Ибн Сина. Авиценна

III Молния дружбы, опалившая век…

Русские, английские и австрийские офицеры обучали раньше стрельбе вновь пригнанных бухарских крестьян только по субботам — в степи, за Самаркандскими воротами, на Солдатском плацу. Теперь стали обучать каждый день. 25-го апреля поляки — главное оружие Антанты — перешли в наступление по всей Советской Украине. Вот вот возьмут Киев. «Но у Красных есть Первая конная ар мня, — думает эмир, — 25-я дивизия Чапаева, Кавалерийская бригада Котовского. Неужели с Польшей все рухнет?»

Вчера рядом с эмиром сидел на приеме русский генерал, который лет десять тому назад противился его воз ведению на престол, сказав Николаю И: «Этот Алим-хан едва ли выразит покорность России». Сегодня генерал выражает покорность Алим-хану.

— Напрасно вы тратите время на суд над каким-то Ибн Синой, — сказал генерал эмиру. — И это вместо того, чтобы заниматься свержением Советской власти в Средней Азии!

Алим-хан, чуть улыбнувшись, сказал:

— Был пруд, а в нем жили три рыбы, однодумная стодумная тысячедумная… прешёл рыбак, бросил невод. Поймал тысячедумную, стодумную, но не однодомную…

Сразу Же после приема эмир попросил доложить шел сведения о слепом старике Муса-ходжа — защитнике Али. Оказалось, старик из рода джунгарских ходжей! А что может быть лучше этой рекомендации в благородство крови и духа? Однако старик странный… Не он ли вчера петушится за Ибн Сину, пытаясь отнести от него обвинение в сожжении библиотек Самани?

С. Айни в книге «Бухара» посвятил Муса-ходже целую главу. Правда, рассказ в ней ведется от 1895 года, то есть за 25 лет до описываемых событий. Муса-ходже тогда было сорок. «По пятницам приходил в дом судьи Даниель-ходжи, где служил мой брат, Муса-ходжа, слепой от рождения, — пишет С. Айни. — Одет он был бедно, но опрятно. Чалма сияла белизной, правда, повязывай он ее не по правилам мулл — пышно, с нарочитой небрежностью, а туго, и она казалась маленькой…

Один из мулл спросил у слепца:

— Что сказал Ибн Сина по вопросу естественных наук?

Слепец прочел наизусть по-таджикски отрывки из „Даниш-намэ“ Ибн Сины, относящиеся к вопросу. Затем по-арабски подкрепил сказанное примерами из арабских сочинений этого учёного и вслед за этим все выдержки перевел на таджикский язык.

После этого один из мулл процитировал несколько арабских фраз из „Книги исцеления“ Ибн Сины (чувствовалось, что он заучил их намеренно для этого вечера). Мулла попросил слепца перевести и объяснить эти франк!. Когда мулла закончил, слепец сказал:

— Вы, брат, неправильно читали. Слова Ибн Сины исказили, по нескольку слое из фраз выбросили, Из-за этого слова великого ученого утратили смысл.

Мулла таи смутился, что, вспыхнув, покраснел. Слепец вдруг сказал:

— Ну вот, покраснели!

Спор продолжался, но никто не мог переспорить слепца. Говорили о стилистике и об изложении, касались законодательств и других наук, известных бухарцам того времени. Слепец уверенно отвечал на все вопросы и подкреплял свои ответы выдержками из различнейших книг, цитируй их наизусть».

На следующий день С. Айни пришел к слепому домой.

И услышал от него такой рассказ:

— «Да, я из рода джуйбарских ходжей. Часть их — крупные землевладельцы, другая часть — бедняки, которым ни ремеслом, ни паче того поденной работой заниматься никак нельзя: это позор для всего рода. Отец отдал меня чтецу Корина, чтобы ходил и по поминкам и собирал поминальные лепешки от родни покойников Так кормился и до 17 лет. А потом стал задумываться: „Неужели всю жизнь буду читать Коран и драться при дележе лепешек?“

Я нашел подходящего ученика, и мы с ним условились, что ежедневно по два часа он будет со мной заниматься. А я за это буду ему давать питание и одежду.

С ним я изучил арабскую грамматику.

После этого я занялся мусульманской философией, логикой, естествознанием. К тому времени в учителя себе я нашел бедного, но знающего муллу.

Ходил я и на занятия известных ученых, садился позади всех учеников и внимательно слушал. Интересовали меня логика, естествознание и философия.

Я полюбил сочинения Ибн Сины. Хорошо их усвоил. Многие из них запомнил наизусть, как Коран».

Итак, эмиру Алим-хану доложили, что Муса-ходжа — один из самых почитаемых людей Бухары. Алим-хан успокоился, но все же следующей ночью опять подошел двери комнаты Али и услышал голое крестьянина, обращающегося к Муса-ходже:

— Я хотел вас спросить, отец. Вот судья рассказывая, будто Ибн Сина, когда не мог понять трудную книгу, то ходил в мечеть…

— «… и, совершая там молитву, — начал говорить наизусть Муса-ходжа слова из „Автобиографии“ Ибн. Си вы, — взывал к творцу, пока он не открывал мне сокрытого…»

Вот, вот! Это место!

— «К вечеру, — продолжал Муса-ходжа, — я возвращался домой, ставил перед собой светильник и занимался чтением и писанием. А когда одолевал меня сои или ощущал я слабость, то выпивал кубок вина, чтобы вернулась ко мне моя сила. Затем же, когда мной одолевала дремота, мне снились эти вопросы и сущность многих из них прояснялась во сне. Я продолжал так учиться до тех пор, пока не укрепился во всех науках и не постиг я меру человеческих возможностей».

