказал: „Я — словно мальчик, который нашел на берегу Океана один маленький белый камушек — Истину и возрадовался… А сколько таких камушков на бесконечном берегу Океана, на бесконечном его дне?..“

Поначалу, читая хамаданские трактаты или главу книги „Указания и наставления“, посвященную степеням мистиков, невольно воспринимаешь их как глубоко чуждые нам, отчасти даже религиозные… Но если перевести средневековый язык Ибн Сины на современный, то есть снять покров его времени — мантию мистицизма (прогрессивного для тех условий), то обнаружится, что все эти работы — гимн бессмертию человеческой мысли, слиянию духовной работы каждого с духовным богатством всего человечества, символ которой — Красота в „Хаййе ибн Якзане“, великий царь — в „Птицах“. Кто выдержит ослепительный свет этой Красоты? Лучшие из лучших опускают перед Нею глаза…

Вот как стал писать Ибн Сина!.

Некоторые ученые говорят: в хамаданских мистических трактатах представлена все та же философия Ибн Сины, как последователя Аристотеля, только изложена она не прежним аподиктическим (доказательным) способом рассуждений, предназначенным для философов, а поэтическим, образным, с использованием суфийской терминологии — для народа. Но если символика Ибн Сины так сложна, что даже ученые на протяжении вот уже десяти веков ломают голову над ее расшифровкой (причем зная философию Сины и по аналогии подводя под эти символы те иные его философские понятия: журчащий ручеек, — например, — логика, беззвездное небо — сфера 1-го Разума, искорки света — первые элементы материи) — и то получают разные трактовки символов, яростно спорят между собой, то как же народу в этой символике разобраться?! И потом, обращение к читателям в трактате „Птицы“ — „Братья по Истине, которые интуитивно созерцают истину…“, — разве это обращение к народу?

Вспомним, что главное во всех этих трактатах? Единение человека с богом (то есть с Истиной), За подобные мысли Халладж в 922 году был четырежды убит (за 58 лет до рождения Ибн Сины), Суфий Шибли сказал в XI веке (время жизни Ибн Сины): Между мной и Халладжем нет разницы! Однако меня сочли за сумасшедшего, и я спасся. Халладжа погубила его незамаскированность…

„Умные среди сумасшедших“ — стало знаменем суфизма. Многие рукописи свои они утопили в реках, закопали в землю. Осталась только поэзия… Зашифрованная суфийская поэзия.

Разве не так написаны хамаданские трактаты? Подтверждает это наше предположение и последняя страница книги „Указания и наставления“, написанная за один год до смерти 56-летним Ибн Синой: „КОНЕЦ и ЗАВЕЩАНИЕ“ (вот какое предчувствие!).:

О, брат! Воистину я взбил для тебя в этих „Указаниях“ сливки истины и вложил в твои уста яства мудрости в изысканнейших выражениях. Оберегай книгу от людей невежественных, пошлых И тех, кто не наделен пламенным разумом, не обладает опытом И навыками в философии тех, кто склонен к шумливости, юродствующих, лжефилософов и остального сброда.

А если увидишь кого в чистоте помыслов, добродетельности, способности к воздержанию от окружающих соблазнов, искренним и правдивым в обращении своем в истине, то дай ему Постепенно И По частям все, что он попросит. При этом будь внимателен ко всему, чему ты его станешь учить.

Заклинай его аллахом и верой не нарушить данный обет и вести себя в будущем с другими так, как ты вед себя с ним. Но если ты опорочишь эту науку и погубишь ее, — знай, бог — высший судья, будет между нами, между тобой и мной.

А когда Ибн Сине действительно надо было передать НАРОДУ свои знания, он делал это просто, стихами, без символов. В четырех строках, например, изложил свою философскую теорию посмертного „слияния“ разумной человеческой души с Первой истиной» (Деятельным разумом):

И так же просто изложил для народа «Канон» стихотворными поэмами.

Последние философские работы Ибн Сины, конечно, еще не решенный вопрос. Такое впечатление, будто вырвался наружу мощный огонь, всю жизнь скрываемый в душе.