Значит, знания можно получать и с помощью сверхъестественных сил? — спросил Али.

— Но для этого ты должен обладать душой второй ступени!

— Как?!

Эмир Алим-хан отошел от двери: «Лишь бы о побеге не говорили или о том, как убить меня, и направился к Миллеру читать телеграммы.

Муса-ходжа, однако услышав его осторожные шаги замолчал. И только когда все стихло, повернул к Али слепые глаза.

— Как растет дерево, растет гора, так растет и человек, — продолжал он. — Понимаешь? По учению исмаилитов душа человека сначала — словно темный лес, столько в ней ненависти, злобы, невежества и лжи. Потом, будто по лестнице, душа поднимается на вторую ступень — это когда она начинает сама себя ощущать. Тогда в ней просыпаются воздержание, труд и справедливость. Во» здесь и был Ибн Сина в юности. И потому после труди, равному страданию, нисходило на него озарение. Третья ступень — душа вдохновенная. Она полна знаний, веры, понимания и любви. Через такую душу Вселенная может разговаривать с людьми. Четвертая ступень — это душа пророков, когда в ней есть совершенное терпение, совершенная справедливость, всепрощение и любовь.

— Что ж, — грустно сказал Али, — моя душа на первой ступени.

Он и на суде так сказал. А судьи удивились:

— При чем тут душа?

В При том, что мне еще далеко идти.

— Куда?

— Я и сам не знаю. Но куда-то же я должен идти.

— Вот она — божественная воля! — радостно воскликнул Бурханиддин. — Вы идете к нам! От безбожия Ибн Сины к праведности истинного мусульманина. Разве вы не чувствуете, как зарождается в глубине вашей души стыд? Разве вы не чувствуете, как он прогоняет равнодушие? То равнодушие, что уравняло святую волю эмира со стихами еретика! А ведь вы знаете Ибн Сану всего лишь подростком. И то как он уже вас отвратил! Вы не знаете еще его юность. Юность дьявола. В 16 лет вместо того, чтобы любить девушек, пить с друзьями вино, наслаждаться природой, красивыми песнями, он сидел, как мышь в норе, и грыз старую, затхлую, заплесневевшую от времени книгу — «Метафизику» Аристотеля, штурмовал главную вершину еретической науки. Вот — Бурханиддин открыл «Автобиографию». — «Я прочел „Метафизику“ сорок раз, — начал он пересказывать слова Ибн Сины, — и выучил наизусть, но при всем этом так и не понял ни ее, ни цель, ею преследуемую».

Муллы засмеялись.

— Да, — задумчиво проговорил Бурханиддин, — то, что не благословлено аллахом, не входит в ум человеческий. Смотрим дальше. «Я отчаялся и сказал себе. „Это Книга, к пониманию которой нет пути!“ Если бы он здесь Остановился! Давал же ему аллах возможность вернуться на праведный путь! Показал ничтожество человеческих знаний!.. Нет же… Продолжаю: „Однажды, перед заходом солнца, я был на базаре в рядах переплетчиков. Один книготорговец, громко расхваливая какую-то книгу, предложил ее мне, но я решительно отказался, таи как был убежден, что от этой книги нет пользы“».

Благословенные слова! Вот что могло бы стать началом его выздоровления! Если бы он тогда ушел! Ведь книготорговец — ангел был, посланный свыше. Он искушал его, проверял: насколько в нем еще сохранилась вера? Поэтому и говорил: «Купи книгу. Продам задешево, всего за три дирхема». И Хусайн купил! Небось, услышь он золотую цену, прошел бы мимо. Но нет, искушение как раз и состояло в этих трех серебряных монетках!

… Хусайн, 16-летний Хусайн Ибн Сина, идет по базару измученный бессонными ночами. Али видит его. ВОТ од проходит мимо сверстников, громко смеющихся грызущих орехи. Не Замечает красавиц рабынь, заглядывающихся на него, не слышит песен нищего поэта. И вдруг этот торговец… Он идет навстречу Хусайну с книгой на голове, а сзади полыхает закат. Не книгу, а Солнце он пес. «О целях „Метафизики“ называлась книга. Автором ее был Фараби.

— „Я вернулся домой, пишет Ибн Сина в „Автобиографии“, и поспешил прочесть ее, и тотчас же раскрылись для меня цели непонятой мной книги“…

Бурханиддин закрыл рукопись и положил ее на ковер.

— В ту ночь, когда Хусайн сидел над книгой, они сидели вместе: 1380-летний Аристотель, 126-летний Фараби и 16-летний Ибн Сина. Вот кик прилипчива ересь!.. Кошка, если изгадит ковер, и в сто лет его не выветришь.

— А кто он такой, этот Фараби? — спросили из толпы.

— По преданию, служил сторожем в одном из садов Дамаска, — начал говорить судья Даниель-ходжа. — Когда впервые открыл „Метафизику“ Аристотеля, тоже поначалу ничего не понял. И пошел к философу Абу Башру, под руководством которого люди изучали, как пишет ибн Халликан, искусство логики[36]. Правда, после Абу Башра Фараби учился еще у одного философа-христианина и Харране, куда ушел, оставив свой багдадский сад. Он — тюрк, сын военачальника, начал путь в науку еще в миленьком селеньице Весидж, где родился, — это на Сырдарье. Прошел за знаниями в своих длинных тюркских одеждах всю Среднюю Азию, Иран, Ирак в Сирию. Ах если бы такие рвения да на служение богу!

Действительно, Фараби, будучи, уже признанным философом, отправился учиться в Харран, и из своего X века нечаянно вступил чуть ли ни в пятое тысячелетие до н. э.: Харран именно оттуда, от потопа, от первых шумер, начинает свое существование. И если четыре волны мощных человеческих передвижений: вавилоно-ассирийского, аморейского, арамейско-халдейского в арабского четыре раза меняли сложившуюся в Междуречье культуру, То Харран единственный оставался прежним Харраном. И может, Фараби, идя на занятия К Абу Башру, Заходил в храм бога Луны Сина, существовавший еще в XVIII веке до н. э… Английский археолог Дэвид Сторм Райс в 1957 году нашел развалины Харрана в южной Турции, на реке Нар-Бали, и обнаружил, что только в 1179 году, то есть через 249 лет после смерти Фараби, на месте храма бога Луны наконец-то построили мусульманскую мечеть. В лице Харрана древний шумерский мир в древняя астрономия звездопоклонников сабеев дожили до Чингиз-хана…

— Вот этот Фараби и есть та высокая душа Пророка, последняя четвертая ступень, о которой я тебе говорил, помнишь? — Муса-ходжа прикрутил фитиль керосиновой лампы, прислушался к шорохам за дверью.

Глубокая ночь. Встряхивает серебряной уздечкой ночной оседланный конь эмира.

— Почему его душа — душа четвертой ступени, ты хочешь спросить?

— Да — Али придвинулся к старику.

— Потому, что разумом он совершил омовение, Очистился от всех религий, Каких насмотрелся в Харране, Ни одна из них не затемнила его души. И стал он прозрачен для Времени. Время и Философ как бы соединились и нем и сделался он Мудрецом — увидел причину несчастий людей. Именно этих людей, именно итого времени. И открыл людям закон, который мот бы сделать их счастливыми.

— Совсем он, что ли, против религии? — удивился Али.

— Нет. Религия в его идеальном государстве — как бы старик, который воспитывает людей Переделать же их, вскрыть алмазным светом затхлую их жизнь может толь ко Мудрец, имеющий власть, считал Фараби. Царь — Мудрец. Понимаешь?

— Есть у меня конь, да нет уздечки, — усмехнулся. Али. — Есть уздечка, да нет коня…!

— Ты прав. Умирая, Фараби сказал: „Неужели мир так и не удостоится чести, чтобы им правили Мудрецы?“

Помолчали.

— Завтра будут судить не только Ибн Сину, — сна зал старик, — завтра будут судить и Фараби. Он ж голова канала, из которого и ты пьешь воду. Вот увидишь, как завтра он костью встанет всем им поперек горла! И ты должен будешь защитить его, если ты хоть немножечко человек.

— Я?! Я, неграмотная темная душа первой ступени, могу защитить душу высшей, четвертой ступени?!

— Можешь.

— Вот этого то безбожника и еретика, — говорит народу Бурханиддин-махдум, — этого Фараби, у которого не было ничего святого в душе, Ибн Сина и выбрал себе в учителя. Да еще в 16 лет!

Али ждал этих слов и должен был ответить, как НИ его Муса-ходжа, что этого „ничтожного Фараби“ эмир Дамаска шейх Сайф ад-давля сделал своим первым другом, а когда умер Фараби, сам прочитал над ним заупокойные молитвы. Но Али боялся и рот открыть. Он там и слышал голос Бурханиддина, который скажет, „Если тонешь зачем тащишь за собой невинного человека? Да еще шейха!“ Что на это ответишь? „Написано, мол, о сказанном у Ибн Аби Усейбии“, как учил Муса-ходжа? Так я же неграмотный! Откуда могу знать? Вот и получается, что это Муса-ходжа всему меня научил, и тогда его убьют.

Просил еще слепой старик сказать, что везирь Рея ас-Сахиб, образованнейший человек своего времени, на вес золота покупал книги Фараби. И когда саманидский эмир Нух позвал его к себе в Бухару везирем, ответил: Я бы поехал, да далеко везти книги Фараби. И Бурханиддин, конечно, на это ответят: „на бухарском базаре он купил бы своего Фараби за три дирхема!“

Так и промолчал Али все заседание.

Да, удивительной была первая встреча Ибн Сины с Фараби и Аристотелем. Две молнии одновременно ударили в его юное сердце. Два учителя одновременно вошли него. И никогда после этого он не расставался с И НМ К. Они стали единственным утешением в его одинокой жизни единственным источником сил.

Был еще и Неизвестный философ. Но он прошёл тайно через жизнь Ибн Сины. Ибн Сина чувствовал его присутствие, рое в общении с ним, как философ, но никогда не звал ни имени его, ген жизни. Имя этого философа, полторы тысячи лет растворенное в неизвестности, открылась лишь в 1952 году…

— Читает Ибн Сина свои еретические книжки, — говорит народу Бурханиддин-махдум, — и не видит, как гибнет его родина. Не видит даже тогда, когда 33-летний эмир Бухары Нух, уставший от борьбы со своими военачальниками, отстраняет руку с лекарствами и говорит: „Не я, держава ваша больна“ — и зовет на последний разговор сыновей.