Буря спорое, вызванная книгой «Указания и наставления» еще в XI веке, продолжается до сих пор. Усугубляется проблема и тем, что книга Ибн Сины «Восточная философия», написанная после хамаданских трактатов, погибла в числе личных его книг при налете на Исфахан Масуда, сына Махмуда. Погибла и 20-томная «Книга справедливости», в которой как раз и показал Ибн Сина свое истинное лицо, как считали мусульманские философы, близкие ко времени его жизни. Сохранился отрывок письма Ибн Сины к одному ученому, где есть такие слова: «Я написал книгу под названием „Инсаф“ (Справедливость). В этой книге я разделил ученых на две группы: восточных и западных. Эти восточные и западные спорят между собой. В каждом споре я обнаруживаю их противоречия, после чего указываю на справедливый путь решения данного вопроса. Эта книга содержит приблизительно 28 тысяч проблем».

«Но в тот день, когда султан Масуд вступил в Исфахан, — пишет Джузджани, — его воины разграбили дон шейха, где находилась эта книга, и не осталось от нее следа». Средневековые историки Байхаки и Ибн-ал-Асир проследили судьбу книги. Рок выстрелил в нее дважды… Первый раз, когда разгромил дом Ибн Сины Масуд. Второй — через сто лет с лишним, в 1151 году, когда гурид Хусайн Джахансуз налетел на Газну и сжег ее. Сгорели книги Ибн Сины… То, что осталось от «Книги справедливости», от всех ее 20 томов, собрал и издал в 1947 году египетский ученый Абдуррахман Бадави.

Кто же такие западные философы и восточные? Современные версии:

1. Восточные — сам Ибн Сина и философы Средней Азии и Хорасана — нового культурного центра, использующие и древние философские традиции своего народа.

Западные — философы Багдада (столицы халифата) — старого культурного центра.

2. Суфийская трактовка: Запад — это мир тела, материи. Восток — мир духа, духовности. Тогда «Восточная философия» может быть переведена и как «Философия озарения», а Ибн Сина в таком случае является последователем суфизма. Советские ученые придерживаются первой версии.

Восстанавливать погибшие в Исфахане в 1032 Году книги: 20-томную «Книгу справедливости», «Восточную философию» и другие у Ибн Сины уже не было сил. Это случилось за пять лет до смерти… За год до смерти он надпишет «Указания и наставления», как тайную свою книгу, которой очень гордился и которой очень дорожил.

Китайцы сказали бы: Ибн Сина — Дракон, то есть сама Непостижимость. Убить Дракона нельзя. От горя он расцветает.

Тадж аль-мульк совсем сбился с ног, разыскивая Ибн Сину по всему Хамадану. И наконец, ищейки разнюхали Ибн Сина прячется в доме известного всем алида. В таком доме брать Абу Али нельзя. Стали ждать, когда он сам по каким-либо делам выйдет Из дома.

И все же ищейки упустили Ибн Сину. Переодевшись суфиями, он, его брат и Джузджани ушли из Хамадана и направились в Исфахан, По дороге в этот новый город Ибн Сина писал трактат «О судьбе», начатый еще в тюрьме.

А Фирдоуси в это время перпендикулярно пересекал путь Ибн Сины, пробираясь из Багдада на родину, в Туе. Их пути встретились в Боруджерде. Фирдоуси 87 лет. Махмуд просил несколько раз халифа отдать ему старого поэта, но халиф отказал. Фирдоуси решил не искушать судьбу. И вот он спешит на родину, домой, к могиле сына. Только бы не умереть в пути!

Из Боруджерда дороги Ибн Сины и Фирдоуси идут вместе на юго-восток в Исфахан. Б Исфахане Ахмад ибн Мухаммад, владелец ханаки Хан-Леджана, как хранит в своих преданиях народ, прячет Фирдоуси у Себя, пока старик Не наберется сил, И вот снова он На дороге, спешит обогнать свою смерть, А Беруни в это время пересекает с Махмудом Гиндукуш по Хайберскому проходу и выходит к Инду. Сердце его сжимается от радости, что видит он Индию, страну, о которой давно задумал написать книгу.

Исфахан, Что-то ждет его здесь, Ибн Сину?!

У ворот встречают друзья, почитатели и Масуми, выехавший сюда раньше, чтобы купить и устроить учителю дом.

Эмир Ала ад-давля прислал приближенных с подарками и верховыми лошадьми.

«Вот я и пришел к смерти, — думает Ибн Сина. — К естественной смерти, ибо смотрю на людей, как деревья на них смотрят. Или горы… Не участвую в милых человеческих заботах, в их радости, любви.

И теперь вам меня не убить: для живых я — мертвый. Для Истины же — живой».

Так же могли сказать о себе в эту минуту Фирдоуси и Беруни…