Входят 19-летний Мансур 18-летний Малик и 17-летний Исмаил. Нух долго смотрит им в лица, словно в чистый лист бумаги, на котором будущее скоро поставит свои письмена. Вглядывается и в 17-летнего Ибн Сину.

Вот она, молодость… Что сделает она с миром? Что мир сделает с нею? Четыре юных, прекрасных лица, трепетно откликающихся на тончайшие чувство и мысль. И сзади темнеют каменные, бесстрастные, в морщинах ненависти и лжи лица везирей, полководцев, министров…

Нух закрывает руками глаза, а потом поднимает их на сыновей — страшные, старые, запорошенные смертью, все в слезах.

— Чувствует мое сердце, — скорбно говорит он, — вы будете последними. На вас все кончится. Вас постигнет самое страшное, что только может постигнуть царских сыновей: один будет ослеплен, — он показал на старшего, Мансура. Другой лишится престола от внешнего врага, — показывает на Малика. — и третий… третий положит жизнь на то, чтобы восстановить державу, но погибнет, ибо нельзя уже восстановить и что бог разрушил…

Это были последние его слона. Вместе с ним далеко в Газне умер и Сабук-тегин, сдержавший клятву верности не только в жизни, но и, как оказалось, в смерти. Умирает у Сабук-тегина в плену и Симджури, а Узейр, низложенный Сабук-тегином. Везирь, каким-то чудом бежит и поднимает восстание в Самарканде. На помощь зовет караханида Насра. Наср пришел, но не помог мятежникам, в наоборот, схватил их (значит, считал уже саманидский город Самарканд своим городом) и отправил на Бухару Фаика с личным войском.

19-летний эмир Мансур, только что коронованный, бежит в Амуль, но Фаик на трон не садится. Ходит вокруг, смотрит… Нет, не решился. Зовет обратно Мансура.

Мансур сместил с поста главного своего военачальника и наместника Хорасана Махмуда, сына Сабук-тегина, поставил вместо него слабого Бёг-тузуна, чтоб легче было править. Фаик ссорится то с везирем Баргаши, то с Махмудом.

Когда тебе 17 лет и мир разваливается у тебя на глазах, юность быстро вянет, гибнет возвышенность души — этот одухотворенный полет над подлой суетой жизни. 17-летний Хусайн ибн Сина видел в Бухаре столько предательств и смертей, что быстро понял: мир — это уставший караван, весь облепленный кровью и дерьмом, и жаждет он только одного — покоя и родниковой чистоты. Но никто не приходит и не дает ему этого.

Жизнь, словно торопливый учитель, выложила Ибн Сине эту правду и ушла. „Не держись за меня, — сказала она ему на прощанье. — Думаешь, держишь за руку чистую девушку? Смотри, это я, старая беззубая шлюха, обнимаю тебя!“ Но в этом трагически быстром уроке ее проявилась хоть честность, другим она морочит голову до седых волос.

Ибн Сина выходил из Арка и этого вспученного предсмертными криками кровавого топкого болота — и окунался в весну. Он подолгу смотрел на молодые почки, на робкие ручьи, клок синего неба среди черных туч и этим лечил свою душу. На Арк если долго смотреть, изойдешь душой. Золото и ковры, свет и благоухание прикрывают там вывороченные внутренности друга или брата, на которых сидят, пьют вино и слушают льстивые стихи. Горечь жизни душит до слез, прекращает порою дыхание.

Отдохновение дарит только весна.

Что бы ни случилось, как бы ни закрутило зло человеческую жизнь, она вовремя приходит. Крестьянин вберем вспашет ноле, даже если целая армия полегла на нем, солнце и дожди вовремя омоют грязную землю, а молодая трава, упруго вставшая и свежести и чистоте, скажет: „Здравствуйте! Вот в начинается все сначала“.

Природа возрождается чистой, как бы ни поганили ее люди. Людей же возвращает в первоначальную чистоту — к траве, родникам, облакам, — смерть. Редкие из людей умеют Соединяться С весной, осторожно ступающей по кровавым грязным полям, выжженным лесам.

Тихо и незаметно подкрался среди предательств и убийств теплый, обрызганный робким цветением март.

Ибн Сина, проходя сквозь весну с вывороченным сердцем шел в святая святых Бухары — в книгохранилище Самани.

Здесь, среди книг, он готов был взмолиться, как Кай-Хосров на снежных вершинах: „Господи! Забери меня отсюда! Не могу я здесь больше жить…“

И возникал свет, который все растворял в себе, свет весны, свет книг.

В книгохранилище и произошла, может быть, первая встреча с Неизвестным философом и другом на всю жизнь — Беруни.

Философ пришел через книгу, на обложке которой бы и написано: „О высшем Добре“, Аристотель.

Но не принадлежала эта книга Аристотелю. Хусайн чувствовал это. Перечитывал книгу и убеждался с совершенной ясностью. В XIII веке, через двести лет после Ибн Сины, Фома Аквинский открыто сказал об этом вслед за своим учителем Альбертом Великим. Фома Аквинский дал книге и новое название — „Книга о причинах“. Авторство тоже приписал неизвестному арабу. Альберт Великий Заявил: „Автор ее тот, кто сочетает в себе Аристотели, Фараби и Авиценну“ (Ибн Сину). И это он сказал после того, как сто лет назад книгу судили, и папа Иоанн III проклял ее и даже приказал запереть в тюрьму. В XVII веке вместо „Аристотеля“ на обложке стали писать „псевдо-Аристотель“.

Что же касается Беруни, то, исходя из дошедших до нас фактов и документов, можно одинаково сказать: Ибн Сипа и Беруни встречалась, и Ибн Сина и Беруни не встречались. Так же до сих нор не могут установить: встречались ли Ибн Сина и Махмуд?

Есть версия, что Беруни, покинувший родину — город Кит в Хорезме — в 995 году, прятался несколько лет и Гиляне, прикаспийской провинции Ирана, а в 997 году прибыл в Бухару вместе с эмиром Гургана Кабулом ибн Вашмгиром И другом своим, ученым-христианином Масихи.

Кабус родился примерно в тот год, когда разбили камень Каабы, в 930-м. В этом же году горные прикаспийские племена дейлемитов завоевали независимость от халифата. После смерти дейлемита Зияра к власти пришли сначала его сын Мардавидж, а потом другой его Сын — Вашмгир, отец Кабуса. Вот два эпизода из жизни братьев, чтобы представить их характеры, в которых — лице эпохи.

Донесение посла Мардавиджа к Вашмгиру: „Я нашел Вашмгира среди людей, которые возделывали рис[37]. Они были босые, полураздетые, из одежды на них только штаны с разноцветными заплатками и лохмотья. Я передал Вашмгиру послание. Он сделал вид, будто плюет в бороду своему брату, и воскликнул: Теперь, я вижу, он действительно надел черные одежды!“[38]

В 932 году разграбил Хамадан. Сам заколол Стари ков, вышедших к Нему Кораном. Сидел на золотом троне, как сасанидский царь, носил сасанидскую диадему с драгоценными камнями. Мечтал завоевать Ктесифон, бывшую столицу сасанидов, и оттуда править миром. Держав гвардию из 50 тысяч дейлемитов и четырех тысяч тюрков, чтобы воины не объединились против него. Унизил тюрков, заставив их пройти по городу с сёдлами на спине, за что тюрки убили его в бане.

У Мардавиджа военачальниками служили три брата бунда из родственного дейлемитам племени. После убийства Мардавиджа двое из них стали самостоятельно править Фарсом и Керманом, а третий, Хасан, остался и Вашмгиром. Три внука Хасана и завязали трагическим узлом жизнь Кабуса, сына Вашмгира: Адуд ад-давля прогнал Своего брата Фахр ад-давлю В Рея, Кабус заступился за него. Тогда Адуд ад-давля прогнал Кабуса с его трона, и целых 18 лет Кабус находился в изгнании.

Характеры?

Письмо Адуд ад-давли Кабусу: „Фахр ад-давля — брат мой, враг мой. Нужно, чтобы ты отослал его ко мне. И тогда и в награду дам тебе любую область из моих владений, и дружба наша еще больше укрепится. Если ты не хочешь, чтобы нал на тебя позор, то дай Фахр ад-давле яд“.

Кабус — Адуд ад-давле: „Великий боже! Что может заставить столь уважаемого человека говорить такому, как я, эти слова?! Ведь невозможно, чтобы я сделал дело, которое ляжет мне на шею до самого дня воскресения мертвых!“

Дядя Адуд ад-давли в 945 году захватил Багдад.

В одну из трудных минут позвал на помощь племянника, Адуд ад-давля пришел, дядю убил, стал сам править вместе с халифом. Адуд ад-давля „был помешан на кубышке“. Мечтал иметь годовой доход в 360 миллионов дирхемов (достиг 320). Смотрел на золото и тянулся за медным грошем. Одного своего везиря бросил под ноги слону, другой сам вскрыл себе вены, так как не очистил, согласно поручению эмира, Багдад от разбойников. Это у Адуд ад-давли украли с лодки серебряного льва среди бела дня! Адуд ад-давля сам покончил с разбойниками — да так, что ночью посылал слугу с блюдом золотых Монет через весь город! Адуд ад-давля был самым выдающимся правителем столетня. „Все пространство земли слишком тесно для двух царей“, — сказал он. Эти его слова будут потом девизом Тимура. Будучи некрасивым — рыжим, голубоглазым, — влюбился в девушку, которую потом приказал увезти за тридевять земель, так как любовь К ней мешала ему править страной.

В Гиляне, где поначалу скрывался Кабус, и могли встретиться старый, 65-летний эмир в 23-летний Беруни. Кабус дружил с кятским Хорезм-шахом. А дядя хорезм-шаха, ученый Ибн Ирак, усыновил мальчика-сироту Беруни и воспитал его.

Когда в 983 году умер Адуд ад-давля, Фахр ад-давля не вернул Кабусу Гурган. Махмуд, сын Сабук-тегина, сказал Кабусу: „Иди ко мне. Я тебе помогу!“ Кабус пошел, да в пути одумался. Теперь, после смерти Сабук-тегина и изгнания Махмуда из Хорасана, Кабус прибыл в Бухару к эмиру Мансуру в надежде на благородство его юности. Мансур дал Кабусу войско и деньги, и Кабус, наконец, вернул свой Гурган.

В это короткое пребывание Кабуса в Бухаре Беруни мог услышать о славе юноши-ученого Хусейна ибн Сины, и конечно же, поспешил познакомиться с ним, Сопровождал всюду Беруни его друг, ученый и врач Масихи. Пройдет 14 лет, и Масихи будет умирать на руках Ибн Сины в Каракумах. С Беруни же через год после этой встречи начнется переписка — уникальнейшее явление века.

— Беруни более был склонен к математике и астрономии, — говорит народу Бурханиддин-махдум. — Даже если бы мы не знали, откуда он родом, то по обилию его математических и астрономических трактатов можно было бы сказать: из Хорезма.

Бурханиддин-махдум нрав: в Хорезме развитию этих наук способствовала земледельческая цивилизация, основанная на коллективном труде, иначе нельзя было бы создать совершенную ирригационную систему. Математика помогала высчитывать откос головы канала, астрономия — определять начало паводков: не откроешь вовремя плотину — паводок разрушит канал. В 1940 году советские археологи обнаружили на территории Хорезма Амирабадскую культуру первого тысячелетия до н. э. По остаткам ирригационной системы, а также по историческим отрывкам, дошедшим до нас, угадывается очень сильная роль Хорезма в истории того времени. К северу от Турткуля в 1945 году нашли витую колонну III века до н. э. В этой черной мраморной колонне как бы навечно записана формула логарифмической спирали. А и 1937 году с самолета обнаружили в песках 18-угольник, почти круг, с 500-ми окошечками в нижнем этаже, через которые в одинаковые промежутки времени проецируется на гладкий пол» экран солнечный свет. Что Это? Астрономический инструмент? Кстати, этот 18-угольник очень похож на храм Первопричины а Харра не принадлежащий Вавилонскому астрономическому центру. А знакомое всем слово «Алгоризми» тоже связано с Хорезмом. На протяжении нескольких веков Европа говорила: «И сказал Алгоризми»… и только в середине XIX века установили, что этим Алгоризми был математик и астроном начала IX века Мухаммад Хорезми. От термина «аль-джабр», введенного им, и Европе появилось слово «алгебра». В 827 году и сирийской пустыне он замерял дугу меридиана и вычислил размеры планеты. Его свод астрономических таблиц продержался и Европе до XVIII века, о них знали Данте и Леонардо да Винчи. Именно Мухаммад Хорезми познакомил арабский мир с индийской десятичной системой счета. Непрерывность математической традиции в Хорезме можно записать таи: ХОРЕЗМИ — ИБН ИРАК — БЕРУНИ.

Переписка Ибн Сины и Беруни лежит сегодня в разных городах мира. Некоторые ее части вообще утеряны. По Ташкентской копии мы видим, что Беруни задал Ибн Сине десять вопросов в отношен на книги Аристотеля «О небе» и восемь — в отношения его же книги «О физике».

В библиографических источниках указываются также вопросы Беруни и Ибн Сине об интеллекте, бытии, философия. Обсуждали они вопросы пространства, движения, строения мира, свободного падения тел, вакуума, форм небесных тел, изменения вещей, существования других ми ров, делимости атомов, причем Ибн Сина здесь выступал с позиций Аристотеля, Беруни — Демокрита.

Вот один маленький кусочек переписки: вопрос № 3 Беруни к Ибн Сине: «Почему Аристотель и другие ученые учили, что сторон шесть?.. Ведь у шарообразного тела, например, нет сторон».

Ответ Ибн Сины: «… Шесть сторон, которые определили философы, располагаются по концам длины, глубины и ширины… Каждое из этих измерений имеет два конца, сумма этих концов равна шести… Таковы шесть обязательных сторон у всякого тела. Что же касается твоего утверждения, что шар не имеет шести сторон, то это неправильно, ибо если шар есть тело, то у него должна быть длине, ширина и глубина.

Все эти измерения конечны, и у каждого из них два конца, а всего концов шесть. Число же сторон, лежащих против шести сторон, тоже равняется шести… Следовательно, заключение, — что шар имеет шесть сторон, тоже верно… Известно на простом наблюдении, что шар обладает сторонами с разных сторон и что, например, стороне северного полюса не есть сторона Востока, Запад, южного полюса или еще чего-нибудь. Правильно также и обратное: если шар окружает одна только поверхность, отсюда не следует, что у него только одна стороне… Стороны, присущие телу по существу, это те стороны, которые противостоят друг другу по концам трех основных измерений. Их-то и имеет в виду философ».

А вот еще вопрос Беруни: «Почему лед всплывает над водой, когда по своей сущности он ближе к земляной субстанции, сочетает качества холода и форму камней?»

Ответ Ибн Сины: «— Это от того, что, когда замерзает вода, то 41 ней застывают воздушные частицы, которые не позволяют льду идти ко дну».

Венцом философской полемики этих двух уникальнейших умов эпохи стала идея Беруни о возможности существования множества миров при едином, общем характере их естества, но автономности их внутренних динамических комплексов. За эту мысль в XVI веке был сожжен Джордано Бруно.

О чем говорит переписка? О высоком интеллектуальном уровне времени. О силе и славе 18-летнего философа Ибн Сины, выступающего уже на международной арене.

О том, что у Хусайна были и свои ученики: Масуми, например, переписывающий ответы Ибн Сины к Беруни. Он пройдет со своим учителем весь его жизненный путь…

И еще одна проблема, возникающая при размышлении об Ибн Сине и Беруни — их взаимоотношения. Ведь переписка закончилась ссорой, о которой говорят до сих пор. В XIII веке, рассказывает Байхаки, из-за этой ссоры «в Бухаре не было возможности углубиться в метафизику».

— Байхаки считает, — говорит Бурханиддин-махдум, — что виноват во всем Ибн Сина, нарушивший кокс приличия. Беруни возмутился ответами Ибн Сины на свои вопросы, рассказывает Байдаки, «обругал его самого и и олова и дал, ему испробовать всю горечь своего злословии, обратившись и Ибн Сине в таких выражениях, какие не пристало употреблять и в народе, не то что среди ученых» — Да мог ли Ибн Сипа допустить грубость по отношению к Беруни, старшему на семь лет? — удивились и толпе.

— Основываясь на многих дошедших до нас свидетельствах, приходится, к сожалению, ответить: «Мог» — сказал Бурханиддин и и доказательство, открыв некую арабскую рукопись, пересказал по ней слова Ибн Сины по поводу учителя Натили — Джасалика: «Я ранее полагал, что Джасалик был действительно сведущ в медицине, о теперь вижу, что его слова не отличаются зрелостью, ибо только часть их правильна, а другая часть подозрительна. Он скорее принадлежит к числу новичков в этой науке, чем к мастерам от нее».

— И это говорит 17-летний самоучка о 87-летнем старике?! — возмутились в толпе.

— Недаром Джасалик сказал по поводу Ибн Сины: «Кто дает другому пинок, сам его и получает. Слава аллаху. Беруни сделал это за меня», — произнес самый старый судья.

— А вот послушайте, — обращается к народу Бурханиддин-махдум, — что Ибн Сина сказал о несравненном враче из Рея. «О, этот Рази, который так усердно и чрезмерно углублялся в метафизические вопросы, что переоценил свои силы в суждениях относительно накожных заболеваний, мочи и испражнений и без всякого сомнения покрыл себя позором и показал невежество свое в том, что взял на себя и поставил себе целью!»

— Резок был Ибн Сина и с Натили, — сказал еще один судья. И А в седого историка Ибн Мискавайха и вовсе запустил орехом!

Остановим судей. Разберемся во всем сами. Что это? Грубость? Невоспитанность?

Скорее нетерпимость.

Словно скальпелем хирурга вырезал Ибн Сина все больное ради того, чтобы могло жить здоровое. Логиков разрушал авторитет, скрывавший порою, невежество в мертвечину. Логика помогла «поднять руку» и на непреложный, застывший тысячелетний авторитет Гиппократа и Галена, чем Ибн Сина продвинул вперед медицину как и науку.

А не требуется ли для этого смелость, которую порой воспринимают как грубость? Не требуется ли мужество? Авторитет птолемеевского геоцентризма, например, продержался и мире более 1500 лет (!), несмотря на то, что разрушали его гениальной своей убежденностью Беруни, Джордано Бруно, Галилей, Коперник!

— То, что причиной разрыва с Беруни была не грубость, — сказал крестьянину Али Муса-ходжа, когда они остались один, — говорит вот это место из «Переписки».

Я скажу его наизусть. Слушай: «Вот и все ответы на вопросы, которые ты мне задал, — пишет Ибн Сина к Беруни, — если тебе в них что-либо покажется неясным. То ты окажешь мне милость, обратившись снова ко мне за разъяснениями. Тогда я потороплюсь это сделать Я перешлю тебе сам». У Байхаки есть еще и такая запись: «Когда Ибн Сина ответил на вопросы Беруни, а Беруни подверг их критике и своему злословию в выражениях, побужденных плохим воспитанием и невоздержанностью, Ибн Сина отказался отвечать ему. Ответил Масуми, ученик Ибн Сины: „О Беруни, если бы ты избрал для обращения к философу иные слова, чем те, которые употребил, то это более приличествовало бы разуму и науке“».

О резком характере Беруни говорят и другие источники. И многие считают, что виновником разрыва был именно Беруни. Но Беруни сам за себя заступился. И знаешь как? Через три года после ссоры написал в своих знаменитых «Памятниках» такие слова. «Проблему естественного места вещей я объяснял в другом месте я, в частности, в дискуссиях… происходящих у меня с ДОСТОЙНЕЙШИМ юношей Абу Али Хусайном ибн Синой». Вот какое проявил благородство.

В XIII веке об этой переписке говорили как о дружбе. Шахразури, например, писал, что между Ибн Синой и Беруни были очень близкие и дружественные отношения, и они благодаря сотрудничеству много сделали и пауке. Вообще, должен тебе сказать, взаимоотношения 17 — летнего Ибн Сины и 24-летнего Беруни кажутся теми драгоценными взаимоотношениями, которые выстраивает правда, когда от малейшего подозрения и возможности и лжи со стороны друга все разлетается прах. Водной старой китайской книге «Поступки высокородных» есть такой рассказ. Послушай:

«Два друга — Нин и Синь — пололи в огороде овощи и наткнулась на золотую пластинку. Нин продолжал мотыжить, словно это была черепица или булыжник. Синь подобрал пластинку с земли и отшвырнул ее сторону.

В другой раз они сидели рядом на циновках и читали, когда мимо их дома проехал сановник. Нин продолжал читать как ни в чем не бывало, а Синь оторвался от книги и пошел взглянуть на процессию. Когда Синь вернулся, Нин отодвинул в сторону свою циновку, сев подальше и сказал: „Вы мне больше не друг“.»

— Так и сказал?! — удавался Али. — Так в сказал. То, что Ибн Сина и Беруни молчали, — я подчеркиваю — молчали. После ссоры — это не что иное, как объяснение в дружбе, — великой, молчаливой дружбе. Злопамятна посредственность… Ибн Сине же и Беруни легче было переносить трагедию жизни, одиночество, зная, что где-то есть душа, которая плачет от того же, от чего и ты плачешь, которая так же, как и ты, может остановить свой взгляд на упавших в книгу лепестках цветущей сливы и отвернуться от золота, рассыпанного перед тобой царской рукой. Дружба это когда одна душа живет другой душою. Никто не скажет, что душа Ибн Сины не уважала душу Беруни, хотя умы их и спорили…

А в мире, в обыкновенном мире, продолжается игра — Махмуд свергает с престола в Газне брата, которому Сабук-тегин завещал трон, и начинает требовать у Мансура возвращения ему Хорасана и должности главного военачальника, отданной Бёг-тузуну. Отвергнув предложенные взамен города, Махмуд прогоняет Бёг-тузуна из Хорасана и встает мощным войском перед Мансуром.

Старик Фаик я юноша Мансур двигаются навстречу Махмуду в Серахс, а с другой стороны приближается их союзник к Бёг-тузун.

Мансур не хочет войны. Он все еще надеется помирить трех волков — Фаика, Махмуда и Бёг-тузуна. Тянет время, не начинает бой. Фаик и Бёг-тузун переглядываются: в сговоре он с Махмудом, что ли?

Метет холодный февральский ветер, пригибает редкие желтые былинки, бьется в ноги уставших коней. Кутается эмир и меховой халат, оглядывает степь. На другом конце ее, откуда должен появиться Махмуд, — небо, черное от птиц. «Почему они поднялись? Знают, что будет бой?» Мансуру кажется — это не птицы, а черные дела его рода. И только начнется бои, птицы опустятся и него и забьют крыльями. Мансур отвернулся от птиц в вдруг увидел газель, бегущую по склону горы. Сквозь колкий ледяной снег, внезапно посыпавшийся, она бежала повторяя все изгибы горы. Засмотрелся эмир, а Фаик тронул его сзади костлявой рукой.

— Пора, пора идти на Махмуда!

— Подожди, — тихо говорит эмир. — Не спугни… — и показывает на газель.

Фаик и Бёг-тузун переглядываются. Бёг-тузун зло сплевывает, на щеках его играют желваки.

Газель исчезла о ущелье.

— Отложим на завтра бой, — вяло и скучно говорит Мансур, запахивая халат и трогая с места коня.

— Почему на завтра? — улыбается Фаик.

Мансур ежится и молчит. Бёг-тузун ударил камчой коня и сорвался с места. Фаик закусил травинку, улыбнулся. Единственный его живой глаз стал наливаться кровью.

…Последним, что увидел Мансур, когда вырвав голову из рук Фаика и Бёг-тузуна, зажавших его между ног, был мальчик, писающий у палатки, — наверное, сын какого-нибудь воина, выскочивший по нужде. Мальчик видел, как Фаик и Бёг-тузун вонзили ножи в глаза Мансура. Мальчик и эмир вскрикнули одновременно. Эмир снова вырвался и посмотрел в ту сторону, где только что стоял мальчик. Но кругом было лишь красное небо и множество черных птиц, бесшумно дырявивших кровавую даль…

Ибн Сина объяснял ученикам третью фигуру из «Начал» Евклида, когда по улице провезли ослепленного Мансура. Вышел с учениками к трагической процессии. Увидел Фаика на коне. Рядом он вел белого коня эмира, будто обрызганного кровью, — так светились на атласной коже рубины. Фаик поклонился Ибн Сине. Ибн Сина коротко на него взглянул и вдруг увидел череп, внезапно проступивший сквозь живое одноглазое лицо. «О боги! Возьмите меня из жизни, чтобы не творил я зло…» — молнией пробила душу Хусейна молитва Кай-Хосрова.

Махмуд послал халифу Кадиру письмо в Багдад, в котором объяснил свои действия: «Саманиды, мол, не при знавали тебя, и потому я пошел на них войной». Халиф Жаловал ему грамоту на наследование державы Саманидов. «Солнце Махмуда затмило звезды Самана», — сказал об этом эпохальном событии поэт Хамадана.

Фаик долго смеялся, узнав о дипломе халифа Махмуду на владение Саманидской державой. Обезьяна всю жизнь доставала из костра орех, а достала — пришел Махмуд и взял его себе. Потом Фаик сделался мрачным и целыми днями ходил по дворцу: из одной комнаты и другую, с одного этажа на другой, из тайного подвала и тронный зал. На него то и дело натыкались, но он никого не видел. Ходил быстрыми маленькими шажками, деловито глядя себе под Ноги, словно что-то искал. А как-то утром подошел и трону, стал мочиться и него, рассмеялся и умер.

Тюркский илек-хан[39] Наср сказал!

— Все. Яблоко созрело. Кто первым подставит руку, тому оно и достанется.

И быстро пошел на Бухару.

20-летний Абумалик, второй сын Нуха, только что коронованный, призвал духовенство поднять на защиту народ. Но как зажечь костер, если солома мокрая? Эмиры всю жизнь боролись с военачальниками и не видели главного: народ от них отошел.

В понедельник 23 октября 999 года караханид Наср вошел в Бухару. Саманидская держава погибла.

Вот на таком фоне, на таких эпохальных событиях прошла юность Ибн Сины, встретился он со своими учителями: Аристотелем и Фараби.

Встретился и с другом — Беруни.

Эпохальные события забылись. О встрече же Ибн Сины и Беруни, о дружбе их сложат еще немало поэм.